Мертвое по живому. Повесть 2. В бане

Повесть 2
 
В БАНЕ

Часть первая

1.
    В начале третьего, только  я  вернулся после обеденного  перерыва из столовой, позвонил начальник отдела: «На минутку». В его  кабинете двое: ректор одного из гуманитарных ВУЗов  Ленинграда, я запомнил его по одному из выступлений на выездном совещании, посвященном проблеме улучшения идеологической работы с населением,  и «наш» человек из того же ВУЗа. Я, разумеется, его не мог не знать. Ректор на том совещании, выйдя на трибуну, очень энергично отстаивал целесообразность идеи создания при институтах высшего образования, особенно гуманитарного профиля,  того, что можно было бы назвать «дискуссионным клубом». Те, кто в них будет состоять, разумеется, речь, в основном, шла о  студенческой молодежи, получат возможность вести   откровенные дискуссии по самой широкому тематическому спектру. Ректор  был очень красноречив и, как мне показалось, достаточно убедителен. Я, например, посчитал его доводы вполне достойными, хотя сам  на том совещании не выступал. Да и не должен был.  Я лишь присутствовал на этом мероприятии  как представитель "пятки". Простите за этот жаргонизм! Я имею в виду 5 Управление КГБ по борьбе с идеологической диверсией. То, что его сейчас  принимает у себя такое лицо, как мой начальник, не означает ли,  что подобного рода «инкубаторам гласности»  позволено будет жить?  Было бы неплохо.
«Познакомьтесь, - я только вошел в кабинет, а начальник подает мне тощенькую серую папочку с тесемками. – Нет-нет, не здесь, конечно. У себя. А потом обменяемся». Я понял, что понадобился начальству единственно из-за этой папочки. Повернулся и вышел. Уже добравшись до своего кабинета, закрыв оконную форточку, оставленную мною для проветривания, усевшись за стол, развязал тесемочки, вынул…

                ТОЛЬКО ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО ПОЛЬЗОВАНИЯ.
                «Выдержка  из дела №…»
Гр. Галина Ивановна  Веснушчатая
г.р.  07. 10. 1959 .  м.р. Гаврилов Ям Ярославской области
Образование: среднее. Снимает комнату по адресу улица Бабушкина Невского района, д. 6, кв. 24. В 1981 г была принята на обучение в институт сценических искусств на факультет актерского мастерства и режиссуры. В 1984 г была отчислена из института  с формулировкой «вызывающее поведение, не соответствующее высокому званию «советский студент»».
Из приложения  к приказу об отчислении.
«Периодическая голословная  клевета на отдельных заслуженных деятелей советской культуры и искусства, как покойных, так и ныне здравствующих, возбуждение нездоровой атмосферы в студенческой среде, а именно:  постоянные апелляции, поиск сочувствия, призывы к сведению счетов с неугодными, что привело к ряду нелицеприятных инцидентов, в последнем случае, к приводу в милицию, что последней каплей, отчего ее и отчислили». Постоянного места трудоустройства в настоящее время гр. Веснушчатая  не имеет, пробавляется случайными заработками, в частности, ведет кружок актерского мастерства при Доме культуры Пролетарского завода. Проживающими по тому же адресу гражданами  характеризуется крайне отрицательно. Очень неуживчивая, резкая, безапелляционная в суждениях. Собирает в снимаемой ею комнате постоянные компании. Ведут себя шумно, не давая покоя соседям. Говорят громкими голосами. По большей части про свои дела, но часто и про внутреннюю политику. Всякий раз исключительно в негативном ключе. Это может продолжаться до утра. На замечания или просьбы вести себя потише как правило не реагируют. От обязанности раз в квартал выполнять генеральную уборку в масштабе всей квартиры категорически отказалась. Участковый не может оказать  на нее никакого воздействия».
Приписка авторучкой на полях страницы. «Я хоть и попытался пару раз, но она меня послала».

Я вернул прочитанное мною в ту же папочку, тут же взялся за чтение другого.

                Выдержка  из  Отчета   от 22 декабря 1987 года
«Знакомство с плодами творчества гр.  Г.И. Веснушчатая, а именно спектаклем «История города» по мотивам известного сатирического произведения Салтыкова-Щедрина  у любого непредубежденного зрителя может вызвать только   самый горький осадок и недоуменный вопрос «Доколе?»   Это очевидная и абсолютно никаким фиговым листком не маскируемая клевета на советский строй, начиная с товарища В.И. Ленина и заканчивая генеральным секретарем КПСС товарищем М.С. Горбачевым. Соответствующим духу и характеру этого отвратительного очернительства  всего советского периода истории нашей страны было и поведение собравшейся на просмотр публики. В основном, молодежь, в возрасте от семнадцати до тридцати лет. Очень живо реагировали: постоянно хлопали, свистели, топали ногами, издавали одобрительные выкрики. Под конец устроили вышедшей на сцену гр. Веснушчатой  длительную овацию. С этим безобразием пора кончать».
На полях резолюция, очень хорошо знакомым мне размашистым почерком:  «Разобраться наконец что с этой дамочкой дальше делать. Может напорхалась?  Уже плешь всем переела».
   
В конце рабочего дня, в кабинете начальника отдела – традиционный сбор:  подведение итогов и планы на ближайшее будущее. Когда очередь дошла до меня, услышал: «Ну, и что вы думаете про эту фрейлен с Пролетарского завода? Не пора ли ее укоротить?» Я ответил, что считаю целесообразным не спешить. Что хочу,  прежде всего, своими глазами убедиться, насколько «страшен черт» и таков ли он, каким его «малюют». И вот что в ответ я услышал: «Ну, вы у нас известный либерал, Виталий Алексеевич. Ладно. Если вы так считаете, пороть горячку  не будем, но  и тянуть резину тоже. Да, может, она в действительности и не черт.  Настораживает, что эта зараза завелась уже  в нашей святая святых. Невская застава. Рабочий класс. Сердце октябрьской революции. Еще не хватало, чтобы они аплодировали какой-нибудь антисоветчине. Тогда вообще туши свет». Перед тем же, как покинуть кабинет, я поинтересовался у начальника: «Ну, как? Будут у нас дискуссионные клубы?» А у меня из головы не выходили недавние посиделки в присутствии знакомого мне ректора и вывод, который я из этих посиделок сделал. Начальник удивленно посмотрел на меня, потом спросил: «Какие клубы?»  «Но разве… - я назвал ректора по фамилии, - не за тем к вам приходил?» «У него племянничек в нехорошую историю попал. Крупные  валютные махинации. Искал у нас защиты. При чем здесь клубы? Виталий Алексеевич! Бог с вами.  Вечно вы в каком-то, извините… Очнитесь». 
Вернувшись к себе, я дозвонился до нашего человека на Пролетарском заводе и выяснил, есть ли в программе мероприятий их дома культуры показ спектакля по Салтыкову-Щедрину. Узнав, что есть и когда, попросил, чтобы мне обеспечили беспрепятственный  вход и удобное для просмотра место («Чтобы я всех видел, а меня никто»). «Да сделаем, конечно!  - услышал в ответ. – Без проблем. Хотя уже и приходили и смотрели. Сколько ж можно? Брать ее под белы руки. А то все слюни пускаем. Надопускаемся». На  должностях, занимаемых человеком, которому я звонил, обычно сидели уже весьма пожилые, начинавшие свою карьеру еще при Сталине, конец сороковых, начало пятидесятых, достигшие своего пика при еще не одряхлевшем Брежневе, семидесятые. Сейчас они уже мало чем отличались от Брежнева позднего, ну, разве только тем, что их старость была не такой, как у Брежнева, почетной, зато во всем остальном: негибкость, трафаретность, заскорузлость. «Пусть все остается, как есть». Да, на мне, действительно, закрепилось клеймо «либерал», я это отлично знал. А все от того, что я не хотел, чтобы все «оставалось так, как есть». И с людьми подобными тому, кому я сейчас звонил, вступать ни в какие дискуссии не хотел. Говорил с ними строго по делу. Так произошло и сейчас.

2.
Итак, я дождался вечера, когда «фрёйлен», как ее обозвал мой начальник, Галина Ивановна Веснушчатая, «заклятая антисоветчица» (такой ее охарактеризовал наш агентурный работник), мой отныне – на какое-то время – объект  давала – силами своего любительского, как я понял, коллектива – очередное представление. Я в положенное время отправился туда. Те, кому положено, меня встретили, проводили, усадили. Никаких, конечно,  лож для почетных гостей, тем более бельэтажей. Зато есть галерка, где обычно самые дешевые места. Но вход на «антисоветчину» бесплатный и зрителей все равно, то есть несмотря на «халяву»,  и относительно  небольшую кубатуру  залы,  не так уж и много (это меня порадовало и чуточку успокоило).   Хотя лишь потом, после того, как я более тщательно проанализирую мною увиденное, допущу, что причиной того, что зрителей пришло  не так много, являлось то, что спектакль давали в будний день и в довольно ранний час: восемнадцать ноль-ноль. «Скорее всего, уловка тех, кому поручено было составлять план клубных мероприятий: сразу отсечь рабочий класс».  Основная  масса пришедших посмаковать  «антисоветчину» устремилась в партер. Я здесь, на галерке, почти в одиночестве. Было бы не «почти», а «совсем», если б, во-первых,  не парочка влюбленных (они сели далеко позади меня, за все время представления я не услышал от них не единого звука. Уж чем они там весь спектакль прозанимались, я не знаю, не интересовался), а, во-вторых, не проскользнувшая  на галерку откуда-то сбоку,  уже после того, как погаснут огни, и прозвучит вступительная музыка (что-то типа марша Черномора, в любом случае, что-то бравурное… бум-бум-бум) чья-то темная фигура. Она усядется, примерно, на одном со мной уровне, но на довольно  значительном расстоянии от меня. Что-то, может,  уже развившееся во мне «сыщицкое» чутье, подсказывало, что этой бесшумной тенью является никто иная,  как выслеживаемый мною «объект», то есть ярая «скандалистка» и «антисоветчица» Галина Ивановна Веснушчатая.
Ну, что сказать о спектакле? Я не театральный критик, чтобы дать какой-то развернутый профессиональный разбор. Также как и не ангажированный» театрал-любитель, чтобы прокукарекать какие-то дифирамбы. Я ведь сугубо со своей колокольни. Она, как известная Пизанская башня, - с очень заметным уклоном.  С очень специфическими мерками, индикаторами, что есть «хорошо», что есть «плохо».  Так вот, все это: и колокольня, и мерки, - прямо указывали мне на то, что это зрелище явно выходит за рамки допустимого.  В афише: «По мотивам Салтыкова-Щедрина».   Это стало очень модным за последнее время: взять бедного, не способного отстоять  себя классика, и по якобы мотивам лепи, что хочешь.  Бедняга все стерпит. Сегодняшнее представление – ярчайший тому пример.  Мало того, что в декорациях не было ни намека на 19 век, исполнители щеголяли в современных нарядах, но и сам текст был явно плодом сочинительства какого-то зубоскала из нынешних мини-Салтыковых-Щедриных. Я ведь, перед тем, как мне отправиться на просмотр,  перечитал подлинную  «Историю одного города» (впервые прочел в подростковом возрасте, она меня позабавила), и меня не просто было – на такой мякине - провести. О ком и о чем именно идет речь, кто и что здесь высмеивается, - дойдет и до самого тупого зрителя. Да, то, о чем я уже узнал из досье, подтверждалось на все сто процентов: откровенная злая сатира на всю историю, на то, как возникала, складывалась, утверждалась так называемая власть Советов. А Салтыков-Щедрин здесь не более чем удобная ширма.
Правда, то была всего лишь одна сторона дела. Вторая же состояла в том, что мне было по-настоящему смешно. Что зрелище было увлекательным. Я видел, понимал, что играют не профессионалы, но делают это с удовольствием, на предельном уровне таланта, который они получили от природы. И тут, конечно, надо отдать должное постановщику. Моему объекту. Галине Ивановне Веснушчатой. Все-таки «дамочка-то»  явно далеко не бесталанная, и не напрасно какое-то время обучалась в институте. Но… «Видимо, человек она строптивый, неуживчивый,  кому-то наступила на больную мозоль».  Да, таким был примерный ход моей мысли. «Вон – даже в милицию за что-то угодила».   В общем, с институтом, с коллективом не срослось. А потом постепенно озлобилась. Подзаряжает этой злостью других. Да, не рабочий класс, это очевидно: студенческая «зеленая»  молодежь. Но эта публика всегда была, есть и будет падкой на подобного рода развлечения. Молодежь хлебом не корми, ей бы только своё фэ ненавистной власти высказать.  А там хоть трава не расти.
Да, такого вот рода мысли проносились в моей голове, пока смотрел и уже заранее думал, как будет выглядеть моя докладная.  Финальная сцена, все исполнители с разного рода ужимками откланялись. Занавес… С ним, правда, какой-то конфуз: не хочет, как должно опускаться. Его и так, и сяк, - он дергается, как в эпилептическом припадке. В зале смех, аплодисменты, и до меня только сейчас доходит, что это еще один постановочный трюк: до того все плохо, что даже занавес нормально, как ему положено, не хочет  опускаться. Этот «припадочный» занавес, по замыслу творцов,  олицетворяет смертельно больную страну… Образ… «Да,  - подумал я тогда. Да, именно только после этой вызывающей прямо гомерический хохот пляски Витта, во мне родилась эта мысль. - Пожалуй, мои начальники-то  обеспокоились не напрасно».  А то, что это сделано талантливо, лишь усугубляет, но не смягчает, и,  тем более, отнюдь не отрицает. «Этой Веснушчатой, действительно, надо как-то указать ее  место. “Каждый сверчок знай свой шесток”».

3.
«Что, будете запрещать?» – из-за моей спины.  Я уже пробирался меж кресел, когда это услышал. Оглянулся. Да, именно та, что сидела в одном ряду со мной, а больше и некому: парочка влюбленных убралась с галерки еще раньше, - только сейчас она не сидела, а стояла и, стоя, также как и я, передвигалась по узкому проходу между кресел, постепенно сближаясь со мной. Своеобразное: «Иду на Вы».  Я был застигнут этим врасплох, отпарировал неловко: «А как вы догадались?» «Для этого не надо иметь семи пядей во лбу». Причем, что первое предложение, что второе – прозвучали дерзко. Впрочем, очень часто, я давно обратил на это внимание, дерзят, потому что напуганы. Никогда не стоит судить о ком-то по первому впечатлению.  В мои же планы никак не входило вступать в какой-то непосредственный контакт с отрабатываемым мною «объектом».  Во всяком случае,  именно сейчас и именно здесь. Обстановка не рабочая. А то, что меня каким-то образом вычислили, можно было смело назвать просчетом того самого...  одряхлевшего Брежнева. Он должен был обеспечить мою «невидимость».  Теперь же, когда я разоблачен… «Отделаюсь какой-нибудь шуткой».
Да, именно так я подумал, но… Случилось то, о чем я уже в предыдущем Эпизоде писал, если, конечно, вы не забыли: о своей пагубной человеческой особенности временами делать ровно противоположное тому, на счет чего уже мысленно принял какое-то решение. Своеобразное раздвоение личности. Вместо того, чтобы как-то отшутиться  и разойтись, я сказал: «Как насчет того, чтобы где-нибудь сесть и нормально поговорить?» Похоже на то, что теперь я застал эту дамочку врасплох, она меньше всего рассчитывала на такой оборот дела. После легкого замешательства, причем мы к этому моменту уже фактически сблизились, уже не так дерзко: «У нас сейчас разбор полетов… Если только после». «А вы разрешите мне посидеть на этом разборе?» Еще одна с моей стороны импровизация.  Так часто бывает, что одна совершенная оплошность влечет за собой другую. Так вот,  я импровизирую себе на шею, мой же «объект»   как будто пришел в себя: «Если вы не будете вмешиваться». «Согласен.  Буду вести себя тише воды ниже травы». «Тогда пойдемте».
На галерке был полумрак, она освещалась лишь парой светильников, причем свет от них был преимущественно устремлен в низкий потолок, поэтому и, какова была внешность Галины Ивановны Веснушчатой, я пока не смог разглядеть. Зато с лихвой сделал это, когда мы уже оказались в более хорошо освещенном фойе.  Мне сразу пришло в голову сравнение с Горгоной. Не реальной, конечно, с реальной мне в  жизни встречаться еще не приходилось, а такой, какой она изображена на картине какого-то художника. Имени его я сейчас не вспомню. Да оно и необязательно. Вытянутое,  белое, как будто обильно посыпанное пудрой лицо. Угольно-черные брови домиком, хотя глаза как будто бы зеленые… Или, как я потом внимательней разглядел, лучше сказать «с прозеленью», как бывает со старинными, пролежавшими много лет, допустим, в земле  монетами. Но самое примечательное в ее внешности: длинные, до костлявых плеч, прямые черные волосы. Они двумя, по правую и левую щеку,  параллельными темными водопадами обрамляли ее неестественно белое лицо. Не заметил на ней никаких украшений: бус, брошь, колец и тому подобное, то есть всей той мишуры, которая служит, понятно какой цели. Единственная слабость, которую я в ней уже в первую нашу встречу подметил: донельзя ухоженные ногти. Потом я как-то увижу ее, ловко орудующей изящной пилочкой… Более того… Загляну уж сразу далеко наперед… Настанет момент, когда я разгляжу, что она точно с таким же рвением  ухаживает и за ногтями на своих ногах. Словом, получается, какая-то сплошная ногтепоклонница. Еще немного о ее  наряде. Оранжевая, судя по всему, давно ношеная кофта и длинная серая, видимо, шерстяная юбка. То и другое, то есть кофта и юбка, свободно болтались на ее худом теле. Да, на ум приходит избитое сравнение, пожалуй, лучше не придумаешь: «как на вешалке».  В дальнейшем, как выяснилось, она очень редко расставалась как с этой кофтой, так и с этой юбкой. Длинное же, это опять узнАется мною только потом, носилось от того, что у нее, как ей самой казалось, была излишняя волосатость. С другой стороны, она же страдала какими-то предубежденьями относительно депиляции. Если правильно выражение: «Дьявол в деталях», то здесь мною этих деталей приведено уже более чем предостаточно. Дьяволов в этой дамочке таилось не мерянное количество. 
Я оцениваю ее внешние данные, а она уже командует мною: «Идите за мной! – И далее, отворяя  какую-то дверцу, тем же приказным тоном. - Заходите!» Когда я  подчинюсь  еще раз, и после того, как  дверь затворится,  мы окунемся  с ней в сплошную темноту. Видимо, в этого человека, действительно, была заложена  какая-то частичка… ну, если и не самой  Горгоны… «Да, Горгона, пожалуй, это уж слишком»… то существа ему,  по сути,  очень близкого. Иначе чем объяснить, что она вынуждала меня совершать одну ошибку за другой? Ведь в чем состояла генеральная, так сказать, задача моей миссии? Не изобличить и не наказать… Тем и другим, если понадобится, займутся другие… Моя основная, можно сказать, благородная, гуманная функция, то, ради чего меня держали на службе, - направить человека на путь истинный еще ДО ТОГО, как он может совершить какое-то преступленье. То есть балансирующего на краю преступленья человека предупредить. Для этого разработана целая методология. Большая группа ученых мужей уже изрядно поработала ДО меня. Я же должен, по возможности, придерживаться выводов, сделанных этими научными разработками. Которым меня обучили. Согласно этим разработкам на самом начальном этапе отрабатываемое лицо следует официально пригласить на профилактическую задушевную беседу. Оно (лицо) должно  получить четко оформленную, за подписью официального лица, повестку, согласно которой ему вменяется в обязанность явиться туда-то и туда-то к такому-то и такому –то  и, наконец,  такого-то и такого-то. И чтоб оно прошло через процедуру какого-то ожидания, может, не одной бессонной тревожной ночи, последовательного заказа  пропуска, его оформления, изучения уже оформленного, врученного на руки пропуска строгим важным милиционером. Хорошо, если еще этот милиционер кому-то при этом позвонит «К вам такой-то. Можно впускать?»  И чтобы тот, кого милостиво «пропустят», потом долго брел длинным казенным пустынным коридором мимо дверей, из-за которых ничего не доносится,  как будто там сидят неодушевленные лица, по ковровой дорожке, скрадывающей шум от его шагов, отчего кажется, что он не идет, а плывет по воздуху. И так, минуя одну дверь за другой, пока не доберется до той, что указана в его пропуске. Чтобы, когда оно, наконец, подойдет к этой двери, ему вначале придется в эту дверь постучать, и услышать: «Входите!»  Когда войдет, увидит сидящего за столом абсолютно незнакомого человека, вежливо – да, только так: «вежливо» - улыбающегося,  слегка, проформы ради,  отрывающего свой зад  от стула. «Проходите. Садитесь».  Целью, задачей всей  этой процедуры, от начала и до конца, является внушить лицу мысль, что в его же насущных интересах впредь  держаться от этого заведенья подальше. Как в народе об этом говорится? «Не буди лиха, пока тихо».  Да, таковы правила, я же… Похоже, все  усвоенные мною методички полетели вверх тормашками. Я вел себя не как опытный работник,  майор, а как юный необстрелянный, находящийся на стажировке студент или, в лучшем случае, только осваивающий азы работы новичок лейтенант.

4.
 По моим ощущениям наше «темное» перемещение длилось уже минуты три. Я задавался вопросом: «К чему эти сложности? Наверняка есть путь более короткий и, главное, - при полном электрическом освещении».    Я еще не знал, что отличительной особенностью Галины Ивановны было как раз не искать легких «освещенных» путей: «Тем желаннее, чем сложнее, неприступнее».  Впрочем, она сама  передвигалась в этой кромешной тьме очень уверенно. Значит, пользовалась этими катакомбами далеко не первый раз. Наконец, уткнулись в какую-то дверь, Галина Ивановна в нее громко постучала, дверь отворилась – на нас через нее хлынул свет, по которому я уже соскучился. Далее, что мне также понравилось, Галина Ивановна оглянулась, жестом пригласила меня войти первым, что я и сделал. И только того, как я вошел, вошла и она.
Я оказался в довольно просторном помещении, но, что я сразу заметил,  без окон, и оно было под завязку забито, видимо, пришедшими в полную негодность, списанными школьными партами. Откуда и зачем старые парты в ДК при «Пролетарском заводе» до сих пор остается для меня загадкой. Впрочем, не столь важной, чтобы для ее решения включать свои мозги.  Кроме парт в помещении было довольно много, десятка два, людей, восседающих за партами и на партах. Я сразу догадался, что это все актеры-любители, именно им я обязан недавно увиденным зрелищем. Кто-то уже успел снять грим, кто-то еще его на себе сохранял. Все с понятным любопытством уставились на меня. Мне сразу вспомнилась хрестоматийная картина Репина «Не ждали».
«Как мне вас представить?» – слышу обращенный ко мне вопрос. И вновь я в затруднительном положении. Пока суд, да дело, мне должно оставаться инкогнито, но обманывать я их не хочу, поэтому честно называю себя, опуская, правда, при этом свою должность и место работы.  «Просто Римский? – задала вопрос сидящая чуть ли не верхом на парте, девушка, причем, задала, как мне показалось, не без ехидства. Кстати говоря, она уже без грима и мне сложно угадать, какой персонаж она представляла в спектакле, иначе у меня был бы, может, также повод как-то, если не съехидничать, так просто подшутить  над ней.  – А Корсаков?» Я подтвердил, что я действительно просто Римский, и что на Римского-Корсакова совершенно не претендую. Одновременно с этим я понял, что аудитория, скорее, воспринимает меня иронически, чем благожелательно.  Наверное, что-то во мне подсказывало им, что я из какого-то враждебного им лагеря. «Виталий Алексеевич внимательно просмотрел весь наш спектакль, от «а» до «я» - тут как будто вступилась за меня Галина Ивановна, «вступилась» в плане того, что я не дотянул до Римского-Корсакова, жила оказалась тонка. -  Похлопаем, – действительно, раздалось несколько жиденьких хлопочков. - И ему, я уверена,  есть, чем поделиться с вами. За что, например, вас похвалить. Но прежде, чем он возьмет слово, мне не терпится вас – по традиции – изрядно поругать». Не откладывая больше дела в долгий ящик, приступила к  выступлению.
Мне понравился ее разбор: по тону – безо всякой оглядки на присутствие постороннего человека. Очень жестко, я бы сказал: «по-мужски».  Как и пообещала в самом начале: больше критиковала, чем хвалила. Ее очень внимательно  слушали, очень редко не соглашались, или вступали в какие-то пререкания. А ведь среди тех, кто ее слушал, были и те, кто годился ей или в матери, или отцы!  То есть я сделал для себя тот вывод, что авторитет этой «вешалки», несмотря на возраст, тот факт, что она всего лишь недоучившаяся студентка, отсутствие какого-то официального статуса, признанья,  был здесь непререкаем. «Ого! - я тогда мысленно воскликнул. – Эта недоучка фруктик еще тот!»  Ее выступленье было довольно длинным, касалось, в основном, каких-то исполнительских деталей, что не представляло для меня большого интереса. Кроме того, я, естественно, ни на секунду не забывал, что уже анонсировано и мое выступление. Что мне также нужно будет что-то огласить. Поэтому я и слушал вполуха, больше занятый сочинением своей собственной «тронной» речи.
Я вообще, по своей природе, человек не публичный, не люблю и не наработал в себе навыка выступать перед большими аудиториями. Зато чувствую себя, как рыба в воде, когда стою перед необходимостью  поговорить с человеком с глазу на глаз. Поэтому, скорее всего, я и должность настоящую получил с учетом именно этих моих способностей. Будучи человеком часто, может даже, излишне часто -  особенно с учетом моего рода занятий, -  уходящим  в самоанализ  (что, как потом обнаружится, и сыграет одну из роковых ролей в моей жизни), - я же часто предаюсь  удовольствию  заниматься и тем,  что с очевидным оттенком порицания, называется «без винта влезает  в душу».   Да, из песни слова не выкинешь: есть у меня такой дар.  Еще это называется «умением втираться в доверие».   Тут, понятно, самое оскорбительное слово: «втираться».   Но сейчас передо мной стояла совсем другая задача.  Не «втираться», а «глаголом жечь сердца людей».   То есть нечто совершенно противоположное тому, к чему я имею склонность и чему обучен. Это будет еще, пожалуй, посложнее. Я собираюсь с силами, мыслями, а Галина Ивановна,  закончив свой критический разбор,  обернулась в мою сторону. Одними своими зеленоватыми, как покрывшиеся патиной монетки,  глазами как будто сказала мне: «Теперь ваша очередь… товарищ маузер».
«Вы молодцы, - да, именно с этого я начал. – Да, ваша руководительница вас поругала, я ото всей души похвалю. – Вначале заметно настороженно отнесшаяся вообще к моему появлению и не ждущая, видимо, от меня ничего хорошего аудитория мгновенно оживилась. Кто-то несмело похлопал, кто-то сдержанно улыбнулся. Как будто напряжение спало. Каким было выражение лица Галины Ивановны я не видел, потому что она меня объявила и тут же на пару шажков подалась назад. Теперь она стояла у меня за спиной. – Насколько я вас представляю, вы здесь все, что называется, «чистые любители», но я, как зритель, этого совсем не почувствовал. Вы своим исполнением заставили меня о своем любительском статусе забыть. Еще раз – браво!» «Смотрите, не перехвалите, - прозвучавший за  моей спиной  как будто не очень довольный голос Галины Ивановны. – Вас послушают – носы задерут, слушаться меня перестанут». «Пусть, пусть говорит! – раздалось в мою поддержку. – Доброе слово и кошке приятно!» «Но теперь и несколько критических замечаний, - продолжал я. – Заранее предвижу, что далеко не всем из здесь присутствующих то, что я сейчас скажу, понравится, однако умолчать об этом я не могу… За что вы так не любите его? Я имею в виду: наше… советское…  рабоче-крестьянское государство?»   Улыбки мгновенно исчезли. В помещении сразу воцарилась полная  тишина. Однако нашлась какая-то девушка, она сидела на самой задней парте, то есть «на Камчатке», которая откликнулась: «А за что его, спрашивается, любить?» «Да, - теперь уже пришлось отвечать мне, - я употребил не то слово. Разумеется, тут речь должна идти не о любви. Любить можно своих родных, близких, любимых. Заменю на другое слово: “признательность”».  Озадаченная было моим первым вопросом аудитория, кажется, уже пришла в себя, сплотилась в общей неприязни ко мне: никаких слов в мой адрес не последовало, зато по всему помещению, от стены до стены, как будто прокатилась бессловесная волна несогласия: «У-у-у-у».   Примерно, такую реакцию я и предполагал, был к ней внутренне готов, поэтому и не испытал какого-то ощутимого замешательства. То есть на моем выступлении никак не сказалось. Может даже, наоборот: подожгло.  «Сейчас поделюсь с вами одним соображением, которое, я надеюсь, нас все же примирит… Я ведь отлично вас понимаю. Откуда у вас это настроение, этот критический настрой. Я сужу по вашему выступлению. Во многом  его разделяю. Наше государство не совершенно. В нем очень много изъянов. Мы все ощущаем их на себе…» «Вы то же?» – нашелся еще один смельчак. «Да, и я тоже. Если вы считаете, что я живу в каком-нибудь тридевятом царстве, - ничего подобного. Все это сказывается и на мне. Но назовите мне совершенное государство. То, где все на отлично. Без сучка и задоринки». «Америка». «Вы там были?» «Я знаю». «Откуда?.. А-а, я догадываюсь». «А ВЫ? ТАМ были?» «Откровенно признаюсь: в Америке не приходилось. Но я же,  как раз об этом. За то, чтобы у нас была возможность там бывать. То есть я  говорю о  нашем общем… подчеркиваю: общем  невежестве. И в том, что мы такие невежды, когда речь идет о жизни других стран, народов, свою огромную долю вины несет и наше государство. Что оно, как следует, не просвещает нас. Или не позволяет заниматься самообразованием. Потому что не доверяет нам.  Мы могли бы  больше ездить, видеть, больше читать. Это пошло бы на пользу всем. Мы бы делали  сравнения уже не на основании чьих-то чужих «голосов», а опираясь на собственный опыт». Я почувствовал, заметил – хотя бы по выражению лиц, особенно тех, что находились ближе всего ко мне, - как слушающие меня опять качнулись в мою сторону. «Но вы уже, наверное, заметили, Не могли не ощутить. Что-то в нашем  чрезмерно жестко выстроенном государстве меняется. Ощущается настоятельная потребность перемен. Вы уже, наверное, слышали такое слово «перестройка».  Она инициируется сверху. Наше новое более молодое энергичное руководство озабочено тем, что нам временами недостает самого элементарного. В том числе общественной инициативы…» «Свободы», - кто-то осмелился произнести это магическое слово. «Да, именно это я и имел в виду. Это сладкое слово «Свобода». Я имел в виду, вы это озвучили. Поэтому не все так уж и безнадежно, как это выглядит, судя по тому, чем вы меня сегодня угостили. В том числе и свободы. В том числе и самовыражения. И, уверяю вас, пройдет не так много времени,  когда мы все почувствуем результат этих перемен на себе…»
Я еще о чем-то говорил. Всего пересказывать не буду. Меня, можно сказать, «понесло».  Я, кажется, впервые в своей жизни получил удовольствие от публичного выступленья. Может, от того, что говорил, не кривя душой. «У кого, что болит, о том и говорит».   Вот и у меня, видимо, к этому моменту что-то и в голове и на душе наболело. Не скажу, что те, к кому я обращался, прониклись ко мне такой уж большой симпатией. Судя по некоторым, доносившимся до моих ушей репликам,  скепсиса было еще порядочно, но и первая волна враждебности, накрывшая помещение, когда я заикнулся было о любви-нелюбви к государству, схлынула.   Между нами, как мне показалось, возникло какое-то взаимопонимание. Мы были уже частично не врагами, а сообщниками. «Ай да я!» «Слушайте… Да вы Цицерон! – первое, что я услышал от Галины Ивановны, когда наше «собрание» подошло к концу. Собравшиеся в помещении потекли струйкой к выходу. – Вы сами-то верите тому, о чем говорите?.. И о какой «признательности» вы говорите? За что?» Я не стал возражать против Цицерона и коварные вопросы:  «верю-не верю», «за что», -  также оставил без ответа. Хотя по Цицерону…  Не скрою: мне самому понравилось мое неожиданное и… да, пусть будет даже так – яркое, может, для кого-то из слушателей и убедительное  выступленье. А весь пафос его, - я его сам потом, оставшись наедине с собой, проанализировал, - заключается в следующем: «Пока есть жизнь, есть надежда».

5.
«Вы, кажется, еще грозились со мною где-то посидеть, - услышал от Галины Ивановны, когда мы остались в помещении почти один на один. – Или, как? Считаете, свою функцию уже до конца исполнили?» «Н-нет, - не сразу, вначале обдумав, откликнулся я,  - еще не до конца. У меня еще есть,  что вам сказать и от вас узнать». Реакция Галины Ивановны была со знаком плюс. «Я тоже кое-что знаю. Например, где нам лучше приземлиться. Здесь есть буфет, но там все невкусное, а дерут безбожно. Я предлагаю кафешку. Торгуют отличными пирогами. За  очень даже недорого.    Правда, до нее еще надо доехать. Три остановки. Но иногда ждешь по полчаса…» «Я при машине». «А! Ну, тогда совсем отлично!»
Я ведь не случайно, перед тем, как сказать: «У меня еще есть…», вначале обдумал. Я вообще почти никогда ничего не делаю, вначале не обдумав, а сегодня был даже чем-то особенный случай. Отсюда, и потребность обдумать, аккуратно взвесив все «про» и «контра».   Задержка же с ответом была вызвана мыслью: «В общем и целом, картина уже, действительно,  ясна. Чего ждать, чего опасаться».   Но, кроме « в общем и целом», была еще эта молодая женщина, зачинательница, задумщица, вдохновительница этой… я бы даже  назвал это… «провокации». Я же был свидетелем, как загоралась публика, заслышав закамуфлированные, но легко отгадываемые издевательства в сторону и бывшего и настоящего политического руководства. Каким смехом они заливались! Да меня и самого так и подмывало, если не рассмеяться, так улыбнуться. Поджигательницей же всей этой пока лишь ограниченной стенами дома культуры смуты была именно эта худая, невзрачно выглядевшая, по грубоватому «мужскому» счету отнюдь и далеко не соблазнительной  молодая женщина. С ней-то, в первую очередь, еще и надо поработать. Ей внушить. Ее наставить на путь истинный. Исправится она, - по иному будут вести себя и ее подопечные. А я еще так мало лично о ней знаю! Агентурные сведенья не в счет. Я знал, что они часто искажают подлинное лицо «объекта». Вплоть до неузнаваемости. Таким был ход моих коротеньких размышлений, прежде чем  я сказал: «У меня еще есть…». 
«А теперь колитесь, Виталий Алексеевич Римский. И не вздумайте меня обмануть. Я сразу же почую, когда меня обманывают.- Мы уже в рекомендованном  Галиной Ивановной заведении, где якобы можно  полакомиться вкусным, и «не задорого». – Вы ведь из городского управленья культуры…  Потому что товарищи из районного управления у нас уже фактически и днюют и ночуют. Я их всех… как облупленных». Я вроде бы смущенно опустил глаза: «Повинную голову, Галина Ивановна, меч не сечет, не так ли?» «Как вам этот пирог?» Я только что откусил, теперь пережевываю: «Д-да… Вкуснятинка». «Вишня. Моё самое любимое… Если не секрет, а как вас … угораздило  на культуру?  Мое жизненное наблюдение: если на культуру отряжают таких… еще молодых, румяных, пышущих здоровьем, как вы… я не говорю сейчас про нашу, женскую братию, с нами  другой коленкор… значит, с ними что-то… не тово. Или уже где-то как-то проштрафились,  на чем-то попались… допустим,  как минимум, изменили  жене. Или это  неудавшиеся актеры, писатели и тому подобное, но с партийным билетом. Такого не пошлют, допустим, на какую-нибудь хозяйственную должность, не дай бог напортачат, а культурой может командовать любой. Даже, если наломают каких-то дров – что за беда? Культура все стерпит». Моя спокойная, выдержанная реакция: «У вас довольно превратное представление относительно того, как осуществляется руководство культурой, но что касается, откуда приходят в культуру руководящие кадры… Д-да… отчасти с вами согласен. Отдаю должное вашей проницательности. Я же, скорее, из категории номер два». «Неужели? А я подумала, скорее, из первой. Для второй вы еще неискушенный товарищ. Рановато, чтобы окончательно поставить на себе крест. Люди в культуре, искусстве часто проявляют себя уже в достаточно зрелом возрасте… Я не говорю, разумеется, о гениях… Так вы неудавшийся кто? Актеришка?» «Писателишка». «Хм… Романы? Пьесы?» «Детективы. Но лишь в свободное от основной работы время».  «Да, интересно… А на эту должность вас пристроили только потому, что за вас попросил какой-нибудь авторитетный родственник? Потому что ни на что  другое вы неспособны?» «Какая у вас фантазия! Вы сами-то, признайтесь,  не балуетесь? В смысле… не сочиняете?» «Нет. Мне пока достаточно театра… Может, потом. Когда-нибудь… Однако не обижайтесь на меня.  Даже, если я неправа…» «С чего вы взяли, что я обижаюсь?» «И все же мне бы хотелось, чтобы вы ответили на  уже заданный вам мною вопрос…»   «Пожалуйста, напомните». «Вы, действительно, верите тому, о чем говорите? Я имею в виду ваше недавнее пылкое выступление в защиту…» «Да-да, не продолжайте! Я вас понял».
Не побоюсь показаться нескромным, заявлю во всеуслышание: «Я далеко не глупый человек»… Или, наверное, все же лучше: «Я считаю себя не глупым человеком»… Да, так вернее. Я о настоящем времени, но и в прошлом, когда я был намного моложе… в расцвете сил… у меня бы и тогда хватило ума понять, почувствовать, что для человека подобного рода… человека-творца…  я был чем-то второсортным. «Второсортным» это в лучшем случае. Я, в  представлении этой женщины, ровно в то время, когда мы сидели за столиком в кафе на проспекте Обуховской Обороны, поедали пироги с вишневой начинкой и запивали  номерным грузинским  чаем, был всего лишь достаточно мелким партийным чинушей. Бескрылым. С какими-то неудовлетворенными творческими амбициями. Чей-то, безусловно, протеже. К тому же,  каким бы, может, сам по себе малозначащим я ни был, -  я еще вдобавок находился  по другую от нее сторону баррикады. Она на стороне свободы и справедливости, я… Ну, понятно. Словом, заклятые идейные враги. Отсюда, и то, как она сейчас со мной разговаривала. Что называется через губу. Отсюда и все ее эти шпилечки, подковырочки. Она с подковырочкой, а мне приходилось, как бы тоже  шутя,  отбиваться. Но мне только что был задан серьезный вопрос. Напомню: «Вы, действительно, верите тому, о чем говорите?»  Вопрос серьезный и ответить на него надо было серьезно. «Представьте себе: да! Я верю. Иначе б не говорил». «Верите в светлое будущее? При нашем темном прошлом? Не смешите меня, Виталий Алексеевич. Нужно быть или очень недалеким или очень нехорошим человеком, чтобы отстаивать эту чепуху. Вы не кажетесь мне ни тем, ни другим. Значит, вы мне просто врете». «А для вас? Какое бы будущее вы для себя, для ваших детей хотели?» «У меня пока нет детей… А для себя… Чтобы надо мной  не было никого вроде вас. Чтобы мною не распоряжались, не командовали. Не талдычили мне на каждом шагу: только так и о том можно, а чуть влево-вправо пуля в лоб». «Вам когда-нибудь угрожали?» «Нет. Пока нет. Пока просто рекомендовали». «А как вы вообще стали тем, что вы сейчас? У вас это наследственное? Какая-нибудь  потомственная актерская семья?» «Ничего подобного. Тут вы попали пальцем в небо. Мать чем-то там заведует…  в городском лектории. Отчим – типичный сухарь. Да, из ваших. Партийный работник. Довольно крупный для такого крохотного городишка, в котором я когда-то родилась. Театром увлеклась со школы».  «Какой же артисткой вам захотелось стать?» «Что значит “какой”»? «Вы же, наверное, на кого-то равнялись? У вас был образец. Идеал». «Во-первых, я, прежде всего, всегда хотела стать только сама собой, а ни на кого не равняться. Во-вторых, - ни в коем случае не артисткой. У меня были знакомые… родители моей подруги. Они порассказали мне, до чего бесправен рядовой артист. Артистки особенно. Молодые и красивые… это вообще… Часто это примитивное рабство. Я имею в виду - сексуальное.  Мне захотелось стать только режиссером. Чтобы я сама могла. Понукать и командовать», -  голос у нее в этот момент задрожал, глаза заблестели.   «И чтобы актеры были у тебя в рабстве, - в этот момент я подумал, - в том числе и сексуальном».  «Так я до сих пор толком  и не поняла, - пока я осмысливал только что услышанное, Галина Ивановна, видимо, решила, что настало время выудить  из меня интересующую ее информацию, Не за тем ли и это чаепитие с пирогами устроила? - Вы нас все-таки запретите или разрешите?» Теперь мне должно было, с одной стороны, не раскрывать всего, что относилось к проблеме «запрещать-разрешать», с другой – не отходить далеко от уже заявленной мною столбовой дороги быть по возможности правдивым. «Окончательные решения, как вы понимаете, принимаю не я. Я лишь, если честно, не более, чем передаточное звено…» «И на каком же уровне?..»  Не закончила фразу, когда я ее перебил: «Но что касается меня…»
Тут я ступил на очень зыбкую почву.  Тут я должен действовать строго по инструкции. То есть: мне необходимо что-то пообещать, дать, что называется, морковку в руку, но так, чтобы у того, кому обещают, не возникло ощущения вседозволенности: «Что хочу, то и ворочу».  «Нет-с, господа хорошие! Что хочу – это кошмар. Разумный баланс между «можно» и «нужно».  Моя же задача: не перегнуть палку. Ни в ту, ни в другую сторону».  Да, это своего рода тоже искусство: искусство убежденья. Но я им тогда в полной мере владел. Недаром, что называется, ел хлеб. И, я знал, что меня за это ценили. Помогало еще и то – и это очень важно!  -  что в то время я еще верил в то, о чем говорил, что внушал, к чему склонял, никакого, мне поверьте, цинизма! Я все делал искренне. Серьезные сомненья придут потом. Но до них еще далеко.  Еще какое-то время потерпите.
«Но что касается меня… Вы же умный человек, Галина Ивановна. Отдаете себе отчет, что вы… то, что демонстрируете широкой публике… вы  идете по лезвию ножа. Вы намеренно рискуете. У публики это вызывает интерес, у наблюдающих органов – естественное беспокойство. Государство, каким бы хорошим или плохим оно ни было, сейчас не об этом речь, - защищается. Предохраняет себя от таких… извините, смутьянов, как вы.  Отсюда, и естественная озабоченность, интерес. Эти постоянные, раздражающие вас…» «А можно, пожалуйста, без лекций? – бесцеремонно перебила меня. – Я обещала быть к определенному часу, не люблю опаздывать. Ближе к делу».
Чувствуете? Вам это тоже заметно?  Она меня не боялась, и это было хорошо. Почему «хорошо»?.. Вот когда я мог бы прочесть настоящую лекцию, а не ту, насчет которой меня только что попрекнула безбоязненная Галина Ивановна. Но она, то есть эта лекция  действительно займет много времени, поэтому прошу поверить мне на слово: страх – не плодотворен, он только ломает, корежит оппонента, вызывает обратную реакцию – противоречить. Доверие, даже самое малейшее – да, только оно приносит плоды. Вся штука в том, чтобы это доверие между убеждающим и убеждаемым возникло. Когда работал я – оно возникало почти всегда. 
Итак, Галина Ивановна меня перебила, но я воспринял это спокойно: «Вы спешите? Извините, я этого не знал. Тогда я постараюсь покороче… Вы понимаете, что мое посещение вашего спектакля не из простого любопытства. Я на службе. От меня, разумеется, потребуют отчета.  Какую-то более-менее ясную картину, что вы все собой представляете. Адекватны ли лично вы, или упрямы, как, извините, валаамова ослица. Словом…» «Я поняла! Что вы от нас хотите?» - то же нетерпение. Уже даже немножко сердилась. Эмоции – это тоже хорошо. Хуже, когда человек наглухо запирается, до него не достучаться. Я же – прежнее спокойствие. «Я  – заверяю вас – дам о вас положительное заключение. Это, уверяю вас,  никакая не подачка, не милостыня с барского стола. Мне действительно понравилось, как вы работали. Как вас принимают зрители. И это при том, что ваши актеры не профессионалы! Жаль, если разрушится, прекратит существование такой интересный коллектив…  – да, самое время намекнуть и на плохое, что им угрожает, если позитивно не откликнутся. -  Так вот, повторяю, я готов,  но…  лишь при определенных условиях. Движение должно быть обоюдосторонним. Мы – вам, вы - нам.  Вам придется пойти на какие-то уступки». «Какие?» «Ну, допустим… Там у вас… ближе к финалу… один персонаж…  очень похожий… Нетрудно  догадаться, кого  я имею в виду. –  Да, судя по проскользнувшей по лицу ухмылочке, - догадалась. А я о господинчике под фамилией Двоекуров,  который и внешне, и по говору как две капли воды походил на  почти год назад взявшего бразды правленья в свои руки генерального секретаря.  –  Не переборщили ли?.. Не слишком ли в лоб? Буквально… А где же художественное решенье? – Да, это тоже важно: внушить мысль, заронить подозрение, что вся суть претензии в чисто художественном просчете. – Мне кажется, было бы интереснее, если б нашли какие-то  другие… не такие кричащие краски. Чтобы оставили зрителю возможность поразмышлять, пофантазировать. Как это у Станиславского?.. «Ненавижу Станиславского! Короче говоря, вы хотите, чтобы мы отказались…»
И пошло, и поехало. Не буду здесь излагать все  перипетии нашего разговора. Эта женщина оказалась очень крепким орешком. Более крепким, чем мне показалось, когда моим глазам впервые предстали ее тощие формы, на которых болтались ее вылинявшая за время носки кофта и мятая шерстяная  юбка, доходившая почти  до уродливых башмаков на ее ногах, приблизительно таких же, какие были когда-то на Золушке до ее встречи с принцем. Она сражалась за своё выношенное ею, видимо, в больших муках дитя, как львица. Ей было дорого в этом ее ребенке все. Она ничего вначале не хотела менять, ни от чего отказываться. Она вызывала во мне этим своим упрямством раздражение, которое я, правда, старательно скрывал, но – одновременно – и определенное к себе уважение.  Я находился в затруднительном положении, давно мне не приходилось тратить на аргументы так много времени и сил. Но я их тратил, потому что уже выработавшееся во мне с годами чутье подсказывало: «Этот человек вменяем. От него можно что-то добиться».  Признавая ее право на оборону,  я взывал к ее благоразумию, внушал мысль о благодетельности хоть какого-то компромисса, чтобы у меня в руках оказался хоть какой-то козырь, который я смогу предъявить, когда от меня потребуют ответа: «Как  с ней поступать?»   И мне, в конце концов, кое - чего удалось таки от нее добиться! Кое в чем пошла моим настоятельным советам навстречу.
«Помнится, вы куда-то спешили, - мы выходили из приютившего нас кафе, оба порядком, надо это признать, измученные, неизвестно, кто из нас больше, когда я обратился к ней. – Давайте я вас подброшу до дома». Немного подумала, прежде чем принять мое предложение. Перед моими глазами (не помню, я уже писал о своей зрительной памяти? Напишу еще раз: зрительная память на пятерку с плюсом): «Улица Бабушкина Невского района, дом 6, квартира 24».   Это, если учесть, что мы сейчас на проспекте Обуховской Обороны,  совсем рядом. Можно сказать, рукой подать. Она же: «Спасибо. Вы очень любезны. Малая Посадская». «Где это?» – я не сразу сообразил. «Петроградская». У черта на куличках! Тем более, что я в то время проживал в районе Купчино. Но… коли уж назвался груздем… Я включил зажигание и мой кабриолет тронулся в путь. Но еще до того, как набрать скорость, успел задать вопрос: «Вы там давно  живете?» «Н-нет, - ответила неохотно. – Но там давно живет мой хахель… Еще вопросы?»
Нет, вопросов у меня на этот момент больше не было. Воспользовавшись тем, что блюстителей порядка поблизости не заметил, совершил нарушение: пересек проспект в неположенном месте, удачно встроился в вереницу автомашин, направился в сторону моста Володарского. «Да вы, оказывается, лихач, - съехидничала севшая рядом со мною Галина Ивановна. – Не к лицу ответственному работнику городского управленья культуры». Я предпочел оставить эту крохотную шпилечку без комментария. 
Мы о чем-то, разумеется, говорили по дороге. Но оба, повторяю, были уставшими, поэтому и разговор не особенно клеился. Где-то на полдороге моя пассажирка задремала. Я, естественно, не стал ее тревожить. Только когда уже  выехали  на Кировский проспект, мне пришлось это сделать. Спросил номер дома. Она не сразу, какое-то время приходила в себя после сна. Наконец, спросонья промямлила: «Только сверните на Малую Посадскую. Я вам скажу». Похоже, она и сама не знала номера дома, находила его лишь по внешнему виду. А, может, не хотела, чтобы я узнал, в каком точно доме живет ее «хахель».   Когда я по ее просьбе уже остановил машину, когда собралась выходить, вдруг обратилась ко мне: «Если у меня все же возникнут какие-то неприятности, как мне вас найти?» Я не был готов к этому вопросу: мой еще один просчет. Специфика  работы, которую я   тогда выполнял: делиться только служебным номером. Все строго официально. Но, если, получается, я работаю в управлении культуры…  Ну, дальше все понятно. Я в замешательстве, а Галина Ивановна ждет. Держать паузу и дальше – это будет уже почище, чем у Станиславского, которого «моя» Галина Ивановна, вроде бы, ненавидит: она может заподозрить меня и… я диктую ей номер своего домашнего телефона.    
  К себе на Пражскую добрался уже в начале одиннадцатого. Еще не успел побывать под душем, когда позвонили. Голос сестры Ольги: «Ты вечно где-то пропадаешь. У отца неприятности. Он собрался уходить с работы,  и у него опять открылось кровотечение. Ты бы с ним как-то встретился, поговорил, успокоил. Ты умный и у тебя это как-то получается». «Хорошо, - пока только  успокоил сестру, - встречу и поговорю». «Учти, они с матерью уехали на дачу». «Хорошо, спасибо, учту». Долго, подробно разговаривать с сестрою в этот вечер не хотелось, я действительно чувствовал себя усталым, разбитым, эта Галина Ивановна Веснушчатая как будто выпила из меня добрую толику крови. Плюс  досадное осознание, что я сегодня совершил целую серию ошибок,  начиная с того, что меня – как-то так получилось, - частично рассекретили (я хоть и свалил всю вину на одряхлевшего Брежнева, но это же отчасти и мой собственный промах),  а под конец еще и огласил свой домашний телефон,  что может в дальнейшем мне как-то аукнуться. Еще только дожидающиеся описания  события покажут, что мои опасения были не беспочвенны.
Но пока я у себя: сижу и расшнуровываю ботинки,  - никто меня не встретил, не обнял, не пожурил, что я явился так поздно, - самое время рассказать, почему так получилось, что я – в данный период времени -  веду холостяцкий образ жизни.

6.
Во-первых, я женился довольно поздно, аж на тридцатом году жизни. Если б не сестра, - оставался б холостяком еще, пожалуй, до сорока. Это Ольга обеспокоилась, испугалась, что я чего-нибудь «подцеплю»,  и стала настойчиво, методично и планомерно рекомендовать мне свою  школьную  подругу. Она, эта ее подруга, не была для меня какой-то незнакомкой. Она временами к нам похаживала. Чем-то особенным мое к себе вниманье не привлекла. Словом, никогда за ней не ухаживал, а она со мной – не заигрывала. Но мне, повторяю, уже вот-вот и пойдет четвертый десяток, ей тоже скоро двадцать пять. Возраст, считающийся отчего-то критическим у девушек:  «Не выскочишь до двадцати пяти, считай, останешься старой девой на всю оставшуюся жизнь». То есть понятно:  в нашем случае сошлись не романтические звезды на небе, а прозаические цифры. 
Итак, мы, что называется, «сошлись» и зажили вместе как две законные половинки.  Через какое-то время родился сын, и жизнь потекла, в общем и целом,  ровно и гладко.  В принципе, я был доволен Валерией: уживчивый характер, заботливая мать, чистоплотная, неплохая хозяйка. С постелью также все было в норме. Никаких отклонений, капризов. Мы, как мне казалось, в физическом плане вполне устраивали  друг друга. И так прошло четыре безоблачных года. Но как-то мой начальник, после нашей очередной рутинной летучки, попросил меня задержаться.  Подождал, когда мы останемся один на один: «Словом, так, Виталий Алексеевич… - начальника отличала деликатность, редкая, для нашей грубоватой, а временами, буду с вами откровенен, и циничной среды. – Вам, конечно, невдомек, что ваша супруга переписывается с иностранцем». Еще бы не «невдомек»! Я тупо уставился на начальника, а тот продолжал: «Да,  с паном из Вроцлава. Неким… Впрочем, вам пока это ни к чему... Переписываются уже много лет. Прежде открыто. Сейчас, после того, как появились вы,  «по востребованию». Вот и сейчас… такое письмо дожидается ее… Вы понимаете, что это не может остаться без последствий». Я это отлично понимал, - слава богу, не маленький! -  лишних вопросов не задавал. «Можете, если захотите, изъять его сами.  Познакомитесь…  Или поручим кому-то другому».  Я немного подумал и попросил, чтобы это «изъятие» исполнил кто-то другой. Отчего? Тут много чего наворочено. Но самое главное: мне будет противно касаться этого письма. А потом еще надрывать конверт, читать. Пусть этой гнусной операцией займутся другие. Даже, если они узнают о моей жене что-то такое, отчего мне потом будет стыдно. Словом, это было не просто давшееся мне решенье, но – пусть кто-то бросит в мой огород камень, - я все-таки его принял. 
Изъятие состоялось. И, как я, естественно, потом узнал, ничего особенно порочащего честь и достоинство жены в письме не нашли:  заурядное воркование двух уже не первой молодости голубков. «Вздохи на скамейке и поцелуи при луне». Как потом постепенно прояснилось, этот пан из Вроцлава был первым мужчиной в жизни Валерии, когда оба были еще студентами. Но никакой физической близости с тех пор, как мы оформили наши брачные отношения. Этот пан был убежденным католиком,  и у него уже была своя семья, и дети от этого брака.  Но что же делать мне? Меня больше всего смутило, что у моей жены, невзирая на общепринятое «муж и жена одна сатана», может быть какая-то скрытая от меня двойная жизнь. Выходит, все эти годы, пока мы были вместе, делили одну постель, растили общего ребенка, какую-то свою часть, если не тела, то своей души она  отдавала другому человеку. Даже если все эти годы они ни разу не занимались друг с другом любовью, если их отношения оставались платоническими, все равно, получается, она постоянно мне изменяла. Этого я не мог ей простить. И так дальше продолжаться, естественно, не могло. Я мог бы с ней поговорить. Уговорить, заставить ее поставить точку на этой их переписке. Наверное, это возымело бы эффект. И на службе бы это должным образом оценили: мне просигналили, я, как надо,  отреагировал, -  не стали бы приставать ко мне.  Но я предпочел более болезненный вариант. Вместо медикаментозных средств – хирургическое вмешательство. Без объяснения причин, пряча глаза – да, мне было неловко, я чувствовал себя виноватым перед этой женщиной, вся вина которой заключалась в том, что она оставалась верной своей первой любви,  - и заявил ей о желательности расторжения нашего брака. Она же поступила умно. Видимо, все сама, без моих пояснений поняла. Никаких истерик. У нас до развода была отличная двухкомнатная квартира в отличном «сталинском» доме на Московском проспекте. Мне пришлось  разменять  ее на две рядовые, «типовые», обе в «спальных» районах. Валерии  с сыном досталась двухкомнатная в Озерках, моя, однокомнатная  («кораблик», совмещенный санузел) на Пражском  проспекте. Надеюсь, я изложил все понятно.
   
7.
 Следующим днем, то была суббота, во исполнение данного мною накануне Ольге обещания, я  отправился на родительскую дачу, чтобы, как «умному» (учтите, эта характеристика дана мне другим, пусть и родным человеком),  пообщаться с переживающим далеко не лучший этап своей жизни отцом. Да, у нас, в нашей семье Римских, появилась своя дача, садовое товарищество «Озерное»,  на Карельском перешейке, вблизи  озера Глубокое. К освоению участка родители приступили лет двенадцать назад (я почти не принимал участия), дом обрел статус относительно жилого («относительного» потому, что в нем можно было  комфортно находиться лишь в теплое время года) лет восемь назад. Я не очень жаловал родительскую дачу. Самое притягательное ее качество это близость озера, возможность половить рыбу, но я никогда не испытывал тяги к рыбной ловле. Меня больше манил лес. Но с лесом-то как раз дела там обстояли неважно: добираться до настоящего леса долго и трудно.
Пока ехал, думал об отце. Занозой сидело в моей голове сестрино «Опять открылось кровотечение».  Ничего неожиданного для меня в этом ее сообщении не было, о чем говорит само слово «опять»: отец давно страдал язвой желудка. Проблемы начались еще по молодости, когда он пребывал в качестве  срочника в пограничных войсках в самой восточной точке страны – остров Ратманова. Иногда приходилось питаться ровно тем, чем питалось местное население (на самом острове его, то есть местного населения,  не было, но съестные припасы завозили с материка).   Иногда это была так называемая строганина. Продукт сам по себе неплохой, калорийный, но не на всякий желудок, к нему надо было еще приспособиться. Видимо, отцов желудок оказался каким-то капризным, ближе к концу службы  дал об этом знать.  Но было уже поздно. Отец за всю последующую жизнь так и не смог от этого недуга полностью избавиться.  Помимо вновь открывшегося кровотечения его беспокоило то, что происходило в стране и то, как к нему  стали относиться  на службе. Структура, в рамках которой  находился отец, по мере набирающего стремительные обороты процесса сближения с Западом,  серьезно сокращалась,  и отцу, чтобы сохранить за собой право оставаться в ее рядах, предложили другое место работы, куда менее почетное. Не знаю, чем при этом руководствовалось вышестоящее, то есть московское начальство. Я допускаю, что в расчет могли  приниматься  не только  возраст (ему шел пятьдесят восьмой), но и заметно ухудшающееся со временем состояние его здоровья.
«А-а… Ты?»  – мать удивилась, когда заметила, как я подъезжаю к дому.  Да, я здесь довольно редкий гость, к тому же обычно предупреждаю о своем появлении. Сегодня я почему-то этого не сделал. «А я жду, - мать. – С работы. Мы созванивались с утра. Должны срочно подъехать и забрать  рукопись с моими поправками».  Мать – ходячая преданность своему  дому, мужу, детям и своей работе.  Хоть в рамочку ее и на стену. В ее трудовой книжке в графе место работы только: «Комплексный научно-исследовательский и конструкторско-технологический институт водоснабжения. НИИ ВОДГЕО».  Начала работать с должности лаборантки, закончила начальником отдела… Нет, так прямо не вспомнить, там заковыристое название. Сейчас. Проверю себя, чтобы меня потом не обвинили в неточности… «Отдела обращения с отходами технологических процессов очистки сточных вод». Специалист в своей области, каких поискать. Доктор химико-биологических наук. Еще и сочиняет какие-то популярные книги, учебники, пособия. Супервумен и только! Я же первым делом интересуюсь: «Ну, что с отцом?» «Ты про кровь? Слава Богу, прекратилось. Но ты же знаешь… - То есть: «Сейчас прекратилось,  в любое время может опять». -  Баню затопил. Может, тоже  сходишь? Попаришься». Я ее понял. Она хочет, чтобы я уделил побольше времени находящемуся все последнее время не в своей тарелке отцу. Она права. Если кому и по силам, если не  подзалатать, то полить елеем на его  раны, -  только мне.
Отец пристрастился к русской деревенской бане, с парилкой, раскаленной каменкой, березовым веником лишь со строительством этой дачи. До этого, на моей памяти, пользовался только душем, ванной. Никаких других признаков «одеревенщивания».  Выглядел стопроцентно городским: всегда чисто выбритым, аккуратно коротко постриженным, элегантным. Ему под шестьдесят, но, я знаю, что он по-прежнему нравится женщинам, иногда замечаю, как они на него посматривают, даже те, кто  намного моложе его. Хорошо, что мать, увлеченная вечными проблемами очисток  сточных вод, этого не замечает, да и он, я почему-то в этом уверен, если когда-нибудь ей и изменит… как в том ужасно памятном для меня и бережно оберегаемом мною (чтоб об этом больше никто не прознал!) случае с Викой… то лишь в виде исключительного исключения.
«Ты рано! Я еще не готов!» – я только переступил порожек предбанника, стукнул дверью, а отец, недовольный, кричит из-за двери. Видимо, принял меня за мать. «Пап, это я!» «А-а-а…Ты». По голосу не поймешь, обрадован ли моим приездом,  или ему это безразлично. Всегда замкнутый, себе на уме, в последние годы он стал еще и капризен. Черта, которой раньше я лично в нем не замечал. Да, капризен и раздражителен. Сестра, например, уже не могла с ним нормально общаться. Обязательно выскажет по ее адресу какую-нибудь колкость. Вся причина в том, что Ольге было очень даже по душе все, что исходило от нашего нового генсека, отца же от всего «перестроечного» корёжило. Иногда он доводил сестру до слез. Поэтому-то она и позвонила мне, чтобы я подъехал, на себя она уже не рассчитывала.  «Коли приехал, - слышу голос отца, - милости просим. Воды на тебя хватит». Я разделся и ступил в мыльную комнату. Да, баню им  отгрохали отменную. Отличные толковые мастера над ней поработали. Можно было предъявить кучу претензий к тому, как выстроен дом, но к бане – никаких. А в мыльной меня встречает отец.
Давно не видел его таким, как мама  родила, то есть… простите за неприличное слово -  голым. Приличнее, наверное, было бы сказать: не одетым.   Видимо, он стесняется своей голизны. В городе, в квартире – если и выйдет за чем-то из спальной комнаты…да,  неодетым, так лучше, - на  нем все равно красуются трусы, а, если из ванной – прикроет свои причинные места, допустим,  простыней или полотенцем. На нем, кстати говоря, и сейчас полусползшие плавки («полусползшие» от того, что он стал стремительно худеть). Отчего так, то есть отчего  плавки, отчего вся  эта тяга к прикрытости,  – точно не знаю, но догадываюсь. Скорее всего, говорит о том, что он  интроверт. Впрочем, также как и я. Хотя, у меня, может, в меньшей степени. Вот и сейчас – он в плавках, а я без. В мыльной жарко. Дверь в парилку слегка приотворена: жар переползает оттуда.  В заполненной холодной водою деревянной лохани томится еще  ждущий своей очереди березовый веник. Веник один. Это хорошо, мне не достанется. Не люблю хлестаться веником. Впрочем, так же как и корчиться от жара в парилке. Нелюбовь к веникам это, пожалуй, из детства. Смотрел какое-то кино, а там иступленные дервиши, наслаждаются самобичеванием вплоть до того, что на теле выступают капельки крови. Жуть. С веником, вроде бы, безопаснее, обходится без крови, но все равно неприятно.
«Ну, что новенького? – отец. – Чем - нибудь порадуешь?» Мы сидим на приходящихся в стык друг другу широких деревянных лавках. Он по-прежнему в плавках. Словно даже меня стыдится. Почему-то подумалось: «Жизнь почти прожита, а я даже не знаю, как выглядит его причинное место. С помощью  которого когда-то сотворил меня. Да, ни разу не видел». На вопрос «Что новенького» пока не отзываюсь. Не знаю, с чего начать. Да отец и сам в курсе всего: и новенького, и старенького. Информирован намного лучше меня. Это он должен был бы меня просвещать, а не наоборот. Я пока соображаю, а отец продолжает: «Тебя чего к нам сегодня притащило? Ольга наябедничала?» «Почему “наябедничала”? Просто сказала». «Сказала что?» «Что у тебя опять… то самое», - мне не хотелось произносить это неприятное  жутковатое слово: «кровотечение». «И все?» «Нет… Еще сказала, что у тебя неприятности». «”Неприятности”… “Неприятности”, дорогой, это, скорее, по женской части. У нас, мужиков, это называется по-другому: “Терпи, казак, атаманом будешь”. – Не успокоился, еще покачал головой. – “Неприятности”… - Еще одно, пришедшее к нему с годами: “занудность”. - Да и нет никаких неприятностей. Это жизнь, Виталий Алексеевич. В одном месте убывает, в другом прибывает. Когда-то я прибывал. Но все меняется. «У меня был разговор с одним человеком… Можно, я не буду его называть?» Вяло отмахнулся: «Можно. Говори. Я и без тебя догадываюсь». «Он сказал, что тебя никто не думает выставлять. Тебе предлагают другое место». «Еще увидишь этого человека, передай ему. Я не канцелярист,  чтобы перекладывать бумажки с места на место. Я, прости меня за это громкое слово, все-таки воин… Да и не переживаю я так сильно, как, может быть, кажется. Меня больше удручает другое…»
 На этом месте он как будто споткнулся и замолчал. Я долго терпеливо ждал продолжения, а его все не было и не было. Вспомнилось:  примерно, так же он повел себя при том нашем памятном разговоре  после того прилюдного скандала, который учинила взбунтовавшаяся Вика. Да, хотел сообщить мне что-то важное, но в последний момент передумал. Неужели история повторяется? Но если тогда я был еще ребенком и не посмел нарушить молчание, иное дело сейчас. «Так что же тебя все-таки больше всего удручает?» Он же мне: «Уж коли ты явился… помассируешь мне спину?» - То есть, получается, уклонился от ответа.
У отца, помимо его застарелой, не поддающейся полному исцелению язвы, еще добавились проблемы с позвоночником. Искусством же массажа я действительно владею. Обучился этому, когда проходил службу в армии. Посчитал тогда, что может послужить мне на пользу. Как видите, я не ошибся – служит. Уже после того, как я помассировал отцу спину, он прошел в парилку, а я еще какое-то время посидел в мыльной, сокатился прохладной водой. После этого, посчитав, что с меня достаточно,  вернулся в предбанник. Вскоре ко мне присоединился красный распаренный отец.  «Погостишь у нас?» Я бы погостил, но этим вечером мне уже надо было быть на праздновании медной свадьбы у одного из моих сослуживцев. Ресторан «Садко». 19-00. Я сказал об этом отцу. Не заметил, чтобы он этим огорчился. Отворил дверь из предбанника на улицу. На нас снаружи  хлынул яркий солнечный свет.
Стояла середина мая. Разгар отличного теплого дня. Родители, когда дача еще только возводилась, постарались сохранить из природного ландшафта как можно больше, будь это деревья, кустарник. Плюс подсадили сами кое-чего. Например, якобы гималайскую тую. Бог его знает, было ли это причудливо изогнутое деревце, действительно, гималайской и, действительно, туей, но оно прижилось, и сейчас его веточки  были  усыпаны крохотными испускающими  даже какой-то аромат, ощутимый, если поднесешь прямо к носу,   шишечками.  Да, скорее всего, и впрямь туя. А еще были  яблони, вишни… Да много всего! И все это – прямо в эту минуту – цвело, приманивая к себе падких на сладости насекомых. «Ты знаешь… - отец, укутанный в простыню, уселся в глубокое кресло. - Мне вот иногда приходит в голову одна крамольная мысль… Что люди живут химерами. Как тот осел… Представляешь? Которого подсадили на морковку. Всю жизнь тянулся за морковкой, а кругом… мир. Который мы не знаем вообще или знаем о нем очень-очень мало… И мысль вторая… Логически вытекающая из первой… Будь я сейчас опять… молодым… моложе даже тебя… я бы, наверное, построил  свою жизнь по-иному». «Как?» – спросил я. Но отец опять замолчал. А я, видя, что он не расположен к дальнейшим со мной откровениям, не стал к нему приставать.
Когда мы уже покидали баню, я услышал от отца: «А ты  знаешь, та груша, которая в прошлом году запаршивела, в этом – опять ожила!  Ты еще убеждал меня, что от нее надо избавляться. Помнишь такое? Иди за мной.  Я  тебе сейчас ее покажу.

9.
                Начальнику отдела подполковнику….
                От сотрудника отдела майора  Римского В. А.
                Исх. Ваше поручение от  22.05.1988г
                ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
В ходе выполнения полученного мною поручения в отношении  гр. Веснушчатой Галины Ивановны, г.р.  07. 10. 1959 .  уроженки  г. Гаврилов Ям Ярославской области, на данный период времени проживающей на основании временной прописки по адресу улица Бабушкина Невского района, д. 6, кв. 24, в дальнейшем «объект»,  был осуществлен ряд профилактических мероприятий, позволивших  придти к  нижеследующим  заключениям.
Объект  имеет незаконченное высшее образование, полученное им в стенах ленинградского театрального института театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК) на факультете актерского искусства и режиссуры, в группе, руководимой профессором  заслуженным артистом РСФСР Рубеном Агамирзяном.  В процессе обучения объект зарекомендовал себя как с положительной, так и негативной стороны. Со стороны положительной: проявил незаурядные творческие способности, стремление найти нешаблонный подход, энергичное, вплоть до воинственного, отстаивание своих взглядов. Со стороны  негативной:  неуживчивость, агрессивность в отношении, как педагогов, так и собственных коллег, что, в конце концов, вылилось в конфликт с органами внутренних дел и условным осуждением на пятнадцать суток. В 1985 году руководство института пришло к решению отчислить объект из вверенного им учреждения. С тех пор объект  работает в качестве режиссера с самодеятельными коллективами, начиная со средних школ и заканчивая домами культуры.
Сомнительную известность объекту  принесла постановка по мотивам произведения М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города» на сценической площадке при доме культуры «Пролетарский завод», улица Дудко, д.3, в которой очевидно просматриваются аллюзии на искаженную историю советского государства, начиная с его становления и заканчивая событиями самых последних лет. Несмотря на то, что в постановке задействованы исключительно актеры-любители, объект  вышел  к настоящему моменту на гребень популярности, особенно в молодежной и студенческой среде, которая таким образом получает неверное тенденциозное  представление о прошлом и настоящем нашей страны и нашего государства. 
Учитывая все вышесказанное, мною, в рамках исполнения Вашего поручения, была проведена  с объектом соответствующая разъяснительная работа. Должен отметить, что объект с должным пониманием  отнесся к высказанной мною обеспокоенности  в том, что касается  необъективности, а зачастую и откровенной фальсификации показываемой со сцены как истории, в целом, так и отдельных исторических личностей, в частности. Большая часть моих замечаний и рекомендаций БЫЛА ПРИНЯТА объектом к сведению. Получено СОГЛАСИЕ на внесение в постановку ряда существенных изменений, в частности и особенно в том, что касается показа персонажа некоего Двоекурова, в прежней интерпретации почти чистой кальки генерального секретаря тов. М.С. Горбачева.
Важно! Личность объекта противоречива, но, невзирая на приписываемую ему агрессивность и несговорчивость, создает впечатление искренности и готовности не к противостоянию, а к разумному сотрудничеству. Аналогичным образом реагирует весь руководимый объектом творческий коллектив. 
Считаю, что запрет данной постановки, как и  наложение каких-то ограничений на творческую деятельность объекта  в данный конкретный период, при условии исполнения объектом ВЗЯТЫХ НА СЕБЯ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ,   является нецелесообразным, т.к. это принесет больше вреда,  чем пользы.   
27.05. 1988 г.

 10.
 Прошло недели полторы с тех пор, как я отчитался по проделанной мною работе с Галиной Ивановной Веснушчатой, когда где-то в районе семи вечера зазвонил мой телефон на Пражской.  Я только-только вернулся со службы. «Вы приняли меня за лоха? Развели, как дурочку!» – разъяренный женский голос. Я не сразу догадался, кому принадлежит этот голос. «Кто это говорит?» «А-а, так вы меня еще и не знаете! Короткая же у вас память». Вот теперь я узнал. «Что вы хотите мне этим сказать?» «Вы не из отдела культуры! Я все узнала! Там о таких, как вы, и слыхом не слыхивали!  Вы оттуда»? Пока не представляю, как мне действовать, пытаюсь найти хоть какую-то лазейку из создавшегося положения: «Послушайте. Все не так трагично, как вам сейчас кажется…» «Отвечайте, вы оттуда?» «Будет лучше, если мы с вами встретимся…» «Не юлите! Отвечайте прямо на вопрос! Оттуда?.. А я-то вам поверила». «Сядем и поговорим». «Да пошли вы… » - послала и швырнула трубку. Минут через пять – опять звонок. Опять она. Уже не настолько возбуждена, более утихомирена.  «Хорошо, я согласна встретиться. Я буду ждать вас там же. В восемь. Если меня сразу не будет,  потерпите какое-то время. Я обязательно буду». Я не успел задать ни одного вопроса, а Галина Ивановна уже положила трубку. Да, на этот раз именно «положила», а не «швырнула»: буря потихоньку устаканивалась.
«Вот и цена твоей ошибки, Виталий Алексеевич!- первое, о чем подумал, после того, как также аккуратно, хладнокровно вернул телефонную трубку на рычажок.  – Пусть станет для тебя еще одним хорошим уроком. Век живи, век учись».   А далее – стал размышлять по существу возникшей на этот момент непростой задачки. Во-первых, «там же», видимо, означало то самое кафе, в котором мне удалось за счет длившихся около полутора часов посиделок уговорить вышедшую из берегов Галину Ивановну прислушаться к голосу разума, убрать из ее нашпигованного чересчур явными аллюзиями спектакля особенно раздражающие шпильки, словом, сделать всю постановку  более приемлемой. Это означало, что мне надо было срочно, на всех парах, мчаться в другой район города, хотя я чувствовал себя не в своей тарелке: меня с каких-то пор знобило. Видимо, была температура, но я не мог отыскать градусник, а с соседями, чтобы попросить у них градусник,  я еще, с тех пор, как переехал на Пражскую, не успел наладить никакого контакта. Соваться к ним с такой ерундой не хотелось.   «Да пошла она…». Да, я точь-в-точь пошел по стопам Галины Ивановны, повторил ее фразу. Правда, она сделала это вслух, а я мысленно. Еще к тому же и добавил: «Что она такое, чтобы я перед ней отчитывался? Может, даже оправдывался. Считает меня таким, ну и пусть считает. Репутация у нас известная. Не привыкать. Не она первая, не она последняя». Но… точно так же, приблизительно через те же пять минут, передумал. Несмотря на плохое самочувствие, стал собираться в дорогу.   По дороге остановился у аптеки, зашел, попросил что-нибудь от ОРЗ (да, я сам решил, что у меня ОРЗ), мне предложили какой-то порошок. У меня обычно возникают проблемы с порошками: или я их просыплю, или они прилипнут к моей гортани и мне на какое-то время станет горько, противно, - поэтому я попросил какие-нибудь таблетки. С таблетками вернулся в машину и возобновил свой путь.
Возмутителя спокойствия, то бишь Галину Ивановну, в кафе не нашел (впрочем, она уже предупредила меня, что такое может случиться), купил бутылку «минералки», занял свободный столик, выпил пару таблеток разом, и стал дожидаться одновременно двух вещей: когда мне полегчает и когда соизволит явиться госпожа Веснушчатая. Время шло, но не происходило ни первого, ни второго. В какой-то момент я почувствовал резь в глазах, зажмурился и ровно в этот же момент услышал доносящийся откуда-то, как мне вначале показалось, издалека слегка озабоченный голос: «Вы… что?» Открыл глаза: передо мной стояла Галина Ивановна. За то время, что мы с ней не встречались, с ней, разумеется, никаких кардинальных перемен не произошло, то есть она выглядела той же вешалкой, что и прежде, на которой болтались оранжевая  кофта – сверху, и дымчато-серая юбка – снизу. Я был слаб, однако нашел силы упрекнуть: «Вы не очень оперативны». Она же в ответ, строго: «Я спрашиваю, вы больны?» Я признался, что «кажется, да» и дополнил: «Похоже на ОРЗ… Но это пустяки».  Села напротив меня и на какое-то время  задумалась. Наконец: «Что, мои дела настолько плохи?»  «Почему вы так решили?»  «Если подсылают такого Цербера, как вы». «Пока этот Цербер ведет с вами  нормальный диалог… Я выслушиваю вас, вы слушаете меня, - значит, все не так уж и плохо. Будет совсем худо, когда мы – не дай, конечно, Бог, - перейдем на ультиматумы».  «Меня не запретят?» «В ближайшее время – нет. Работайте.  Ну а дальше, как говорится, видно будет». «Значит, все-таки вы… оттуда».
Я ничего не ответил, потому что мне ужасно захотелось чихнуть. Мне стоило каких-то усилий этого не сделать. Она же, видимо, заметив мои усилия, пожалела меня: «Вам лечиться надо. Если вы ничего не боитесь, проедем ко мне. Я живу тут… рядом». Значит,  на этот раз ее местопребыванием была не хата ее «хахеля» на Петроградской. «А кто меня будет лечить?» «Не “кто”, а “что”. Чудодейственное средство, приготовленное руками моей бабушки. Я всех своих знакомых им потчую. Эффективность - около восьмидесяти процентов выздоравливающих». Я, прежде чем согласиться на этот эксперимент, пожалуй, секунд пять подумал. «Она подает мне руку помощи. Очень хороший знак. Свидетельство,  что ее доверие ко мне не окончательно подорвано. Неразумно было бы не откликнуться на ее предложение. Рискую своим здоровьем – да, но это же может сослужить мне хорошую пользу в возможной дальнейшей работе с нею. А дальнейшая работа, скорее всего, понадобится».   В работе с теми, кого я в приведенной выше  «Докладной записке» поименовал «объектом», важно, чтобы не было рецидива. Любой рецидив – это жирный минус. Хотя, сразу бы хотел это отметить, и сейчас и во многих иных случаях, я руководствовался в своих действиях не только, и, может, даже не столько формальными соображениями. Я пока не отдавал себе отчет, почему, но эта явно непривлекательная, откровенно не возбуждающая мои примитивные мужские инстинкты женщина, очевидно, была мне чем-то симпатична. Может тем, что она была по-настоящему талантлива, незаурядна, как человек? Меня всегда отталкивали посредственности, и я всю дорогу благоволил истинным, как мне казалось, талантам. Да, то была моя человеческая слабость. 
И таковы были мои резоны, когда я обдумывал,  стоит принять предложение или не стоит, но голову я при этом – хотя бы на этот раз, - постарался не терять. Поэтому, прежде чем дать окончательный ответ, я сказал: «Откровенно говоря, мне бы не хотелось, чтобы еще кто-то был свидетелем, как я вхожу к вам в квартиру». Она же отнеслась к этому моему заявлению спокойно: «Не будет. Я живу все последнее время одна. Вообще, я снимаю комнату у родственников моей школьной подруги, а они оба сейчас проводят отпуск где-то в Прибалтике». «Тогда поехали», - сказал я.

11.
 Доверие, о котором я немного раньше подумал,  она, может, полностью ко мне и не потеряла, но, когда уже уселись в машину,  распорядилась, чтобы я проехал до улицы Бабушкина. Значит, моя догадка оказалась верна!  Однако номер дома опять называть отказалась: «Я скажу, когда надо».    «Да, -  подумал я, - конспираторша из тебя, голубушка, еще та!»  В квартире, едва Галина Ивановна открыла ключом дверь, нас у самого порога встретила жалобно мяукающая кошка. «Сейчас, сейчас, - обратилась к кошке Галина Ивановна, - накормлю, потерпи немного. Вот с этим господином жандармом  только разберусь и тогда займусь тобой». Едва обнадежила кошку и заперла за собой дверь, как зазвонил стоящий на тумбочке в прихожей телефон. Подняла трубку, показала мне пальцем, куда мне идти, вступила в какую-то довольно жаркую полемику. А у этой женщины есть что-нибудь не жаркое, и не полемика, а нормальный человечий разговор?  В комнатке, куда я ступил, естественный для творческого человека, более чем живописный беспорядок. То, что по-простому называется «черт ногу сломит».   Дискуссия  длилась долго, я успел не только оценить степень захламленности комнаты, но и взглянуть на обложки валяющихся там и здесь книг. Ничего особенного, если не считать шикарной монографии  по  Сальвадору  Дали. Вообще, я скоро это понял, доминировали книги по искусству. Так называемой художественной литературы – кот наплакал и, как правило, иностранных авторов, фамилии которых мне ни о чем не говорили. Не сказать, что я человек не читающий, но у меня больше тяги к литературе отечественной. Телефонный разговор, наконец, завершился. Галина свет Ивановна заглянула в комнату. «Еще поскучайте немного. Пойду и приготовлю для вас лекарство». «Про кошку не забудьте»,- я решил напомнить. «Про вас забуду, а про кошку я всегда помню», - сказала и опять исчезла, а я, вновь оставшись в комнате  один-одинешенек, задумался.
Было о чем задуматься. Я сам, по своей воле, оказался в довольно пикантной ситуации. Как мне должно себя вести? И в качестве кого? Должностного лица или обыкновенного человека? Ведь инициатива встречи все-таки исходила от меня. Это так. Никто как будто бы меня тогда, когда она позвонила, за язык не дергал. Что мною тогда руководило? Может, даже какое-то  сочувствие. Как моя реакция на ее «Вы оттуда! А я-то вам поверила!»   И этим «я поверила» она меня как будто обезоружила, сковала по рукам и ногам.  Я как будто почувствовал себя по отношению к ней обязанным. И вот теперь – новая ситуация – я решаюсь вторгнуться на ее территорию, в ее собственное жилище. Я разглядываю ее книги. Я вижу какие-то, по-видимому, ее семейные фотографии. На каком основании? Кто мое такое вторжение санкционировал? И, коли уж я здесь, то…что мне теперь делать и что и как говорить? Делать и говорить так и о том, что потом не сможет пойти во вред ни ей, ни мне.
«Еще немного, - это меня терзают сомнения, а Галина Ивановна выглядит совершенно спокойной. Ей не кажется пугающим, странным, что в ее святое святых проник лазутчик из враждебного ей лагеря. -   Лекарство должно охладиться, иначе вы обожжетесь. Я же пока..  с вашего позволенья, переоденусь». Защитилась от моих глаз дверцей комода, я вижу теперь только часть ее ног. Очень маленькую часть. Не достает до лодыжек. И в уродливых шерстяных носках. А расстается она не очень скоро  с тем, что на ней. Едва ли меня этим раздеванием соблазняет. Не исключено, что ей вообще незнакомо это понятие «соблазнять». Сейчас предстанет передо мной в каком-то ином обличье. Я предвкушаю, а она снимает… снимает… видимо, ей что-то мешает, и при этом  говорит: «И все-таки, будем откровенны, Виталий Алексеевич… Ведь вы же меня обманули. Я-то дурочка… Только-только  поверила в существование чиновника от культуры с человеческим лицо. И на те вам!» «Зато получили гэбэшника с человеческим лицом, - да, меня потянуло на шутку. - Это еще будет во как  покруче! Потом ведь детям, внукам своим будете рассказывать. Не поверят же. Скажут: «И как ты могла с таким чудовищем?»  «И все же… Как вы там… в этом пекле  оказались?» «Мне бы, честно говоря, не хотелось об этом… Но если ВАМ этого хочется… Как ни высокопарно это, скорее всего, прозвучит: в значительной степени из любви к Отчизне».    И тут опять зазвонил телефон: «Фу, ты господи!» – выскочила из-за шкафа, в чем и как была: трусики и лифчик – вот и ее новое обличие! – такой и помчалась к неумолкающему телефону. Опять какой-то довольно громкий, хотя я все равно ничего не понимал, но, очевидно, сердитый разговор. Вернулась и,  уже ни капельки не стесняясь меня, больше не закрываясь дверцей шкафа, продолжила процедуру переодевания. «На чем мы с вами остановились?.. Да, на Отчизне... И все-таки… Я ведь тоже, Виталий Алексеевич, люблю Отчизну, но…  но какой-то другой любовью. Не той, что у вас. То есть, получается, любови-то у нас разные». «А, может, надо скорее говорить про разную Отчизну?» – заметил я. «Да? – вначале как будто этому удивилась, а потом. – Что вы имеете в виду?.. Хотя д-да… может, вы и правы».
Наконец, закончила с переодеванием. Теперь на ней простенький, но, как и в случае с юбкой, длиннополый халат. Ног совсем не видно. И, кажется, не все пуговицы на месте. Не то, чтобы неряха – просто у этого человека, как говорится, руки не к тому месту пришиты. И вообще – она выше пуговиц. «Наверное, уже охладилось». Я не сразу понял, что речь идет о приготовляемом ею для меня лекарстве. Вернулась довольно скоро, с большой, может, полулитровой эмалированной кружкой, наполненной каким-то вонючим жидким варевом. «Да, это противно, - сразу предупредила меня, - зато полезно. Зажмите нос, поднатужьтесь и выпейте все до капли». «Если только вы дадите мне гарантию, что эта гадость  поможет». «Без гарантий. Будем надеяться, что поможет… Выпьете и съешьте конфетку». Честно говоря, я уже не чувствовал себя таким больным, каким был, пока сидел в кафе  в ожидании встречи, может, сработали ранее выпитые пара таблеток, но и отказать моей добровольной целительнице в ее настоятельном требовании проглотить это жуткое питье, мне также как-то уже было не с руки: человек – от души – старался. Я сделал усилие и выпил эту гадость, а потом заел поданным  мне дешевеньким соевым батончиком. «Молодец! – похвалила меня Галина Ивановна. – Теперь посидите еще немножечко. Пусть это все в вас хорошенько рассосется. После этого можете уезжать». Тут же вновь затрезвонил телефон, но Галина Ивановна, кажется, приняла решение больше к нему не подходить. «Какие-то плохие люди?» – поинтересовался я. «Обычные. Пристали, как банный лист. Требуют с меня деньги за прокат костюмов. Тех, в которых играют мои актеры. Я достала их на время в одном театре. Теперь требуют вернуть. Или деньги или костюмы». «Но, если они требуют,  вы им, действительно,  что-то должны?» «Я этого ни капельки и не отрицаю, но… костюмы я пока не верну, скорее, меня посадят в тюрьму, а деньги… Где я их возьму,  эти деньги? Я их, простите, не рожу. Да пусть они катятся ко всем чертям!»
 Ого! Кажется, сейчас Галина Ивановна походила на ту, которой уже как-то угораздило попасть за решетку. Пусть и условно. Пусть всего лишь на пятнадцать суток. А  во мне, похоже, все рассосалось. И во рту не так противно. Пора уходить… Но тут я слышу: «Я так поняла, что вы… что вам удалось меня выручить… Вы сказали что-то хорошее про меня. Как будто помогло. Теперь, может, от нас действительно отстанут. Словом, я вам очень благодарна…»  Заметно все-таки, что слова благодарности даются ей с трудом. Есть порода… впрочем, нет, лучше назвать это: «категория»… категория  людей, которые искренне считают, что они существуют на белом свете единственно для того, чтобы все окружающие только тем и занимались, что делали бы для них что-то хорошее. Мне показалось тогда, что и моя – «моя» в переносном, разумеется, смысле – Галина свет Ивановна отчасти относилась к этой категории. То есть категории не дарящих, а благосклонно принимающих дар… Хотя, может быть, в отношении конкретно ее я и ошибался. Так же как во многом ошибаюсь сейчас.
Я пока молчал, она же этими  скупыми словами благодарности  не ограничилась. За тем, что было сказано выше,  последовало: «Может,  скажете, отчего вы это сделали?» – чем поставила меня в несколько затруднительное положение. Затруднительное от того, что я и сам пока не вполне отдавал себе отчета, почему я миндальничаю с этой особой, по-прежнему ничуть не соблазнительной в моих ощущениях и не соблазняющей меня, несмотря на искрометно промелькнувшие  перед моими глазами ее лифчик и трусики. Талантлива – да. И все же… Не до такой же степени, чтобы ради ее таланта посрамить свой мундир? Это уже попахивает предательством. Поэтому я долго молчал. Наконец, сказал: «Может, от того, что вы мне понравились». У нее сразу поползли вверх брови, а я спохватился, поспешил внести поправку: «Я имею в виду не лично… не конкретно вас… Хотя вы тоже… - чувствую, что я сам запутался, запутал и ее. – «Вас» в смысле весь ваш коллектив. То, что вы сделали. Во многом благодаря вам. Я вижу, что вы человек способный,  хотя, может, и не совсем и не всегда уживчивы в быту. Такие, как вы,  всегда были и будут редкостью. К вам надо относиться снисходительнее. Бережнее. Губить вас, обращаться с вами как с сорной травой  не стоит». Я все это произнес, с противным ощущением, что я чего-то как будто недоговариваю, или даже иду поперек чего-то, замолчал, она же, когда убедилась, что я больше ничего не скажу: «Ну, спасибо… Виталий Алексеевич… Как это приятно! Услышать такое! От такого, как вы… Вы любите театр?» Мой ответ был уклончивым: «Я люблю все достойное… хорошее». Хотел дополнить: «То, что завораживает меня», но в последнее мгновение передумал. Меня смутило само, едва не слетевшее с языка слово «завораживает». Не из моего лексикона. Заимствованное из старой литературы. Да, именно «из старой». Сейчас так уже не говорят и не пишут.  Телефон в прихожей опять затрезвонил, но я уже не стал пережидать,  чем это закончится, прощально кивнул Галине Ивановне головой, сам справился с дверным замком, вышел за дверь.

12.
Вышел, если и не в полной, а в большей уверенности, что мы больше друг друга, слава Богу, не увидим. «Слава Богу» и для меня, и для нее. И так я, успокоенный, прожил до летнего экватора. Преследовали ли меня какие-то мысли о человеке… о женщине, которую я, по большому счету, получается, действительно, выручил, которую  я худо-бедно вразумил,  каких правил лучше всего придерживаться, чтобы удержаться на плаву в этом мире (другим эта задача, то есть внушение,  до сих пор не удавалась, а я преуспел!) и которая, она сама в этом призналась, осталась мне за это благодарна? Знаете… и «да» и «нет». Большой какой-то фиксации на ее персоне, точно, не было. Плюс рядовая текучка заела. Мир был полон не одной Галиной Ивановной Веснушчатой, кроме нее было много других, может, не таких талантливых, вызывающих к себе интерес, как она, но не менее, а то и более, уж вы поверьте мне на слово, экзотичных.  Но и вовсе из моей головы она не исчезала. Время от времени вспомню про нее. Да и поводы к тому находились. Как-то заметил  нарисованную  от руки и наклеенную на фонарный столб, вопреки всем запретам, афишу, рекламирующую ее «Историю одного города».   Я, ради интереса, сходил, посмотрел. Да, несмотря на то, что   чрезмерно откровенных аллюзий в ее спектакле,  благодаря моим стараниям,  стало заметно поменьше, то есть спектакль стал более, что ли, причесанным,  но в  популярности  от этого заметно все равно не потерял. Молодежь, да и люди постарше,   на него по-прежнему  с удовольствием ходили. Как-то промелькнула ее фамилия и в городской хронике по радио. Какой-то, видимо, театральный критик ее хвалил. Предрекал большое светлое будущее. Ну и ладненько! Я был только рад за нее. И за себя, кстати, тоже. Но не более.
В двадцатых числах июля в Ленинград, точнее, с визитом в ту конкретную организацию, в которой я тогда состоял,   нагрянул столичный десант: наши московские коллеги во главе с тогда широко известным в стране членом политбюро… 
Я тут  ступаю на очень тонкий лед, поэтому несколько предваряющих замечаний. Вы уже, конечно, обратили на это внимание: при всем том, что я описываю реальные события, произошедшие со мной лично, я не ставлю перед собой задачу быть при этом и летописцем. Стараюсь не приводить какие-то документы, факты, фамилии известных людей. Пусть этим занимаются историки, а для меня важно не сболтнуть, извините, чего-нибудь лишнего, за что потом мне будет неловко, или чтоб не пришлось перед кем-то оправдываться. Многие ведь из ТОГО времени еще живы. Кстати говоря, я мог бы вообще обойтись без некоторых посторонних описаний, сосредоточившись исключительно на своих переживаниях, но, к сожалению… или, в чьем-то понимании, к счастью… ни один из нас не живет только в своей скорлупе. Все мы – бесчисленными нитями, кровеносными сосудами – связаны с тем, что происходит вокруг. Мы – одновременно – и результат, плод того самого «нечто», что вокруг нас, и его же, этого окружения,  делатели. Поэтому как же совсем без окружающего мира? Может, было бы вовсе и неплохо, но это практически невозможно.  Извините за это коротенькое – вроде бы ни к селу, ни к городу, - отступление. Для кого-то, конечно, банальное. «Ну, открыл мужик Америку!»  Я же приходил к осознанию этой банальности постепенно. Опять же прибегая к тому высокому штилю, с которого и начал этот фрагмент, - через тернии.  Но, как вы скоро это увидите, отнюдь не к звездам.
Мероприятие было закрытое. К тому же разгар летних отпусков. Зала, куда нас, то есть мающихся в летнее время в городе, почти всех собрали, была заполнена чуть больше чем наполовину. Вначале выступил член политбюро. Говорил очень длинно и витиевато. Его базовый постулат: «В каждодневной своей деятельности, на каком бы ты ни был посту, какую бы поставленную перед тобой задачу ты не выполнял, самое главное это быть, а не казаться». Да, красиво сказано! Но не более того. Потом выступали наши московские коллеги, делились своим опытом. Хотя присутствие члена политбюро, похоже, их всех сдерживало, все равно было заметно, насколько большинству их  приходится трудно при новом, провозглашенном  партией и правительством  курсе  «открытости»,  «гласности», «перестройки». Все привыкли к жесткому: «Сказано - бери под козырек и выполняй». Размазывание манной каши по тарелке у большинства энтузиазма не вызывало. Но «большинство» это не «все».   И среди выступивших москвичей и выступавших после коротенького «перекура» ленинградцев были и те, кому происходящие на их глазах перемены пришлись по вкусу. Они говорили об этом, нисколечко никого не боясь, со всей откровенностью, и это, кажется, особенно нравилось члену политбюро. Он поддерживал таких особенно вызывающими аплодисментами, провоцируя, таким образом, на аплодисменты и тех, кто сидел в зале. Наглядная демонстрация нового курса  партии и правительства. Мне, сидящему в задних рядах – я был слишком мелкой сошкой, чтобы лезть вперед, - были ближе высказывания этих, последних, менее многочисленных, тех, кого можно было бы назвать «либералами». Видимо, прав был и мой начальник, когда, посмеиваясь, обзывал меня этим словом. А еще есть другое слово «голубь». «Видимо»  же от того, что мой выбор между «ястребами» и «голубями» был, как мне тогда казалось, не очень осознанным. Я больше руководствовался эмоциями, чувствами. Да, так мне тогда казалось. Так оно, наверное, и было. Эти чувства-то, в конце концов, меня и подвели. Мероприятие уже подходило к концу, когда незаметно для меня занявший пустующее место подле меня мой  начальник, наклонился ко мне и прошептал на ухо: «А с нашей фрейлен Веснушчатой мы с вами все-таки дали маху». «То есть?» – также шепотом удивился я. «Обвела вокруг пальца. У нее на уме не только театр. Есть свидетельства, что она держит у себя на квартире целый склад энтээсовской продукции. От нее эта мерзость расползается по всему городу и области». Я был услышанным неприятно удивлен.  «Да, Виталий Алексеевич, это вам в большой минус, что проглядели. Мне тоже. За то, что слепо доверился вам. Боюсь, нам это аукнется». «Какой-то ошибкой не может быть?» – промямлил я. Я же помнил, как я был в этой ее квартире и никаких складов там не заметил!  Сальвадора Дали – да, навалом, а энтээсом даже не пахло. «Будем надеяться, хотя и маловероятно. Тщательный обыск покажет, кто из нас прав, а кто виноват. Молитесь, чтобы ничего не нашли». В этот же момент все захлопали, потому что член политбюро взял последнее слово, а мой начальник пересел поближе к первому ряду. Видимо, за тем, чтобы не пропустить мимо ушей ни одного слова и постараться в дальнейшем не уклониться от новой «генеральной линии».

13.
Остаток дня я не находил себе места. Из моей головы не исчезала эта несуразная Веснушчатая. Я гордился своими способностями проникать человеку в душу, читать своих оппонентов  как открытую передо мной книгу. Не скажу, что я прочел эту женщину от первой до последней страницы, конечно, в ней оставалось много белых пятен, но… это могло касаться  каких-то других вещей, более, что ли, тонких, чем «хранение и распространение заведомо ложных и так далее».   Статья УК, извините, до семи лет. Паршивая перспектива.  Я этими делами никогда не занимался и был этим очень доволен. Если б даже поручили, поставили – наверное, не сумел бы. Не люблю копаться в чужом грязном белье. Я уже как-то написал про себя, какой я чистюля. Что касается этой женщины… При всем том, что она явно не была такой же чистюлей (достаточно вспомнить, какой захламленной выглядела ее комнатка), но вовлеченная в высокое… театр, искусство… так низко пасть! Какая-то низкопробная антисоветская агитация! Кто-то из ее окружения – да. Здесь без вопросов, поскольку ее окружение еще то. Может даже, или, скорее всего, тот ее «хахель», у дома которого я первый раз ее высадил. Ее, по житейской наивности, могли совратить, вовлечь. Она вполне могла что-то делать, не осознавая, что это значит и чем это ей грозит. 
Ночь провел скверно. Утром, то была суббота, вначале поехал к бывшей жене в Озерки,  чтобы взять ее паспорт. Заодно повидать сына. А паспорт понадобился вот зачем. Дело в том, что я, еще в статусе мужа  и проживая на Московском проспекте, оформил для Валерии  подписку на польский журнал мод. В те времена это было очень даже непросто. Во-первых, лимит. Во-вторых, кому-то разрешали, кому-то нет. Мы с женой  уже с год, как разошлись, и адреса у нас поменялись, но повестки на получение очередного нового номера журнала до сих пор  приходили по старому адресу и, естественно, на мое имя, а потом отфутболивались новыми квартирантами опять же ко мне на Пражскую. Мы уже договорились с Валерией, что я переоформлю подписку на ее имя и на ее новый адрес. Но для этого мне необходимо было подъехать на главпочтамт с ее паспортом. 
Итак, уже из Озерков, заполучив  паспорт бывшей жены, я поехал на Почтамтскую, 9. Уже под конец, на выходе из отдела доставки, увидел стоящую в очереди к одному из окошечек… Да, ее. Галину Ивановну Веснушчатую! Собственной персоной.  Ну, как поверить после этого, что все, что с нами случается  в этой жизни, это чистая (или нечистая, это уж у кого как) случайность! Встретить человека, в этом огромном муравейнике, именно тогда, когда о нем так напряженно думаешь, - один шанс из четырех с половиной миллионов. Кажется, примерно таким было население Ленинграда в те времена. А если с гостями, туристами – все пять.  И если такой шанс все-таки кому-то выпадает, значит,  здесь должна быть замешана еще какая-то нетрафаретная сила.
Зала обслуживания на главпочтамте обширная. Я стоял у одной стороны залы, она, я имею в виду Галину Ивановну,  у противоположной. Нас разделяла порядочная дистанция. К тому же  день был солнечным, зала купалась в солнечном свете, свет слепил глаза. То, что я увидел ее на таком расстоянии и при ослепляющем солнечном свете, говорит еще об одном маленьком чуде. Я долго не решался к ней подойти. Ну, как «долго»? С минуту, не меньше. Однако в какой-то момент она повернула голову в мою сторону, может, тоже почувствовала, что кто-то на нее смотрит, сразу узнала меня. Теперь уже ускользнуть от встречи было невозможно.  «Виталий Алексеевич, - когда я уже к ней подошел. Она помнила мое имя! Как будто не удивилась, словно поджидала меня. – Что вы здесь делаете?» Я, как можно короче, объяснил, потом сам спросил: «А вы?» «Отправляю маленькую посылочку в Бангладеш. Сувениры. Там живет моя знакомая. Мы с ней немножко вместе проучились на Моховой». Знакомая в Бангладеш! Такое знакомство могло быть только у Галины Ивановны Веснушчатой. «Я очень рада вас повидать, - мне показалось, она была искренней. -  Я скоро. Может, вы проводите меня?» «А куда вы собрались?» «В Дом журналиста. Сегодня там встреча с редколлегией “Огонька”.  Сам Виталий Коротич. А на закуску – огоньковские авторы. Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко. Чудо!» Я никуда в этот день больше не спешил, согласился ее подождать. Пока ждал, найдя пристанище в одном из неудобных кресел, кажется, специально задуманных  такими неудобными, чтобы посетители в них не рассиживались, подумал: «Ни в коем случае не проговориться  о том, что у нее может быть обыск». 
«Может, вы тоже сходите со мной? – предложила, когда машина тронулась,  и мы отправились в сторону Невского. – Правда, пропускают только членов союза журналистов, но меня там отлично знают. А вы будете при мне в качестве сопровождающего. Идет?» Мне не хотелось выступать в роли ее сопровождающего, поэтому отклонил ее предложение. «Жаль. А то – еще есть время – могли бы немного посидеть у них в  буфете. Там нет таких пирогов, как на Обуховской Обороне, зато всегда очень свежие бутерброды. С бужениной. Красной и черной икрой. И пиво отличное. – У нее было прекрасное настроение. Какой контраст по сравнению с тем, каким было сейчас настроение у меня! Для нее, конечно, это не осталось незамеченным. -  А вы как будто чем-то расстроены».  Я промолчал, как будто не услышал. «Что-то с вашей бывшей?» Я ведь только-только рассказал ей, что меня привело на главпочтамт. В ответ что-то пробурчал. «Не переживайте. Скоро привыкнете. Я всю жизнь одна и ничего». «Зато у вас есть хахель», - да, я решил ей напомнить. «Ну и что? Это ничего не значит. Все равно одна. А хахелей у меня  много. Я меняю их как перчатки. Не верите?» «Н-не знаю, - подумал я. – Да, скорее, верится с трудом». «Моя любовь свобода, - продолжала довольная всем и вся, самоуверенная, такая «свободная» на этот момент Галина Ивановна Веснушчатая. – Любое замужество, да и вообще – любая сильная привязанность к кому бы то ни было это рабство. Когда мне хочется того, что по инерции называется любовью, я звоню тому, кто мне сейчас ближе. Потом… когда все закончится…  показываю на дверь. У вас, я понимаю, все-все по-другому. Вы привязанный. Вы не можете, чтобы кто-то вами не понукал. Родитель, жена… государство. Господь Бог, наконец… Хотя вы еще не доросли до того, чтобы верить в Бога.  Поэтому вы и есть такой, какой вы есть. Неприкаянный. А еще закомплексованный. Одно слово: ка-гэ-бэ-шник.  Фу!.. Хотя и с человеческим лицом».
Честное слово, мне так захотелось в эту минуту остановить машину, попросить «прикаянную», «незакомплексованную» пассажирку освободить салон! И… «Ножками, госпожа Веснушчатая, ножками». Однако этого не сделал. Вместо этого: «Ваши дела, кажется, совсем неплохи». «Д-да… Вы за мной наблюдаете?.. Мы получили приглашенье на смотр самодеятельных театральных коллективов в Москву. На сентябрь. Я расплатилась за костюмы… Точнее, не я, но нашлись щедрые люди. Меценаты. С этим-то  все в порядке». «А с чем не в порядке?»  Ответила не сразу. «Все равно еще чего-то хочется… Какой-то сказки… Чуда. Но ведь человеку всегда мало, вы, наверное, это тоже знаете. Всегда хочется чего-то еще… Какой-то новизны… Каких-то новых впечатлений». «Новизны и впечатлений у тебя может скоро появиться воз и маленькая тележка» - не без тайного злорадства подумал, а через какое-то мгновение я произнес то, что ни под каким видом, даже под угрозой смертной казни не должен был  бы произносить: «У вас… в вашей комнате… той, где вы живете… или, может, где-то в другом месте хранится какая-нибудь антисоветская литература?» Удивленно уставилась на меня. Я же продолжил. Да, какая-то чертова сила меня в этот миг понесла: «Кто-то донес на вас. Кому-то показалось, что вы сделали из своей комнаты что-то вроде перевалочной базы, куда завозят и вывозят всякую печатную дрянь. Если это действительно так… У нас еще не та свобода, которой вам так хочется и к которой вы так стремитесь. Поэтому  вы сильно рискуете. Советую вам от всего этого как можно скорее избавиться. Вместо того, чтобы слушать, что вам скажут, спляшут  или споют в вашем Доме журналиста». Тупо уставилась , из нее ни слова, а мы уже на улице Майорова.  «Д-да, - наконец, я от нее едва услышал. Лицо, всегда-то бледное, совсем-совсем побелело. Покрытая известкой стена в обрамлении двух черных извивающихся по обеим сторонам этой стены змей. – Тогда… высадите меня у метро… Я вас прошу. Пожалуйста»
 
14.
Если кто-то когда-то меня прочтет, то, дойдя до этого места, наверное,  может подумать: «Ну, мужичок! По тебе уже давно Канатчикова дача плачет»… Хотя, кто сейчас знает, что такое Канатчикова дача? Если только достаточно пожилые. Или очень начитанные. В общем, для тех, кто не знает про Канатчикову дачу, это типа «Психбольница №1 имени П.П..Кащенко», что в селе Никольском Ленинградской области. Так  понятнее?  Так вот, если мне кто-то об этом скажет, я им отвечу: «Оглянитесь вокруг себя. Вслушайтесь, всмотритесь».   Не живите одним днем, одним впечатлением, тем, что вам внушили ловкие мастера по навешиванию всякого рода или ярлыков, или лапши на уши, будь это какие-нибудь  «звезды», разномастные, работающие на разных хозяев холуи - политологи, продающие свою Родину оптом и в розницу перебежчики, раскаявшиеся, полностью или частично,  проникшиеся, более или менее,  верой в Иисуса Христа, Аллаха, Будду и прочее  современные «жрицы любви», и прочее и прочее, все  те, кто не дает вам покоя, не оставляет вас один на один с собой,  -  с экрана телевизора,  с глянцевой обложки журнала, с  книжной полки, … с… как это? прости Господи... с гаджета,  или во что вы еще там воткнулись, глаз не подымете,  я не знаю, сейчас так много всего. Словом, попробуйте ото всего этого «отлипнуть», отвлечься,  охватить  мир пошире. Заставьте поработать свои собственные, а не заимствованные мозги. И, рано или поздно, если в вас еще сохранилось зернышко здравомыслия, вы поймете, что вы уже давно живете в мире, который едва ли можно посчитать здоровым. Ну, если только с очень большой натяжкой. Что нас всех уже давно свезли в одно место, обнесли его колючей проволокой, и  поселили  на огромной Канатчиковой даче. Для тех, кто помоложе, или менее начитан – в гигантском, оборудованном по последнему слову науки и техники, для кого-то комфортабельном, для кого-то не очень  дурдоме.  Ну, и какие же тогда претензии лично ко мне? Я, моя жизнь, мои падения и ошибки – лишь один из самых слабеньких сигналов, что с человеком что-то происходит. И, к сожалению, отнюдь не в лучшую сторону… Но, правда, это всего лишь мое ощущение. Вы можете ощущать иначе. Вы имеете на это право. Я это признаю.
Прошло чуть побольше недели с тех пор, как я – повторяю, изначально не желая этого, - совершил огромное клятвопреступление, предал своих коллег, поставил  неизгладимое пятно позора на свой мундир. И все это… подумать только! – ради кого? Ради этой вешалки. Так вот, прошло чуть побольше недели, когда она мне позвонила. «Вы один? – и после того, как я отвечу, что «да». - Можно, я прямо сейчас к вам подъеду?» Был вечер, начало девятого. Я немного подумал и сказал: «Можно». Продиктовал адрес и как удобнее до меня доехать. Она: «Я поеду на такси». Я ей: «Нет, лучше общественным транспортом». Она: «Хорошо. Я вас отлично поняла».  Примерно, через час она позвонилась мне в квартиру, я ей открыл. Она, едва переступив через порог: «Я хочу провести   с вами эту ночь… Если вы не против».
Знаете, что самое удивительное во всем этом? Скорее всего, вы никогда не догадаетесь, поэтому не буду испытывать ваше терпение, выдам свою тайну сразу: я знал, что после того, что случилось, что после того, как она каким-то образом убедится, что я помог ей спастись, она поставит перед собой цель как-то достойно меня отблагодарить. И не найдет ничего лучшего, как сделать мне такого рода предложение. Да, я был стопроцентно уверен, что все именно так и произойдет. И, как видите, она это сделала. И именно так и в таком тоне, как я и предполагал.  Хотя и оговорилась при этом: «Если вы позволите».  То есть еще не была стопроцентно уверена, что я приму ее предложение. Но… еще одно… удивительное. Я, кажется, уже неоднократно, открытым текстом, заявлял, что эта женщина была дамой не моего романа. Я не воспринимал ее, как потенциальную партнершу по постели. Но так только было. Уже после того, как я стал предателем своего дела ради нее…да, подчеркиваю… только после этого…  она стала мне желанной. Мне ее захотелось. Парадокс да и только! Отчего так случилось, что желание сопряжено с предательством, пусть на эту тему выскажутся опытные сексологи. Или сексопатологи, если такие  в нашей стране существуют.
Как любовница, она проявила себя в эту ночь с самой лучшей стороны. Я давно, очень давно, может даже, никогда прежде не испытывал от физической близости с женщиной такого удовольствия. Может, еще и от того, что женщина, которая вызвалась стать моей женой,  или, выражаясь иначе, согласилась выполнять со мною роль жены, была, как правило, в постели со мной относительно… если не «холодна», то «прохладна». Что вполне объяснимо: ее сердце было занято другим. Был ли я в сердце Галины Ивановны Веснушчатой? Ой, что-то в этом крепко сомневаюсь. Но, не забывайте, она – в какой-то мере – была актрисой. Иначе бы ее не приняли в театральное. Она умела притворяться, в том числе и пылкой любовницей, а бывшая жена по имени Валерия, всего лишь технический переводчик, да, она переводила с французского и, разумеется, польского  – нет, притворялась она всегда очень плохо. Поэтому, наверное, в конечном итоге, и погорела. Вот, собственно говоря, между этими двумя женщинами и  вся разница.
Однако в то время, пока мы всю ночь напролет, с небольшими передышками, занимались любовью, я не задавался этим сакраментальным вопросом: «Любит-не любит».   Не до того. Я наслаждался моментом, который эта женщина мне подарила. Мы при этом не обсуждали с ней ничего, что не укладывалось в русло творимого нами в эту ночь секса. Ни о том, приходили  ли к ней с обыском, или этого не было… Ведь мой начальник также ничего определенного мне тогда не сказал. Он говорил только о подозрениях, намерениях. Кто-то чего-то сказал. В общем, бабушка вилами на воде написала. А это уже я – из-за своей чрезмерной мнительности – запаниковал, раздул из искры пожар. Может, и на пустом месте. Может, то была с моей стороны и ложная тревога. Кстати говоря, я об этом – было, не было – в то время так и не узнал. Узнается позже и самым неожиданным, может даже, экзотичным образом, но до того еще далеко. Также  не обсуждали мы с нею, что с нами будет дальше. Продолжится ли, допустим,  наш роман или этот сеанс благодарности ограничится одной ночью. Не забывал я и высказанного раньше Галиной Ивановной «чистосердечного» признания, насчет того, что она занимается любовью исключительно разово. Что-то вроде презерватива, который годится только на один случай.  Поэтому и не строил с ней никаких долгосрочных планов.
И, как  скоро показала жизнь, - очень правильно сделал. Утром, после того, как позавтракали, и Галина Ивановна собралась от меня уезжать –  я предложил ей довезти ее до дома, она отказалась, я предложил подбросить ее до ближайшей остановки метро, также отчего-то отказалась, наконец, я рискнул вызвать такси,  она согласилась, - я услышал от нее: «Спасибо, Виталий. Ты сделал для меня хорошее, я сделала для тебя хорошее. Теперь мы квиты. Никто никому ничего не должен. Теперь мы с тобой расстанемся. Если еще когда-нибудь и увидимся, - это будет точно не в постели. С каким бы человеческим лицом ты не был, признаюсь… быть любовницей кагэбэшника это…нечто. Это какое-то уже извращение». На этой «красивой» ноте мы с ней и расстанемся. Хотя мы с ней еще встретимся. Но это  случится не в постели. В этом она оказалась права.   


Часть вторая   

1.
«Слава Богу, наконец-то, до тебя дозвонилась! – мать. – У нас заморский гость. Хотя нет – не заморский. Француз. Великолепно говорит по-русски. Утверждает, что он наш родственник. Отец в шоке. Когда ты сможешь у нас появиться?»  На дворе 17 августа 1991 года. Страна  на ушах, а мать про какого-то француза, утверждающего, что он наш родственник и великолепно говорит по-русски. Только такого француза нам, Римским, еще и не хватало. «Пока не могу сказать», - отвечаю. «У тебя  какие-то проблемы?» «Мам, ты же не в безвоздушном пространстве живешь! – я ей с раздражением. - Сейчас у всех проблемы». «Д-да, я понимаю, - она, кажется, не совсем меня поняла, но спорить не стала. - Но ты все же постарайся.  Он уезжает на девять с чем-то в Москву. На конгресс соотечественников. Он открывается завтра». «Каких соотечественников?» «Наших. Насколько я поняла, тех, кто живет за рубежом. Их собирают  чуть ли не в самом Кремле. Можешь такое представить? А ты  разве не знаешь?» Да, что-то краем уха о подобного рода съезде … то есть конгрессе я  слышал, но поскольку напрямую это меня не касалось, - то и какой-то обширной информацией не располагал. Что касается «подъехать» -  пообещал матери, что постараюсь. Хотя никаких гарантий не давал.  Свое обещание выполнил: сразу с улицы Войнова, не заезжая к себе на Пражскую,  поехал к своим.
Не помню, писал ли я прежде об этом. Если писал, - извините за повтор. Мы еще в самом-самом начале  всей семьей жили в просторной трехкомнатной квартире на Кондратьевском проспекте, унаследованной отцом. То есть не унаследованной, конечно, а перешедшей к нему по действующим на то время советским законам. Сейчас, когда и я и Ольга уже давно обзавелись собственными гнездами, родители  по ряду причин посчитали целесообразным сделать обмен, с их переездом  в менее габаритную (двухкомнатную) на 16 линии Васильевского острова. Итак, я поехал на 16 линию. «Танечка поехала с Петром, чтобы показать ему город.  Они должны скоро вернуться, – такими словами встретила меня в прихожей мать. – А отец заперся у себя». Танечкой была моя тринадцатилетняя племянница.  «Петр это и есть француз?» – поинтересовался я, пока разувался в прихожей. «Да. Его зовут Пьером…   Вообще, это удивительная история, как-то даже в голове не укладывается, как такое может быть. Прямо  телесериал какой-то!» «Что ты имеешь в виду?» «То, что… Но пусть лучше тебе отец обо всем расскажет. Вас это больше, чем меня касается». 
 Мать, всегда  спокойная, или, если и переживающая, то единственно, когда  до нее доходили какие-нибудь вести об очередном ЧП с городскими водоочистительными сооружениями,  на этот раз выглядела встревоженной. Я тогда решил, что ее выбило из колеи появление непонятного француза, и только позднее догадался: она переживала, как это появление может отразиться на отце. Я прошел к двери комнаты, которая выполняла две функции: ночью она служила спальной, днем кабинетом отца. Постучал в дверь. Отец не ответил, тогда я постучал погромче. Только тогда он откликнулся, а я вошел. Отец лежал на спине на кушетке, его голова покоится  на подушке. Рядом овальный журнальный столик. На столике закрытая книга, обложкой вверх. Успел прочесть: «Борис Савинков. Конь бледный».  Ничего удивительного. Ничего удивительного в том, что отец читает – он всегда был намного большим пожирателем книг, чем я, - и в том, что он читает именно такого рода книгу: опять же больший, чем у меня, интерес к истории. А за последнее время в продаже появилось огромное количество прежде находящихся под официальным запретом или намеренно замалчиваемых книг. Да, настоящее пиршество для книголюбов. «Мать мне сказала…»  - я начал с порога. «Да, - отец меня прервал. – Сядь».
Он совсем похудел за эти последние несколько лет. Даже не верится, что он когда-то казался мне полным. Все же укусившая его на острове Ратманов хворь,  не отпускала его. К ней добавились новые, уже возрастные. Я понимал, что смерть медленно, но неотступно подбирается к нему. Осознавал ее неизбежность, и поэтому, если откровенно, как-то особенно по этому поводу не переживал. «Все там будем». Но мы переживали оба… Нет, не по поводу кончины, которая неизбежно, раньше-позже, настигнет его… меня… всех,  а по поводу того, что творилось на наших глазах в стране. В конце концов, между нами, так уж получилось, никогда не возникало проблемы «отцов и детей». Во мне не было того бунта, который  часто заставляет сына восставать на отца. Он для меня почти всегда был примером для подражанья. И… если посмотреть на все наши взаимоотношения, как они развивались, от «а» до «я», мы были почти всегда единомышленниками. И тем, чем и кем я стал, во что верил, чему себя, наконец,  посвятил, - я во многом был обязан именно ему. Хотя в чем-то наши оценки и не совпадали, все-таки я был больше «прогрессист», а он «консерватор», что, впрочем, и понятно, это различие обосновано нашим возрастом, но какой-то стержень все равно был общим. Отсюда, и этот наш… почти  «родственный подряд».   
  «Я так понимаю, мать тебе еще ни о чем не успела рассказать… »  - отец поднялся с кушетки, пересел в кресло. «Нет, - согласился я. – Почему-то сказала это больше нас с тобой, чем ее касается». «Этот человек… Я пока не знаю, насколько можно верить его  рассказу. Все требует тщательной проверки.  Но если все же ему поверить, то… - я видел, с каким трудом ему дается речь, - я, а, следовательно, и ты… У  нас должна быть другая фамилия». Вот тебе раз!  «Какая?»  «Ланские».
Отец говорил тихо, окно было наполовину открыто, через открытую половину доносился уличный шум, наверное, по этим двум причинам я его с первого раза не расслышал, попросил повторить. На что он: «Да. Ланские…  Фамилия известная. Даже очень.  Ланское шоссе. Станция Ланская. Это от них. У него якобы есть доказательства. Свидетельства одной женщины, на глазах которой умерла… если поверить его рассказу… моя бабушка… то есть твоя прабабушка…»  - он взял со столика «Коня бледного», с картонной закладкой. Вынул эту закладку,  протянул мне. Я прочел на этой закладке незнакомым мне очень мелким, что называется, «бисерным» почерком: «Софья Павловна Ланская».   Я вчитывался в эти мелкие буковки, в моей голове зашевелились всякого рода тараканы, а  отец  смотрел на меня, ждал моей реакции. Но, так и не дождавшись, продолжил: «Я думаю… Пока  примем  это, как гипотезу. Ведь мы же, действительно, ничего не знали о наших настоящих предках. И твой дедушка ничего не знал, кроме того, что его забрали из детдома… без роду и без племени… Время было лихое. А  потом усыновили, и он стал Римским… Вот и вся наша подноготная». «А что вообще собой представляет этот… Петр? – моя очередь задавать вопросы. -  Или, лучше…  каким представляется?» Отец, прежде чем ответить, задумался. Наконец: «Не хочу брать на себя ответственность… Ты, наверное, еще  повидаешь его сам. Если дождешься. Татьяна вызвалась прогулять его по городу. Что-то вроде экскурсии. Но он знает о тебе. Нет, не от нас. Может даже больше чем следует… Или мне так показалось.  Он называет тебя  кузеном… А вообще… создает впечатление порядочного человека… Профессор. Преподает русскую литературу в каком-то колледже в Ницце. Подарил свою книгу, - поискал глазами, потом вспомнил, - она у матери. На французском. У тебя будет время его подождать?»  Я сказал, что «да».

2.
Отец всегда был скуп на выражение своих эмоций, даже я, пожалуй, буду его понесдержаннее. Не казался постороннему взгляду так уж сильно возбужденным и сейчас. Но мой-то взгляд был не посторонним. От меня практически невозможно было что-то утаить: на отца это… явление… как гром… хотя нет, не с «ясного неба», небо над нами сейчас было неясным…  произвело очень сильное впечатление. И по иному, без особенного ажиотажа, воспринял эту, пока ничем не подкрепленную, новость я. Может, по двум причинам... Впрочем, эти две можно свести к одной. Меня сейчас меньше трогало то, что, возможно, происходило в каком-то очень отдаленном прошлом, чем то, происходило прямо сейчас, на моих глазах. И был ли я по крови на какой-то процент действительно Ланским, или всё это чьи-то побасенки,  так ли уж это сейчас важно для меня? Даже, если допустить, что это действительно так, - как это может сейчас сказаться на мне? Я никогда не стану Ланским. Что бы со мною  и с составом текущей по моим жилам крови не случилось,  я останусь прежним.  Римским. Верным своим де-факто, пусть и неродным предкам,  а не каким-то де-юре фантастическим Ланским.
Наконец, вернулся с экскурсии и мой якобы новый родственник. По всем  внешним данным довольно приятный господин. Приблизительно моих лет, но уже – в отличие от меня, - плешивенький, полненький и в очках. С весьма густыми, длинными рыжеватыми бачками. Я давно таких, я имею в виду бачки, в реальной жизни не видывал. Напоминает  кого-то из персонажей великой русской литературы. О каком именно персонаже идет речь,  – тогда прямо вспомнить не смог. Совсем не развязен, скорее, наоборот  - заметно скован, но полон впечатлений. «Прекрасный город! Я, примерно, таким его себе и представлял. Например, по «Белым ночам» Достоевского. Всегда, всегда мечтал у вас побывать». «Что же вам мешало? – спросил я. – К нам приезжает и приезжала масса туристов. Со всех уголков мира». На что получил четкий лаконичный и, как мне показалось, очень искренний ответ: «Мы боялись».  Да, именно «мы», а не «я». «К сожалению, город  сейчас не в форме, - вступилась в разговор мать. – Обветшал. Особенно в последние годы. Очень никудышное финансирование. Даже на водоочистные сооружения…» «Да-да, я тоже обратил на это внимание», - согласился мой якобы кузен. «Мы очень зависим от Москвы, а она всегда нас, откровенно говоря,  недолюбливала. Может, даже ревновала». Не простые взаимоотношения между первопрестольной и Петровым детищем всегда были одной из наиболее излюбленных тем у матери. Возможно, стояли на втором месте после водоочистки. «Но сейчас это может тоже как-то измениться, - кузен. – У вас будет больше демократии». А русский у него, действительно, великолепный. «Вашими бы устами мед пить!»  – мать.  Впервые слышу, чтобы мать высказывалась в каких-то восторженных тонах по поводу  демократии. И..  «Пьер… Поймет ли, о каком меде идет речь?»  Не переспросил. «Значит,  понял».   
Да, в основном, за Римских отдувалась мать. Я пока не знал, как мне себя вести с этим человеком, к тому же я всегда был не любителем так называемых «светских» бесед, когда переливают из пустого в порожнее. Конечно, у меня была к этому господину куча вопросов, но пока не представлял, с чего начать и, главное, какую интонацию при этом выбрать: ликующую? (обрел такую громкую фамилию!), благодарную? (по той же причине),  допытывающуюся?  (уж очень экстравагантными выглядели заявления этого господина), сомневающуюся? (по тем же причинам).   Пока не выбрал, предпочитал держать язык за  зубами. Видимо, той же политики решил придерживаться и отец: лишь на минуту вышел из своей комнаты, извинился, коротко сообщил, что ему нездоровится, вернулся к себе. Мать, заметив, что наш гость то и дело бросает взгляд на висящие в простенке огромные, унаследованные (да, в этом случае, действительно, унаследованные) от усыновителей моего дедушки часы, решила его успокоить: «Не волнуйтесь. Виталик подвезет вас на своей машине. – И обращаясь ко мне. – Ты, конечно, проводишь?» – спросила так, будто у нее были на этот счет какие-то сомненья.
Мы отправились на машине втроем, я еще подсадил племянницу, но она вскоре попросила, чтобы я высадил ее у станции метро «Василеостровская».   Далее мы поехали вдвоем. Вот и настал удобный момент, когда я смогу задать этому человеку сами собой напрашивающиеся вопросы.  «Я только что узнал потрясающую новость. Я еще не пришел от нее в себя…  Мы и Ланские… Оказывается, мы с вами родственники?  У вас есть на сей счет какие-то доказательства?» «Вы, видимо, сомневаетесь…»  - сидящий рядом со мною кузен указательным пальцем чуть приподнял сползшие на кончик его носа очки. «Да. Все это выглядит немного… по меньшей мере,  странным». Если уж быть совсем честным, меня так и подмывало сейчас попросить своего якобы кузена, чтобы он показал мне свои документы. Да, подмывало. Хорошее, кстати говоря, слово. Многозначное. Все-таки подавил в себе этот «подмыв». А вот что в ответ на свои сомнения я от кузена услышал: «Я знаю, вы работаете в органах…» Я чуть не подпрыгнул на своем сиденье. «Простите, откуда вам  это известно?» «Я много лет занимался поисками. Да, разыскивал вас. То есть вначале вашего отца. Вы уже потом. Это стоило мне больших усилий, но мне было очень важно. Найти и сообщить, кто вы на самом деле. Чтобы у вас больше не было этого черного пятна…» «Белого», - поправил я якобы кузена. Он какую-то долю секунды с недоумением смотрел на меня, еще раз приподнял сползшие очки, потом понял свою ошибку: «Да, конечно, белого». Он понял, а я отчего-то, только от того, что он перепутал белое с черным, стал больше ему доверять. Стал больше склоняться к мысли, что он нас не водит за нос. И что он действительно тот, за кого себя выдает.
«Ничего странного, неожиданного,  - продолжал кузен , -  что, в конце концов,  я что-то узнал…  о вас… о примерном…общем  характере вашей работы… Хотя, уверяю вас,  это  не играет никакой роли. Поверьте мне. Мне неважно, кто вы. Я с пониманием и уважением отношусь к вашей деятельности. Мой тесть работает, примерно, в такой же организации. Она называется… - назвал по-французски, но, поскольку я не владею французским, мне пришлось поверить ему на слово. - Ну и что?.. Он тоже скоро уйдет на заслуженный отдых. – «Тоже» означало, что этот кузен, напоминающий мне какого-то литературного персонажа… «Мосье Трике! Из оперы «Евгений Онегин». Слушали когда-то с Валерией, когда еще были мужем и женой… Так вот, это означало, что он в курсе, кем был и мой отец! -  Мы с вами не враги. Мы действительно родственники.   Тем более сейчас, когда вы ступили на путь перемен… и мы можем так свободно разговаривать друг с другом, ничего не боясь…Тут уж я решил его  перебить: «Не знаю, но думаю, что вы уже все рассказали моему отцу. Даже, если и так, не могли бы вы повторить?  То, на чем основана ваша уверенность, что мы с вами на самом деле родственники». «Да, я готов». В этот самый  момент я выезжал на Университетскую набережную. 

  3.
 «Прежде всего, вернитесь мысленно к тому, что было под Петроградом, в тысяча девятьсот девятнадцатом году». «Напомните, пожалуйста»  - вежливо попросил я. «Генерал Юденич. Его Северо-Западная армия грозила войти в занятый большевиками Петроград, Гатчина уже под ним. Луга, естественно, тоже. Там оказалась некая Анна Андреевна Шольц, племянница известного философа, литератора Кузьмина-Караваева. Она хотела перебраться из Луги в более благополучный Ревель, но не спешила от того, что поджидала живущих под Симбирском родителей.  – Удивительно,   с какой легкостью этот француз жонглировал названиями русских городов! -  Но с ними что-то случилось в дороге, и Анне Андреевне также пришлось задержаться. Так как средства ее истощились, ей пришлось устроиться на работу медсестрой в городскую больницу… Не помню, как она официально называлась… Впрочем, она все равно была единственной в те времена на весь город. При желании всегда можно проверить, так ли это было на самом деле...»  Я  подумал: «Едва ли. Кажется, немцы, при оккупации Луги, уничтожили городской архив».  «Так вот, - между тем продолжил мой якобы кузен, - как-то, во время ее ночного дежурства, мимо больницы проходила колонна отступавших войск Юденича. В дверь больницы постучали. Анна Андреевна открыла. Перед ней, судя по погонам на шинели, офицер и молодая измученная беременная женщина. Офицер, он сам, кажется, еле стоял на ногах, только попросил Анну Андреевну: “Выручайте, барышня. Она вот-вот родит”.   Сунул в руки растерявшейся Анны Андреевны узелок со словами: ”Там все, что при ней” и был таков, поспешил вслед за удалявшейся колонной».
Я вынужден был остановиться перед светофором до того, как выехать на Дворцовый мост. В этом месте обычно приходится стоять довольно долго. «Мы не опоздаем?» – поинтересовался кузен. Получив мои уверения, что у нас в запасе еще достаточно времени, продолжил свой рассказ: «Сама женщина была настолько измучена, отвечала на вопросы таким тихим слабым голосом, что Анна Андреевна ее пожалела, не стала к ней приставать, решила: “Пусть  отдохнет. Когда настанет утро, узнаю от нее все, что нам нужно”.   Но уже на рассвете у несчастной женщины начались родовые… простите, забыл, как это называется…» «Схватки», - подсказал я. «Да-да! В конечном итоге, она родила, но, видимо, сил у нее было настолько мало, что их хватило только на то, чтобы вытолкнуть из себя ребенка, после этого впала в бессознательное состояние и какое-то непродолжительное время спустя, так и не успев сообщить,  кто она,  умерла. В узелочке, переданном офицером, оказалось всего лишь какое-то женское белье, и евангелие с экслибрисом и записью “Софья Павловна Ланская”. На шее умершей еще нашли богатый медальон, но в нем кроме клока чьих-то волос больше ничего». Мы, наконец, получили разрешенье светофора и сумели выехать на Дворцовый мост. «Родившимся оказался мальчик. Выглядевший вполне здоровым. Анна Андреевна не знала, что с ним делать. Положение было отчаянным, войска Юденича уже полностью оставили город, с минуты на минуту поджидали появления большевиков. Анна Андреевна хотела бы уйти вместе с теми, кто вызывал у нее больше симпатий, но родители ее до сих пор так и не появились. А теперь еще этот ребенок, за которого, Анна Андреевна это чувствовала, она уже несла свою ответственность перед Богом. Она не хотела с ним расставаться, отдавать в чьи-то равнодушные чужие руки. Словом, она никуда не ушла, решила остаться, но вскоре после того, как город заняли большевики, заболела сама крупозным воспалением легких, какое-то время была на грани жизни и смерти. Когда же сумела поправиться, обнаружила, что ребенка при ней уже не было». В этот момент я  свернул с Дворцовой площади на Невский проспект.
«Начала, естественно, наводить справки, - продолжил кузен Пьер. -  Узнала, что пока она была в беспамятстве, мальчика поместили в то, что, как ей сказали, называется…- задумался, -  место, где находят временное пристанище дети  или потерявшиеся  или брошенные родителями… Забыл это слово». «Неважно, - сказал я. – Пусть будет накопитель. Что дальше?» «Бросилась туда, но там ей сообщили, что всю партию найденышей пару дней назад отправили с каким-то эшелоном в Петроград. Зачем и по чьему распоряжению это было сделано, Анне  Андреевне разведать не удалось, но, надо отдать ей должное, на этом она не успокоилась. Так и не дождавшись родителей, расставшись с надеждой добраться до Ревеля, примерно, через полгода оказалась в Петрограде. Опять же далеко не сразу, на это ушло еще какое-то время, отыскала детдом, который принял партию сирот-детей из Луги.  Но того, о чьей судьбе она, в первую очередь, пеклась, в детдоме уже не было. Она узнала, что похожего  на ее описание мальчика отдали в “хорошие”, как это назывались, руки, и что ей не стоит больше о его судьбе беспокоиться. Мол, “с новыми родителями ваш мальчик будет жить, припеваючи”.   Она все же  добилась, чтобы ей дали более подробную информацию о том, кто же этими “хорошими руками” является. Так она узнала, что некий Миша Лансков семи месяцев от роду под поручительство комитета по призрению при Петроградском совете народных депутатов был передан в семью Римского… Там были еще инициалы, но я их сейчас воспроизвести не смогу».
Мы остановились перед очередным семафором. Направо – Дом Книги, налево – Казанский собор. «Вы, кажется, сказали Лансков?» – задал я вопрос. «Да, именно Лансков, а не Ланской. Это же и Анна Андреевна сразу отметила. Но имя было тем самым, которым она сама его назвала. Хотя ничего другого, как ей сказали в детдоме,  при мальчике, когда его привезли,  как будто не оказалось. В том числе и медальона, и Евангелия с экслибрисом. Все это где-то бесследно пропало… Кажется, уже можно, - кузена, видимо, по-прежнему тревожило, что он не поспеет на поезд. И уже после того, как мы тронулись, продолжил. – Она навела справки о Римском. Выяснила, что он инженер-путеец, примкнул к большевикам, и в настоящее время, будучи членом чего-то… сейчас не могу сказать, чего именно… вам, может, это даже лучше известно… отвечает за работу железнодорожного транспорта. В намерения Анны Андреевны входило как-то встретиться с Римским, но тут вмешалось другое обстоятельство, до нее дошла печальная весть о гибели ее родителей… Там особая история, я не буду ее вам рассказывать… Она бросилась в те края, где произошла эта трагедия. Какое-то время спустя вернулась в Петроград. Да, она, естественно, помнила о мальчике, о Римском, но у нее уже не оставалось на это времени. Я начал с того, что она приходилась племянницей Кузьмину-Караваеву. Вы, наверное, что-то знаете о так называемом “пароходе философов”, это, когда…» «Да, я знаю, - перебил я рассказчика. – Но при чем здесь ваша… Анна Андреевна?» «Кузьмин-Караваев был в числе тех, кого вывозили из страны на этом пароходе. Он был уже довольно пожилым, с ним такая же пожилая жена. Словом, Кузьмин-Караваев выхлопотал, чтобы с ними вместе позволили покинуть страну и его племяннице Анне Андреевне. Все это происходило в жуткой спешке. Судьба – ехать-не ехать – решилась буквально в течение нескольких часов. Да, даже не дней. На мальчика Мишу, на  Римских у Анны Андреевны уже не оставалось времени… Уже оказавшись  заграницей, когда пройдут годы, она напишет о своих приключениях в России. Частично опубликует в эмигрантской печати. Еще через какое-то время я сумею их прочесть». «Откуда все-таки у вас эта уверенность, что мальчик Миша Лансков имеет отношение к вашей семье?» «Все то же Евангелие, которое Анна Андреевна  держала в собственных руках, с экслибрисом  и записью «Софья Павловна Ланская»… Подождите, - видимо, кузен заметил, что я собираюсь ему что-то сказать. – Мой дедушка Николай Павлович Ланской, еще совсем молодым человеком, своевременно эмигрировал из революционной России. Он дожил до тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Был похоронен на кладбище Кокад в Ницце. Мы жили вместе, он мне многое порассказал. В частности, о том, что у него была младшая сестра, ее звали Софьей, которая, по его выражению, “повела себя нехорошо”.  В том смысле, что увлеклась. Вначале революционными идеями, потом примкнула к богеме, стала отъявленной морфинисткой. Где-то с середины шестнадцатого она пропала из виду вовсе… Если еще у вас есть какие-то сомненья, я могу, вернувшись во Францию, отксерокопировать, что было написано Анной Андреевной… Не взял  с собой по  причине того, что до сих пор… не совсем доверял вашей новой власти. Подумал: “Могут возникнуть проблемы на таможне”. Но копию эту храню.  Отправлю ее вам… Хотя будет еще лучше, если вы…и ваш отец… словом, вся ваша семья погостите у нас. Мы все были бы очень рады. Сейчас ведь, слава Богу, вы вернулись в цивилизованный мир. Теперь такое, как любая поездка заграницу,  станет реальностью».
 До отхода скорого Ленинград-Москва еще оставалось с полчаса. Я  предложил … пусть это будет уже не «якобы», а просто  кузену присесть на скамью в зале ожидания. «Если это не является секретом, - спросил я, - как вы оказались в числе приглашенных на этот конгресс?» «Да нет! Какие же здесь секреты? – даже как будто обрадовался этому вопросу. - В наш дом в Ницце прошлым летом заглянул господин Толстой… Внук вашего известного писателя Алексея Толстого. Ваш, кстати говоря, земляк.  Очень воспитанный, да, с прекрасными манерами, высокообразованный… примерно, тех же лет, что мы с вами… От него-то я и узнал, что намечается такое замечательное мероприятие. Мы получили от него персональное приглашенье. Приглашение получили  все  Ланские, но  решился только я… Вы, наверное, уже информированы об этом событии.  Как все будет проходить. Я намерен выступить на заседании “Художественный менталитет русской литературы”.   Надеюсь, все пройдет на “отлично”. Я говорю не столько о своем выступлении, сколько обо всем мероприятии, в целом. Я знаю, многие, очень многие представители самых известных русских фамилий: Воронцовы, Дашковы, Трубецкие… да всех не перечислишь…  будут на этом конгрессе… В какой-то мере, согласитесь, это касается и вас. Это и ваш конгресс».
Я с ним не согласился. Правда, только мысленно, вслух ничего не сказал. «Как это замечательно, - меж тем заливается соловьем  кузен, - что закончился этот кошмар, когда мы враждовали друг с другом. Что мы, русские, как бы не сложилась наша судьба, по какие бы стороны баррикады мы все эти годы не находились, - все же одна семья. Что мы преследуем общую цель: благосостояние, могущество матушки -  России. Ведь вы тоже хотите этого, я знаю. Вы тоже патриот. Ни капли в этом не сомневаюсь. Только вы добиваетесь исполнения этой цели своими средствами… может, не всегда удачными.  Мы несколько иными. Но объект приложения наших усилий…» «Начинается посадка на скорый Ленинград-Москва…» - донесся до нас голос диктора, и мой кузен-соловей прервал песнь  на полу-трели. Через несколько минут мы расстались.

4
Показались ли мне стопроцентно убедительными только что заслушанные мною доказательства? Нет и нет. Наислабейшим звеном этих доказательств было расхождение: «Ланской» и «Лансков». Следующим аргументом не в пользу принятия этой гипотезы было сделанное  этой женщиной Анной Андреевной признание: она нашла в детдоме «похожего мальчика».   Но своими глазами этого Мишу Ланскова она не видела, не так ли?  К тому же то был семимесячный младенец. В таком крохотном возрасте нетрудно спутать одного младенца с другим, а о каких-то «особых приметах» она как будто не упомянула. Значит, их не было, иначе бы они обязательно всплыли. Таким образом,   тождество между Мишей Лансковым, то есть  тем, кто потом станет  моим родным  дедушкой, и младенцем, который появился на свет в оккупированном на тот момент отрядами Юденича  городе Луга  от матери с Евангелием и записью «Софья Павловна Ланская» выглядело сомнительным. А вообще… вся эта история… Сплошной «Граф Монте-Кристо» да и только! Упирался же я еще и по причине того, что по своей природе был человеком недоверчивым, ничего не принимал на веру. И второе: мне не хотелось залезать в новую шкуру каких-то далеких мне Ланских, будь они хоть кем угодно. Мне было удобно находиться в шкуре Римского, чей неродной прадедушка, царский инженер,  принял сторону большевиков, прожил достаточно протяженную спокойную жизнь, служа верой и правдой «классово чуждой» ему советской власти.
Беспокойство во мне возникало в связи с моим собственным отцом. По поводу, насколько болезненно он воспринял принесенную делегатом конгресса соотечественников весть об их причастности к роду Ланских. А то, что его это сильно задело, я почувствовал при нашем общении в его комнатке. Впрочем, я об этом уже писал. Я не понимал природы обуявшей его, как мне тогда показалось, тревоги. Чего он так испугался? Каких-то осложнений на службе? Но он уже был заслуженный пенсионер. Пенсии его теперь никто не лишит. А о репрессиях… «Затаился, гад! Скрывал свое  настоящее лицо!»..  То есть всех этих «ужастей», которыми  пугают простой народ… Или, скорее, пугали. Сейчас об этом даже речи быть не могло.
На следующий день, то было 18 августа, я позвонил на 16 линию. К телефону никто не подошел. Через пару часов повторил звонок. С тем же результатом. Понял, что родители уехали на дачу. Я мог бы позвонить и туда. Дача была  подключена  к ближайшей телефонной линии, отец, благодаря его связям,  этого добился, мы общались в случае необходимости через коммутатор, но…  решил, что лучше сейчас отца оставить в покое.  Да и многого по телефону не скажешь. Вечером я поджидал к себе женщину, с которой я последнее время встречался. Она работала на ленинградском телевидении редактором в отделе молодежных передач. Но в этот день, я знал, она гостила у своих родных в Зеленогорске и обещала появиться у меня довольно поздно. Так и получилось. Позвонила мне в квартиру уже на исходе одиннадцатого. «Проторчала почти полчаса на разъезде у Белоострова. Похоже, у нас что-то намечается». «Что именно?» «Танки. Много танков. Правда, они под брезентом, но… и дураку понятно. Плюс солдатики. Прогуливаются по платформам. Ты случайно ни о чем таком не знаешь?» Я сказал, что «нет, ничего» и посоветовал ей не распускать глупые слухи. Так, в общем-то, и осталось неизвестным, были ли это действительно танки, куда и с какой целью они перемещались, но уже один тот факт, что люди клевали на подобные приманки, что в их головах сразу начинали выстраиваться подобного рода догадки, говорило о том, что в воздухе что-то витало. Население уже готовилось к какому-то взрыву. 
  И это произошло. В начале седьмого утра мой крепкий сон взорвал телефонный звонок. Звонил дежурный: «Приказано быть всем немедленно на рабочем месте!» Я ту же секунду, как по сигналу «тревога»,  начал проворно одеваться. «Ты куда?» – вяло поинтересовалась также проснувшаяся женщина. «На войну». «Какую еще “войну”? Слушай, не пугай глупостями». 
Нет, как оказалось, войны, к чьему-то счастью, к чьему-то сожалению, не случилось, а было нечто, напоминавшее потешные петровы игры. По мере того, как на моих глазах и на глазах всего прогрессивного и непрогрессивного человечества разворачивались эти неуклюжие, непродуманные, шаляй-валяй, события под уродливым названием гэка-чепе, в моей голове  впервые с такой четкостью  оконтурилось: «Что-то и впрямь прогнило в датском королевстве».   Да, пожалуй, только сейчас, возможно, я был так устроен, что до меня доходило, как до жирафа. Прежде только брезжило, а тут стало очевидно.  На чьей стороне я тогда был? На стороне трясущихся, как это было с руками Янаева, гэкачепешников или на стороне  возмутившейся толпы, немногочисленной, как бывает всегда при  решающих поворотах в истории, якобы, грудью защищавшей   «прорывающие через асфальт кровавой диктатуры нежные ростки молодой демократии» (так я прочел в одной, легшей  на мой рабочий стол листовке, подобрали на улице), а на деле просто потешающейся над растерянными, не знающими толком, что им делать, солдатиками и командующими ими  офицериками? Вопрос, пожалуй, на засыпку. Но я отвечу на него молниеносно и  не снимая пиджака. Пожалуй, я был ни с теми, ни с другими. Я видел беспомощность верхов и,  одновременно, бессодержательность низов. Беспомощность верхов вызывала иронию и отвращение, бессодержательность, пустозвонство низов – страх за будущее страны, в которой мне суждено было родиться. Эх, была б еще при этом какая-то другая, разумная, сила, я бы, может, стал на ее сторону! Но она, к сожалению, отсутствовала, а передо мною, как и перед многими другими, подобными мне, не вспыхивающими, как порох, а испытывающими потребность принимать взвешенные, обоснованные решенья, возникла необходимость выбора между Сциллой и Харибдой. Другого варианта не было.
Когда уже все закончилось, когда Янаевы и К0 выбросили белый флаг, а  из своей засады в Форосе прилетел в Москву-столицу «голубь ясный», Михаил Сергеевич, якобы «белый и пушистый», особенно в своем летней раздуваемой легким ветерком парусиновой курточке, я, где-то в девятом часу вечера, уже не помню, какого точно числа, измученный, еле держащийся на ногах приехал к себе, в свою пустую квартиру. Женщины, с которой я коротал последнюю перед этим взрывом ночь, уже давно и след простыл. Только разделся, чтобы освежиться под душем и завалиться спать - опять телефон. Я с тоскою подумал: «Неужели опять какой-то аврал?»  Спросил: «Кто?»  Мне ответила дрожащим голосом мать: «Приезжай к нам срочно. На дачу». «Что случилось?» – да, я, конечно, сразу подумал об отце, но вначале ждал подтверждения от матери. И это подтверждение пришло: «Отца…, - видимо, ее горло сжала спазма, дальше не могла говорить. Мне хватило выдержки подождать, пока она  справится со своей проблемой сама. – Отец…  Он застрелился». Меня слегка качнуло… Влево… Вправо… Головокружение длилось недолго, я нашел в себе силы продолжить допрос: «Когда?» «Совсем недавно… Я точно не помню». «Где он сейчас?» «В бане… Все случилось в бане. Он оставил записку…» «Ты уже куда-то звонила?» «Нет. Ты первый… Я боюсь…» «Это хорошо». «Хорошо» означало: «Ты правильно сделала, что никому не звонила», мать это поняла.  «Подожди меня. Я выезжаю». «Как же он мог?»  – я слышал, как мать расплакалась. Я попросил ее держаться и терпеливо дождаться меня, а сам позвонил дяде Паше.

5.
Дядя Паша был другом отца. Вообще у отца друзей всегда было раз, два и обчелся. Дядя Паша был одним из этих «раз, два». Они дружили уже много лет, ходили друг к другу в гости. Я, помню, еще сидел на дяди-Пашиных коленах, он подбрасывал меня, я заливался смехом. Они были одногодками, но в отличие от отца дядя Паша был еще «при исполнении».   И должность, которую он занимал, была, по-видимому, далеко не рядовой. «По-видимому» от того, что – повторюсь – деятельность и самого отца и тех, с кем он был связан и по работе и по дружбе, до сих пор оставалась для меня… да, даже для меня, не говоря уже обо всех остальных, -  «запретной территорией». К телефону подошла тетя Глаша, дяди-Пашина жена: «Да, Виталик. Что скажешь?»  Я поздоровался, потом сказал, что хотел бы поговорить с дядей Пашей. «А ты не мог бы подождать до утра? Он только что лег…» Я извинился и сказал, что до утра ждать невозможно. Прошло еще какое-то время… минута… вторая… наконец, как будто недовольный голос дяди Паши: «Ну, что там у тебя стряслось?» Я ответил. Дядя Паша откликнулся не сразу. Наконец: «Ну и дурак!.. Какой же он дурак! Ведь все равно бы скоро там оказался. Все к этому шло. Зачем же так – то торопиться?..  Пока ничего не трогайте. Оставьте все, как есть. Сейчас выедет наша бригада. Я распоряжусь. Они разберутся прямо на месте. Скажут, что делать дальше. Ой, дурак! И уши у него соленые». Дядя Паша был из пермяков, отсюда и это часто  используемое им в разговорной речи  присловье.
 «Ну, вот, - я уже выбрался из города и мчал на предельных для моих тогда скромных «Жигулей» скоростях по пустому  в это время суток выборгскому шоссе, - вторая жертва революции?»  Первой был также застрелившийся накануне Пуго. «Или дело не в революции, а в чем-то другом? Мать говорила о записке. Я пока ничего не знаю, что в ней. Из нее будет ясно, что толкнуло его на этот шаг… Но мне такое, конечно, не грозит. И не только потому, что я, возможно, принимаю не так близко к сердцу всю эту трагикомедию… я воспринимаю ее как-то отстраненно… а, возможно, еще и от того, что я далеко не получил от жизни всего, что хотел. Или, лучше сказать, на что рассчитывал. Он, что уж там кривить душой, в общем и целом, уже доживал. Дядя Паша, как ни цинично, может, это прозвучит, все же прав. Но я – то… мне только-только исполнится сорок… мужик в самом соку. Я  еще живу». Я старался ехать как можно скорее еще и из-за того, что хотел опередить «бригаду», как обозвал дядя Паша тех, кто будет «разбираться прямо на месте».   Первым, кто увидит это «место», безотносительно, конечно, матери, должен быть стать я. Такая стояла передо мной мини-задача, и я ее благополучно выполнил.   
Матери, видимо, не терпелось поскорее пообщаться со мной или ей было страшно сейчас находиться одной в доме, «одной» после того, как не стало ее «половины», поэтому и  вышла на щебенчатую, ведущую от шоссе дорогу, встретила меня еще метров за пятьдесят от повертки непосредственно к нашему участку. Я остановился и подождал, когда она окажется в салоне машины, дальше уже поехали вместе. Первое, о чем я ее спросил: «Соседи в курсе?» «Н-нет… Ты просил, чтобы я никому…» «Они могли услышать». «Н-нет… Даже я ничего не слышала. Он вдруг, уже вечером, в начале восьмого, решил затопить баню. Я удивилась, но ничего не сказала. Попросил, чтобы я подготовила ему чистое белье. Он ушел. С бельем… Перед тем, как выйти за дверь, меня обнял, поцеловал. Я опять удивилась: “Зачем?”   Он всегда так редко меня целовал! А чтоб… подумать… об этом. В голову не приходило! Потом его долго не было… Нет и нет. Тогда я решила посмотреть…»  - она не могла дальше говорить. К тому же машина уже уткнулась передком в ворота. Уже покинув машину, я спросил: «Он… где?» «Там же… Ты просил…» «Ты сказала о записке». «Да!»
Мы прошли в дом. Ступили в большую комнату. Дом  небольшой, рассчитанный, что в нем одновременно могут с относительным комфортом  проживать не более пятерых человек. У обоих наших соседей, справа и слева,  дома были крупнее. Мать прошла в смежную комнатку, вернулась с вырванным из записной книжки крохотным листочком бумаги. Я прочел на нем: «Надя, дети, простите. Я прожил чужую жизнь. Дальше так не хочу. Любящий вас муж, отец». Дата и даже часы. «23.8.1991г. 20-32».  Мать, когда поняла, что я прочел, робко спросила: «Ты понимаешь… что он под этим имел в виду?» Я ничего ей на это не ответил, хотя себе мысленно сказал: «Д-да… Кажется, начинаю понимать».  Хотя стопроцентной уверенности в этом по-прежнему не было. 

   6.
Теперь мне предстояло его увидеть, то есть пройти в баню, где, как я и просил, должно нетронутым оставаться теперь уже его безжизненное тело. Раннее утро, до восхода солнца еще далеко, темно, но в бане горит свет, зажженный, возможно, еще отцом. Я приблизился к бане, остановился в полоске света, вырывающегося через приотворенную, ведущую в предбанник дверь. Мне стало жутковато. Как если бы я был ребенком и подумал: «Я войду, а он там… уже не живой, но еще и не мертвый. Он вдруг заговорит со мной…»   В общем, дурость, конечно. Припомнилось, когда   мы виделись последний раз. Он вышел тогда из своей комнаты. Извинился перед объявившимся родственником, что не может уделить ему время, сослался на нездоровье, и был таков. Больше я его не видел. Было желанье пообщаться с ним на следующий день. Вспомнил, как все было: я позвонил, но никто к телефону не подошел, из чего я сделал заключенье, что отец, и мать отправились на дачу. Весь тот день был в моем распоряжении, моя «подруга» обещала подъехать ко мне лишь поздно вечером. Что мне тогда помешало приехать к ним на дачу? Я мог бы еще поговорить с отцом. Поделиться с ним своими сомненьями.  Я об этом французе. Наверняка он воспринял новость, что  мы,  как будто бы,  не Римские, а Ланские,  с куда большим пристрастием, чем я. А потом… сразу вслед за этим  еще и второй удар. Эта бездарная, непродуманная, скверно исполненная инсценировка с гэкачепе. То был уже очевидный перебор. Это, помнится, еще называется «синергетическим эффектом». Его нервная система просто не выдержала. 
Подошла, освещая себе  дорогу фонариком, мать. Что-то несет у себя подмышкой. «Простыня, - объяснила мне. – Я, как увидела, испугалась, убежала, оставила его ничем не прикрытым. А потом – одной - стало страшно туда заходить». Я взял у нее сложенную вчетверо простыню, прошел. Сначала в предбанник, потом в мыльное отделение. Наконец, в парилку. Он лежал там, на верхней полке. Одна его рука, левая, та, что касается локтем беленой известкой стены, лежит на груди, другая, правая, опущена книзу. Ровно под нею, на скамье – то, из чего он в себя выстрелил – пистолет с глушителем. А стрелял он, судя по всему, в правый висок. На нем ранка с еще не засохшей по краям ранки кровью. То, что у отца пистолет, каким-то большим открытием для меня не стало. Я знал, что ему, когда еще он был «при делах», полагалось какое-то оружие. То, что он его, став заслуженным пенсионером,  не вернул, или то вернул, а нечто другое приобрел, - это уже другой вопрос. Заставляет задуматься и факт наличия глушителя. Это может означать, что отец ко всему тому, что с ним сейчас случилось, заранее готовился.
Я просидел в парилке, на скамье,  у стены, противоположной той, которой сейчас касалась левая рука отца, еще с полчаса. Я набросил на тело простыню, своим краем она опускалась до скамьи, частично укрывая собою пистолет. Я думал… вспоминал… то, как он брезгливо отозвался обо мне: «Паршивый воришка», -  когда меня угораздило украсть понравившийся мне рейсфедер… или, после того, как я стал случайным свидетелем соития,  его и Вики, а потом мы встретились на ржавой, заросшей травой узкоколейке и он показался мне  несущимся мне на встречу бронепоездом… да, именно «бронепоездом», а не просто «поездом» (именно о нем я тогда подумал, потому что в мою детскую  память запал фильм «Александр Пархоменко», там точно был бронепоезд).  Как я уткнулся лицом в его грудь, он облапил меня, тесно-тесно, как никогда прежде, к себе прижал и почему-то попросил у меня прощение.  Вспоминая, в очередной раз ругнул себя за то, что так редко, почти никогда, не обращался к нему за советом, предпочитая жить своим умом, а он не любил навязываться… Если б все отмотать назад… Может, и я бы поменьше ошибок делал, да и он… не сделал с собой то, что сделал сейчас. Словом, довольно обычные для такого рода ситуаций раскаяния, сожаления.
Наконец, добралась до места обещанная дядей Пашей «бригада»: «Скорая помощь», врач, медбрат, следователь с помощником, с ними же и  судмедэксперт. Словом, довольно внушительный десант. Нас с матерью, после дежурных вопросов и ответов,  попросили удалиться. Мы вернулись в дом, а они закрылись в бане, и приступили к осмотру. Оно длилось довольно долго. Уже рассвело, когда следователь постучал в окно, первой  подошла к окну  мать,  его отворила. «Я попросил бы вашего…»  - до моего слуха донесся негромкий голос следователя. Я вышел из дома. «В общем, так… - услышал я от  следователя, он обращался ко мне и одновременно закуривал,  - без обиняков, чтобы не тратить времени даром…   Мы можем написать в заключении, что причиной смерти стало неосторожное обращение с оружием, но для хоть какого-то правдоподобия нам нужен хотя бы один свидетель…» «Только моя мать», - сразу предложил я.  Мне самому отчего-то жутко не хотелось идти в свидетели. «Все случилось в бане… Капли крови...»   Видимо, у дознавателя были какие-то сомнения, годится ли мать на роль свидетеля. «Она иногда заходила, когда он мылся. Что-то приносила. Помогала потереть спину». «А! Потереть спину… Разумеется, если строго между нами, все это шито белыми нитками, но, учитывая особые обстоятельства и личность вашего отца…» «Я буду вам очень благодарен», - быстро среагировал я. «Нет-нет! Вы меня неправильно поняли. Спасибо. Этого не надо… Единственное, что от вас потребуется, то, что называется “держать язык за зубами”.  Это же относится и к вашей матушке». «А тот факт, что он хранил у себя огнестрельное оружие? Это никак?..» «Не волнуйтесь. Выйдем из положения. Главное для него теперь, чтобы его похоронили достойно».

7.
  Неожиданное сопротивление тому, чтобы поставить свою подпись под сочиненной дознавателем бумажкой, оказала мать. «Зачем? Мой муж всегда был самым честным человеком. Могу поклясться, что он никогда никого не обманывал. К чему эта ложь? Пусть будет так, как он сам решил». Ее  уговаривали попеременно, то я, то дознаватель, то мы оба одновременно, один в одно ухо, другой в другое, она вроде бы, наконец, соглашалась, уступала, но стоило ей вновь взяться за ручку и… все та же неуступчивость. «У попа была собака…». Я ее понимал. Она не хотела подписываться под этой фальшивкой не от того, что чего-то боялась, какой-то ответственности за лжесвидетельство. Она сейчас совсем и не думала об этом. Позже - да, очень может быть, что подумает. Ее смущало другое. Она была воспитана внушением «врать это плохо».  Она была отличной пионеркой, образцовой комсомолкой. Если отец жил под ореолом «Служу Советскому Союзу!», то она «Пионер - всему пример».    Да, дожив до шестидесяти, она в своей сердцевине оставалась тем же воспитанным ребенком. Так и не сумевшим уже на исходе жизни разобраться, что кроме  воды в постоянной, регулярной  очистке нуждаются и все населяющие эту землю и пользующиеся этой водой люди. Когда же, наконец, ее убедили, что так будет лучше и для всех тех, плечом к плечу с кем  покойный  нес свою службу на протяжении многих лет, для нас, его родных, да и  для самого отца, потому что иначе это ляжет несмываемым пятном позора на его биографию, которая еще понадобится его потомкам, на его мундир, да, тот, что висит в шкафу, с полковничьими погонами, словом, что так будет лучше для  памяти о нем, - она, пусть и дрогнувшей рукой, однако уступила. После чего  мы оба, я и измучившийся  с нею дознаватель, с облегчением вздохнули.
А то, что «никогда никого не обманывал», я мог бы кое о чем  матери рассказать… да, хотя бы то, чему я стал свидетелем, лежа на стожке… но я ей про это никогда бы не рассказал. Даже в юном возрасте, и  даже под угрозой наказанья смертью.   
Под конец, когда все необходимые процедуры были выполнены,  получено на руки выписанное  прямо «по месту», как этого и хотелось дяде Паше, медицинское заключение, констатирующее «смерть от проникновения…»,  составлен и подписан протокол, где  довольно искусно, я не мог не отдать должное умению дознавателя сочинять подобного рода  филькины грамоты, обосновывался «случайный характер нанесенной смертельной раны»,  «бригада» уже собралась покидать дачу, увозя с собой отца, я   высказал пожелание, чтобы  оставленную отцом предсмертную  записку вернули нам. На что дознаватель вначале  удивленно посмотрел на меня, видимо, такого «детского» вопроса от такого «подкованного» человека, как я,  он вовсе не ожидал, потом только произнес: «Товарищ майор…», и больше я к нему с подобного рода глупостями не обращался. Больше нас с матерью на этой проклятой даче уже ничто не держало. Меня же еще подгоняло желание вернуться, как можно скорее в город, чтобы  уладить все обязательные предпохоронные формальности. Случись это все в другое, «нормальное» время, я бы обратился за помощью к тем структурам,  в рамках которых на протяжении многих лет протекала служебная и, во многом, личная жизнь отца. Словом, я бы еще раз дозвонился до дяди Паши (говоря по правде, я сам ждал от него этого звонка, чтобы он добровольно предложил бы нам эту помощь).  Они-то бы без сучка и задоринки все эти формальности уладили, нам бы осталось только приехать вовремя на кладбище. Но раз этого ожидаемого звонка не было, самому мне напрашиваться на «помогите, Христа ради» не хотелось. Во-первых, да – гордыня: «Грешен, Господи, грешен».  Во-вторых, я понимал,  какое смутное время мы сейчас переживаем, и что тем, кому отец много лет служил верой и правдой, сейчас было, попросту выражаясь, не до нас. Где ОНИ, а где мы? 
В городе мы оказались в одиннадцатом часу. Я отвез мать на осиротевшую квартиру на 16 линии, оттуда же дозвонился до сестры, она до последней минуты оставалась в неведении. Все сопутствующие этому звонку эмоциональные Ольгины порывы здесь опускаю. Они естественны и в описании не нуждаются. Я только попросил ее подъехать на 16 линию и оставаться  рядом с матерью, пока я буду договариваться  с теми, от кого это зависит, о месте и о времени похорон… Да, едва не забыл! Мы,  еще по дороге с осиротевшей дачи к осиротевшей квартире, договорились с матерью держать от Ольги в тайне фактическую, а не придуманную дознавателем  причину смерти отца. 
Для меня самого вопроса, где похоронить отца, вовсе не стояло. У нас уже как-то состоялся с еще живым отцом разговор на эту тему. Он в том разговоре попросил меня, похоронить его рядом с его матерью.   То есть на Смоленском кладбище.  Я поклялся, что так и будет сделано. Еще по телефону обсудил эту тему  с Ольгой. Она предупредила меня, что от нас понадобится справка о захоронении, как документальное свидетельство того, что бабушкина могила принадлежит действительно нам и что мы за нею должным образом  ухаживаем. Так оно и было на самом деле, то есть мы, отец и мать, в первую очередь, периодически посещали эту могилу, следили  за тем, чтобы захоронение не приходило в полный упадок. Хотя тут было одно «но». Вернувшаяся после вынужденной эвакуации в Ленинград бабушка прожила еще довольно долго, она любила самостоятельность, жила отдельно от нас, в городе Пушкин, там был их – общий с дедушкой – сельскохозяйственный институт, они были когда-то его сотрудниками. Там же, в Пушкине, была и выделенная им служебная жилплощадь. Я свою бабушку  отлично знал, и искренне уважал. Ей бы и упокоиться там, в Пушкине, но на Смоленском кладбище, когда бабушки не стало,  почему-то настоял именно отец. Может, он уже тогда думал о том, когда придет его час, и что ему будет предпочтительнее лежать в относительной близости и к дому и к родному человеку. Хотя, может, это всего лишь мои домыслы,  а у отца в голове было что-то совсем другое.
Я понимаю, что, скорее всего, по мнению тех, кто меня, возможно, когда-нибудь прочтет, я уделяю этой проблеме кладбищ-похорон непозволительно слишком много времени. «К чему все эти: “Там, здесь похоронен? Что от этого меняется?”  Наверное, это действительно так, может, это в какой-то степени дань тому, что мне самому, пишущему, уже не мало лет, от того и проблема эта не кажется мне такой уж вовсе не актуальной. Но все-таки главная закавыка тут несколько в другом. На этом примере, том, который еще ждет моего описания, можно получить убедительное представление, как наша жизнь зависит от того, что на первый взгляд нам может показаться ничтожным пустяком. Как одно неосторожно произнесенное слово, забытый в небрежении, допустим, носовой платок, царапина на ноге – и жизнь, только из-за одной мелочи, возьмет и повернется в какую-то другую сторону. Мелочью, обернувшейся крутым жизненным поворотом для меня, послужило то обстоятельство, что у захороненной на Смоленском кладбище бабушки была другая фамилия. Да, то самое «но», о котором я уже упоминал. Мы – отец, я, Ольга до замужества, - Римские, бабушка же сохранила свою девичью фамилию Дебу.

 8.
Она была достаточно властная, и очень упрямая, эта наша бабушка, Вера Константиновна Дебу. Ей сразу не понравилась перспектива стать Римской. По ее мнению, за ней, если что и скрывалось, так это намек на бродяжничество: «Кто-то когда-то  притащился на заработки из Рима».   Иное дело, как она считала, - оставаться Дебу. Это плеяда известных, отчасти в чем-то даже прославившихся ученых, это «петрашевец», приходившийся уже ее дедушке родным дядей. Да, она гордилась, может, и вполне по праву, этой фамилией. Сердилась, когда ее произносили неправильно: ДЕбу. Не стеснялась при всем честном народе поправить. Словом, она отстояла перед мужем свое право сохранить за собой эту фамилию. Она же не могла тогда предугадать, какими сложностями это может потом обернуться для ее внука.
Сложности начались с того, что я никак не мог отыскать выданную еще когда-то кладбищенскими властями отцу справку о захоронении. Не помогла мне в поисках и подъехавшая к этому моменту Ольга. Мать также ничего не могла сказать. Было высказано предположение, что она могла быть потеряна  или уничтожена во время переезда с Кондратьевского проспекта. Кто-то – мать, отец, та же Ольга, наконец, я в этом переезде ни малейшего участия не принимал, - могли посчитать ее какой-нибудь недостойной хранения бумажкой. Кто бы виновником этой пропажи ни был, мне пришлось ехать на кладбище с пустыми руками. И с надеждой на то, что мне вообще не придется ничего доказывать.
 За столом в маленькой унылой комнатке, с давно не мытым окном, выходящим на тесный дворик, захламленный свезенными, видимо, со всего кладбища разбитыми, уже никому не нужными мраморными надгробиями, сидел квадратных размеров человек, в черном костюме, белой рубашке, с коричневым, кажется, из кожи галстуком. Я подумал, что это предписываемая им их начальством  кладбищенская униформа. Ничего более мрачного, удручающего чем то, что было сейчас на этом человеке, придумать было, кажется, невозможно. Я, сев напротив этого мрачного квадрата, изложил свое желание похоронить своего отца именно на Смоленском кладбище. «Новеньких не захораниваем. Для новеньких если только урночку, - услышал я в ответ. И после короткой паузы, я еще не успел среагировать на первое.  – Ну, если только коренной ленинградец…» Я поспешил заверить, что покойный именно таким и является. Но на этом квадрат не успокоился, ни на секунду не остановившись, продолжил свои требования:  «Ветеран войны, блокадник». К сожалению, отец не был ни тем, ни другим. Тогда уже я приступил к изложению таящего в себе опасность аргумента, а именно:  за нами уже числится одна могила, родная мать покойного, за которой мы на протяжении многих лет аккуратно ухаживаем, и что отец настоятельно просил, чтобы его положили рядом с его матерью. Но никак не в урночке. Об урночке даже речи быть не может, только полноценное захоронение. Видимо, квадрат был вовсе не таким уж и непробиваемым, каким он мне показался вначале. Что-то, видимо, в его квадратном сердце ёкнуло, если я услышал от него: «С этого бы и начинали. А то все вокруг да около. Тогда совсем другое дело. Что за могила?» Я ответил, что «Так не помню, но, если необходимо,  могу провести и показать».   Квадрат на секунду задумался, потом спросил: «Как фамилия? – ту же секунду потянулся за лежащим  у него за спиной на полке толстенным потрепанным гроссбухом. «Моя?» «И ваша и вашей могилы». Я вначале назвал себя, а потом сказал: «»У той, что в могиле, другая фамилия».  Назвал фамилию бабушки. Поплывший было, чуточку преображающийся во что-то более округлое квадрат мгновенно опять затвердел. На мгновение задумался и, наконец, произнес то, чего я больше всего опасался: «А справка о захоронении при вас?» Мне пришлось признаться в ее отсутствии. Попытался было объяснить, как все могло произойти. Вернувшийся, кажется, в прежнее угловатое, то есть соответствующее квадрату,   положение  хозяин кладбища меня уже не слушал: «Как же мы вас? Без справки… И не ветеран, и не блокадник. Вы же, вроде бы, выглядите культурным человеком…» У меня еще оставался один неиспользованный аргумент: «Я вам буду очень благодарен». Не тут-то было! Правда, прореагировал хозяин вовсе не так, как дознаватель, которого, кажется, такое же мое красноречивое  иносказание даже как будто покоробило, этот лишь как-то грустно на меня посмотрел, а потом откровенно поделился своим горем: «У нас новое начальство. Они порядок, как на западе,  во всей стране теперь хотят наладить. Начали с кладбищ. Посмотрим, что дальше. А я без места остаться не хочу». «А я могу повидаться с этим вашим новым начальством?» Квадрат, оказавшийся на деле вовсе и не квадратом, а куском студня, дрожащим за свое намазанное медом человеческих утрат место, что-то молча написал на бумажке, протянул мне. Я вышел от него и, больше никуда не заезжая, поехал по указанному в бумажке адресу.

9.
То, куда меня отправил смотрящий Смоленского кладбища, называлось «Главное управление учреждениями ритуальных услуг по г. Ленинграду при городском совете народных депутатов», а располагалось оно то ли на 1-ой, то ли на 2-ой Советской, точно сейчас не помню. Я боялся, что меня ждет огромная очередь, составленная из, примерно, таких же, как я, столкнувшихся, примерно, с такими же проблемами, но был приятно удивлен. Если слово «приятно» вообще как-то применимо, когда приходится иметь дело с ритуальными услугами.  В небольшой приемной от силы шесть-семь человек. Сама приемная выглядит как после евроремонта. Темно-вишневые стены, стулья с удобными спинками, овальный столик, на нем ваза с букетом  свежих цветов и россыпью проспектов. Но меня по-прежнему больше всего интриговала немногочисленность посетителей. Я шепотом спросил у сидящей с края почтенной дамы: «Здесь предварительная запись?» Дама удивленно на меня посмотрела, пожала плечами: «Нет, почему вы решили? Живая очередь».  Я поинтересовался, кто последний, занял стул  как раз рядом с этой дамой  и стал ждать.
Очень скоро из-за двери, на которой была табличка, видимо, с фамилией человека, который вел прием, вышла улыбающаяся во все лицо молодая девушка.  «Ну, как?» – спросила ее одна из тех женщин, что сидела ближе всех к двери. «Все отлично! – откликнулась молодая девушка. – Даже не верится, что такое может быть.  Никакой волокиты. Они мне поверили на слово! Вы только подумайте! На слово!»  Когда девушка уже ушла, я тихо поинтересовался у той же дамы: «Не знаете, с чем эта девушка приходила?» «Ее мать не успела оформить справку о том, что она блокадница. Но девушка пришла с фотографиями. На одной из них, как ее мать выглядела до блокады, и как стала выглядеть после. Это действительно настолько наглядно! Ирине Владимировне оказалось достаточно». «Ирина Владимировна…» - начал было я, дама меня перебила. «Да-да! Сегодня ее приемный день. Нам повезло. Очень чуткий интеллигентный человек». «Вы ее хорошо знаете?» «Нет, пока только по откликам». 
Я хотел было еще задать кое-какие вопросы, в частности, спросить, с чем пришла сама дама, но передумал, и стал ждать, когда подойдет моя очередь. Теперь, после того, что я уже увидел, во мне укрепилась уверенность, что все для меня, или, точнее, для моего покойного отца, завершится благополучно. Когда настал мой черед, и я вошел в кабинет, я увидел двух женщин. Точнее, одну женщину, она восседала за главным большим  столом, и девушку – за  маленьким, тем, что сбоку. Женщина выглядела, примерно, на те же годы, что и я. То есть была уже не молодой, но и не старой.  В сером жакете из твида, под жакетом блузка со стоячим воротником. Гладкие, зачесанные назад, и собранные в крендель волосы, очки в толстой  розовой оправе. Очень походила на мою первую учительницу, ту, что была нашей классной руководительницей с первого по третий класс. Однажды, я тогда был третьеклассником, вся наша школа приняла посильное участие во всегородском «ленинском субботнике». Нас вывели в ближайший к школе сквер, дали по маленькому полиэтиленовому ведерышку, и проинструктировали, как нам следует идти и внимательно смотреть, не валяется ли какой-нибудь мусор. Главным наблюдателем за тем, как мы выполняли задание, была, естественно, она – наша учительница. В какой-то момент мне надоело это занятие, я присел на оказавшуюся  на моем пути садовую скамейку: сижу на ней, беззаботно болтаю ногами.  Учительница подкралась ко мне незаметно, со спины. Я заметил ее, когда уже было поздно, испугался, что она сейчас будет меня ругать. Нет, ничего подобного! Обошла скамью, присела рядом со мной,  осторожно спросила. Видимо, то, о чем она спросила, мучило ее давно: «Скажи, Виталик… Пусть это останется чисто между нами. Я никому об этом не скажу… Это правда, что твой папа разведчик?» На что я, обрадованный, что мое отлынивание осталось без последствий, бойко: «Нет, неправда. Он никакой не разведчик. Это все враки. Он контрразведчик».
«Меня зовут Ириной Владимировной, - да, с этого представленья начала свое собеседование женщина, уже после того, как я назову себя, а девушка за боковым столом запишет все мои данные  в своей тетради. - Вас, теперь я знаю, -  Виталием Алексеевичем. Теперь спокойно, не нервничая,  расскажите, что с вами стряслось.  Какая беда вас к нам привела?» Она, действительно, обращалась ко мне, как к маленькому, еще незрелому человечку, столкнувшемуся с какой-то неприятностью, и не способному   самостоятельно постоять за себя. В ее обращенных ко мне, за стеклами очков, глазах прочитывалось: «Не волнуйся, кроха. Я сильная, мудрая и добрая. Я тебе помогу».  Это – с одной стороны обнадеживало. «Где еще, в каком советском учреждении я могу встретить подобное?»  Хотя  с другой – как-то… как будто умаляло,  принижало меня. Получалось: «Я мудрая, а ты глупенький. Я сильная, а ты слабенький».  Я коротко изложил суть своей просьбы.  И вот что услышал в ответ: «Да, к сожаленью, Виталий Алексеевич, это проблема не только вашего, но и других старых кладбищ Ленинграда. Они крайне запущены. Много лет властям было не до них. Развелось очень много недобросовестных, желающих погреть руки на человеческом несчастье. Мы хотим навести порядок. Наложены определенные ограниченья. Хотя, если, как вы утверждаете, ваш отец  урожденный ленинградец, это дает нам еще какие-то основанья пойти вам навстречу. Допустим, он не является ни ветераном войны, ни блокадником, но…  хотя бы звание ветерана  труда он, наверное, заслужил?  У вас… точнее, у него есть такое удостоверение? Вы можете его предъявить? Нам надо хоть за что-то зацепиться». Настал момент задуматься мне. Вот о чем я подумал: «Едва ли ему выдавали такое удостоверение. Во всяком случае, я о таком не знаю. И пока мы искали эту чертову справку о захоронении, переворошили кучу документов, ничего типа удостоверения ветерана труда ни мне, ни сестре  на глаза не попадалось. Ну, пусть я мог его пропустить, но Ольга-то  куда более глазастая. Она часто видит то, чего не вижу я. Она бы обратила на него внимание».   Пока я весь в мыслях, моя первая учительница с искренним участием смотрит на меня, а потом, видимо, в русле каких-то своих собственных умозаключений, задает мне вопрос: «А кем, собственно, был ваш отец? В какой области он трудился? В каком качестве?» И тут… Что-то переклинило меня. Я мог бы ответить как-то обтекаемо. Я мог бы отыскать какую-нибудь туманную формулировку «качества» его работы. Для этого мне ума вполне бы хватило. И волки были бы сыты, и овцы целы. Но как часто бывало в моей жизни: я пошел без оглядки и напролом: «Мой отец всю сознательную жизнь отработал в органах государственной безопасности… в ее разных структурах… - Едва не сказал “Он был контрразведчиком. Помните, я вам уже говорил? - А закончил вообще убийственным. - Я, кстати говоря, тоже».  И что же произошло с лицом моей первой учительницы! Оно преобразилось. Вместо  мудрой, всесильной,  полной человеческого участия учительницы,  на лице человека, который сидел напротив меня, была надета сейчас маска отвращенья и ненависти. Чувства переполняли ее, вырывались через край, она как будто с трудом сдерживала себя, чтобы не схватить со стола что-нибудь потяжелее… ну вон, например, еще сохранившееся со времен царя Гороха, может, в качестве сувенира мощное мраморное пресс-папье… Наконец, как будто с собою частично справилась. Обошлось без  пресс-папье, бросилась в меня словами… Впрочем, нет, не словами, это было гусиное шипение:  «И вы… еще посмели придти сюда… Вы, которые убили моего отца в подвале вашего жуткого Большого дома, разрубили на мелкие кусочки, а потом вышвырнули в Неву на съеденье… корюшке…»  Я, конечно, также не мог оставить это без ответа: «Откуда у вас эта ерунда?!» И тогда маска, никак не отреагировав, обратилась к   сидящей, ни жива, ни мертва, девушке: «Отказать! – и в дверь громко, чего она прежде никогда, во всяком случае, в моем присутствии,  не делала. – Следующий!»
  Я вышел из чистенького, прошедшего евроремонт здания на ватных несгибающихся ногах. С трудом доковылял до дожидающейся меня машины. ТАКОГО, что я услышал сейчас, я еще ни от кого не слышал… Хотя байки про невскую корюшку, которой якобы скармливали трупы якобы убитых, измельченных  и выбрасываемых прямо из подземных подвалов в реку,  до меня, естественно, доходили. И изустно, и письменно: от работающей на КГБ разнообразной агентуры. То есть каким-то … ух, каким открытием!.. это для меня не стало. Но я впервые испытал на себе, каково это быть прямой мишенью такого рода  вздора.  «Хотя…Что я? Сейчас важнее добиться справедливости для дожидающегося, когда его положат в землю, отца». Я еще просидел в машине, никуда не отъезжая, минут десять… этого времени мне хватило, чтобы придти в себя… после этого вышел из салона машины, прошел к ближайшей телефонной будке. Было начало четвертого. Моя палочка-выручалочка, я имею в виду дядю Пашу, была, естественно, еще на своем рабочем месте. Я знал, что он не любит, и не поощряет, когда его в рабочее время беспокоят по личным вопросам (также когда-то поступал и мой отец), но я должен был -  кровь из носу!  - до него сейчас дозвониться.
Как и следовало ожидать, мне этот звонок дался не просто. Взявшая трубку секретарша несколько раз, с каждым новым разом все больше теряя терпенье, отказывалась подозвать ее начальника. Наконец, я услышал голос самого начальника. Возможно, дядя Паша вышел в эти мгновенья из кабинета: «Кто это так тебя донимает?»   Ему секретарша в ответ, я это слышу: «Римский… Точнее, его сын. По личному».   Только после этого я услышал, как дядя Паша устало произносит уже прямо в трубку: «Да, Виталик. Отчего такой нетерпеж?» Я объяснил, а потом долго – или мне показалось, что долго, - дожидался, когда он мне что-нибудь скажет. Дождался! «Приезжай к нам. Поговорим за столом. Как люди. И моя Глафира Петровна по тебе уже давно соскучилась,  – он говорил о своей жене. – Но не раньше девяти. Раньше я, при всем желании, едва ли смогу  из этой каторги вырваться. Чтоб ее…».
 
10.
Это мы, Римские, были кочевниками, переезжали с квартиры на квартиру, а дядя Паша и тетя Глаша  вели настоящий оседлый образ жизни. Сколько я их  знал, жили на одном месте: Тележная улица, дом 18, в опасном соседстве с боткинской больницей. «Опасном» для меня, еще ребенка: я знал, что в этой больнице лечат «заразных» больных, а заразиться можно разными способами, например, крохотными невидимыми невооруженным глазом вирусами, а вирусы летают беспрепятственно по воздуху. Поэтому, когда мы, всем семейством,  бывали у дяди Паши с тетей Глашей  в гостях, я всегда старался сесть подальше от окна, если оно было открыто. У дяди Паши и тети Глаши  никогда не было собственных детей, наверное, еще из-за этого меня здесь особенно привечали. Это, конечно, больше всего относится к тете Глаше. Когда садились за стол, все самые лакомые кусочки  доставались  обязательно мне. С появлением на свет Ольги ситуация, конечно, изменилась, теперь, главным бенефициаром  стала она. Я, конечно же, не подавая виду, молча скрежеща зубами, ее ревновал.
Отец и дядя Паша вели дружбу с «незапамятных» времен, когда оба еще только начинали свою карьеру. На том этапе жизни роль ведущего по праву выполнял отец. Хотя бы от того, что он был местным, ленинградцем, здесь, в городе, ему все было родным и знакомым, а дядя Паша из пермяков. Отец покровительствовал ему, помогал и морально и материально. Одно время, довольно длительное,  он даже жил у нас. С годами соотношение «ведущий-ведомый» между ними постепенно менялось. Не в пользу отца. Дядя Паша неуклонно шел вперед, отец на каком-то этапе вдруг взял и забуксовал, а потом решил и вовсе «выйти из игры».   Дядя Паша, хоть уже и в почтенном возрасте, по-прежнему держался на плаву.
Меня встретила постаревшая со времени нашей с ней последней встречи, (она, эта встреча, случилась года два назад, когда дядя Паша справлял какой-то юбилей), когда-то потчующая  меня самыми аппетитными разносолами тетя Глаша. Она, как и дядя Паша, была из «простых», к тому же не скованная разного рода подписками и присягами, поэтому выражала свое мнение  по принципу: «Что на уме, то и на языке». «Это что же такое творится-то, Виталик дорогой? Это же контрреволюция! Это же опять белогвардейцы к власти рвутся! Недобитки проклятые. Затаились, мать их. Мало их, выходит, давили, а теперь повылезали изо всех щелей. Как тараканы. А что в Москве-матушке? Что с железным Феликсом-то понаделали? Так ведь и до нас может дело дойти. Не знаю, как вы, а я так точно – ежели что – отстреливаться буду». Вообще-то, я это знал, тетя Глаша в ее молодости, училась, как она сама выражалась, «на Анку - пулеметчицу», да, имела какой-то разряд по пулевой стрельбе,  то есть она сейчас не бросалась словами  на ветер. Дядя Паша довольно грубо ее оборвал: «Ну, хватит тебе, сорока! Не так уж и страшен черт, как его малюют. Лучше поди, да сгоноши нам чего-нибудь на стол. Надеюсь, у тебя хватило ума, - теперь дядя Паша обращался ко мне, - добраться до нас без машины? Чтобы мы могли хватануть с тобой. Давно уже вместе не пивали».
Да, дядя Паша был прав: я про обещанное им еще в телефонном разговоре застолье не забывал, поэтому приехал к ним, пользуясь общественным транспортом. По его же просьбе, тетя Глаша «сгоношила» нам в его кабинете, а не в столовой. Видимо, ему тем самым хотелось оградиться от чрезмерного наседания со стороны взбудораженной событиями последних дней,  воинственно настроенной Анки-пулеметчицы.  Когда мы остались с ним с глазу на глаз, - первое, о чем дядя Паша меня предупредил: «Ты об  отце ей пока ни-ни. Узнает, окончательно ошалеет. Я и так уже не знаю, куда мне от ее «Бей жидов, спасай Россию» деваться. Давай в первую очередь за него… за твоего. Чтоб земля ему пухом». Мы выпили, тихо, с оглядкой на дверь (не дай бог, тетя Глаша нас услышит!) поговорили об отце. О том, как и отчего он мог решиться на такой безобразный поступок. Точнее, как старший, и по годам и по чинам, говорил дядя Паша, я больше молчал, с чем-то мысленно соглашаясь, чему-то сопротивляясь, но не вступая ни в какие дискуссии. О том, КАК и почему он так  ушел из этого мира, можно было говорить и говорить, витать, что называется, «в облацех», но меня-то больше всего сейчас волновала такая заземленная проблема, как предание тела… да, пусть это будет какая-то тавтология…  земле. Такая, вроде бы, при иных обстоятельствах будничная вещь, как похороны, превращалась в нечто эпохальное. Даже символическое.
Наконец, дядя Паша, видимо, и сам, без моих подсказок понял, что от рассуждений, что и как, к тому же еще распаленных несколькими порциями добротного французского коньяка, пора  переходить к самому настоятельному на этот момент, самому насущному, не терпящему никаких «потом».  «В общем, так… Насчет того, где похоронить… А что тебе так приспичило положить его на Смоленском кладбище? Он тебе это завещал? Условие такое поставил?» Я ответил, что да. Что было такое пожелание. Вполне естественное, учитывая, что там, на этом кладбище, уже лежит его мать, то есть моя бабушка, которую дядя Паша также неплохо знал. И даже, помнится, участвовал в ее похоронах. «Он разве был верующим?» – поинтересовался дядя Паша. Я понял, что под «он» дядя Паша подразумевал отца. На конкретный вопрос ответил не конкретным, что «не знаю». «Это ТЫ не знаешь, - упрекнул меня в незнании собственного отца дядя Паша, - а я очень даже знаю. Он в эту заразу опиумную ни в зуб ногой». «Но при чем здесь это?» – я, действительно, не понимал, к чему клонит дядя Паша. «В том, что раз бога нет, то и слова нет». «В смысле?» «Слово дал, слово взял. За то, что слово не сдержал, тебя никто упрекнуть не сможет». Вон оно как! Дядя Паша-то, оказывается, казуист еще тот! «Да и какая, в самом деле, ему-то разница, где его гниющий прах будет лежать?  - продолжал меня уговаривать дядя Паша. - Похорони его на каком-нибудь другом кладбище. Потом, когда все уляжется, - мы ему хорошие денежки выделим, памятник рукотворный… гранитный отгрохаем… С красной звездой. Пойми ты… Конечно, если уж совсем пойти на принцип, мы могли бы и сейчас вступиться. Живи мы в нормальное время, так бы  и сделали. Это наш товарищ. Гвардеец по всем статьям. Чего - чего, но похоронили бы со всей помпой, но ты же видишь, что творится. Как к нам прямо сейчас относятся. Ну, хорошо, в Москве они нашли громоотвод, досталось бедному Феликсу, думаю, он все-таки не сломается, он до сих пор из того же железа, а что у нас? Ты тоже должен быть в курсе. А что ты думаешь, если  эти, прости меня господи, долбоебы,  кого-нибудь подстрелят… сами, а всю вину  не свалят на нас? Любая провокация… Дай им только повод. Не высовываться нам сейчас надо, Виталик, - тут уж дядя Паша вообще перешел на шепот, - не демонстрировать направо-налево, что мы есть, а на какое-то время затаиться.  Такое долго продолжаться не может. Пройдет какое-то время и все вернется на круги… Как их там? Без нас они все равно, как бы ни старались, не смогут… А Алешка… Что ж? Он тоже. Всегда был человеком мудрым. Прежде чем что-то сделать, десять раз отмерит. Оставь ты эту затею со Смоленским, раз для них это как-то принципиально. Раз они такие препоны ставят. Мы твоего отца и на Южном. Мир его праху, хороший был мужик». В этом месте неверующий, но уже пьяненький дядя Паша молитвенно закатил  уже осоловевшие глаза и перекрестился.

11.       
 Закончилось наше застолье уже в одиннадцатом часу. Я отвык от общественного транспорта. Мне было в нем неуютно. Кроме того, только что потребленный коньяк побуждал меня к какому-то действию, даже какому-то свершению. Пока действовали только мой мозг и мои ноги, поэтому я решил дать полную волю и тому, и другому. В голове – как на телеграфной ленте: предложение тчк предложение тчк абзац новое предложение, а ноги несут, куда глаза глядят.
Вечер, но улица, по которой я иду -   а это – внимание! – не что-нибудь, а Его величество Невский проспект, - полна прохожих. Причем, одиноких, как я, попадается очень мало, в основном, это более или менее крупные сплоченные группы. Стайки. В подавляющем числе – молодежь. Чем-то возбужденная, но, это сразу становится заметным, - не только что потребленным коньяком, как в случае со мной. Их пьянит ощущение только что обретенной ими, свалившейся им  на голову, как манна небесная, свободы. Вы хотели ее? А я-то, может, получше многих других, знаю, как сильно вы ее хотели. Вы добились ее. Получайте! А пока,  походя,  что-то громкими голосами  между собою обсуждают, о чем-то спорят,  доказывают друг другу, но дружелюбно, без мордобоя, без пены у рта. Нет здесь никаких антагонистов. Все – за и никаких гвоздей! Их разделяют только нюансы.  «Нет, это не тот Невский проспект, что у Гоголя, живописный только по внешнему виду, все богатство напоказ, пропитанный неявным, тщательно маскируемым пороком, ложью, фальшью изнутри. У этого Невского тысяча девятьсот девяносто первого года, по которому я бреду сейчас, все натурально, и никаких подкладок: все, что есть, -  нараспашку, все на виду. Словом, революционный Невский проспект. Каким он выглядел, наверное,  и в февральские вечера тысяча девятьсот семнадцатого.  Сразу после того, как спихнули с трона ненавистного всем «кровавого» царя Николашку.  И чем это закончилось? Может, вам напомнить? Но если я начну, - вы же меня не поймете. Может, даже подымете меня на смех. Славная вы наша молодежь, но наивная, как во всем мире. Обманываемая опытными, теми, кто их постарше и поциничнее, шулерами и политическими сутенерами. Добивающимися  с помощью вас исполнения своих тайных мечтаний, пороков, тех, что скрываются за их живописным фасадом, красивыми словами, нарядами. Все та же фальшь  и ложь. Как у Гоголя. На его Невском проспекте. Только, может, еще более подмалеванная, закамуфлированная». Это то, что проносилось в моей возбужденной французским коньяком голове, пока я брел по Невскому. Поэтому этот абзац и окавычил. Мой пьяненький внутренний монолог. А вот что я наяву услышал: «Виталий Алексеевич! Неужто это вы?»
«Виталий Алексеевич? Это, кажется, меня?» Женский голос. Доносится сзади. «Или здесь есть еще какой-нибудь Виталий Алексеевич?»   Я остановился, обернулся. Ко мне быстро приближалась какая-то женщина. С прижатыми к груди букетами цветов. «Да это же она! Незабвенной памяти Галина свет Ивановна Веснушчатая. Собственной персоной».  Мы ни разу не встречались с ней с той ночи, когда занимались любовью. Точнее, любовью тогда, скорее всего, занимался один я, а с ее стороны – то была лишь работа. Своеобразный  благородный жест. Добровольная расплата. Антреприза. «Мы с вами поквитались».
«Сколько лет, сколько зим! – это она, я пока не промычал ни звука. Сразу за ней маячит еще какой-то мужик. В отличном костюме, может даже, от Версаче, или контрафакт, впрочем,  это приблизительно одно и то же. –  Подержи, - передала букеты контрафактному  Версаче. – Это Римский. Виталий Алексеевич. Я тебе о нем уже как-то говорила. Тот, кто спас, сам рискуя при этом,  и тебя и меня. – Вот только когда я получил подтверждение тому, какую гадость я когда-то совершил!  - А у меня сегодня премьера! - вновь обращаясь ко мне. -  Спасибо Игорю Петровичу, он разрешил мне поработать на их малой сцене». Я не сразу догадался, кем является этот ее благодетель, вспомнил только потом: «Владимиров. Гравреж театра Ленсовета». «Прошло на «Ура». Айдайте  с нами. Мы устраиваем по этому случаю маленький банкет». «Боюсь, я буду лишним», - пробормотал я. «Не будете. Сейчас нет лишних. Вы же наш, Виталий Алексеевич. Вы это доказали. Не скрывайте этого. Пойдемте»  - она уже, воспользовавшись тем, что обе ее руки освободились от букетов, бесцеремонно ухватилась  этими ее обеими руками за мою, вяло опущенную. Может даже, ей и удалось бы потащить меня за собой, как на буксире, если б я не сказал: «Мне не до банкетов. У меня только что, буквально этой ночью, умер отец». «Ах, так вот отчего вы такой! Примите мои соболезнования. – Обернувшись к по-прежнему стоящему сразу за ее спиной мужику с букетами. – Ты иди, я сейчас, - но что-то вдруг заставило ее передумать. – Нет, подожди. – Вновь ко мне. – Может, мы можем вам как-то помочь?» «В каком смысле?» – растерянно откликнулся я. «Ну, не знаю. Похоронить сейчас это целая проблема, я знаю. Сама со своим родственником здесь же, в вашем Питере, не так давно намучалась. А у Егора сейчас кое-какой административный ресурс. Ты же поможешь нашему спасителю?» – теперь она обращалась к мужику. «Всегда готов!» И что-то, как это, к сожалению, часто, слишком часто со мною случается, как будто какой-то чертик в очередной раз взял и дернул меня за кончик языка: «Мне необходимо похоронить его на Смоленском кладбище, но сейчас там так просто не хоронят, только, если…» Я не успел докончить, когда Галина Ивановна вновь стала приставать к своему мужику: «Как? Смоленское кладбище тебе по зубам?»  Версаче на несколько мгновений задумался: «Боюсь, что не очень, это совсем не моя епархия… Я могу, конечно, переговорить с Владимиром Владимировичем...» «А кто это?» – спросила Галина Ивановна. «Путин. Правая рука Анатолия Александровича. Замечательный человек! Таких поискать». «Ну, так поговори, - уже не попросила, а, скорее, потребовала Галина Ивановна.- Если ты считаешь, что он такой замечательный. Запомни. Римский. Виталий Алексеевич. Человек хочет только похоронить на нужном кладбище своего отца. Всего-то на всего! Такой пустяк! Если они действительно, как ты говоришь,  хотят устроить жизнь по-новому, как они сами об этом заявляют, надо начинать именно с таких мелочей. С похорон. Иначе это опять будут всего лишь пустые слова. Ну, все, иди, - теперь уже окончательно скомандовала Галина Ивановна, - а я сейчас».
И только, когда я проследил глазами за тем, как мужик  и оба букета скрылись за ближайшей к нам дверью, узнал, что мы стоим напротив входа в дом Всероссийского Театрального Общества. Я когда-то частенько сюда захаживал.  Галина же Ивановна вновь оборотилась лицом ко мне. «Не грусти, - сказала она мне неожиданно по-приятельски.  – Хотя,  я знаю, со своими прощаться очень тягостно. Я пережила это со своим родным отцом… А вот отчима проводила в последний путь с огромной радостью. Сколько ж он у меня кровушки попил, пока у меня самой не выросли когти!.. Телефон у тебя прежний?» Я сказал, что да. «Ты все равно хороший, - коснулась пальцем моей щеки, кажется, смахнула с нее что-то постороннее. – Но родившийся не в то время и не в том месте. Когда что-нибудь прояснится, я тебе позвоню». «Анатолий Александрович,  – она уже собралась уходить, но я успел задать свой вопрос,  – это, если я не ошибаюсь, Собчак?» «Да, вроде как… Ты же знаешь мое отношение ко всем этим… жукам навозным. Ну, то есть  бюрократам».  «А твой?» «Егор? Нет, он пока еще не бюрократ. Но он  у этого… как ты назвал…  в команде. Хотя и не такой приближенный, как другой, с которым Егор хочет поговорить… Слушай, ну все! Рада была с тобой повидаться, а сейчас извини, меня ждут. Я пошла».

12.
Проникся ли я надеждой на то, что свалившаяся на меня как снег на голову Галина Ивановна Веснушчатая поможет мне в разрешении этой нелепой, видимо, только в нашей стране получающей право на существование  кладбищенской проблемы? Ничуть! Никаких надежд.  Ни самых тонюсеньких. Когда утром проснулся, вспомнил, что было накануне, вначале подумал, что то был сон. Какое-то наваждение. Когда же оказалось, что нет, то была явь, даже крохотной мысли не допустил, что я буду полагаться на весь этот вздор. Какой-то детский лепет. Не вздором, однако, выглядел  совет, данный мне  дядей  Пашей,  старым,  опытным, пережившим  не одну бурю  лисом. Совет,  суть которого, если, конечно, очень упрощенно, сводилась опять же, к уже единожды, но по другому поводу пришедшему мне на память «Не буди лихо, пока тихо».   Отец испытал желание покинуть этот мир в неблагоприятную для таких, как он, минуту. С этим следовало считаться, а не лезть на рожон и не качать свои права. Это чревато.    
Мне, к моим неполным сорока годам, пришлось уже побывать на многих похоронах, но сам я в роли организатора  похорон по сию пору никогда не выступал. На следующее утро я позвонил сестре с просьбой встретиться и посоветоваться, с чего начинать. О вчерашних фиаско, особенно о том, какое унижение я испытал, когда осмелился  выцыганить разрешение на захоронение на Смоленском, решил с нею пока не делиться. Спросит, - а я как-нибудь увильну. Ольга же пообещала дать мне знать, как только освободится от каких-то своих дел. Время пошло, а от нее ни слуху, ни духу. Наконец, уже в начале двенадцатого в моей квартире раздался звонок. Я сразу решил, что звонит сестра, поэтому недовольно произнес в трубку: «Ну, и где ты пропадаешь?» «Виталий Алексеевич Римский?» – незнакомый очень любезный женский голос. И после того, как я  вначале неловко извинился,   а потом подтвердил, что я действительно  Виталий Алексеевич Римский. – Вам звонят из приемной советника председателя ленинградского горсовета Владимира Владимировича Путина.  Вы не смогли бы к нему подъехать в четырнадцать ноль-ноль?» Я, уже после того, как  справился с первой растерянностью, поспешил заверить, что смогу. Тот же любезный голос напомнил мне время встречи, пообещал, что на меня будет выписан пропуск, предупредил, чтобы я взял с собой паспорт, попросил не опаздывать и… был таков. Я же стал неторопливо готовиться к предстоящей аудиенции. «Неторопливо» от того, что, в общем-то, я к ней, то есть аудиенции, формально  уже был готов: умыт, побрит, на мне «траурное» одеяние, и времени в моем распоряжении еще предостаточно. Но я был не готов морально.
 Мною одолевали смешанные чувства. С одной стороны, этот любезный женский голос, разумеется, позитив, он говорит о том, что вышестоящие сферы не остались равнодушны к просьбе, исходящей от такой скромной  персоны, как я. Прониклись и откликнулись! С другой… Сам тот факт, что подобного рода ерунда, то есть не ерунда для меня, ерунда  для них, - могла растрогать советника председателя горсовета, далеко не последняя спица в колесе городской власти, причем настолько, что он пожелал выкроить для личной  встречи  со мною какое-то свое драгоценное время, это не укладывалось уже ни в какие рамки здравого смысла. Единственное тому объяснение-все  те же переживаемые таким городом, как Ленинград, городом, как известно, трех… или четырех?  революций, нынешние революционные перемены. Из серии «Кто был ничем, тот станет всем».   Потому что  в революцию, как перед Рождеством, могут случаться самые необыкновенные события.   
Наконец, когда я уже все-таки окончательно собрался в дорогу, вновь раздался звонок. «Сейчас тот же любезный голос извинится передо мной, сообщит, что произошла какая-нибудь досадная накладка, и что мне больше не стоит беспокоиться».   Нет, на этот раз звонила сестра. От нее я узнал, что она уже получила справку из морга, а сейчас едет на улицу Достоевского. «Мы можем встретиться прямо там».   Я знал, что на улице Достоевского расположено агентство ритуальных услуг («Знал бы Достоевский, с чем в будущем будет находиться в сцепке его фамилия, он бы предпочел, наверное, отыскать себе другое жилище».)   Я попросил Ольгу пока с этой службой повременить. «А в чем дело? – удивилась такому моему заявлению. - Ты предлагаешь что-то другое?» «Я ничего не предлагаю. Пока только прошу. Будь где-нибудь у телефона, чтобы я мог до тебя, в случае нужды, без проблем дозвониться. А пока я еду на встречу с Путиным». «А кто это такой?»  Я ответил и положил трубку.
Дальше я не столкнулся ни с какими проблемами. Подъезд, окошечко, открывшееся   при первом моем стуке, паспорт,  пропуск. На пропуске номер кабинета, милиционер при входе,  сверка пропуска и паспорта, потом моей фотографии и, как я реально выгляжу. Наконец: «Проходите. Третий этаж»… Да, кажется, действительно третий. Я человек крайне пунктуальный. Если мне сказано быть к четырнадцати ноль-ноль, я и буду к четырнадцати ноль-ноль, ни минутой раньше, ни минутой позже. Поэтому решил не пользоваться лифтом: у меня в запасе было еще несколько минут. Подымаясь неспешно, машинально считал ступеньки. Насчитал шестьдесят. Ровно в четырнадцать постучал в дверь и получил ответ: «Да-да! Входите!» В приемной кабинета  меня встретила молодая симпатичная приветливо улыбающаяся  особа. Секретарша. «Владимир Владимирович  вас уже ждет. Секундочку. – Отворила боковую дверь. – Римский. Виталий Алексеевич. – Ей из глубины что-то коротко ответили, только после этого  опять обратилась лицом ко мне. – Пожалуйста, проходите. – И когда я уже направился в сторону отворенной двери. – Что-нибудь из напитков? Чай? Кофе?» Я выбрал кофе и вошел в кабинет. Меня, стоя – да, я это сразу отметил: «Стоя»,  - встретил ростом чуть ниже среднего, примерно, моих  лет, сухощавый, тонкошеий человек в скромной рубашке с короткими рукавами и в галстуке. Прошел мне навстречу, пожал руку…  Я почувствовал, как будто вокруг моих дохлых пальцев, «дохлых» от того, что были не готовы  к такому испытанию,  сомкнулся стальной ошейник. Вот вам и тонкошеий! Я даже  вначале чуточку растерялся, и это как-то, видимо, отразилось на моем лице, а человеку моя растерянность как будто понравилась, улыбка показалась на показавшемся мне вначале совершенно непроницаемом, недоступном никаким эмоциям лице. «Присаживайтесь, пожалуйста», - тихим вежливым голосом, показывая мне рукою на стульчик у стоящего чуть сбоку, ближе к зашторенному окну столику. Сам сел по другую сторону того же столика. Через какое-то время появилась секретарь, с подносом. Составила с подноса на столик все, что с собой принесла, вышла за дверь, тщательно ее за собой закрыла. «Пожалуйста, угощайтесь», - тем же тихим голосом. – Чувствуйте себя как дома». «Когда же он начнет со мной по делу?  – подумал я, берясь за ручку кружки. – И каким будет это «дело»?  Уж слишком долго тянутся эти китайские церемонии. Это не спроста.  Вряд ли будет фигурировать только проблема с захоронением отца. Наверняка, будет что-то еще. Но что?»  Этого я не только не знал, но и предположений никаких на этот счет у меня на тот момент не было. 
«Вы очень похожи на Алексея Михайловича… - вот и пошло то, неожиданное, что я уже предвкушал. – Вы, конечно, и без меня знаете об этом». «Вы знали моего отца?» - теперь многое становилось понятным. «Да. Он был одно время моим наставником. Я сохранил о нем самые светлые воспоминания. Он был прекрасным человеком. Мир его праху, - произнеся это, Путин поднялся со стула, я, естественно, тут же последовал его примеру. Молча, опустив головы на грудь, постояли не меньше минуты. Затем Путин сел, а вслед за ним занял прежнее место за столиком и я. – Я все, Виталий Алексеевич, знаю о вашем отце, Как он ушел из жизни… Я его не осуждаю. Мотивы его такого решения мне приблизительно ясны. Я только сожалею и… осуждаю лично себя за то, что не связался с ним еще до того, как…  Не сомневаюсь, если бы мы встретились с ним, ровно так же, как встречаемся сейчас с вами, если бы  поговорили по душам, он бы изменил свое решенье. Мы бы продолжали работать вместе. Он бы еще ой как пригодился нашей с вами стране. Но… что случилось, то случилось. Извините – не доглядел. А теперь уже ничего не изменишь… Что касается вашего желания похоронить Алексея Михайловича рядом с матерью… напомните кладбище – И после того, как я напомнил. – То, что рядом с матерью, это самое что ни на есть естественное, но… мы могли бы похоронить его… скажем,  на Никольском. У меня хорошие отношения с митрополитом. Скорее всего, он бы пошел нам навстречу». Меня очень подкупило это «нам»… «нам навстречу», а не «мне навстречу», да, мелочь, вроде бы, но она говорила о многом. На  предложение похоронить отца на  «престижном»  Никольском кладбище ответил отказом, сославшись еще раз на личное пожелание отца. Путин не стал меня переу6еждать. Только предупредил: «Я уже связался с управлением, чтобы они незамедлительно принялись за организацию похорон. – Я сразу догадался, о каком именно «управлении» сейчас идет речь. – Они  все поняли,  и машина уже заработала. Вы же  будете выступать лишь в роли заинтересованного консультанта. Будьте начеку. Вам скоро будут надоедать звонками». «Наверное, все же лучше было бы обойтись без лишней помпы», - все же решился вставить я. Помнил мудрые дяди-Пашины наставления. «Никто не говорит о помпе, Виталий Алексеевич. Помпа таким людям, как ваш отец, вы совершенно правы, абсолютно не нужна. Речь идет об уважении. Алексей Михайлович более чем заслужил, чтобы государство позаботилось о нем. Не получилось позаботиться, как следовало бы, о живом, - так хотя бы о его прахе. Если вы не будете против, и если мой рабочий график мне это позволит… мне бы хотелось поприсутствовать на этих похоронах. Как вы отнесетесь к этому?» Я, конечно,  заверил Путина, что буду этому только рад.

13
Обещал придти, но уже началась гражданская панихида, выговорились первые выступающие, а Путина все не было. Да, мы решили ограничиться гражданской панихидой, никаких отпеваний в церкви. Это было общесемейное решение. Принято большинством голосов. Ольга была решительно за отпевание, мать так же решительно против, она в своем восприятии всего, что связано с понятием «Бог», остановилась на детском «Религия – опиум для народа». Все решил мой голос. Я присоединился к матери, но руководствовался при этом другими, чем у нее, соображениями. Да, у меня их была парочка, этих соображений. Во-первых, отец никогда не был замечен не только в какой-то симпатии, но даже и в элементарном интересе ко всему религиозному. Никаких иконок, нашейных крестиков, добровольных посещений церкви, если только из-под  палки (допустим, отпевали кого-то, кто был ему или по-человечески или по службе близок. В таком случае не побывать на этой церемонии означало проявить неуважение к его родным).   Не видел его ни разу ни молящимся, ни крестящимся. За всю жизнь между нами не состоялось ни одного разговора о Боге. Так зачем же навязывать ему Его сейчас, если он сам Его к себе никогда не звал?  Соображение второе: обстоятельства его смерти. Ольга так энергично выступала за отпевание еще и от того, что мы с матерью, как изначально с нею об этом договорились, словом с нею не обмолвились, каким образом он ушел из жизни. На деле же, есть Бог, нет Бога, отец наложением на себя рук, получается, восстал против Него. Реального или воображаемого. Он совершил большой грех, а отпевание его, как мне, человеку также далекому от церкви, все-таки представляется, это было бы уже чем-то вроде преступленья.
Желающих проводить отца в последний путь набралось не так много, - я думаю, это опять же прямое следствие переживаемой всеми нами сложной внутренней обстановки, потому что подавляющее большинство пришедших это его сослуживцы.  Им сейчас не до этого. Но те, что пришли, были, как мне показалось, искренни в своем сожалении, что теряют навсегда хорошего человека, который, уж если ему что-то доверят, никогда не подведет. Таким был основной лейтмотив у берущих слово. Говорящих от имени и себя и своих коллективов.  И я им верил. Да, отец был именно таким. Другое дело, что то, о чем говорили выступавшие, было всего лишь верхушкой айсберга. Видимой стороной жизни моего отца. О том, что творилось под толщей воды, на глубине,  не ведал никто. Даже об этом не догадывался. Ровно этот же упрек можно адресовать и мне, его сыну. Он как был для меня всю жизнь тайной за семью печатями, так этой тайной и ушел из этой жизни. Даже не знаю, какой была его настоящая фамилия. Кто он, на самом деле? Ланской или Лансков? В любом случае, не Римский.
Наконец, я увидел быстро идущего по узкой тропинке, в сопровождении парочки охранников, нашего «благодетеля»  Путина. В первую очередь, еще издали, видимо, зоркими глазами отыскал стоящую чуть обособленно от всех всю нашу семью. Один из охранников направился к чуть возвышающемуся надо всеми дяде Паше, он был здесь главным распорядителем, сам же  Путин, оставив при себе второго охранника, пошел прямо навстречу с нами. Пожав руки всем, матери, мне, Оле, ее мужу, Тане, моей племяннице, произнеся при этом слова хотя и дежурные, но не лишенные и какого-то идущего от души сочувствия, нагнулся, взял из специально насыпанного могильщиками холмика щепотку земли, бросил в могилу. То есть сделал все, что полагается в таких случаях, ничего лишнего. Дядя Паша анонсировал его выступление… Вот и не знаю сейчас, стоит ли здесь воспроизводить эту его речь. Я ведь досконально, слово в слово, разумеется, ее не помню. Мне обязательно пришлось бы что-то досочинять. Считаю, что этого делать не стоит. Но я запомнил главное из сказанного. И именно это главное, можно сказать, квинтэссенцию его надгробной речи я здесь и приведу. Она, эта квинтэссенция, состояла в следующем: «Мы хороним Человека с большой буквы. А с большой буквы от того, что Алексей Михайлович Римский был всегда человеком долга, человеком чести, и человеком слова».   Да, именно в такой последовательности это у него и прозвучало: сначала  долг, потом честь, под конец слово. Уже закончив свое выступление, он вновь направился к нам, и, приблизившись ко мне, мягко попросил  отойти в сторону. Когда мы таким образом немного уединились, я услышал от него: «Ваш отец, Виталий Алексеевич, был стопроцентно предан своему делу, он был цельным, безупречен во всем, вы же, согласитесь, когда-то оступились. – И с мягким упреком. - Согласитесь, что это так». Упрек-то прозвучал как будто мягко, но я почувствовал, что я не в силах выдержать его устремленный на меня, как будто кинжалом пронизывающий взгляд, и, невольно опустив  свои глаза… пробормотал что-то типа «Да, так оно и было».
Прошла всего лишь какая-то  неделя, и  я был  вчистую уволен  со службы с жесткой формулировкой «Из-за потери доверия». 
 

(Окончание следует)