Олег ШИЛИН
Киев - 2017
«Вот любопытные происшествия;
часть их случилась в моем присутствии,
а часть рассказали мне люди,
которым я доверяю»
Усама ибн Мункыз,
«КНИГА НАЗИДАНИЯ»
Об авторе
ШИЛИН Олег Алексеевич. Русский филолог, журналист. Закоренелый партийный аппаратчик: был поначалу партгрупоргом, заместителем секретаря партийной организации, затем - инструктором, заместителем заведующего отделом, заведующим отделом, секретарем райкома Компартии Украины. После злополучного августа 1991 года - в журналистике: репортер, корреспондент, обозреватель, заведующий отделом, заместитель главного редактора, главный редактор.
От автора
Большая часть моей трудовой деятельности связана с политикой и журналистикой. На склоне лет решил поразмыслить – что повлияло на такой выбор жизненного пути? Некое, если можно так выразиться, философское осмысление.
И вот что припомнилось.
Одно из первых сознательных детских впечатлений.
Старшая сестра не больно, но очень обидно тянет меня за руку и с ужасом рассказывает обществу, что я распевал во все горло ну вопиюще нецензурную песенку. Меня просят повторить – и я с удовольствием это делаю, поскольку больно уж хорошо ложатся крепко сшитые рифмы и залихватский ритм на в общем-то незамысловатый сюжет: кому-то там стало не на чем пахать, пришлось запрячь что-то непонятное, причем, с неким физическим недостатком, и при этом чем-то в той же степени непонятным погонять.
Отсюда – филологическая составляющая, то есть подсознательная тяга к слову, его необычности, точности, эмоциональности. И вместе с тем вполне прогнозируемое опасение цензуры.
И еще два детских воспоминания. Сидим за столом со старшим мальчиком и рассматриваем картинки в журнале «Огонек». Видимо, парад на Красной площади, поскольку идут бравые солдаты в шинелях, фуражках и со штыками наперевес. Кстати, спустя много лет узнал, что это самый сложный парадный строй: кончик штыка должен находиться буквально в сантиметре от мочки уха впереди шагающего.
Старший мальчик наваливается грудью на стол и спрашивает: «Знаешь, куда они идут?» «Знаю. На парад». «Нет, Берию расстреливать».
И еще на ту же тему. Самая замечательная игра. Один из нас, братьев, старательно прячется туда, где дверь при открывании примыкает к стене, образуя при этом довольно уютный уголок. Другие стоит наготове в коридоре. Первый выходит из своего укрытия, его хватают за плечи и дают пинки по мягкому месту – «бабушкины стульчики». Все это сопровождается веселой песенкой: «Берия, Берия, вышел из задверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков». Потом роли меняются – одни становятся «товарищем Маленковым», второй – «Берией», который соответственно и удаляется в «задверие».
Все это великолепие, как и в первом случае, базируется на подхваченной где-то злободневной, но вполне приличной частушке: «Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков».
Отсюда еще одна составляющая: политика – вещь весьма веселая, сильно смахивающая на игру. Но при этом ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов реальную возможность пинков и даже чего-то куда более зловещего, связанного со штыками наперевес и каменными солдатскими лицами, овально перечеркнутыми подбородными ремешками.
Вот, пожалуй, и все об истоках.
А дальше, не совсем скромно следуя примеру замечательного арабского историка и полководца XII века Усамы ибн Муршида ибн Али ибн Мукаллада ибн Насри ибн Мункыза, слова которого вынесены и в заголовок, и в эпиграф этого повествования, постараюсь рассказать о запомнившихся веселых и, возможно, в чем-то грустных картинках моей жизни.
Еще через двести лет нижегородский монах-летописец Лаврентий, если верить Антону Павловичу Чехову, писал: "Еже где не дописах или переписах, чтите исправляя Бога для, а не кляните". Что называется, в жилу.
Почему прибегнул к такому маловыразительному жанру? Наверное, потому, что в каждом из этих небольших рассказов – частица очень симпатичного, но все же странноватого культо-волюнтарно-застойно-перестроечно-суверенного времени, в котором мне и моим друзьям пришлось жить и работать.
Что еще сказать? Довелось видеть очень и очень многое, что связано с крушением огромного государства. Казалось бы... Есть что вспомнить - великое и глобальное. А в памяти отложились почему-то эпизоды, к планетным потрясениям отношения не имеющие.
Хотя... Как сказать...
Резюмирую - по Чехову: "Нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя".
ЛЕКТОР МУСАЛИЛОВ
Начну с этого рассказа, поскольку точно знаю время, когда происходили описываемые события: февраль 1976 года. Тогда вся наша могучая, хотя и застойная страна отмечала 70-летие со дня рождения знаменитого татарского поэта, Героя Советского Союза, лауреата Ленинской премии в области литературы Мусы Джалиля.
Работал я тогда на хитрой должности референта правления районной организации общества «Знание», заменившего к тому времени Общество по распространению политических и научных знаний, более известное в народе как просто Общество по распространению. Кстати, его очень реалистично представлял козлобородый лектор в «Карнавальной ночи» с его незабвенной «Есть ли жизнь на Марсе?»
Лекторами были в основном отставники, удачно подвизавшиеся на ниве международного положения и военно-патриотического воспитания. На то время они без особого труда могли славно подзаработать, поскольку каждая лекция оценивалась в шесть рублей – столько, кстати, стоил месячный проездной билет на все виды городского транспорта или же две бутылки водки с традиционной закуской из двух плавленых сырков. Хотя оплачивалась не каждая лекция: третья называлась безгонорарной и шла в фонд Общества. А поскольку я относился к числу аппаратных работников, то безгонорарных у меня не было – и при определенной организаторской и идеологической сноровке удавалось насшибать до сорока рублей в месяц дополнительно.
Тут-то и пришла в голову мысль воспользоваться благоприятной политической ситуацией и прочитать в организациях района лекции о Мусе Джалиле, знатно улучшив при этом свое материальное положение. Согласовал инициативу с непосредственным начальником – ответственным секретарем, получил добро, посидел несколько дней в Республиканской библиотеке имени КПСС. Узнал много нового, того, что обычно с интересом воспринимается публикой. Тут была и 2-я ударная армия генерала-изменника Власова, и бойня под деревней Мясной Бор, и деятельность якобы предательского формирования «Идель-Урал», и зловещая тюрьма в берлинском районе Моабит, и технология применения гильотины, и, как венец всему, демонстрация крошечной книжки стихов поэта Татарского книжного издательства, полностью идентичной знаменитой «Моабитской тетради». К тому же была она испачкана случайно пролившимся молоком из треугольного трехцветного пакета, высушена горячим утюгом - и от этого приняла совершенно раритетный вид
Удачно подоспел заместитель секретаря партбюро райгастрономторга – и ему было торжественно предложено, чтобы во всех подведомственных магазинах в обеденный перерыв прочиталась лекция «Муса Джалиль – поэт-герой». На что он с охотой согласился, поскольку убивал сразу трех идеологических зайцев: тут было интернациональное воспитание, военно-патриотическое, а также приобщение торгового сословия к высотам литературоведения.
Согласовал со всеми директорами гастрономов график, в соответствии с ним в положенное время прибывал в нужную точку, представлялся директору – и уже через несколько минут стоял перед торговой аудиторией, которая слушала внимательно, охала, вздыхала и вполне искренне благодарила. А самые благодарные хлебосольные директора даже временами угощали замечательным обедом, в том числе однажды и вкуснейшей дунайской селедкой. Что же до прочих дефицитных продуктов, то нет, не предлагали, считая, по-видимому, и не безосновательно, лектора общества «Знание» птицей не того полета.
Однажды прибыл в недавно открытый гастроном - самый большой и элегантный в районе. Пришел минут за двадцать до обеденного перерыва, побродил от нечего делать по торговым залам, полюбовался продавщицами в одинаковых синих фирменных костюмчиках и белых буфетных венчиках на тщательно уложенных прическах, понаблюдал, как с треском выбивают чеки монументальные кассирши, восседающие в своих стеклянных будочках-стаканах. Подошел в кабинет к приветливой, хотя и важной директрисе, которая сказала, что объявление о моем выступлении уже готово, но очень просит совместить лекцию с производственным совещанием и при этом уложиться в полчаса, поскольку времени мало, народ новый, коллектив пока не сложившийся и вообще – надо план выполнять изо всех сил, поскольку может полететь квартальная премия.
Все было в общем-то стандартно: директриса объявила об открытии совещания и для затравки предложила прослушать лекцию, с которой выступит «вот этот молодой человек».
Поблагодарив директора за возможность "держать речь перед столь уважаемым коллективом", начал бодро излагать материал. Прошла первая минута, вторая, пятая… Что за дела? В жизни у меня не было ничего подобного! Народ – как каменный: никакого впечатления, никаких эмоций! Смотрят угрюмо, сурово, даже с какой-то ненавистью. Я им и о том, что до сих пор в деревне Мясной Бор, где шли самые ожесточенные бои, не валят сосны, потому что полотна пилорамы нещадно ломаются от намертво вбитых в древесину оставшихся от войны осколков мин и снарядов, и о том, что сидел Муса Джалиль в той же самой моабитской камере, где до фашистского переворота отбывал срок один из будущих «коричневых» лидеров, прославившийся тем, что на огромной трубе вывесил фашистский флаг и, спускаясь, зубилом обрубал за собой скобы… Никакого, повторю, впечатления! Никак не отреагировал народ даже на обычно вызывающую веселое оживление информацию о том, что во всей нашей великой стране было всего два человека, которые стали Героями Советского Союза и лауреатами Ленинской премии в области литературы – Муса Джалиль и Леонид Брежнев. Ну, думаю, пора завязывать: на скорую руку показал книжечку стихов, пробормотал накатанные строчки о том, что «жизнь моя песней звенела в народе, смерть моя песней борьбы прозвучит», - и завершил стандартно: «Спасибо за внимание, если есть вопросы, я на них с удовольствием отвечу».
Немедленно поднимается с первого ряда царь-баба, по виду – типичный неформальный лидер: «Есть вопросы, конечно, есть, как же им не быть! Вот скажите, почему с меня сняли премию за недовес в 13 копеек, а с подружки директора не только не сняли за рубль десять, но еще и в профком выдвинули?» За ней вскакивает вторая: «И еще вопрос: почему сервелата мне выдали на реализацию двадцать два килограмма, а остальным – по сорок? А за выторг со всех одинаково спрашивают!»
Встает директриса: «Как же вам не стыдно! Человек пришел рассказать о своих героических подвигах, как он стихи писал, как в тюрьме сидел, как по трубе лазал – а вы о своих только интересах думаете! Не стыдно вам? Хотя бы героя постеснялись!»
Что тут началось! Все друг на друга кричат, что-то вспоминают, директриса стоит зеленая вся, а ей втолковывают: «Вот-вот, пусть герой и послушает, что у нас здесь творится…»
Потихоньку выбрался из-за покрытого новенькой плюшевой скатертью стола и бочком-бочком – к двери. По-моему, этого демарша никто и не заметил. Быстренько оделся в приемной директорского кабинета, выскочил в пустой торговый зал. На самом видном месте висело огромное объявление: «Сегодня в красном уголке состоится лекция-совещание на тему «Олег Шилин – поэт герой». Выступает лектор общества «Знание» Мусалилов. Второй вопрос – разное».
Охранник, не принимавший участия в собрании, подвел меня к двери, выпустил.
Вполне уложился: до конца обеденного перерыва оставалось ровно полчаса.
ПРОСТО ВСПОМНИЛОСЬ
Да, действительно, просто вспомнилось. Бессюжетно.
Много лет назад работал по распределению в сельской школе: преподавал историю и временами – язык и литературу. Больше всего любил общаться с четвероклассниками – самые приятные люди!
Однажды, когда проходили Китай, кто-то задал вопрос – а почему там так много людей? Решил спровоцировать: давайте подумаем вместе. Лес рук! Запомнился один ответ: «Потому что у них там джунгли». Понятное дело, пытался уловить причинно-следственную связь…
***
А в сочинении о самой большой своей мечте ученица-отличница написала: «Больше всего мне хотелось бы жить в Индии. Тогда я бы каждый день ходила в кино и смотрела индийские фильмы».
***
И еще о сочинениях. Тема стандартная: «Самый хороший день в моей жизни». Я, правда, предложил – кто хочет, тот пусть пишет о самом плохом дне. Все, конечно, писали о хорошем – кому в этом возрасте хочется вспоминать плохое? Но одна девочка, самая неактивная, постоянно задумчивая и невнимательная, написала: «Я хочу рассказать о самом плохом дне в моей жизни. Это было осенью, перед самым началом зимы. Мы жили с мамой вдвоем, и нам было хорошо. Но потом мама вдруг заболела, и ее увезли в больницу в районный центр. А на улице было очень темно, и был очень сильный ветер. Оборвались провода, и дома не стало света. Мне было очень страшно и одиноко, и я не могла уснуть, а все время думала. А потом пришел дядя Коля и сказал, что мама моя умерла…»
***
В первом классе, помнится, было пять учеников, во втором - столько же, в третьем - уже семь или восемь. Вела их одна учительница, и сидели они в одном классе, то есть в одной классной комнате. Распределялись так: первый ряд от окна - первоклашки, второй ряд - посередине - второй класс, а рядом с входной дверью - самые старшие: третьеклассники.
Лидером младшей школы была третьеклассница Танечка - умница и активистка. Изначально - прирожденный борец за дисциплину, порядок, организованность и справедливость. В схватке за это правое дело действовала деловито и энергично: если слова не доходили до сознания, могла от души врезать нарушителю увесистую затрещину маленькой, но крепкой ладошкой, привыкшей к раннему сельскохозяйственному труду.
Сидела за последней партой, сложив руки точь-в-точь как на известном плакате о правильной осанке. Внимательно слушала объяснения, но при этом не забывала цепко обозревать затылки соучеников, безошибочно выделяя при этом для последующего разбора лодырей, списывальщиков и ротозеев.
Обычно рядом с ней нес тяжкий крест овладения знаниями кто-либо их первоклассников, требующих, как тогда писалось; особого педагогического внимания. Чаще всего ее соседом был Коля Мазлов - маленький, наголо остриженный, в школьной форме размера на два больше, чем нужно, и с круглыми, как у галки, глазами.
Танечка никогда никому не жаловалась. Кроме одного раза. Вот как это было.
Пришла в школу строгая директива: провести в младших классах два урока по гражданской обороне. Первый - теория, второй закрепление. С учетом, естественно, возрастных особенностей. Прилагался и дидактический материал: сигналы оповещения, действия при ядерной вспышке, оказание первой помощи пострадавшим и прочая галиматья, причудливо соотнесенная с теми самыми "возрастными особенностями".
Провожу первый урок. Мертвая тишина! Еще бы: страхи такие нагоняю, что сам себе удивляюсь. На самом интересном месте по Станиславскому держу паузу, и в это время Танечка, строго сдвинув брови, поднимает руку.
- Да, Танечка, пожалуйста. У тебя вопрос?
- Нет, не вопрос. Мазлов пёрнул.
Немного потерявшись, объясняю:
-Ну, бывает. Он же еще маленький... Нечаянно...
Танечка перебивает:
-Да, маленький, скажете еще. Маленький... Нечаянно... Сидит и бздит, бздит и бздит...
***
В третьем классе к нам пришла новенькая. Звали ее Мария, была она из многодетной семьи, до этого нигде не училась и была лет на шесть старше нас. Я как раз зачитывался неимоверными приключениями Робинзона Крузо и повсюду таскал с собой до предела растрепанную книжку с иллюстрациями Жана Гранвиля – и был просто потрясен ее сходством с Пятницей. Тайком показал портрет дикого друга Робинзона своим товарищам, те захохотали. Мария заглянула через плечо – и я понял, что с этого момента стал главным ее врагом.
Книжку она не тронула, но уже на следующей перемене влепила мне в затылок, как врагу народа, тяжеловесную, многократно запрессованную бумажную пулю, использовав в качестве карающей катапульты длинную желтую резинку, надетую на большой и указательный пальцы левой руки.
Обычно на занятиях она сидела смирно, смотрела в потолок или в окно, ни разу не подняла руки, ни разу не ответила ни на один вопрос. Однажды на уроке внеклассного чтения наша учительница Клавдия Михайловна читала вслух что-то из классики вроде того, что «кони понесли… Стой – закричал кучер благим матом…», и спросила – кто знает, что означает выражение «благим матом»? Вот тут-то Маша впервые встрепенулась и протянула вверх руку с черными обгрызенными ногтями. Клавдия Михайловна обрадовалась:
- Вот Машенька сейчас нам и скажет, что это означает. Пожалуйста, Мария.
Маша встала и громовым голосом выдала исчерпывающий ответ:
- Выражение «благим матом» означает «ёб..ым словом».
ПЛЯШУЩИЕ ПИОНЕРЫ
Евгений Рогачевский трудился машинистом метрополитена. Работа эта многосложная, ответственная, требующая большого внимания, собранности, самодисциплины. Всеми этими качествами машинист обладал в полной мере, но в нерабочее время его коллеги общаться с ним решительно не желали, поскольку в довесок к симпатичным профессиональным особенностям он обладал еще и целым комплексом других, увы, не лучших черт характера: был угрюм, самолюбив, шуток не понимал и не принимал, а более всего отличался неимоверным скупердяйством. И это при том, что машинисты во все времена получали более чем прилично – и ему, убежденному холостяку, тратить деньги было не на кого – разве что откладывать на сберкнижку. Что он, по-видимому, и делал, накапливая то, что марксисты называют первоначальным капиталом. За все это и называли его не иначе, как Рогачом – то ли по аналогии с «предметом традиційного хатнього начиння, яким беруть і ставлять у піч або виймають з неї горщики, чавуни, каструлі» или же, что еще обиднее, «представителем семейства жуков подотряда разноядных жуков». Справедливости ради надо сказать, что особенно этим прозвищем не злоупотребляли, поскольку сам Рогачевский буквально впадал в неистовство, когда слышал такое обращение.
Ни в каких междусобойчиках участия не принимал, от любых складчин по поводу юбилеев, дней рождения, свадеб, выходов на пенсию и прочего категорически отказывался. Только однажды удалось с ним отметиться. А дело было так.
В 1980 году Москва, а вместе с ней Таллин, Ленинград, Минск и Киев принимали Олимпийские игры. В преддверии их со всеми бригадами машинистов систематически проводились соответствующими службами краткие, но энергичные инструктажи. Главным моментом в них было, естественно, повышение бдительности, и поэтому всем бригадам вменялось в обязанность, кроме обычного послесменного обхода вагонов для отключения аварийного освещения, еще и обращать особое внимание на подозрительные пакеты, чемоданы, тюки и прочее. Явление в общем-то обычное: забывчивых пассажиров всегда хватало, но предостережение о грозящей опасности из уст серьезных людей выглядело убедительно и даже зловеще.
Как-то бригада при очередном осмотре наткнулась на забытый предмет – тщательно упакованную обычную трехцветную сумку из искусственной рогожки. Открыли – и обнаружили самый настоящий джентльменский набор: трехлитровую банку с прозрачной жидкостью, по запаху напоминающую отменный самогон-первач, солидный шмат сала, громадную луковицу и ковригу хлеба. Возвращался, наверное, кто-то от сельских родичей – и до того у них напраздновался, что просто забыл о любезном сердцу подарке.
Для четырех мужиков, к тому же уставших после смены, это была царская находка. Тут же решили сначала в комнате отдыха провести дегустацию, а потом остаток поделить по-братски. Но тут кто-то подкинул мысль: а вдруг это провокация? Вдруг – смертельный яд разведен в этом самом самогоне? Выпьем по двести грамм – и кранты! А потом, как в известной песне, «про этот случай раструбят по Би-би-си».
И вот тогда Женя Рогач предложил: я выпиваю стакан, закусываю. Если умру – похороните с почестями. Если нет – весь набор, включая луковицу, себе забираю. Мужики посчитали это шуткой, посмеялись, плеснули в стакан, он в два глотка накатил, правда, не закусил, а лишь покосился на сало с хлебом, посидел минут пять, прислушался к внутренним ощущениям, осознал, что будет жить, аккуратно сложил все обратно в сумку, взял ее под мышку и ушел восвояси, даже не попрощавшись.
Если использовать терминологию того времени, то в общественно-политической жизни депо Рогач участия никакого не принимал. На профсоюзных собраниях, правда, сидел, внимательно слушал, но ни разу не выступил. К активистам, представителям «школы коммунизма», относился снисходительно: ребята себе на уме, занимаются непонятно чем, но каждый под себя гребет. Коммунистов тоже не жаловал, ничего хорошего для себя от них не ждал, но, по-видимому, побаивался, поскольку были они представителями реальной власти, а от нее следовало держаться подальше. А вот комсомольцев откровенно не признавал и не понимал, считал их бездельниками, способными только на концерты и зряшные субботники, способствующие лишь разврату и тунеядству.
Но больше всего во всей идеологической иерархии не любил пионеров! Не исключено, что было это связано с некими темными детскими воспоминаниями типа исключения из состава этой коммунистической организации. А может, что другое, но факт оставался фактом: всячески поносил юных ленинцев, не особенно стесняясь, заявлял, что неплохо было бы просто удавить тем самым алым пионерским галстуком каждого носителя частицы красного знамени. Надо сказать, что к этим его высказываниям привыкли и не обращали внимания, снисходительно относя их к поведенческим аномалиям.
Подлинным мучением для него было 19 мая, когда на главную площадь столицы съезжались представители всех районов, дабы радостно отметить День рождения своей организации. Когда официальные мероприятия заканчивались, все они втискивались в метро, лезли с хохотом и визгом в вагоны, не обращая особого внимания на уставших и до предела взвинченных сопровождавших их классных руководителей.
В том же олимпийском году в День рождения пионерской организации имени В. И. Ленина произошел такой случай.
Состав Рогачевского шел сразу же за поездом бригады Лени Громова. А Леня - его прямая противоположность: в армии был ротным запевалой, в метрополитене – активистом, любил розыгрыши и приколы, дружеские застолья, был мастером непревзойденных стихотворных экспромтов. Но при этом к работе своей относился с большим уважением и тоже с высокой степенью ответственности. Вот к нему неожиданно и подвалил на одной из станций небольшой, но горластый отряд юных ленинцев с просьбой прокатить в кабине. Надо сказать, что в общей сложности машинист во время движения и на остановках следует где-то полусотне пунктов инструкций, одна из которых, едва ли не самая важная, жестко указывает на «необходимость принятия эффективных мер по недопущению посторонних лиц на рабочее место».
Леня, тем не менее, из окна кабины выглянул и очень убедительно сказал: «Я бы, ребята, с удовольствием, но мне сейчас направо сворачивать, в депо, а вот следом за мной идет поезд, там машинист – дяденька Рогач, он добрый, с удовольствием покатает, вы его только хорошо попроси;те».
Так и произошло: дождались пионеры следующего поезда и накинулись на кабину с криком: «Дяденька Рогач, дяденька Рогач, покатай!» Помощник Рогачевского позже рассказывал, что никогда не видел ничего подобного: машинист дверь открыл, чтобы их пугнуть, а они это восприняли как любезное приглашение. Первый прорвался и стал выяснять, «где тут педаль газа», второй стал искать «бибикалку», третий - «сигнал поворота», четвертый кинулся поправлять зеркало заднего вида…
Ошалевший от такой наглости Рогачевский все же смекнул, что это дело рук того же Грома, повышибал из кабины пионерский десант, в полнейшем исступлении надавил на кнопку громкой связи, с включением которой машинист обычно подгоняет пассажиров громогласным требованием ускорить высадку и посадку, и проревел: «Гром! Ты у меня попляшешь со своими пионерами!..»
Никто из пассажиров, ясное дело, ничего не понял, но посмеялись все от души.
«ГОРЯЩІЯ ЗДАНІЯ»
За давностью лет ушла из памяти информация о том, откуда нам, трем сотрудникам или, как нас называл начальник, сотрудничкам отдела научно-технической информации одного из отраслевых НИИ, пришло предложение сделать ремонт квартиры на улице в центре города. Впрочем, это и не суть важно. Тут другое: никто из нас опыта шабашнической деятельности не имел, хотя в специфике ремонтных работ каждый по-своему немного разбирался.
Созвонился с хозяйкой, она очень вежливо пригласила на объект и назначила время встречи. Уже тогда обратил внимание на ее голос – высокий, благородно и очень интеллигентно звучащий. Да и сама дама выражалась изысканно и даже артистично.
Благополучно сбежали с работы, подъехали к роскошному дому – если судить по мемориальной доске, «памятнику истории и архитектуры, охраняемому государством». Домофонов и хитроумных замков на дверях парадного подъезда тогда и в помине не было, поэтому, никого не беспокоя, поднялись по провонявшей кошачьими миазмами, однако не потерявшей дореволюционного шарма лестнице на третий этаж. Прошли длиннющим сумрачным коридором, на стенах которого висели потемневшие картины в тяжеловесных золоченых рамах. У одной из дверей этого невиданного коммунального общежития нас встретила пожилая дама восточного образа в роскошном халате, как у знаменитой гейши Чио-Чио-Сан. Каждому протянула руку, представилась: «Роза Ефимовна, хозяйка вот этой чудесной квартиры. Правда, немного запущенной».
Ничего себе – немного запущенной! По одному стыку стены и потолка шла потемневшая от времени и копоти трещина. Сам потолок, несмотря на изысканную угловую лепку, тоже являл собой печальное зрелище: потеки, серые разводы и колеблемая на сквозняках длинная черная паутина. Стены покрыты до предела выцветшими обоями как минимум двадцатилетней давности, и если судить по их толщине, первый слой наклеивался еще в те далекие времена, когда не то что самой Розы Ефимовы, но и ее мамы не было в помине. Одно радовало глаз – восхитительные дубовые панели по периметру комнаты, правда, тоже изрядно потемневшие от времени и украшенные сомнительными бурыми кляксами.
Хозяйка малинового кимоно, усыпанного символами эфемерности жизни – ветками цветущей сакуры, поведала:
- Эту квартиру я, как прима театра оперы и балета, получила в конце сороковых годов, и все время меня смущала эта чудовищная трещина… Прежний владелец уверял, что она появилась после ужасных взрывов в начале войны. Может быть, может быть… Заняться бытом не было возможности – я человек творческий, как утверждают знатоки, у меня редкое колоратурное сопрано, абсолютный слух, нужно было выбирать или искусство, или быт. И даже, если хотите, личную жизнь.
На этом месте она тонко улыбнулась и продолжила:
- Сейчас могу заняться и первым, и вторым, и третьим. Вы меня понимаете?
Что касается быта и искусства, то да, понимали. А вот личной жизни… С трудом верилось, что, будь она хоть сто раз прима, таковая может существовать в шестьдесят лет.
За обустройство быта и личной жизни Роза Ефимовна вполне прагматично предложила нам по сто двадцать рублей плюс полста – на материалы. Сумма превысила все ожидания, но для вида мы горестно покачали головами, потом отошли в коридор – якобы посоветоваться, а потом опять же якобы со скрипом, только из уважения к творческой личности - согласились. И, не откладывая дела в долгий ящик, уже на следующий день принялись за работу.
В ремонтных работах не было в общем-то ничего интересного: затерли пугающую трещину раствором, мелом задули пылесосом потолок, содрали обои. Кстати, не ошиблись: первый их слой был вылеплен из обрывков газет начала века. Привели в порядок стены, покрасили их нежно-голубой краской. А на тех местах, где раньше зияли трещины и вмятины и которые мы замазали гипсом, набили через трафарет цветы - ромашки. Для того, чтобы как-то прикрыть нашу неумелость: гипс просвечивал, и стены были подобны громадной карте азиатской части страны с реками, проистекающими от самых южных границ до Северного ледовитого океана. Розе Ефимовне это неожиданно понравилось: похвалила за оригинальность и мимоходом заметила, что в восторге будет не только она…
И вот ремонт окончен, мы сидим посреди этого благолепия, ждем Розу Ефимовну для окончательного расчета. И от нечего делать заглядываем в ящики монументального, отчетливо дореволюционного письменного стола. В одном из них увидел восхитительную книгу в легкой, изящной серо-черной обложке: «К.Д. Бальмонтъ. Собраніе лирики. Книга четвертая. ГОРЯЩІЯ ЗДАНІЯ». А по центру, в благородной виньетке: «Изданіе В.В. Пашуканиса. Москва, 1906 год». На последней странице уточнение: «Склад изданій: Москва,Б. Никитская, 17, 11. Телефонъ 1-79-50».
Говорят, что воровство книг – не воровство. Этим сомнительным постулатом мигом утешился и тщательно упрятал раритетное издание в карман. Спустя полчаса Роза Ефимовна рассчиталась с нами – и мы расстались, довольные друг другом. Дома еще раз насладился уворованным Бальмонтом, особо отметив «я буду лобзать въ забытьи, въ безумств; кошмарнаго пира, румяныя губы твои, кровавыя губы вампира!» Правда, признаюсь, немного был разочарован неким декадентским однообразием письма «стихийного гения».
Однако на этом ремонтная, вернее, околоремонтная эпопея не завершилась.
Где-то через полгода сидели и что-то отмечали – то ли день рождения чей-то, то ли премию, то ли просто так – от нечего делать. Вспомнили, как ремонтировали артистические хоромы – и пришла в голову замечательная мысль позвонить Розе Ефимовне от чужого имени и полюбопытствовать, как все-таки она реально оценивает наш нелегкий труд. Тут же набрал номер телефона, в меру начальственно-развязно поздоровался и начал нести что-то насчет того, что вот, мол, нужно делать ремонт, порекомендовали ребят, только смутные сомнения терзают – смогут ли они по своей молодости грамотно осуществить задуманное? Они посоветовали обратиться к вам, уважаемая Роза Ефимовна, поскольку объем работ приблизительно такой же, а вы их видели, что называется, в деле, так что порекомендуйте, пожалуйста, можно ли с ними связываться.
Роза Ефимовна внимательно выслушала эту околесицу, а потом произнесла колоратурным сопрано:
- Да-да, я вас понимаю. Что могу сказать? Действительно, поработали хорошо, на совесть. Только есть одно «но»…
- Вот как! Что именно, Роза Ефимовна?
- А вот то, дорогой мой Олег! Я вас предупреждала, что у меня абсолютный слух? И голос любого своего самого никудышного собеседника я помню всю свою жизнь. А теперь скажите, как же вы дошли до жизни такой, что, выражаясь великим и могучим, попросту сперли моего любимого Бальмонта? Говорите спасибо, что ваши паспортные данные по наивности своей не записала...
Книга эта сейчас лежит передо мной. На ее титульном листе – как дуновение - чей-то почти неразличимый автограф выцветшими синими чернилами: «Лирика современной души. Москва, 1917 год».
А на самой последней странице – как песня: «Эта книга отпечатана въ типографіи А.П. ПОПЛАВСКАГО, Москва, въ количеств; 10.000 экземпляровъ на обыкновенной бумаг; и 300 нумерованныхъ экземпляровъ на бумаг; вержэ».
ПРЕМИЯ
История эта произошла в том же самом отраслевом НИИ.
Когда пришлось устраиваться туда на работу, друг мой Серега, всю свою трудовую жизнь, проведший в вычислительных центрах, сказал: «Ты, главное, не питай никаких иллюзий. В основном там народ ничем полезным не занимается, а интересуются люди тремя вещами: у кого какой оклад, кому какую премию выписали и кто, кого, как, когда и при каких обстоятельствах трахнул». Впрочем, к моему рассказу это замечание прямого отношения не имеет.
Первым лицом в институте был, естественно, директор. К моменту описываемых событий уже месяца три трудился новый руководитель. Пришел из министерства, был относительно молод, в проблемах отраслевой науки разбирался, но, по-видимому, считал ее делом скучноватым. И, наверное, поэтому считал свою должность лишь необходимой ступенькой для продвижения в другую - большую и яркую жизнь. Для начала, помнится, ввел в штатное расписание дополнительных своих заместителей – и этим нехитрым ходом полностью оградил себя от каких-либо нудных обязанностей, связанных с «научными разработками и их внедрением в производство».
Понятное дело, общался он исключительно с ними, заместителями, а также с заведующими отделами – по необходимости. А уж всех остальных попросту не замечал и выше своего «правительственного» четвертого этажа не поднимался.
И вот однажды… Да, именно так: и вот однажды прибегает заведующий отделом и произносит совершенно немыслимые слова: тебя лично вызывает директор, по какому поводу – не знаю, но уж постарайся, не урони авторитет отдела, со всем соглашайся, а главное – не говори лишнего. Спустился со своего десятого этажа в приемную, где красавица Наташа, технический секретарь, названная новым директором секретарем-референтом, что-то буркнула, видимо, тоже не особенно одобряя такое вопиющее нарушение субординации. Воспринял это как приглашение зайти. Открыл первую дверь тамбура, за ней вторую – и очутился в громадном кабинете. Сидел директор вальяжно, смотрел в сторону, сановно барабанил пальцами по столу, говорил малоразборчиво, но каким-то образом так, что вроде бы априори уже считал меня в чем-то единомышленником, более того, посвященным. В конце концов уяснил: ему, директору, стало известно о моих журналистских опытах, в скором времени его, директора, выдвинут кандидатом в депутаты райсовета и поэтому ему, директору, нужно грамотно засветиться перед городскими и районными властями. Завтра в институте состоится защита дипломов, он будет там председателем комиссии – и совсем неплохо, если об этом событии появится статья в городской партийной газете под надежным названием «Знамя коммунизма», естественно, в дубле (он так и сказал) с его фотографией. Институтский фотограф уже получил соответствующие распоряжения. Все, до свидания.
Аудиенция заняла около двух минут. Немного ошарашенный, спустился в фотолабораторию к Петру Ивановичу, штатному фотографу. Тот уже готовился вовсю: раскладывал аппаратуру, вытягивал обшарпанные штативы-треноги, чистил громадные, проржавевшие, невесть откуда взявшиеся софиты и придирчиво осматривал черные змееподобные кабели. Договорились встретиться в актовом зале – за два часа до защиты, чтобы исключить любые неожиданности.
Мероприятие прошло, как по маслу. Петр Иванович выставил свои софиты, вовсю фотографировал директора, пафосно пожимающего руку очередному дипломанту – и анфас, и в профиль, даже, помнится, в профессиональном усердии сделал попытку взгромоздиться на шаткий буфетный столик, но по здравому рассуждению благоразумно отказался от этой затеи. Мне было легче: уединялся со студентами и со студентками, задавал пару банальных вопросов – и в конце концов материала набрал вполне достаточно.
Писал долго и нудно, но старательно. Придумал директору какие-то заслуги, всячески хвалил нынешних студентов и в конце концов набрел на подобающее событию название: «К диплому – через производство». Утром лучшая машинистка, уже предупрежденная о важности задания, отпечатала материал на благородно-матовой бумаге.
Но позже нас ожидала первая и очень серьезная неприятность. Бледный, жестоко не выспавшийся Петр Иванович показал снимки. Их было около сотни – и ни на одном нельзя было разобрать, где директор, где дипломники, где их чертежи и где вся уважаемая приемная комиссия. Суть отображаемого события совершено не угадывалась. Ни одной более или менее приличной фотографии! Все - в черных пятнах с расползающимися лицами. Не знал бы Петра Ивановича – смело бы квалифицировал это как демонстративное злостное хулиганство, причем, по главному в жизни заказу! Спецзаказу! Никакого разумного объяснения этому политически враждебному техногенному феномену фотомастер дать не мог.
Делать нечего – отобрали десяток снимков с робкой надеждой, как мутно выразился Петр Иванович, с возможностью ретуширования. Старательно упаковали их, уложили в солидную темно-синюю папку. И пошел я в редакцию «Знамени коммунизма».
Справился в приемной, к кому подойти, чтобы опубликовали материал. Равнодушно направили к ответственному секретарю. И тут ждала вторая, не менее убийственная неприятность. Бойкий, низенького роста, с растрепанной шевелюрой ответсек мгновенно просмотрел написанное, так же стремительно вскрыл папку со снимками и не выдержал: «Что это за хрень? И вообще – кто вы и откуда?» Объяснил, что из отраслевого НИИ, что защита диплома идет через производство. Ответственный секретарь мигом отреагировал: «Что это за событие для общегородской партийной газеты? У нас сотня таких контор, и если о каждой писать…»
И прозорливо добавил:
-Скажите лучше, что или захотели прогнуться перед директором, или сам вам приказал. Что в общем-то характеризует…
С роскошной папкой под мышкой спустился, убитый не столько непризнанностью таланта, сколько справедливостью оценки, на первый этаж. Побрел на троллейбус. Добрался до работы, без особых подробностей рассказал Петру Ивановичу о печальных результатах нашего творческого сотрудничества. Сидим – в самом скорбном настроении. И вдруг – телефонный звонок, взволнованно сообщает наш профорг Надежда Ивановна: «Идите немедленно в кассу, вам с Петром Ивановичем из директорского фонда премия выписана. Правда, не говорят, за что, за какие заслуги».
Поначалу хотели гордо отказаться от незаслуженного гонорара, но по здравому размышлению пришли к выводу, что надо брать, пока дают. Действительно, получили – невиданную сумму, ушли из бухгалтерии, сопровождаемые косыми взглядами. Еще бы! Директор не обязан сообщать кому бы то ни было о мотивах своего финасового благорасположения.
Три дня прожили в напряжении, ждали вызова на ковер. А потом директор отбыл в Болгарию на конгресс, где начальственно задержался, затем прошли выборы в местные органы власти – и его, как и подобает, без нашей помощи избрали слугой народа районного масштаба.
К теме незаслуженной премии никто не обращался. И мы с Петром Ивановичем даже стали ощущать над собой некий ореол таинственности. А как же? Никто так и не узнал, что за загадочная услуга оказана нами директору, за которую он, хотя и не из своего кармана, так щедро расплатился.
С ответственным секретарем через лет пять-шесть мы стали большими друзьями, но о ситуации с «дипломом через производство» он убей вспомнить не мог.
ЗВЕЗДА ДЛЯ ГЕНСЕКА
Громадные портреты членов Политбюро времен Леонида Ильича, смонтированные на самых выгодных с точки зрения политического эффекта местах, были неотъемлемой частью Октябрьских праздников и Дня Первого мая. Размещались они в строго установленном ранжирном порядке – в двух вариантах. Первый – это когда Генсек был правофланговым, а все остальные, без обид, размещались по алфавиту: Андропов, Гришин, Громыко, Демичев ну и так далее – до традиционно замыкающего в течение целых восемнадцати лет Владимира Васильевича Щербицкого. Впрочем, нет: за два года до своей отставки первый секретарь украинского ЦК пропустил в замыкающие «идеолога перестройки» Яковлева.
Был и второй вариант – это когда Леонид Ильич - в центре, а остальные - справа и слева. По этому поводу из ЦК КПСС под грифом «секретно» направлялся документ, регламентирующий размещение портретов. Можно было сколь угодно долго выискивать логику в этой дислокации – и все равно не найти. Поэтому приходилось делать простенький, но достаточно удобоваримый вывод о том, что проблему эту в силу ее чрезвычайной политической важности простым умом не понять и, естественно, аршином общим не измерить.
О том, кто был автором или, скорее всего, коллективом авторов элитных портретов, приближенные к власти художники – но никак не рядовые оформители! - благоразумно помалкивали, имея в виду, наверное, прежде всего опасность прекращения своей финансовой подпитки со стороны надежного гонорарного ручейка. Естественно, изготавливались все они по шаблону, но настолько талантливо, что при желании можно было уловить в них и сугубо индивидуальные черты: державную величавость Брежнева, профессиональное одиночество Андропова, ревностное служение Черненко и даже некоторую интеллигентскую оппозиционность Щербицкого.
Имя предпоследнего Генсека Константина Устиновича Черненко как-то незаметно ушло из памяти уже двух поколений. А ведь в описываемое время он был одной из самых влиятельных, хотя и малозаметных, то есть теневых фигур в политическом руководстве СССР: заведующий Общим отделом ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС, кандидат в члены Политбюро, затем - полноправный его член.
На высший партийный пост он был избран 13 февраля 1984 года, а уже на следующий день шел слева от гроба Андропова «в скорбном молчании в траурной процессии». Справа от него, с приличествующим случаю горестным выражением на моложавом лице, правда, слегка кося глазами в сторону нового Генсека, шагал Михаил Горбачев. Наверное, уже прикидывал, сколько все-таки месяцев остается до собственного восшествия на высшее партийное кресло.
В должности Генерального секретаря 72-летний Черненко состоял год и двадцать пять дней. Сегодня это время называют пиком застоя, но ведь именно этот Генсек с трибуны одного из партийных форумов высказался в том духе, что «страна нуждается в серьезной перестройке» и что «главные пути достижения новых рубежей - ускоренное развитие общественного производства». Он же настоял на объявлении 1 сентября государственным праздником - Днем знаний. Его, кстати, с удовольствием и на полную катушку отмечают сегодня в том числе и в школах независимой Украины. Чуть позже Черненко оперативно пресек бюрократическую канитель, после чего ЦК КПСС восстановил членство в партии Вячеслава Михайловича Молотова - бывшего члена безжалостно размолоченной Хрущевым «антипартийной группы». Молотову к тому времени было уже 94 года, и это обстоятельство мгновенно породило в народе ехидную, но отнюдь не злобную шутку о том, что «Генсек готовит себе преемника».
Поэтому с известной натяжкой, но все же можно констатировать, что если не ветры, то сквозняки грядущих перемен уже погуливали по стране. Скажем, тот же Черненко в солидном партийном журнале опубликовал статью о том, как видится и ему, и ЦК будущее страны. Материал этот усиленно пропагандировался, в каждой партийной организации проходило его обсуждение, и частенько после него в коллективе ползли слухи о том, что директора снимают «по статье Черненко».
Но ближе к делу. Никак не дойду до сути рассказа. Что называется, увлекся.
Усилия Константина Устиновича по построению бесклассового общественного строя, где «источники общественного богатства польются полным потоком и осуществится великий принцип «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям», были до чрезвычайности высоко оценены руководством страны. В честь шестидесятилетия он получил первую Золотую Звезду Героя Социалистического Труда, по поводу семидесятилетия - вторую, а 22 сентября 1984 года его наградили и третьей Звездой. Без юбилейного повода, просто так, из уважения.
Традиционно перед каждым основополагающим государственным праздником второй секретарь горкома партии, надо сказать, большой принципиал, проезжал по городу с идеологической инспекцией, лично проверяя состояние наглядной агитации. И если что-то ему было не по нраву, тут же давал нагоняй первому лицу района. На этот раз крупно не повезло нам – все из-за того же Константина Устиновича. Второй секретарь мельком осмотрел шеренгу портретов членов Политбюро с правофланговым Черненко, стандартно размещенных на заводоуправлении одного из крупных промышленных предприятий района – и мигом выявил серьезнейший политический ляп: на портрете нового Генсека не хватало третьей Звезды. Из его нервной тирады по этому поводу стало в общем-то понятно одно: хорошо, если это чей-то недосмотр. А вдруг - злонамеренное принижение?
Как мы проморгали это дело, трудно сказать. Наверное, тоже, как и весь советский народ, впали в прострацию, связанную с чередой кремлевских похорон. До третьей ли здесь Звезды? Помнится, многие начальники ЖЭКов тогда быстренько сориентировались и на углах домов, где обычно вывешивались государственные флаги в день праздников, заменили кронштейны для древков: один был, как и положено, под сорок пять градусов, второй же поникал, как ива – как раз для траурных полотнищ.
В общем, где-то около девяти вечера – невиданное дело! – позвонило мне главное лицо района и быстренько ввело в курс дела: налицо ошибка ваша и секретаря парткома, если не сказать больше, поэтому что хотите, то и делайте, но к утру 7 ноября Константин Устинович должен быть с заслуженной наградой. Сразу после этой вводной последовал звонок от секретаря парткома Ивана Владимировича: машину выслал, сейчас будет, заберешь меня дома – и поедем к художнику.
Уже через полчаса примчались к главному художнику предприятия Василию Павловичу. И тут с ним произошла достаточно пикантная история. О ней он рассказал где-то год спустя, и мы вместе от души посмеялись. А вот тогда, в предпраздничную ночь, ему было совсем не до веселья. И как сам Палыч признался, после этого у него целых полгода наблюдался хронический нервный тик, в подтверждение чего он приводил намертво вбитые в голову формулировки лечивших его врачей-психиатров: мелкие подергивания мышц лица, возникшие в результате серьезного эмоционального переживания.
Вот этот случай – от третьего лица. Что-то вроде вставной новеллы.
Василий Павлович был практиком. Это означает, что никаких художественных академиев не оканчивал, а свою должность занимал только благодаря незаурядному таланту. Действительно, его запись в трудовой книжке выглядела солидно: заведующий сектором промышленного дизайна. На самом же деле в обычные дни он с тщанием и любовью выписывал красочные объявления о собраниях, конференциях, заседаниях, семинарах и коллоквиумах, а также вырисовывал изящным кириллическим шрифтом поздравления с юбилеями и некрологи. Но когда подступали праздники, Василий Павлович оказывался на главных ролях, поскольку от его золотых оформительских рук зависела вся наглядная агитация на территории предприятия и праздничная красота колонны заводчан, проходившей под радостные клики тружеников перед трибунами по центральной улице города.
Столь же авторитетным был его вклад в подготовку важнейшей политической кампании – выборов в разноуровневые органы власти. С особым тщанием он выписывал длиннющие лозунги для агитпунктов, которые в день голосования трансформировались в избирательные участки. Больше всего он любил призыв «Отдадим свои голоса за нерушимый блок коммунистов и беспартийных!» В нем чувствовалась как незыблемость общественно-политического строя, так и его диалектическое единство: действительно, если блок – нерушимый, то зачем ему какие-то дополнительные голоса? С другой стороны, подразумевалось, что именно эти голоса и придают блоку ту самую нерушимость.
Своим положением Палыч был вполне доволен, отношение руководства к нему было более чем благосклонное, премии выписывались регулярно, и творчество его с той же систематичностью отмечалось почетными грамотами и благодарностями в приказах.
Как раз к десяти вечера он закончил все свои хлопотные предпраздничные дела, в том числе полюбовался строгой шеренгой портретов членов Политбюро на заводоуправлении, вертикальность которых строго по отвесу выверил лично сам. Дома с чувством выполненного долга пропустил два по сто, хорошо закусил котлетками с гарниром из тушеной капусты и только собирался шлифануть это дело второй бутылочкой пивка, как вдруг раздался дверной звонок. Немного удивившись чьему-то позднему визиту, но отнюдь не расстроившись, открыл дверь. На пороге стоял секретарь парткома, сзади маячил еще кто-то вроде бы знакомый. Зашли в коридор, поздоровались. Партийный секретарь, внимательно осмотрев хозяина, очень серьезно проговорил: «Собирайся. Поедешь с нами».
Вот тут-то у Палыча и сработала генетическая память: просто так в эту пору не приходят… И проехаться не предлагают… Сразу же холодок пошел по позвоночнику, и, хотя вины никакой за собой не чувствовал, но уже внутренне был готов к неприятностям, причем, ярко выраженной политической окраски. Сумел только спросить – куда поедем? На что получил вполне конкретный ответ: «Звезду рисовать».
И второй раз потянуло холодком за воротник пижамы Василия Павловича. То ли от двух праздничных чарок, то ли от пивной шлифовки, но послышалось ему совсем другое – совершенно неприличное и даже неописуемое, рифмуемое со «звездой»…
Так-так… Может, шутка? Да какая тут шутка: серьезен партийный секретарь, смотрит пристально, а тот, второй, хотя и молодой, но тоже прищурился строго, плащ расстегнул, и, судя по депутатскому значку на лацкане костюмчика, тоже не последний гусь в районной иерархии.
И кому же они собираются это рисовать? В таком-то кворуме? Василий Павлович откашлялся и, себя почти не слыша, вопросил: «И кому же ее, эту самую, рисовать?» Секретарь парткома помедлил и сказал внушительно и со значением: «Константину Устиновичу Черненко».
Все, пропал!.. Участие в государственном перевороте! Но почему в таком извращенном виде? Может, чтобы сразу же скомпрометировать высшее наше руководство? Ну, хитрецы! Я нарисую – а они, если что, в кусты: я не я, и лошадь не моя. Вот он рисовал, Василия Павлович, в партии не состоящий, но линию поддерживающий, издевался не только над Генеральным секретарем, но и над пожилым человеком. Нет, не пожалеют, врежут по полной программе, а, может, просто упекут в психушку. Мыслимо ли – эдакое сотворить со светлым образом!
Приблизительно такие мысли пронеслись в голове Палыча, и тут-то он впервые почувствовал, как слегка, но вполне ощутимо случилось «непроизвольное мелкое подергивание мышц лица».
А, может, убежать? Рвануть? Окно – на втором этаже, пройти вроде бы за одеждой – и дернуть. Но куда? А семья? Вон уже жена выглядывает, о чем разговор, не знает, но интуитивно догадывается: втягивают ее мужа в какое-то черное дело, из которого и выхода-то никакого нет.
Время разве что потянуть? Или позвонить, куда следует? Не дадут, и не думай. Но, может, все-таки проявили бдительность органы, вот-вот подъедут оперативники, пресекут деятельность заговорщиков, путчистов… А не поинтересоваться ли у высоких гостей – над всеми членами Политбюро собираются творить эдакое или…
Тут уже другой, моложе который, со значком – подсуетился:
- Ну что вы, Василий Павлович, конечно, одному только Генсеку, потому что у него заслуг больше. Да что вы так волнуетесь? Нарисовал – и по домам.
Вроде полегче стало, потому что против устоев, кажется, не идут, а только, как уже бывало не раз, готовят почву для самых главных оргвыводов. И все же – нельзя ли поточнее узнать, какая именно должна быть эта самая, которую Черненко нарисовать нужно?
И опять тот, со значком, инициативу на себя взял:
- Вы что, не видели ее ни разу? Повторю еще раз.
И со значением поднял палец вверх:
- Социалистического Труда.
Господи твоя воля! Труда – да еще социалистического! Опять холодок по спине – и опять неконтролируемо дернулись мышцы лица.
Партийные секретарь не выдержал:
-Все, Палыч, кончай разговоры. На месте все тебе будет окончательно ясно. Краски не забудь! Масляные. В особенности красную и желтую…
Рядом с заводоуправлением уже стояла телескопическая вышка. Много повидавший на своем веку директор предприятия «Горсвет» в отличие от Василия Павловича не задавал никаких вопросов: мигом вызвал дежурный автомобиль, указал место дислокации и приказал ждать дальнейших инструкций. Рядом покуривали два милицейский патруля – начальник районного одела тоже лишнего любопытства не проявлял. Подвезли Палыча, уже почти протрезвевшего, он забрал краски, кисти, баночку ацетона и взгромоздился на площадку. На всякий случай поставили рядом рабочего-осветителя. Площадка пошла вверх – и только тогда, когда поднялись они до золотых звезд, до Палыча дошло, что именно надо рисовать на груди у Генсека. Не смог выдержать радости от озарения и в творческом порыве выкрикнул с высоты птичьего полета нечто совсем невообразимое для непосвященных:
- Нет переворота! Ослышался!
А рядом с вышкой уже начали группироваться подгулявшие прохожие, но милицейские сержанты во главе со старшим лейтенантом знали толк в своем деле: попросили народ не скапливаться и расходиться по домам. Люди мгновенно осознали, что присутствуют при некоем экстраординарном событии и немедленно передислоцировались на другую сторону проспекта и уже оттуда наблюдали за художественными манипуляциями Палыча. А он на радостях, что все так благополучно завершилось, сначала громогласно проинформировал свое партийное руководство о том, еще одной Звезде мешает плечо Генсека и проще съездить домой за серой краской, чтобы дорисовать его расширенную грудь, но получил жесткий отказ. В конце концов работа была завершена, и Василий Павлович, выполнивший самый ответственный в своей жизни художественный заказ, благополучно отправился на заслуженный отдых. Не в смысле пенсии, конечно, а на допивание и на дошлифование.
***
Утром первым поездом метрополитена прикатил к заводоуправлению. Наверное, полагал, что если при утреннем свете увижу нечто сильно крамольное, то каким-то образом удастся переделать. Правда, как именно в таком случае действовать, решительно не представлял. С замиранием сердца глянул вверх: все было чин чинарем, и только сильно присмотревшись можно было заметить, что один из лучей генсековской третьей Звезды залез ему на плечо, а верхний потянулся к подбородку. Да еще, пожалуй, колодка Звезды была вроде бы коротковатой. Но в целом было очевидно, что Палыч потрудился на славу.
Сразу после праздничной демонстрации по давней традиции состоялся разбор полетов. Было отмечено: все без исключения наши трудовые коллективы прошли перед трибунами дружно, весело, искренне кричали громкое «Ура!», транспаранты были безупречно выполнены, оркестры играли, дивчата и хлопцы в украинских костюмах создавали столь необходимый национальный колорит. Единственный недостаток, который следовало бы отметить, так это то, что произошла небольшая накладка с третьей Звездой Героя Социалистического Труда Генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко. Поторопились наши товарищи: в связи с состоянием здоровья ему ее еще официально не вручили…
ИЗ ЖИЗНИ «ПРОМЕТЕЯ»
На мой тогдашний взгляд, никакой особой романтики в студенческих строительных отрядах не было. Разве что первое время вечерами после работы горланили под гитару Галича «Облака плывут, облака…» и «А начальник все спьяну за Сталина», Высоцкого – «По выжженной равнине, за метром метр…» и кое-чего самодеятельного, травили анекдоты, естественно, о чем-то спорили - длинно и бестолково. Потом все это плавно сошло на нет: наработавшись и поужинав, пылили в школу, где в классах квартирьеры оборудовали «место для жилья» - двухъярусные кровати. И было совсем не до романтики и не до споров об экзистенциализме, Камю, Галиче и Окуджаве.
Утро студенческого строительного отряда «Прометей» обычно начиналось с того, что, продрав глаза и наскоро ополоснувшись холодной водой из жестяного рукомойника, бойцы (а именно так нас называли в официальных документах) шагали на линейку. Там, под флагштоком, уже стояла «тройка» - командир отряда, комиссар и мастер – он же прораб. Последний, как правило, представлял кого-то из старшекурсников инженерно-строительного института, а вот командир и комиссар были наши, университетские. Расписывались дневные бригадные задания, решались снабженческие вопросы, и, отзавтракав, стройотрядовцы отправлялись на объекты – громадный коровник, который мы начинали «с нуля», и жилой дом, тоже с нулевого цикла.
Какое-то разнообразие в трудовые будни вносили нечастые начальственные визиты, хотя, надо сказать, и они особого интереса не вызывали. То проявится комсомольский руководитель некоего ранга, то кто-то из руководства вуза, а то и представитель министерства сельского строительства. Слушать их было не особенно интересно, поскольку речи сводились к стандартным благодарностям и призывам работать еще лучше. К слову, много позже, лет эдак через тридцать, один из тогдашних лидеров общесоюзного комсомольско-молодежного строительно-отрядного движения поделился со мной по этому поводу своеобразной мыслью: «Мы тогда пахали, как лошади на конюшне», - и, наверное, недалеко ушел от истины.
Кто-то очень своеобразно идеологически мыслящий придумал работе в стройотрядах диковинное определение – «трудовой семестр». Как будто учебные семестры были не трудовыми! Но это к слову. Как минимум два раза за «трудовой семестр» обязательно организовывались шефские концерты для местных жителей. Председатель колхоза, естественно, давал «добро», рисовались красочные афиши, оповещался учительский коллектив - и вечером сельский клуб под завязку наполнялся зрителями. В основном это были ученики местной школы ну и, конечно, их папы-мамы, бабушки-дедушки. На одном из концертов произошла такая история.
В каждом отряде непременно были свои певцы-барды, которые и составляли костяк концертных бригад. Никаких репетиций и в помине не было, репертуар составлялся на ходу, артисты старались – и все проходило «на ура». Вот и здесь: уже прошло полконцерта, певцы вошли в раж, публика аплодировала, тут ко мне подошел Боря Егоров – наш комиссар и главный певец. Поинтересовался, почему меня нет среди выступающих, и безапелляционно отреагировал:
- Как это не поешь и не играешь? А кто в общаге в сто второй комнате перед девчонками выступал? Ну, эту песню пел, о хоккеистах. Нормально получилось. Сейчас Славка допоет – и тебя объявим. А пока – для смелости…
Затащил в какое-то подобие гримерной, налил стакан азербайджанского портвейна «Агдам» московского розлива, подвинул яблочко для закуски. Выцедил я стакан, схрумкал пол-яблока, нацепил через плечо потертую семиструнную гитару и пошел на сцену – на свое первое в жизни публичное концертное выступление. Пока шел, внутренне согрелся – и все казалось уже нипочем. Ну подумаешь – песню спеть! Девчонкам же, действительно, нравилось!
Подобно пастернаковскому Гамлету вышел на подмостки. Взял для начала четыре аккорда (больше и не знал - «маленькая звездочка», «большая звездочка», «лесенка», «баррэ» - одним пальцем). Дождался относительной тишины, гул затих - и в общем-то довольно уверенно поведал публике о том, что вот, мол, автор песни – Владимир Высоцкий, написал он ее после прошлогоднего выигрыша нашей сборной по хоккею у канадцев, за которых играли не только любители, но и профессионалы, правда, бывшие.
Потом солидно откашлялся и провозгласил: «Песня так и называется – «Профессионалы». И завел: «Профессионалам – зарплата навалом, плевать, что на лед они зубы плюют», - ну и так далее.
Дошел до куплета, в котором «игрок хитер – пусть берет на корпус, бьет в зуб ногой и – ни в зуб ногой», - и почувствовал, что зритель затаился, слушает. Решил, что все, успех обеспечен, придал голосу трагичности и с великой душевной болью за несчастную судьбину канадских профессионалов буквально прорыдал: «А сам в итоге калечит ноги - …», - и с артистичной хрипотцой завершил: «И вместо клюшки-и-и-и идет с клюко-о-о-ой».
Но на этом месте зал взорвался диким хохотом! Такой развеселой реакции ну никак не ожидал, глянул в зал – действительно, веселится ребятня, хохочет. Чего же я такого смешного спел? Тем не менее, думаю, закрепить нужно неожиданный успех – и снова завел, что называется, на бис тот же самый куплет про покалеченные заокеанские хоккейные ноги, владелец которых «вместо клюшки идет с клюкой». Только вдруг почувствовал: что-то не то в зале, совсем не в жилу. Глянул еще раз в зал – и обомлел: на певца, то есть на меня, решительно никто не смотрит, все повернулись в сторону, а какая-то моложавая женщина, по виду школьный завуч, даже со своего места привскочила и кому-то пальцем грозит. А смотрят все на набычившегося молодого человека в спортивной куртке, очень нехорошо поглядывающего на сцену и на исполнителя. То есть опять-таки на меня.
Но тормознуть уже не смог, быстренько, в очередной раз сорвав хохот и даже аплодисменты, проскочил опасное место про «клюшку и клюку» и, проявив исключительное благоразумие, оперативно завершил свой вокальный дебют. За кулисами Боря Егоров, правда, не без профессиональной ревности и даже с какой-то артистической сквалыжностью поинтересовался – откуда такой фурор? На что скромненько заявил: «Особенности трактовки».
Где-то во второй половине следующего дня, когда мы уже вовсю вкалывали на кладке, к стройке подкатил на ржавом велосипеде покрытый цыпками шкет, лихо тормознул и протиснулся ко мне. Ты, спрашивает, вчера про хоккей пел? Я, отвечаю. А что, еще раз спеть? И чего вы, кстати, так ржали?
Тут он и поведал, что, оказывается, есть у них учитель «физры», зовут его Петром Николаевичем, фамилия Клюшин, а прозвище, естественно… Все его не любят, поскольку за любую провинность наказывает нещадно – лупит классным журналом по башке. И вот решили они при случае спеть ему о клюшке и клюке.
А я-то при чем, спрашиваю? Так слова же нужны! Ну, бляха-муха, я сейчас все брошу и буду тебе слова переписывать? Ищите сами, где хотите. Шкету это очень не понравилось, прищурился и вроде бы нейтрально пробормотал, что смотри, возвращаться будешь, могут и встретить…
Так, значит? Страдаю от искусства? И говорю: «Ты в каком классе? В пятом? А я на третьем курсе. Через два года получу красный диплом (насчет цвета приврал – и изрядно), по которому могу распределиться в любую точку СССР, и специально приеду в ваше село, в школу, директором. Или просто учителем. И попрошусь в седьмой класс – классным руководителем. Буду воспитывать тебя лично. Как? А вот узнаешь!» Мутный красный диплом и не менее мутное обещание индивидуальной воспитательной работы произвели на вздорного пятиклассника самое тягостное впечатление. Больше он на стройке не появлялся.
Недели через две с утра у нас опять появились гости. Приехали на замызганной «Волге» симпатичные люди, не заводили волынку по поводу героических трудовых свершений, а сразу, ценя время, проинформировали: с учетом того, что сейчас все силы брошены на возрождение движения по обеспечению смычки города и деревни, принято решение о вашем участии в этой патриотической акции. «Прометей» в полном составе отправляется в соседнее село для оказания помощи в уборке зерновых. Вместе с вами будут работать представители ПТУ, а также вертолетного завода. Естественно, примут участие и сельские жители. Трудиться будете совместно в течение трех дней на току. Кто не знает, что это такое, поясняем: площадка для послеуборочной обработки зерна, то есть взвешивания, просушки и очистки, при необходимости – и хранения. Всем понятно? Тогда сегодня работаете полдня, после обеда, в полной парадной форме, отъезжаете на митинг, на следующий день приступаете к практической реализации смычки между селом и городом.
И вот мы стоим, как и подобает, в полной парадной форме – на левом фланге. В защитного цвета курточках, на рукавах – красно-белые шевроны: «ССО «Прометей». Рядом с нами – сводная комсомольско-молодежная бригада вертолетного завода: в основном разновозрастные крутобедрые красавицы в мини-юбках, с начесами «Бабетта», на шее – громадные бусы. Посередине строго поглядывает по сторонам прямо-таки рубенсовская женщина с тем же начесом и с теми же бусами, но не в мини, а во вполне приличном миди. Как оказалось, руководитель коллектива – заместитель председателя профкома. Следующие – представители пролетарского резерва – ПТУшники. Те попроще, но смотрят орлами, кое-кто уже с вертолетчицами перемигивается, перешучивается. И правый фланг – объект смычки: селяне. В основном местная молодежь, держатся подчеркнуто независимо, кое-кто покуривает в кулак, несмотря на историчность момента. Судя по отдельным репликам, уже назревает традиционный конфликт с городскими.
В президиуме – с учетом важности мероприятия – солидно-демократичный секретарь райкома партии, молодцеватый первый секретарь райкома комсомола, озабоченный директор местной школы, подозрительно смурной председатель колхоза, по-видимому, ничего хорошего от этой смычки не ждущий. И еще какой-то дедок с сучковатым посохом, напоминающий мелкокалиберного Ивана Грозного, активно пытающийся примкнуть к руководящей группе, при этом малозаметно, но энергично блокируемый все тем же директором школы.
Три выступления – как по маслу. Во всех – необходимость смычки как непременного условия стирания граней и воспитания человека. Дедок все это мотает на ус, внимает очень старательно, при этом энергично трясет головой и даже пристукивает своим посохом, чувствуется, всей душой поддерживает. Митинг близится к завершению, секретарь райкома готовится торжественно завершить мероприятие, но дедок упорно хочет держать слово. Его оттирают – а он продирается к трибуне ближе и ближе. Наконец, и секретарь замечает желание выступить и благодушно соглашается: «Ну что же вы, товарищи, давайте окажем уважение нашему заслуженному ветерану, колхозному сторожу Василию Кузьмичу. Вам слово, дорогой товарищ!»Директор школы подобно Понтию Пилату «умывает руки» и уступает место сторожу Кузьмичу. Тот покрепче обеими руками берется за свой царский посох и говорит:
- Я поначалу так скажу: правильно, что сегодня партия и лично секретарь райкома разрешили смычку на период уборки. Куда ж от этого деться – дело-то молодое! Да и то сказать: если приспело время к ней – никуда от этого не уйдешь.
Первыми хихикнули догадливые студентки, за ними сдержанно хохотнули и студенты. Вертолетчицы покрутили головами, заулыбались, некоторые скромно потупились. ПТУшники и селяне пока что ничего не поняли, но на всякий случай насторожились. Насупились. А Кузьмич вошел в раж:
- Вот я и говорю – правильное и нужное решение. Но в присутствии нашего главного руководства сразу хочу заявить и предупредить: чтобы у меня на хлебе никаких смычек не было! И если увижу, что на току на зерне кто-нибудь смычкается, так и знайте: так пересмычкану вдоль хребтины – мало не покажется!
Сколько времени прошло, а лучшего выступления мне так и не довелось услышать.
ВЫСТРЕЛ
Приступаю к самому удивительному происшествию, свидетелем которого довелось быть. Вернее, и удивительному, и развеселому, но в чем-то грустному.
Произошло оно в благодатное время, когда… Когда лето было невероятно короткое, а зима тянулась неправдоподобно долго, когда дорожная пыль пахла порошком какао, когда ноги не чувствовали усталости и когда самым большим жизненным неудобством были разлохматившиеся кончики шнурков, никак не втискивающиеся в никелированные кружочки ботиночных отверстий.
Когда великой неприятностью был неимоверный втык, полученный за то, что самую красивую девочку из своего класса за ябедничество назвал непонятным, но энергичным, невесть откуда всплывшим в мозгу словом «сикуянка». И только через много-много лет узнал, что в общем-то получил незаслуженно, поскольку употребил слегка видоизмененную «сикофантку», что, как известно, в переводе с древнегреческого означает «доносчица, шантажистка, клеветница».
Когда совершенно наравне с нами, рядом – руку протяни, вот они! - жили Калле Блюмквист: «Он достал записную книжку и в разделе «Особо подозрительные обстоятельства» добавил: «Посещает по ночам дворцовые развалины. Теряет жемчужины»; Волька Костыльков: «В его руках был скользкий, замшелый глиняный сосуд необычной формы, горлышко которого было наглухо замазано зеленым смолистым веществом. На нем было выдавлено нечто, отдаленно напоминавшее печать»; Жан Грандье: «Остановив коня, он широко раскрытыми от ужаса глазами уставился на несколько строк, приписанных карандашом под его подписью твердым и крупным почерком: "А я предлагаю только пенни за голову майора Колвилла. Она не стоит даже и этого. Капитан Сорви-голова"; Питер Брум: «У толстого Педро начисто отсекли руку, и он, пожалуй, истечет кровью. Остальные уже подохли или подыхают – этот длинноногий англичанин рубит крепко».
И другие, другие, другие…
Вот уж точно, «все мы родом оттуда, из детства». И, наверное, прав бесшабашный французский летчик, завершивший эту свою фразу печальным откровением: «Я не очень уверен, что жил после того, как оно прошло".
Было нас три брата и сестра. Сестра уже училась в пединституте, а мы, послевоенные, распределились так: младшему, Лешке – шесть лет, мне – девять, старшему, Мишке – десять. Понятно, что между шестью и девятью – дистанция огромного размера, поэтому мы со старшим братом при малейшей возможности пытались отыскать способы благополучно улизнуть от «отвлекающего фактора». При этом десятки раз – и не без успеха! – применяли одну и ту же уловку: начинали игру в прятки, он, естественно, водил, а мы мигом взлетали на чердак, затягивали лестницу, а потом, давясь от хохота, наблюдали за его тщетными попытками отыскать нас то в кустах бузины, то в зарослях крапивы, а то и в выгребной яме старенького сортира-ветерана, куда он поминутно заглядывал, надеясь, наверное, что мы, подобно байкальским нерпам, вынырнем, чтобы глотнуть свежего воздуха, и вот тут-то он нас и прищучит! А потом, когда Лешка терял бдительность, благополучно спускались на грешную землю и самым бессовестным образом удирали по своим зряшным, но неимоверно интересным делам. Таким, например, какие были, если верить историкам, у сопливого Грицка Потемкина – будущего светлейшего князя Таврического: «Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю, после на кузню пойду глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает».
Впрочем, вынужденное одиночество Лешку вроде бы и не особенно тяготило. Очень рано научившись читать и писать, он находил совсем другое занятие по душе – главным образом читая все, что попадалось под руку. И иногда буквально потрясал нас совершенно неожиданным применением полученных знаний.
В одной из комнат у нас висела на стене громадная карта Африки. Ну, висела и висела, видимо, прикрывая старенькие обои. Лешка же стоял перед ней буквально часами, изучая южную ее часть, затем подтянув стол и взгромоздив на него табуретку, приступил к тщательному ознакомлению с географией экваториальной и северной части континента. При этом делал записи, бормотал что-то невнятное, потом уселся за стол, закрылся рукой от посторонних взглядов и в строжайшем секрете начал чертить, писать, рисовать. Потом созвал нас всех и представил благодарной публике результат своего творчества – кроссворд под названием «Знаешь ли ты Африку?»
Написано это было корявыми печатными буквами. Сверху буквами поменьше, но жирными, химическим карандашом, сообщалось: «География» - видимо, для того, чтобы сразу же отойти от политической африканской составляющей, то есть имен вождей, президентов, премьеров, названий разнообразных партий, общественных объединений и прочей канители. Посередине кроссворда, как и подобает, зияло квадратное пятно, в которое были тщательно врисованы лохматые пальмы, сильно похожие на поставленные на попа веники или же на вихры популярного в то время овоща-революционера Чиполлино.
Вопросы были – загляденье! Самый легкий из них, помнится, необитаемый остров в Красном море - Тиран. И от ответов, предусмотрительно расписанных автором на дублирующем листке, слегка кружилась голова: Мило, Бани, Сокото, Кадуна… А также Банжул, Чинвинги, Чирунду, Тете, Луалаб, Лулонго, Икелемба… И еще - Джексон, Гордон, Вудхаус, Томас… Венцом всему были вопросы, связанные с названиями пересыхающих рек и их притоками. Отгадать их под силу было, наверное, только самому фанатичному африканисту.
Кроссворд вместе с ответами бережно вложился в конверт, тщательно обслюнявился лично автором, потом на нем торжественно зафиксировался адрес: Москва, улица Сущевская, дом 21, газета «Пионерская правда», главному редактору.
Как и положено, через две недели пришел ответ. На белоснежной четвертушке плотно-торжественной бумаги, под ярко-красным логотипом авторитетного печатного издания сообщалось: «Дорогой пионер Алеша!» Тут Лешка с горделивой скромностью опустил глаза и слегка покраснел от удовольствия, поскольку по возрасту не подпадал даже под октябрят – а тут такое крутое повышение политического статуса!
Далее сообщалось: «Редакция с удовольствием ознакомилась с кроссвордом «Знаешь ли ты Африку?» и благодарит тебя за увлечение этой интересной темой, особенно важной сегодня, когда этот материк освобождается от колониального рабства. Но, к сожалению, опубликовать мы его не можем в силу некоторой сложности вопросов, не в полной мере соответствующих возрастной категории наших читателей». И подпись: литературный сотрудник - имярек.
Творческая неудача ни в коей мере не повлияла на настроение автора – он тут же принялся за новую работу и изготовил не менее изощренный кроссворд, но уже немного под другим названием: «Знаешь ли ты Черный материк?» Через две недели пришел еще один ответ, за той же подписью и с абсолютно аналогичным текстом, что, без сомнения, убедительно свидетельствовало о тщетности любых потуг выйти шестилетнему провинциалу на общесоюзный уровень.
Дня три Лешка ходил сам не свой - грустный и неразговорчивый. А потом ему на глаза попался сборник «Былины» издательства МГУ 1957 года. И уже через несколько дней, заряженный народным творчеством, он бродил по дому и вдохновенно бормотал:
- У того ли города Чернигова нагнано-то силушки черным-черно, а й черным-черно, как черна ворона. Так пехотою никто тут не прохаживат, а добром кони никто тут не проезживат, птица черной ворон не пролетыват.
Серый зверь да не прорыскиват… А й тут старыя казак да Илья Муромец да берёт-то он свой тугой лук розрывчатый, во свои берет во белы он во ручушки, ён тетивочку шелковенку натягивал, а он стрелочку каленую накладывал, то он стрелил в того Соловья-разбойника, ёму выбил право око со косичею…
Эти зловещие строфы сопровождались усиленной милитаризацией: тупым столовым ножом Лешка вырезал «лук розрывчатый» - корявую палку из акации, безжалостно согнутую в несимметричную дугу, намертво связанную концами куском выгоревшей бельевой веревки. Тут же из на диво безобразной сухой смородинной ветки изготовил и «стрелочку каленую», тщательно заострил один ее конец, а на обработку другого, где по идее должно было находиться изящное оперение, не хватило ни сил, ни терпения.
…И стал искать потенциальных врагов-супостатов. Или же соответствующую вооружению дичь. Дичину.
А мы в это время жили футболом. С утра до вечера гоняли тяжеленный мяч, камеру для которого и покрышку покупали в складчину. Это был дефицит из дефицитов, ибо покрышка выдерживал максимум дня три такой молотьбы, а потом начинала трещать по швам – в буквальном смысле слова. Когда в прорехах становилась видна сине-фиолетовая камера, игра прекращалась, поскольку она, камера футбольного мяча, клееная-переклеенная, с трудом приобреталась через третьи-четвертые руки.
Вот и сейчас – собрались в предвкушении игры с десяток пацанов, долго рассматривали мяч и приняли решение: немедленно приступить к ремонту покрышки, чтобы не прерывать череду матчей.
Ремонтное дело было совсем не простым! Для начала с помощью плоскогубцев покрышка вывертывалась наизнанку, отыскивались разбитые вдрызг швы, прошивались дратвой, затем, изрядно намучившись, все теми же плоскогубцами ей возвращался первоначальный вид. Дальше было попроще: надуть камеру, завязать ее трубочку-сосок суровыми нитками, втиснуть в покрышку и тщательно зашнуровать кожемятным ремешком.
Так и сделали. Но, уже готовясь к футбольным баталиям, обнаружили небольшой брак: недоглядели крошечный разорванный уголок с чуть-чуть выглядывающей камерой. Дружно решили не обращать на это внимание, хотя каждый точно знал, что часа через два шов разойдется – и все нужно будет начинать сначала.
Да разве могли найтись силы, которые заставили хотя бы на минуту отложить начало лучшей в мире игры? И вскочил старший брат – и от души врезал по мячу длинной тренированной ногой – и взвился он, и полетел – прямо в ослепительно-синее небо с невесомыми клочьями белых облаков.
И тут за моей спиной послышалось: «Да берёт-то он свой тугой лук розрывчатый, во свои берет во белы он во ручушки, ён тетивочку шелковенку натягивал, а он стрелочку каленую накладывал…» Обернулся – а это младший брат Лешка глаз прищурил, безобразный лук свой натянул – и выпустил стрелу в направлении уже возвращавшегося с огромной скоростью спортивного снаряда. Стрела полетела, вихляясь из стороны в сторону – и вдруг для всех стала очевидной неумолимость ее встречи с мячом… Действительно, метрах в пяти над землей они вошли в контакт, но стрела не отпрыгнула бодро от звонкой оболочки, а воткнулась в нее и постыдно повисла. И мяч не упал, весело запрыгав по зеленой траве-мураве, а плюхнулся и остался недвижим – вместе с торчащей из него стрелой.
Мы подбежали – и глазам не поверили: корявая смородинная стрела нашла ахиллесову пяту только что отремонтированного кожаного изделия: угодила именно в то крошечное отверстие, откуда выглядывала не защищенная прочной покрышечной броней камера…
Пацаны онемели. И в тишине раздался ликующий Лешкин голос:
- Вот это выстрел!..
Сказал он это и заплакал. Но не от того, конечно, что перепугался или что лишил нас спортивного удовольствия, не от жалости к старушке-камере, а от того, что как озарение, как наитие в один миг осознал фантастичность момента и то, что уже ни он, ни кто-нибудь другой никогда, ни при каких условиях не сможет повторить такое.
ГОЛУБИ МИРА
Тема эта выплыла в общем-то совершенно случайно. Читал «Золото» Мамина-Сибиряка и напал на такой хитрый эпизод: «Старый промысловый кучер Агафон имел странный, специально кучерский характер. Несколько месяцев ничего не пил, сберегал каждую копейку, обзаводился платьем, а потом спускал все в несколько дней в обществе одной и той же солдатки, которую безжалостно колотил в заключение фестиваля».
Один из фестивалей и вспомнился. Чисто ассоциативно.
Дело было в начале перестройки – до сих пор не совсем понятного политического процесса, хотя острословы того тридцатилетней давности периода характеризовали его перспективы в общем-то реалистично: «Перестройка – перестрелка – перекличка».
Летом 1985 года в Москве проходил один из традиционных фестивалей молодежи и студентов. Лозунгом его было «За антиимпериалистическую солидарность, мир и дружбу». В связи с этим в столицу нашей великой Родины понаехало множество иностранных гостей, в том числе и для того, чтобы поглазеть на отца перестройки и гласности - Михаила Горбачева, которого между делом молодые посланники планеты называли запросто, по-западному – «Горби». Он, на то время непривычно молодой Генеральный секретарь ЦК КПСС, под ликование присутствующих выступил на открытии фестиваля в Лужниках и весьма пафосно, но, как оказалось, не совсем прозорливо заявив, что «здесь вы можете непосредственно ощутить, сколь глубоко предана наша молодежь благородным идеалам гуманизма, мира и социализма».
Тогда-то в аппарате ЦК ВЛКСМ зародилась, окрепла, получила самую высокую оценку и пошла директивой по стране инициатива проведения аналогичных фестивалей под тяжеловесной, но мобилизующей рифмой «Фестиваль в Москве – фестиваль везде».
Кому из всей многоуровневой руководящей номенклатуры хотелось, что называется, пасти задних? К тому же новый Генсек, повсюду сопровождаемый элегантной супругой, призывал идти в народ, ломать стереотипы и строить социализм, правда, уже «с человеческим лицом». Поэтому хотя директива и имела чисто молодежное направление, по всему было видно: событие это для каждого района, области, края, автономной области должно стать воплощением линии на перестройку, гласность и ускорение и в виде составной части – на всемерную поддержку антиимпериалистической солидарности, мира и дружбы.
По этому поводу в одном из сельских районных центров состоялось представительное заседание.
Как и полагается, сначала утвердили ответственного – первого секретаря райкома комсомола. А потом приступили к коррекции представленного проекта плана. В целом получило одобрение прохождение колонн «демократической молодежи разных стран» в национальных костюмах, согласились и с плясками народов мира в исполнении танцевальных кружков школ района, тщательно отредактировали антиимпериалистические лозунги и транспаранты. Пропагандой ручного труда, тем более женского, сочли предложение о том, чтобы две молодухи в вышиванках пронесли огромный сноп пшеницы. Столь же решительно отвергли робкое пожелание провезти на машине высоченный бидон с молоком – как символ успешности этой отрасли. Не соответствующей духу перестройки была признана и идея пронести макет курицы-несушки в обрамлении корзин с яйцами. И уж совсем полному идеологическому остракизму подверглось предложение о чучеле империалиста-капиталиста в буржуйском цилиндре, которого нещадно бьет молотом атлетический негр в рабочей спецовке.
И наступила затяжная пауза, после чего было раздумчиво сказано:
- Нет, хлопцы. Это не уровень столь значимого праздника. Не уровень! Полета нет! А мы должны сделать все для того, чтобы у народа от этого праздника душа развернулась, как меха гармошки – и запела от гордости за нашу великую Родину, за ее мир и прогресс, за ее антиимпериалистическую солидарность. Глубже нужно копать, масштабнее, а не на уровне снопов, бидонов, допотопных буржуев и домашней птицы.
Последние слова и подтолкнули комсомольского лидера к замечательной идее:
- Символ фестиваля – птица. Голубь мира. Так давайте…
Идея была принята сразу же, сходу, за что первому секретарю совершенно однозначно намекнули на особую личную перспективность. До «Фестиваля в Москве – фестиваля везде» оставалось две недели с небольшим…
Мысль о привлечении голубя, вернее, голубей мира в качестве изюминки праздника не всем пришлась по душе. Главным образом это касалось директора мастерских по ремонту сельскохозяйственной техники, которому было поручено ее, то есть изюминки, материально-техническое обеспечение. А идея заключалась в следующем.
Умельцы из ремонтных мастерских изготавливают пустотелый шар диаметром полтора, нет, два метра. Он укрепляется на шасси, к нему привариваются четыре ручки – по две с каждой стороны. И главное: с помощью пружины шар может открываться – как раз посередине, так сказать, по экватору. Потом он раскрашивается в цвета глобуса, наносятся параллели и меридианы – и всем сразу становится понятно, что это, действительно, не что иное, как земной шар. Глобус – в сильно увеличенном масштабе. С правой и левой стороны его должны катить четыре по возможности дюжих комсомольца. Предполагалось, что перед начальственной трибуной продвижение изделия замедляется, планета открывается – и оттуда вырывается вихрь голубей мира. И летят они, летят, не встречая преград, треща упругими крыльями, прямо в ярко-синее мирное небо! И собравшийся народ в едином порыве встает и аплодирует, а духовой оркестр подшефной воинской части в это время врубает «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем. В эти грозные годы мы за счастье бороться идем» и выдувает целых два куплета этого замечательного ошанинского гимна, пока весело кувыркаются в вышине сизари – птицы мира.
Вот такая изюминка и была принята всеми, за исключением, как уже говорилось, директора ремонтных мастерских Ивана Савельича. А он, тертый калач, сразу же решил расставить точки над «і» и, дождавшись конца совещания, приступил к инициатору голубиной изюминки с пристрастными расспросами. Для начала долго и нудно выяснял правомерность и идеологическую правильность задумки, когда из недр земного шара, то есть фактически из-под земли, вырываются голуби… Видимо, рассчитывая в глубине души на возможность отказа от этой комсомольской находки… А потом, поняв бесперспективность давления на политическую логику, поинтересовался, знает ли он, первый секретарь, из какого материала сделать шар, сколько он потянет в весе, какая нагрузка будет на шасси, кто возьмется за разработку технической документации для изготовления столь уникального изделия? И где найти алюминиевые листы в таком количестве и с такими параметрами, и как отыскать умельцев для аргоновой сварки? И как наваривать ребра жесткости, чтобы земной шар не просел под собственной тяжестью и не уподобился громадному мячу для регби или, не дай бог, дыне? И вообще – во что обойдется эта работа и кто ее оплатит?
На все эти вопросы были получены сдержанные, но исчерпывающие ответы, суть которых сводилась к нехитрому предложению обсудить их непосредственно с первым лицом района. Аргументы оказались весомыми, вернее, увесистыми, и директор благоразумно принял их к сведению.
При этом Иван Савельич совершенно прагматично понял всю бесперспективность ориентации на собственные кадровые и производственные мощности и поэтому, следуя известному классическому принципу, пошел, вернее, поехал другим путем. Десять дней мотался по области, понемногу раздаривая нужным людям содержимое багажника своей не новой, но надежной «Нивы». Сколько сала, копченых лещей, меда, естественно, и ароматного первача ушло на строительство голубиной изюминки, не знал, наверное, и сам директор. Тем не менее, в положенное время, то есть за два дня до праздника, грузовик с открытой платформой доставил в районный центр результат этой титанической работы.
Внешне изделие на диво напоминало гравюру "Магдебургские полушария" из учебника физики для 7 класса авторства академика А.В. Перышкина. На ней, как известно, восемь пар гривастых коней тянут в разные стороны медные полуметровые полушария, намертво схваченные вакуумом, и никак не могут их разорвать, демонстрируя силу давления воздуха.
Окрашен шар был, как и задумывалось, в сугубо географические цвета: голубым – моря и океаны, зеленым – материки, а параллели и меридианы – темно-синим. В центре Евразии была тщательно выписана красная звезда и тем же цветом, чтобы никто не сомневался, вычерчены громадные буквы – «Москва». Внутри шар напоминал спускаемый космический аппарат, но без иллюминаторов, однако ребра жесткости придавали ему, действительно, космическую величавость. Об удобстве будущих обитателей, судя по всему, Иван Савельич не подумал, вернее, и думать не захотел.
Хотя и с трудом, но довольно уверенно изделие продвигалось на дутых авиационных шинах с помощью, как и планировалось, четырех комсомольских сил. А открывалось со звуком, напоминающим многократно усиленное клацанье автоматного затвора. В общем, все сошлись на том, что шар сотворен на славу и, несомненно, претендует на то, чтобы войти в историю как лучшая задумка среди всех «Фестивалей в Москве – фестивалей везде».
Пока в гастрономических муках рождался этот чудо техники, в районном центре шли гораздо менее трудоемкие, но важные подготовительные мероприятия: танцевальные и певческие репетиции, монтаж лозунгов, маршировка оркестра подшефных воинов. При этом почему-то для всех задействованных в подготовке фестиваля, в том числе и для самого инициатора его изюминки, присутствие пернатых в земном чреве считалось само собой разумеющимся, не требующим ни каких-то затрат, ни репетиций, ни особой подготовки.
А голуби отсутствовали – и решение проблемы оттягивать уже не было никакой возможности. И первый секретарь райкома комсомола, перепробовав многие варианты, включая контакты с голубятниками и даже руководством Общества рыбаков и охотников, в конце концов осознал беспощадность столкновения прекрасной мечты с грубыми жизненными реалиями и совсем пал духом, прикидывая, куда бы ему по возможности безболезненно трудоустроиться после злополучного фестиваля.
Было субботнее утро, до открытия мероприятия оставалось всего двадцать четыре часа. В мертвецки прокуренный кабинет лидера комсомольской организации района взбежал заворг райкома. Как и все комсомольские заворги, был он хватким, быстрым на решения и беспрецедентно инициативным. Подивился на позеленевшее от беспрерывного курения и пессимистичного настроя лицо своего руководителя, узнал, в чем дело, и мигом предложил решение:
- На чердаке старой школы, которую через два месяца собираются сносить, этих голубей – видимо-невидимо. Только ловить их нужно после захода солнца, когда они успокоятся, задремлют. Все входы закроем, возьмем фонарики – и мигом наберем… Сколько их надо? Минимум полста? Наловим больше!
Уточнили детали: где хранить пойманных посланцев мира, где взять сетки и фонарики, кого из надежных людей можно привлечь к этой акции, как обеспечить секретность ее проведения и прочее. Встреча была запланирована на девять вечера. Времени на поиск других решений уже не оставалось. И обратной дороги тоже не было.
Собрались к месту акции – первый секретарь, заворг и пять активистов, слегка возбужденных предстоящим заданием. Инициатор голубиной облавы сноровисто вскрыл замок, дверь жалобно заскрипела… Пахнуло гнилым деревом, птичьим пометом, тленом и еще какой-то гадостью. По шаткой лестнице взобрались на чердак. В сумерках, действительно, увидели голубей, правда, не в таком количестве, как ожидалось. Встретили птицы мира нежданных гостей без восторга, но в общем толерантно: шарахнулись в угол, подняв клубы пыли, перьев и паутины, и там притаились. Заворг мигом блокировал выход, вернее, вылет из чердака, дал приказ развернуть наподобие бредня волейбольную сетку. И все двинулись к чердачному закутку…
Первая попытка закончилась неудачей: пернатые, осознав, что с ними собираются творить нечто противоестественное, прорвались сквозь пылевую завесу и настороженно затихли в противоположном конце чердака. Вторая попытка оказалось удачной: с десяток сизарей попались в сетку. Их вытянули и запихали в мешок из рогожи, после чего отказались от сетки и просто стали гоняться за каждым пернатым индивидуумом отдельно. В конце концов часа через два набили птицами три мешка и решили, что этого вполне достаточно.
Изрядно потрепанные боевой операцией, но, тем не менее, довольные практическими результатами, покинули поле боя. Замкнули за собой старенькие двери, оттянули мешки к гаражам, где уже стоял наготове шар-глобус. И еще часа два, невероятно переругавшись и забыв о любой субординации, запихивали обалдевших птиц мира по одной в слегка приоткрытую щель экватора. В космической капсуле сначала наблюдалось шевеление, потом все стихло. Видимо, главные действующие лица фестивальной изюминки смирились с неизбежностью своего участия в антиимпериалистических торжествах.
Утром заполненный стадион жаждал праздника. Выстраивались веселые колонны участников, радостно сиял инструментами духовой оркестр, солидно размещались на трибуне руководители района и высокие гости. В середине колонн возвышался глобус. Справа и слева от него стояли в утвержденной форме – «белый верх, черный низ» – плечистые комсомольцы. Рядом возбужденно прохаживался немного взъерошенный заворг. Волнение его было понятно, поскольку рано утром он заглянул в алюминиевое чрево земного шара и был неприятно удивлен пассивностью его узников: топтались друг на друге, закатывали глаза и отнюдь не радовали глаз молодцеватостью и готовностью к возвышенному полету. Сообщать об этом заворг никому не захотел, справедливо полагая, что ничего уже изменить нельзя, за новой голубиной порцией идти поздновато, а там - что-нибудь да будет.
После соответствующих мобилизующих речей колонны тронулись. Под благосклонные аплодисменты прошагали певцы и певуньи в национальных нарядах всех стран, потом двинулись танцоры, за ними покатился земной шар, а сзади уже напирали школьники младших классов с ветками, усыпанными искусственными бумажными цветами. В общем, праздник удавался на славу – и бравый старлей в парадной синей форме уже строго поглядывал на свой духовой оркестр, чтобы уловить момент открытия земного шара и во всю свою молодецкую воинскую мощь врезать «Гимн демократической молодежи мира».
За несколько метров от трибуны и насторожившихся гостей шар внезапно покачнулся и продолжил движение слегка скособочившись: неожиданно погнулась передняя ось, и колесо неприлично завиляло. Комсомольцы отчетливо поднатужились, и земной шар вновь продолжил величавое движение. Перед трибуной крышка лязгнула и открылась. Военный оркестр грянул литаврами - и из недр земного шара в полном соответствии с теорией естественного отбора Дарвина вылетел всего один сохранивший способность летать сизарь и на бреющем полете ушел в сторону родного чердака готовящейся к сносу школы. Такое несоответствие двухметрового шара и выпорхнувшего из него голубка малость озадачило публику. Все ждали продолжения действа – и заворг, мгновенно сориентировавшись, перегнулся через край шара и принялся двумя руками выгребать из его космического нутра полуобморочных птиц мира. Но они, хотя и обрадованные внезапным освобождением, лететь уже не могли – и убегали, а, правду говоря, спотыкаясь, семенили по зеленому газону стадиона подальше от своей темницы. Последнюю птицу отчаявшийся заворг все же запустил в небо, и она, ошарашенная, спланировала прямо на трибуну с высокими гостями.
С тем же металлическим лязганьем крышка захлопнулась, глобус принял свой первоначальный вид – и все под те же аплодисменты и торжествующую медь оркестра продолжил свое движение. А голуби, пережившие невиданный стресс, потихоньку сбивались к центру поля и незаметно, короткими перелетами, покидали восвояси праздник молодости и антиимпериалистической солидарности.
Надо сказать, особого разбора полетов (но не птиц же, конечно), не было, поскольку гости деликатно не заметили этой небольшой заминки, а хозяевам вникать в орнитологические тонкости никак не хотелось. Но одного человека все же наказали: директору мастерских по ремонту сельскохозяйственной техники Ивану Савельичу было поставлено на вид «за политическую недооценку материально-технического обеспечения важного мероприятия районного масштаба».
«БРОДЯЧИЙ СЮЖЕТ»
Таким не совсем изящным термином литературоведы называют темы произведений, веками перекочевывающие из страны в страну и меняющие свой художественный облик лишь в зависимости «от новой среды своего бытования».
Припоминаю один из реальных «бродячих сюжетов», вполне вписывающийся в эту нехитрую концепцию. Естественно, с поправкой на время полувековой давности. В самом кратком виде суть его можно обозначить весьма лаконично: «Преступление – наказание – ошибка».
Но сначала – необходимое ностальгическое отступление.
Думаю, не особенно ошибусь, если констатирую, что поколение наше на порядок меньше, чем нынешнее, интересовалось гардеробными вопросами. Но даже, несмотря на определенный аскетизм, были и у нас вещи, носить которые считалось и красивым, и престижным. Касалось это в том числе и ослепительно-белых немнущихся нейлоновых рубашек, заманчиво-изысканных плащей «болонья», спортивных костюмов многоцелевого назначения под названием «олимпийка» и, наконец, солидных зимних шапок.
Нейлоновые рубашки поносить так и не пришлось в силу их исключительного дефицита, а вот другими вещами попользоваться довелось – в том числе и «болоньей». Об ее невиданной популярности свидетельствуют, к примеру, такие авторитетные строки. Высоцкий пел: "Мои друзья хоть не в болонии, зато не тащат из семьи, а гадость пьют из экономии, хоть поутру, да на свои», а Розенбаум поддерживал: «По улице Марата мы шли толпой лохматой, болонии под горло застегнув» и «Хрустят плащи болония, доставки загранплаванья - то теплоход "Эстония" пришвартовался в гавани».
Кстати, в комиссионках они стоили больше 70 рублей, а очевидцы невиданного по ажиотажу матча между киевским «Динамо» и действующим обладателем Кубка чемпионов шотландским «Селтиком», состоявшегося 4 октября 1967 года в Киеве, утверждают, что грузины, приехавшие в столицу в надежде побывать на этом исключительном спортивном поединке, за лишний билетик, не торгуясь, снимали с себя те самые «болоньи».
Но как раз с этой «болоньей» сложилось проще всего: буквально в один день все магазины «Одежда» наполнились элегантными плащами. Об источнике такого невиданного изобилия можно было узнать из надписи на маловыразительной этикетке «Кукморская швейная фабрика». И как же приятно было тут же, в магазине, облачиться в серо-стального цвета изделие на удивление разворотливых спецов-швейников из крохотного татарского райцентра! А затем плотно опоясаться широким поясом, поднять воротник – это обязательно! – и сразу же почувствовать себя как минимум нашим контрразведчиком с позывным «Бекас» в киноисполнении еще совсем молодого Михаила Ножкина, который в соответствии со своей суперпопулярной тогдашней песней окурки бросал в океан, проклинал красоту островов и морей, дышал малярийным туманом бразильских болот, пережил вино кабаков и тоску лагерей, а в завершение всего этого джентльменского набора умудрился напиться березового сока в весеннем лесу и каким-то образом переночевать в стогу с ненаглядной певуньей.
А «олимпийка»! Благородное изделие матово-голубого цвета, с двумя белыми полосками на рукавах, воротнике и поясе – его можно было видеть разве что в киножурнале «Новости дня» на тренирующихся космонавтах да на «сборниках» по футболу.
«Олимпийку» носили не только под пиджак, с веселым хрустом застегнув застежку-молнию под горло, но и просто как свитер. И была она своеобразным символом совершенно особого статуса – спортивности, достатка и, конечно, доступности до его величества дефицита. Прикупил ее совершено случайно – зашел в магазин, а в это время симпатяги-продавщицы вдруг начали выносить из подсобки ворохи этой роскоши. Процесс такого неожиданного появления дефицита назывался энергично – «выбросом». И деньги при себе были, честно заработанные, стройотрядовские, поэтому сразу же, не примеривая, поскольку сзади уже клубилась мигом собравшаяся очередь, заплатил – и, не веря своему счастью, еле выбрался на улицу.
Пришлась «олимпийка» впору, а вот спортивные штаны в комплекте к ней сильно подгуляли: мотня висела у колен, были они широкие в бедрах, а ближе к коленям совершенно неприлично зауживались. Поэтому судьба их как-то выпала из памяти. Сгинули где-нибудь – за ненадобностью.
И, наконец, шапка. Не солдатская и даже не голубого или коричневого крашеного мутона, не кроликовая, которая разваливалась на липкие куски после первого ледяного дождя. Не какая-то там котиковая, пыжиковая, нутриевая или ондатровая, а настоящая! Из искусственного меха! С отливом. Шапка, которой износа не будет. Но где ее возьмешь? Нет и не было таких демократических головных уборов в продаже, но вся загогулина, как говаривал в свое время подвыпивший Ельцин, в том, что, тем не менее, очень и очень многие в таких шапках ходили.
А холодно уже становилось, декабрь подвывал, ходить без шапки было неуютно, вроде бы волосы, кажется, мерзли. А одна сердобольная старушка как-то даже заметила: «Где шапку-то потерял, молодой человек? Пропил, что ли?» Понятное дело, других вариантов у нее, глядя на посиневшего студента, и быть не могло.
И вот как-то, скособочившись, бежал по улице, пытаясь укрыться от пронизывающего ветра шарфом и воротником, и наткнулся на неприметного мужичка азиатской наружности, который притормозил мой стремительный бег, ухватив за рукав, и произнес волнующие слова:
- Шапку хочешь?
Завернули в прокуренную, провонявшую человеческими испражнениями подворотню, где весьма отстраненно стояла такая же сомнительная фигура рядом с плотно набитым дерюжным мешком типа того, в который собирается по осени картошка. Таинственный незнакомец окинул взглядом мою заледеневшую голову, мигом вычислил ее окружность, запустил руку в мешкотару и, не глядя, выудил из нее шапку. Именно такую, о которой и мечталось!.. Быстренько, воровато оглядываясь, сторговались за четвертак. Тут же вручил азиату полновесную двадцатипятирублевую купюру нежно-фиолетового цвета.
Подбил бабки: в общей сложности за сто сорок рублей оказался экипированным никак не хуже других. А от стройотрядовской зарплаты оставалось в загашнике еще около четырех сотен. С учетом стипендии - вполне достаточно, чтобы безбедно и даже с известным куражом дожить до следующего лета.
Через недельку, вдоволь нагордившись шапкой и «олимпийкой», немного поостыл и решил сходить в баню. С обновками расставаться не было никакой силы, поэтому облачился в свое новехонькое обмундирование и отправился по назначению. Все было вполне обычно и привычно. Заплатил за вход, получил невзрачный квиточек, старичок-банщик в засаленной тюбетейке и в некогда белом халате подвел к свободному шкафчику и вручил ключик от него вместе с номерком. Нацепил все это на запястье и отправился на омовение – туда, где в потемневшие оцинкованные шайки со звоном били струи горячей и холодной воды, где стоял непроглядный пар и где ухали в парилке любители погреть кости.
Освежевший и благостно настроенный, подошел к шкафчику – и сердце чуть ли не остановилось: дверца была полуоткрыта, а хиленький замочек безжалостно вывернут. Ни шапки, ни «олимпийки» не было… От великой горести нещадно обворованного кинулся все к тому же банщику, он в той же великой горести покачал головой и констатировал: «Украли», - и добавил витиеватое непечатное выражение.
И вот я в нижней рубашке, с мокрыми нечесаными волосами сижу на потертом стуле перед директором той самой клятой бани и рассказываю ему под протокол все подробности этой истории. И чувствую себя если не пройдохой, то каким-то мелким уркой, поскольку не только не могу предъявить ни одного чека на украденные вещи, но и внятно объяснить происхождение хотя бы половины их, то есть той же шапки. А об особых приметах пропаж и говорить не приходится… Как их изучишь всего за неделю эксплуатации? И смотрит директор на меня с большим подозрением, и ни у него, ни у банщика нет ни тени раскаяния за то, что произошло во вверенном им банно-прачечном учреждении! Все было само собой разумеющимся в том смысле, что в банях крали, крадут и красть будут. Тем не менее, директор клятвенно заверил, что подписанный мной протокол будет отправлен в милицию, следователю пусть не по особо важным, но все-таки важным делам и что наша милиция приложит все силы к тому, чтобы поймать злоумышленника или же злоумышленников, посягнувших на… В общем, посягнувших.
Вышел, аккуратно притворив за собой начальственную дверь и окончательно уверившись в безвозвратность потери. До того тоскливо было! И обуян был одной мыслью: вот бы попался мне мерзавец, который притырил мои вещички и, возможно, уже разгуливает в них, наслаждаясь теплотой, уютом, комфортом и спортивностью! А я, как последний сукин сын, втиснусь сейчас, бесшапочный и безолимпийский, в трамвай и поеду себе, продуваемый всеми ветрами.
И тут!
Да, действительно: и тут!.. Сегодня, вспоминая этот «блуждающий сюжет», не могу избавиться от мысли об его фантастичности, вернее, фантасмагоричности. Но было же, было!
События, как пишут в романах, развивались бурно.
Я сразу его почуял своим пролетарским разобиженным нутром! Воровски пригибаясь, уже напялив на голову, представьте себе, мою шапку, застегнув под горло изящную молнию моей, представьте себе, моей «олимпийки», в темном уголке перед входной дверью какой-то в высшей степени подозрительный тип влезал в пальтецо, улавливая, наверное, момент, когда уляжется суматоха вокруг этого хищения, чтобы профессионально свалить с места происшествия.
Затаился в засаде, ожидая, когда ворюга выйдет на улицу. Потом коршуном налетел на него, ухватил одной рукой за воротник, второй – за шапку, затряс, как грушу, и не прорычал, а просипел что-то вроде того, что «а ну снимай еще и «олимпийку», пока я тебя здесь не пришиб на месте!..» И, естественно, добавил несколько непереводимых идиоматических выражений, которыми все в стройотряде овладели в совершенстве. А он и не сопротивлялся. Шустро скинул пальтецо, стянул через голову «олимпийку» и был таков. Незаметно ретировался – пропал, как сквозь землю провалился.
Придя в общагу и успокоившись, решил никому об этом случае не рассказывать. Сам не знаю, почему. Разложил на кровати отбитое у противника имущество, порадовался за свою боевую предприимчивость. Потом присмотрелся – и похолодел: не мой товар! И тесемочки у шапки не ботиночные, как у знаменитой папочки Остапа Бендера, а веревочные. И заношена уже немного. А у «олимпийки» застежка заедает.
Но обратно-то не понесешь! Не вернешь с извинениями! Да и где его, мужичка этого, отыщешь? Поэтому совесть свою с трудом, но как-то уговорил, сбегал в магазин за «шкаликом» и тщательно протер изнанку шапки остатками водки, куртку спортивную выстирал в нескольких водах. Но стал жить с тягостной мыслишкой о том, что лжеворюга запросто может написать заявление в милицию – и тогда меня обязательно вычислят. Еще бы! Столько людей меня видели, более того, все мои данные записаны дотошным директором! И уже виделась мне собственное тупое изображение на стендах со зловещей надписью: «Их разыскивает милиция». И инкриминировать мне будут то, что «злостно и цинично, с применением грубого насилия совершил грабеж личного имущества». От трех до восьми лет…
И расплата, как пишут в шпионских романах, не заставила себя долго ждать. Вызвали прямо с лекции в деканат и вручили повестку – явиться в милицию тогда-то к следователю такому-то. В общем, сухари сушить – самое время.
В милицию добрел на полчаса раньше предписанного времени, наверное, подсознательно старался подчеркнуть свою лояльность по отношению к державному карающему люду. Видимо, из тех же соображений почтительно здоровался со всеми проходившими мимо. Естественно, пришел и без шапки, и без «олимпийки». Точно в назначенное время согнутым в крючок указательным пальцем постучал в дверь и, услышав громогласное «Входите», протиснулся в прокуренный до кислоты кабинет. Следователь, молодой и нагловатый, сидел под портретом Дзержинского. Казалось, еще минута – и забросит по-американски ноги на стол. Потребовал паспорт, изучил его, но не вернул, а отложил в сторону. Плохое предзнаменование! Потом с ленцой потянулся к массивному, малость облупленному несгораемому шкафу, порылся в связке ключей, открыл дверцу… Все, вынет сейчас наручники – и пойду я по этапу. Именно так подумалось – по этапу. Наверное, от страха воровская лирика в подсознании всплыла.
Но не наручники вытянул наш славный и такой обаятельный следователь – представитель доблестной советской милиции! Совсем нет! А вытащил объемистый бумажный пакет и, не торопясь, разложил передо мной, обомлевшим чуть ли до потери сознания, «олимпийку» густо-голубого цвета и зимнюю шапку с искусственным мехом черного цвета! И спросил с той же ленцой и с той же снисходительностью:
- Вещи ваши?
Первая мысль – отказаться, потому что явно проверяют на правдивость. Но вовремя одумался: «Вроде бы мои. Нет, точно, мои. Неужели нашли?»
- Да, - отвечает, - малолетки стырили, а папаша в комиссионку понес, дурак старый. Тут мы его и накрыли. Расписывайтесь – забирайте уворованное и больше в баню в ценных вещах не ходите.
Обещал не ходить. Ни в ценных вещах, ни в обносках. Потом расписался в получении, поблагодарил, вещи забрал, не забыл и паспорт. И вышел на свободу. Но отнюдь не с чистой совестью. Остатки этого муторного чувства храню до сих пор.
Уворованные мной манатки как-то незаметно сгинули – то ли подарил кому, то ли, скорее всего, просто потерял. Без особых сожалений терялись тогда и не находились чемоданы, сумки, гитары, многоцветные шариковые ручки, темные очки, плащи, портфели-дипломаты и прочее, прочее, прочее, чего, откровенно говоря, было в общем-то и не особенно жалко. Как в той присказке: что имеем - не храним, потеряем - ну и хрен с ним...
Ведь вся жизнь была впереди!
Баню, где меня обворовали и где я обворовал, обходил десятой дорогой. И до сих пор не люблю разного рода парильно-моечные заведения.
В НАЧАЛЕ МАЯ
На Выставке достижений народного хозяйства готовился к открытию новый павильон. Был он посвящен автомобильному транспорту, и нам, не особенно многочисленной группе из штата отдела научно-технической информации отраслевого НИИ, категорически вменили в обязанность проводить время не в стенах родного института, а там, на ВДНХ, в павильоне. В теории - оказывать методическую и консультативную помощь, на практике – быть на подхвате, то есть принести – отнести – приколотить – подержать и прочее.
Павильон находился далеко-далеко от центра выставки, то есть от его центральных монументальных скульптур: рабочих и колхозниц, а также примкнувших к ним интеллигентов в очках с обязательными свитками ватманов в руках. Добираться до него пешком было сложновато – минут двадцать – или же на изредка появляющихся вагончиках на электрической тяге.
Торжественное открытие павильона намечалось на 5 мая, а была середина апреля, поэтому на невнимание руководящих инстанций обижаться было ну никак нельзя. С утра приезжали представители министерства, чтобы провести мобилизующие планерки. Главная загвоздка была в том, что в свое время строители что-то намудрили, поэтому неизменно директор павильона первым поднимал руку и в очередной раз с непроницаемым лицом произносил: «Есть проблема номер один. Крыша». Долго и скучно толковали о том, как сделать ее водонепроницаемой, потом до взаимного омерзения обвиняли друг друга в «несвоевременной доставке экспонатов, призванных показывать достижения автомобильного транспорта на уровне областей». Вдоволь накричавшись и приняв очередное политическое решение, разъезжались – кто куда. А мы же, радуясь свежему апрельскому воздуху, отправлялись часа на два бродить по весеннему лесу.
Тем не менее, дело продвигалось: экспонатов собиралось все больше – и главный дизайнер Вадим Львович уже начинал нервничать, не зная, куда приткнуть те или иные «достижения». Компания у нас подобралась хоть куда! В обед обязательно выставлялись горячительные напитки, разбитные девахи, так же, как и мы, прикрепленные к «стройке века», но от столичных автопарков, деловито вытягивали домашние разносолы – и начинался пир горой. Обычно к нам сразу же присоединялись ранее принципиальные командированные, доставившие из регионов свои экспонаты. Но к обеду они оттаивали душой, щедро вносили свою лепту в виде сухого и жидкого пайка и к вечеру становились нашими закадычными друзьями. Временами доходило до того, что, очарованные столичным гостеприимством, региональные командированные в срочном порядке сдавали билеты на поезд до родного города, отбивали начальству телеграммы с перечнем трудноразрешимых проблем – и трудовая жизнь продолжалась, но уже, аккуратно выражаясь, в вечерне-ночном режиме.
К концу апреля контуры будущего средоточия автотранспортных достижений уже достаточно отчетливо просматривались. С особенным тщанием ко всему этому подходил, естественно, наш главный дизайнер. Не было такого уголка, куда бы он не вложил частицу своей творческой души! При этом очень интеллигентно любил повторять:
- Чтобы потрясти воображение посетителя и сделать его надежным сторонником научно-технического прогресса в отрасли автомобильного транспорта, нужен прочный союз художественного таланта и технического прагматизма. Я отвечаю за первое, и, если мне не будут мешать, превращу этот хаос в конфетку. Да, именно так, в конфетку!
Вадиму Львовичу доверяли. Да и можно ли было подвергать сомнению слова и действия подтянутого седовласого мэтра, который однажды как бы между прочим заметил, что лично курировал оформление служебных кабинетов первых лиц государства! Под его чутким профессиональным руководством экспозиция в завершающем своем варианте приняла, на наш непосвященный взгляд, развеселый и даже какой-то слегка порочный вид. Вполне возможно, на подсознательном уровне Вадим Львович отразил царивший здесь последний месяц дух Валтасаровых пиров, в которых, кстати, и он вполне демократично принимал посильное участие.
Особенно радовали глаз разноцветные натяжные потолки из самого современного резиноподобного материала. Они были разбиты на квадраты, немножко провисали – и от этого казалось, что павильон – вообще не павильон, а громадный фантастический ангар. И даже мощные грузовые КрАЗы вместе с громоздкими диагностическими стендами казались в нем вполне уместным и логичным добавлением.
Накануне Первомайских праздников нам торжественно объявили: павильон «Автомобильный транспорт» готов принять гостей. Спасибо, товарищи, за труды, отдыхайте первые три дня, но 4 мая к 8.00 – быть всем на месте: экспозицию принимает лично первый заместитель министра. На следующий день – торжественное открытие. Так что если будут замечания, на устранение их отводится меньше 24 часов.
Оставалось надеяться, что недостатки, отмеченные высокой инспектирующей стороной, не окажутся катастрофическими.
Надо сказать, что о первом заместителе министра ходили самые что ни на есть тревожные слухи. Утверждали, что поскольку трудовую деятельность он начинал автослесарем, то искусством сквернословия овладел в полной мере, и это его умение сильно шлифанулось во время прохождения срочной стройбатовской армейской службы. Вдобавок на своем карьерном пути выработал крутость и бескомпромиссность, что наряду с партийной принципиальностью придавало его образу прямо-таки демонический вид. Даже независимый и бывший в фаворе Вадим Львович, казалось, поблек от этого известия и малодушно заметил, что как-то неважно себя чувствует и поэтому вряд ли сможет принять участие в министерской презентации. Правда, потом самолюбиво отказался от этой заманчивой идеи и заявил о полной своей решимости разделить с нами тяжесть чиновничьей оценочной длани.
В положенное время мы с самого утра трусливо покуривали в стороне от павильона, всем своим видом показывая, что в общем-то не имеем никакого отношения к предстоящему начальственному визиту. Настроение портила и погода: нависали черные тучи – и все предвещало грозу в начале мая, «когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом».
В 9.00 по телефону предупредили: начальство выехало, ждите. И на условиях конфиденциальности, что называется, утешили: не в настроении…
И тут вдруг врезал ливень! Казалось, природа долго крепилась и, дождавшись этого сообщения, разродилась небывалым дождем. Прямо-таки по библейски: разверзлись хляби небесные. С неба хлынул настоящий водопад, поэтому встречающие высокого гостя кинулись спасаться в «предбанник» павильона – и в это критическое время из его глубины донесся истошный женский крик:
- Помогите!
Неорганизованной толпой народ ломанулся в первый экспозиционный зал, затем во второй, откуда и доносились страдальческие вопли. Катастрофа, представшая перед нашими глазами, превзошла самые худшие опасения…
Обсуждаемая бессчетное количество раз павильонная крыша не выдержала удара стихии и мигом потеряла свою непромокаемость. В результате вода пошла потоком и обрушилась на натяжные потолки над вторым павильоном. Они надулись, но не порвались, а прогнулись в виде гигантских разноцветных капель – и закачались подобно каким-то невиданным гениталиям. Старушки-уборщицы, ставшие свидетельницами этого эротического феномена, сначала призвали на помощь, но потом приняли собственное оперативное решение и принялись поражать эти неожиданные формы метлами, видимо, в надежде на то, что вода ниспадет – и потолки примут первоначальный вид. Поистине эпическая картина!
И только один Вадим Львович, мгновенно осознав, во что превратят в случае чего низринувшиеся потоки всю его лелеемую экспозицию, принял единственно адекватное решение: не теряя присутствия духа, пресек бессмысленные попытки прорвать резервуары, буквально вытолкал народ из зала, плотно затворил двери и приставил к ним хилый стул на тонких буфетных ножках. Надо думать, как намек на то, что высокой инспекции не стоит пока интересоваться тем, что за сокровища отрасли автомобильного транспорта хранятся за алюминиевой дверью.
И как раз вовремя, ибо со стороны выставочного центра, разбрызгивая лужи, стремительно приближались две черные «Волги». Лихо тормознули у входа, и из второй осанисто выдвинулся первый заместитель министра. О служебном статусе его со всей очевидностью свидетельствовало то, что над начальственной фигурой мгновенно с треском распростерли громадный черный зонтик.
Благосклонно, но строго кивнув собравшимся, высокое лицо двинулось к павильону. И как раз в это время ливень, словно получив команду, прекратился.
Высокий чиновник стряхнул с пиджака капельки влаги и вошел в первый экспозиционный зал. Остановился, огляделся, оценил ситуацию и вымолвил:
- Да здесь, вижу, еще и конь не валялся!..
Встречающие и сопровождающие помертвели…
Тогда прозвучал вопрос:
- Где наука?
Гостя-инспектора подвели к двенадцати планшетам метр на метр, на которых рядом с разнообразными цветными диаграммами и графиками были старательно набиты по трафарету тексты, стандартно заканчивающиеся оценкой экономического эффекта, но с уточняющими формулировками: реальный, планируемый, ожидаемый, прогнозируемый, расчетный, общий и даже стратегический.
Реакция была незамедлительной:
- Директора ко мне завтра на 8.30.
Скромненько стоявший рядом молодой человек с прилизанными волосами и в золотых очочках, демонстрируя служебное рвение, поерзал спиной, быстренько вытянул из солидной папки такой же солидный блокнотик и что-то в нем черканул.
Двинулись дальше. С каждым экспонатом и планшетом первый заместитель министра все заметнее гневался, и референт в золотых очках едва поспевал делать в блокнотике кляузные пометки. Приблизились к двери во второй зал. Раздражение начальства достигло своего предела и требовало разрядки. Стул с тонкими буфетными ножками, приставленный к двери, стал для него чем-то вроде красной тряпки для быка.
Последовала мысль:
- Столько государственных денег вбухали – и где результат? Где достижения? Где перспектива, в конце концов? Где современное оформление? Превратили все в балаган, в детский сад. Если не сказать хуже…
И, решительно отодвинув стул, двинулся во второй зал.
Присмотрелся к медленно раскачивающимся разноцветным гениталиям. Оглянулся на втиснувшихся следом сопровождавших и жестко вопросил:
- Кто автор?
Сломленный, но непокоренный, на негнущихся ногах, готовый к самому худшему - вышел вперед Вадим Львович. По всему было видно, что, доведенный до крайней степени отчаяния, готов пасть смертью храбрых, отстаивая свою концепцию «прочного союза художественного таланта и технического прагматизма».
Однако высокое начальство не позволило высказаться главному дизайнеру, попридержав его за лацкан пиджака, после чего последовало:
- Вот ведь - умеете, когда захотите. И оригинально, и интересно, и привлекает внимание неожиданностью форм. Хоть что-то есть новое, нестандартное.
И, подобрев лицом, кивнуло референту:
- Отметить приказом по министерству.
После завершения инспекции и отъезда черных «Волг» короткая, но интенсивная дискуссия по поводу дальнейшей судьбы оформления экспозиции разрешилась просто: обласканный властью, но по-прежнему инакомыслящий Вадим Львович отыскал длинную тонкую трубу, хватко прикрутил к ней гвоздь и лично проткнул резиновые сталактиты.
Бабушки-уборщицы, первыми забившие тревогу, по очереди подставляли пластмассовые ведра под звонкую струю и, наполнив, не по возрасту сноровисто уносили их в туалет…
ВСТРЕЧИ
Контактами со знаменитыми людьми всегда хочется с кем-то поделиться. Желание вполне объяснимое и простительное: оно возвеличивает автора в собственных глазах и глазах окружающих, придает ему определенный вес и даже некоторую значительность: это же надо! Такого человека довелось увидеть! А с таким человеком даже удалось пообщаться!..
Исходя из этого нехитрого посыла, приступаю к своим рассказам.
***
Вживую Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева довелось увидеть всего один раз. Приезжал он на Украину в 1981 году, на 9 Мая, чтобы торжественно открыть Мемориальный комплекс «Музей истории Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов». Где-то в девять утра специальный поезд доставил Леонида Ильича и сопровождающих лиц в столицу, а уже минут через двадцать восхитительный черный открытый лимузин ЗИЛ-115 модели «Фаэтон», сияя всеми своими деталями, плавно и неторопливо нес Генсека и Владимира Васильевича Щербицкого по киевским улицам, площадям и проспектам. Стояли они рядом, Брежнев что-то оживленно и очень доброжелательно рассказывал своему спутнику, время от времени снимал шляпу и благосклонно помахивал ею, поскольку по всему маршруту движения государственных лидеров вполне искренне приветствовали киевляне и гости столицы. Да и по-другому быть не могло: яркие весенние краски, теплынь, легкий ветерок, будущее вполне благополучно, в общем, жизнь становится лучше, жизнь становится веселее.
Брежнев был точно таким, как на портретах и официальных фотографиях: усталым, добродушным, неторопливым и бровастым.
7 ноября 1982 года Леонид Ильич в последний раз стоял на трибуне Мавзолея, приветствуя участников парада, посвященного годовщине Октябрьской революции, а уже через четыре дня завершил свой жизненный путь. Но через несколько дней после его похорон состоялась еще одна встреча с ним – при весьма занимательных обстоятельствах.
Брат мой к тому времени трудился в замечательном татарском городе Набережные Челны, широко известном производством большегрузных автомобилей КамАЗ. Регулярно с ним созванивались, делились новостями. Связь была никудышная – помехи, эхо… Поздним ненастным ноябрьским вечером задребезжала междугородка. Поднял трубку – и услышал сквозь треск и космическую музыку совершенно немыслимую фразу, нараспев произнесенную голосом толстовской Аэлиты:
- Это Кие-е-е-ев? Готовьтесь: сейчас с вами будет говорить Бре-е-е-э-э-жне-е-ев, повторяю: Бре-е-е-э-э-жне-е-ев…
И воцарилась тишина. Представляете, о чем подумал?
С чувством глубоко внутреннего неудовлетворения, более того, разочарования через какое-то время узнал, что как раз в этот день, то есть 18 ноября 1982 года, вышло скучное постановление ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета СССР и Совета Министров СССР «Об увековечении памяти Леонида Ильича Брежнева». В нем сообщалось, что, «учитывая исторические заслуги верного продолжателя великого дела Ленина, выдающегося деятеля Коммунистической партии и Советского государства, международного коммунистического и рабочего движения, пламенного борца за мир и коммунизм Леонида Ильича Брежнева и в целях увековечения его памяти… переименовать город Набережные Челны в город Брежнев».
В Челнах, быстренько подстроились, и уже к вечеру телефонистки города отсылали во все концы мира будоражащие воображение сообщения:
- Готовьтесь, сейчас с вами будет говорить Брежнев…
***
Еще более мистической была встреча с Генеральным секретарем ЦК КПСС Юрием Владимировичем Андроповым. Он, заменив Леонида Ильича, пробыл на этой должности 15 месяцев и скончался 9 февраля 1984 года. В стране был объявлен с 10 по 12 февраля трехдневный траур. По этому поводу во всех трудовых коллективах проходили митинги и собрания, главным атрибутом которых были стандартные портреты покойного с черной лентой – наискосок по нижнему правому углу.
Точно такой же портрет, но громадный, на три этажа, причем, в цвете, был смонтирован на здании главного политического органа района. Юрий Владимирович очень внимательно, хотя и чуточку устало смотрел через стекла элегантных очков на прохожих, как бы призывая к бдительности и осторожности. Особую значительность портрету придавали звезда Героя Социалистического Труда и значок-флажок депутата Верховного Совета СССР.
В самом здании на всякий непредвиденный случай было установлено круглосуточное дежурство ответственных работников. Ночами, чтобы было не очень скучно, они смотрели по телевизору отнюдь не отмененные на время траура телетрансляции зимней Олимпиады в Сараево, затем вытягивали из хозподсобки массивную раскладушку, располагались на ней и благополучно дремали до восьми утра, пока не приходил сменщик.
В одну из ночей попал на ночное дежурство и я. Особенно не интересуясь зимними видами спорта, дождался темноты, почитал книжку, выключил свет и приготовился отходить ко сну. Лежал лицом к окну, прислушиваясь к странным шорохам и потрескиваниям старого здания. И тут за окном - шум проезжающего автомобиля. Неожиданно водитель остановился, по-видимому, ошибся в маршруте, и начал разворот. Включил фары дальнего света, они полоснули по окну. И на меня в упор взглянули громадные, холодно-укоряющие, даже больше – предостерегающие глаза ушедшего Генсека…
И ведь не ошибся Юрий Владимирович – правильно предостерегал...
***
Горбачева видел два раза. Мельком. Вспоминать не особенно хочется, но, думаю, надо. Для коллекции.
Первый раз – когда он вместе со своей супругой Раисой Максимовной, кажется, в конце мая 1985 года, прибыл в Киев. Долго его ждали в обусловленном месте, приготовившись изображать заинтересованных слушателей-статистов. Потом резко изменили дислокацию: оказывается, Генсек принял решение нагрянуть куда-то в другую точку. Быстро подбросили нас, с десяток человек, к парку Славы, где уже группировались схожие личности. Потом появились и венценосные супруги в окружении доброжелательной свиты. Помнится, сразу же нить общения с народом перехватила Раиса Максимовна: долго говорила об исторической ценности Лавры, упорно называя ее «Киево-Печорской», а сам Печерский район – Печорским. Потом заявила, что «вам очень повезло: живете, как на курорте».
Была она прекрасно одета, потряхивала рыженькими кудряшками – да и вообще была симпатичной женщиной, правда, лупоглазенькой и, показалось, немного вздорной. Было в ее лице что-то кукольное, правда, без той липовой значительности, которую носит на себе чем-то похожий на нее нынешний народный депутат, то ли комбат, то ли взводный, то ли вообще рядовой – Семен Семенченко, в прошлом – Константин Гришин.
Совсем не к месту он здесь, да ладно – написалось как написалось.
Сам Михаил Сергеевич выглядел озабоченным, раза два во время исторических экскурсов Раисы Максимовны что-то говорил наклонившемуся к нему здоровяку-охраннику с мощными залысинами. Потом как-то быстро свернул общение с народом и исчез – вместе со всем своим эскортом.
А на встрече с партийно-хозяйственным активом республики перед выходом на сцену никак не отреагировал на протянутую для пожатия руку второго секретаря горкома и, озабоченно поджав губы, прошествовал в президиум. Самому же второму секретарю, собиравшемуся пройти следом, все тот же главный телохранитель с залысинами решительно преградил путь. Видимо, что-то там у них с рассадкой не сложилось…
О чем говорил Генеральный секретарь – решительно не могу вспомнить.
***
Как-то довелось встречать, сопровождать и провожать партийно-хозяйственную делегацию одного из породненных городов Восточной Европы. Гвоздем культурной программы было посещение в главном концертном зале столицы выступления сверхпопулярного «солиста-вокалиста эстрадного жанра Ворошиловградской областной филармонии, художественного руководителя вокально-инструментального ансамбля «Эхо», лауреата премии Ленинского комсомола» (так сообщалось в программке концерта) Валерия Леонтьева.
Певец уже подбирался к сорока годам, тем не менее, концертные костюмы у него были юношески потрясающие, брючки в обтяжку, кудри – до плеч, песни заводные. Чего стоит только «А я бегу, бегу, бегу, а он горит» или «Уже зовет меня в полет мой дельтаплан», или «Куда уехал цирк – он был еще вчера, и ветер не успел со стен сорвать афиши». Немудрено, что во время его гастролей, бывало, даже движение останавливалось - столько людей подваливало к Дворцу «Украина» в надежде приобрести лишний билетик.
Каким-то чудом Министерство культуры выделило для делегации шесть билетов в престижном ряду – седьмом. И оказались мы в самом центре столичной элиты, но отнюдь не политической или хозяйственной, а, скорее всего, торговой: слишком уж много было золота и таинственно мерцающих камушков на дамах и слишком толстые перстни все того же желтого металла матово отсвечивали на пальцах очень уверенно чувствующих себя мужчин.
А Леонтьев пел! Даже не пел – выстраивал каждой своей песней маленький спектакль, во время которого бегал, прыгал, приплясывал, крутился, воздевал руки к небесам, в общем, как заметил позже один из эстетов - специалистов по советской эстраде, возникал.
Рядом со мной сидела девочка лет тринадцати – типичная набоковская нимфетка. В руках держала огромный букет алых роз, и по всему было видно, что ей страшно хочется на виду у всех вручить это замечательное творение садово-паркового искусства своему кумиру. Во время одной из песен она даже всплакнула от умиления, на что ее мама довольно внятно произнесла: «Лорочка, возьми себя в руки».
Где-то на сороковой минуте невиданного театрально-песенного шоу Лорочка не выдержала, обхватила букет в охапку и, вполне цивилизованно обратившись смазливым личиком к сидящим, потянулась к сцене. Дождалась завершения очередного действа, взошла на подиум, протянула Валерию Яковлевичу букет, достойно приняла платонический поцелуй в щечку и бегом протиснулась к зардевшейся от удовольствия маме. Наклонилась к ней и прошептала:
- Мамочка, а он, оказывается, весь в поту и синий…
Вот такая она, оборотная сторона таланта и невиданной популярности. Синий и в поту - это же надо!
***
Кстати, и с автором этих временами в общем-то вздорных воспоминаний дважды случилось нечто подобное. В первый раз - когда писал сочинение во время вступительных экзаменов на факультет журналистики. Тогда, не особенно колеблясь, выбрал тему под громким названием "Маяковский вместе с нами в борьбе за социализм". Невероятно волновался, но написал все, что думал - и отправился страдать в ожидании оценки результатов своего трехчасового опуса.
Через несколько дней, дозвонившись до приемной комиссии, выяснил, что результаты уже известны, но оценку узнать можно только прибыв лично и предъявив соответствующий документ.
За длиннющим столом сидела величественная от собственной значимости студентка - по видимому, второго или третьего курса. Равнодушно полистала списки, нашла фамилию, подозрительно взглянула, набрала внутренний номер телефона и сказала:
- Наташка, иди быстрее сюда, ты хотела посмотреть на того дятла, который умудрился пятерку за сочинение получить.
И второй раз. В самом конце 80-х годов меня пригласили на 50-летие дальнего родственника - Петра Ивановича, механизатора, проживающего в самой глубинке Черниговщины. Стол накрыли невероятный! Все было - несмотря на набирающий силу мировой и отечественный экономический кризис.
Меня, как столичную штучку, усадили рядом с виновником торжества. Когда остальные гости разместились по своим местам и уже готовились к приему первого стопаря, юбиляр встал и произнес замечательный тост:
- Вы знаете, кто меня поздравить приехал? Не хер собачий, а секретарь райкома партии!
***
Из всех советских космонавтов самым симпатичным мне всегда казался космонавт-2 Герман Титов. Был он каким-то более близким, что ли, со своей угадываемой обидой за то, что не стал первым. За то, что редкое имя свое получил от своего отца, учителя русского языка и литературы – в честь одного из самых трагических героев Пушкина. За то, что вышел из глухого алтайского села и стал летчиком-космонавтом СССР, генерал-полковником авиации, доктором наук, депутатом Верховного Совета СССР двух и Госдумы РФ трех созывов. За то, что был самым молодым из космонавтов и астронавтов, побывавших в космосе. За то, наконец, что в Компартии состоял почти сорок лет - вплоть до своей смерти. Да и за то тоже, что был единственным человеком, которому правительство Вьетнама подарило остров в прекраснейшем заливе Халонг и куда его не пустили, потому что, оказывается, назывался он не остров Титов, а остров Ти-топ…
В конце ХХ века в Москве собрался серьезный международный форум под оптимистичным названием «Россия – Украина: космическое будущее». Выписала редакция командировку и мне. И отправилась наша большая журналистская группа, собранная с бору по сосенке, в первопрестольную. О настроениях тогдашней пишущей братии говорит такая деталь: когда поезд тронулся, набились в купе, одна из подвыпивших журналисток категорически отказалась употреблять «Столичную», заявив, что «никогда не притронется к продукту, произведенному в Московии». На этом месте на нее зашикали и в конце концов сломали хитроумным доводом: водка, как и музыка, не имеет национальности.
Форум проходил в посольстве Украины в Российской Федерации. Гостей было множество, поскольку и украинцы, и россияне были рады нежданной встрече, обнимались, вытирали глаза и время от времени прикладывались к фляжечкам с коньяком.
Тут я и увидел Германа Степановича Титова. Сильно располневший, с седыми вьющимися волосами, со Звездой Героя Советского Союза, твердо стоящий на ногах, в великолепно сшитом костюме – был он в центре всеобщего внимания, но, показалось, не оттаивал от этого душой, а напротив, стремился высказать кому-то все, что лежало на сердце.
Протиснулся к космонавту-2, чтобы договориться о мини-интервью для своей газеты. Всего-то два вопроса – но каких! Чтобы прогремели ответы Германа Степановича на всю Украину и чтобы сохранилась на всю оставшуюся жизнь память о том, как запросто удалось побеседовать с величайшим человеком!
Но рядом с Титовым вдруг оказалась проворная красавица из набирающей авторитет и тираж новой украинской газеты. Он немедленно обратил на нее внимание и, казалось, обрадовался возможности выйти из круга посвященных. Для видимости, правда, обратился к окружающим с просьбой, можно ли, мол, уделить время уважаемой прессе? Его благосклонно отпустили – на двадцать минут, не более! И двинулись они в небольшой уютный холл, уселись в глубокие кресла. Журналистка щелкнула диктофоном – и беседа пошла. А мы, все остальные, человек двадцать, столпились рядом, затаив дыхание, ждали возможности ввернуть свой вопрос. И мои вопросы кумиру тоже трепыхались в душе, как птицы в клетке, и думалось лишь о том, что как бы соперница не надумала задать те, которые я уже заготовил.
Первый вопрос для затравки звучал так: «Правда ли, что Андрей Николаев был женат на Валентине Терешковой? И почему они разошлись?» Космонавт-2 аккуратно поправил: «Андриян Григорьевич Николаев. Да, был женат на Валентине Владимировне. А в их личную жизнь я не вникал».
Второй – не менее изящный: «Вы дружили с Юрием Гагариным? Если да, то каким он был человеком?» И третий, и четвертый, и пятый – в том же духе. Тем не менее, Герману Степановичу, чувствовалось, нравилось общение на таком уровне: он как в кошки-мышки играл с красавицей-журналисткой, приятно расслабляясь вдали от своей, возможно, в чем-то ему уже и опостылевшей компании.
Но время шло – космонавт-2 уже аккуратно поглядывал на часы, и я рискнул:
- Герман Степанович, извините, можно и мне задать всего два вопроса?
Что тут произошло! Лояльного и добродушного человека как будто подменили! Поднялся во весь рост, побагровел и не сказал, не крикнул, а рявкнул, именно рявкнул:
- Ты смотри, какой нашелся! Может быть, за меня уже кто-то решать будет, с кем мне и сколько времени разговаривать? Наглец, понимаешь, откуда только взялся такой! Нахальство какое! Нет ни культуры, ни воспитанности у человека. Вы посмотрите только на него!..
На этом интервью Германа Степановича и завершилось. Прошел через толпу, не оборачиваясь – и только малиновым затылком светился.
На меня коллеги смотрели не с жалостью – с состраданием. А та, что интервью брала – со злорадством.
Впрочем, ей это даже как-то шло…
До недавнего времени даже не подозревал, что у всякого рода речевых абсурдностей есть вполне конкретное литературоведческое определение – ляпалиссиада. Красивое слово!
В течение почти тридцати лет собирал их, убивая время на собраниях, пленумах, съездах, заседаниях, симпозиумах, форумах, конгрессах, митингах, конференциях, пресс-конференциях, брифингах и прочих публичных мероприятиях. И в конце концов стал обладателем такой себе ляпалиссиадной коллекции, которую с удовольствием предлагаю вниманию друзей-читателей.
ИЗОГНУТЫЕ МЫСЛИ,
ИЛИ
РЕДКАЯ ПУЛЯ ДОЛЕТИТ ДО СЕРЕДИНЫ ДНЕПРА
Он продолжает гнуть свои и без того уже до предела изогнутые мысли
Редкая пуля долетит до середины Днепра
Пьянство сегодня ушло в квартиры, куда не всегда свободно может ступить сапог милиционера
А у нас каждый так и норовит разбить представителю райисполкома лицо в кровь, а потом ткнуть носом, извините, в фекальные отходы
Не вижу принципиальной подоплеки вашего вопроса
В зале сидит народный депутат с лицом Квазимодо
Эти вопросы нужно брать в свои бразды
Это наш самый ушлый колхоз
Не надо витать над идеей
Они все хотят жить на высокую ногу
Обеспечить явку из числа добровольно изъявивших желание присутствовать
В этом вопросе нам надо проводить членораздельную полосу
Мы должны во время репетиции собрать скелеты всех рабочих органов
Много будет грязи, с которой придется сталкиваться
Вопрос уперся в бюджет
Хождение строем в рамках недели
Беспрецедентная бесхребетность
Сумбурная плодовитость
Мы только тем и занимаемся, что просовываем голову через пальцы Закона
То, что происходит с комсомолом, — классический пример разврата
Сделать это по мановению головы не удастся
Возраст такой, что не самый детский
Концентрация поручений сгущается
Махровый разгул культа личности
Проводить работу с ранеными и умирающими, особое внимание при этом обращая на разъяснение неотвратимости ответного ядерного удара
Простейшие корнеплоды, в том числе перелопаченная капуста
Охладить поголовно всех, кто считает, что в болоте можно что-то вырастить
Вокруг этого вопроса постоянно ходит неясность
Мы с вами раздвоились на три человека
Мы крутимся в собственном соку
Обстановка тяготеет к улучшению
На нас это должно накладывать отпечаток высокой ответственности
Принесите сюда, в райисполком, коллективный плод
Живем, как у Христа за пазухой, не имея на это никаких правовых оснований
Нужно накопать жуков и бросить их для информирования населения
Очаг скопища демократов
Побежал отрабатывать постановление впереди паровоза
Нам этот вопрос нужно разжевать детально
Это — бородавка на здоровом теле нашего организма
Вопрос висит без движения
Навешали кошек, среди которых трудно найти крайнюю
Ломать копья о бумажный позвоночник партийного бюрократа
Сейчас мы прольем свет устами президиума
Довести себя до состояния шкуры
Тем самым мы будем ставить трудовые коллективы в раскоряченное положение и немного насиловать
Настолько высокое качество, что это качество на уровне качества
Они хотят продать всю нашу нефть на корню
Никто не полезет к нам с наганом без нашего согласия
А где же буква Закона? Она потеряна, и ее нужно поставить на свое место
Очистить район от зимнего периода
Мы с вами заварили не кашу, а шероховатости в наших отношениях
Я не буду назидательно макать вас носом
А он упирается всеми возможными фибрами души
Мы в лице нашего полпреда оказались в корне несостоятельными
Постановление является той канвой, в которой все заложено
Товарищи! Все вопросы, которые мы предполагали, вынесли
Леонид Иванович не позволит нам искривить эту проблему
Этот вопрос прозвучал диким фактом
В данном случае вы находитесь в шатком положении раскоряченности
Бросили нам кость и смотрят, как мы ее вращаем
Я им говорю: нужно сделать то, нужно сделать это… А они в ответ начинают мне дифирамбы петь: того у них нет, другого…
Даже представитель исполкома не может измерить всю глубину этой пропасти
Мы сидим здесь на сессии уже пятый день, и с каждой минутой у нас разгорается желание работать
Нужно ребром поставленного вопроса сверлить проблему
Стоят две продавщицы, симпатичные, хорошенькие, аккуратные. Но мымры!
Я множество раз пережевывал этот вопрос своими собственными зубами
А мы должны остро держать ухо на пульсе этой задачи
Гвоздь, забитый в наше тело, заржавел и начал зудеть
Я им всем расставил точки над крапками… Простите, ошибся: я им всем расставил точки над местами
Мы его на первой же минуте втоптали в ничто
Пашем, как лошади на конюшне
Да и мне тоже пришлось испытать на себе их змееподобные укусы
Вы посмотрите внимательно на этот меморандум! Там же с каждой страницы пучеглазо смотрит неприкрытая лесть!
Я трупом встал на их пути
Так, новобранцы, слушай сюда! На всем пути следования головы из окон не вылазить и не издавать крики вслед девушкам женского пола!
Чем это завершилось? А тем, что вопрос улегся на мертвую точку
Не пришивайте мне то, что не пришито
Администрацию надо бить в лоб, в лоб, в лоб. Только тогда у нее откроется коммерческая жилка
Необходимо наносить по узлам нашей судьбы сильнодействующие точечные удары
Нужно выбить эти козыри у них из-под ног
Краеугольный камень преткновения.
Мы выплеснули ребенка из колыбели революции.
Вместе с этой ядовитой пеной мы выплеснули и ребенка
Что такое человек? Это альбатрос, который летает высоко-высоко в поднебесье, но в этом безбрежном пространстве вынужден клевать, извините меня, дерьмо
Нас в вашем лице размазали по стене министерства
А руководитель в это время прочно сел вам на шею. И не только сел, но и стал пребольно стучать вам пятками по лицу
Мой язык корнями ушел в ухо
Все любят Кибальчича на словах, а на деле любят выпить
Простите, остановитесь, пожалуйста, на секунду, я должен бросить в вас камень…
Придите к этим людям, четко наклоните их и скажите, что надо делать!
А мы привыкли, понимаете ли, после драки копья ломать!
Если бы вы знали, сколько палок мне за это время было поставлено, в том числе и в колеса!
А он взял и напился после первой рюмки
С каждым годом наши руки становятся все крепче, и выкручивать их становится все труднее
Прошедшая избирательная кампания показала, что наши члены были на высоте
В ваших рассуждениях есть много мест, куда можно замечательно ставить вопросы
Вы тогда сидели в теплых кабинетах, а я в это время на баррикаде раком стоял!
Что сказать? Беззубость — налицо…
А вы дошли до того, что вам начали откручивать шею через колено!
Взяли на себя извращенное право извращать то, что уже извращено!
Именно данные структуры в корне обеспечили негативное звучание этой проблемы
А он вместо того, чтобы заниматься делом, каждое утро у себя на даче моет шею до пояса
В этой ситуации нам остается только взять нож и застрелиться
Мы не будем надолго откладывать это дело в ящик!
Нас не надо искать, потому что мы — везде
У этого человека ноги растут из нравственной морали
На встрече депутаты живо интересовались щекотливыми вопросами
В результате мы должны жить с матюгами в сердце
И нас непрерывно бьют этим абзацем по голове
К сожалению, эта организация переживает сейчас маленький упадок
Настал момент переломного момента
И на этом пути нас запугивают страхами и даже, извините, нецензурно матерят
Нужно сделать все, чтобы от этого мероприятия у нас всех остался хороший осадок
Этот жуткий бич ест наше общество
Мы этикорабли готовили так, что они буквально от зубов отскакивали!
Этот вопрос мы вытянули для того, чтобы уложить его в прокрустово ложе для дальнейшего совершенствования
Я делаю все для того, чтобы зачистить этот негатив
Одни поехали во Львов, другие в Ужгород, третьи в Черкассы... А меня отправили в какую-то тьму тараканскую
Вы съедаете, причем, с аппетитом, наше драгоценное время
Товарищу Салию был нанесен удар в спину, подчеркиваю, даже не в спину, а ниже пояса, причем, без права на реабилитацию
А им просто-напросто нужно было сказать: “Ноги на плечи — и шагом марш!”
Мы попали в Закон, который уперся
В статье нам нужно обязательно выпятить эти изюминки
Меня распирает ответ на ваш вопрос
Мы даже не можем представить себе всю глубину этой задницы
Я лишаю вас слова не только за хулиганские выходки, но и за нахальную морду
Ставим перед ними задачу, а они в ответ ни да, ни ме...
Они хотят дестабилизировать меня как человека
У многих после этого полетели головы и оказались за решеткой
А требуется одно: засучить рукава на ногах, взять их в руки и заниматься этим делом ежедневно
В результате они наконец-то встали на правильную стезю нашей дороги
Оппозиция — это санитар в морге, который помогает управлять страной
Но слава Богу, что нашлись люди, которые в самом эпицентре этого Рубикона смогли разрубить своими Дамокловыми мечами навязанные нам Гордиевы узлы
И это только первые ласточки, цветочки от них будут впереди
Давным-давно пора уже сделать этот краеугольный шаг!
А они в ответ содрогают языком воздух
Это и есть та задница, из которой растут повернутые на 180 градусов ноги
Правда должна звенеть, как надоедливый будильник
Это тот камень преткновения, который завалил хозрасчет
Но самое главное — это то, что наши члены оказались востребованными
Все дело в том, что мне пришлось спрыгнуть с этой стези
В надежде победить меня они сплелись, как две гремучие змеи
Но на последних метрах он догнал его и вырвал золотое очко
Попытки бороться с кризисом носят растопыренный характер
Со страшным грохотом сверкнула молния
Этот человек таит в себе глубокую внутреннюю сердцевину
Женщина находилась в состоянии беременности, совершенной с особой жестокостью
Дали мне позвонить с барского плеча
У нашей сборной нет ощутимого хребта
Это наше секретное оружие, хотя, если говорить откровенно, это и не оружие, и совсем не секретное
Всем позициям он предпочитает позицию невидимую, но крайне агрессивную
Он прыгнул выше всех, но над ним все равно нависали
На плечах двух этих игроков висят ворота соперника
Я призываю вас любить Украину до самой глубины ваших карманов!
Наши достижения были достигнуты за счет достигнутых достижений
Потом этот документ отправили на доработку и немного изменили до неузнаваемости
Во время обсуждения Закона мы улучшили не только его статьи, но и его отдельные положения, отдельные строчки, отдельные буквы и даже отдельные запятые
Нам осталось только прилизать этот Закон – и он будет нравиться даже врагам народа
То, что прописано, имеет место быть. Другое дело, что вы количеством его утяжеляете. Но даже это имеет место быть
Если законопроект в очередной раз полетит в урну, я сделаю все для того, чтобы его оттуда никто не достал и не реанимировал
Нам нужен независимый орган ни при ком. А если при ком, то это будет не независимый, а если при ком и зависимый – то кому он нужен, такой вот зависимый от независимых
Они должны подставить нам свое массово-мускулистое плечо
Тимошенко – это змея, которая в любой момент может потерять свой панцырь
Это будут ключевые мазки нашей программы
Люди приходят в аптеки с одной целью – чтобы умереть
Данный документ, как и ребенок, рожден в результате хаотических движений
Наши футболистыникак не хотят понять, что очень трудно забить гол без мяча
Лучше всего пошатнуть диктатуру вперед и дать ей пинка под зад, но для этого нужно знать ее внутреннее усройство
Наш мэр – это на 90 процентов висящий на крючке у силовиков сексуальный преступник
Наша власть – это фиговый листок на теле Геракла, а наши силовики – это вездесущие кусачие хорьки
Власть вынимает из нас остатки украинской души и запихивает туда свое дерьмо
Форма теряет категорию потребности и приобретает форму рабства, а затем, возможно, и кнута
Подлинный лидер, появившись в очагах народной власти, обязательно придавит незрелый коллективный дух
Любой лидер, как уголовник, имеет свой интерес
Этот вопрос нужно ломать очень сдержанно
Где-то в человеческих извилинах прячется рынок с человеческим лицом
Мы вынуждены влачить жалкое существование и двигаться в сторону агонии
Скажите откровенно: нужно ли человеку, чтобы его каждый день били ядерной дубинкой по голове?
Необходимо снять этого человека с пьедестала и изменитьему позу
Им нужно немедленно пересмотреть свое невежество!
Тимошенко – это щука, которая не дремлет, а следит за тем, в какую щель вбить кол
От этих слов у меня ужас ползет по всему организму
Если хочешь узнать подлинное лицо кого-либо, поверни его на 360 градусов
Она заявила, что находится на пятом месяце беременности, в связи с чем был проверен весь личный состав части
Край моего возмущения превышает ваш предел
Мы элементарно можем покрыть все потребности нашим собственным газом
Данное решение отдалось на нас всех тяжелым эхом
Все это переполнило чашу моих позитивных эмоций
Раньше они гадили исподтишка, а теперь это делают в полный голос
Проамерикански ориентированный сказочный джинн старик Хоттабыч
А в Евросоюзе только и думают над тем, как спасти свои члены
Моя юность была перепоясана ремнем в элитном учебном заведенииМы в долгу перед теми, кого душил в неволе чужеземный сапог
И мы вскрыли нарыв, в котором оказались местечковые мафиозные метастазы
Я вам не хомячок, чтобы тесниться в доме тремя поколениями!
От возмущения у меня глаза съехались на затылке
В результате я все время нахожусь в подставленном положении
Субботник у них прошел, потом воскресник… Прихожу к ним – и что вижу? Двор по-прежнему выглядит, как последний день Бомбея!..
В их нутро засел вирус – ядовитый, зловонный, как выброс каракатицы
Сначала наши достижения обгадили, а потом разворовали
Обогащаются с пеной у рта
У вас извращенная ориентация – преступность и спекуляция!
На КПП нас встретил бюст славной партизанки
Рвутся в депутаты, как тараканы в банке
Позиция простая: они висят между двух стульев
Это показатель их дремучей слепоты
Идут не в демократию, а в махровое черное болото
Он наш человек – до костей своей головы
Лживое лицо, замаскировавшееся под бабушку-пенсионерку
Украина дала задний ход и пошла спиной в Европу
Ненасытная коммерческая рука приводит нас к праздному безделью
Это мое самое кричащее желание
Настоящим депутатом может быть только бандит в законе
На даче у меня живности нет, но часто приезжают дети и внуки
Эту тему нужно раскрывать под разными углами, в разных ракурсах, в разных плоскостях, разных спектрах, разных разрезах и разных ипостасях
Он отъявленно заявил об этом своем намерении
В своем выступлении я только и делал, что сыпал соль на ветеранов
Главная проблема сегодня – как вытянуть народ из кричащей ямы
Так что же теперь – повесить этот вопрос и ждать, пока он начнет испускать зловоние?
Рабочая лошадка без права голоса
Проходил службу на кораблях Балтийского флота, где у меня родились две дочери
Мне не нужно общественное признание, мне нужно озарение в мозгах людей
Для нашей партии это пощечина ниже пояса
Дерут последнюю шкуру, снятую с неубитого медведя
Сидит с видом дятла
Главное для женщины – нормально рожать, не думая при этом о сексуальных домогательствах мужа
Нас завели в дремучую глухоту
Я обеспокоен отсутствием у вас активного беспокойства
Сколько можно макать меня носом в асфальт!
Гонятся за народом, лязгая зубами
В помещении вертикально лежали несколько человек
Ваше выступление пахнет клоакой!
Этот игрок тоже был активен, особенно в тот момент, когда собирался ударить между ног вратаря
Что-то часто сегодня футболисты, забыв о мяче, бьются головами
Он его все время опережал, но, тем не менее, не догнал
Наконец-то он забил гол, и его нога радуется вместе с ним
У нашей команды уже есть обросший молодыми игроками хребет
Нам нужно создать такой механизм, в котором бы все шестерни крутились в одну сторону
Он очень беззубо чувствовал себя в отборе мяча
Мойте руки и вяжите собак себе и им на радость
Не унывайте духом
Пляшут, причем, исключительно развратно, под дудку своего руководителя
Разнуздавшийся хам-депутат
Мы должны высоко нести знамя своего мужского достоинства!
Это зверь, который теряет рассудок, если кто-нибудь посягает на его банковские счета
Построили спорткомплекс и футбольное поле на десять тысяч голов
То, что я вам рассказал, это крик моей пожилой души
Особенно мне нравится читать о том, как вы раскрываете змеиные лица продажных политических партий
Руководители получили задание сделать все для того, чтобы зима прошла в установленном порядке
Как только приступим к распродаже земли, так сразу же появится барыня Морозова
Недовольство правительством я выражаю пьянством
В первую свою ночь в казарме я проснулся задолго до подъема и быстро на свежую голову надел сапоги
Мы все хотели бы пожелать вам максимального удовлетворения
Нас превращают в скот, для которого главное – выпить водки и закусить
Секс – это общественное явление, которое по всей сути своей, что называется, по определению отрицает половые и возрастные различия
А я поступил по-другому: положил свои яйца в две корзины
Темное нутро реформ
Мы загнали учеников в нишу, унавоженную предыдущими постояльцами
Говорят, что человек в своей жизни должен вырастить сына, посадить дерево и построить дом. Тимофей Васильевич с честью справился с этой задачей: у него две прекрасные дочери
Соль этого закона – в питие и разврате
Для того, чтобы так проголосовать, нужно хорошо потренироваться на Окружной дороге
И тут прибежала санитарка и сказала, что симулянт Лазарев скончался
Этот документ написан словами, зияющими черными пауками
Кормят нас обещаниями, как кобылу завтраками
Село добили до ручки
В их недрах колышется очередная реформа
Кризис помогает отделить зерна от плевел, и эти зерна начинают свой победный марш
Это был очень хороший человек, но он заблаговременно ушел из жизни
На большое горе народа лидеры этих партий публично совокупились
Принимал это лекарство всего неделю, и мое здоровье как мужчины окрепло и увеличилось
На меня прошу не ссылаться, потому что это крик души, а не личное мнение
На Фукусиме еще и конь не валялся
Ряды шагали с гордо поднятыми головами, а олигархи в это время трясли мощами
Вместо того, чтобы принимать законы, они бросают вверх чепчики
Он упорно не признает очевидного. Настоящий хомяк неверующий!
В ответ они ржут, как телята
Уже через несколько дней правительство начнет поголовное обрезание ветеранов
Они шли в ногу со своими штыками
Довели до крайней точки белого каления
Обогащаются с пеной у рта
Невозможно двигаться вперед, выбрав за основу кривую точку
Штопать гнилыми нитками накопившиеся язвы
Международная жизнь бурлит, а мы варимся в ней, как сардельки
Я преодолел ваше правильное замечание
Собраться б нам, всей «биомассе», и олигархам дать под зад! И зацветет тогда на Марсе, как в песне, яблоневый сад…
Нужно срочно выводить страну из тупиковой мглы
Потасовка между сторонниками и оппонентами Юлии Тимошенко началась минут за десять до ее прибытия, но милиция быстро рассекла пополам особенно горячие головы
Украина – это не та страна, где одаренные дети валяются на дорогах
Никому не советуем попадать в ложные позывы
Человек, который говорит вместо «смычка» – «взаимодействие», обязательно победит в избирательной компании
После его сильного и точного удара мяч прошел мимо вратаря и мимо ворот
Зачем ему здесь шоркаться, когда он там только что своего соперника заелозил?
Наши лица использовались в качестве баскетбольного щита
Троянский конь сомнительного содержания
На все вопросы он отвечал тем, что ерзал одним местом
Требуются ночные грузчики. Оплата 130 гривен в день
Он тоже в желтых бутсах, поэтому удар у него очень сильный
Этот вопрос пахнет интересными моментами
Данная проблема стояла передо мной с момента моего рождения
Разрубил этот гордиев узел, как это сделал в свое время царь Соломон
Изо всех сил работали в одну дуду
У нас в один день заболели семь членов народных депутатов
А они после этого разбежались в разные стороны, как дохлые мухи
Юбка мини – это не демократия, а потеря девичьей чести
У него не хватило решимости плюнуть в руку, которая его пригрела
Русский мужик такой: если его не ударить палкой, он не перекрестится
Нам приходится смотреть на эти вещи с закрытыми глазами
Прошедшая избирательная кампания показала, что наши члены были на высоте
У нас такой серьезный позитив, что он не лезет ни в какие ворота
Они должны снова поднимать свой трудовой мускулистый кулак
Хочу вклинить в вас одно слово
Пролетариату давным-давно пора взять власть в свои костлявые руки
Самочувствие народа в результате этих реформ лишается силы
Страна оказалась униженной до потери не только лица, но и пульса
Его воспаленный мозг изрыгает интеллектуальный винегрет
Он, словно моль, уничтожил плодотворящее дерево
Все капиталисты – братья по крови, выпитой из пролетариата!
Вы начали обкатку этого вопроса не с той стороны, вернее, не с того бока, а еще вернее — стали его обкатывать не снизу, как положено, а сверху
А он ходит по парламенту, как с гуся вода
Нам подвластно все, в том числе и амплитуда
Придется скипидарить все члены сборной
И это было ответом не в лоб, а в глаз
Я хочу, чтобы наши граждане знали: милиция не имеет права бить людей по голове и по другим половым органам
Вместо реформ устроили разврат и шатание
Все это привело к тому, что мы оказались по уши в заднице
Я пошел в народные депутаты только потому, что видел, как грабят народ. И понял, что могу это делать лучше.
Подобные мысли уже давно вызревали в головах наших членов
Отъявленные козлы
Принятым решением вы зажгли эту мясорубку
Министерство аграрной политики официально заявило, что яйца украинцев полностью отвечают европейским стандартам
Я его насквозь вижу, как облупленного
Саакашвили - это баран на веревочке, которого водят для того, чтобы он прогрыз дверь в Администрацию президента
Эта зловонная лужа достигла вершины расцвета