7.ДУЭЛЬ С ДАМОЙ?
Далее, не прибегая к экивокам и предисловиям, привожу обвиняющий меня отрывок из статьи «К барьеру!» (газета «Индекс…», 7.09.2001), с подзаголовком «Открытое письмо…». После почтительного перечисления незаслуженных страданий своего мужа от Советской власти и заслуженных им похвал за литературные труды и высоконравственное поведение в лагере и по выходе на волю – автор приступает к главной цели своей статьи: разоблачению меня:
«К сожалению, благие начинания на нашей «русской улице» бывают перечёркнуты недобросовестными и невежественными людьми, которые рвутся «порулить», особенно там, где пахнет государственными субсидиями. Так случилось и в нашем городе. Руководить (русским литературным. – Ф. Р.) объединением и альманахом стал г-н Рахлин, который воспринял это ответственное дело как синекуру.
Поначалу ему были нужны литераторы – члены Союза писателей: ведь деньги на альманах выделили, поскольку в городе есть литературные силы, да к тому же у г. Рахлина появился «неотразимый» аргумент самому пробиваться в СП: как он может руководить членами Союза, если он сам «не член»! А когда все «организационные вопросы» были решены – тут уж у него появились другие заботы. Работать над качеством альманаха ему недосуг – заботят его только корысть и личные амбиции.
Теперь он себя «скромно» величает «организатором и руководителем…» («Досуг», 9.08.01).
Что же организовал г-н Рахлин?
Первой его заботой стала его мишпаха’ (семья, ивр. – Ф.Р.): почти половину первого номера «Долины» занимает семейство г-на Рахлина. Фридриху в тот номер он предложил дать материал на одну страницу –мой муж был согласен: студийцы - народ молодой, пусть печатаются. Но когда «Отзовизмы (из колымского блокнота)» на странице не уместились и потому их набрали столь мелким шрифтом – невозможно прочесть, - пришлось вмешаться мне: или печатайте, как всех, или снимайте вовсе.
Как член редколлегии Фридрих просил дать ему материалы первого номера, г-н Рахлин всё тянул, тянул… - а потом объяснил по-свойски, что он опасался взляда профессионала.
Поскольку к Фридриху как к члену редколлегии стали обращаться товарищи, выражая справедливое недовольство качеством алманаха, его «семейственностью» и т.д. – он потребовал от г-на Рахлина материалы для второго номера: «Иначе я выйду из редколлегии». Материалы муж получил, и на каждый написал развёрнутую рецензию – времени ещё было достаточно, чтобы пишущим поработать над текстами. Но у г-на Рахлина не было времени – три месяца всё пролежало без движения… а там: «Конец года! Пропадут деньги!» и пр., и на заседание редколлегии г-н Рахлин пришёл уже во всеоружии.
– Не нужно читать отзывы Фридриха Ионовича – мы будем голосовать! У меня два голоса, как у руководителя.
На это не согласились присутствовавшие члены редколлегии.
Чтение рецензий г-н Рахлин сопровождал репликами. Фридрих, например, говорит о стилистических ошибках родственницы г-на Рахлина:
– А если я разберу стилистику вашей книги («Л-I -105») – от неё мокрого места не останется! – заявил Рахлин. В ответ на критику крайне неудачного рассказа самого «руководителя» на лагерную тему и грубые выходки г-на Рахлина один из присутствующих сказал:
«Давайте всё же послушаем Фридриха Ионовича – он ведь сам был в лагере».
«Не надо слушать тех, кто был в лагере! Их там размазали по земле, превратили в рабов…» и т.д.
Честно скажу: у меня потемнело в глазах. Никогда и никто так не говорил с моим мужем. И вот на еврейской земле…
В итоге обсуждения г-н Рахлин провозгласил: « А наш альманах – самодеятельность!»
(Зачем же тогда так рваться в Союз писателей?!)
Фридрих Оболенский отказался от участия в «самодеятельности»: я профессионал, самодеятельность хороша для семьи и знакомых, а это типографское издание – для всего Израиля, и на него тратятся государственные средства.
Кто же такой господин Рахлин?
Он был мелким функционером «идеологического фронта»(?): работал на заводском радио, а потом – сотрудником заводской многотиражки Харьковского завода. Здесь, в Израиле, он был назначен пресс-секретарём отдела абсорбции муниципалитета Афулы.
Став «большим»(?) функционером (вопросительные знаки везде, где я их не пометил своими инициалами, поставлены автором статьи и полностью на её совести: «большим», так «большим», - это она так считает, а не я! – Ф.Р.), г-н Рахлин в борьбе за «место под солнцем» широко пользуется страницами газеты «Новости недели», и не только в целях саморекламы, но и для расправы с «инакомыслящими». Так мы с мужем стали афульскими диссидентами.
Большому кораблю – большое плавание, и вот уже г-н Рахлин публикует на страницах «Новостей недели» «великое открытие в пушкинистике: «Безмолвствует ли пушкинский народ?» («7 дней», 29.6.00). Что ему за дело, что для таких «штудий» требуется много специальных знаний, что академики-пушкинисты давно уже решили спорные вопросы вокруг концовки трагедии Пушкина «Борис Годунов» (причина споров – не сохранился окончательный черновик текста), – г-н Рахлин «открывает», что это не Пушкин закончил трагедию знаменитым: «Народ безмолвствует», а Жуковский, а Пушкин, дескать, и не мог такое написать, потому что он, г-н Рахлин, не может допустить, что «человек, столь бестрепетно глядевший в лицо истины, вдруг приписал такое народу…» и пр.». (Далее следует ещё один абзац (мало показалось нескольких в начале статьи), описывающий научные заслуги мужа автора статьи, - заслуги, в каковых я не высказывал никогда сомнений.Продолжим цитировать обвинения, предъявленные мне - Ф.Р.).
«Фридрих Оболенский считает себя ответственным перед читателями, когда невежественно посягают на сами основы культуры, когда читателя дезориентируют, попросту обманывают – потому он выступил со статьёй «Блуждание в потёмках» («7 дней», 16.11.00 – Дата ошибочна!На самом деле 10.8.00.- Ф.Р.) (…)
Тогда Ф. Рахлин перешёл к прямым оскорблениям Фридриха Оболенского. В статье «Об “открытии”, и не только о нём» («7 дней», 5.10.00), после привычных для него бесчисленных малограмотных выкрутас (ни одного примера таковых автор статьи не приводит: их у неё нет!!! - Ф.Р.), он обвинил Оболенского в доносительстве на него, Рахлина, и договорился аж до такого цинизма: «Как хорошо, что обвинение мне предъявлено в Израиле 2000 года, а не в «Союзе нерушимом», допустим, 1949-го! Не избежать бы мне в те времена за клевету на национальную святыню дальнего путешествия по следам… моего сегодняшнего соседа, проведшего по политическому обвинению в «местах не столь отдалённых» 6 лет своей молодости… Не ему бы повторять зады своих неправедных гонителей, не ему бы использовать затхлые приёмы псевдонаучной «полемики». (Вот тут цитата точна, и могу повторить и ещё раз расписаться: "путешествия" - не избежать бы, если бы это было в СССР в оны годы. Но днесь мы в Израиле - и слава Б-гу! Но продолжим приводить заключение г-жи прокурора. - Ф.Р.)
«Ишь, куда метнул!», как сказано у Грибоедова.
Но и этого ему показалось мало: вот как г-н Рахлин объяснил «проступок» Оболенского: «Въевшиеся в его мозг (надо надеяться, помимо его воли) недобросовестные приёмы дискуссии, присущие эпохе «научных дискуссий», «чисток» и «проработок» 30 – 40 годов [он] продемонстрировал слишком наглядно и саморазоблачительно».
(Ещё раз прошу читателей обратить внимание: моя оппонентка, называя резоны противника «малограмотными выкрутасами», ни одного примера моей "малограмотности" не привела. Потому что их – нет! Зато сама признаётся, как умеет закатить людям, печатающим не то, что ей нравится, громкий скандал. Вот послушайте):
«Я вынуждена была тогда резко высказать Владимиру Добину своё возмущение неблаговидностью публикации в газете подобной адресной скверной подлости». (А нескверная подлость бывает? В. Добин - напомню - один из редакторов газеты, опубликовавшей мои статьи. = Ф.Р.)
«Газета «Новости неделм» (в приложении»7 дней» от 26.10.00) опубликовала «Открытое письмо» из Иерусалима нашего с Фридрихом ученика, человека религиозного (приводяится имя, фамилия. - Ф.Р.), который так заканчивает своё письмо: [Ф.И. Оболенский] «в глазах его друзей и учеников (среди которых на сегодняшний день и профессора престижных американских университетов), а также в глазах читателей его книг является рыцарем Истинной нравственности или, если угодно, Нравственной Истины.
Оскорбить Фридриха Ионовича, приписав ему использование методов его палачей, значит смертельно оскорбить и всех нас – его друзей и учеников, живущих сегодня в России, Израиле, США, Франции и Англии. Мы не потерпим подобного надругательства».
Но и этого г-ну Рахлину оказалось мало. В двух номерах «Досуга» в статье «Чем пахнет невежество?» он изображает себя невинной жертвой интриг, оскорблений и т.д.
Бедный, бедный Феликс Рахлин! Чего он только не претерпел, «заведуя Парнасом в Афуле»: «дикие претензии», «ложные обвинения», «жалобы в партком… виноват, в муниципалитет, в Союз писателей», «анонимные телефонные звонки с угрозами», «лагерно-матерную брань», «ушаты помоев в газетах и т.п.
Но дело в том, что в некоторых из этих жалоб виновный мне хорошо известен – это я жаловалась на г-на Рахлина в муниципалитет и выступала на общем собрании Союза писателей с критикой г-на Рахлина – начальника афульской литературы, его парткомовских методов «руководства», его доморощенного семейного журнальчика «Долина», который оплачивается из карманов израильских налогоплательщиков. И жаловалась я на Рахлина не таясь, не анонимно, вполне открыто, и многие это знают, да я готова и впредь открыто выступать против него, который, к великому моему сожалению и нашему общему стыду, загубил русскую культуру в Афуле. Но г-н Рахлин с присущими ему хитроумными уловками и облыжными обвинениями имён не называет, оставляя возможность читателю распространить их и на меня. О чём я и вынуждена заявить: ко всем этим делам я не причастна, и могу только выразить удивление, что многосторонняя деятельность г-на Рахлина на руководящих постах в нашей маленькой Афуле вызвала столько разнообразных отрицательных эмоций: вот что значит человек не на своём месте.
Кстати, и рояль в кустах: сей «руководитель», оказывается, не печатает Ф. Оболенского и других писателей и журналистов, живущих в Афуле, потому, что они «не представили ему своих сочинений». В таком случае надо сообщить, где его офис, часы приёма и т.д. Да, ещё неплохо бы спросить, кто из нас так уж будет стремиться сотрудничать с г-ном Рахлиным?
Фаина Львовна Оболенская (Гофштейн), Афула».
О т р е д а к ц и и: давая возможность высказаться уважаемой г-же Оболенской по её настоятельной просьбе, редакция решительно отмежовывается (так в газете. – Ф.Р.) от её манеры вести литературные споры». (Индекс, 7.09.2001)
« МОНОЛОГ «ГУБИТЕЛЯ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ В АФУЛЕ»
Никак не могу понять: смеяться мне или плакать? Г-жа Фаина Львовна Оболенская в печати и в своих устных выступлениях до сих пор подвергала сокрушительной критике (загибай пальцы, читатель) А. Солженицына, И. Эренбурга, Б. Пастернака, Н.Эйдельмана, Б. Чичибабина, Д. Рубину (список не полон). Читая и слушая её, я всегда думал: «Знать, она сильна!», иногда пытался с нею поспорить, но у меня и в мыслях не было стать вровень с такими значительными людьми, как те, против которых она выступает. И вдруг вся сила её публицистического таланта обрушилась на меня – как она выразилась, «мелкого функционера идеологического фронта». Так радоваться мне или огорчаться? С одной стороны, на них собак навешано – и на меня тоже… Вроде бы, впору возгордиться! С другой – да неужели же у меня столько изъянов, сколько у Солженицына с Эренбургом? Помните Ильфа с Петровым: «Гомер, Мильтон и Паниковский». А у Фаины Львовны: Солженицын, Эренбург и – Феликс Рахлин… Как-то даже неловко!
И чего только я о себе не узнал: «недобросовестный», «невежественный», «рвущийся порулить», «корыстолюбивый», «амбициозный», «циничный», автор «бесчисленных малограмотных выкрутас», превратил доверенный мне альманах в «семейный журнальчик» своей «мишпахи», «начальник афульской литературы» (?!), руководящий «парткомовскими методами», автор «скверной подлости»… И, наконец, как итог всего: «загубил русскую культуру в Афуле»!!! Ну, словом, враг народа.
А что ещё? А ещё нагромождение лжи и воспалённо-перевранных фактов.
Дорогой читатель, я слишком тебя уважаю, чтобы начать оправдываться по пунктам: вот это и это – не то и не так, а здесь – враньё, а там – передёрнуто… Как говорил один мой однополчанин: «Да ну его начисто!» Позволю себе лишь парочку иллюстраций.
Насчёт якобы «семейного альманаха», который оплачен налогоплательщиками. О первом выпуске сказано, будто бы в нём «почти половину занимает семейство Рахлиных». На самом деле «семейство» представлено двумя именами (на двенадцать авторов данного выпуска). Неладно у г-жи с устным счётом: объём «семейной» публикации далёк от «почти половины» сборничка. Во втором номере, правда, опубликованы два стихотворения моей родной сестры Марлены Рахлиной – известного русского поэта, автора многих книг – о ней не раз писали и в израильской прессе, публиковали её стихи. В альманах она включена не как моя сестра, а потому, что во второй выпуск вошла рубрика «У нас в гостях». Здесь мы дали слово и место тем поэтам и прозаикам, чьи творческие вечера состоялись в нашем городе. А она, гостя в Израиле, выступала в Афуле и в Иерусалиме. Всего из 25 авторов этого номера моя семья представлена тремя именами. И это «семейный журнальчик»?! Наконец, в третьем выпуске из 19-ти авторов опять лишь двое моих родственников, (в том числе и я: «сам себе дедушка»). Ну, а что, если бы у нас в семье нашлось ещё больше авторов (помните музыкальную семью «Семь Симеонов?»), надо было бы часть этих Симеонов вырезать?
Второй пример: автор пытается создать впечатление, будто её муж и другие писатели и журналисты не дали свои произведения для публикации потому, что не знают, где меня найти, «где его офис, часы приёма и т.д.». Можно подумать, что наш литературный клуб тщательно законспирирован, что г-жа автор вместе со своим мужем никогда его не посещали…. Или что перед выходом второго номера мы (вместе с начальником отдела абсорбции и директором репатриантского центра культуры не послали всем афульским членам союза писателей приглашение принять участие в нашем сборнике («оказать честь нашему альманаху своим участием в нём» – примерно так было сказано в тексте). Господа писатели не откликнулись – пришлось обойтись без них. Но автор и сама себя разоблачает репликой: «неплохо было бы спросить: кто из нас так уж будет стремиться сотрудничать с г-ном Рахлиным?». Так одно из двух: не хотите сотрудничать - зачем же знать, где мой офис? Я разобрал его по кирпичику – как «всю русскую культуру в Афуле». А кирпичи – продал.
Словно чтобы оттенить нелепость всех обвинений, содержащихся в «открытом письме» со смехотворным заголовком «К барьеру!», под это письмо подверстали заметку «Решительно атаковать Арафата». Я понимаю, что редакция здесь задней мысли не имела, но и передней тоже – вот что жаль. Говорят, что, по Фрейду, ни обмолвки, ни опечатки не случайны.
Конечно, ни к какому «барьеру» я не пойду: уж слишком неаккуратная перчатка мне брошена – ни одного чистого пальчика. Да ведь я и не чеховский «медведь, бурбон, монстр» – и драться на дуэли, особенно с женщиной, не буду.
Впрочем, даже Солженицын ни словом не ответил на нападки этой г-жи. Уж не говорю об Эренбурге или Чичибабине: она нападала на покойников.
Моей хулительнице не даёт покоя мысль, что я «ловко устроился» на своей,как она пишет, «синекуре» (по словарю: «хорошо оплачиваемая должность, не требующая никакого труда»). Я бы не шутя предложил самой даме – автору статьи, литератору по образованию и, говорят, замечательному публицисту – принять на себя все дела нашей «Долины». Тем более, что она могла бы опереться на свой опыт руководства дискуссионным клубом (с руководимого ею заседания люди порывались уйти, оскорблённые её окриками типа: «А вы вообще замолчите!»).
Но вот что меня на самом деле волнует как человека, всю жизнь отдавшего журналистике: свобода слова вовсе не означает свободу оскорблений и клеветы. Как бы ни «отмежёвывалась» редакция от манеры изложения данной статьи, этот опус (в котором нет и тени «литературного спора», зато есть крутой замес окололитературной склоки), будучи опубликован, бросает тень на репутацию издания, превращая газету в подобие забора, где каждый может оставить автограф, в соответствии с особенностями своей натуры.
Феликс Рахлин»
О т р е д а к ц и и [воспроизводится с сохранением всех особенностей оригинала.–Ф.Р.]: На этом, разрешите закрыть тему, публикации на которую не доставили удовольствия редакции. Надеемся, читатели сами сделают выводы, кто в данном случае более прав. Вероятно, не правы обе стороны. Просим извинить за опечатки, которые имели место в предыдущей публикации (в настоящей – также: например, количество авторов третьего выпуска альманаха, по ляпу редакции, указано – 190 вместо 19… В данном воспроизведении текста я чужой ляпсус убрал – Ф.Р.), в частности, муж автора провёл «в местах не столь отдалённых» не 6, а 16 лет».
Думаю, будет справедливо и честно сообщить читателю, какое из множества обвинений я всё же вынужден признать: это упрёк в том, что я бездумно влез в пушкиноведение – один из очень сложных разделов истории литературы и текстологии, да ещё и в область весьма тёмной и нераскрытой загадки. Я, действительно, не специалист в этой науке и отдаю должное не в пример большей осведомлённости её мужа. То, что я решился выступить со статьёй «Безмолвствует ли пушкинский народ?», было моей ошибкой. Но от того, что в статье написано, не отказываюсь. Дело в том, что и мой оппонент (да будет благословенна память его), и его супруга, а ныне вдова, попытались скрыть от читателя одну важную вещь: я излагал не собственные мысли, а не слишком ясные, но довольно отчётливые намёки известного пушкиниста. Прошу обратить внимание на начало моей статьи, вызвавшей резкую отповедь моего оппонента. Моя статья начиналась так: «Эта статья ни в малейшей степени не претендует на открытие». Статья оппонента, в первой же строке, утверждает: «Нам сделали открытие».И далее честь «открытия» приписана мне. Имел ли я право, при жизни автора отповеди на мою статью, заявить без экивоков, что налицо – подлог? До сих пор считаю, что имел.
Я с самого начала тогда пояснил, что излагаю точку зрения выдающегося пушкиниста, автора комментариев к 10-томнику сочинений Пушкина, и позже назвал его фамилию: Б.В.Томашевский. Оппонент, опровергая (не мои аргументы, а Томашевского), ссылался тоже не на собственные исследования, а на точку зрения акад Алексеева, которую разделяет он. При этом «доказательством», какое он привёл в пользу её правильности, было то, что акад. Алексеев умер позже, чем проф. Томашевский. Но это так же не аргумент, как если бы я попытался настаивать на своём только потому, что моего оппонента уже нет на свете, а вот я ещё жив.
Беда (или – счастье?) в том, что последняя, окончательная авторская рукопись трагедии «Борис Годунов» заключительной ремарки «Народ безмолвствует» НЕ СОДЕРЖИТ, а содержит совершенно противоположный финал: народ, по призыву боярина Масальского, кричит: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!», то есть соглашается признать законным царём самозванца. Так хотел Пушкин, отдавая рукопись в набор. И такая концовка полностью соответствует всему предшествующему отражению неустойчивой, меняющейся позиции народа в отношении к властям. Понятно, что царствовавшему Николаю I подобное народное «соглашательство» было нежелательно – ему более импонировала мысль о «врождённой» преданности русского народа «своему» самодержавию. Царь (личный цензор поэта) через своих влиятельных клевретов (да они и сами, по своей инициативе) могли попытаться воздействовать на автора и изменить концовку в угоду официальной монархической идее. Факт, что концовка была изменена.
Но принадлежит ли заключительная ремарка самому Пушкину – так и не доказано.
В советском литературоведении господствовала мысль о разделении в пушкинском творчестве понятий «народ» и «толпа, чернь». Я бы не слишком доверялся такой трактовке. Такие строки, как:
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки… -
равно относятся к толпе слушателей, оппонирующих поэту, – и к толпе простонародья на площади у московского Кремля. И вот этот-то народ, как высший судия, вдруг онемел, произнося молчаливый приговор узурпаторам от имени Высшего Судии? Это вроде бы сказано в трагедии?..Можно говорить, что я «надёргал цитат» из Пушкина, чтобы доказать правоту позиции проф. Томашевского, которую я и до сих пор разделяю. Можно усомниться в участии Жуковского во всей этой истории.
Но нельзя же «надёргать» их в подтверждение несоответствия заключительной ремарки пьесы всему тому, как показан в ней народ: о да, его мнение много значит, но само оно беспрестанно колеблется…
От чего мне также не позволяет отречься память и совесть, так это от того, как дружно чета Оболенских пыталась сорвать работу нашей литстудии и выход в свет студийного альманаха. Создавая на занятиях обстановку скандала, срывать их им удавалось: люди приходили для творческих обсуждений, а вынуждены были наблюдать истерику неуравновешенной дамы… Но выход в свет сборника продолжался, пока в общеизраильском масштабе не прекратили такие издания субсидировать. Это совпало и с переменой муниципальной власти в нашем городе, которая вначале, в лице д-ра Юдиса, делала вид, что готова оказывать поддержку, но вскоре от моих услуг отказалась, по причине моего давно уже пенсионного возраста. Но я и в самом деле стар…
Читая и перечитывая нашу с Фаиной Львовной газетную "дискуссию", я не могу взять в толк: за что она так на меня взъелась? Я всей душой был расположен к ним с Фридрихом Ионовичем, искренне сочувствовал их бедам, ранней потере молодой дочери (так и не знаю причины её смерти: её отец в воспоминаниях упоминает об этом глухо и загадочно, пеняя не неразумную, самовольную молодёжь)
…Много думал о том, каково пришлось им на первых порах: с одной стороны, в Иерусалиме подобралось более подходящее общество: больше земляков из российской столицы, выше уровень образованности даже и репатриантской публики)… Но жизнь и быт - дороже, сложнее… Здесь они получили прекрасное и практически почти бесплатное жильё в новой, роскошной квартире, но в новом, мало удобном для жизни районе… Да и публика – не та: могу ли сравниться, скажем, я с иерусалимским издателем и библиофилом Леонидом Юнивергом? Нет, и не пытаюсь. Поначалу какую-то надежду на духовное общение они могли увидеть в только что как раз созданной нашей литстудии. Но руководителем в ней был я и хотя старался привлечь к работе в ней таких априорно уважаемых мною людей, но… не вышло. Не исключаю, что был человек, расчетливо их на меня натравивший, однако об этом, как повторял гоголевский сумасшедший, – молчание, молчание…
Странной и неприемлемой мне показаласьт (и до сих пор кажется) попытка Оболенского задушить наш альманах массой преимущественно разгромных рецензий, в открытую отрицающих мои положительные. В ответ на мои возражения: но ведь тогда альманах вовсе не выйдет…» - он ответил встречным вопросом: «А зачем его выпускать? Пусть сначала научатся писать как профессионалы…»
Чтобы читатель понял неприемлемость такой позиции, несколько пояснительных строк.
Государство Израиль выделило средства на культурную абсорбцию, в том числе и на издание студийных литературных творческих альманахов, в моём понимании, вовсе не с целью и надеждой выковать профессиональные кадры работников культуры: актёров, музыкантов, художников, скульпторов и – да, писателей, поэтов и драматургов. Главной целью финансирования центров репатриантской культуры было, как я понимаю, создание для новых граждан страны благоприятного психологического климата, который, с учётом неизбежных стрессов, связанных с отрывом от привычной жизни в странах рассеяния, смягчит «эмигрантский шок», сведёт к минимуму связанные с ним эксцессы, в том числе такие, как алкоголизм, наркомания, психические расстройства и суицид. Вот зачем государство и общественность шли на определённые материальные затраты, а если при этом воспоследует, сверх всего ожидаемого эффекта, ещё и появление новых заметных имён в мире израильского профессионального искусства и литературы, то, как говорится на иврите, «коль а-кавод!»,– «молодцы!» (буквально – «вся честь и уважение!»). Мне не раз повторял симпатяга Шмулик (Шмуэль) Порат – уполномоченный министерства абсорбции в Афуле: «Феликс, не надо предъявлять, при составлении альманаха, чрезмерно высокие требования к литературному качеству текстов!». Мой подход к организации занятий и редактированию альманаха неизиенно встркчал одобрение инспекторов министерства абсоррбции. Так что моё противостояние Фридриху полностью соответствовало политике государства. И апелляции к «экономии средств» и особенно ссылки на необходимость «беречь средства налогоплательщиков» - совершенно фальшивая, лицемерная фразеология.
Да, а что же с угрозой издателя Cвятослава Цицеронкина, сына поэта? Ведь он, как, возможно, уже не помнит читатель (но я-то не забыл!) в разговоре по телефону, после критических замечаний со стороны Миши Пундика по поводу, действительно, испакостивших мне книжку опечаток и другого брака как глава раскритикованного издательства приписал инициативу критики мне! В то время как она была следствием соображений конкуренции: автор критической статьи сам тоже был русскоязычным издателем!), – но молодой Цицеронкин пообещал отомстить за эту критику – мне: «попить из меня крови»!!!
И – попил! Я уже упоминал, что стали появляться в печати то пародия на мои стихи (добро бы – остроумные, а то ведь плоские и вульгарные!), то фельетон, с едкими, в меру умения автора, личными выпадами по моему адресу… Но этого мало: о том, что такие заметки напечатаны, меня стали … извещать по телефону! Незнакомые голоса мне сообщали с утра, примерно, так:
– Господин Рахлин? Как Ваше драгоценное здоровье? У вас желудок уже сработал? Бегите скорее купить газету (такое-то название): ваше пищеварение немедленно наладится!
Это, впрочем, только «цветики». Вскоре появились и «ягодки».
Звонок телефона. В трубке – женский голос, – по-русски, но с сильно ипорченным, уже ивритским произношением:
– Господин Рахлин? Здравстуйте! Ви нанёс болшёй нэ`зек (ущерб.- Ф.Р.) дому газэта «Парадигма»!
… Хорошо, что тот джентльмен предупредил меня насчёт своего намерения испить моей кровушки… Совершенно спокойно отвечаю:
– Бесэдер (Ладно!). Пришлите мне в письменной форме, пожалуйста, список и счёт: на какую сумму я нанёс «нэзэк» концерну.
Дура на другом конце телефонного провода молчит, она явно растеряна. Думаю, её научили что` отвечать на вопрос, какой именно «ущерб» я нанёс, - но я не спросил! После минутного замешательства переспрашивает:
– Ви хочете писмо какой нэзек?..
– Да, вы меня правильно поняли, хочу.
В трубке – звуки отбоя. Никакого письма я, конечно, не получил, так как и ущерба никому не наносил…
Это, однако, был самый лёгкий вариант телефонного террора. В ряде случаев мне звонили с грубой площадной бранью по моему адресу, в том числе и с русской матерной, - как говорил скороговоркой один милицейский протоколист в райцентре Полтащины, - «на “ха”-на “пэ”-на “бэ”-на “жэ”-на “ё”…»!
Мне, наконец, это надоело, да и опасался, не нарвутся ли на такой «протокольный» набор мои юные внучки… И однажды я поехал в центр Афулы и обратился в полицию. Меня выслушал русскоязычный «шоте`р» (полисмен) и спросил:
– Сколько же таких случаев у вас было?
Я ответил, что в моём списке их восемь.
– Мало! – изрёк шотер. – Когда наберётся хотя бы десять, вот тогда и приходите…
Я, действительно, подождал – и, в самом деле, последовало ещё два таких звонка, как по заказу. После чего звонки «телефонных вампиров» прекратились, как будто «ихний» комитет подслушал предупреждение полиции. Правда, я больше туда, в городскую «миштару`» (полицию), не обращался.