Ей шесть лет. В копне её густых тёмных кудряшек не держатся атласные банты, на что вечно досадуют няньки. Огромные глаза, похожие на блестящие черносливины, горят любопытством, когда она, невольно робея, просовывает голову в отцовский кабинет. Там взрослый гость! Незнакомый!
Ему двадцать три. Он новоиспечённый дипломат, вернее, младший помощник старшего советника, как он сам подсмеивается над собою. Он весьма злоязык, и над собою подсмеивается не реже, чем над другими. Он, хоть и близорук, но отлично подмечает людские пороки и слабости. Он гостит у своего старинного друга, крестника Екатерины Великой, чей портрет висит над письменным столом в хозяйском кабинете. Обернувшись на скрип двери, гость видит в дверной щели два любопытных, круглых, тёмных глаза и тонкие ручонки, сжимающие фарфоровую куклу. Девочка в дверях и сама, как кукла — кудрявая, глазастая. Он опускается на корточки и подзывает её, хотя никогда не имел дела с такими маленькими детьми. Она вбегает, ликуя, и доверчиво обнимает его за шею одной рукою, словно давно знакомого. Вернувшийся в кабинет отец, видит, что его дочь и гость склонились над столом, где разложен большой географический атлас, взятый с полки, и с упоением водят пальцами по ниткам дорог. Путешествуют.
Ей тринадцать, и она всё ещё ребёнок, угловатая и длинноногая, нескладная, как все дети в этом возрасте. Её глаза горят всё тем же любопытством и радостью жизни, когда она, сияя нерешительной улыбкою, просовывает кудрявую голову в дверь гостиной. Сердце у неё то сильно-сильно колотится в груди, то замирает, как птенец-слёток в ладони. Там гость! Это он! Он снова приехал!
Ему тридцать, все последние годы он уверенно шествует вверх по карьерной лестнице, иногда даже перемахивая через несколько ступенек, как опять же язвит сам над собою. Его колкие реплики из знаменитой пьесы гремят на всю образованную Россию. Он оборачивается к двери, и невольная улыбка трогает его всегда насмешливые губы. Дочь его друга выросла и теперь похожа не на куклу, а на оленёнка в чаще леса: тоненькая, с бархатными, восхищённо распахнутыми глазами. Она бросается к нему с ликующим смехом, и он тоже смеётся, но уже не присаживается на корточки, чтобы подхватить её — она ростом по плечо ему. Её взор полон благоговейного восторга, когда он читает ей свои стихи, забавляясь тщетой этой затеи — что она может понять, она ещё дитя, нераспустившийся бутон.
Ей шестнадцать, она расцвела, как роза, став украшением городских балов: её стан гибок, как виноградная лоза, смуглые плечи в пене кружев бального платья — словно у античной статуи, карие глаза в тени ресниц полны огня и глубоки, как воды тихого озера.
Ему тридцать три, он уверен, что до конца познал мир, людей и женщин, считая последних красивыми мотыльками, и только. Он позволяет себе несколько любовных связей, но не злоупотребляет этой стороной жизни. Он чувствует себя усталым, всё повидавшим циником, прожившим на этом свете добрую сотню лет. Персияне с уважением и неприязнью зовут его Сахтир — «каменное сердце».
Он не сводит с неё глаз, завороженный, очарованный, пленённый её красотою. Он, всегда, как от огня, бежавший от женитьбы, вдруг на второй же вечер в доме её отца отводит её к фортепиано. В её глазах, с прежней доверчивостью устремлённых на него, — удивление и радостное нетерпение, она, верно, думает, что он, как когда-то, хочет разучить с ней новый экзерсис. Но он, умеющий так складно и красиво говорить, он, поэт и мудрец, чьи крылатые слова молодёжь переписывает в альбомы, лишь бормочет что-то бессвязное, крепко сжимая её тонкие пальцы. И она, глядя в его пылающее, как от лихорадки, смятенное лицо, вдруг понимает, о чём он. Понимает, смеётся и плачет… и говорит ему: «Да».
Да. Да, да, да! Как же она мечтала о нём все эти годы!
На венчании он роняет на пол собора обручальное кольцо, не успев надеть его ей на палец, и торжественная церемония на миг прерывается, а гости испуганно бормочут по углам: «Дурная примета»!». Но она не верит в приметы, она по-матерински спокойно улыбается ему, растерянному и расстроенному.
Их ждёт вечное счастье, вечная любовь, она твёрдо знает это, она дождалась, чтобы он полюбил её, теперь всё у них будет хорошо.
Они не пробыли вместе и месяца.
Она едет с ним через горы к месту его опасной службы, ночуя в шатре, тонкая ткань которого не защищает от леденящего ветра. В ущельях пронзительно воют и тявкают шакалы. Во сне она крепче прижимается к нему, а он обнимает её, согревая собою. Она не жалуется, не ропщет, она едет верхом наравне с ним и с солдатами, ей безразличны невзгоды этого тяжкого пути, лишь бы быть вместе с ним. Глядеть в его тонкое умное лицо, слушать его серьёзный голос. Они принадлежат друг другу перед Богом и людьми - расстаться им нельзя, невозможно!
Она уже носит под сердцем его дитя, поэтому ей волей-неволей приходится остаться там, где безопасно, где вокруг суетятся слуги, где её снедает тоска и дурные предчувствия, где она просыпается среди ночи с криком в своей пустой холодной постели.
А писем от него всё нет и нет...
...Их крохотный сын прожил всего час после преждевременных родов, случившихся с нею, когда она узнала о смерти мужа. До конца своих дней ей суждено было просыпаться одной в постели, которая стала из супружеской — вдовьей.
«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!»…
Ей сорок пять, она умирает от холеры, косившей тогда тифлисцев от мала до велика. Она приподнимается на подушках, её запавшие глаза широко раскрыты и радостно блестят, как много лет назад, когда она впервые увидела его.
— Сандро… наконец-то! — выдыхает она, глядя прямо перед собою. — Прости, ты уже заждался меня, но теперь мы всегда будем вместе. Вместе!
Она падает на постель. Её сердце больше не бьётся, но на губах застыла спокойная, умиротворённая улыбка.
Она снова его дождалась.