ЯПОНИЯ И ТУМАНГАН
Формально Япония не входила в наш Туманганский проект, хотя проект этот, инициированный Организацией Объединенных Наций в 90-е годы прошлого века, был открыт для присоединения всех стран Северо-Восточной Азии - и Япония соответственно могла бы играть в нем заметную роль. Однако ряд обстоятельств мешал такому развитию – к примеру, было ясно, что Япония ни за что не согласится быть членом организации, в которой состоит Северная Корея: к ней у Японии сохранялись неудовлетворенные претензии в связи с похищенными несколько лет назад и канувшими в неизвестность японскими туристами. О других причинах можно было лишь догадываться – скорее всего амбиции Страны восходящего солнца не позволяли ей играть вторую скрипку в организации, членами которой были два таких гиганта, как Россия и Китай. Так или иначе, Япония оставалась за бортом Туманганского проекта, но разговоры о возможном ее присоединении велись постоянно; особенно они участились после выхода из проекта Северной Кореи, когда, казалось бы, главное препятствие для членства Японии было снято. Однако, несмотря даже на заинтересованность со стороны многих японских региональных политиков, практических сдвигов в этом направлении не наблюдалось, и единственным достижением в этом смысле было то, что Япония соглашалась участвовать в наших мероприятиях в виде «неформального наблюдателя».. В этом статусе японские делегации, преимущественно из западных провинций, наиболее тяготеющих к региональному сотрудничеству, охотно посещали «туманганские» встречи, расширяя, таким образом, географию наших проектов. Особенно тесные контакты установились у нас с провинцией Тоттори (согласившейся даже однажды принять у себя одно из наших мероприятий), а также с Ниигатой, где расположен известный японский исследовательский центр, специализирующийся на северо-восточной интеграции.
От японцев, с которыми мне довелось общаться в те годы, у меня остались самые приятные впечатления: это были люди ответственные и организованные, демонстрирующие высокий профессионализм и умение находить эффективные решения. В массе своей это были мягкие, интеллигентные, отзывчивые люди - тем труднее было поверить в то, что они – представители той же нации, которая менее ста лет назад принесла столько бедствий на северо-восточную землю! Хотелось думать, что прошло с тех пор не восемьдесят, а восемьсот лет, что люди стали совершенно другими, что отношения между странами ни при каких условиях не смогут более выясняться путем войн.
Порой, когда мы оказывались за одним столом – русские, китайцы, японцы, корейцы, монголы – и мирно обсуждали какие-нибудь транспортные или туристические проекты, а потом, уже в неформальной обстановке, вели задушевные беседы, пели и танцевали, казалось, что вот создана наконец модель мирного сосуществования в регионе - берите ее за основу, расширяйте, надстраивайте! И не надо скрупулезно подсчитывать, во что обходится Туманганский проект, и какие экономические выгоды он кому дает, – важно поддержать этот первый росток взаимопонимания и доверия, укрепить его, дать ему вырасти, позволить наконец всем представителям Северо-Восточной Азии встречаться за одним столом - а уж плоды мира и стабильности в этом непростом и противоречивом регионе трудно будет переоценить.
Но иногда, при определенном развитии событий, вдруг становилось страшно от внезапного понимания того, насколько хрупок лед, на котором мы стоим...
В ЗЕРКАЛАХ ИСТОРИИ
По мере моих сборов на работу в Северо-Восточную Азию мне на удивление часто стали попадаться книги об этом регионе. Происходило все как бы случайно, исподволь: то в книжном магазине или в монастырской лавке взгляд упадет на некое издание, то дома вдруг обнаружится книга, о существовании которой никто не помнил, то вдруг знакомые подарят нечто «на злобу дня». Но конечно же все происходящее было не случайно, а последовательно подготавливало меня к встрече с новым, незнакомым регионом и его населением.
Особенно много попадавшейся мне литературы почему-то касалось японцев; отзывы эти были разнообразны, но далеко не всегда лестны. Для меня это стало неожиданностью: конечно, все мы знаем о тех бедствиях, которые выпали на долю русского народа во время японских войн, однако зарисовки авторов касались не только военного времени. Иногда трудно было поверить прочитанному; все внутри сопротивлялось неизбежной ломке сложившихся представлений о Стране восходящего солнца и ее утонченных жителях, восторгающихся красотой Фудзиямы, любующихся на цветущую сакуру и белые хризантемы, разводящих золотых рыбок в декоративных прудиках и слагающих оды бледной луне. Но факты – вещь упрямая; и вот, неожиданно выстроившись в неровные шеренги, они вошли в мою книгу.
Собранные здесь краткие выдержки из разных произведений охватывают события столетнего периода - с середины девятнадцатого по середину двадцатого века - и, как в зеркальной галерее, отражают стремительную метаморфозу, произошедшую в этот период в японском обществе и российско-японских отношениях. От «кукольного запертого домика» с чудаковатыми обитателями, каким виделась Япония иностранцам в середине девятнадцатого века, – до воинственного, жестокого агрессора, которым она обернулась к началу века двадцатого. Для многих наших соотечественников, оказавшихся свидетелями этих разительных перемен, происходящие события должны были стать настоящим шоком.
Война 1904 - 1905 годов застала Россию врасплох, унесла тысячи жизней и закончилась для нас позорным миром. До сих пор остается загадкой, как такое могло случиться, как можно было оставаться во власти стереотипов, не разглядеть опасности, нараставшей под боком? И какова была истинная причина произошедшей трагедии? Очевидно, что часть вины за случившееся лежит, увы, и на российском государстве.
Трудно также понять, как возможно такое, чтобы нации, достигающие высочайшей степени культуры, были способны в то же время на проявление циничного самодовольства, коварства, крайней жестокости и ненависти по отношению к другим народам? Ведь речь идет не только о преступлениях маниакальных лидеров – самые гнусные качества демонстрировали и откровенно проповедовали в определенные периоды времени миллионы их верноподданных… Представляется, что ответ на этот вопрос еще не найден. Но чтобы его найти, надо искать, а чтобы искать – надо иметь волю и историческую память.
Вот я и решила собрать здесь выдержки о японцах из разных встречавшихся мне источников. Выборка сделана мной не предвзято, без какого-либо намерения выставить в неприглядном свете японский народ. Что написано, то написано – и является лишь запечатленными свидетельствами таких великих представителей нашего отечества, как цесаревич Николай (будущий император России Николай II), А.П.Чехов, И.С. Гончаров, епископ Иннокентий Пекинский (Фигуровский), архиепископ Николай Японский (Касаткин), митрополит Нестор (Анисимов), Георгий Жуков, и другие. При знакомстве с этими свидетельствами испытываешь противоречивые чувства – удивление по поводу недальновидной доверчивости многих русских к японцам в предвоенный период, негодование в отношении тех, кто развязал в свое время в регионе кровавую бойню, и искреннее сочувствие к рядовым людям, оказавшимся втянутыми в эти драматические события.
Выписки приведены в хронологическом порядке и не нуждаются в дополнительных комментариях. К сожалению, формат этой книги не позволяет воспроизвести весь относящийся к теме материал полностью – а это была бы гораздо более впечатляющая картина.
И да помнит каждый народ, какую память он оставляет о себе в сердцах современников.
***
Иван Сергеевич Гончаров (1853, 1854 гг.)
«Вот этот запертый ларец, с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными усилиями, склонить… на знакомство. Вот многочисленная кучка человеческого семейства, которая ловко убегает от ферулы цивилизации, осмеливаясь жить своим умом... которая упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев».
«А прежде, как известно, они и потерпевших кораблекрушение, своих же японцев, не пускали назад, в Японию. «Вы уехали из Нипона, - говорили они, - так и ступайте, куда хотите». С иностранцами поступали еще строже: их держали в неволе».
«Они рассматривали пушки, ружья и внимательно слушали объяснения о ружьях с новыми прицелами, купленных в Англии. Все занимало их, и в этом любопытстве было много наивного, детского».
«Они теперь… хотят в одну минуту выучиться строить батареи, лить пушки, ядра и даже – стрелять».
«Если б пришлось драться с ними, в.в. /Ваше высокопревосходительство/, неужели нам ружья дадут? – «А как же?» - «По лопарю бы довольно».
«В настоящую минуту можно и ее \Японию\ опереть разом: она так слаба, что никакой войны не выдержит».
«Накануне они засылали Эйноске просить… подарить одно ружье с новым прицелом да несколько пушечных пистонов. Но адмирал отказал, заметив, что такие предметы можно дарить только тем, с кем находишься в самых дружеских и постоянных сношениях».
«Манеры у них приличны; в обращении они вежливы – словом, всем бы порядочные люди, да нельзя с ними дела иметь: медлят, хитрят, обманывают, а потом откажут».
«У них, кажется, в обычае казаться при старшем как можно глупее, и оттого тут было много лиц, глупых из почтения».
«Я видел, наконец, японских дам… Все они смуглянки, и куда как нехороши собой!»
Святитель Николай, архиепископ Японский (Касаткин) (1879 г.)
«Во II столетии по Р.Х. предприимчивая японская императрица Дзингу нашла другого внешнего врага для упражнения и воспитания воинской храбрости своего народа – корейцев… Проведывались японцы и с китайцами, даже индийцами, и история нигде не отмечала какого-либо позорного поражения их».
«В лице японского народа монгольская раса, видимо, выступает на сцену всемирной истории уже не в качестве бичующей и разрушающей силы, а в качестве доброго исторического деятеля. Едва прошло двадцать лет с открытия Японии для иностранцев, и ее узнать нельзя: так она изменилась и преобразилась».
«Военное и морское искусства, двадцать лет назад и не существовавшие здесь в европейском смысле, теперь – совершенно в том же виде, как в Европе».
«Все, что делается в Японии, более чем всякое другое государство, должно интересовать Россию, как непосредственную соседку ее на крайнем Востоке».
Антон Павлович Чехов (1890 г.)
«До занятия Южного Сахалина русскими айно находились у японцев почти в крепостной зависимости… Занявши Южный Сахалин, русские освободили их. К сожалению, русские вместе со свободой не принесли рису; с уходом японцев никто уже не ловил рыбу, заработки прекратились, и айно стали испытывать голод».
«Люди они европейски образованные, изысканно вежливые и радушные. Для здешних чиновников японское консульство – хороший, теплый угол… Отношения у местной администрации и японцев великолепные, какие и быть должны».
Цесаревич Николай (будущий император России Николай II) (1891 г.)
«Настал последний день нашей стоянки в японских водах; страшно сказать, что не без грусти оставляю эту любопытную страну, в которой мне все нравится с самого начала, так что даже происшествие 29 апреля не оставило после себя и следа горечи и неприятного чувства».
«Все японское мне тоже нравится теперь, как и раньше, до 29 апреля, и я нисколько не сержусь на добрых японцев за отвратительный поступок одного фанатика их соотечественника; мне так же, как прежде, любы их образцовые вещи, чистота и порядок».
-----------------------
В начале 1904 г. Япония совершенно неожиданно для русского общества напала на Россию, точнее на ее базы в Китае. 27 января 1904 г. вышел «Высочайший манифест» императора Николая II, в котором говорилось :
«…Японское Правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать Нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт Артура. По получении о сем донесения Наместника Нашего на Дальнем Востоке Мы тотчас же повелели вооруженною силою ответить на вызов Японии. Объявляя о таковом решении Нашем, Мы с непоколебимою верою в помощь Всевышнего и в твердом уповании на единодушную готовность всех верных Наших подданных встать вместе с Нами на защиту Отечества призываем благословение Божье на доблестные Наши войска армии и флота…»
По окончании войны император Николай II писал архиепископу Николаю Японскому : «Вы явили перед всеми, что Православная церковь Христова, чуждая мирского владычества и всякой племенной вражды, одинаково объемлет любовью все племена и языки. В тяжкое время войны, когда оружие брани разрывает мирные отношения народов и правителей, Вы, по завету Христову, не оставили вверенного Вам стада, и благодать любви и веры дала Вам силу выдержать огненное испытание и посреди вражды бранной удержать мир веры и любви в созданной вашими трудами Церкви».
Протоирей отец Митрофан (Сребрянский) (1904 - 1905 гг.)
«Порт-Артур пал вчера. Давно уже мы ожидали этого. Спасибо героям: долго они нам помогали».
«С утра день начался скорбно; приехал офицер из квартиры генерала Куропаткина и сообщил, что хотя наши войска отбили все атаки японцев и остались на своих позициях, но главнокомандующий решил отступить, так как считает, что армия наша после страшного десятидневного боя не может сейчас перейти в наступление».
«Пережили новое страшное горе: гибель нашего флота. Но затем как христиане и русские мы решили не предаваться унынию, а напрячь все силы, чтобы восстановить попранную честь Отечества».
«Я не мог без слез смотреть на проходивших мимо меня драгун; все шли молодец к молодцу; я видел и знаю их честную и храбрую службу на протяжении всей войны, и вдруг они едут домой побежденными и опозоренными».
«Грустный был молебен. Не привыкла русская армия так встречать окончание войны… Да, даром опозоренная армия, сражавшаяся в неимоверно неблагоприятных условиях».
Митрополит Иннокентий Пекинский (Фигуровский) (1904 -1905 гг.)
«Русский солдат до тех пор силен и мощен, пока в нем крепка православная русская вера. При крайнем упадке нравственности никакая победа не будет благодетельна для нашей дорогой отчизны. И если русский народ вовремя не образумится и не принесет плодов раскаяния, его неминуемо ожидает горькая участь».
«Живя в гор. Дальнем, я удивлялся и скорбел душой о той беспечности и непробудном разгуле, который царил там накануне самих военных событий».
«Из них осталось в Артуре лишь одно семейство Е. … остальные бежали от неравной борьбы с артурским запустением… Заходили мы и в гарнизонную церковь… теперь на ней вместо крестов висят японские флаги... Одним словом – мерзость и запустение здесь…». И позднее не раз отмечались случаи, когда японские солдаты из хулиганских побуждений стреляли по русским могильным крестам в Порт-Артуре».
«По словам послушника Власова, все церковное имущество расхищено, но самое здание церкви в Дальнем содержится в чистоте... На кладбище некоторые могилы разрыты, из одной выкопан и увезен гроб, многие кресты поломаны. Особенно сильно повреждена братская могила моряков, погибших на транспорте Енисей».
Митрополит Нестор (Анисимов) (1907 г.)
«Неприятной неожиданностью для всех пассажиров стало то, что трое каких-то знатных японцев появились среди нас с намерением следовать на Камчатку… Когда «Амур» проходил мимо Курильской гряды, «японцы-путешественники» бесконечно и беспрепятственно фотографировали острова, особенно Шумшу и Парамушир, .. а также Авачинскую бухту... Они открыто во время стоянки «Амура» в Петропавловске фотографировали бухту, горы и прилегающие к городу окрестности, а также занимались геодезией, набрасывая на бумагу планы, рисовали карту, топографировали и измеряли глубину бухты. Короче говоря, хозяйничали, как у себя дома.. До предела возмущенный всем этим, я не вытерпел и отправился к недавнему пленнику японцев, уже вступившему на пост помощника начальника уезда… Тогда этот «представитель царского правительства» на далекой окраине русского государства лениво привстал на локте, отложив газету в сторону и безразлично ответил:
- А ну их! Наплевать на все! Пусть делают, что хотят. Не стану я вмешиваться! Хватит с меня».
«Японцы для своих грабительских наездов имели сотни морских пароходов и шхун. Они буквально наводняли побережье Охотского моря и Тихого океана. Хищнически захваченной здесь рыбой питалась вся Япония. Не считаясь с интересами Русского государства (не говоря уже об интересах местного населения), японцы заграждали устья рек, вылавливая несметное количество рыбы, стремящейся к верховьям рек на нерест».
Георгий Жуков (1939 г.)
«С мая по 15 сентября 1939 г. на территории МНР происходили ожесточенные сражения между советско-монгольскими и японо-маньчжурскими войсками.
…Осуществление своих агрессивных замыслов – вторжение в пределы Монгольской Народной Республики – японское правительство возложило на Квантунскую армию. Чтобы завуалировать истинные цели вторжения в пределы МНР, японское правительство решило преподнести мировой общественности акт агрессии как пограничный конфликт.
…Для «обоснования» надуманной претензии в Японии в 1935 году издали фальсифицированную топографическую карту, на которой произвольно перенесли государственную границу МНР более чем на 20 километров, обозначив ее по реке Халхин-Гол.
…Все говорило о том, что это не пограничный конфликт, что японцы не отказались от своих агрессивных целей в отношении Советского Дальнего Востока и МНР и что надо ждать в ближайшее время действий более широкого масштаба».
«Бой продолжался день и ночь 4 июля. Только к 3 часам утра 5 июля сопротивление противника было окончательно сломлено… Остатки японских войск, захвативших гору Баин-Цаган, были полностью уничтожены на восточных скатах горы в районе спада реки Халхин-Гол. Вот что записал об этих событиях японский солдат Накамура в своем дневнике: «Весь личный состав упал духом. В лексиконе японских солдат все чаще и чаще употребляются слова: «страшно», «печально», «упали духом», «стало жутко»».
…20 августа 1939 года советско-монгольские войска начали генеральную наступательную операцию по окружению и уничтожению японских войск. Вот дневник погибшего солдата Факуты: «Становится жутко. Стоны и взрывы напоминают ад. Положение плохое, мы окружены… Душа солдата стала печальной… Наше положение неважное, сложное, запутанное».
…Японскому солдату внушали, что попав в плен, он все равно будет расстрелян, но прежде его будут истязать до полусмерти. И надо сказать, что подобное воздействие в тот период достигало своей цели».
«Поздоровавшись, И.В. Сталин, закуривая трубку, сразу же спросил:
- Как вы оцениваете японскую армию?
- Японский солдат, который дрался с нами на Халхин-Голе, хорошо подготовлен, - ответил я. – Дисциплинирован, исполнителен и упорен в бою… Младший командный состав подготовлен очень хорошо и дерется с фанатическим упорством. Как правило, младшие командиры в плен не сдаются и не останавливаются перед «харакири». Офицерский состав, особенно старший и высший, подготовлен слабо, малоинициативен и склонен действовать по шаблону… Артиллерия наша во всех отношениях превосходила японскую… В целом наши войска стоят значительно выше японских».
Иван Дьяков (1942-1944 гг.)
«Беседуя с ними, я постепенно стал проникаться истинным смыслом японской политики в Маньчжоу- Го и понял, что оказался в мире противоречий, хитрости, лицемерия, неправды.
…В своих так называемых «инструктивных речах» различные представители маньчжурской и ниппонской власти (все – японцы)… внушают нам мысль о необходимости безоговорочного подчинения требованиям государства отдать «родине» - Маньчжоу-Го – все… За малейшее неподчинение этому требованию нас сажают в зараженные сыпняком тюрьмы, пытают и, наконец, расстреливают как сторонников СССР.
…Насилие, граничащее с явными и тайными преступлениями, жестокость и зависть, коварство, вопиющая несправедливость, лицемерие, ненависть ко всему русскому, восточная лесть, предательство и ложь… - так можно обрисовать деятельность японцев в Маньчжоу-Го.
…Это враг, в коварстве и обмане видящий доблесть, в христианской этике – слабость, недостойную гражданина. Это армия, вооруженная и обученная по-европейски, но готовая прикрывать в бою уязвимые места флагом Красного Креста, готовая на нарушение любых международных договоров ведения войны… Японцы открыто напали на «Варяга» и «Корейца» в нейтральных водах Кореи, захватили разоруженный миноносец «Решительный» в нейтральном порту Китая».
«Недавно пережитое под японским игом казалось кошмарным сном… И злобы к теперь уже несчастным поверженным «самураям» как не бывало. Видим их оборванных, голодных, грязных, дрожащих от холода… Нам приходится подавать им милостыню… Так уж устроено русское сердце – все прощать».
«Как нам выразить свою признательность и благодарность /Красной Армии/? Честь и слава русским героям!»
ЖЕЛЕЗНЫЙ ШТЫК
Япония, открывшаяся миру в конце XIX века после длительного затворничества и моментально словно губка впитавшая в себя все передовые научно-технические достижения, могла бы стать в то время локомотивом экономического развития всей Северо-Восточной Азии и вывести ее в число наиболее благополучных регионов мира. Однако воинствующий дух японского милитаризма обратил во зло полученные знания и укрепившиеся силы; в начале 30-х годов прошлого века японские штыки ударили в соседние страны – Китай, Корею, Монголию, и полились реки крови…
Бедствия, пережитые народами Северной Азии в те годы, а также память русского народа о кровопролитной войне с Японией 1904-1905 гг. и событиях на Халхин-Голе надолго установили атмосферу отчужденности, недоверия и подозрительности между Японией и ее соседями. Но если у нас в стране в силу широты и мягкости русской души со временем в отношении Японии возобладали настроения культурного интереса и симпатии, то Китай и Корея оказались не в состоянии забыть и простить пережитое. Внешне все обстояло благополучно: налаживалось сотрудничество, росла торговля, лидеры стран наносили взаимные дружеские визиты, но настоящего сближения не происходило, и при всех видимых объективных предпосылках, Северная Азия до сих пор заметно не продвинулась по пути региональной интеграции. Не нашлось, видимо, в азиатских странах сподвижников, способных заложить после войны фундамент новой Азии – подобно тому, как это сделали Германия и Франция – вчерашние враги, сумевшие дать толчок развитию новой, объединенной Европы.
В Северной Азии и сегодня, к сожалению, ощутимы признаки неустроенности; Япония и в наше время умудрилась испортить отношения со всеми своими соседями, заявляя о своих необоснованных территориальных притязаниях и вызывая в ответ раздражение и настороженность.
Когда японцы, вдохновленные быстро растущей взаимной торговлей с Южной Кореей, предложили несколько лет назад построить подводный туннель, соединяющий две страны, корейцы ответили отказом: они помнили, что подобные планы вынашивали японские захватчики в 30-е годы прошлого века. Вообще надо сказать, корейцы так настрадались за время японской оккупации, что события тех лет и сегодня воспринимаются ими не как далекая история, а как недавняя трагедия. Помню, осматривая в Сеуле недавно открытый музей истории, я была удивлена тем, что экспозиция, охватывающая весь период развития страны начиная с древних времен, обрывалась на событиях начала XX века. На мой вопрос: «Почему?» гид ответил: «Память о трагических военных событиях еще жива в сердцах людей и вызывает глубокие страдания – мы не можем пока рассказывать о них отстраненно, как об исторических фактах, – надо, чтобы прошло время; об этом смогут лучше рассказать наши потомки».
Грубой дипломатической ошибкой будет, если вы вдруг в присутствии корейцев или китайцев назовете Японское море Японским - вам тут же с возмущением заметят, что это море называется Восточным - именно так официально именуется оно в этих странах.
До приезда в Азию я имела довольно смутное представление об истинных масштабах происходивших здесь военных действий и жертвах среди мирного населения – так же как и о характере сегодняшних сложных взаимоотношений между соседними государствами. Казалось бы, с прагматичным Китаем (в отличие от сентиментальной Кореи) отношения у Японии могли бы складываться проще: взаимные коммерческие интересы должны были растушевать память о войне, жестокостях, утратах. Однако в действительности китайцы воспринимают японцев как бы через двойные линзы – на неприязненное видение накладывается нейтральная тонировка. «Мы охотно торгуем с японцами, - сказал мне как-то один китайский знакомый. – Но мы им ничего не простили».
----------------------------
Оказавшись в Туманганском регионе, в этом «эпицентре» Северо-Восточной Азии, я не могла не заметить зловещей тени военных лет…
Чанчунь – столица северо-восточной китайской провинции Цзилинь – в годы оккупации был избран японцами в качестве столицы созданного ими марионеточного государства Маньчжоу-Го. Помню, впервые приехав в Чанчунь, я попросила своего местного коллегу, Ли Саня, показать мне город. В ответ он предложил поехать в музей японской оккупации. Меня удивило название музея – не «военный», не «исторический», а «музей японской оккупации» - предельно четко и «неполиткорректно». Но оказавшись в музее, уже не думаешь ни о какой политкорректности. От ужаса, исходящего от фотографий и экспонатов, стынет кровь в жилах, немеют и перестают слушаться ноги. Неужели такие злодейства могли совершать «цивилизованные» люди?
Рядом с нами по залам тихонько передвигалась небольшая группа японцев – внимательно рассматривали фотографии, вчитывались в надписи. Что испытывали они при этом?
- Японцы часто сюда захаживают, - заметил Ли Сань.
Хотелось бы думать, что не праздное любопытство приводит сюда вездесущих японских туристов.
После музея мы с Ли Санем проехали в пригород Чанчуня, где находится его главная достопримечательность – дворец последнего китайского императора Пу И, ставшего в 1932 г. по «приглашению» японцев главой Маньчжоу-Го. Грустные чувства вызывает вид внешне величественного дворца, в котором четырнадцать лет томился в неявном заточении «правитель», подписывая кипы указов, составленных оккупантами. Свой дворец ему приходилось делить с японской комендатурой – тут же находились и военный штаб, и канцелярия, и администрация Маньчжоу-Го. Каждый шаг императора неусыпно отслеживали десятки глаз, в каждое слово вслушивались чужие уши; и не могли утешить его изнывающую от горя душу ни цветущий сад, ни библиотека, ни находящиеся рядом четыре молодые жены.
Не раз, возможно, пожалел он о том, что согласился на уговоры влиятельной красавицы Есико Кавасимы возглавить марионеточное государство - но потом ничего уже нельзя было изменить. Вряд ли он догадывался тогда, что Есика, бывшая маньчжурская принцесса, была завербована японцами и действовала по их плану. Экстравагантная молодая дама, прозванная «восточной Мата Хари», сыграла зловещую роль в развитии событий в оккупированном Китае. Она прославилась изощренной жестокостью в отношении своих соотечественников; в 1932 году ею был организован карательный отряд из бывших бандитов в пять тысяч сабель, который уничтожал китайских партизан, самоотверженно сопротивлявшихся оккупантам. Согласно «Плану умиротворения Маньчжоу-Го» тысячи людей были уничтожены отрядом зачистки самым жестоким образом. А невозмутимая Есика записывала в это время пластинки со своими песенками. (Казнили ее в 1948 году, после окончания войны. Сам же Пу И после освобождения Маньчжурии частями советской армии в 1945 году попал в плен и провел последующие 14 лет уже в иной неволе – в сибирских лагерях. Впоследствии он был передан советскими властями Китаю, где и прожил остаток своей жизни в качестве рядового гражданина, работая простым садовником…)
Японская армия наступала на Китай широким фронтом – от Нанкина на юге страны до Харбина на северо-востоке, и таким же широким остался шлейф памяти об этих событиях.
Оказавшись как-то раз в Харбине, я отправилась в музей, открытый на месте бывшей японской секретной базы Nо 731, принадлежавшей Квантунской армии. Направляясь туда, я рассчитывала познакомиться с историческими архивными материалами и никак не предполагала оказаться в реальном помещении бывшей базы. Казалось, что ужас, пережитый пленными в этой тюрьме, намертво впитался в ее каменные стены. Особенно остро это ощущалось в подвальных помещениях – здесь трудно было дышать, и будто не экспонаты рассказывали о событиях того времени, а камни вопили о муках, пережитых пленниками. «Бревна» - так называли японцы свои жертвы, на которых они испытывали химическое и бактериологическое оружие; среди них были китайцы, русские, корейцы, монголы – мужчины, женщины, дети. Более десяти тысяч человек было убито здесь самыми изуверскими способами. На стенах можно увидеть фотографии «работавших» здесь японских «врачей» и военных. Запомнился один: сытое, лоснящееся лицо в круглых очках, короткие усики жесткой щеточкой, редкие, зачесанные назад волосы – образцовый глава семьи на отдыхе в окружении улыбающихся домочадцев…
Оккупировав китайские территории, японцы обустраивались здесь основательно, на века - строили монументальные здания, мосты, автотрассы, и делали они это так старательно, что многое сохранилось в отличном состоянии вплоть до наших дней. Так, мост через реку Туманган, соединяющий Китай и Северную Корею, был построен японцами в тридцатые годы и впервые был отреставрирован лишь в прошлом году. Прагматичные китайцы иронизируют по этому поводу: мол, хоть какая-то польза была от японцев – строили неплохо. Жители Чанчуня даже по-своему гордятся тем, что именно их город был выбран японцами в качестве столицы Маньчжоу-Го: мол, те долго изучали местность, исследовали розу ветров, сейсмичность, и в результате решили, что Чанчунь – лучшее место в Маньчжурии.
Китайцы и корейцы, народы, в общем-то, незлобливые, наверное простили бы японцам их насилие, если бы те покаялись и принесли извинения. Но вот этого-то как раз до сих пор толком и не произошло. Лишь несколько лет назад, на волне страхов из-за ядерных испытаний в Северной Корее, японцы стали усиленно искать союзников в лице Южной Кореи и США и поспешили попросить прощения у южных корейцев за нанесенный в прошлом урон. Но сделано это было как-то поспешно, невнятно, мимоходом и не создавало ни у кого впечатления искреннего раскаяния. При этом китайцы еще более озадачились: а почему же и перед ними не извинились?
Сегодня лидеры трех стран – Японии, Китая и Южной Кореи - прилагают огромные усилия для успешного сотрудничества, роста взаимной торговли, развития совместных проектов... Но вряд ли можно растопить лед взаимного недоверия между людьми, пока не начнут они разговаривать друг с другом прямо и открыто, не почувствуют себя членами одной северо-азиатской семьи, где никто не может быть счастлив за счет другого.
------------------------------
Когда в марте 2011 года в Японии произошло страшное землетрясение и цунами, повлекшие за собой масштабную аварию на атомной станции «Фукусима», не было, наверное, человека, чье сердце не преисполнилось бы сочувствием к жителям острова. Между тем вскоре в СМИ появилась информация японского писателя – эколога Йочи Шимицу, считавшего, что в недрах атомной станции велись секретные разработки по созданию атомной бомбы…
Хочется верить, что это – всего лишь предположение.
Также хочется верить в то, что и российско-японские отношения будут становиться год от года лучше, что мы будем больше общаться, что наши солдаты никогда впредь не будут друг для друга «противником»… Но почему-то каждый раз, когда я прохожу Грохольским переулком в Москве мимо японского посольства, меня охватывает жуткая тоска при виде монументального, серого, безлюдного здания за забором, напоминающим длинный ряд острых металлических штыков. И не видно поблизости ни деревьев, ни птиц, ни цветов. Трудно вообразить более безрадостную картину!
---------------------
«Глас Господень над полями и в шуме лесов, глас Господень в рождестве громов и дождей, глас Господень над водами многими. Хвала Тебе в грохоте огнедышащих гор. Ты сотрясаешь землю, как одежду. Ты вздымаешь до неба волны морские. Хвала смиряющему человеческую гордыню, исторгающему покаянный вопль: Аллилуиа!»
(Акафист «Слава Богу за все!», кондак 6).
ЗАСНУВШИЙ ГОРОД
Как давно хотелось мне снова побывать в Японии! До этого я приезжала туда лишь однажды – в Токио, много лет назад и, можно сказать, мельком, по делам – всего на пару дней! От того посещения в памяти сохранилась лишь смутная, размытая картинка: узкие улицы с довольно высокими домами, потоки автомобилей, море горящей, переливающейся в ночи рекламы, бесконечные столбики иероглифов… Из-за разницы во времени меня постоянно клонило в сон, глаза слипались; сюжеты, теснясь, наползали один на другой… Вот выходит из зала кукольно- нарядная пара молодоженов с хризантемами в руках; вот в маленьком прудике вьются золотые рыбки; вот крошечные деревца в керамических горшках расставлены на террасе… Все это было интересно, трогательно и спустя много лет снова напоминало о себе и звало вернуться.
Что и говорить, представившаяся вдруг возможность снова побывать в Японии – на этот раз в Ниигате, несказанно обрадовала меня. Да и смотреть на Японию я собиралась теперь иными глазами: после двух лет работы в Азии она не казалась мне более тридесятым царством – это было соседнее государство, хоть и не участвующее формально в Туманганском проекте, но с вниманием присматривающееся к нему.
Рейс из Пекина в Японию был ночной; при подлете я прильнула к иллюминатору, пытаясь различить в темноте контуры незнакомого города, – но внизу виднелась лишь редкая россыпь огоньков, будто светлячки мелькали на огромном болоте. Это было совсем неожиданно: ночная Ниигата в моем представлении должна была выглядеть иначе – яркой, праздничной, ошеломляюще прекрасной.
За время работы в Азии мне уже довелось побывать в других морских портовых городах – в потрясающе динамичном Пусане, великолепном Шанхае, многоликом Тьянзине, урбанизированном Гонконге, милом и светлом Владивостоке. Каждый из этих городов был по-своему хорош и притягателен: близость моря, безусловно, сообщает мегаполисам неповторимую прелесть. Ну а чем же могла похвастаться Япония – лидер экономического развития Азии? Наверное, думала я, ее порты отличаются особым размахом и красотой, близкой к совершенству, – мне не терпелось увидеть все своими глазами.
Аэропорт Ниигаты удивил меня своими скромными габаритами, унылой простотой и безлюдностью, которая, впрочем, могла объясняться поздним часом нашего прилета и нетуристическим сезоном – дело было в феврале. По прилете пассажиры направились гуськом по узкому коридору к паспортному контролю; здесь наш поток разделился надвое: японские граждане быстро и беспрепятственно миновали контроль, просочившись сквозь него, как рис сквозь решето; мы же, человек тридцать иностранцев, застряли у стойки, подпав под бдительное око японских пограничников. Их желтые лица, похожие на пергаментные маски, были суровы и напряжены - первую встречу с японцами никак нельзя было назвать теплой. Каждого подходившего к паспортному контролю снимали в профиль и анфас – то и дело срабатывала вспышка на громоздком фотоаппарате в руках невысокого худощавого чиновника. Затем у иностранцев брали отпечатки пальцев (мне, к счастью, удалось избежать этой процедуры благодаря ооновскому паспорту). От всей этой обстановки веяло духом милитаризма, и у меня вдруг возникло ощущение, что нас препровождают в тюрьму. На душе воцарилось глубокое уныние и недоумение – к чему такой жесткий формализм в мирное время?
На выходе из аэропорта меня поджидал Акио – сотрудник Северо-восточного института Ниигаты; его приветливая физиономия несколько сгладила мрачную атмосферу прибытия на японскую землю. Мы подошли к его новенькому «Ниссану»; холодный зимний ветер налетал со всех сторон, и мы поспешили укрыться в автомобиле.
С Акио и его боссом Такуто мы были знакомы уже несколько лет, встречались периодически на разных региональных мероприятиях. Акио даже приезжал к нам пару раз в Пекин; визиты его носили рабочий характер, но я думаю, что помимо сотрудничества ему было интересно посмотреть на наш офис, где бок о бок трудятся русские, корейцы, монголы, китайцы, но куда вход японцам был пока заказан.
Акио было лет около сорока, и из них добрых десять лет он был женат на русской женщине с Дальнего Востока. Этот факт явно способствовал его некоторому обрусению; в глазах Акио читалось то проницательное выражение, по которому русские люди всегда без слов узнают друг друга за границей. Вместе с русской женой в жизнь Акио вошло и новое, дополнительное измерение – теперь он воспринимал окружающий мир гораздо глубже и тоньше, чем прежде, чаще задумывался о невидимом, больше времени проводил в задумчивости, занимался порой тем, в чем не было явной необходимости, и теперь его уже нельзя было обвести вокруг пальца, как это легко сделать русскому человеку в отношении иностранца.
Оба – и Акио, и Такуто - прекрасно говорили по-русски, что давало повод нашим соотечественникам предполагать в них шпионское образование. (Почему-то у нас в России глубоко укоренилось мнение, что если иностранец свободно говорит по-русски, то он непременно шпион.)
Мы ехали с Акио по шоссе практически в полной темноте, и все мои попытки разглядеть хоть какие-то признаки городской жизни были тщетны. Лишь изредка мелькали по сторонам невысокие здания, но тут же холодный мрак поглощал их, не давая составить законченной картины. Видимо, гостиница, в которой мне предстояло остановиться, находилась на периферии, и дорога к ней была окружной – об этом говорило и небольшое количество машин, попадавшихся нам навстречу; шоссе было почти пустым.
В пути Акио рассказал мне о планах на ближайшие дни: завтра мне предстояла встреча с Такуто для обсуждения планов нашего сотрудничества, а на следующий день – выступление на конференции. Я попросила Акио выбрать время и показать мне как-нибудь город – уж очень хотелось мне увидеть поскорей этот морской уголок Японии. Да и не проводить же все время в стенах конференц-зала и гостиницы! Хоть февраль, конечно, не лучший месяц для экскурсионных обзоров, но ведь вполне могло случиться, что это мой единственный шанс увидеть Ниигату.
Но вот мы и подъехали к гостинице – это оказалось высокое, тридцатиэтажное здание, что возродило во мне угасшее было представление о Ниигате как о крупном портовом городе. Мой номер находился на двадцать первом этаже, но пока я не могла оценить преимуществ открывающегося из него вида: за окнами царила мгла, в которой были рассыпаны лишь мелкие огоньки. Видимо, густой туман скрывал в ночи город.
На следующее утро, едва раскрыв глаза, я снова ринулась к окну: находясь в Ниигате вторые сутки, я все еще не имела о ее облике ни малейшего представления!
Открывшийся с высоты вид вызвал у меня глубокое недоумение: под серым хмурым небом от края и до края куда ни глянь простиралась серая равнина, на которой теснились в хаотичном беспорядке узкие двух-трехэтажные домишки странной конфигурации: они походили на поставленные друг на друга короба, накрытые серыми крышами. На первый взгляд казалось, что все строения в городе поставлены «на попа». Дома перемежались производственными постройками унылого вида; слева неподалеку дымила высокая одинокая труба, загоняя в и без того серое небо дополнительную копоть. Прямо перед гостиницей тянулся то ли канал, то ли узкая речка, где на приколе неподвижно стояли баржи и лодки. Несмотря на то что было уже восемь утра, нигде не наблюдалось никаких признаков жизни – казалось, город спит беспробудным сном. Да и настоящий ли это город? Может, какой-нибудь сказочный великан высыпал из мешка эти не нужные ему кубики и игрушки и удалился прочь?
Я молча стояла у окна, всматриваясь в эту странную картину. Ниигата ошеломила меня своей безотрадностью и допотопностью. Это было настолько неожиданно, что я никак не могла свыкнуться с мыслью, что это и есть – Ниигата и что я вообще нахожусь в Японии. Передо мной простирался скучный, некрасивый город, похожий на большую деревню. Похоже, что отель, в котором я разместилась, был единственным высотным зданием в городе, неким символом его причастности к современному развитию.
--------------------------
Встреча с Такуто прошла, как всегда, мирно и доброжелательно. Этот седой старец с редкими седыми волосами, жидкой бородкой и выцветшими глазами был тем не менее весьма колоритен в своей простоте и напоминал изображение с древних японских гравюр. Такуто уже более двадцати лет возглавлял Северо-восточный институт, но на деле в последние годы основными вопросами ведал Акио: Такуто был слишком стар, чтобы поддерживать эту структуру на плаву, но из уважения к его возрасту и заслугам за ним сохраняли пост директора, и все находили это вполне естественным.
Мы обсудили с Такуто некоторые вопросы региональной интеграции и он в который раз поделился со мной своим убеждением, что Япония должна присоединиться к Туманганскому проекту и войти в семью народов Северо-Восточной Азии. «Многие представители бизнеса поддерживают такое направление, - говорил Такуто, щуря свои и без того узкие глаза. – Но вы знаете: у политиков все гораздо сложнее, от них трудно добиться конкретных решений».
И, как во времена незабвенного Ивана Гончарова, мы обменивались заверениями в глубочайшем почтении, подарками и планами на дальнейшее расширение сотрудничества.
«Сколько же еще лет или столетий должно пройти, чтобы русские и японцы стали действительно добрыми, открытыми соседями?» - думала я, выходя из кабинета Такуто и продвигаясь сквозь лабиринты, образованные перегородками большого офиса. Меня сопровождали любопытные взгляды японских сотрудников, не часто видящих русского человека.
-------------------
После выступления на конференции я решила немного пройтись по округе, втайне надеясь, что непосредственное знакомство с городом произведет на меня более благоприятное впечатление, чем вид из окна. День стоял хмурый, серые тучи беспросветно заволокли небо. Я решила пройтись вдоль реки. За час, пока длилась моя прогулка, мне повстречались лишь двое прохожих – Ниигата явно была не самым оживленным городом.
Набережная, плавно изгибаясь, повторяла течение Шинано. Река была узкой, спокойной и мутной, такой же безжизненной, как и сам город. Небольшие суда, стоящие на приколе, казались брошенными здесь навеки; трудно было представить себе шум и смех на их палубах, оживленное движение на водной глади. Да и дома, дворы вокруг – все было обыденно, скучно, пустынно.
Вскоре стал накрапывать мелкий, нудный дождик, который в сочетании с сырым ветром заставил меня спешно завершить мою краткую прогулку. Возвращаясь, я с грустью смотрела на башню нашей гостиницы, которая высилась над городом, словно каменный столб в пустыне, неизвестно как и зачем сюда принесенный.
На обратном пути я заглянула на выставку, развернутую на одном из этажей нашей гостиницы. Японцы, как ценители прекрасного, не используют под деловые цели все свободное пространство до последнего сантиметра – всегда найдется уголок, где можно полюбоваться икебаной или золотыми рыбками, или еще какими-нибудь изысками. А здесь аж целый этаж отводился под художественную галерею!
Но сама экспозиция, честно говоря, не захватила меня – современный японский плакат казался более эпатажным, нежели талантливым. Минуя шумные группы детворы, я довольно быстро прошла сквозь залы, лишь однажды задержавшись у двух плакатов, изображавших в метафорическом стиле последствия ядерного удара. На одном была надпись «No Nagasaki», на другом – «No Hirоshima». Я молча постояла перед ними, и мне подумалось, что здесь уместны были бы и другие плакаты: «No Nanjing» , « No Tsushima» . Что знают о этом японские школьники?
--------------------------
После конференции Такуто и Акио пригласили меня и еще двух русских коллег в ресторан. За ужином к нам присоединился Хироши, друг Такуто, - невысокий худощавый мужчина лет шестидесяти.
Вечер прошел за приятной беседой, плавно лившейся, подобно струйкам воды в маленьком искусственном фонтанчике в зале. Не считая утомительной необходимости снимать обувь перед входом в ресторан и сидеть потом весь вечер на корточках за низким столом, все остальное было достойно восхищения. Рестораны Ниигаты славятся не только своими изысканными рыбными блюдами и морепродуктами, но и особым видом саке – рисовой водки, которая считается лучшей в Японии. Желтый хризантемовый чай тоже не мог оставить равнодушным.
- Везет, однако вашим детям, - заметила я в разговоре с Акио. – Они с детства могут питаться такой здоровой пищей, как морская рыба и морепродукты!
- Молодежь к ним равнодушна, - ответил смущенно Акио.- У них более популярны биг-маки.
- Какой ужас! – воскликнула я. – «Мак- доналдс» в Москве – еще куда ни шло, но в Ниигате!
После долгой трапезы в ресторане приятно было оказаться на улице, на свежем воздухе – несмотря на прохладу и моросящий дождик.
- У нас здесь сырая погода, - заметил Хироши, глядя, как я раскрываю зонт. – Ветер то и дело дует с моря, нагоняя облака и туманы. Но эти туманы спасли нам однажды жизнь, - многозначительно добавил он, понизив голос до шипящего шепота. – Говорят, что в сорок пятом американцы должны были сбросить бомбы на Хиросиму и Ниигату, но над Ниигатой стоял густой туман, и в результате случилось то, что случилось...
В его голосе мне послышалась плохо скрываемое злорадство, отчего мне стало не по себе.
Мы стояли у дверей ресторана в свете ярких фонарей, но вокруг было темно и пустынно.
- Давайте пройдемся по центру города, - предложил кто-то из наших.
- По центру? – удивился Такуто. – Да что там интересного, в центре? Лучше уж пройтись по этим старым кварталам.
Ведомая японцами, наша небольшая группа почти в полной темноте передвигалась по узким улочкам, окаймленным невысокими старыми домами, во дворах которых, словно сцены из старых спектаклей, периодически возникали разнообразные картины – то дивные резные веранды, освещенные тусклым светом, то невысокие изогнутые деревья, то длинные желтые фонари с черными иероглифами, то какие-то древние кувшины и вазы… Но люди, где же люди? Где музыка, смех, где молодежь? Ведь сегодня воскресенье! Почему же вокруг такая тишина и запустение?
- Так кризис же, - ответил Такуто на мой вопрос. – Люди стали реже ходить в рестораны. К тому же завтра – начало трудовой недели.
Боже, какая тоска!
- А почему у вас здесь все дома не выше трех этажей? – поинтересовалась я, заметив, что и новые здания в городе строят под стать старым, да так, что порой сразу и не различишь.
- Так здесь же сейсмоопасная зона, - пояснил Акио.
- Постойте, а как же наша гостиница? – удивилась я.
- Ну, тут уж как кому повезет! – рассмеялся Хироши.
---------------------
Ту ночь я провела не так спокойно, как накануне, периодически прислушиваясь, не слышно ли звуков обрушений и не качается ли наша башня. Но все, слава Богу, обошлось.
Когда наутро я, как и накануне, подошла к окну, меня ждал очередной сюрприз: снег, выпавший за ночь, покрыл весь город. Домики, и без того казавшиеся бесприютными, теперь, под снежным покрывалом, смотрелись и вовсе сиротливо. Всего два цвета имелось в тот день для Ниигаты – серый и белый, и во всю вышину и широту простирался над городом огромный штопаный блеклый занавес, как в каком-нибудь третьеразрядном театре. Вчера еще здесь была осенняя погода, а сегодня – зима! Два сезона – за два дня. Снег, казалось, приглушил все возможные звуки, а может, и вовсе угасил жизнь: как ни всматривалась я сверху в улицы и дворы, нигде не могла заметить никакого движенья. Лишь по основной трассе медленно, словно сонные мухи, ползли редкие автомобили.
-----------------------
Акио выполнил данное мне в первый день обещание – организовал экскурсию в «интересный уголок» Ниигаты; как можно было уже понять, центральную часть своего города они не считали примечательной, поэтому для обозрения предлагалась поездка в пригород. К нашей компании прибились еще двое участников конференции – индусы, так же, как и я, приехавшие в Ниигату впервые и, видимо, не рассчитывавшие возвращаться сюда снова – иначе вряд ли они отправились бы на прогулку в такой холодный и ветреный день.
Наш путь лежал в некую старинную усадьбу, являющуюся ныне музейным комплексом. Минут двадцать ехали мы по безлюдному шоссе среди заснеженных полей, пока не остановились наконец перед входом в живописный комплекс, состоящий из нескольких массивных деревянных построек, окруженных садом за невысокой каменной стеной. Как объяснил Акио и следом за ним – экскурсовод, усадьба была выстроена в XIX веке и принадлежала богатой японской семье. Сейчас половина главного дома была открыта как музей для посетителей, а на другой половине проживало несколько семей – потомков первоначальных домовладельцев. Эти люди не уступали в богатстве своим предкам и принадлежали к самому зажиточному классу Ниигаты.
- А кто эти люди? – спросила я. – Чем они занимаются?
- Это конечно же владельцы рисовых полей, - ответили мне. – Рис остается и сегодня одним из самых дорогих продуктов в Японии, а ниигатский рис особенно ценится и в Японии, и за рубежом.
С интересом вошли мы внутрь просторного двухэтажного дома под изогнутой черепичной крышей; сразу меня охватило чувство, будто время сдвинулось на два века назад: все вокруг вдруг стало иным, незнакомым – цвета, запахи, сама обстановка. Казалось, ничто в доме не подверглось изменению за прошедшие столетия.
Обувь, к сожалению, и тут пришлось оставить при входе. И надо сказать, что шаркать в тонких музейных тапочках по промерзшему полу было и холодно, и неудобно. Неловкой поступью перемещалась наша группа за экскурсоводом из комнаты в комнату – все они были похожи одна на другую, порой разделенные между собой лишь перегородками или ширмами. Как известно, японцы практически не используют мебели – и здесь взгляд, скользя по сумеречному пространству, лишь изредка натыкался на отдельно стоящие предметы – низкие столики из темного дерева, резные этажерки, керамические вазы. В доме было так пусто, что казалось, тут побывали грабители и вынесли все, что могли. Неужели так жили здесь и в прошлом богатые хозяева этого дома? Да, наверное. Возможно, и нынешние так живут. Дом был пронизан стужей, и хотя в комнатах с потолков свисали на кованых цепях отопительные чугунки, сейчас они выполняли лишь функции музейного реквизита. Честно говоря, через пятнадцать минут осмотра мне уже захотелось вернуться в теплый автомобиль. Похожее желание читалось и на посиневших лицах индусов, которые в своих черных кашемировых пальто с белыми шарфами походили на толстых пингвинов.
Но вот мы вышли на открытую террасу, огибавшую дом по всему периметру, – и тут нельзя было не восхититься талантом архитектора: на каждом повороте открывался новый вид, один лучше другого – то на двор, то на сад, то на изгиб дороги… От этих картин невозможно было оторвать глаз, – каждая из них походила на изысканную, тщательно выписанную гравюру.
Я остановилась на террасе, ведущей в сад. Старый заросший сад, где невысокие деревья и кустарники тесно соседствовали друг с другом, был запорошен первым снегом и словно застыл в холодном оцепенении. Ни малейшего движения или шороха – ничто не могло вывести его из этой немой оторопи.
На ветках деревьев то тут, то там просматривались признаки оставленной жизни - пустые клетки для птиц, какие-то предметы домашней утвари – то ли как украшения, то ли для заклинания злых духов. Засыпанные снегом ветки переплетались в причудливые черно-белые узоры, прерываемые порой яркими всполохами оставшихся с осени ягод рябины и хризантем.
На такую картину, наверное, можно было любоваться часами, сидя на мягкой кушетке, слушая тишину и попивая желтый чай из крошечной пиалы…
На обратном пути мы проехали по туннелю, проложенному у самого моря. Поднявшись в лифте на застекленную смотровую площадку, мы оказались вдруг как бы среди морской пучины; высокие волны с силой налетали со всех сторон, словно желая расправиться с праздными зрителями, – и, обдав стекла обильными потоками пены, в бессильной ярости отступали назад. Мы простояли так довольно долго, не в силах оторвать глаз от разбушевавшейся стихии. Страшная и завораживающая это была картина.
-------------------------
И вот самолет уже готов снова взмыть в небо. Замелькали внизу низкие домики-короба, серые дороги, пустынные поля. Острая тоска почему-то сдавливает мне сердце. Какой странный, бесприютный город! Будто не из современной Японии я возвращаюсь, а после просмотра старого, грустного, черно-белого фильма. Почему так не похожа Ниигата на своих оживленных соседей в Корее, России, Китае? Почему она словно погрузилась в литаргический сон и не может из него выйти? Или это Господь положил границы ее развитию – подобно тому, как устанавливает Он пределы морям и рекам?
Когда-то Япония хотела править на всем пространстве Северной Азии, наступала широким фронтом, грозила, устрашала – но зло не смогло победить. И теперь лишь ревущие волны нарушают прибрежную тишину, и низкие, тяжелые облака плывут над Ниигатой, окутывая серой пеленой дома и сны ее обитателей.
ГЛАЗАМИ ХУДОЖНИКА
Иногда в Японии можно вдруг случайно оказаться в каком-либо столь чудесном месте, что с трудом верится: перед тобой – реальный пейзаж, а не искусно выполненные декорации. Природные ландшафты зачастую необыкновенно изящны и живописны – кажется, что над ними работал искусный мастер, тщательно вырезая и выписывая каждую деталь. Любое время года имеет свое особое очарование; и если обычно дождь, ветер, снегопад нагоняют на нас тоску, то в Японии они скорее - тонкие поэтичные образы, вызывающие светлую грусть и чувство единения с природой. Недаром японские поэты испокон веков воспевали красоту, которую они видели в повседневной жизни и которая бывала неприметна на первый взгляд, таясь в цветках сурепки, журчании ручья, взмахе крыльев перелетных гусей… Но проходят столетия, а мы вчитываемся все в те же строки и видим за ними те же картины.
------------------
«Исэ Моногатари». Лирическая повесть начала Х века, дивно соединившая в себе поэзию и прозу. «В давние времена жил кавалер…» Боже, как же давно это было, если уже в Х веке это были «давние времена»! И все же ясно видишь перед собой эти старинные дворцы, этих дам и кавалеров, терзавшихся ревностью, любовью, разлукой, - они такие разные: преданные и коварные, пылкие и застенчивые, самодовольные и добросердечные…
«На болоте во всей красе цвели цветы лилий. Видя это, один из них сказал: «Вот, слово «лилия» возьмем, и букву каждую началом строчки сделав, воспоем в стихах настроение нашего пути». Сказал он так, и кавалер стихи сложил:
«Любимую мою в одеждах
Изящных там, в столице
Любя оставил…
И думаю с тоской, насколько
Я от нее далек».
Так сложил он, и все пролили слезы на свой сушеный рис, так что тот разбух от влаги».
Но он и подозревать не мог, что и спустя одиннадцать веков кто-то разделит его печаль…
…«В давние времена кавалер отправился в провинцию Исэ. Когда он проходил по побережью Сумиеси... то было так красиво, что он сошел с коня и шел пешком.
Дикие гуси кричат,
Цветут хризантемы…
То – осень, и все же
Весной среди всех берегов
Сумиеси прибрежье!»
О, далекое Сумиеси, вызвавшее некогда восторг поэта! Ты пылаешь весенней отрадой во все времена!
А вон высоко в горах ютится одинокая ветхая хижина. Не там ли жил когда-то буддистский монах, писавший свои «Записки из кельи»?
«…Моя легкая хижина стала немножко уже ветхой, на кровле образовался глубокий слой гнилой листвы, на ограде вырос мох. Когда приходится – случайно как-нибудь – прослышать о столице, я узнаю, как много благородных людей поумирало с той поры, как я сокрылся в этих горах… Выходит, что только мой временный приют… лишь в нем привольно и не знаешь беспокойств!»
--------------------
А вот, семь веков спустя, Басе – великий нищий странник, несущий в своей старой суме бесценные сокровища стихов. Его не привлекают утехи мирской жизни, он безразличен к богатству и славе. Все, что ему нужно, – это свобода и спокойствие на душе.
Когда в его тыкве-горлянке, служащей ему кувшином, заканчивается рис, он вставляет в нее цветок. Если вместо желанного друга калитку распахнет ветер, он полюбуется на принесенные им листья.
Посредством своих трехстиший – хокку – он создает живые картины, не теряющие своих красок на протяжении столетий.
«Первый снег под утро.
Он едва-едва пригнул
Листики нарцисса».
«С ветки скатился каштан.
Тому, кто в дальних горах не бывал,
В подарок его отнесу».
Проходя каштановой рощей в пригороде Токио, я поднимаю с земли плод в шероховатой, надтреснутой зеленой скорлупке. Это – подарок от Басе, закинутый им через века.
------------------
Конец XIX века. Япония, какой она открылась миру после длительного затворничества, ошеломила Запад своей изысканностью; весь образ жизни ее граждан – и богатых, и бедных - был пронизан тонкой, оригинальной эстетикой. Это была драгоценная шкатулка, сокровищница, в которой любой предмет быта – от веера до тарелки – был выполнен необыкновенно тщательно и представлял собой в глазах иностранцев произведение искусства. Казалась, и сама природа стремилась здесь иметь облик необыкновенный, прекрасный, ухоженный и живописный. И пока дипломаты и государственные деятели двух сторон осторожно нащупывали пути соприкосновения, японское искусство, подобно мощному потоку, сметающему все на своем пути, прорвалось на Запад и покорило его.
Среди первых таких японских «послов» был художник Утамаро, уроженец Токио. Как и многие его соотечественники, Утамаро видел и воспроизводил окружавший его мир как прекрасную симфонию; в его картинах, сотканных из символов и интонаций, превалируют полутона, намеки, интригующие недосказанности; мягкие, плавные линии, неожиданные ракурсы и акценты поначалу кажутся разрозненными и трудно уловимы - но будучи сведенными воедино, воплощаются в законченные, изысканные сюжеты, тщательно выверенные в своей глубине и психологизме. Утамаро сразу покорил Запад, оставив неизгладимый след в творчестве импрессионистов и модернистов.
Не менее грандиозный успех имели на Западе и его младшие собратья по творчеству – Хокусай и Хирошиге. За видимой простотой сюжетов стоят замечательные жанровые картинки – с чувством и тонко выписанные, завораживающие своей правдивой утонченностью. Их произведениями восхищались Дега, Моне, Ван Гог, для которых творчество японских художников было революционным открытием…
Японских художников и поэтов невозможно спутать ни с кем другим. Их произведения оригинальны, совершенны и прекрасны, и это, безусловно, – лучшее из того, что создала Япония за много веков.
Японское искусство уже давно получило повсеместное признание, очаровало весь мир. Пусть и на все оставшиеся времена оно будет единственным оружием, покоряющим другие страны.