из цикла «Мой дядя Ваня»
Четверть века после войны не всех в последствие её ветеранов называли фронтовиками. Коль не был на передовой, не нюхал пороха, не имел осколочные и пулевые ранения, о том, не говорили, что он фронтовик. Но, ни те, кто был на передовой, ни те, кто был в прифронтовой зоне, или как говорили «в обозе», никаких льгот не имели. Какая же это заслуга, Родину защищать?
- На фронте люди умирали, как мухи – говорил дядя Ваня. – Особенно кто был в пехоте. А мне с товарищем из Белоцерковки повезло, что вызвались служить в артиллерии. А так…. - И взгляд его серых пронзительных глаз стекленел, словно он хотел представить, а чтобы с ним было, если бы он остался со своими сверстниками 26 года рождения воевать в пехоте….
Жили они с тетей Зоей и тремя детьми Вовой, Тамарой и Сашей в трехкомнатной землянке. Это вместе с огромной кухней, где стояла необъятная кровать, длинный обеденный стол, а рядом с настенным по краям облупленным зеркалом, перед которым дядя Ваня брился безопасной бритвой, висела географическая карта мира.
- Когда воевали, то думали, что если победим немцев, у нас наступит золотой век – выпив с моим отцом несколько кружек бражки, не без горечи признавался дядя Ваня. – Ну, вот тебе и золотой век – землянка, сарай развалюха и поросенок – подливал масла в огонь отец.
- Зоя, неси еще бражки. – Ванюша нет уже закончилась. Все вапили. – сокрушалась тетя Зоя разводя руками. - Давай неси, говорю.
Теть Зоя шла в холодный, как тамбур в поезде коридор, где стояла фляга с бражкой. Приносила полный ковшик. И со словами, - Всё, Ванюша последнее черпанула….
Не проходило и получаса, как диалог повторялся, как и появление второго и третьего «последнего» ковшика.
В нашем селе на один славянский двор приходилось четыре немецких. Вокруг нас стояли крепкие кирпичные дома, как оказалось много позже репрессированных немцев. И семьи многодетные, по численности, наверное, в два раза превосходящие нас украинцев и русских. Миллеры, Гарши, Дейчи, Пеннеры – светловолосые, черноглазые, рыжие, трудолюбивые и не очень. Одних даже санитарки спутали в роддоме. Немке отдали украинского младенца, а хохлушке всучили немецкого ребенка. Ничего выросли: только один был светлым среди черномазой украинской родни, а другой со своим чубом примазался к сумрачной германской расе.
Мы пацаны не считали по соседству живущих немцев за тех немцев, что напали на нашу страну. Что не помешало мне вполне серьезно под впечатлением карикатур Кукрыниксов, спросить однажды дядю Ваню: - А правда, что немцы с рогами были? Дядя Ваня усмехнулся и как можно серьезнее ответил: - Да, не, какие рога, на вид нормальные люди, как мы с тобой. Гнилые только они были. Одним словом гитлеровцы, фашисты.
И когда немецкие пацаны с усердием набросали на дорогу битое стекло, чтобы посмотреть, как машина идущая в Заготзерно пробьет шину, я набросился на них с кулаками и криком: «Ну, фашисты, что же вы удумали…!» Немцы смеялись, как я выбирал из колеи битые зеленые бутылки….
Перед 9-ым мая на школьную линейку приходили фронтовики. Дядя Ваня почему-то не приходил. Скорее всего, он стеснялся. Дело в том, что с войны он привез то ли две, то ли три медали. Но по своему сердоболию дал поиграть медалями моей старшей сестре Светке, которой было годика два, да так они и сгинули.
Остальные не чурались приходить, с медалями во всю грудь, а кто с пустым, завернутым рукавом, кто на двух протезах и все они кучковались вокруг Героя Советского Союза Ивана Максимовича Милевского. Он жил наискосок от нас, на Элеваторной в здоровенном доме за высоким забором. И был он директором автобазы, но на обеды, за три квартала всегда ходил пешком. Ходил он степенно и важно. Но никогда не был зазнайкой, как его сын, мой сверстник Серега. Только на линейке говорил он как-то не по геройски, а зазубренным текстом, скучно и вяло. «Будьте, как ваши деды и отцы… Патриотами родной страны…. Если враги посягнут, мы защитим… И ни пяди родной земли не отдадим….». После директор школы предоставлял слово, бойкому тоже моему родичу Ивану Штепе, который правую культю засунув под левый бочок, бодро, но без чванства, начинал ораторствовать с вполне благопристойного: «Дорогие наши ученики, - говорил второй мой дядя Ваня, - завтра великий праздник! Я бы даже сказал Величайший! Наш вождь и учитель товарищ Сталин, чей памятник перерожденцы и двурушники снесли в нашем саду за правлением колхоза, сказал, что войну выиграл простой советский солдат. Я ****ь вашу мать, - при этих словах он выпрастывал свою культю, - кровь проливал под этим самым… Курском – и кровь приливалась к его испещренном словно дробью лицу, - а вы сукины дети, должны учится, как завещал великий Ленин…. !
Мы Ленина уважали, но учиться почему-то не очень хотелось в те жаркие майские дни. И не в майские тоже не особо считалось, читалось и писалось. Словно уже тогда понимали, какие бы заветы Ильича умными не были, все они обречены, быть втоптанными глумливой толпой в расхристанную историю страны.
А уже на 9-го мая фронтовики вначале собирались в центре села у нового обелиска, где на стелах были выбиты имена погибших воинов односельчан. После торжества они разбредались праздновать по своей родне и друзьям. На какое-то время все затихало. Слышно было, как под бдительным оком красно-рыжего петуха куры копошатся в навозе, похрюкивают свиньи в клетках. Без немцев скука. Но они в этот день либо сажали в степи картошку, либо уже усталые спали в прохладных каменных домах, а самые отчаянные пили водку с народом победителем.
И вот когда солнце начало падать с зенита, на Элеваторной показалась шумная троица. Посередине шел долговязый Миллер, по бокам два шпендика фронтовика Капустин и Подберезкин. Все трое - водители автобазы. Они громко о чем-то спорили, держа всеми шестью руками поперек их животов расположенного ружья 16-го калибра. –Давай, давай, пойдем – громким басом кричал Миллер, - Максимыч нас рассудит! – Да ты сам не дрейф, фашист не добитый! – зло зыркая на него вопил Капустин пытаясь вырвать ружье. – Эх, ты пехота – с издевкой подкалывал Миллер.- Сейчас вам Максимыч пропишет. Он человек – герой! – А мы, кто по твоему…? – заверещал Подберезкин.
Когда они подошли к дому Милевского стали кричать:
- Иван Максимыч…! Иван Макимыч…!
Милевский жил просто, как барин и мало кто бывал ни то что в его доме, а редкая нога ступала на территорию его двора. Наконец-то герой войны вышел и, увидев честную компанию, отобрал у них ружье и сказал: - В понедельник, как стёклышки и ко мне зайдете в кабинет….
Лишившись ружья, все трое бузетёров обнялись и, вытирая слезы, побрели назад. Тихо рассуждая о том, что даже герой не смог их рассудить по-человечьи.