5. МОЯ ПЕРВАЯ КНИЖЕЧКА
В отличие от своей единственной родной сестры, ни в детстве, ни в юности у меня никогда не было нацеленности на сколько-нибудь заметное писательское будущее.
В жизни Марленочки такая заданность появилась довольно рано. Свои девичьи стихи она показывала своим подругам и друзьям в 10-м классе, в Златоусте, в 1943 – 44 учебном году. Как раз когда в больших городах СССР (а Златоуст, к котором мы жили тогда, принадлежал именно к этому разряду: в нём было более 100 тыс жителей) произошло разделение школ по половому признаку: на мужские и женские. Марлена в выпускном классе стала учиться в женской школе и там познакомилась с одноклассницами, увлекавшимися, как и она, литературой. Она с ними подружилась, прочла им свои стихи – и девочки в неё поверили. Я говорю, собственно, о двух её подружках, которых не знал даже в лицо: так случилось, что в доме у нас они не побывали, насколько помню, ни разу. Но она о них, и практически только о них, и рассказывала. Это были Римма Комина и Вера Анохина. Они-то и предрекли ей будущее поэта, ни на минуту в этом не усомнившись.
(Римма Васильевна Комина впоследствии стала видным учёным-литературоведом, профессором Пермского университета. "Одна из ключевых фигур в культурной жизни Перми 1970—1980-х годов" (Википедия).Судьба В.Анохиной мне не известна).
Когда пришла моя пора писать стихи, и о том, что я их пишу, узнала Марленка, по её собственным словам, она меня только лишь с этого момента стала воспринимать всерьёз. Но это – она. Сам я свои попытки стихотворчества не связывал ни с каким будущим. Тем более, что Марленин друг Борис Чичибабин был посажен в тюрьму и в лагерь именно за политически дерзкие стихи, когда мне было ещё 15 лет. А первые мои лирические опыты появились на свет лишь года через полтора.
Нет сомнений: я стал сочинять во многом потому, что подражал сестре и её окружению. Когда, в силу взросления и вступления в подростковый возраст, мне захотелось рифмовать, то я это делал, подражая Марлениному литературному окружению, да и ей самой. Недаром же одно из прославивших моё имя в масштабе двух женских соседних школ стихотворение было с первой же строки подражанием Марку Богуславскому – младшему на два курса соученику сестры. Он ей написал стихотворение, начинавшееся строкой: «Аэлита моя, Аэлита…» А я посвятил сверстнице-девятикласснице 116-й школы стихотворение, которое начиналось так: «Марсианка моя, марсианка!..» Самое забавное, что этого сходства тогда сам я даже и не заметил!
Лишь с течением времени, уже в зрелые годы, после смерти отца, написав посвящённую его памяти небольшую трагическую поэму и случайно, под влиянием времени (то было в годы «поэтического бума» 60-х) взявшись у себя на работе за организацию и руководство литературной студии при редакции заводской газеты и радио, я стал общаться с колегами по такому занятию. И однажды в трамвае, случайно встретившись с харьковским критиком Г.М.Гельфандбейном, одним из первых литературных наставников и Марлены, и Бориса, да и многих поколений пишущих харьковчан, человеком, гордившимся тем, что он «открыл» массу талантов, большим знатоком литературы, я ему эту поэму показал. Едва начав читать, Григорий Михайлович изобразил на лице такую мимическую фигуру, которая не оставляла сомнений в своём значении: «У-у-у-у, да это, батенька, что-то неожиданное, это – серьёзно…» Вот с тех пор и я в себе хоть немного зауважал литератора. А то ведь те поделки, которые выходили из- под моего пера: интермедии для заводской агитбригады, стихотворные тексты пионерских приветствий всяческим конференциям – комсомольським, профсоюзным, партийным, которые очень благодарно воспринимались заводской публикой, хотя я всегда старался писать их остроумно и злободневно, не казались мне (да и не были, конечно) полноценной литературой…
Лишь когда, сохраняя сугубую осторожность, стал я создавать злые, желчные сатиры на советскую жизнь, по некоторым из них сам почувствовал: вот это – всерьёз. Но тем более мои писания были бесперспективны, чем менее подцензурны…
Так или иначе, но, прибыв в «свободный мир», я мог бы собрать небольшую книжечку стихотворений. Кому, однако, они были здесь нужны? Среди всех забот новой жизненной полосы эта была последней, о которой стоило думать…
Но моя фигура в качестве главы местного, городского русскоязычного Парнаса, особенно после того как среди его обитателей оказались акулы пера, подобные Оболенскому и Цицеронкину, нуждалась, как я полагал, в неких подпорках в виде хотя бы членства в Союзе израильских писателей. Для этого нужно было стать автором хотя бы одной книги. Вдруг этот вопрос стал для меня актуален.
Вообще, издать книгу в Израиле – раз плюнуть, были бы деньги и рукопись. Содержание и литературные качества издания – это другой вопрос. Но издание стоит денег. Даже небольшая книжечка стихотворений обойдётся в несколько тысяч шекелей. У меня их не было и пока быть не могло.
Но мудрое израильское правительство вместе с Еврейским агентством Сохнут позаботились о том, чтобы лица творческих профессий: прозаики, поэты, драматурги, журналисты – могли вскоре после приезда в страну на постоянное место жительства издать свою первую на исторической родине книгу. После подтверждения независимым экспертом общественной ценности рукописи министерство абсорбции перечисляет автору целевым назначением определённую сумму на издание, при этом средства иначе, нежели на это, использованы быть не могут.
Довольно быстро я получил благоприятный ответ. Правда, предоставленная сумма была явно недостаточна на издание книжечки стихотворений необходимого мне (весьма скромного – не более 100 страниц) сборника стихов… Но я обнаружил в газете объявление некоего находящегося в Тель-Авиве издательства DayNight, обещавшего для новых репатриантов значительную скидку в цене. Я в то время был лёгок на подъём, сел в автобус, через полтора часа был на месте, разыскал офис, познакомился с главой издательства: лысый или почти что лысый молодой человек, Святослав Цицеронкин, родной сын нашего поэта и жены поэта – одной из участниц студии художников. «Пожал-ста –пожал-ста, мы к вашим услугам, присылайте или привозите рукопись, заключим договор, всё будет о’кей». На какое-то время развитие событий, павшее на меня подозрение Цицеронкина-папы создало некоторые препятствия продвижению дела, но мне на помощь пришла сменившая или подменявшая Дорку Трайбич на посту заведующей клубом «Духифат» Анна Тягунская: я рассказал ей нелепую историю подозрений Самуила Александровича, а ей было памятно, как радовался я, узнав, что он здесь поселился… Она в то время ещё не была знакома с этой четой, а познакомившись – сдружилась и теперь энергично стала меня защищать.
Заступничество – подействовало. Жена оказалась умнее мужа, и однажды они оба подошли ко мне, - нет, не с извинениями, а с предложением: давайте начнём отношения с новой страницы… Я, по обстоятельствам, был рад и этому: никаких других вариантов, кроме издательства молодого Цицеронкина, у меня на примете не было. А жаль, потому что… Впрочем, как говаривал сумасшедший гоголевский герой, «Терпение… Терпение…»
Рукопись я передал в записи на дискетах (тогда ещё была в ходу такая техника) – и принялся ждать. Молодой Святослав Самойлович меня успокаивал. А время шло. Наконец, однажды он, приехав к родителям, привёз вёрстку книги в оттисках. Держать корректуру для меня было не внове, этим я занимался много лет и замещая ответственного секретаря многотиражки на заводе им. Малышева, и все 10 лет работы в многотиражке подшипникового завода. Обилие корректорской правки меня не испугало, однако, зная дело, я просил Цицеронкина-издателя перед печатанием всего тиража дать мне на проверку и подпись выправленный вариант. Он этого не сделал – и позвонил мне, чтобы сообщить: книгу уже можно забрать – заказ выполнен.
К этому времени у сына моего уже была машина, и получать заказ (200 экз. книжки «Остаюсь человеком») я отправился с ним. Издатель Святослав по телефону назвал адрес типографии, договорился там о выдаче, но проверять качество мне там было негде и некогда.
Это я сделал лишь привезя весь тираж домой. Раскрыл книжку – и у меня потемнело в глазах: моя авторская правка издательством была начисто проигнорирована, все многочисленные опечатки – главным образом, слившиеся, слипшиеся слова и предложения, напечатанные без интервалов, без разделов (а я ведь тщательно повсюду проставил их стандартными корректорскими знаками) – всё так и осталось в готовой, невычитанной, как теперь было ясно, книжке… Это был истинный издательский разбой, беспредел! А ведь в нашем с издательством договоре чёрным по белому было записано:
«Издатель обязуется: (…) провести корректуру, проконтролировать типографский процесс, обеспечить хорошее качество печати и иллюстраций, обеспечить отсутствие брака».
Но о каком «отсутствии брака» можно говорить, если в нескольких экземплярах готовой книжки некоторые страницы оказались полностью пробельными?! Что же до опечаток, то я их насчитал более 70-ти!
Конечно, по моему разумению, были все данные на то, чтобы подать на издательство в суд. Всё же я позвонил С. Цицеронкину. Он ответил, что они-де там, в издательстве, поняли отсутствие членений на слова и предложения как авангардистские авторские выверты. Об авторской правке он вообще «слышал впервые».
Я почувствовал себя в полном юридическом вакууме. Авторской правки у меня не было, никакого доказательства о том, что я её передавал, не было тоже. Чем опровергнуть его наглую ложь?
Я плюнул, от руки выправил «палочками» разделов все слипшиеся слова, на место пустых страничек вклеил допечатанные на принтере… И так постепенно весь тираж моей книжки, первой, которую я назвал «Остаюсь человеком» разошёлся … Лучше и точнее было бы назвать её – «Остаюсь в дураках».
Поскольку Миша Пундик, откликнувшись на наш первый альманах, высказал в своей рецензии пожелание увидеть «томик моих стихов», я теперь отправил свою книжечку и ему - на адрес газеты «Досуг». И вот – последствие (цитирую отрывки одной из страничек этой газетки):
«алло! это прачечная?
Мы продолжаем публикацию перманентно пишущегося труда нашего постоянного автора Миши Пундика – глумливца, рассматривающего израильскую русскоязычную литературу как объект препарирования, и ищущего в этой навозной куче редкое жемчужное зерно (…)
М а р г и н а л и и и з м и к в ы
ФЕЛИКС РАХЛИН, «ОСТАЮСЬ ЧЕЛОВЕКОМ».
В одной из моих давних «Микв» («Д», 1 июля 1999 г.) я должным образом пообзирал первый (и пока, слава Богу, единственный) выпуск афульского народного альманаха «Долина». Но, разделываясь с доморощенными литераторами, тем не менее, написал о творчестве Феликса Рахлина, «томик поэзии которого я бы мечтал увидать, но увы – такового ещё нет». Конец цитаты из самого себя.
Не успел наступить новый век, как сбылась мечта галахического лингвиста. (Так Миша Пундик неизменно аттестовывал себя самого – Ф.Р.). Издательство DayNight выпустило в свет книжечку стихов Феликса Рахлина “Остаюсь человеком”».
Прервём цитату. Разумеется, не стану далее подробно переписывать хвалы всеобщего ругателя по адресу моих скромных виршей, особенно на фоне того бесчинства, какое «глумливец» сотворил по адресу моих коллег: и уже упомянутого
старшего Цицеронкина, и моего доброго приятеля, бывшего киевлянина Леонида Сороки, и моей почти родственницы Ирины Бабич, совершенно откровенно назвавшей себя «поэтом-любителем»… Всё же прошу читателя учесть, что речь идёт о первой в моей жизни рецензии на первую в моей жизни книгу, и если говорить о том, кто из нас двоих ближе к понятию «в гроб сходя»: я или мой, не старше двадцати пяти лет от роду, «старик Державин», то долго думать не надо… Потому и не скрою нескольких оценок из этой рецензии:
«выгодно отличается от русскопишущих словосплетателей», «мастерски обращает гебраизмы в макаронизмы», «Проявил себя поэтом весьма высокой пробы»…
На том бы и остановиться резвунчику. Но потянула его нелёгкая на критику недобросовестного издательства:
«Однако впечатление от книги Феликса Рахлина «Остаюсь человеком», – заключает обозреватель, – было омрачено крайне непрофессиональной работой издательства DayNight. Обилие грубейших ошибок, строчки со слитыми воедино словами, элементарное несоответствие авторским текстам (правда, последнее будет непонятно рядовому читателю, не знакомому с текстами Рахлина и потому воспринимающему все издательско-дилетантские мерзости за авторскую чистую монету) – всё это вполне способно побудить автора в дальнейшем пользоваться услугами других издательств. Специалисты которых хотя бы на обороте обложки не допустят вульгарные ошибки…»
Глазастый «обзиратель» заметил то, чего даже придирчивый взгляд автора не углядел: действительно, в помещённом на последней сторонке обложки резюме «Коротко об авторе» название учебного заведения, которое автор окончил, напечатано без необходимого суффикса -к-: «педагогичЕСИЙ»…
Истинная причина такого выражения надежды на мой будущий выбор издательства открылась мне несколько позже: оказалось, Пундик-Свердлов с ам держал такое (пусть и маломощное) издательство, и его заметка была просто-напросто банальным подсиживанием конкурента...
Зато молодой, но злобный глава издательства увидел в этом критическом выпаде значительно больше того, что в нём содержалось. Я ещё не знал о выходе этой рецензии (уж не говоря о том, что не читал её), как С. Цицеронкин позвонил мне домой и заявил, что это мне так просто не сойдйт. «Вы, с вашей замечательной книжкой, меня ещё не раз вспомните, уж я из вас кровь попью!» – так буквально и сказал молодой негодяй мне, человеку, лишь на два года уступающему в возрасте его родному отцу. Было ясно, что он считает появление столь резкой критики по адресу его издательства результатом моей «мести». Я его даже не попытался разубедить – понимал: не поверит!
Ниже будет показано, как осуществил Святослав Самойлович Цицеронкин свою угрозу.
Дело, между тем, совпало с коренным и благоприятным для судьбы С. Цицеронкина поворотом: именно в эти дни он был принят на должность главного редактора газеты «Алло!», вошедшей в состав СМИ, объединённых под названием «Издательский дом «Парадигма » . В рекламе газета «Парадигма» названа «флагманским изданием», и отмечено, что «наряду с нею Издательский дом выпускает также такие еженедельные издания, как»: (в перечислении есть и газета «Алло!» (главный редактор – Святослав Цицеронкин).
По-видимому, сам главред «Алло!» весьма дорожит этой должностью, я бы на такую работу не пошёл ни за какие коврижки: газетка заведомо жёлтая, по крайней мере, такою была в тот период: с обязательной текстовой порнухой (естественно, под псевдонимом «эротика» в каждом номере…) Какое-то время он продолжал оставаться и во главе издательства…
Газета, в которой резвился Пундик, т. е. «Досуг», была, по-видимому, в полной зависимости от главного редактора Издательского дома «Парадигма» Владимира Боярского. Этого человека я лично никогда не видел и судить о нём могу только по характеру материалов руководимой им газеты, да по своим телефонным с ним беседам. Думаю, что человек основательный – у другого дело так бы не спорилось. Однако для оценки его общего культурного уровня мне достаточно такой безделицы, как его произношение слова «компрометировать»: он его выговаривает с явным «Н» посерёдке, и это его безошибочно «компромеНтирует»! Я подобные слова называю «проверочными»… Так или иначе, предполагаю, что именно через Владимира Цицеронкин воздействовал на редактора «Досуга» Цви Зильбера, чтобы уже 9 марта, то есть в следующем же номере развлекательной газеты появился вот какой текст:
«Приносим свои извинения
Редакция «Д» приносит свои искренние извинения издательству «DayNight». В прошлом номере была опубликована статья М.Пундика из цикла «Маргиналии из миквы», посвящённая книге Феликса Рахлина, которая вышла в этом издательстве.
К сожалению, наш автор не обратился в «DayNight», чтобы проверить, в чём причина того, что в статье названо «непрофессиональной работой издательства». Если бы он своевременно проверил это, то узнал бы, что г-н Рахлин перед сдачей книги в типографию читал гранки и своею рукою сделал все исправления. Эти гранки с замечаниями Рахлина и сегодня хранятся в издательстве.
Обратясь в издательство, М. Пундик мог бы узнать также, что г-н Рахлин никаких претензий к «DayNight» не предъявил – ни устных, ни письменных, видимо, потому, что всё то, что Пундик считает «издательскими мерзопакостями», и есть подлинный авторский текст. Автор статьи даже не обратил внимания на расхождение между своей критикой в адрес издательства и той профессионально сделанной обложкой книги, которая была помещена рядом на полосе.
Как нам стало известно, издательство «DayNight» за время своей работы выпустило книги более семидесяти авторов. И, естественно, иногда бывает и брак. Авторы в таком случае обращаются в издательство, и если брак случился по вине издательства, «DayNight» устраняет его.
«Д[осуг]» ни в коем случае не желал нанести вред деловой репутации издательства «DayNight» и ещё раз приносит свои извинения за досадную неточность и неоправданную грубость нашего материала».
Так я был наказан за свою мягкотелость, за нежелание впутываться в историю… Должен, однако, оправдаться перед принципиальным читателем: я бы, возможно, вмешался, но меня умоляла этого не делать жена. Она останавливала мой пыл и желание ввязаться в драку буквально теми аргументами, которыми, напротив, распалял себя перед дуэлью Евгений Онегин, опасаясь злого языка «старого дуэлиста» - секунданта Ленского: «он зол, он сплетник, он речист»… Ребёнку ясно: заметка с извинениями редакции «Досуга» написана, конечно же, самим C.Цицеронкиным, не пренебрегшим возможностью разрекламировать своё издательство: в короткой заметке его название повторено ШЕСТЬ раз! Теперь можно лишь изумляться степенью его наглости: ведь моя правка БЫЛА, и все грехи, весь брак был мною замечен и выправлен! Он полностью проникся уверенностью, что я не потребую предъявить её. И, возможно, у него на случай, если всё же потребую, был припасён какой-то неожиданный вариант? Не знаю. Однако прав был Лев Толстой: зло всегда сильнее и именно оно чаще побеждает.
Однако, «вперёд, вперёд, моя исторья!» Наша студия, начавшая свои занятия в тесном помещении офиса городской организации партии Исраэль ба-Алия, где нас приютил глава местной ячейки Фима Кипнис, вскоре перешла под своды матнаса Бейт-Познак в Гиват Аморэ – буквально рядом с домом, в котором мы с Инной жили, занятия поначалу хорошо посещались, наладилось взаимное обсуждение сочиняемых опусов… Для большего разнообразия впечатлений я ввёл в обиход разные литературные упражнения, игры типа буримэ. Слямзив у К. Чуковского идею ведения перманентного «журнала», основал таковой под нарочито подражательным названием «Афулокккала» («а ля «Чукоккала»),предложив участникам записывать на стандартных листах бумаги для принтера свои пародии, карикатуры, рисунки, шутки, не ограничивая ничем, кроме элементарных и общепринятых правил приличия. Имелось в виду предлагать подобные упражнения и экспромты приглашаемым из других городов гостям, которые стали к нам приезжать систематически (у нас побывали такие известные в стране, да и за её рубежами, литераторы, как Вадим Халупович, Марк Вейцман, Леонид Сорока, Леонид Финкель, Эфраим Баух, Игорь Губерман, Дина Рубина, Рената Муха, Феликс Кривин, Игорь Бяльский (с целым «выводком» авторов его «Иерусалимского журнала» (тут и Марина Меламед, и Лорина Дымова, и другие-прочие)…
Но с затеей перманентной шуточно-серьёзной хроники ничего не вышло, да и выйти не могло, потому что такие вещи вызревают в обстановке минимальной взаимной доброжелательности направляющих личностей или могучего влияния хотя бы одной из них, но ни первого не было, ни я, если бы даже очень старался, не был в состоянии заразить своим желанием плодотворной и увлекательной работы всю бранжу «литераторов». Должен признать: при поддержке «маститых» (в местном нашем понимании) Цицеронкина и особенно Оболенского дело пошло бы. Но они были заметно уязвлены своим вторичным, второразрядным положением. На мои неуклюжие предложения принять у меня бразды правления студией оба отвечали решительным отказом (не смею судить, насколько искренним), однако факт – фактом: Цицеронкин, вбив себе в голову, что я послужил «наводчиком» на него злодея Миши Пундика, очень быстро перестал ходить на занятия, Фридрих же Ионыч…
Развитие скверных отношений с Оболенским определилось не сразу. Вот, для наглядности, его авторские дарственные надписи на трёх книгах его сочинений (хронология - в реальном времени - см. даты вручения подарков):
1. «Л – I – 105. Воспоминания», Иерусалим, 1995.
Уважаемому Феликсу с благодарностью за внимание
От автора
(Имя, фамилия автора).
31.08.97
Афула
2. «Судьбой Наложенные цепи. От Колымы до Иерусалима».
Иерусалим, 1997
Дорогому Феликсу
чьё мнение мне очень дорого
с уважением от автора (Имя, фамилия автора).
11. ХII.97
Афула
3. «О Марине Цветаевой глазами современника».Аntiquari,1993
USA
Дорогому Феликсу
Человеку с родственной судьбой и родственной душой
от автора (имя, фамилия автора)
4.02.98
Афула
Легко убедиться: ни намёка на неприязнь, выявлены уважение и расположение… Как говорится, «ничто не предвещало…»
Более того: на заре работы студии, после одного из занятий, именно Фридрих Ионович подошёл ко мне, чтобы сообщить: в таком-то литературном журнале ему повстречалось объявление Международного общества пушкинистов об открытом конкурсе на лучшее стихотворение, посвящённое Пушкину: ведь в 1999 году предстоит 200-летняя годовщина со дня его рождения. А у нас в первом номере нашего альманаха печатается моё стихотворение с таким вот началом: «Какие судьба завивает колечки из золота русской речи: уж если Поэта убили на речке, так это – на Чёрной речке…» Старший и много более образованный коллега проявил трогательную заботу обо мне, я отправил стихи по названному им адресу и был отмечен по итогам конкурса в решении авторитетного жюри под председательством А.Межирова, меня наградили Почётной грамотой и призом: книжечкой стихов члена жюри Евг. Евтушенко с его авторской дарственной надписью: «Спасибо за Пушкина!».
Эти слова, как я тут же стал всерьёз шутить, я бы должен переадресовать родителям поэта: Надежде Осиповне и Сергею Львовичу, однако награда была моими студийцами и знакомыми воспринята доброжелательно и, во всяком случае, содействовала моему тощему творческому реноме… Не обошлось без дополнительного анекдота: информацию об итогах конкурса, напечатанную в одной из русскоязычных газет Тель-Авива, послал в редакцию региональной газетки соседнего Нацрат-Илита неугомонный Лион Надель, и она вышла – с портретом, естественно, двухсотлетнего именинника Пушкина, но над ним красовался заголовок: «Поздравляем Феликса Рахлина…».
Дотошный Лион посчитал (и написал в этой заметке), что «Спортивным языком говоря. Феликс Рахлин поделил 7 – 12 места». По правде, результат не столь уж впечатляющий. Но звону вышло много. Видит Бог, я к этому вовсе непричастен. А вскоре совершил непозволительную ошибку: в связи с юбилеем неосторожно ступил на опасную тропу пушкинистики.