3. Основание Парнаса в Афуле
В структуре Центра культуры для репатриантов была предусмотрена «литературная студия» которой тут же предоставили средства на выпуск ежеквартального студийного альманаха. Меня объявили руководителем студии, оставив «на потом» (на неопределённый срок) вопрос об оплате руководителя. Я, тем не менее, не нашёл возможным тянуть, откладывать, требовать определённости – тем более, что меня очень подбадривал и оказывал всяческую поддержку председатель партийной организации ИБА («Исраэль ба-Алия») в Афуле Ефим Кипнис. Первые занятия мы провели в его офисе. Приглашения я разослал тем афульским авторам, произведения которых были напечатаны в первом выпуске журнала «Галилея» («поживился», как уже было сказано, готовым списком). Наряду с этим, оказалось, что в нашем городе поселились прибывшие из других городов новые репатрианты, уже состоящие в Союзе русскоязычных писателей Израиля. Это, во-первых, Самуил Цицеронкин – автор, которого я заметил в газетах с давних дней своего пребывания в Израиле, - он прибыл из Средней Азии и живо напомнил мне харьковского поэта – сатирика Льва Галкина. Оказалось, что оба (и Цицеронкин, и Галкин) печатались в «Крокодиле», оба слыли в СССР сатириками… Цицеронкин с женой получили в Афуле «амидаровскую» квартиру.
О втором новеньком рассказал мне вдруг прибывший в Афулу Марк Азов. Мы с Марком к этому времени уже несколько лет живо и активно друг с другом общались, я устраивал ему встречи с читателями в «своём» пенсионерском клубе «Духифат», каждый раз подробно «освещая» их на страницах газет, которые печатали мои информации. Уже рассказано о некоторых удививших меня его реакциях на мои о нём заметки и на попытки включить в них некоторые воспоминания общей молодости. А сейчас – о том, как он и привезший его в своей машине старожил Нацрат-Илита Грегори Фридберг позвонили мне, подъезжая к Афуле.
– Я прибыл по делу, - сказал мне Марк, – тут у вас где-то по соседству поселился писатель из Москвы, меня попросили его проведать, это Оболенский, многолетний узник ГУЛАГа…
Одна эта знаменитая советская аббревиатура («ГУЛАГ») мгновенно вызывает во мне сочувствие к человеку, изведавшему на себе её присутствие в советской жизни. Я немедленно встретил легковушку Грегори. Мы с ним, кажется, тогда же и познакомились.
Грегори Фридберг (то есть, очевидно, Гриша или Герш?) – родной брат известной в Израиле эссеистки Шуламит Шалит. Её рассказы о деятелях израильской и вообще еврейской культуры и литературы я знал по передачам «Кол Исраэл» – израильского радио, – слышанным ещё в СССР. Теперь они звучали каждую субботу по русскоязычной израильской радиостанции РЭКА. На журналистском трехдневном семинаре в музее Лохамей Агеттаот («Борцов гетто») я с нею познакомился – она там была вместе с замечательной и очень пожилой поэтессой Сарой Погре’б.
Грегори – очень компанейский, ярко общительній человек - вскоре стал в моих глазах как бы тенью Марка – по крайней мере, чуть ли не его личным "кучером" (сиречь - водителем). Вот и теперь они прибыли вместе: Марка попросили из Союза писателей Израиля проведать Оболенского с женой и внуком вскоре после того как те получили здесь в новом районе Ноф Изреэль постоянную амидаровскую квартиру.
Пока ехали (теперь – вместе со мною) к месту, Марк быстро рассказал мне историю жизни и репатриации Оболенских. Фридрих – сын московского адвоката Ионы Гофштейна – одного из многих расстрелянных в пик ежовщины. Родился в 1919 году, до войны учился в Институте философии и литературы (ИФЛИ), куда поступил уже после расстрела отца. Сдал вступительные экзамены блестяще, но принят не был. Он написал жалобу. Жалоба дошла якобы до самого Сталина, и в следующем году по указанию «сверху» юноша в институт был зачислен: «сын за отца не отвечает». Но перед войной институт разогнали… В начале войны Фридрих, будучи «белобилетчиком» по зрению, сумел поступить добровольно в комсомольский подпольный отряд и был послан в западном направлении с заданием выяснить, находятся ли уже немцы в таком-то городке Подмосковья. Если да – надлежало тихо вернуться в Москву и доложить. С приключениями, с риском для жизни, но юноша уцелел и вернулся. Носивший очки молодой еврей даже попал в плен, но охраняли плохо, и он ушёл, не дожидаясь опознания. До городка дошёл, там оказались-таки немцы. Он сумел вернуться в Москву и доложил о выполнении задания. Ну, и что? Ну, и ничего. Скорее всего, сведения никому не потребовались. Тут наступила запоздалая минута заполнить анкету, и он как честный комсомолец доложил, что его папу расстреляли как «врага народа». "За невозможностью использовать"(!) его из подпольщиков отчислили.
А вот родной брат его, старший, был призван и погиб.
Фридриха зачислили в Литературный институт Союза советских писателей, приняв «творческий» экзамен и засчитав сданные в философском институте экзамены за первый курс. Сразу стал учиться на втором . Учился он там на одном курсе с А.Б. – да-да, тем самым, кто написал потом антисоветскую книгу о советском писателе О. Начальные главы этой книги, с предисловием К.И. Чуковского, он успел напечатать в журнале «Пурга», после чего последовала «идеологическая порка» автора и опубликовавших его редакторов. Правда, А.Б. смог вдвоём с женой выехать в Польшу, а оттуда бежать на Запад. Вскоре, однако, и умер…
Но первое его «дело» и арест последовали в 1944 году, когда был арестован и его сокурсник Фридрих Гофштейн. Лубянка того времени позаботилась о том, чтобы связать их вместе – скорее всего,чтобы создать подобие «контрреволюционной организации» (по этому пункту можно приговорить к большему сроку. Кроме того, два человека, объединённые в одном "деле" - это уже "организация", а "раскрытие организации" высоко ценилось начальством...). Обоим в итоге дали по 8 лет лагерей, но далее пути их разошлись. Впрочем, думаю, что в 60-е – 70-е годы, когда оба были на свободе и жили в Москве, они (и, может быть, их жёны) встречались…
Одно то, что преподавателями в Литературном институте были такие величины, как В. Шкловский, А.Н.Толстой и сравнимые с ними, заставляет меня и посейчас мысленно снимать шляпу перед Оболенским… Кстати, откуда эта фамилия? Он в начале 60-х, после долгого пребывания в местах былой отсидки, то есть, скажем, в районе Норильска, наконец получил возможность перебраться в Москву, а там женился на учительнице литературы Фаине Львовне Оболенской . Родившаяся в еврейской семье с такой «образцово» русской, даже княжеской фамилией, она, тем не менее, не вызывает ни малейших сомнений относительно своей полной,галахической принадлежности к нашему племени, т. к. к нему принадлежали оба её родителя.Так или иначе, Фридрих Ионович, женившись, сменил фамилию по жене и стал Оболенским – т. е. обладателем такой вот русской и православной фамилии…
У них родилась и выросла дочь – и даже вышла замуж, родила сына… Но, по неизвестной мне причине, рано умерла, и ребёнок осиротел. Между родителями покойной и семьёй их зятя возникли распри, и Оболенские, дед с бабкой, семилетнего малыша отправили, по какой-то из израильских программ, как репатрианта в Израиль, а затем и сами выехали – кажется, по туристской визе в Египет. Уже добравшись оттуда до Израиля, воссоединились с внуком. Три года жили в Иерусалиме. А потом, получив совершенно замечательную квартиру в Афуле, поселились здесь.
Ноф Изреэль – в переводе означает «вид на долину Изреэльскую», «Изреэльский пейзаж». Это название микрорайона, построенного у подножья горы Гиват Аморэ со стороны долины, отсюда, действительно, открывается впечатляющий пейзаж долины Изреэльской с ее «столицей» Афулой и окрестными полями и плантациями. Выше, сразу же за линей застройки, начинается лесной заказник, состоящий сперва из хвойных деревьев, а выше появляются лиственные … Здесь же расположен и жилой район, носящий имя той же горы, или холма, – Гива'т Аморэ'. В нём и живём мы, грешные…
Подъехали к дому, где в первом этаже, "на земле", – квартира Оболенских. Фридрих Ионович оказался полным приземистым человеком в очках, с основательным брюхом, его жена – типичный шкраб с низким учительским женским хрипловатым контральто. Меня немедленно пригласили заходить почаще, это, однако, пока что было довольно затруднительно: тогда ещё не была построена долгая лестница, позволившая комфортно спускаться по склону горы, и первое своё путешествие к ним я проделал буквально на карачках: гора – крутая, и мне пришлось держаться за стелющуюся чуть ли не по вертикали вниз какую-то трубу – скорее всего, водопроводную…
Правда, как раз в это время прежний мэр, вдруг воспылав надеждой сохранить за собою это звание и должность, распорядился срочно проложить лестничный спуск, и цивилизация победила. Но старый мэр всё равно проиграл… Однако я зачастил на посиделки к Оболенским: московская чета устроила (а может, возобновила у себя в новом составе?) вечерние сборища избранных (ею же) гостей для обсуждения актуальных, с их точки зрения, вопросов бытия. Так в их доме стали бывать:
Соломон Кракопольский – инженер из Сумгаита, отец соседки и примерно ровесницы Миши и Иры по их квартире в доме на ул Бригада Иврит. Соломон работал в Израиле у хозяина фирмы, принося тому доход своей хорошей головой и богатым опытом, но так и не добившись хотя бы мизерной прибавки в жаловании. Так и ушёл на пенсию, возглавив в городе олимовский «инженерный центр» - общественную организацию репатриантов технических специальностей… Он, однако, живо интересуется и гуманитарными новостями, литературой, музыкой, изобразительными искусствами…
Галина Нежевенко, жена (во втором браке) ленинградского юриста Адольфа Комиссарова, и сама была, кажется, инженером, но вынуждена была сменить профессию ещё в Ленинграде, выучившись там на экскурсовода. Увлеклась пушкинской темой, водила и возила в Питере экскурсии по пушкинским местам. И здесь то и дело своими знаниями делилась с интересующимися. Овдовев, уехала к дочери в Америку.
Яков Бронштейн – профессор математики и преподаватель статистики откуда-то из среднеазиатских краёв, очень удачно и быстро освоивший иврит и нередко привлекавшийся как переводчик на встречи русскоязычной общины с местными властями и жителями. Недавно после непродолжительной болезни скончался…
Не буду, однако, мучить читателя списками, тем более, что вспомнить всех или большинство и сам затрудняюсь.
Беседуя с Оболенским, я встретил поначалу с его стороны доброжелательное внимание ко всему, чем интересуюсь, и ничто в его высказываниях меня не насторожило. Однажды он мне даже признался, что по мировоззрению по-прежнему является … марксистом. Однако мне и это не показалось странным: блажить никому не запретишь. Он, по сравнению со мною, человек другого, старшего поколения: на 12 лет старше меня и на 17 – младше моего отца, который, после десятилетий издевательств над ним советской, коммунистической власти, в том числе и шести лет «особого» лагеря, всё-таки остался коммунистом. Но ведь не осуждаю же я за это своего отца!
Но вот рассуждения супруги писателя меня совершенно не устроили. Она вся кипела злобой к Солженицыну, повторяя те аргументы, которые я привык видеть в советской, коммунистической печати. Для меня, в отличие от многих, слово ГУЛАГ открыл вовсе не Солженицын – я впервые прочёл его в адресе нелегально мне переданной ещё в 1953 году жалобы моего отца, адресованной в Генрокуратуру СССР и в Главное управление лагерей МВД СССР – то есть как раз в этот самый ГУЛАГ – один из главков того министерства… И всё сообщённое в легендарной книге Солженицына о советской карательной системе я воспринял как Правду, потому что изложенные им факты подтверждались опытом жизни нашей семьи, нашей родни, нашего круга близких.
Однако не выпады против этого писателя впервые заставили меня публично выступить с возражениями Фаине Львовне, а её позиция в отношении к известному и вызвавшему скандал спору и конфликту между писателями Виктором Астафьевым и Натаном Эйдельманом.
Перескажу для молодёжи и для других, кто не в курсе этой истории, её суть. В.Астафьев, рожд. 1924 г., добровольцем ушел на фронт. Впоследствии, став писателем, рассказывал о войне, да и о мире, неприкрашенную правду, завоевав доверие и любовь читателей. Вместе с тем, отдал известную дань «почвенничеству», специфическому русофильству, допуская ксенофобские перехлёсты по адресу нерусских сограждан – в частности, грузин (рассказ «Ловля пескарей в Грузии») и евреев (повесть «Печальный детектив»). Эти настроения и высказывания вызвали досаду и протест у Натана Яковлевича Эйдельмана (1930 – 1989) , который и сам к этому времени был видным писателем-историком, посвятившим ряд талантливых произведений декабристам и другим героям российской истории. Эйдельман отправил Астафьеву весьма корректное частное письмо, в котором изложил своё сожаление по поводу антигрузинских и антисемитских высказываний Виктора Петровича. Ответ Астафьева был неадекватно грубым и однозначно юдофобским. Виктор Петрович высказал нескрываемо злорадную мысль, что время хозяйничанья евреев на ниве русской словесности и литературоведения, наконец, закончилось.
Переписка пошла в самиздат. В этом (как теперь была уверена и Фаина Львовна и как возмущённо писал Астафьев) сыграл злую роль именно сам Эйдельман: он-де и пустил частные письма в читательский оборот. Даже если бы это было так – не вижу в том греха: если Астафьев понимал, что высказывал мысли гнусные, то зачем же выявил их столь открыто и неосторожно? Для меня, однако, главное, что мысли эти – действительно гнусные, недостойные уважения и сочувствия. Но Фаина, Фаня, – она именно им сочувствовала! И стала возмущаться не русопятством и жидоплюйством русского (и "по крови") писателя, а… «коварством» еврея!
Корни явления стали мне ясны при рассуждении о жизненном опыте Фани. Её отца и мать в годы ежовщины забрали и погубили как жертв массовых репрессий, сама она жила при поддержке родни, которую не любила, но, главное, при опоре на помощь бывшей русской няньки и, кажется, её семьи. Номинально оставшись еврейкой, Фаина Львовна, фактически, «сменила флаги», отсюда – один шаг до самоуничижения, столь свойственного некоторым евреям в России. Так, по крайней мере, кажется мне.
Я хладнокровно всё это высказал; конечно, она со мною не согласилась, но внешне мы долго оставались в нормальных взаимоотношениях.
Подошла дата первого занятия нашей новорождённой литературной студии. Собралось человек 12, - в основном, молодёжь (например, поэты – юный бакинец Саша Вигутов, молодой врач Юрий Супоницкий, интеллигентная и талантливая поэтесса Анна Парчинская, ещё несколько человек… Пришёл и сказочник – мой ровесник – Ицхак Боголюбов, о котором уже рассказывал мне Марк Азов… И на первом же занятии произошла стычка между Фридрихом Оболенским и в чём-то сразу начавшим ему резко противоречить вот этим Ицхаком… Уж не помню, в чём было дело, но они сразу же стали друг с другом пререкаться…
Так или иначе, я рассказал собравшимся, что по условиям, которые сообщило министерство абсорбции, в этом году нам разрешено выпустить 1/4-ю часть годового альманаха. А в следующие годы будем выпускать ежегодно полный. Поскольку у нас всего-то и насчитывалось 12 членов студии, то в номере первом, где всего будет 24 страницы, на каждого приходилось по две странички. Имея некоторый опыт руководства литстудией (в Харькове, на заводе им. Малышева), я знал, что мечта публиковаться владеет каждым пишущим. Вот и разделил общую площадь поровну. Впрочем, и сам понимал вздорность и приблизительность подобной калькуляции… Но – был поставлен в жёсткие рамки!
Я тогда компьютером ещё не располагал, начальство (Баркан) дал мне в этом помощника: Колю Бузмакова, этнического русака родом из Свердловска, прибывшего с женой-репатрианткой и их общими детьми или ребёнком. Они оба, и жена, и муж, окончили здесь, в Израиле, некие курсы, в результате оба умели обращаться с компьютерами. Я стал собирать у членов студии материал (стихи и прозу) и собранное отдал Коле в набор. Конечно, в студию вступила и наша Ира,- моя невестка, пишущая стихи, а здесь начавшая писать и рассказы. Себя я также числил среди авторов. «Гора» Фридрих Ионович родила "мышь": страничку так называемых «отзовизмов». Название сразу показалось мне неудачным, претенциозным: оно напоминало термин «отзовисты» из истории КПСС и совершенно не относилось к названиям литературных жанров, даже не пародировало их. Но на обсуждение времени не было, год подходил к концу, я положился на авторитетность Оболенского и своего мнения ему не сообщил. Отзовизмы так отзовизмы. Что-то дал Лион Надель, что-то моя невестка Ира, что-то Миша Юсин, другие собравшиеся… Я тоже нашёл что поместить из своих наработок. Занятия условились проводить два раза в месяц, таким образом, за квартал должны были встретиться не более 6-ти раз… Вряд ли всё, что было собрано для публикаций, мы успели обсудить, да я и стеснялся выносить на суд творения таких «китов», какими считал обоих членов Союзов писателей (и СССР, и Израиля) Оболенского и Цицеронкина…
Учитывая среди питомцев гнезда моего такие две фигуры, не мешало бы и мне вступить в Союз, хотя бы для приличия…. Я, однако, считал, что время получения мною безвозвратной ссуды на издание своего произведения безвозвратно упущено. Министерство абсорбции такие ссуды (я это знал) выдаёт новым репатриантам творческих профессий. Как журналист, бывший член творческого союза (журналистов СССР) я потенциально входил в число претендентов, но теперь считал время упущенным. Представитель министерства абсорбции в Афуле, чешский еврей Шмулик Порат, однако, мне сообщил, что срок выдачи продлили до 9 - 12 лет со дня прибытия, а я ещё вмещался в эти рамки. И , собрав рукописи своих стихов, послал их на экспертизу в министерство абсорбции.
Пока же, взяв имевшийся у меня текст вёрстки готовой книги о Борисе Чичибабине (её набор лежал в Харьковском издательстве, остановленный дальнейшим производством из-за невнятных, но решительных возражений лица, близкого покойному поэту), я отправил оттиски этой практически готовой, но пока что не вышедшей в свет книги в Союз русскоязычных писателей Израиля – его секретарю Л. Финкелю. Получил половинчатый ответ: хотели вас принять, но книги-то пока нет, а потому приняли – кандидатом… Мне вспомнился Мирон Черненко: того в школе приняли в комсомол не членом, а кандидатом, из-за того, что один мальчик пожаловался: «Он у меня украл почтовую марку…»
Однако после положительно оцененной неизвестным мне экспертом-рецензентом рукописи книги стихов мне без особых проблем удалось получить безвозвратную ссуду на издание книги стихов объёмом в 100 страниц. Книга вышла, и я стал членом Союза русскоязычных писателей Израиля. История размещения заказа на издание и итоги его выполнения заслуживают отдельного рассказа, отложим его ненадолго.
Пока что начались занятия студии и, параллельно, выпуск первого альманаха, – точнее, первой его четвертушки, т. к. он весь состоял из всего лишь 24-х страничек и обложки. Даже титульного листа ещё не было: пришлось обойтись без него, чтобы больше осталось места для произведений студийцев.
Студию художников возглавил весёлый и грациозный Владимир Рейх – ташкентский художник, имевший значительный опыт работы в книжной графике. Он быстро сделал рисунок для обложки нашего издания, позднее повторявшийся в каждом выпуске. У меня имелся, хотя и единичный, но всё же некоторый (лучше, чем ничего!) опыт составления печатного справочного издания (я проделал, «от и до» работу по составлению и изданию буклета «Завод транспортного машиностроения ими. Малышева (памятка молодому рабочему)». То есть знал, что издание даже маленькой книжечки – серьёзная и трудоёмкая работа.
Но не мог ожидать некоторых специфических осложнений. Оказалось, что моей «машинистке» Коле Бузмакову за перепечатку на компьютере материалов и их вёрстку оплаты не обещано. Коля нервничал и вдруг однажды огорошил меня неожиданным сообщением:
– Весь набор альманаха уничтожен, пропал!
– Как пропал? Куда пропал?
– Да у меня сынишка нажал на клавишу – всё размагнитил…
А как раз накануне мне уже не в первый раз напомнил руководитель городского представительства министерства абсорбции в нашем городе, симпатичный и интеллигентный чешский еврей Шмулик Порат(чуть выше помянутый), что ПОРА (прошу извинить за невольный каламбур) сдавать альманах в производство: средства на него должны быть потрачены в срок.
Что делать?!
Я был в панике. К счастью, как я потом заподозрил, то была форма «забастовки»: Коля торговался с начальством «ирии» (муниципалитета), заставляя оплатить ему реальную работу по набору текстов. Но я-то этого не знал…
(Снимем по-русски шляпы в память о безвременно покинувшем нас Николае Бузмакове, прибывшем из тогда ещё Свердловска – в прошлом, а нынче - Екатеринбурга. Жестокая болезнь рано свела в могилу этого славного и простого парня, никак не желавшего поверить в безнадежность ужасного, вынесенного ему, диагноза …)
Многострадальная «четвертушка» вышла в свет. Вот она передо мной «во всей красе» и убожестве: на обложке сверху – четыре стилизованных лого - символа организаций – спонсоров альманаха: справа налево – муниципалитета Афулы, министерства абсорбции, объединения общественных центров города, центра культуры репатриантов; на обложке – рисунок Володи Рейха («зихроно' ле-враха'»- «да будет благословенна память его»!), изображающий вид со стороны города Афулы на склон горы Гиват Аморэ, справа вверху – «№ 1, Афула, 1998». На переднем плане – сосновая ветвь - своеобразный символ наших лесистых мест, слева - колонка фамилий авторов первого выпуска ( в алфавитном порядке): Александр Вигутов, Земфира, Лион Надель, «Фридрих Оболенский», Анна Парчинская, Феликс Рахлин, Владимир Рейх, «Самуил Цицеронкин», Ирина Спивак, Юрий Супоницкицй, Игорь Трубецкой, Нинель Шахова, Михаил Юсин.
Внизу – крупной прописью: ДОЛИНА. И – подзаголовок: Литературный альманах.Из 13-ти человек двое – авторы рисунков, 12 – авторы материалов (1 художник, Рейх, одновременно оказался и сочинителем стихов) . Из 13-ти трое – ныне покойники.
Я отдавал себе отчет в том, что В. Рейх – стихотворец слабый, но уж так простодушен он был в самооценке и так искренен в помощи альманаху, что я сбавил строгость…
Материал был разделён на четыре тематических раздела: «Из лирических тетрадей» (Поэзия), Проза, «Кроме шуток» (сатира, юмор) и «Пробы пера на иврите». В отдельный раздел была выделена и поставлена на второе место подборка стихов «К 200-летию А.С.Пушкина» - юбилей, которым жил весь русский мир. Продумывая расположение материалов, я легкодумно (как оказалось) выдвинул на первый план «идейные» мотивы, поставив на открытие номера стихотворение своей невестки Иры Спивак «Не прерывайте связь времён». Далее шла лирика Саши Вигутова, Земфиры (так, бесфамильно, именовала себя жена молодого врача Супоницкого), Ани Парчинской, С. Цицеронкина, М.Юсина, В. Рейха, незрячего И. Трубецкого, Ю. Супоницкого. Раздел прозы открывался афоризмами (под ироническим заголовком «Отзовизмы») Фридриха Ионовича Оболенского, я сразу же воспринял его как «кита словесности» среди всей нашей провинциальной кильки или тюльки и внутренне недоумевал: почему он вручил мне для публикации в нашем первом альманахе всего лишь какие-то изречения, не показавшиеся мне интересными… Решительно не помню: по его ли инициативе или после моей просьбы к той страничке всё-таки добавилась вторая… Он уже был известен капитальной книгой лагерных мемуаров «Л-1-005» (лагерный номер автора), за которую был награждён первой премией Союза русскоязычных писателей как лучшую книгу года. Я недоумевал: неужели у столь солидного литератора не нашлось более значительной рукописи, нежели эти (грешным делом, показавшиеся мне надуманными и плоскими) изречения? Но громко выразить своё мнение – не решился… Чтобы не быть голословным, не выбирая приведу первые три или пять из этих «отзовизмов»:
«Лучшее не синоним хорошего».
«Много бы было честных людей, если б деньги не лежали под замком?»
«Мало бsть гениальным. Надо, чтобы и другие были гениальными, чтобы
понять твою гениальность».
«Даже самому мудрому необходимо прожить дважды».
И т.п.
Остальную прозу первого выпуска составили рассказ моей невестки и глава из моих армейских воспоминаний «Грудь четвёртого человека».
Раздел юмора, занявший три странички, состоял из эксцентрических жанров, в которых проявил себя Лион Надель (эпиграммы, палиндромы, шутливая песенка «Про Афулу) и «Эпитафии» Самуила Цицеронкина. С пробами пера на иврите отважилась выступить Ира Спивак, опубликовав свои переводы популярних песен: Ю. Левитанского «Каждый выбирает для себя» и «Песенку друзей» («Мы едем, едем, едем…» С. Михалкова.
Последняя страница была отведена кратким справкам об авторах. Всем публикациям предшествовали фотопортреты авторов и их факсимильные автографы. Последняя страничка обложки (и это стало традицией всех выпущенных нами номеров) повторяла на иврите первую, русскую страницу, а на второй и предпоследей сторонках обложки были, соответственно, на русском и иврите обращения редколлегии к читателям и оглавление. А также состав редколлегии (Ф. Оболенский, А.Парчинская, Ф.Рахлин, Ю. Супоницкий, С.Цицеронкин), фамилии художников (В.Рейх, Н. Шахова (она снабдила наш альманах множеством рисунков) и, наконец, исполнителя компьютерной графики Николая Бузмакова.
Столь подробное описание нашого первого альманаха понадобилось мне, чтобы и самому ещё раз себя проверить, и внимание читателя сосредоточить на предположении: может быть,не столь уж плохо выполнил я новую для меня книгоиздательскую миссию?
После чего, по инициативе наших городских властей, был устроен праздник презентации первого альманаха. В зале матнаса «Бейт-Познак» собрались гости: русскоязычные жители Афулы, участники литературных студий соседних городов: Нацрат-Илита, Мигдал Аэмека. Почему-то не прибыла чета Оболенских, но он прислал с кем-то текст своего приветствия, написав его для разборчивости печатными буквами вручную и передав просьбу огласить от его имени как выступление:
«Когда мы сюда приехали, мы услышали от довольно авторитетных людей: здесь нужна только ваша оболочка, а о «начинке» чем скорее забудете, тем лучше.
Еврейской культуре никакая другая культура не нужна. Ваши внуки на имя Пушкин уже будут говорить: «мА зе’?» (перевод с иврита: «Что это такое?»)
И что там «Эйнштейн», «Пастернак», «Левитан» – что они сделали для евреев, для еврейской культуры? Евреи должны думать о том, как в этом мире утвердиться еврею…
Ну, что ж, с этим я в принципе согласен, и, я надеюсь, среди наших внуков появятся свои Шолом Шекспир, Шолом Пушкин, Шолом Ньютон…
Но как же быть с нами?
По сути, нам предлагают прожить «остатние дни» на трамвайной остановке, поджидая вагона, который отвезёт нас на «ту сторону».
Можно, в конце концов, и у живой курицы общипать все перья, но как потом заставить её обрасти новыми?
Мы наблюдаем в разных углах Израиля появление (силами энтузиастов) русскоязычных альманахов. Не просто тяга к русскоязычной культуре, но и тяга к самовыражению на том единственно возможном для нас языке, дарованном нам нашей судьбой.
Увы, другой судьбы у нас не было.
Люди не боятся пробовать свои силы в самовыражении, и это надо только приветствовать как показатель того, что не все согласны доживать в очереди на остановке, не все хотят быть общипанными курицами.
Некогда поэт Николай Заболоцкий хорошо сказал: «Душа обязана трудиться…».
7.06.99 Афула»
Из этого выступления чётко следует: авторитетный наш литстудиец, на которого я не знал как надышаться, приветствовал само существование студии и её студийного литературного альманаха как средство самовыражения русскоязычных репатриантов в Израиле. Да мне тогда и в голову не пришло удивляться такому мнению. А уж что не явился на праздник презентации, так ведь через месяц ему должно было исполниться 85 лет - совсем не мало, в таком возрасте – до прогулок ли? Район, в котором поселили Оболенских, был совсем новый, и автобусы туда практически не ходили… А находится он почти у подножья нашего крутого холма, или горы, а матнас, где проходил вечер, - почти у самого верха посёлка, – даже здоровому человеку пешком дойти непросто…
Вскоре после прибытия семьи Оболенских в Афулу я договорился с клубом «Духифат», и там мы устроили ему большой вечер, на котором я познакомил собравшихся с новым горожанином, его книгой тюремно-лагерных воспоминаний. Конечно, присутствовали его жена и даже внук, хорошо помню, как понравилась этому внуку моя шутка, очень доброжелательная в отношении героя вечера, которую мальчонка с удовольствием повторял.
Наша студия делала свои первые шаги. Я намеренно держался на расстоянии от финансовых проблем её работы, предоставив эту сферу главе созданного Центра культуры Ирине Левит, но заранее оговорил такие статьи расходов, как выплату гонораров гостям-писателям из других городов страны за их творческие выступления-вечера, оплату транспорта по доставке наших студийцев к местам творческих выступлений за пределами Афулы. Ну, и, разумеется, отдельной статьёй расхода оставалось издание литературного альманаха (без выплаты авторских гонораров). При этом у меня и в мыслях не было превращать его в нечто большее, чем сугубо местный, городской сборник. Единственное исключение, которое я выговорил особо, касалось русскоязычных авторов лежащего к востоку от Афулы города Бейт-Шеана, где русскоязычных жителей было немного, и литстудии русскоязычной у них не было. А вот авторы – нашлись: Семён Аптекарь и Евгений Зильзени, – оба с прозой. Они иногда приезжали даже на наши занятия.
Стали у нас выступать известные русскоязычные литераторы из других городов: Леонид Финкель, Вадим Халупович, Марк Вейцман, Леонид Сорока, Рената Муха, Феликс Кривин, супруги Воронель - Нина и Александр, Любовь Знаковская, Борис Эскин… Не говорю уже о Марке Азове, выступавшем в нашем городе не раз и не два. Наши студийцы время от времени ездили читать свои произведения как в другие районы нашего города, так и в соседние города: Мигдал Аэмек, Нацрат- Илит, Тверию…
Конечно, и к нам приезжали гости – читали свои стихи и прозу: русскоязычные авторы из этих городов. Заполнялись творческой продукцией возникавших повсюду литстудий и объединений столбцы русской по языку прессы. Начались, как водится меж людей творческих, взаимные подковырки в виде более или менее благородных пародий и эпиграмм: вообще говоря, нормальная творческая жизнь…