За каждым словом стоит Бог, ибо все слова - его собственность, за которые он и судит, и милует… Промолвивший слово всегда строит или разрушает свою судьбу, но людям не до этого, они слишком заняты, чтобы задумываться. Они говорят…
«Надпись на воде» (1985)
Иногда обыкновенный день, нарезанный тремя острыми стрелками на двадцать четыре циферблатных круга, бывает еще длинней. Это не сырный круг, его не съешь за уютным столом, это он ежедневно поедает твои: секунды, минуты и часы…, забирая их навсегда в свою вечную копилку. Это тот самый день, насыщенный картинками и словами, подхватывающий на руки и уносящий в водоворот совсем ненужных событий, но от участия, в которых, не было и мысли отказаться… Шаг за шагом время, как проводник во тьме светлого подвала, ведет тебя вперед, где его факел и не собирается освещать дальнейшее пространство. Твердый путь приходиться нащупывать ногами и руками, расширяя зрачки в полной освещенной тьме с вражескими силуэтами милых улыбок. Идти на чужие звуки, чужие движения, не задумываясь, что будет дальше…, зачем и ради чего?
Новая пьеса начинается медленно и незаметно. Она начинает свое движение от центра в стороны, как тяжелый и пыльный занавес театральной сцены, открывает пространство, где прямо сейчас что-то начинает происходить в чужих судьбах…, оставляя шрам или след от шрама или красную воспаленную полоску на внимательных лицах героев. Начинается экзамен фальшивости фраз, звучащих в замкнутом пространстве, где актеры не знают, что они актеры, где сразу виден заговор, предательство, тихое благословенье мудрых поступков, где горят всего лишь две лампы под названиями Солнце и Луна, которые освещают добро и зло, перемешивая цвета двух непримиримых врагов в пыли лжесвидетельств, терпения и старых истин. Все начинается медленно, не давая опомниться, увеличивая темп новой пьесы для того, чтобы перемолоть во всеобщей обыденности, и выбросить домой в тот самый уголок одиночества, где происходит осознание себя и других. Будущность нового дня неизвестна с самого его начала, а сценарий в сейфе без ключей, которых ни у кого нет…
Новый Год был совсем рядом с философским словом «почти». Оставалось каких-то тридцать дней и еще один с волшебно-сияющей ночью, которую все любят и готовятся, ожидая, что новый год полностью исполнит значение слова «Новый» и принесет что-то новое, сотрет старые переживания, подарит, познакомит, обязательно что-то увеличит, улучшит и приумножит… Еще тридцать один день нужно было прожить и промелькнуть в никуда, чтобы дождаться одной эйфорийной секунды нового рубежа, когда сладкая неизвестность начнет как-то проявляться в плюс, давать прибыль, эмоции, хорошие новости и не затухнет, ну, хотя бы до первого февраля... Февраль - время трезвости, понимания своей январской наивности и мимолетных заблуждений, второй месяц после пьяного первого и еще тяжелое понимание того, что все-таки сказки не будет в ближайшие тысячу лет, даже с философским сопровождением «почти».
В те времена, о которых пойдет речь, не было мобильных телефонов и супермаркетов, которые в нормальном русском языке называются просто - большой магазин, а не двойная чужеродная выдумка с искаженным латинским смыслом, вошедшая в наш быт, как и очереди за обыкновенным, незамысловатым бутербродом…, где Мак и Дональдс, однажды, оказались умнее миллиардов совершенно неголодных людей. В те времена телевизоры были еще толстыми, инопланетяне ещё не подарили технологию жидких кристаллов тайным лабораториям двух стран и очереди за водкой были конкретные, длинные и обязательно ругательные. Страна готовилась к Новому Году тайными закупами по магазинам того, чего не было на витринах, а было «по блату». Этот странный блат, как явление логичного выживания, жил своей жизнью, означая знакомства с теми, кто был за кулисами торговли или простыми продавцами всего, что Родина отпускала народу по лимиту, придуманному наверху самой Родины. Недаром в те времена пыжиковых студентов, закончивших обыкновенный Нархоз (Институт Народного Хозяйства), звали ворами с дипломом. Простой народ всегда хотел кушать, имел блат поверхностный и очень им дорожил, а кто-то повыше имел блат глубокий, изобильный, почти коммунистический. Тот самый, о котором хитрый и всю жизнь безработный, вовсе не дедушка, а взрослый и отдающий себе отчет мужик Ульянов «Ленин» писал в своих длинных сказках для умалишенных начала 20-го века.
До праздника был целый месяц, поэтому магазины еще не были одеты в обыкновенную вату на подоконниках, витрины не были заклеены вырезанными из бумаги снежинками на дефицитном клее ПВА и разрисованы некрасивыми дедами с красным носом то ли от водки, то ли от лютых морозов. Декабрь подступал с небольшим холодом и полным отсутствием снега, гоняя пыль и мусорные газеты с жирным словом «Правда» по закоулкам не маленького индустриального города, о котором упоминали, что Он - этот город, еще и Очаг культуры! Очаг культуры! Кем нужно было быть, какая коричневая слизь должна быть внутри черепа, чтобы создать понятную форму для людей – «Очаг Культуры»? Фразу, похожую на радиоактивное заражение или эпидемию «ЧЧЧ» (черной чумардосной чумы), скопление тараканов или вшей! Но, в те…, уже давние времена, когда давно умерший от сифилиса мозга, много раз сидевший по государственным законным обвинениям рецидивист Ленин, был живее всех идущих утром на работу, когда государственные планы, выписанные на пять лет, выполнялись народом за неполные три года, каждый раз доказывая, что государственный план написан ишемическими идиотами, когда по двум каналам телевизора, каждый день по 18-ть часов подряд насыпалась в неизвестные закрома пшеница и постоянно плавилась горячая сталь, жили не только промытые люди-роботы, но, как это не странно, еще и люди мыслящие, с открытыми глазами, душами и ушами, с анализом происходящего, умеющие больше думать и анализировать, чем круглосуточно работать челюстями. Они обязательно были, эти люди…, со странным мышлением, видевшие вперед на годы, умеющие разобраться в выгодах чужих слов по ТВ и в календарной жизни ближайшего будущего...
По самому центру города двигались трамваи, изредка пугающе трезвоня и предупреждая ротозеев о колесах из железа, а не из резины. По бокам двигались электрические троллейбусы, бензиновые автобусы и однообразный частный транспорт в виде «Жигулей», «Москвичей» и «Волг». Иногда с приездом новой программы Московского цирка в городе мог появиться вылизанный синий Мерседес, собирающий толпу восхищений на каждой светофорной остановке. При появлении такой немецкой машины на улице ее земляка Карла Маркса в головах простого советского народа происходили весьма опасные процессы с одинаковыми антисоветскими вопросами в тишине. Затем включался зеленый свет для «Мерседеса», и он уезжал по своим делам с талантливым московским артистом цирка и моим другом Сашей Фришем за рулем. В это время красный свет включался для советских людей, идущих выполнять и перевыполнять что-то очень важное, как говорили по толстым телевизорам. А то, что говорили по ТВ — это и была сермяжная, не обсуждаемая Правда в догматическом скафандре и стоптанных тапочках. Стоя на красном свете светофора, навряд ли кому-то приходило в голову его собственное прекрасное будущее, расписанное с усердием где-то там, в призрачном эфире настоящей «ПРАВДЫ». Все смотрели в след мощному эху миражного «Мерседеса», одновременно высчитывая свою социальную нищету и малейший недоразвитый шанс хотя бы однажды дотронуться до его руля. До руля машины, сделанной на чужом пепелище побежденных, с постоянно мигающим красным светофором для победителей. Совсем нелогичный парадокс, какого-то черного закулисья.
Красавец Димка Жданов недавно получил звание майора и новенькие погоны с одной крупной звездой в центре украшали его широкие плечи. Шинель тоже была новой и обращала на себя внимание ярким, металлическим, парадным оттенком. Он был высок и любим женщинами всех мастей: веселыми бабами продавщицами, загадочными милыми библиотекаршами, совсем простыми девушками и своей женой, живущей где-то за пределами его командировок своей женской жизнью законной юридической жены в обязательном халате с приколотой булавкой в кармане…, на всякий случай, от сглаза. Позади осталась забеленная вековыми снегами Якутия, рыбалка на реке Синей, собачий лай и собачий холод, частые полковые дежурства, ежедневные политические занятия для исправления мышления и промывания загрязненных участков головного мозга. Позади были самосвалы выпитых бутылок заполярной водки с человеком из Львова, майором политработником Отливным Александром Евгеньевичем…, частая охота на волков, песцовые шкуры, торги с местными, долгие, изнуряющие зимы, сияния чего-то там красивого в небесах и большая радость, что служиться год за два, как обязательно укажут в военном билете и в куче архивных документов. Он вернулся из изобилия снега в изобилие людей, сюда, где даже в декабре снега нет, на улицах чужого, большого, индустриального города с обязательными очагами культуры.
Майор Дима приехал сдавать сессию в Государственном Университете, где он учился на заочном отделении, чтобы получить второй, уже гражданский диплом, и исчезнуть из армейской среды навсегда, как космический камешек в слоях очень плотной атмосферы. На этом же факультете вместе с ним сдавал две сессии в год разный взрослый люд. Временные акушерские медсестры, заместители директоров кинотеатров и клубов, художники, практиканты каких-то практик, ведущие конкретных очагов - Домов Культуры, ненужные никому актеры театров, школьные трудовики и физкультурники на пол ставки, хитрые инструктора общества «Знание» из райкомов партии, заведующие складами и даже одна умная завуч сельской школы, желающая быть еще умней и активней, но только не в селе, а в городе. Всего их было человек семьдесят, разных людей, наметивших себе другую судьбу, другую зарплату, уважение окружающих коллег и страшную уверенность в завтрашнем вечере.
Шел третий год обучения и сессий… В очередной раз все были рады новой встрече, здоровались, целовались в холодные щеки, обнимались и настраивались на легкий экзамен по Истории СССР у доцента товарища Лаптюк Ольги Ивановны, от которой всегда пахло французскими духами, для большего подавления чужого женского присутствия в аудитории. Вся сессия была уже сдана, осталась только товарищ Лаптюк, которая никому, естественно, товарищем не была и быть не могла. Она была доцентом кафедры Истории СССР, всегда смурная, толстая, заплывшая жиром и сидячей работой женщина с припудренным не только носом, но и большой родинкой на нем, напоминающей крупную фасоль для невкусного борща. Доцент Лаптюк хоть и разговаривала со всеми свысока, но очень хорошо понимала и отдавала себе строгий отчет, что заочники — это не бессовестная лентяйская молодежь, которой можно рассказать их страшное будущее. Заочники — это взрослое население страны, захотевшее хоть что-то изменить к лучшему, а не сидеть и киснуть на государственных складах, в маленьких бухгалтерских кабинетах с решетками на окнах, в грязных халатах с отвертками в кармане без лишнего бутерброда с колбасой.
Все заочники, приехавшие в большой город из ближайших очагов культуры на последний экзамен года, знали простую «истину», что у доцента Лаптюк они обязательно сдадут экзамен и, получив запись в зачетку, с легким сердцем поедут домой дожидаться Нового Года с торжественным нарезанием оливье и «Мелодиями и Ритмами зарубежной эстрады» для тех, у кого хватит сил дождаться наступления нового утра. Взрослые студенты были убеждены, и никому из них и в голову не могло прийти, что их уверенность – это, всего на всего, электрохимический процесс головного мозга, возбужденный верой в лучшее будущее и оформленный новыми встречами старых знакомых. Так уж сделали человека, чтобы он всегда верил в лучшее. Они не знали, что вера в успех — это их личный электрический сигнал желания и не больше. Они не задумывались так глубоко. В этом и было их простое уравнение со всеми неизвестными и предновогодняя ошибка последнего дня ноября, когда семьдесят разных жизней собрались вместе и верили в то, во что никто не запрещал верить – в обыкновенное человеческое чудо! Никто из них не знал, что сдача этого экзамена ровным счетом ничего в их жизни не меняла, а была обыкновенным этапом на пути в завтрашний день…
- Димон, может шарахнем перед экзаменом? – спросил Черкесов, идущий рядом по проспекту в сторону Университета.
Двое мужчин общались уже три года, приезжая на сессии и лекции, конспектируя мысли давно мертвых, бывших умных людей и пересказывая их в уши преподавателей. Старший сержант Черкесов отслужил Родине полные два года в разведроте, на каких-то странных куличках у самого черта и не понаслышке знал, что такое внутренний мордобой, дежурство по роте, ночные доклады дежурному по полку, зимнее обслуживание техники, ночные стрельбы в противогазах и маньячные армейские сны с совершенно голыми девушками, пахнущими сеновалами и белыми простынями. Это не считая кроссы, бега и марш-броски на дальние километры ради крепости солдатского духа, ног и грудной клетки с легкими.
- Не-а…, шарахнем после экзамена… У мадам Лаптюк может возникнуть подозрение, что мы выпили и приперлись к ней на экзамен под мухой. Это неуважение к ней, к истории СССР, к экзамену и, вообще, я бы сейчас триста грамм засандалил бы с разворота и рассказал бы ей все лекции дословно. Она бы заслушалась и прониклась! – весело ответил майор Жданов, улыбнувшись золотозубой тетке, продающей сигареты. – Но, нельзя, брат! Дисциплина превыше всего! Как говорил мой заместитель командира по связи подполковник Рататута - «для дисциплинированных людей водка чище и слаще, потому что любит она дисциплину и уважение в самом их зачатии…».
- Лады, шарахнем позже! – ответил рядом идущий Черкесов. Очень взрослый студент заочник этого исторического факультета.
Ветер дул в лицо холодной насмешкой, заставляя прижимать подбородок поближе к груди, но Черкесов предусмотрительно обмотал горло вязанным мамиными руками шарфом, а для майора Жданова — это был не ветер, а пародия на туалетный сквозняк, он и не такое видел и ощущал в далекой и страшной отдельной стране Якутии. Димка знал ветра, от которых кожа лущилась на щеках, если там не было бороды, отрывались ресницы и синели ногти на пальцах.
Проспект имени «улыбки космонавта Гагарина» имел свое начало и свой конец, как и все проспекты на земле. Плавно завернув направо, пройдя пятиэтажные дома хрущевско - скворечного типа для перевыполняющих за три года государственные планы трудяг, они вышли к главному зданию Государственного Университета. Туда со всех концов сходились разные судьбы в пальто, куртках, дубленках, пыжиковых шапках и даже в каракулевых шубах черного… натурально-каракулевого цвета.
- Старина, ты как думаешь, сдадим? – неожиданно спросил майор Жданов, баскетбольно швырнув тлеющий окурок «Стюардессы» в сторону далеко стоявшей урны и, удачно попав внутрь, создал фейерверк искр.
- Я не думаю, я чаще чувствую…, внутри…, где-то в моей безошибочной глубине. Пока не знаю… Она женщина, а ты видный мужчина, да еще и подлинный якутский майор. Тебе всегда бабам экзамены надо сдавать, они твою форму и стать видят за три версты и начинается у них бурление, заигроны, выпентреж и весь набор их вычурного кокетства. Кроме тех, у кого дома развал, развод и нелюбимая жизнь с небритым пивным безразличием на продавленном диване, – ответил Черкесов, поправляя перчатку на левой руке.
Жданов снова красиво улыбнулся мимо проходящей девушке с распущенными волосами. Она ответила тем же.
- Димон, ты все якутские звезды за храбрость на грудь повесил? Знак суворовского училища, знак высшего Львовского политического училища, знак «Донор», медали и ордена; обязательно нужны какие-то знаки на груди, чтобы было как можно непонятней и торжественней, чтобы герой был налицо, пришедший сдавать историю Родины своей… «Родина! Мои родные края, Родина- семья и песня моя…» - громко запел Черкесов, улыбаясь.
- Да прилепил я туда все, что дали за годы службы, как ты и посоветовал в прошлый раз. Странно, но это работает. Как ты сказал? «Преподаватели любят, чтобы рядом с ними сидел герой страны и отвечал на вопросы?» – быстро ответил Дима, улыбнувшись очередной красивой девушке, прошедшей мимо в стройных сапогах и с распущенными волосами и глазами. – Ну, я-то сдам, а вот ты, сдашь? Может же удача взять и от тебя, именно в этот раз, отвернуться? Ты же не всегда можешь быть кудесником? И у колдунов может отказать прушная удача, не так ли? Так сказать, тупичок предчувствия…
- Так ли или не так ли…? Отвернуться? Удача? От меня? Ха…! Моя удача никогда от меня уже не отвернется, я договорился с ней еще в шесть лет, уверенно глядя ей в лицо! – ответил Черкесов, улыбаясь и очень хорошо понимая, о чем он говорит.
- Как это, договорился с удачей, ты что шаманил с самого детства? – удивился майор Жданов.
- Я тогда еще не осознавал, но понимал многое… Это было просто. Если моя удача может отвернуться от меня, то у нее должны быть на это железные основания, которые нужно как-то ликвидировать, вот я и договорился с ней, ликвидировав основания для поворота ее шеи в сторону. Это сложное объяснение тебе понятно? Соображай быстрей, это футуризм, сюрреализм и правда моей личной жизни. Я тебе скажу так, если все, стоящие там у кабинета, думают, что сдадут сегодня этот экзамен, то у меня, прямо сейчас, возникают совершенно противоположные ощущения под правой лопаткой. Я думаю, что все не сдадут…, такс…, вот пошли ощущения…, скажу больше, очень многие не сдадут…, еще больше скажу…, 99% наших заочников не сдадут! Сам удивлен, но такой вот мне пришел сейчас откровенный вброс сверху…, оснований для недоверия верхним проводам и информационным трубам у меня нет…
- Почему? – спросил майор, доверяя Черкесову уже третий год и тщательно прислушиваясь к неоднократно свершившимся прогнозам странного друга.
- Резонный вопросик… Потому что я так чувствую с шести лет, и с тех пор никогда не ошибался, потому что если бы все случалось так, как хотят люди, то хаос исполненных желаний только усугубил бы маленькое равновесие в людской среде, которое держит высшая сила. Следи за мыслью, Димон! Ты только представь себе, все хотят себе добра и процветания и это безусловно норма, пардон, нормальных людей. Только сумасшедший шизоид, прикованный цепью к кровати с пятиметровой слюной на полу, не желает себе всего хорошего, но остальные, живущие вне сумасшедших домов, а в обществе, желают себе добра повально и повсеместно. Это же нормально, не так ли? Но вот в чем железобетонная проблемная закавыка нашей жизни: желать- то они желают, но ни черта ни у кого не получается!
- А почему, брат?
- Следи снова за моей мыслью. Представь себе, хотят все и ни у кого не выходит. Вот тут-то и западня от Всевышнего. Понимаешь, Димон, ни хрена, ни у кого не получается…, за очень редким и временно коротким исключением. Сразу же возникает резонный вопрос от любознательного народа, а почему? Должна же быть причина того, что все не очень счастливые люди и у них ни черта не выходит из того, что они задумали. Ведь если человек желает себе добра, то, что тут такого особенного? Ну и пусть процветает сам и все вокруг вместе с ним покроется счастьем… Была бы красотища на всей земле, просто обстановка, приближенная к райской. Ан, нет! Димон, ты когда-нибудь думал, почему все хорошие пожелания, сказанные на любых застольях, исполняются на 1 или на 3 процента вместо ста? Они исполняются, может быть, через десять лет или вообще никогда?
Представь себе: на твоем дне рождения тебе какой-то веселый и приличный человек желает много денег и что…? Эту мантру выплевывают на каждом торжестве миллионы трезвых и пьяных ртов ежедневно… Но у меня сразу же есть смертельный вопросик. На завтра ты имеешь чемодан казначейской бумаги в спальне, ну… или через год, или через пять? Конечно же нет, причём, сволочное слово – «конечно» убивает наповал, как ящик тротила, подожженный твоей собственной рукой. Ты не имеешь ни изобилия денег, ни железного здоровья, ни умопомрачительного счастья, производного от слова «сейчас». Это же рисунок Бога, это же слова, это идиотский человеческий карнавал смысловых привычек и словоблудия, вот где ужасный страх и страшный ужас! Слова и больше ничего, не обремененные благой формой. Любые пожелания, произнесенные вслух – это даже не мыслеформа. Люди говорят хорошие слова много и часто, а результат где? Где, я ВАС всех спрашиваю, повальное процветание народа и умопомрачительные лучи счастИя? Нету…! А почему? А потому, что, пардон, не предусмотрено по сценарию великим драматургом. Здесь, Дима, большой искусственный пробел у драматурга, и это факт, который нужно признать. И чем раньше любой человек это поймет, тем он станет умнее и осмотрительнее в своих пожеланиях самому себе. Все счастливы - это сценарий для пациентов сумасшедших домов после приема спец лекарства, на их профессиональном жаргоне, называемом «Лишний инжир». После укола этого «инжира» все ходят по коридорам дурки и счастливы повально, улыбаясь друг другу. Удивительная жидкая инъекция, я тебе скажу, настоящий билет в путешествие по кафелю вдоль призрачной стены на спине у таракана…
- Страшные вещи говоришь, Черкес, страшные! Настоящая крамола…, нас в военном училище так не учили, нас ориентировали жизнь отдать за Родину, ради общего блага и счастья…, с маленькой оговоркой, если понадобиться. Да, все что ты сказал, я не обдумывал, ты снова прав, у меня даже времени не было думать над вопросом счастья. Как- то это сложновато всё понять… Нельзя ли попроще без ленинского витиеватого стиля, смешанного с твоим шаманством?
- Жизнь свою разъединственную рекомендую никому не отдавать, ты не камикадзе, войны нет и будет война очень нескоро, но в обязательном порядке будет, потому что такова природа кабинетной сволочи, для которых прохожие на улице — это просто мясная грязь. Не только тебе сложновато, многие меня не понимают, а мне совсем не сложно, я понимаю о чем говорю и я чувствую о чем говорю, я анализирую и знаю, что погрешность интеллектуальных желаний в большом коллективе, направленная на улучшение своего состояния, всегда равна не малой, а большой цифре, что усугубляет положение этого народа и не дает желаниям осуществиться, потому что каждый, желающий себе лучшего, автоматически лезет на эфирные желания других, это понятно?
- Нет…
- Это еще Эйнштейн описывал…, вскользь внедряясь в теорию относительности и временных запретов для муравьев под названием люди. Вот откуда и получается хаос желаний и обязательное их Неисполнение. Усек? Неисполнение! Смотри, типичный случай для университетского коридора, все уверены, что будет -да, а на самом деле, для равновесия коллектива- будет нет. Там же всегда есть человек, который не заинтересован в общем желании, это преподаватель, именно он и есть та самая дробильная машина равновесия, которая делит всех на - да и нет правом своего вердикта и подписи в зачетке. Третьего ведь не дано… Это так просто! Если ты мне скажешь, что часто бывало – да, когда коллектив приходил на сдачу очередного экзамена и сдавали 98%, то я тебе скажу, что сама сдача происходила во время полного равновесия сил. Временной промежуток обуславливает достижение цели. Если в понедельник плохо большинству, то нужно главные задачи решать в среду или позже. Это моя личная теория, которая работает каждый день как часы с самого моего детства и никогда, повторяю, Димон, никогда не подводила меня до сих пор… Это аксиома для любых человеческих желаний…, поэтому у меня есть все, что мне нужно, а что мне ненужно, меня пока не интересует до поры до времени.
- Ну, ты - колдун! Ни хрена не понятно, как-то запутано и надо долго врубаться. Но с учетом того, что я знаю тебя уже три года, я тебе верю и уже ничему не удивляюсь. Я помню, как ты неожиданно сказал той барышне, на пьянке по случаю Первого мая, что сегодня вернется ее муж из тюрьмы и надо заканчивать посиделки на кухне с гитарой после седьмой бутылки водки, а потом мы с тобой вовремя ушли.
- И правильно сделали, что ушли. Не после седьмой бутылки, а восьмой. Нас было шестеро и это было нормально. Уходить ты не хотел, ты хотел ее тело, а она рассмеялась мне в лицо и сказала, что приход мужа невозможен. Я уговорил тебя уйти, а через двадцать минут откуда-то свалился её контуженый муж с восьмилетней отсидки, неожиданно освобожденный по УДО, кричал много очень плохих слов, а потом брызнула кровь на стены кухни с полетами сковородок, гитары и кастрюль, милицией, мордобоем и солеными слезами из женского организма. По рассказам выживших очевидцев сразу можно было сделать вывод, что сидел он плохо в дальних краях, его там ничему не научили, а только расшатали и изничтожили нервную систему, вернули в социум, так сказать, полудурочного зверя, вместо нового строителя коммунизма, с усердием желающего исполнять планы пятилеток и больше ничего. Плохо у них там с воспитательным процессом.
Я чувствую, я всегда чувствую. У меня внутри есть какой-то странный механизм. Я изучил мое чутье и всегда ему подчиняюсь и верю. Ни хрена сегодня никто не сдаст этот несложный экзамен, только я еще не знаю, почему? И не спрашивай меня, если бы я знал, работал бы в Кремле тайным советником ЦК КПСС с зарплатой аж в триста рублей или даже в триста двадцать пять, ну например…, у меченного сатаной Горбачева, который пришел во власть черной тропой, чтобы угробить страну к чертовой матери! Вот увидишь…, скоро, очень скоро, что я снова и безнадежно прав. Я…, когда увидел его кровавый водопад на лбу, сразу понял великое предзнаменование для слепых и глухих огромной страны, на которое всем глубоко плевать, а когда я услышал его речь, то понял еще больше, но об этом поговорим в 1993 году. Мы будем живы…, и ты и я, это знаю точно, живы мы будем…, посмеемся над горечью того бытия и моим предсказанием.
(небольшое отступление и рассказ, как Черкесов в шесть лет договорился с удачей, ощутив ее дыхание прямо в лицо…)
Как ни странно, все взрослые были когда-то маленькими детьми и определялись совсем другим виденьем окружающего мира, более наивным и честным, чем позже... Как бы родители не ругали друг друга после произведенного плода любви, антилюбви или случайной любви - деление клетки внутри маленьких детей никто, никогда не отменял и не мог остановить. Любая яйцеклетка громко смеётся над последующей нелюбовью бывших родителей. Жизнь зародилась, остальное абсолютная ерунда и вселенская глупость, потому что главное - это новая жизнь! Чтобы не случилось, клетки делятся и вселенский подарок работает, взращивая деревья и тюльпаны, слонов и морских свинок, треску и водоросли, кактусы, наконец…, и новый народ. Маленький человек растет, наблюдая за картинками бегущего мимо мира, делает выводы и выводами этими делиться очень редко. Именно тот самый период, с четырёх до десяти, и является основой будущего мировоззрения, когда отношение к горячему утюгу – это навсегда, а отношение к поведению разных людей — это многотомный труд из белых страниц и с постоянно пишущей ручкой. Черкесов уже жил на свете, когда ему исполнилось шесть земных лет. Земля успела пролететь шесть раз вокруг Солнца и зачерпнуть новой мудрости для своих полей и рек и на ней родилось множество живых организмов, включая моль, клопа черепашку, пауков, чаек и даже людей. Таким организмом был и Черкесов.
Однажды его мама решила за бешенные по тем временам деньги - 55 советских рублей, купить новенький шкаф, сделанный в далекой и сказочной, дружественной и процветающей стране Болгарии. На другом конце длинного города шестилетний Черкесов и его мама через месяц купили этот новенький шкаф, но сразу же возник логичный вопрос транспортировки. И таинственная жизнь подбросила свое решение. Возле магазина стояла подвода с грустной лошадью и человеком в кепке, с лицом, напоминающим задумчивого рецидивиста в постоянном милицейском розыске. Он курил папиросу и разговаривал, процеживая слова сквозь язык, зубы, десны, губы и папиросную бумагу. Его слова трогали даже пожелтевшие от никотина усы. При этом его кепка производила кивающие движения, что не мог не заметить маленький Черкесов. Договорившись о транспортировке за три девять земель долгожданного новенького шкафа за мзду в целых 5 рублей, судьба и логика той далекой жизни продиктовали новое условие решения задачи. На возу было только одно место, место сопровождающего, на которое, недолго думая, мама посадила шестилетнего Черкесова, а сама села в трамвай и пути сына и мамы разошлись в пространстве. На этом месте эфир жизни жестко улыбнулся!
Через много лет Черкесов понял, что задача со шкафом была подброшена самим Богом, это было божье проявление в маленькой черкесовской жизни. Его молодая мама, проехав одну остановку на скрипучем трамвае, воняющем кубометрами потных человеческих запахов, поняла, что совершила ужасающую ошибку, добровольно отправив маленького сына в никуда с подозрительным погонщиком лошади. Но подвода с грустной лошадкой уже медленно умчалась в неизвестном направлении по маршруту, известному только водителю подводы, на указанный ранее адрес злому погонщику. Началось мамино испытание на воображение плохих событий, музыкальные этюды нервов, быстро переходящие в громкие иллюзии страха за жизнь единственного ребенка. Черкесов помнил, как увлекательно было ехать на старой скрипучей подводе, облокотившись рукой о новенький шкаф, болтать ногами, рассматривать машины и однообразные дома далеких районов длинного города. Он не боялся, он знал, что он взрослый, он не мог мыслить о плохом и думал красиво о злом погонщике грустной лошади. Он не чувствовал беды, он медленно ехал домой с болгарским шкафом. Через какое-то время лошадь завернула за угол дома и там стояла заплаканная мама в ожидании чуда. Людям всегда нужно конкретное объяснение происходящего, поэтому некоторые результаты своей жизни, они называют словом «чудо», хотя это снова полный сальвадорский сюрреализм. Черкесов запомнил эту встречу навсегда и через годы осознал, как к нему отнесся Господь, что было чудом, а что глупостью. Формула – мама, шкаф, одинокая дорога, риск, встреча, анализ, запомни навсегда- сработала лучше десяти лет средней школы с уймой ненужных текстов и уроков, не касающихся самой мудрости жизни. Именно тогда Черкесов договорился с удачей и поверил в это всей кожей своего сердца, всем сознанием, закованный в понимание жизненных поворотов и лошадиных подвод своего будущего. Для него, где-то в архивах Всевышнего, было особое задание на земле, о котором он стал догадываться только спустя пять десятилетий…
- Черкес, закуришь? – спросил Жданов и вставил в губы новый фильтр «Стюардессы».
- Димон, я тебе говорил, что я бросил курить в первом классе средней школы. Курить - это программа на самоуничтожение, удовольствия ноль, зависимость, трата денег в никуда, глупый необоснованный риск заболеть какой-то пакостью и постоянная прибыль красномордому государству, отравляющему рабочий люд и даже якутских офицеров, таких как ты, Димон.
- Даже…, как старший по званию, ничего не могу возразить. Ты прав, привычка эта глупая и омерзительная… Сто раз пытался бросить курить и не смог, что-то тянет в груди и слюни выделяются при виде сигареты или чужого дыма в носу.
- А пытаться бросить целых сто раз и не надо, одного раза достаточно. Ты мужчина или пластилин? Этот один раз должен быть настоящим, тихим и железным, а твои сто раз — это пресловутое объяснение твоего личного безволия, где едва ли просматривается героический майор с медалями на груди. Слюни оставим рефлексам собаки товарища Павлова, которая никогда не курила. Личный бросок в обновленную жизнь без курения делаешь только самостоятельно и забываешь о никотиновой зависимости навсегда, как это сделал я в первом классе. Если ты настоящий майор из Якутии, а не засланный шпион с Алеутских островов, - нажимал Черкесов, - или пластилиновый ежик с дырочкой в боку для сигареты, если ты настоящий офицер –полярник Советского Союза, едрёна мать, ты…, как мужчина, можешь прямо сейчас, выбросить пачку сигарет в урну, спички…, и это, что торчит и дымит у тебя во рту. Я думаю, что ты мужик с большущей буквы «М» и тебе бросить курить, как выстрелить Геббельсу в голову из якутского пистолета. Подсчитай, сколько ты выкуриваешь денег каждый месяц? Это же уму не постижимо, а в год? Катастрофа! Санта Мария! Твой выбор, маэстро, это только твой выбор, уже санкционированный небесами, потому что именно небеса нас познакомили и встретили здесь на просторах этого очень грязного, но культурного города.
- Ну ты умеешь поднажать, как в особом отделе рыжий майор Кузнецов. Так кто же я, пластилиновый ежик или настоящий майор? Пахнет Шекспиром «быть или не быть?»
- Ты прав, Шекспир присутствует каждый день в нашей жизни, когда нужно делать выбор и принимать решения. Принимай прямо сейчас и начни новую жизнь без дыма сигарет, они тебя не достойны, а ты достоин лучших легких в груди, без сипов, присвистов, утреннего кашля и отхаркиваний под музыку ванной капели. Товарищ Майор, делайте ваш выбор, Родине нужны некурящие майоры с морским бризом в груди, без страха и упрека, настоящие эскулапы своего дела, едрена мать! Давай, Димон, давай, не задумывайся, ползи на свет Господа нашего…, мерзкие демоны дыма тебя искушают, сволочи… мохнатые! Давай…, ползи на свет…!
- А…, б…ть! Хватит, едрена Матрена! Ты меня зачесал уже! – жестко ответил майор Жданов, вытащил полпачки «Стюардессы», потертую коробку белорусских спичек «Гомельдрев» и бросил их в переполненную урну у входа в Универ. – Все, сука, я завязал навсегда! Гори ты ясным пламенем, откурил Димка Жданов своё…, хватит! Ты прав, кашляю в ванной по утрам, как рахитный карабахский осел, иногда курю ночью, глядя на Луну, как маньяк. Все, я в завязе…, клянусь погонами… и моим пистолетом!
- Ну, раз ты уже витиевато ругнулся, это значит, что сделано от души. После того, как все не сдадут экзамен у Лаптюк, у нас с тобой будет повод шарахнуть за твое освобождение от сигарет. Смерть сигаретам, это хороший и актуальный лозунг, конец чужой прибыли, Димон, ты мужик, ты сейчас запечатал и заварил дверь, за которой стояла твоя смерть. Я горжусь, что мы встретились и ты курил, а я нет, потому что я бросил еще в первом классе, имея уже тогда силу воли, вольную силу и мозг взрослого мужика, такого, как ты.
- Ладно, проехали… Меня экзамен волнует. Ты все- таки думаешь, что не сдадим? - переспросил Дима.
- Я не думаю, я чую, и это уже сто процентов. Не сдадим! – быстро ответил Черкесов, сузив глаза и рассматривая лицо красивой девушки в новенькой «Волге».
- Б…ть, это очень не входит в мои планы! – вздохнул Жданов и они вошли в переполненный вестибюль Государственного Университета на проспекте Гагарина.
Справа возле входа внутри большой урны остались лежать листья табака в бумажных трубочках, диктующие взрослым людям свои финансовые и медицинские правила, и только что отверженные разумом советского офицера. Где-то в ближайшем эфире прозвенел звонкий колокол чьей-то победы над вечным искушением. Трубы славных побед громко сыграли марш в честь офицерской души Жданова, но эту торжественную симфонию услышали не все, как и задумано свыше…
Восьмой этаж бурлил народом. Узкие коридоры, кажущиеся пустыми и широкими во время занятий, были заполнены взрослыми студентами. Коридор наполнился десятками шлейфов женских духов, перемешивая дыхания людей и выдавая в кислород что-то непостижимо новое и запоминающееся навсегда. Для Черкесова, это был запах означающий одно - очередной экзамен. По логике причины и следствия, в котором живут люди, первый вопрос всех новоприбывших в коридор был одинаковый – «Лаптюк уже пришла?». Ответ был не важен, важен был вопрос соучастия в экзамене. Пришла доцент Лаптюк или нет - это уже было второстепенным, потому что и положительный ответ, и отрицательный ничего не давал. В данном случае, когда Черкесов разматывал уникальный мамин шарф на своей шее, похожий на кожу змеи эфы, майор Жданов, улыбнувшись всем женщинам сразу, пожал несколько чистых, протянувшихся к нему рук и задал стереотипный дурацкий вопрос:
- Народ, а Лаптюк уже в аудитории? – на что все некрасивые женщины, почти хором, с небольшой толикой раздражения ответили отрицательно.
- Нет, не пришла. Уже время начала экзамена, а ее до сих пор нет! – с ехидной улыбкой ответила женщина, школьный завуч, имени которой ни Жданов, ни Черкесов не помнили.
Майор, будучи человеком с мозгами офицера политработника, а не политического работника какого-то там ВЦИК или не ВЦИК, подошел к дверям аудитории и, открыв по-свойски дверь, мгновенно совершил ошибку номер один. Он увидел за столом маленького человека с прыщавым лицом, в костюме с непонятным значком на лацкане, издалека напоминающим профиль ни то Мао Цзедуна, ни то лысого Фиделя Кастро, ни то самого картавого сына Ульяны. Такая ошибка в любой человеческой жизни называется спонтанной, когда совершенно без задней мысли человек в одну секунду наживает себе особо ядовитого врага.
- Слышь, чувак, а Лаптюк когда появится? – спросил якутский офицер - политработник Дмитрий Жданов, разглядывая верхние слои кафедры и этого было достаточно, чтобы его запомнили надолго.
Ответа не последовало, потому что прыщавый человек в костюме поднял голову, запомнил высокого, импозантного офицерского майора в дверном проеме, опустил молча взгляд и продолжил рассматривать порнографический итальянский журнал с очень цветными картинками…, и ничего не услышал и не хотел услышать…
Земные девушки итальянского происхождения и умопомрачительной красоты без какого-то намека на одежду с распущенными волосами и белозубыми, улыбчивыми, развратными лицами убивали наповал смотрящего на них мужчину с непонятным значком на лацкане пиджака. Он летал глазами по их телам, вытирая воздух на листках журнала и полностью растворился для внешнего мира советского Университета. Его воображение зашкаливало за скорость бокового электричества, перерабатывало сигналы, полученные от глазного ранения, и гнало эйфорию тестостеронов направленно вниз штанов, заставляя потеть, шевелиться и ерзать на стуле, ловя себя на мысли, что совсем никогда такую женщину он не уложит в свою сырую, скрипучую кровать. Никогда! Это были не женщины, это был набор роскошной недосягаемой мечты, сразу повышающей уровень зависти и ненависти к себе и к окружающему миру.
Жданов не получил ответа от маленького журнального вуайериста, громко закрыл дверь и обратил внимание на приближение старосты группы, веселой и умной женщины в очках из райкома партии маленького городка у моря, Веры Шустряковской, хорошо и быстро пьющей водку, за что и выдвинутой курсом на ответственный пост старосты. Она громко цокала каблуками и шла с куратором группы Светланой Николаевной, от самых верхних слоев Университета, милой женщиной, называющей всю группу по-братски и по-свойски – «ребятки». Наступил момент приема реальной информации.
- Добрый день, Ребятки! – произнесла она тихо. –Лаптюк принимать экзамен не сможет, она заболела или уехала куда-то…, это уже не важно. Ректор Мусак сказал, что принимать будет Стыць…
Жданов с восхищением и удивлением посмотрел в глаза Черкесову.
- Кто? – резонно спросили справа.
- Это фамилия его Стыць? - перебил кто-то слева.
- А это такая фамилия? – спросил кто-то справа.
- Да, фамилия его Стыць, зовут - Потап Федорович! Староста группы вам всё расскажет, что вас интересует.
- Но мы же его в глаза не видели и не знаем никакого Потапа! – снова прозвучал логический всплеск слева с нотами гнева и негодования на такую сюрпризную несправедливость.
- А вам и не надо его знать, вам знания надо показывать по истории СССР! – ответила Светлана Николаевна и нырнула в аудиторию с легким сердцем и красивыми крепкими ногами на надежных каблуках.
- Вера, что это за стыць -п…ць? – спросил взрослый бородатый студент, ведущий всех вечеров на Большой дискотеке города. - Еще и какое-то имя контуженное- Потап, по-моему, нам вилы и хлев обеспечен! – добавил ведущий. – Где-то я слышал эту изуродованную фамилию, где-то слышал, в наборе с именем, - вслух задумался взрослый студент с бородой.
- Да тише вы, а то еще кто услышит… Значит так, он человек на кафедре Истории новый, член КПСС, по слухам, его тихо удалили из райкома партии за какие-то подвиги и прислали сюда в Универ, ковать, так сказать, кадры, возраст -39, не женат, детей нет, местный. Мои каналы на кафедре сказали, что страшно любит красивых женщин, но любит не так, как вы себе сейчас представили, а любит издеваться на экзамене и заваливать на хрен всех…, сука, урод…, ублюдок, подлец! – отрапортовала райкомовская Верочка, облизнув верхнюю губу, которая была гораздо красивей, чем нижняя.
Майор Дима посмотрел на Черкесова второй раз и, встретившись с ним глазами, понял, что в его друге живет с шести лет огромный, никому не известный потенциал предвидения, абсолютно ненужный большому государству. Черкесов стоял у доски расписания, внимательно смотрел на противоположную стену с объявлением о пропавшем женском плаще и, щелкнув пальцами, поставив точку в собственном предчувствии.
- Черкес, ты просто медиум какой-то, едрена мать! Маг и волшебник, шаман и кудесник в одном костюме! – только и вымолвил Жданов, не скрывая своего уважения и восхищения. – Сто двадцать пятый раз сбывается то, что ты говоришь…, у меня просто нет слов.
- А никаких громких слов и не нужно, Димок, я сама скромность, за что меня и любит моя сексуальная девушка бархатных оттенков. Так-с…, с учетом логики поля событий скажу тебе следующее: сейчас равновесие семидесяти человек полностью уничтожено, - Черкесов перешел на шепот…, - более того, все до единого, как весьма неумные люди, сейчас же попрутся испытывать свою судьбу на сдачу предмета этому новому упырю, а он парень, которого совсем не случайно изгнали из райкомовской среды. Уже по одной фамилии в сочетании с именем можно делать нехорошие выводы. Потап Стыць - звучит, как имя палача и изменника Родины, не меньше... Ангельским вербальным позывным здесь и не пахнет. Это же поклонение идиотизму. Наш студенческий люд совершает большую ошибку, направляясь к нему на сдачу, потому что равновесие информационных полей уже нарушено, это фактаж реальной среды.
- Ты прав!
- Но, Димон, включи логику и представь себе, что я сейчас бы стал объяснять почему экзамен сдавать нельзя… Мне кто-то поверил бы?
- Никто! – ответил майор.
- Негатива слишком много, он залил собой всю аудиторию от плафонов до линолеума. Если этот индивидуум ненавидит красивых женщин, значит он должен быть в пятьсот семнадцать раз некрасивей тебя, а тебе, в таком случае, обеспечен гарантированный полный капец. Ты – красавец гусар и он какой-то там Стыць с нехорошей рифмой. Антагонизм и порнографический онанизм ему обязательно обеспечен по информационным полям. Димон, он тебя завалит в удовольствие, уснуть мне на рельсах, клянусь Клавдией Шульженко, если я не прав…
- Я тебе скажу, брат! – тихо обратился к Черкесову майор. – Я заглядывал в аудиторию и этого Стыця назвал – чуваком. Я его видел, этого нового «шпиона», там сидит очень нехороший человек с прыщами на харе, какие у меня были до 13 лет, пока я не трахнул пионервожатую Лену Пшеничную в лагере «Орленок».
- Золотые были времена…, на досуге прошу рассказать с подробностями о твоей разнузданной любви для моей будущей книги. Точно так я и прочувствовал правым выступом своего гипофиза. Орленок, Орленок, взлети выше солнца…! Ну, вот, товарищ майор, тебе и настоящий Стыць пришел!
- Черкес, а что же мне делать?
- Теперь могу утверждать прямо, что на экзамен к этому прыщавому вурдалаку тебе ходить не надо, авось в следующий раз Лаптюк припрется из своей мнимой болезни и примет экзамен, как у родных. Ты, между прочим, военный, но не используешь свой божественный потенциал воина и государственного человека, потому что давно не жил среди простых людей, а жил в дремучих снегах и общался с зимними ездовыми собаками и бутылками водки при низкой температуре воздуха.
- Как это использовать потенциал? – спросил Димка.
- А очень просто: ты офицер, получаешь второе образование, тебя совершенно неожиданно могут вызвать в главный штаб третьего фронта армии в любое время дня и ночи, к фельдмаршалу, ну, допустим, Разумовскому и отправить в дальние края, ну, например, на реку Амур, где тучи ходят по небу хмуро и часовые Родины, между прочим, стоят. Там, может быть, китайцы уже прорвали наши кордоны, а нам без этих кордонов никак нельзя, при этом одновременно у тебя рожает жена…, двойню, детей не с кем оставить, а Родина приказала, и ты обязан ее защитить прежде всего, а затем, принять новую двойню у беременной жены, а уж потом, едрена мама, сдавать всяким вервульфам экзамен по истории Родины, которую ты защищал от китайских дацзыбао. Понятно? Героический майор Жданов знает, что Родина — это не мешок картошки, а это незыблемые рубежи! Ну придумаем что-то для пересдачи экзамена, забинтуем мы тебе руки по самые ключицы и расскажешь им фильм о стойкости нашего человека под шквальным китайским минометным огнем. Скажешь, что операция была секретная и по телевизору ничего не передавали, кроме балета и музыки усато-бородатого Петра Ильича Чайковского. Сценарий я тебе продиктую по телефону после Нового Года. Теперь понятно, хотя бы в общих чертах? Форму оденешь, поверх окровавленных бинтов, плюс награды, и Лаптюк тебе поставит автоматом зачет от имени нашей благодарной страны, еще и поцелует тебя в небритую щеку…, по- матерински. Стране нужны герои с высшим образованием, а не идиоты в прыщах с партбилетом в целлофане и сигаретами во рту. Лаптюк обязана это сделать, как настоящий и стойкий идеологический работник, и член КПСС и как женщина французских духов и излишнего веса. Проблемы в упор не вижу… Больше воображения, товарищ майор!
- Б…ть, ну…, ты и махинатор! – ответил политработник Жданов.
- Димон, если бы у меня была такая форма, как у тебя, твоя стать и такие же ****ские глаза, я бы сдал все экзамены экстерном за два месяца. У тебя же на лице написано, что ты за Родину порвешь любого стыця. Не ходи к упырю, зря время потратишь, отвечаю своим дембельским значком «Гвардия». Клянусь товарищем Гагариным, Майей Кристалинской и бутылкой водки, которую мы сегодня уже обязаны выпить…
- А ты?
- А я, дорогой мой офицер, обязательно пойду, потому что у меня продолжение эксперимента по изучению меня самого, мне нужно идти, чтобы столкнуться с пониманием моего существования на земле и влиянием тараканов на мой интеллект… Бывают люди, на которых хочется плюнуть сразу, но когда человек открывает рот и оттуда выплывает крутейшая информация с высочайшей культурой речи с внутренней сосредоточенностью и подается все это в ракурсе редкости и воспитанности, то на рожу уже не смотришь, включаешь уши и начинаешь меняться. Ты слышал, как упырь разговаривает? Нет! И я нет. Я нырну на сдачу, ну скажем, под моим любимым номером тринадцать. Осмотрюсь, сделаю кое-какие выводы и попробую сдать, хотя и твои и мои шансы равны. Ты не представляешь, как может судьба развести любого человека, только людям не до собственной судьбы, они всегда заняты собой, что с них возьмешь? Я к нему пойду обязательно, даже если он кривой, как душа у змеи. Это мой выбор для четкого понимания моего внутреннего диалога и моих странных мыслей, это поединок один на один с жизнью. Димон, подожди меня в столовой на первом этаже, пойдем шарахнем, после моего подвига, ок?
- Вас понял, товарищ командир! Буду ждать в столовой, у Люси, она, кстати, нас приглашала в гости к себе на кухню.
- Не нас, а тебя. Я ей до церковной лампады. Она хочет ознакомиться с тактическими характеристиками и возможностями твоей военной ракеты, глаз горит, мизинцы трясутся, волосы забрасывает за голову, как лошадь на удилах и еще тридцать три признака самки богомола перед нерестом и нападением. Я на ее кухне, как утюг в Антарктиде. Когда вернусь от упыря, обсудим и это, слинять с ее кухни смогу в любой момент, у нее же муж не в лагерях, не вернется неожиданно с лесоповала. Сейчас первые двенадцать человек прыщ выгонит из аудитории, и я ныряю внутрь пучины знаний.
- Жду внизу, старина! – сказал Жданов и быстро вскочил в лифт, заполненный десятью молодыми девушками с одиночеством и скукой в глазах. Это была приятная ошибка майора Жданова номер два.
- Не вздумай курить, ты поклялся кровью на мавзолее нашего до сих пор живого Ильича! – крикнул Черкесов и полез в карман.
Он вытащил маленький пакетик, в котором лежал небольшой значок с профилем Ленина, сделанный из настоящего золота, под заказ, ювелиром Сашей Грабарским и начищенный до блеска.
- А вот и мой бронежилет для любителей новой религии. Хрен ты меня завалишь, гражданин Стыць, мышцу не там качал, где я. Ты мне будешь экзамен сдавать, сука, а не я тебе…, – буркнул Черкесов.
Из дверей аудитории вышла удивленная круглая отличница Катя Соплинова, всегда идущая впереди всех и знающая почти все, вплоть до странного происхождения флага Сицилии и формы ранения Александра Македонского при взятии Бурука. Лицо Екатерины излучало удивление, злобу, растерянность и беспомощность. Ее ресницы дрожали, в глазах была мощная похоть вперемежку с недоумением и неожиданным оскорблением.
- Сука! Незачет…! Как это? Нет, вы только, б…ть, представьте себе! Вы знаете, что оно вытворяет? Оно молча выслушивает все три вопроса, затем, задает свой дополнительный, на котором всем просто жопа! – быстро выпалила в коридоре взрослая культурная студентка, мать двоих детей Катя Соплинова.
- Катюша, а что оно тебя спросило? Ты же знаешь лучше всех, ты же наша энциклопедия! – быстро вставил Черкесов и сузил глаза для быстрого восприятия и запоминания новой вводной от потерпевшей.
- Оно меня спросило, номер документа Ленинградского блокадного обкома партии, по которому, в январе 1942 года была изменена норма выдачи хлеба на душу населения. Сука, урод какой! - возмущалась Екатерина, - весь Новый Год испоганил, мокрица прыщавая.
- Соратники, у него завал студента отработан до атомных единиц и совершенно беспроигрышный! – предупредил Черкесов.
- Логично, – вставил бородатый студент, – хер мы знаем номера документов времен блокады Ленинграда, их десятки тысяч. И вообще, я не могу понять, какой хрен нам эти номера дались? А если ему выдумать номер и с уверенной рожей ответить? – продолжал рыться в себе бородатый Игорек.
- Он наверняка знает точно, у него все записано в тетради, и вопросы, и ответы. Подготовился, гаденыш! – вставила Ольга Шалапутная, преподаватель пения и дирижер хора во Дворце Пионеров имени партизана Лени Голикова.
- Ну, тогда нам швах! Какая без конфетная херня…, я так и знал, твою ж мать! – влез в обсуждение и сразу запаниковал студент- электрик Дундидович с руками профессионального пианиста.
Черкесов отошел в сторону и улыбнулся своим мыслям, поправив Ленинский профиль на лацкане своего пиджака. В его голове произошла большая и очень редкая реакция, смешение чувств, идущих неизвестно откуда…, с мыслями, готовыми сражаться с коварным, прыщелицым новичком, не любящим взрослых студентов, жизнь и губную помаду на красиво облизанных, женских губах. Черкесов стоял, облокотившись о стену и засекал минутное время выхода из дверей очередного разочарованного студента, обильно рассказывающего, на каком вопросе его завалил новый студенческий шлагбаум. Вслушиваясь в разговоры, Черкесов делал выводы и быстро вывел схему приема экзамена, прошелся по мыслям преподавателя перед сегодняшним днем, процедил уровень его закомплексованности и составил в голове почти безупречный портрет человека, к которому он сейчас пойдет на рандеву. Люди менялись, кто-то выходил, не сдав и возмущаясь, кто-то робко исчезал в аудитории на замену. Просчитав двенадцать человек, Черкесов подошел к двери и, повернувшись к остальным, сказал:
- Фины говорят: «либо мы готовим наших детей к жизни, либо к экзаменам!». Мы выбираем первое! Поэтому экзаменов в финских школах нет. Разница качества жизни одинаковых людей всегда влияет на их дальнейшую судьбу. Тринадцатый пошел! Не желайте мне удачи, не надо… она всегда со мной! – громко сказал Черкесов и открыл дверь аудитории.
Лифт скрипел, как старый пересохший на солнце баркас. Где-то наверху какие-то шланги и очень крепкие стальные тросы требовали смазки, но их никто не слышал. Сама коробка лифта была просторной, как в больнице, где возят на операцию кровати на колесиках с заранее голыми людьми. И самое главное чудо: в этом лифте было зеркало. Большое, почти на всю стену, реально протертое с самого утра какой-то чистой тряпочкой. Женщина в лифте - это человек ищущий зеркало, и когда она его находит, то… Майор Жданов, выпрямив военный позвоночник, стоял возле самого зеркала, а впереди была целая вечность медленного спуска с восьмого этажа вниз. Девушки, почти все, разглядев милитаризированного мужика с чеканным древнеримским профилем, большим носом и ****скими глазами, стали возле зеркала отвоевывать свое жизненное пространство, поправляя свои мытые и не очень волосы на голове. В замкнутом пространстве с самками оказался самец, и ситуация накалилась сразу. Девушки работали головами, как будто отгоняли назойливых мух, показывая очарованному майору Жданову пышность своих волос, балетные пробы вычурных па, грацию рук и даже запах своих духов. Лифт мгновенно стал сценой женского полигона.
Но посредине всех девушек стояла одна, главная, с пышными пшеничными волосами, пахнущими, как любым парфюмерам и не снилось. Русая красавица была выше всех, в черных колготах или чулках, в черных сапогах на высоком каблуке, в темном пальто, похожем на редингот и в черных лайковых перчатках с точечной перламутровой кнопочкой на запястье. Не девушка, а вкусное загляденье… Весь ансамбль её черного бархата, дополняла лакированная черная сумка с каким-то умопомрачительным замком под золото. Сразу было видно, что у девушки есть волшебный блат на каких-то таинственных советских базах Внешпосылторга. Белая девушка-ночь стояла в центре лифта. Быстро разглядев уверенного в себе майора и мгновенно улыбнувшись, она подошла к нему вплотную, нагло положила свою ладонь на его руку, вцепившись в нее, как горгулья в кусок мертвой рыбы и, отбросив театральным жестом пшено волос влево, подняла правое колено, ухватившись за замочек сапога. Дмитрий Васильевич Жданов напряг свою руку, пять лет поднимающую 16-и килограммовую гирю каждое утро и втянул в себя аромат пшеничных полей средней славянской равнины. Запах был сексуально насыщенный и манящий в темноту неизвестных женских объятий. Темная блонда лениво ерзала замочком сапога, исполняя лживые движения, прижимая ладонь майора своим нежно -розовым маникюром и внимательно посмотрев в его ****ские глаза уже второй раз. Встретившись глазными яблоками где-то в районе четвертого и третьего этажей, они были похожи на двух одиноких, очень зрелых анаконд, которым срочно нужна половая медицинская помощь от острой сексуальной недостаточности. Блондинка сработала на Инь и Янь, отбеливая черное и затемняя светлое, что привело кровь якутского политработника в бурлящий ртутный водопад. Очень скоро открылся лифт, молодежь вылилась на первый этаж, а двое оставшихся медленно вышли последними и, отойдя в сторону, наконец-то заговорили на понятном им языке без намеков.
- Дмитрий! – представился Димон и сделал пол шага вперед.
- Альбина! – представилась русая девушка около тридцати с очень понятными глазами.
«Твою мать…, зовут, как мою жену…, ну, надо же, а…!» - воскликнул про себя майор.
«Твою мать…, какой мужик…, зовут, как моего бывшего мужа…, ну, надо же, а…!» - пронеслось в голове у блондинки в черном.
- Вы исправили замочек на сапоге? Может вам помочь? - быстро стал соображать Димон, импровизируя, как режиссер собственной жизни.
- Помогите… я не могу его плотно закрыть, там что-то зацепилось, я боюсь, что это чулки, их можно порвать, но я не хотела бы…, в крайнем случае я бы сняла чулок с ноги, а потом…, - стала вязать паучьи кружева Альбина, вытягивая правую ногу вперед.
В вестибюле Университета на эту красивую пару стали обращать внимание, но, когда высокий майор в металлической парадной шинели стал на колено перед черной блондинкой и, взяв ее сапог в руки, стал манипулировать пальцами…, множество девушек выхватили картину и остановились. Алина смотрела на всех, кто смотрел на нее, она улыбалась ярко накрашенными губами, понимая, что майор возиться там внизу с совершенно исправным замком, понимая, что он исправен, для продолжения удовольствий и знакомства. Она же должна делать мученическое напряженное лицо, боясь за исправность совершенно исправного замка и сохранность эротических чулок… Ух…, какие мудрые гады!
- Ну вот, все в порядке! Чулок рвать не нужно, там чуть заело, но я исправил…, – быстро, но очень уверенно соврал Дима, - если сапог посмотреть поближе, то непослушный замочек можно исправить навсегда! – с коварной улыбкой прошелестел по ее ушам майорский Жданов, - но для этого его нужно снять с ножки. Предлагаю зайти в столовую, сесть за столик и снять сапог, я разберусь. Не ровен час, - продолжал аргументировать Дима, - порвется в транспорте, разорвет чулочек, поранит ножку, этих всех неприятностей нужно избежать, - уже завивал словесные кудри майор, разглядывая губы Алины в упор, где по-змеиному ерзал кончик ее языка, как приманка подводного удильщика для любого мужского самца. Сигнал был принят ее внутренней радиостанцией, одобрен и быстро выпущен снарядный ответ.
- Пойдемте вместе, мой женераль!
- Я еще только майор!
- О…! А я была уверена, что вы генерал, я в погонах не разбираюсь, - быстро соврала Алина, - ведь откликнуться на женскую проблему может только такой военный мужчина, как вы. Сейчас время, когда джентльменов днем с огнем не найдешь, хотя место подходящее, настоящий очаг культуры- Университет…, как никак, а джентльменов нет, повывелись или не родились вовсе, не мужики, а какие-то медленные зайцы без хорошей морковки.
- Вы правы, последний рассадник джентльменов – это наша могучая армия! Там целые поля с нетронутой морковкой… Сударыня, пойдемте уже раздеваться и чинить вашу хрустальную туфельку, - с удовольствием произнес Дима, заранее ощущая в теплых ладонях ее левую стопу в чулке и дрожь своего военного позвоночника перед львиным прыжком.
Димкины ноги ступали по университетскому полу с какой-то невероятной легкостью, уши шевельнулись и выдвинулись немного вперед, ноздри поглощали все запахи вокруг, он ощущал эффект кокаина, который он в глаза никогда не видел и не нюхал. Фантазии взрослого мужчины заполнили весь череп без остатка, выдавая сигналы близких триумфов и побед. Он не думал о рисунках судьбы на холсте его собственной жизни, ему было не до этого, он был занят глубоким проглатыванием судьбоносной наживки, где острый кончик крючка был спрятан в последующих событиях.
В аудитории сидели тринадцать человек и готовились отвечать по своим билетам. Они что-то вспоминали и сразу записывали мысли на листики бумаги, чтобы не забыть и связать логикой свой будущий ответ. Черкесов уверенно подошел к столу, посмотрел в лицо нового неизвестного преподавателя-экзаменатора, слегка обомлел внутри, понимая, что перед ним редкий тип, реально укушенный неполноценной половой жизнью, поздоровался и вытянул билет. Они встретились глазами с Потапом Федоровичем и поняли сразу, что искренне ненавидят друг друга с первого же взгляда. Это была яркая вспышка нелюбви, оформленная и подтвержденная ярким солнечным лучом, пробившимся сквозь рваное облако за окном. Новый экзаменатор сразу отметил золотой профиль В. И. Ленина на лацкане пиджака у студента и надменное выражение лица. В общем призрении Потапу Федоровичу на мгновенье показалось, что перед ним стоит работник райкома партии, или того хуже областной прокуратуры.
- Итак, билет номер 19! – громко и совершенно непринужденно сказал Черкесов, обязательно опустив уголки рта вниз.
- Идите готовьтесь! – послышался приказ наставление в сторону Черкесова.
- Само собой разумеется! – парировал Черкес и не спеша пошел вверх по ступенькам к пустому столу.
Билет номер 19 был ему знаком по всем трем вопросам. Пометив несколько важных пунктов для логики повествования, обдумав и прокрутив диалог с собой, он стал рассматривать преподавателя, который молча слушал очередную жертву.
- Ну, хорошо… Достаточно, материал вы знаете, это не секрет. Скажу больше, - разливался Стыць с перекошенной улыбкой, - вас тут болтать научили очень хорошо. Изобилием ваших слов можно воду лить на мельницу; вас бы так учили Родину любить, как вы все тут болтаете. Голосок- то у вас подкачал, как же вы будете преподавать историю в советской школе с таким негромким голоском для бандитского класса. Вот, представьте, пришли вы в школу и дали вам класс, состоящий из одних малолетних бандитов, как же вы материал им будет подавать таким голосом? Нашей стране, между прочим, нужны преподаватели, умеющие держать любую аудиторию, от самой плохой до самой лучшей. Я вам скажу, Ольга Павловна Гноевая, что на мой взгляд вы не очень подходите на должность преподавателя истории средней школы, нет у вас пробивной силы, голосок подкачал. Если бы я был директором такой школы, я бы не взял вас на работу именно по этой причине, что преподавать историю в школе вы не можете! – зарядил длинную демагогическую тираду Стыць.
Все, кто находились в аудитории, быстро подняли головы, но продолжали молчать. Черкесов сделал еще выводы, положив их в копилку своего опыта.
- Вы мне ответьте на дополнительный вопрос. Скажите, Гноевая Ольга Павловна, как была фамилия, и какое звание начальника охраны Иосифа Виссарионовича Сталина?
- Не знаю! Я домохозяйка, у меня четверо детей, мой муж директор завода, и преподавать историю в школе я никогда не собиралась, - зло ответила Ольга.
- Ну, раз уж вот так вот…, идите и узнавайте ответ на мой вопрос. Экзамен вы не сдали…, вы свободны, придете в следующий раз! – с омерзительной улыбкой удовлетворения ответил Стыць и косо посмотрел на красавицу курса Марину Каптилович, девушку древних еврейских кровей, породистую, с длинной шеей, крепкими кукурузными зубами, густыми волосами, большой сочной грудью, ухоженную и весьма привлекательную для всех мужчин, кроме самых тупых.
Она была мамина и папина дочь, в нее было вложено столько родительской любви и денег, что эта любовь сразу же бросалась всем в глаза и была охранной грамотой для незамужней еврейской красавицы в возрасте 27 лет, которая играла на пианино, как женский Шопен для детей детского сада. Каптилович была другой касты, других понятий с детства, она видела мир иначе, чем все остальные. Она выросла не на шизофрении советского телевизора, а на дедушкиной библиотеке и на постоянной любви родителей друг к другу. В то время, когда соседи жрали водку, страшно ругаясь орали пьяные песни и били друг другу морды, семья Каптиловичей играла в монополию втроем- мама, папа и дочь или читали Бунина и Чехова…, обязательно вслух, чтобы пела душа. Разница миров была налицо. Черкесов увидел омерзительный взгляд Стыця на шее Каптилович и решил сыграть свою пьесу, сделав шедевральную перетасовку всей колоды верхнего раздающего... Черкесов услышал внутри себя судьбоносный порыв, громкий удар сердца, дьявольский сарказм и понял, что его время пришло…
- Разрешите, я пойду сдавать! – громко и очень уверенно заявил Черкесов и, не дожидаясь разрешения, поднялся и пошел вниз к столу. «Я тебе, сука, сейчас устрою экзамен!» - подумал Черкесов и уверенно спустился к столу, внимательно выслеживая глаза Стыця и импровизируя на ходу. – Итак, билет номер 19, вопрос первый…
Долго Черкесову говорить не пришлось, все три вопроса были прерваны быстро, и дежурная улыбка с желтыми глазами засветилась на лице экзаменатора.
- Достаточно… Это всем хорошо известно, все что вы сейчас начинали тут мне рассказывать... У меня к вам дополнительный вопрос.
- Слушаю вас! – на равных спросил Черкесов и посмотрел в глаза Стыцю с резиновой улыбкой терпения к фальшивым актерам.
- Кто из героев революции получил орден Красного Знамени под номером 1? – с брезгливостью на лице спросил экзаменатор.
- Ой…, как раз это намного проще, чем внутренний мир Распутина! – ответил Черкесов. – Я знаю, кому ВЦИК вручил орден Красного Знамени под номером один, кто вручал, где и когда. Кстати, этот же герой революции получил этот орден целых пять раз. Но я отвечу вам немного позже. А у меня к вам встречный вопрос, коллега! – громко сказал Черкесов, сделав ударение на слове «коллега», развалившись на стуле в позе Антакольского, и все, кто сидел сзади, подняли головы и стали слушать, даже еврейская красавица Марина Каптилович приоткрыла красивый рот с белоснежными зубами.
- А вы ничего не перепутали? – зло бросил Стыць. - Здесь я экзаменатор!
- Ну, что вы…, вы - экзаменатор, но вы не забывайте, что и мы здесь не дети, а взрослый народ, и кое-кто из этого народа, может, даже работает в горкоме партии, например, или в областной прокуратуре. А кое-кто, может, еще и с инспекторской проверкой прийти в Университет. Это ведь наша советская действительность, не зарубежная капиталистическая, не правда ли?
Лицо гражданина экзаменатора поменяло цвет, доказывая его родство с хамелеонами, несмотря на странную почти оскорбительную фамилию. Стыць испугался магических слов «Горком» и «Прокуратура» и всего остального, что с этим было связано в те давние годы, особенно по его мозгам ударила фраза - «инспекторская проверка».
- Будьте любезны, - металлическим голосом громко сказал Черкесов, - Потап Федорович, ответьте мне на вопрос, и я тут же отвечу вам на ваш… Моя зачетка у вас на столе, что вы теряете? Ровным счетом ничего… Вопрос –ответ! Вы задаете всем дополнительные вопросы, это ваш стиль, могу и я сделать то же самое. Вы умный и начитанный человек, вы не можете не знать, ответ на этот вопрос. Итак, что было написано мелом на боку американской атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму 6 августа 1945 года?
Наступила напряженная пауза. Все сидели молча и наслаждались моментом, разглядывая растерянное и испуганное лицо садиста- наездника Стыця. Черкесов держал паузу и внимательно рассматривал оттенки его лицо...
- Я…, затрудняюсь…, э-э-э-э-э-э-э…
- Стоп! Так не пойдет…! Вы затрудняетесь или не знаете? Это разные вещи. Отвечайте, вы член Коммунистической партии или вы затрудняетесь ответить и на этот вопрос? – парировал Черкесов.
- Гм! Я, да, конечно, я член, я…, пожалуй, я… не знаю!
- Вы член, конечно, вы не можете быть не членом нашей партии. Ваш ответ принят, а вот мой… Орден Красного Знамени под номером один, в 1918 году, получил Василий Константинович Блюхер, бывший рабочий, герой революции, он же был награжден этим орденом еще четыре раза. Моя зачетка на столе, перед вами! – с нотами приказа сказал Черкесов и встал со стула.
Стыць, неохотно взял зачетку и, написав – «Зачет», растерянно расписавшись длинными каракулями.
- Благодарю вас, всего доброго!
- Постойте, Черкесов, а что было написано мелом на боку бомбы? – уже в другом тоне спросил Стыць.
- «Джилда» - это сценический псевдоним Риты Хэйуорт, Голливудской звезды того времени. Любой работник Горкома партии, да что там горкома…, любой сознательный советский человек знает подробности американской бомбардировки, врагов нужно знать досконально и разбирать их вражьи поступки подробно. Но я, как работник советской прокуратуры, не спросил вас главного, какого роста был Ленин?
В аудитории воцарилась еще более напряженная пауза.
- А какого? – робко спросила Мариночка Каптилович.
- По воспоминаниям соратников по партии, его жены, метрике тех лет и по документам полицейских участков и тюрем, где он сиживал, - ровно 1 метр 65 сантиметров!
- Спасибо! – робко ответила Марина.
Стыць отошел на второй план, все, кто находился в аудитории, стали свидетелями маленькой пьесы. Черкесов вышел в коридор и посмотрел на часы, он был внутри ровно четырнадцать минут. Для вселенной — это меньше, чем ничто и никогда. Это был настоящий «Войд» (пустота)!
- Ну что, Черкес? – спрашивали со всех сторон.
- Сдал! - ответил он и показал зачетку в развернутом виде.
- Ну ты даешь, чувак! Ну волшебник! Как, б…ть, ты ему сдал? Ну, ты и чародей! - констатировал кто-то громко и с завистью.
Но Черкесов знал, что дает не он, а поле событий, информационные поля и вездесущий эфир, наблюдающий за людьми.
«…пора шарахнуть за мою победу над невежеством, чванством и дурью отдельных особей, от которых, к сожалению, зависят пути- дороги обыкновенных людей…»
Он подошел к лифту и мысленно провел путь в столовую на первом этаже, где его должен ждать товарищ майор Жданов. Двери лифта отворились со скрипом и звуки старого высохшего баркаса вошли в уши. Лифт звал на помощь и требовал смазки на своем металлическом языке, который все слышали, но никто не понимал. Закончился первый акт пьесы с чьей-то тонко продуманной драматургией…
Лифт ехал вниз, останавливаясь на каждом этаже. Для Черкесова это было бесплатное развлечение наблюдать за людьми, входящими внутрь. Что тут такого, что люди заходят в лифт? Рано или поздно все туда заходят и выходят. Но Черкесов наблюдал за людьми и за их поведением, что с детства являлось его развлечением, но никогда не эталоном или матрицей. Казалось бы, обыкновенный процесс, но обрывки фраз, искусственное обращения на себя внимания, возгласы, громкая речь, косые взгляды преимущества, кривляния у зеркала, развязность, заглядывания в чужие лица сквозь зеркальный угол обзора и еще двести пунктов поведения шумного студенчества, постоянно давали пищу для размышления. Черкесов воспользовался случаем и, достав письмо своего неизвестного друга по переписке, прочел недочитанные важные строки запрошенной информации.
«Старина! На твой запрос по балансу разной социальной среды в Великобритании отвечаю. В Англии по сей день работает закон, согласно которому, если где-то открыто месторождение полезных ископаемых и вокруг него строиться город, то в нем, обязательно должно быть не меньше 50% интеллигенции – учителей, врачей, священников. Все это делается умными англикосами для того, чтобы этот новый городок не был целиком пролетарским, потому что, как ты догадываешься, социум одинаковой среды разлагается в тысячи раз быстрее, не разбавленный противовесом. Ты же понимаешь, что городами никто не занимается и никогда не занимался, кроме разного сознания в головах тех, кто в них обитает. Вопрос очень простой и для нашего общества туманный. Заходя в подъезд любого дома, сразу на первом же этаже, ты можешь видеть по мусору и тупым надписям на стенах, сколько идиотов, алкашей, маразматиков и людей с синдромом «ненависти к окружающей среде» живет в этом подъезде. Причина одна: все, кто гадит там, где он живет, не разбавленный культурой с детства, вырос во тьме, без книг и правильного примера родителей, являются потенциальными кандидатами на раннее заселение кладбищ, уничтожающие себя и других. Это генный мусор с циклом – «родился-нагадил-умер». Ницше назвал этот процесс – «круговоротом ненужного человеческого материала».
Дверь лифта открылась и, подождав, когда все выйдут наружу, Черкесов, полный раздумий над своими тайными мыслями, не спеша направился в столовую на первом этаже, где в уголке сидел майор Жданов с заметной блондинкой, красиво облизывающей свои помадные губы. Девушка хоть и сидела, но Черкесов по ее ногам сразу же определил наличие высокого роста, под стать рослому майору Диме. «Два сексуальных гада нашли друг друга не случайно. Случайности всегда для дураков!» - подумал Черкесов и подошел к столику, где стояло две тарелки бывших пельменей с остатками сметанных следов на поверхности и две свободно лежащие вилки в позе полной ненужности и забытости.
- А вот и Черкес! Ну, что наш упырь? – радостно воскликнул Жданов и улыбнулся.
- Добрый день! Упырь валит всех, как сенокосилка, никто не сдал, кроме меня.
- Да ну! Как же так? – искренне недоумевал майор.
- Я понравился ему, как кристально чистый человек с красивой душой. Он сразу мне сказал: «Боже мой, какой человек пришел сдавать мне экзамен, настоящий строитель светлого будущего!», взял зачетку и, спросив, какого роста был Ленин, поставил «зачет». Вот…, еще не высохли его священные чернила настоящего засланного темным миром, упыря.
- А какого роста был Ленин? – спросила незнакомая блондинка.
- Для строителей коммунизма и всех советских людей рост Ильича был гигантский, высотой с четвертую турбину Днепрогэс, а по - человечески, по- кухонному, и даже по тюремному - метр шестьдесят пять.
- Я так и думала! – ответила блондинка, оставив свою горячую руку для большего обогрева в ладонях у Димы.
- Женераль Жданов, а кто эта независимая радуга, которой вы передаете свою сексуальную энергетику через руки?
- Это Алина! Моя давняя хорошая знакомая! – быстро выпалил майор, многозначительно взглянув в глаза Черкесову. – Вот Алиночка приглашает меня и тебя к себе домой заниматься общением наших личностей.
- У меня есть младшая сестра, ей 22 года, она обожает макраме и мулине! – сладко сказала Алина.
- Сколько иностранных слов и какое невероятное совпадение: моя бабушка меня научила вязать бульдозерным стилем макраме и экскаваторными стежками мулине. Я обязательно научу вашу сестру этим хитросплетениям! – очень быстро выпалил Черкесов и заглянул в глаза Алине. Там сидел сексуальный бес и это ему очень не понравилось...
- Димон, уже можно шарахнуть за ваше знакомство, за снятие сигаретного хомута, за мою уникальную сдачу, за последний день осени и за будущее мулине с Новым Годом.
- Все, хватит сидеть в столовой, пора в магазин, - бодро отозвался Димон.
Последний день ноября был не очень веселый. Дул какой-то нехороший холодный ветер, делая замысловатые завихрения пыли на мостовых. Солнце оставалось в верхних слоях атмосферы, безнадежно пробивая почти сиреневые тучи. Унылый пейзаж уродливых пятиэтажных хрущевок мозолил глаза и выстраивал проспект, убегающий троллейбусными проводами куда-то направо и вниз. На такой остановке стояли трое: мало чем заметный Черкесов в красивом шарфе, Алина, похожая на козырную даму Пик, и майор Жданов с лицом человека, выигравшего в одинокую государственную лотерею. Белая…, вся в черном девушка с замаскированным напором, лениво прижималась к якутскому политработнику, давая авансы на теплый дружественный вечер без высоко интеллектуальных бесед. Дождавшись перекошенного троллейбуса с почему-то невеселыми людьми, они зашли внутрь, закомпостировали билеты и стали у окна. Сразу восемь пожилых женщин стали рассматривать красивую Алину и майора Жданова, отметив яркую пару в скучной железной коробке. Пара бросалась в глаза новыми погонами и яркой губной помадой. Димон шептал ей на ушко что-то нежно-военное и пакостное, она прыскала смехом, прикрывая лицо ладонью в черной перчатке, и этим еще больше возбуждала к себе плавную ненависть женщин и зависть полупьяных мужиков, отпахавших смену у станка и имеющих дома совсем не таких ярких и пахнущих Алин.
Внутренняя жизнь троллейбуса медленно продвигалась по маршруту, ковыряя асфальт старой резиной и поскрипывая приговоренными рессорами. Кто-то выходил из транспорта, кто-то входил, и в природе всех людей включалось любопытство рассматривать вновь прибывших с ног до головы и делать какие-то кухонные выводы. О чем думают пожилые люди, разглядывая других людей? У них в глазах тускло мелькает прожитая жизнь, поучения, наставления, отрицание настоящего нового и память замечательного прошлого, когда святой фразой звучат слова «а вот в наше время…». Они не знали, что времени нет, все циферблаты придумали сами люди, как удобную игрушку с понятными цифрами, чтобы договариваться о встрече в пространстве именно на Земле, потому что в ближайшем космосе эти часы не работают. Не может быть пять часов вечера на астероиде МК 204-37, три часа двадцать четыре минуты на Бетельгейзе и полночь на ледяной луне Энцилад. Это серебряная чушь! Там работают вечные константы, которые не работают в маленьком мирке Земли. Старики сидели в троллейбусе тихо, не разговаривая друг с другом. Им, почему-то, было совсем не весело, они ехали по домам, чтобы выпить чаю, посмотреть околдованную успехом чужую жизнь в телевизоре и уснуть на своих продавленных кроватях, а завтра…, а завтра будет новый день, который минует и растворится, как и тысячи других, забирая навсегда толику старого и рожая толику нового. Жизнь продолжалась в этот последний день ноября, поднимая холодным ветром пыльные вихри на мостовых. Приближалось время снежной пыли или пылевого снега, приближался завтрашний декабрь с грустной песней холодных ветров.
Черкесов смотрел в окно и молчал, как сундук с золотом в замкнутой пещере троллейбуса. Он наблюдал за миром снаружи и маятник его веры в лучшее, повторял свое движение от его сердца к трезвой голове и назад. Он слушал себя, свои внутренние импульсы и готовился к вечернему восхождению новых истин. Он уже понимал, что Алина появилась не просто так, как и все в его жизни. Остановив себя на мутном настроении, навеянном серыми и черными пальто, серыми и черными туфлями, серыми и черными шляпами, серыми и черными куртками…, он взглянул на свою красно-желтую лыжную куртку производства далекого и почти счастливого города Хельсинки и стал собирать все хорошее, что можно было разглядеть.
Троллейбус все- таки ехал, а не стоял поломанный с опущенными рогами без электричества, это было не закономерностью, а живой радостью. Девочка, сидя у бабушки на коленях, заплетала косу ужасной толстой кукле и читала ей нотацию, полностью копируя интонации мамы и повторяя ее модель поведения. Не было дождя, ничего не болело внутри, сдан очередной зачет заблудшего в собственной жизни одинокого человека, перепрыгнут очередной шлагбаум и многоточия, многоточия…, многоточия…, не было войны, жизнь продолжалась. Черкесов улыбнулся и страшно захотел водки, чтобы внутри обожгло и разлилось, чтобы внутренний мир заглох на пару земных часов, прекратив трубить в три оркестра и шептать новые ноты разума и обязательных сомнений, чтобы внутренняя дисциплина отпустила хоть ненадолго. Он сглотнул слюну и, очнувшись от собственного маленького полета в салоне троллейбуса, вернулся в реальный воздух, прикусив губу. До магазина оставалось две остановки. Димка продолжал шутить и поднимать градус настроения белой Алине, она смеялась и дотрагивалась до его рук, шинельной груди, трогала майорский погон, коснулась военной звездочки и общевойсковой петлицы. Она трогала своего рассказчика и весельчака, давая понять, что они уже встретились на эту длинную ночь до самого первого декабря и она его никуда не отпустит. Она дала разрешение на прелюдию прикосновений и длинную тайную ночь под покрывалом волшебной неизвестности. Рессора троллейбуса скрипнула от остановки, отдав приказ дверям…, где-то снова заскрипело, как несмазанный университетский лифт или тот самый засохший баркас. Выход наружу был открыт. Черкесов подхватил пассажирскую бабушку под руку и плавно приземлил ее на пол асфальта, пропуская мимо ушей эхо её слов благодарности. Он смотрел на вход магазина, он хотел водки, майор Жданов тоже хотел водки, что хотела Алина - знала она сама и ее создатель…
А в это самое время заплаканная Марина Каптилович стояла в вестибюле. Она плакала тихо, медленно вытирая слезы на кончике носа и щеках. Горечь обиды легла на сердце каменной горчицей с твердыми янтарными пауками. Ее трясло от негодования и возмущения, она проклинала Государственный Университет и экзаменатора с прыщавым лицом перезрелого мужчины из рядов номенклатурного партийного сброда, склеивающих свою жизнь чужой кровью. В голове печатались слова отца:
«Мариша! Это не Сорбонна, но учиться надо, нужен Диплом об Университетском образовании!»
Зная несколько очень плохих слов из полуночных тиражных криков полного идиота соседа-алкоголика, Марина поносила бывшего райкомовского работника, изуродованного своей жизнью и одиночеством. Она думала о папе и о маме, и о том, как будет ей стыдно. Она, читающая книги с трех лет, не сдала историю своей Родины- СССР. Стыд и позор! Она плакала, вытирая слезы новеньким батистовым выглаженным платком, запоминая уроки жизни, уроки Бога, для крепости и стойкости ее духа в будущем.
Марина не знала и не могла знать, что через шесть лет после распада ее могучей страны - победителя, она улетит в Израиль с судьбоносным словом- НАВСЕГДА, вместе с папой и мамой и начнет там новую жизнь, встретив надежного еврейского мужчину из Самарканда. Псевдо святые тирады давно мертвого красного лжепророка больше никогда не придется учить наизусть, произнося их в пустоту…, в безразличие чужих ушей, принимающих экзамен… Она навсегда запомнит сдачу этого экзамена, а однажды расскажет об этом своим сыновьям в далеком и совершенно прекрасном будущем…, в городе Ашдоде. А пока она плакала у стены и собирала рассеянные мысли, лицо папы и мамы, ожидающих ее в теплой и уютной квартире. Коридорная стена, у которой стояла Марина Каптилович, ощущала себя загадочной стеной плача в далекой южной стране. Последний день осени, тень все еще живого, но очень призрачного негодяя Ленина, слезы и драгоценный побег в родительский дом, жизнь, ситуация, страна, город… Не очень плохая драматургия сверху с уроками жизни на стыке человечьих сезонов…
Роберт Плант разрывал всю квартиру на лоскуты от портьер. Свинцовый дирижабль (Led Zeppelin) выпускал музыку из дорогого винила на французском «Дюале». Звучала песня «Что должно быть и что ни никогда не случиться». Ирка стояла голая перед большим коридорным зеркалом в туфлях на каблуках и, позируя зеркалу и себе, рассматривала свои пропорции, улыбаясь, шумно поправляя густые длинные волосы и меняя красивые позы.
- Ну и красотка! Чтоб вы все сдохли, уроды! – сказала она вслух. - Достанется же кому- то такое сокровище… Вы у меня все попляшите, козлы! – не унималась она, оттопырив задницу и трогая налитую грудь.
« Walking from seven, no eleven every night…»
Подпевала Ирка Роберту Планту и всей английской группе ЛЗ.
Вдоволь покрутившись возле зеркала, помахав чистыми волосами в такт голоса Планта и получив визуальный допинг совершенства ее тела, она заползла в спортивный костюм и пошла на кухню дерзко мечтать, сладко курить, пить чай и ждать сестру из Универа. Уже начинался вечер последнего дня ноября, он начинался в миллионах квартир, на кухнях, в прихожих и на диванах перед телевизором. На ее кухне на столе лежала недочитанная книга «Надпись на воде». Ирка обожала ее перечитывать, особенно футуризм отношений и дикую любовь мужчины к своей женщине, той, о которой он мечтал сорок лет его жизни и, в назидание своей мечты, получил свой сакральный заказ от самого Бога, как поощрение за постоянство. Ирка помнила, как однажды сказала ее старшая сестра:
«Если Бог захочет наказать человека, он исполняет его мечты, потому что потом никто не знает точно, что с этой мечтой делать!»
Она мечтала не переставая, перечитывая строки и страницы этой редкой книги, она упивалась и растворялась в сеточном смысле фразеологических оборотов, ведущих в глубокие подвалы человеческих душ. Ее интересовали правильные мужики, не столько их тела, сколько образ мышления. Именно те, кто не сбегал в мир алкоголя или опиумных песен, а кто читал книги и желал для себя чуда. Что у них в башке…, у этих похотливых, иногда очень самоуверенных существ? Ирка сначала придиралась к содержанию книги и искала тошнотворность и обыденность, описанную многими авторами раньше, но там, в этом повествовании, ее не было, там были глубокие ритмы разных сердец, чтобы жить, чтобы трогать телом незнакомые звуки законспирированных смыслов и слов, чтобы пить и пожирать эмоциональные водоросли целыми водопадами, чтобы понимать, кто с тобой ломает подушку на две части, с кем ты разделяешь отражение в зеркале, что за гад или янтарная…, не бритая капля с тобой рядом, забывшая, как рубить дрова и лазать по скалам в поисках цветов и съедобных личинок… Она обожала футуризм ощущений, досказанную недосказанность и просмотр невидимого фильма с запахами и поступками настоящего мужика, а не говорящего суслика с пластилиновым телом без шрамов и татуировок. Она рвала строки глазами, удовлетворяя своих летающих колибри и божьих коровок внизу живота и в груди, мечтая о сильном негоднике с колючим раздвоенным подбородком и глазами крокодила, у которого в пасти будут лежать её яичники, её драгоценная матка, её трубы со всеми, без остатка, яйцеклетками…, дороже тупых алмазов и трех океанов…, дороже жемчугов и модных французских сумок…, дороже всего на свете…
Чайник закипел на синих иголках газового огня, выругавшись на своем металлическом языке, прыснул паром в воздух кухни и медленно стал свистеть, как маленький горячий паровозик, подогретый электричеством рельс. Книга, мысли…, чай, мысли, кухня, мысли…, тепло новенького спортивного костюма на голом теле и ожидание звонка в дверь. Окно показывало картинку свинцового неба и голых деревянных веток, трогающих воздух…. Там была темная муть…
Лифт шумно остановился на седьмом этаже девятиэтажного дома. Его было слышно всегда, несмазанные двери громко открывались и так же закрывались, а затем шаги. Стук каблуков сестры по бетонному полу был слышен далеко, он обозначал ее присутствие в пространстве этажа. Она была не сама, там был еще кто-то, громко говорящий, надежно ступающий, заставляющий сестру смеяться.
«Ага! Эта новая «сволочь» нравится моей сестре, иначе не ржала бы, как лошадь на буряковом поле. Ну, все…, жди постельных, оргазмических стонов и охов от интимной борьбы дзюдо до самого утра, пока не нажрется сексом до отвала…, сука, сучище…, и я так хочу…»
Так размышляла Ирэн и бросилась к двери нажимать и хрустеть замками, исполняя манипуляции открывания. Дверь открылась и на пороге стояли трое, знакомая до боли сестра с лицом молодой девушки, полностью готовой к изнасилованию, металлический военный в шинели с лицом дальних планов…, и какой-то широкоплечий волчонок, имеющий понимающие каменные глаза взрослой статуи. Мысли летали быстро, соревнуясь со световыми фотонами от еще не украденной соседями коридорной лампочки. Ирен поняла, что офицер неизвестного корпуса с одной звездой на плечах уже был оккупирован сестрой, а серенький волк со взглядом доброго убийцы был свободен, как падающий ноябрьский лист. В глаза бросилась пузатая сумка, вероятно, с продуктами, свежей докторской колбасой и водкой, а может даже и с серебряной крышкой шампанского, которое так любила Ирка.
- Это моя сестра Ира! – без гордости сказала Алина и первая вошла в коридор. – А это Черкесов и Дима!
- Сказать вам изуродованную фразу, что мне очень приятно, это значит соврать, как все, когда произносят подобную чушь…, ненавижу штампы, придуманные дураками. Ни хрена я не рада знакомству! Димон и Черкесов, ну и ладно, приперлись хорошо провести время? В жизни всякому везению есть место… Где моя любимая докторская колбаса? Если вы не купили бутылку шампанского для меня, то вы тупицы, мою сестру этот штамп не касается, она же моя родная сестра…, ей заранее прощается все…
- Черкес, словесные войны - это по твоей части! – быстро отреагировал майор, снимая шинель и очень аккуратно складывая военный шарфик.
- Ирочка, - быстро включил себя Черкесов, - мы тоже не очень любим штампы, поэтому в вашей лжи, что вы рады знакомству, мы не нуждались изначально, как ручей в пьяных туристах. Шампанское мы купили, потому что звук его пробки - это всегда разгон демонов по углам любой квартиры. Идти в гости с водкой - это как-то по-русски, но сегодня великий французский праздник, вот мы и решили прихватить шампинейлу!
- А что за праздник? – оторопела Ирка, ощутив женский азарт в районе правого соска налитой груди.
- Сегодня ровно сто лет, как Моне бросил свою вторую жену! И для Моне и для всей Франции - это огромный праздник, так как его вторая жена была настоящей велосипедной ведьмой и пила с него кровь бидонами, а он вкалывал над шестиметровыми полотнами день и ночь. От его кувшинок и сада, который он купил и рисовал у всех рябило в глазах. Деньги уплывали, зрение садилось, ученики сволочи платили не вовремя, подагра разрывала болью левый большой палец на ноге, а третья жена шептала песни нежных валькирий. Франция именно сейчас празднует салютами и спонтанной любовью в презервативах, что реальной любовью не назовешь, а также булочками с малиновым джемом внутри и миллиардами чашек кофе на Le Kat Ponsonuer.
- Крутой праздник! Предлагаю пройти на кухню и начать торжества по этому поводу в честь памяти Моне, - вставила Алина и пошла на кухню, выкручивая красивыми бедрами известный и очень развратный кубинский ритм.
- Тот, кто знает Моне и его творчество, уже интересен, - громко сказала Ирка, - не каждый может рассказать хоть что-нибудь о творчестве французских импрессионистов. Все заняты пожиранием колбасы, стиркой наволочек и бессмысленным, механическим трахтенштайном в вечернее время суток. Заходи на кухню, Черкесов, обсудим левую ногу сфинкса, дыры в пространстве и натяжение мышеловочных пружин в замке Марасфили!
- А еще влияние русских матерных частушек на повышенный удой коров в районе Рязани или Красноразлетайска.
- Отличное предложение, путешественник по гостям! – вставила Ирка, заметно повеселев.
- Ну, все! Сцепились два интеллектуала, теперь вечер будет еще интересней и опасней! - вставила Алина.
- Что читаем, Ирен? Небось, какой-то футуризм? – спросил Черкесов, бросив взгляд на название книги на кухонном столе.
- Там писано о мягких, ничего не значащих словах и молчаливом эхо надежного мужчины! – быстро парировала Ирка.
- А где у вас ножи? – спросил Дима и присел на кухонный диванчик, держа в руке толстенный обрубок колбасы от фальшивых докторов.
- Их бы наточил кто-нибудь, а, мужики! – съязвила Ирка, подавая два ножа в мужские руки.
Быстро сварганив на столе праздничную картинку, заставив его едой и бутылками, все четверо внезапно замолчали.
- Ну, вот, святая пауза повисла в воздухе и притихли все, даже мухи на плафонах. Пауза неуместна! – воскликнул Черкесов. - Вот и встретились четыре одиночества и развели у дороги костер… Итак, не обязательно искать причину, чтобы влить в себя алкоголь…
Черкесов взглянул на две рюмки водки у Алины и майора и на два длинных фужера шампанского у себя и Ирки.
- Вечер воткнулся носом в эту землю, как пикирующий бомбардировщик, но уже без бомб. Этот бархатный вечер дал нам возможность обменяться информацией и продолжить наши жизни. Пусть он будет удивительно хорош…, и ты поймешь, что жизнь прекрасна, несмотря на разбитые военные самолеты, ноябрьские ветродувы, звуки стреляющих бутылок и агрессивных соседей. Я пью за тепло вашей кухни, когда на улице холодно, я пью за правду в мире лжи и притворств, я пью за то, что четыре сперматозоида разных пап, в разное время успели раньше всех!
Черкесов с удовольствие выпил содержимое бокала и аккуратно поставил фужер на угол стола.
- Да, ты настоящий космонавт из тридцать седьмого измерения! – воскликнула Ирка и тоже выпила шампанское.
- Ты ошиблась, Ирен! Он из сорок первого измерения! – хотел подшутить Дима, но в его губы после быстрой водки на брудершафт вцепилась Алина, схватив его затылок правой рукой, а левую руку положила на майорский погон чистой рубашки.
Они сцепились мягкими участками кожных губ и стали заводиться изнутри… повышая давление страсти в головном мозге друг друга…
- Шлифование телесных обменов началось… Черкесов, а где ты научился так маскировать тосты?
- Это в школе Друидов, я там работал официантом в местном буфете и иногда подслушивал их речи, воруя тайный смысл золотой клубники и секрет падающих бутербродов.
- А…, сел на волну дурака? Ну-ну…! – откусив с удовольствием докторскую колбасу, вставила Ирка и красиво улыбнулась.
- Никакой волны… Ты же хочешь продолжать обмениваться информацией, не так ли? Не обращай внимания на Димона и свою сестру, по логике всех логик они скоро уйдут куда-то туда, где нет наших глаз. Это фактаж ситуации. Мы останемся здесь и будем кусать друг друга просто так, потому что тебе одиноко и скучно, а я подыграю на этом рояле…. Могу сказать, что будет дальше?
- Скажи…
- Дальше кто-то первый зевнет, потом еще и еще, мы допьем шампанское и водку, и ты уйдешь к себе в кровать, а я лягу здесь на кухне в лесу вкусных оставшихся запахов. Утром я умоюсь у вас в ванной и растворюсь в морозном воздухе первого декабря и больше мы никогда не увидимся. Это верхний сценарий всех логик и драматургов. Если ты мне сейчас собралась сказать: так, а что же нам делать?
- Собралась…
- Ну, вот…, я тебя не перебивал, а ты меня - уже несколько раз. Так вот, скукотища и ничего больше. Так развиваются сценарии всех застолий, потому что людей с воображением очень мало. Они либо сразу ненавидят друг друга, либо идут на поводу инстинктов.
- Мы отваливаем от вас! – выпив еще водки и не закусив, бросил Димон и, взяв Алину за руку, исчез за поворотом коридора.
- Счастливого пути по распутьям мирским…! Это именно то, что их интересует сейчас в этом мире. Им нужна физика движений и вызывание внутренних эмоциональных процессов в их скучной жизни. Половые соревнования сильных молодых людей никто не отменял...
- Разрешите перебить вашу речь, профессор! – с долей иронии сказал Ирка.
- Разрешаю! – ответил Черкесов, наливая себе рюмку водки и капая туда шампанское, как валерьянку.
- Задаю вопрос исключительно по одной причине: увидела брата по разуму. И слова твои совсем не скучны. Рада, что ты приперся с сестрой в довесок своему другу, который сейчас будет делать аэробику вместе с ней. Но ты вовсе не довесок, ты другой. Как имя твое, Черкес?
- Я не могу тебе ответить, потому что моей фамилии всегда достаточно, чтобы меня как-то позвать. Имя есть, конечно, но оно не нужно никому кроме меня. Оно обозначено в гармонии с моей фамилией в верхних архивах выхода всех имен и фамилий в эту жизнь. Как хочешь - так и зови, все равно это до ухода в сон, потом и я, и мое имя исчезнут вместе в утреннем мраке и все… Больше никогда мы не увидимся, и ты не позовешь меня никуда и никак. Это логика реальных событий и не загрязняй себе мозги чужими проходными именами. Мне, слава Богу, от тебя ничего не надо, тебе от меня тоже. Между нами нет главной заразы, убивающей любые человеческие отношения – это выгоды! Люди остаются только тогда, когда между ними появляется эта сама любая выгода. У нас этой чумы нет. Мы разбежимся навсегда, как кометы Урбуса. Еще вопросы есть, девушка Ирка, поглощающая собственное структурное одиночество? А скажи, у Алины свежий след на пальце от обручального кольца, она замужем? Сейчас не может припереться ее муж с блестящим, хорошо наточенным топором в руке или обрезом наперевес, с двумя очень сухими патронами внутри?
- Ты и это заметил? Она обручалку то носит, то нет, вот след на пальце и виден. Муж есть, но он удрал три года назад, иногда звонит, откуда неизвестно, они ругаются и все…
- Что-то у меня стучит и ксилофонит в правом легком, так бывает, когда мой ангел предупреждает об опасности. Скажи, сколько процентов ты даешь, что через час в дверь позвонит муж Алины и нужно будет принимать решение быстро или устраивать побоище в коридоре, там просторней?
- Ноль процентов и ноль сотых…
- Так я и знал. Ну, что ж, пусть будет так, только все будет совсем иначе! – произнес Черкесов и, налив шампанское в бокал Ирке, не чокаясь, опрокинул в себя. – А почему сбежал ее муж?
- Денег должен людям, вот и сбежал! – ответила Ирка, облизывая губы от сладкой шампани.
- А к вам не заявлялись те, кому он должен?
- Нет, адрес не знают. Алинка жила с ним в другом месте. Это квартира моя и покойного папы.
- Понял тебя, предусмотрительная Ира. Что слушаешь на магнитофоне? О, Шарп 555! Это замечательная машина, я такую продал, были нужны деньги, чтобы купить видео магнитофон. Этот Шарп будет работать лет 50, а может и больше, это точно.
Черкесов привстал и нажал на кнопку. Из магнитофона полился ЛЗ.
- О, Боже! Цеппелин! Какие божественные звуки! – восхитился Черкесов и закрыл глаза от притока удовольствия…
- И ты любишь Планта? – очень удивилась Ирка.
- И не только Планта, а и всю его команду. Я слушаю только четыре группы. Битлз, потому что они гениально первые и гениально простые, Цеппелин, потому что их музыка и голос Роберта - это ключи в другой, почти потусторонний мир, «Uriah Heep», потому что они сказочные, волшебные и фантастические, и «Deep Purple», потому что они скорость и конкретные стуки моего сердца. На мне шкура горит, когда я принимаю музыкальные витамины от этих ребят. Когда-то их забудут, но не я и не мой дух, летающий под облаками в небе над хмурыми странами совсем других планет...
- Черкесик…, я обожаю ЛЗ и Дипов, Юрику Хип и гениальных Битлз! Вот это совпадение…, мамочки родные!
- Стоп, я так не играю! Это очень плохо, когда одинаковые вкусы, это всегда один торт на двоих. Покопайся в себе, может ты еще кого-нибудь любишь, ну «Веселые Ребята», например, или «Самоцветы»? Это музыка для строителей новой жизни и задора комсомольского в груди, это развивающиеся красные знамена и рабочие смены по 20 часов в забое с кайлом, потом и сладким патриотичным недоеданием красной икры…, романтика! Одни жрут и веселятся, другие - вкалывают и ничего не имеют, какая четкая схема для антагонизмов и зачатков новых кровавых революций.
- Не издевайся, я люблю Планта и его команду! Вот послушай! – она с энтузиазмом включила реверс и в магнитофоне что-то щелкнуло и приказало кассете крутиться в другую сторону.
Через миг оттуда послышалось невероятное вступление и почти шепот солиста ЛЗ.
«… даже если солнце откажется светить, я все равно буду любить тебя…
Когда горы сползут в море, я буду все равно с тобой; вдохновение, что ты для меня? Ты…»
Они сидели молча. Ирка сложила руки вместе, соединив себя в музыкальном восприятии, не пропуская ни одной ноты. Она была настоящей в ее раннем вопроснике без ответов. Черкесов закрыл глаза и трогал руками огромное поле, усеянное старыми стеклянными колосками. В его воображении это поле никто не убирал, оно было стеклянным и для хлеба не годилось. Он знал каждое слово Планта в этой песне, он там был, перепрыгивая с ноты на ноту, дотрагиваясь до фальшивых запретов того места на земле, где он жил... В этой музыке он летел над землей на уровне полета белых журавлей из красной книги.
- Тебе скоро замуж выходить! – внезапно сказал Черкесов.
- О, Боже! С чего это? У меня никого нет, и я не хочу! – удивилась Ирка.
- По залету… Я так вижу, что у тебя фата и живот с мальчиком внутри. Твой аквариум наполнен золотой рыбкой…
- Ты что колдун?
- Нет, я просто с шести лет кое-что вижу. Вот, взял и увидел тебя в фате, - мрачно ответил Черкесов.
- А он, кто, этот мужик…?
- Понятия не имею, его не вижу, тебя вижу. Ты заблудилась, ты ходишь по кругу, ты копаешься в себе, а ответа нет. Ты вслепую идешь, чтобы что-то нащупать, чтобы что-то изменить в своей жизни. Быть тебе скоро беременной, это там решено всеми советами по выходу детей в этот мир из того мира… Могу посоветовать, чтобы ты не ходила по кругу, как женский ослик.
- Советуй, Черкесик! – внимательно слушала Ирка.
- У определенных солдат есть такая инструкция: если ты заблудился в густом лесу, и ты левша - ты должен обходить все деревья на твоем пути справа, если ты правша - ты обходишь деревья слева так, что никогда не пойдешь по кругу, это уловка для прямого пути. Когда на твоей дороге появиться он, ты должна определить, в лесу ли ты? Любая женщина доказывает всему миру, что она стоит дорого из-за умения репродукции, но больше счастливы лишь те, кто дает право мужчинам это доказывать. Запомни, Ирен, когда в глазах выгода, в вопросах скрытая выгода и тайный смысл, когда паузы в два дня между одинаковыми вопросами тебя пробуют на информацию о твоих желаниях в будущем...
- Сложновато…
- Вообще-то не сложно… У нас есть время об это поговорить, завтра его не будет. Просканируй на праведность…
- Как?
- Просканируй его на внутренний диалог не в постели, перед трахом или после, а днем, глаза в глаза. У правды есть время, она проявляется именно тогда, когда рядом нет выгоды. Если будет выгода - правду не получишь, это слишком редкое пирожное, почти золотое, изюмно-марципанное. Когда попадешь в ловушку или западню своих и его выгод, сразу вспомни закон подснежного плевка для альпинистов.
- Какой закон, черт побери? Чем дальше, тем интересней слушать тебя между строк…
- Не перебивай, плиз, и запоминай закон альпинистов в безвыходной ситуации. Когда люди говорят, что они в безвыходном положении, это только вербальное заключение, им всегда нужно определение для самоуспокоения и объяснение ситуации, потому что люди не очень умны в большинстве своем из-за удаленности от природы. Когда ты вдруг от каких-то искусственных и надуманных мыслей получила информацию, что ты в безвыходном положении, помни, что засыпанный снегом альпинист после схода лавины не знает, где горизонт, где земля, а где небо, то есть, где верх, а где низ? Он плюет в снег и ждет, когда земное притяжение начнет притягивать к себе плевок, вот тебе показатель земли и нужно копать в противоположном направлении. Как видишь, все очень просто и никакого безвыходного положения в помине нет, люди слабы для анализа мозга, они сильны для анализа мочи, пардон. Определи, в каком умственном лесу живет твой мужчина или он - человек с равнинной плоскости, определи…, будет ли он питаться молоком любимой женщины, медленно…, не прячась? Под венец просто так не ходи, просто так туда ходят идиотки и приговоренные упрощенные дуры в грязных мыслях выгоды, выгоды и ничего, кроме выгоды! Формула проста, хочешь страдать- страдай, хочешь думать и ждать- думай и жди, хочешь жить в одиночестве –живи! Ты знаешь, сколько женщин хотели бы услышать эти слова? Миллионы! Но они не слышат никого, кроме себя любимой и почему-то несчастной. Все хотят быть счастливыми, поголовно все, и у всех ни хрена не выходит! Есть же этому объяснение и причины? Конечно же есть!
- О, Боже! Какие, какие…- торопила Ирка.
- Когда ты видишь перед собой железный столб, тебя не интересует его химическая формула? Ты не посылаешь его в магазин или мыть посуду, ты даже не бьешься головой об него, потому что у тебя срабатывает обыкновенная логика, что это железный столб, а не куча ваты. Но, когда перед тобой мужчина, в тебе срабатывает смертельная программа саморазрушения любых отношений с ним. Ты не знаешь, в каких войсках он служил в армии, тебе плевать, но не ему. Ты не знаешь ни одной его армейской истории, тебе плевать на его армейскую жизнь. Ты не знаешь, как работает карбюратор его машины, тебе снова плевать, хотя, на прочтение инструкции работы карбюратора у тебя ушло бы десять минут. Тебе начихать на его интересы, привычки, любимые вещи, фильмы, мультфильмы, кулинарию, одежду, подагру, ревматизм, шрам от аппендицита, любимые носки, качество спиннинга и немецких крючков и т.д. Тебе плевать, потому что ты получаешь исполнителя своих желаний, коротко говоря, многократно проклятых выгод! Тебе не интересно, почему он делает так, а не иначе, тебе обязательно нужно массировать его голову и делать замечания по тысяче раз в день, выкручивая взрослому состоявшемуся человеку мозг и методично уничтожая его привычки. В его голове все извилины начинают превращаться в трещины, а это уже деградация человека и синдром старого ореха. Извилины не должны быть трещинами – это божественный закон и бытие правильной анатомии. Тебе нужно все по-своему, переделывая мужчину в послушного идиота до того знаменательного дня, когда он…, внутри своих светлых потускневших лабиринтов, не пошлет тебя к двум мамам, к твоей и к чертовой, бросив тебя с ребенком и вернувшись в свой любимый обжитой мир, но без тебя на веки веков. Это именно тот день, когда в нем не дернется ни один член, а дернется только нервный тик на лице.
Запоминай: выгода — это использование чужого живого тела для осуществления различных только своих желаний, которое всегда заканчивается побегом этого тела прочь. Я процитировал тебе один из законов, так называемой, Третьей Золушки. Это неписанная Библия для всех женщин, которую они в глаза не видели, в руках не держали, потому что им плевать на собственную жизнь с колокольни совсем не здравого смысла…
- Это что еще за законы такие? Я не слыхала…
- А кто слышал? Конечно, не слышала, это очевидно. Конечно же, не слышала и не видела, ты и не могла это услышать нигде. Мы узнаем в этой жизни все не сразу, а постепенно. Это аксиома и иначе ни у кого не бывает. Ну вот, один закон 3-й Золушки ты уже знаешь. Есть такие аксиомы, как пять законов Зеленого Дровосека, три закона элитного Садовника, десять законов Сбитого Летчика, шесть законов ублюдков, пришедших к власти и, вообще, есть целый пласт жизненных указателей, которые никто не преподает в школах и Университетах и мало кто слышал и знает. У каждого на пути есть дороги, сбоку которых стоят столбики с указателями и надписями. Бери, читай, думай, выбирай, иди… Это не преподают, оденут в школе мешок несистематизированных знаний на голову и радуются, новый строитель готов для большого улья, а то, что этот строитель хочет повеситься, всем плевать.
Это профессиональная профанация пути! Живут себе люди, катятся по жизни от восхода до заката, работа-дом-работа, мало думают, много едят, разжигают костры книгами, мало рассуждают, много занимаются плутовством друг против друга, воруют лампочки в подъездах, чтобы не покупать в магазинах и, вообще, мало заботятся о других и о себе. Как тебе схема жития? Это же смерть. Тупая, скучная, грустная и очень быстрая смерть…
- Но, ты-то знаешь! – не унималась Ирка, поджав под себя ноги поуютней на диванчике, что сразу говорит о том, что человек на пике интереса обеспечил свою зону комфорта для ушей.
- Я стараюсь знать, потому что много думаю, это полезней, чем обжираться свининой, пивом, курить и пыхтеть на диване. Давай пригубим эти рюмки, чтобы жизнь была такой же красивой и длинной, как «July Morning».
- Я сейчас поставлю!
Она поменяла кассеты, и Кен Хенсли стал нажимать на орган, вынимая тихие звуки, одетые в будущую бурю эмоций.
- Потрясающе одиноко, потрясающе вероятно. Эта вещь Хипов, музыка молитв и воздыханий, напрягающая душу на страсть и уничтожающая ожирение сердечных сумок. Это произведение нарезает Луну на сырные доли, превращая их в лобные, а под свет от этой Луны подсолнухи поднимают головы, пренебрегая ожиданием Солнца! Иначе я эту музыку никак не воспринимаю…
- Ты говоришь о них настолько тепло…
- Они перевернули мою жизнь и заставили меня чувствовать мир звуков и учить английский язык. Они мне сделали этот подарок, даже не видя мое лицо и не пожимая мою руку. Они сделали больше, чем моя злобная учительница по русской литературе. Они заставили меня проснуться от взрослых, постоянно зачеркнутых чернилами снов…
- А почему женщина должна знать, где служил ее мужчина, я думаю, что многим это до лампочки? – неожиданно продолжила Ирка.
- Она не должна ничего знать, если у нее не работает мысль в направлении своего благополучия. Пусть живет в пустом поле, как обыкновенная сорная трава белена-лобода. Но если мысль работает, и она собралась с этим мужчиной быть рядом за его плечами, ну хотя бы ближайшие лет двадцать, то узнать обязана. Почему, в свою очередь, он должен знать все ее прихоти, на кой черт ему знать любимый цвет ее помады и лака, если она ничего не знает о нем и не хочет знать? Но не знать — это всегда не проблема и не беда, есть язык, возьми и спроси. Тупик ситуации в том, что ее интересует она и больше никто на свете, но и основная правда в том, что женщина в браке либо твой родной союзник везде и всегда, либо пусть идет к чертовой матери… Если кто-то живет по другой схеме, то их брак не стоит и старой, пыльной пробки от давно выпитого вина. У них даже в мыслях нет поинтересоваться не его бабами и похождениями, а его суровым прошлым. И запомни, чем интересуется человек - то и характеризует его сущность по отношению к тебе. Если мужчину спрашивают, сколько у него было женщин - то за этим стоит понятный смысл вопроса. Любой мужик, кто не служил, не был в коллективе таких же, как он, не находил общий язык, не дрался за себя, не холодал и голодал, тот понятия не имеет, что такое настоящая мужская жизнь и братство. Раньше любой мужик проходил через войска, теперь выборочно, потому что появились лазейки для толстых, хитро мудрых червей, не желающих что-то понимать о себе…, и так сойдет!
- А ты где служил?
- Совершенно закономерно, я служил в разведроте в ГСВГ. Это Группа Советских Войск в Германии. Когда я попал в Коттбус в учебный полк, а по-простому – учебка, таких как я было много и каждый что-то из себя представлял с виду и на первый взгляд. Но, на что способен каждый — это было главным вопросом всех времен и народов, любых государственных или бандитских образований, любых структур, собирающих народ под одной крышей или в одну толпу. Разговаривать могли многие и трепаться про то, про се, но, когда вывезли всех на полигон, там и проявилось качество продукции, призванной Родине послужить. Нас не предупреждали о двадцатикилометровом маршброске, держали в тайне, как сюрприз. Построили, нагрузили по ящику патронов на троих, лопата в ремне на заднице, автомат, пять магазинов, штык-нож, сумка с тремя учебными гранатами, по два выстрела для РПГ в вещмешок каждому, а у кого-то еще пулемет, гранатомет, станина или ствол от АГС, плюс коробки с гранатами для него, словом, под завязку. Подгрузили нас сержанты, одетые в кеды, вместо сапог, построили и вперед… Вот где истина проявилась у всех на глазах!
Засада была в том, что в германских лесах везде песок, а мы в сапогах, чтобы сделать шаг вперед, нужно вытащить ногу из песка, а вторую воткнуть в песок, и не шагать надо, а бежать. Это физическое усилие ног в три раза сильней, чем на асфальте, после таких кроссов икры на ногах отваливаются на пол, как мускульные пирожки. После пятого километра новый понтовый народ посыпался молча, кто-то падал, выхаркивая сигаретный никотин, задыхаясь и глядя на мир глазами узников концлагерей, кто-то демонстративно снимал сапоги и отрывал окровавленные портянки от пяток и пальцев. Таких забирали машинами, которые следовали сбоку по дороге. Затем, кто смекнул, что слабых сажают на грузовые машины и везут на полигон колесами, стали падать и имитировать даже сердечные приступы, я это все видел и запомнил на всю жизнь этих сук и последних тварей. После одиннадцатого километра бега нас осталось около половины, остальные «шланганули» и легли покатом в грузовики, показывая мозоли, портянки и сучьи улыбки вышкваренных, хитрожопых черепов. Я всегда был выносливым и дожимал до конца любое начинание с детства. Позади меня бежал Гуртовой из Днепропетровска, парню не повезло, у него было много лишнего веса и фигура совсем не бегуна, но он старался двигаться вперед, отстал, был сзади всех и вот-вот был готов упасть, но не сдавался, проявляя настоящий мужской характер. Я вернулся назад под злую ругань сержантов, стал впереди Гуртового, и он вцепился в мой пояс сзади, и я попер, как бульдозер, по немецкому песку, потому что был лучшим бегуном школы и всех пионерлагерей, уже тогда имел стальные икры и тренированные ноги. Сержанты молча бежали рядом и наблюдали за мной и за Гуртовым. На пятнадцатом километре нам дали передышку и команду сходить в туалет по-быстрому. Я никогда не видел и не слышал, чтобы в тишине леса стоял звук реальных фонтанов и струй, поливающих сосны из ста шестидесяти трех разнокалиберных членов. Как мы пропилили остальные километры, я уже не помню, я запомнил много соленого пота и другое…, что, сняв портянки на финише, перед казармой на полигоне, я увидел, как может смещаться кожа на ступне моей ноги, и что такое настоящие болючие водянки.
А вечером на плацу командир учебной разведроты капитан Шимков, дергая фуражкой на голове от нервного тика, дергая плечом, поправляя портупею бесконечное количество раз, разделил учебную роту на две части, тех уродов, кто не добежал и ехал в кузовах машин, и тех, кто пришел на полигон своим ходом. Неожиданно для меня, Шимков назвал мою фамилию и приказал выйти из строя, а потом при всех объявил мне благодарность и назначил заместителем командира первого взвода. Он сказал, что я единственный человек, который помог товарищу на марш-броске и не бросил своего. С тех пор, фраза - «не бросил» вросла в мой мозг, как дуб, как баобаб и как эвкалипт, и я никогда никого не бросал и не брошу, потому что у меня такая установка в голове, потому что мне повезло и выводы из своей армейской жизни я сделал правильные. Об армии любой, кто там был, расскажет с удовольствием, если не сидел жирным писарем в штабе и не жрал масло ложками по пять шайб на ужин, кто не отлеживался в санчастях и госпиталях, шлангуя и отсчитывая пустые дни до дембеля. У меня армия была замечательная, там я ответил на три главных вопроса о себе и три главных вопроса о государстве, в котором я живу. Все мои ответы меня удовлетворили, потому что я их прошел лично и это моя кожаная правда, купленная потом, кровью и стойкостью. «Законы 3-й Золушки» писаны для всех молодых женщин: хочешь знать, кто с тобой рядом, подробно расспроси его про службу в армии. Он обязательно что-то вскроет о себе такое, о чём ты ни сном, ни духом, никогда, под самую крутую песнь любви и созидания детей в бегущей по тебе сперме, не догадаешься. Если он не служил, ищи его временной промежуток, которым он гордится и готов вскрыться в рассказе о нем. Когда он понимает, что его жизнью интересуются, он понимает автоматически, что он интересен, а это бензин для отношений без добавок проклятой выгоды.
- Какая полезная информация! – протяжно сказала Ирка и самостоятельно налила шампанского в фужер.
- С тебя осетр с икрой в животе, – весело ответил Черкесов, – будь правильным подсолнухом, а не тем, который отворачивается от Солнца. Такие есть, их очень много, нарушающих законы здравомыслия и баланса, хочешь что-то получить - отдай, не хочешь отдавать - получишь один раз, а на второй - путь будет закрыт. Я всегда изъясняюсь иносказательно, чтобы мозг собеседника хоть немного напрягался во время разговора. Это мой стиль с детства, так уж повелось, извини…
- Ты слышишь, как стонет моя сестра сука? – спросила Ирка.
- Слышу! Сука – это высшая степень выживания, между прочим. Они улучшают друг друга любовью. Этот крик -природное явление, когда женщина приближается к пропасти из зефира, а мужчина остро понимает, что он турнирный лесной самец. Можно падать вместе в зефирную пропасть и не разбиваться. Она в стране оправданий, куда без мужского члена не купишь билет, а он в стране оправданий, купивший туда билет у неё! Это пункт в женской жизни, это завязанный узел между двумя людьми с разных полюсов, а иногда и с разных планет. Они - та самая поговорка об иголке и нитке…
В соседней комнате послышался разорванный на пять частей звук, напоминающий первой своей частью -вой, а второй частью- визг, третьей- зубной скрежет, четвертой -триумф мышечных ударов, и пятой частью- страшно душевный, внутренний позитив нижнего прохода виолончельного смычка… Оркестр…
- Приехала! – улыбнулась Ирка.
- Приняла военную присягу! – пошутил Черкес.
Дверь в коридор распахнулась и в нее вышел Димка. Он был босой, обвязанный махровым полотенцем вокруг мускулистых бедер, с голым торсом тренированного гимнаста и толстой мускульной системой предплечий и груди. Его короткие волосы были всклокочены, на лице играла улыбка неандертальского охотника и победителя одновременно. Он тяжело дышал, как будто разгрузил вагон чугунных болванок на заброшенном полустанке. Прошлепав босыми ногами по полу и зайдя на кухню, он схватил бутылку водки и налил половину стакана, на боку которого была гравировка буквы (В) и большой, не русской, а голландской мельницы. Жданов молча схватил стакан широкой ладонью и опрокинул его в рот, очень похожий на пасть. Немного сморщив глаза и выдохнув с превеликим удовольствием в воздух внутреннюю реакцию на водочный прием, он произнес:
- Черкес, счастье есть! Я это знал еще с седьмого класса средней школы. Его не может не быть, едрена мать!
- Бесспорно, Димон! Счастье подчиняется накопительной системе, иначе это уже не счастье, а мимолетное виденье и просто какой-то там «гений чистой красоты»! Офицеры всех Союзных Республик страшно гордятся за своего товарища, получающего второе высшее образование и одновременно взвалившего на себя нелегкий труд удовлетворения красивых студенток. Я тебе скажу, Димка, что ты настоящий гусар Преображенского полка, о котором сам Денис Давыдов написал много красивых слов.
- А короче? – улыбался голый майор с полотенцем, пережевывая ластик докторской колбасы.
- А короче…, работа твоя не закончена, удались туда же, откуда появился, там тебя ждет молния не от гроз, а от девичьих грез… Не перепутай понятия, преображенец!
- Спасибо за сестру, товарищ гусарский Майор! – вставила Ирка и улыбнулась, разглядывая голую мужскую грудь с татуировкой группы крови над левым соском.
- Алька не девушка, а Фея Балтийского флота! Почти откусила мне мочку среднего уха… Служу Отчизне на всей её территории и за рубежом! - ответил Жданов, много лет назад подготовленную словесную заготовку.
- Димусик, ну ты где? – раздался крик из комнаты.
- Бегу…, моя развратная Белоснежка- девственница! Сразу же видно, что училась в хорошей школе! – крикнул майор и, схватив полстакана водки и толстый лист сыра, босиком исчез из кухни.
- Вот она…, жизнь! Кто-то это все придумал и спланировал, кто-то этим всем управляет и наслаждается! – шепнул Черкесов и взглянул на Иру.
На кухне стало тихо, пустой стакан только что выпитой водки, стоял на краю стола. Развороченная группа сыра и колбасы веерными слоями лежали на большой тарелке. Ирка сидела на диване поджав под себя ноги в теплых носках и изучающе смотрела на Черкесова, который открывал банку кабачковой икры и аккуратно нарезал кирпич черного хлеба. Она разглядывала человека, о котором еще вчера не имела никакого представления. Её мысли разделились на вчера и сегодня из-за, казалось бы, совсем не значительного повода, нечаянной, незапланированной встречи с чужим человеком, излагающим мысли более глубокого мира. Она смотрела на его руки, на его движения и лицо, не находя там ничего особенного, кроме эха его озвученных мыслей и подачи материала…, того самого, который был ей нужен, о котором писали не все, дотрагиваясь до глубоких и очень нужных струн её внутреннего мира. Она вдруг осознала, что до случайного прихода этого словесного жонглера и строителя слов и предложений, она лечилась запятыми и многоточиями, запивая их водкой, а иногда и шампанским, она сидела в тупике лабиринта собственной кухни, где все стены закрывали ее маленький мир от тревожного большого.
«Uriah Heep» тихо пел свой заколдованный «Park» с прекрасными промежутками гармоничных звуков.
«… мой Брат, в мечтах, бывало здесь витал, пока он не погиб от рук напрасной войны…»
Алина стонала в соседней спальне, отрываясь на полную катушку за долгие искусственные паузы её жизни. Майор Жданов был где-то там, рядом с ней, молча добиваясь своего и умело работая смычком своей виолончели, выписывая нотную тетрадь ее и своих желаний. Это была мелодия совпадений и гимн здравому смыслу. Черкесов слушал музыку из спальни и магнитофона и, улыбаясь, выкладывал аккуратные бутерброды на тарелку. На кухонных часах стрелки показывали начало зимы, два часа ночи и точный курс до Нового Года. Несмотря на глубокое ночное время, в дверь раздался короткий и очень робкий звонок. Ирка задержала в воздухе ладонь с фужером, Черкесов посмотрел в сторону Ирки и как-то страшно улыбнулся во весь рот…
- Я это знал, я это прочувствовал внутри себя…, лифт не работал, я бы услышал открытие дверей и шаги. Для того, чтобы просить соль в это время, нужно быть реальным идиотом, соседи давно спят.
Черкес сделал небольшую паузу, разглядывая испуганное и удивленное лицо Ирки и продолжил
- Это муж Алины крадется, я так чувствую, я так знаю. И, как назло, именно сегодня я не взял пистолет. Иди к дверям, спроси сонным голосом – Кто? Как его имя и фамилия?
- Димка Смитюх его фамилия, а если это не он? – еще больше испугавшись спросила Ирка, поднимаясь из-за стола.
- Ждановский теска? Час от часу не легче от намека судьбы…, твою мать! Фамилия ужас, настоящий указатель мусора на земле, я бы поменял такую фамилию еще в утробе мамы! – улыбнулся Черкесов. – Когда войдет, веди на кухню, все остальное сделаю я сам, не будь я сын моего резкого папаши…
Из внезапной тишины комнаты вылезла настороженная голова Жданова. Он вопросительно посмотрел на Черкеса и махнул головой, обозначив не столько удивление, как получение инструкций к действию.
- Димон, война… Твой теска приехал, Алинин муж. Объявляю тревогу по полку, одень форму для запугивания и зайдешь на кухню ровно через три минуты, не раньше. Играем ментовскую засаду, понял, да? Алина продолжает спать в спальне и не показывать свое голове тело… Сценарий оперетты рисую только я… Начали! – скомандовал Черкес.
Ирка вышла в коридор и играя сонной интонацией голоса негромко спросила дверь:
- Кто там?
- Ирочка, это я, Дима! Мне Алинка нужна срочно… Она дома?
- Ты что, дурак? Два часа ночи…, все спят, тебе чего надо, снова денег?
- Ирочка, открой, я проездом, мне Алиночка нужна срочно! – тихим голосом шептали из-за двери.
Дверь заскрипела старыми замками и отворилась. В коридор вошел мужчина со злым заговорщицким лицом, наглючими глазами и не свежим медицинским пластырем на шее.
- Че вылупилась, курица? Иди буди эту суку, мне деньги нужны, живо? – резко поменявшись сказал незнакомец, играя свою придуманную заранее роль.
Образ зла нарисовался сам собой по логике самой жизни. Ведь жизнь тревожных людей никак не может без зла…
- А почему ты так некрасиво и непочтительно разговариваешь, чухонец? – раздался мужской, уверенный голос из кухни.
Наступила обязательная и логичная пауза для такого момента. В голове у пришедшего Смитюха возникло вопросов больше, чем ответов, что-то не сходилось, логика упала в обморок и ждала реанимационных действий.
- Че молчишь, полуночник? Сюда иди…, расскажешь мне, кто здесь сука, а кто курица? Внизу в подъезде уже стоят мои люди, удирать бесполезно. Дергай на кухню отвечать на вопросы, Каменный Гость! Мы тебя давно здесь дожидаемся. Долг платежом красен, не так ли, соловей? Че молчишь, язык прищемил гландами или притворился мертвым, опоссум? Так еще рановато! – продолжал вещать мужской голос, пережевывающий что-то вкусное и слышимый во всех комнатах квартиры.
Затем из кухни прилетели звуки громко наливающейся в стакан жидкости…, это была водка. Все это время, закрыв дверь на все три замка, Ирка смотрела на цветовую гамму лица пришедшего Дмитрия. Он впал в ступор и не шевелился, поглядывая в сторону кухни с двумя знаками вопроса в глазных сливах.
- Да…, да…, Дима! Эти люди давно тебя ждут, проходи на кухню, там чай и сухарики грузинские из магазина за восемьдесят пять копеек килограмм.
- Снимай обувь, немой человек и иди сюда, будем чифирить и полуночничать под правильный разговор.
В коридоре послышались вялые звуки снятия ботинок, и характерные удары пяток об пол. Ночь меняла драматургию своих обитателей, полностью подчиняясь правилам чужих судеб, прописанных свыше на белых листках невысохшего еще чернила. В кухню зашел Смитюх, ростом с Димку Жданова, с толстым животом и в дурацком, давно не стиранном свитере. Он остановился и стал внимательно рассматривать, развалившегося на диване Черкесова, замысловато тасующего колоду новеньких карт. Туз, дама, король, валет, туз, дама, валет…, шесть, десять, шесть…
- Микроскоп тебе дать или бабушкин бинокль? Че вылупился, грубиян? Уселся на табуретку и поведай, кто здесь курица, кто сука и сколько государственных казначейских билетов тебе должна выдать Алина прямо сейчас, в разгар трудовой ночи и за какие такие заслуги, шахтер ты хренов?
- А ты кто? – робко спросил Смитюх, потихоньку получая визуальные ответы и приходя в себя от неожиданности.
- А кто меня спрашивает, беглый каторжник- Смитюх? Я от Ивана Ивановича, за долгом твоим пришел! – ответил Черкесов внимательно разглядывая ночного пришельца.
- Я не знаю никакого Ивана Ивановича! – уже уверенней ответил Смитюх.
- Любой нормальный человек понимает, что Иван Иванович — это обозначение большого человека, которому ты должен деньги, которые проиграл. Ты деньги принес, человек в грязном свитере?
В это время на кухню вошел Жданов, при майорских погонах, в галстуке, рослый, активный, розовощекий и очень здоровый. На лице Димки была обозначена тщательно проделанная тестостероновая работа в районе ближайшей спальни. Не обращая никакого внимания на сидевшего сбоку нового человека с большим животом, он сказал гробовым казенным голосом с нотами конкретного запугивания:
- Черкесов, если гражданин Смитюх будет продолжать упираться, позови, мы с парнями курим на балконе, упакуем его быстро! И не растягивай с ним балалайку, у нас еще ночной работы полно…, слыхал…, на Ватутина снова тройное убийство, туда нам тоже надо, и побыстрей! Там Веригинская группа уже работает по отпечаткам…
Закончив конкретную речь с барабанами запугивания, Жданов налил полстакана водки и быстро влил ее в луженое горло.
- Слушаюсь, товарищ майор! – быстро ответил Черкесов.
Лицо Смитюха превратилось в кефир от понимания, что квартира почему-то под завязку наполнена мужиками в погонах.
- У меня нет денег! – пролепетал он, снова потеряв всю уверенность в благополучном приходе заветного утра и ощущая дрожь в районе давно не мытого пупка.
- А никто и не предполагал, что ты носишь с собой 8 000 рублей! – весело вставил Черкесов и быстро махнул четверть стакана водки и откусил пахучую колбасу.
- Но я не должен 8 000 рублей, я должен 3 тысячи…, всего лишь…! – недоумевал Сметюх.
- Это тебе так кажется, глупырий! У тебя на горбу давно уже четыре золотых счетчика тикают. Сколько сейчас у тебя денег, с собой? – не унимался Черкесов.
- Всего сто пятнадцать рублей!
- Ого, целую зарплату инженерскую носишь в штанах. Чтобы такие деньги иметь, люди по пять лет штаны просиживают в институтах, сдают зачеты и экзамены. Клади на стол или тебя сейчас повезут к бандитам милицейские подвалы мыть.
Смитюх вытащил сто пятнадцать советских рублей и тридцать пять копеек и положил их на кухонный стол.
- Мелочь не надо, тебе еще на троллейбусе и на трамвае добираться куда-то, мелочь забери. Не по-христиански это, копейки забирать…, а когда ты собираешься остальные деньги принести? – вкрадчиво спросил Черкес.
- Мне нужно к дяде съездить в Верхнюю Затоку, он мне обещал! – ответил Смитюх.
- Ну так какого беса ты сидишь здесь на стуле, и девушку Иру называешь курицей? Вали быстро к дяде в Верхнюю, а заодно и в Нижнюю Затоку одалживать деньги? - почти крикнул Черкес и налил в стакан еще водки, улыбаясь молчаливой Ирке. - Уже уезжай и завтра же постирай свой вонючий свитер. Не свитер, а окровавленное знамя, побывавшее под Сталинградом. Помни, что девчонки под присмотром, если ты долг не отдашь, мы тебя и в Баренцевом море найдем, дурень? Марш в коридор, тебя ботинки уже заждались.
Смитюх быстро нырнул в коридор, очень быстро одел ботинки и улыбнулся мысли, что ближайшие пятьдесят лет он в этой квартире не появится. Дверь ляпнула громко, разбрызгав эхо по подъезду; быстрые бегущие шаги подтвердили исчезновение ночного гостя на ближайшее навсегда.
- Ирок, это вам с Алиной возмещение за курицу и суку от гражданина Смитюха! – сказал Черкесов указывая на деньги на столе. - В эту ночь самая ленивая справедливость посетила ваш дом, это снова чудо.
- Старик, я теперь никогда не буду сомневаться в твоих предсказаниях, никогда, честное майорское! – весело и возбужденно оправдывался Жданов, возникнув снова в проеме двери в военной рубашке с галстуком и в военных трусах с волосатыми ногами босиком.
- То-то же! Что-то нам с тобой не везет последнее время, одни пришельцы и все ночные. Это драматургия, все она, написанная не нами, но для нас в назидание потомкам…
Уважаемый читатель! Продолжение на авторском сайте.