4) ЯВЛЕНИЕ МИШИ ПУНДИКА
В появившейся тель-авивской газетке «Досуг», которую включила в свой еженедельный пакет тель-авивская газета «Новости недели», появился претендент на злободневную литературную сатиру Миша Пундик. Многие уже саму эту фамилию восприняли как озорство, однако я в Харькове знавал весёлого хлопца Сашу Пундика, молодого инженера, комсомольского активиста на заводе им. Малышева – фамилия вполне реальная, разве что еврейская (судя по тому, что Саша был евреем), он там даже возглавлял «комсомольский штаб» по контролю за выпуском нового тепловоза ТЭ-10. Но Саша литературных обзоров не писал, а вот Миша по ним специализировался, притом, над тем, что ему не нравилось, потешался весьма ядовито.
К этому времени как раз почти завершился смутный период поисков олимовской удачи в жизни нашего сына. Он почти исчерпал возможности переучивания на предлагаемых курсах переквалификации, окончив учёбу по приобретению качеств деловара (каковых у него не было, нет и не будет), тут случайно узнал о наборе на курсы по совершенствованию его дипломной специальности библиотекаря и библиографа, сумел и их окончить и даже чуть не устроился в какую-то библиотеку, но Бог отвёл эту возможность: как и везде в мире, заработки по этой специальности и в Израиле практически не совместимы с жизнью…
О других его работах этих лет я уже рассказывал. Наконец, находясь на очередной «автале'» (т. е. пребывая безработным, на временном пособии), он устроился в охрану – подменным к перешедшему в сторожа бывшему рабочему одного завода. Тот уже давно искал подходящего ему напарника, перебирал одного за другим, чуть ли не заглядывая им в зубы, и одного за другим отбраковывал. А Миша чем-то ему подошёл. Да вот беда: они делили время пополам, и выходных ни у одного, ни у другого не было. Почему-то этого Лёню (переборчивого Мишиного напарника) жизнь без выходных устраивала, а вот Мишу и его семью такое устроить не могло. Тут я предложил свои услуги на один лишь день в неделю.
Взять в «шмеру’» (охрану) на полную неделю меня в моём возрасте уже не согласились бы, а вот на один денёк в неделю – взяли. Впрочем, заработок шёл на Мишин счёт, но мне того и надо было…
И стал я по субботам работать – то в ночую смену, то в субботу с утра. Сама по себе работа – «не бей лежачего», трудно только не спать, но это не страшно, если есть возможность после отоспаться. Надо лишь сделать несколько обходов территории, нажимая по пути на кнопки сигнализации: проверка твоего же бодрствования… А так – сиди себе и читай газеты… По ночам, как правило, приезжал кто-то из охранной фирмы с контролем: не уснул ли… Но я был на высоте бдительности: «No pasaran!»
Так, благодаря моему участию у сына появился выходной день…
Сколько я перечитал газет за эти его выходные – сказать не берусь. В том числе и те, в которые сам писал. Хозяином одной из них, выходившей в Хайфе, газетки, типично «половой», был некий очень толстый бизнесмен Ронен Плот, понимавший по-русски. Однажды по просьбе Марка Айзенштадта я легкодумно согласился числиться в ней «членом редколлегии» вместе с ним, - с Марком… Он мне откровенно объяснил: делать ничего не надо – только числиться… Натурально, без зарплаты… Для Марка я, по родственному, согласился.
Редактором вскоре стал там некий Саша Свердлов – вот уж он, точно, «только числился»: более безграмотной газеты я на своём веку не видал! Тут уж меня никак не устроило, что «ничего не надо делать»: если я – «член редколлегии», то хотя бы за элементарную грамотность или, на худой конец, отсутствие нелепостей должен же отвечать… Сколько я отправил писем с отказом числиться в составе редколлегии – ничто не помогало: моя фамилия неизменно появлялась в каждом номере газеты с указанием: член редколлегии – Ф.Рахлин!
И вдруг кто-то мне рассказал: вот этот Саша Свердлов – редактор газеты, а значит и глава редколлегии, – что он живёт у нас в Афуле! Будто бы вместе с женою, и в одной квартире с семьёй её брата! Мне и телефон его продиктовали…
Я созвонился с этим Свердловым – оказалось всё так! И он не только согласился со мною встретиться, но и обещал прийти ко мне на работу на завод, когда я там буду замещать своего сына в его выходной.
По-видимому, дело было в период зимних дождей, так как ливень шёл выдающийся и на редкость долгий, обложной. Но Саша Свердлов притащился, в резиновых сапогах и в советской воинской плащ-палатке. Он оказался худым и долговязым парнем довольно еврейской внешности, а уж нос – евреистее не бывает. Оба мы не спешили и поболтали, «по-шофёрски», всласть: как литератор с литератором. Он мне рассказал, что прибыл с Камчатки, где работал в разных газетах, а вообще успел поучиться на филологическом в университете – не помню в каком.
Мне и в голову не приходило, – да и как могло прийти? – что я разговариваю с «самим» Мишей Пундиком - одним из самых удалых и отчаянных озорников на ниве израильской русской словесности, - изящной и не совсем.
Резвясь на страницах тель-авивского «Досуга», распространявшегося, как я уже объяснил, в одном пакете с «Новостями недели» и объявленного одним из приложений к ним, этот Миша вдруг написал чрезвычайно оскорбительную (правда, и весьма короткую) заметку о стихах ставшего жителем Афулы, а перед этим проживавшего где-то в центре страны Самуила Александровича Цицеронкина. Года на два старше меня, Цицеронкин жил до Израиля в столице одной из азиатских республик СССР, входил в состав Союза советских писателей, публиковал стихи в «Крокодиле» и издавал сборники своих стихов.
И вот теперь в маленькой заметке Миша Пундик о творчестве Цицеонкина отнёсся как-то очень уж пренебрежительно. Как к писаниям чисто советского поэта, жившего под девизом «Служу Советскому Союзу».
Возможно, мне ещё попадётся эта заметка Свердлова, я сейчас помню только своё впечатление о ней, но впечатление – мерзкое. Там, однако, приводились и какие-то цитаты, по-моему, из давних стихов Цицеронкина. Старик потерял покой – ходил и вслух приговаривал: «Кто ему меня подставил?»
Однажды мы повстречались с ним на почте, он вдруг спросил меня, продолжая свои раздумья-подозренья:
- А как вы думаете: не мог это сделать Надель? (То есть, не мог ли мой земляк, харьковчанин Лион Надель, автор весёлых палиндромов, эпиграмм, каламбуров и других эксцентрических жанров, влюблённый в песни Высоцкого, стихи Макса Волошина, человек вообще не вполне от мира сего – не мог ли он натравить этого анфан-террибля Мишу Пундика на стихи выходца из киргиз-кайсацких степей - С. А Цицеронкина?! Дикая, невозможная мысль! Я так и сказал.\
– Ну, а кто тогда?! - в отчаянии произнёс несчастный поэт. Что я мог ему ответить?
Но вскоре из каких-то (уж не могу теперь припомнить – из каких) сопоставлений мне стало постепенно ясно, что Саша Свердлов, приходивший ко мне в заводскую сторожевую будку, и Миша Пундик – одно и то же лицо! И этим своим открытием я имел неосторожность или глупость, или глупую неосторожность, или – неосторожную, как оказалось, глупость, поделиться с подозревающим всех подряд стариком. Между прочим, рассказал ему и историю своего знакомства с Сашей-Мишей Пундиком-Свердловым… И рассказал, как мы с ним вместе коротали время в часы недавнего зимнего ливня с грозой…
Дальнейшее развитие событий – в сохранившемся черновике моего письма к поэту Марку Вейцману – репатрианту из Черкасс, с которым мы познакомились в день его приезда к нам в Афулу для творческого выступления в литературном клубе-студии «Долина», как стало именоваться наше литобъединение. Не думаю, что я отправил тогда ему своё довольно длинное письмо, но желание поделиться с понимающим человеком (он мне понравился ещё и тем, что, как оказалось, был знаком и общался с дорогим мне Б. Чичибабиным, - ну, и своими умными, сердечными, техничными стихами, разумеется), – желание поделиться было очень велико…
Я писал о том, что Миша Пундик в очередных своих «Маргиналиях из миквы» (так назывались его еженедельные обзоры израильских русскоязычных литературных новостей… Миква – это иудейская баня для ритуальных омовений) грубо, по-хамски разнёс творчество жившего в нашем городке плодовитого поэта Самуила Цицеронкина – автора 15-ти книг. Далее – из письма:
«За полгода до этого мы отмечали его 70-летний юбилей, при этом организатором чествования был я. Переживания этого человека трудно передать – но главное то, что он всё раздумывал вслух, кто мог ему подложить такую свинью (мнение о том, что эта заметка могла быть случайностью, он начисто отвергал). Я решил за него вступиться, написал реплику, но её не напечатали, а тот же Пундик воспользовался возмущённым письмом самого обиженного, в котором тот непростительно подставился: перечисляя свои заслуги, упомянул, что его хвалил сам … С. Куняев (русский поэт, одиозный антисемит! – Ф.Р.). Представьте, уж как на Цицеронкине после этого выспался этот Пундик!
Самуил Александрович (с которым мы приятельствовали) весь почернел от горя. Уже было рассказано о том, как решительно я отверг всякие его подозрения по адресу добряка Лиона Наделя. И тут вдруг старина в своих подозрениях переключился на… меня! Этому содействовала моя откровенность: мне вдруг пришло в голову, что под псевдонимом Пундик скрывается один из сотрудников газеты Саша Свердлов, с которым я познакомился года за два до этого и даже один раз подробно беседовал: Саша этот был одно время редактором хайфской газеты «Новости Севера», куда я несколько раз посылал свои опусы – в т. ч. и стихи (ещё тогда я ощутил его интерес к ним и положительное отношение). Я рассказал о своих сопоставлениях и предположениях в одной компании, где присутствовала жена Цицеронкина… Назавтра он мне позвонил и голосом обиженного самовара просипел в трубку: «Верните мне мои рукописи, я не желаю с вами и с «Долиной» иметь никакого дела». Никакие уговоры, или оправдания, или уверения не помогли… Я в сердцах вернул ему , действительно, все его стихи, включая подаренную им книжку… Надо было спятить со всех катушек, чтобы заподозрить в наводке меня: зачем бы мне (если бы в самом деле я был в этом виноват) понадобилось так защищать Лиона: старик на него подумал – ну и пусть!.. Но уважением к логике спятившие с катушек старики не обладают…»
Отвлечёмся, однако, от этого конфликта и обратимся к нашим отношениям с Марком Азовым, которого я по давней привычке, как и сестра, продолжал про себя называть Айзенштадтом. Хотя он и фамилию уже носил новую, псвевдонимную. Он и сам вспомнинал, что ему предложили взять нейтральный псевдоним: слишком много работало на Райкина и с ним вместе всяческих «штадтов», «штейнов» и Айсбергов-Вайсбергов. Он рассказывал, что при этом жена, принявшая при вступлении в брак его фамилию, так и осталась Ириной Айзенштадт. Я не склонен к морализаторству и прославлению «незыблемой» принципиальности. В воспалённой и самовоспаляющейся юдофобской обстановке советского псевдоинтернационализма можно ли было требовать от Марка Израилевича Богуславского, чтобы он ни в коем случае не становился Марком Ивановичем Богославским (что как-то облегчило ему путь к трудостройству в высшей школе), не стану упрекать моего товарища по детсаду Юлика Израилева в том, что женившись, через приличное (по выходе из детсадовского возраста) время на русской женщине, он по ней сменил фамилию и в Израиль приехал уже не Израилевым, а – Жуковым, разве что не Ванькой… Пусть этого стыдится расподлючая власть, в своё время провозгласившая себя народной и Советской, но с годами скатившаяся к фашизму…
Нет, не это меня в Марке Азове покоробило, а совсем другое. Но покоробило и удивило чрезвычайно.
Он очень быстро вписался в оживлённую культурную жизнь Верхнего Назарета. Читатель, не живущий в Израиле, должен понимать: Верхний этот город отличается от Нижнего не только тем, что ему лишь несколько десятилетий от роду, в то время как Нижнему – не менее двух ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ. Нет, сегодня главное различие – в том, что просто Назарет – это город по населению арабский, а Верхний Назарет (или, на иврите, Нацрат Илит) – преимущественно иудейский, еврейский. У них две разных мэрии (муниципалитета), они очень отличаются внешне… Вместе с тем, нередко сами жители Верхнего, опуская этот эпитет, называют его так же, как называется Нижний: Нацерет… То есть – Назарет. Это создаёт путаницу: не всегда ясно, о каком из городов речь…
Арабский город имеет тенденцию медленно, но постепенно переползать в еврейский – доля арабов в еврейском городе растёт.
В русском секторе городского населения Верхнего Назарета Марк быстро занял видное положение. И на моих глазах стал этим пользоваться, чтобы своё положение упрочить. При этом я не мог не заметить, как он бывал несправедлив к окружающим. Некий его тамошний знакомый, помоложе Марка годами, может быть, поэтому лучше усвоил иврит, и однажды Марк с сожалением это ощутил: на каком-то совещании тот понимал, о чём речь, а Марк сидел без языка. Я в таких случаях виню только себя. А он обвинил товарища, да ещё написал о нём в газете что-то обидное… Марк при наших встречах всегда звал меня в союзники, говоря о своих противниках: «Они – дураки!..» Мне это не нравилось, но я , не желая ссориться, помалкивал.
Однажды он позвонил ко мне с неожиданным предложением: «Слушай, давай объединим наши бюджеты! Пусть у нас будет одна, объединённая мощная литературная студия Галилеи и долины Изреэль! И – общий наш журнал!»
Нацрат-Илит – город в Нижней Галилее, с населением 40 тыс. человек. Афула – город в Изреэльской долине с населением примерно таким же. В обоих городах – свои муниципальные советы, свои общественно-культурные и спортивные центры, свои городские бюджеты. Я немедленно ответил: Марк, но ведь это не наши с тобою семейные бюджеты, которые, кстати, тебе и в голову не пришло вдруг объединить. Ни ваша, ни наша ирия` (мэрия, муниципалитет) на это в жизни не пойдут. Ну, давай уже объединим наши города! Как это сделать, если между ними – пространство и расстояние не менее 15-ти километров?
Ответить ему было нечего, но он явно затаил на меня досаду. Нашим дружеским отношениям пришёл конец. Хуже того, один из членов нашей студии, которому я имею все основания верить, однажды, побывав на занятии в студии Марка (я, кстати, никогда этому не препятствовал и ничуть против таких визитов не возражал), рассказал мне с глазу на глаз:
– Там вокруг Вашего имени и нашей студии ощущается атмосфера недоброжелательства!
Издаваемый студией «Галилея» одноименный сборник Марк называл журналом и публиковал в нём произведения не только местных, городских авторов, однако и из других городов страны. У меня такого размаха не было и в помине, мне казалось нескромным претендовать на большее, нежели студийный городской альманах. Я также и предвидел осложнения с финансированием издания, и слово альманах, не обязывающее к регулярности, казалось мне самым подходящим. Собственно, я и прав оказался: в 2003 году финансирование со стороны министерства абсорбции повсеместно прекратилось.
Марку с «Галилеей» повезло больше. Мне и в голову не приходило обращаться за финансированием альманаха в какие-либо другие инстанции, кроме министерства абсорбции, а на «Галилею», мне кажется, давали средства и из фонда Президента страны, и ещё из каких-то источников. Тут надо отметить, что Нацрат-Илит по значительности крупных деятелей культуры, науки и промышленности, притом, именно из состава русскоязычной алии, выгодно отличается от нашей скромной Афулы. В Википедии записана целая вереница знаменитостей из «русской» алии, живущих или живших в Нацрат-Илите. А в Афуле? - ОДИН (тот, кого мы здесь назвали, из нежелания тревожить тень загробную, Фридрихом Оболенским)…
Надо отдать справедливость Марку: он, действительно, старался – и преуспел в своём стремлении сохранить издание «Галилеи». Мне пришлось смириться не только с прекращением выхода альманаха, но и с прекращением собственной работы в качестве рукововодителя студии: во время очередных выборов сменилась городская власть, и мне сказали «Прощай!». Не знаю, кто сейчас возглавляет студию «Галилея», но закрыть её уже не удастся: ей присвоено имя покойного руководителя М. Азова. Есть ли студия – теперь это неважно. Главное, есть имя.
Я, однако, не могу забыть, как во главе своих студийцев был приглашён на спектакль театра «Галилея» или другое какое-то мероприятие культурного плана, совпавшее с личным юбилеем Марка. Я, естественно, поехал «во главе», как ответственное лицо, за каждым участником мы заезжали, он садился в выделенный для доставки на место и обратно микроавтобус, после спектакля или концерта Ф.И. Оболенский с супругой и С.А.Цицеронкин с супругой остались на чествовании юбиляра, но этот близкий («1-й степени!») родственник меня (слава Богу!) не пригласил, и я, вместе с остальными, вернулся домой. ПРИ ЭТОМ О СЛОЖИВШИХСЯ (ИСПОРТИВШИХСЯ) НАШИХ ОТНОШЕНИЯХ МЫ ПРИ ВСТРЕЧАХ И СЛОВА НЕ ПРОРОНИЛИ! Я не хотел об этом заговаривать, т. к. понимал: мы с ним не достигнем согласия. Он явно боялся со мною заговорить откровенно, т. к. знал о своей роли в целенаправленном притравливании на меня Оболенского и (предположительно) Цицеронкина лучше меня. Однажды об Оболенском я ему написал целое письмо: «мы с тобой ошиблись в оценке этого человека» - и приводил доказательства, – он ни словом не откликнулся на это письмо, как будто его и не было.
Но отношения наши и в самом деле испортились, однако это я ощущал по нападкам коллег, причём – наиболее «авторитетных» коллег, из первоначально посещавших студию. Как развивались отношения с Цицеронкиным – я уже рассказал. Забавно, что и он, и вслед за ним и Оболенский, громко объявили мне, что дел с «Долиной» и со мною как её руководителем иметь не хотят, - но вот поехали же вместе с нами на концерт и юбилей, - тут уж от «Долины» и даже от меня не отмежёвывались…
Но – расскажу дальше по порядку.
После выхода первого, тощенького выпуска нашего альманаха следующий, по итогам 1999 года, мог и обещал быть полновесным, я стал собирать для него материал, студийцы охотно предлагали свои сочинения, к осени собралось их что-то около 15-ти, и я каждое снабдил краткой рецензией. При выборах редколлегии никакой дискуссии не возникло, все спокойно проголосовали за предложенный мною список, при этом я объяснил, что, если нет возражений, обязанности председателя (главного редактора) удобнее всего мне взять на себя как на руководителя всего нашего «проекта». При этом подчеркнул, что множественность мнений приветствуется, однако счёл нужным напомнить: при подведении итогов голосования, по правилам демократии, голос председателя коллегии (то есть мой) считается за два…
Хотя никто не противоречил и не возразил, всё же я (тогда или позже) почувствовал (или перехватил чью-то реплику?), что это моё заявление кому-то показалось сомнительным или излишним. Однако возражений не было, и я решил «не ковыряться» в ситуации.
Вместе с тем, все рукописи и свои рецензии на каждую из них прежде всего понёс – к кому же? – конечно, к тому члену редколлегии, которого считал самым квалифицированным: к лауреату первой премии Союза русскоязычных писателей Израиля, недавнему московскому литературоведу Ф.И.Оболенскому-Гофштейну. Рукописи 14-ти авторов. Не считая пяти писателей-«гостей», выступавших в городе перед читателями на наших студийных встречах, в окончательный текст выпуска были включены произведения 20-ти наших, местных авторов. То есть, я передал на рецензию самому авторитетному для меня члену редколлегии практически бо`льшую часть редакционного портфеля.
Я понимал, что некоторые из одобренных мною произведений могут быть более строгим и понимающим коллегой отвергнуты. Но результат меня ОШЕЛОМИЛ: он отверг (и снабдил отрицательными рецензиями) 12 авторов из 14. То есть – почти всех. Это была обструкция!
Исключение он сделал для воспоминаний Лиона Наделя о посещении дома М.Волошина в Коктебеле и стихи только лишь пришедшего в нашу студию М. Сальмана. Но это не спасало положения. Я понял: если даже собрать с каждого взамен новые произведения, он и их зарежет!
Ведь сам тон рецензий был издевательский, нарочито недружелюбный. Невозможно было воспринять весь результат такого «рецензирования» иначе как злонамеренную «диверсию». А учитывая, что я все эти рукописи оценил положительно, как достойные опубликования, то было ясно: обструкция направлена именно против меня персонально.
Конечно же, я довёл ситуацию до сведения своего руководства: начальницы отдела абсорбции Светланы-Оры Черкасовой и зам. мэра Михаила Баркана. Они не слишком удивились: литературная чета успела проявить какие-то свои качества, определять которые не берусь. Мне было сказано: продолжать работу, не считаясь с саботажем со стороны именитого коллеги.
Сейчас затрудняюсь пересказать события в их реапьной последовательности, однако, поскольку Оболенский настаивал на своём, а я не соглашался зарезать альманах, то он заявил о выходе из состава редколлегии, и я ту отставку принял. Во втором альманахе фамилии Оболенский в составе редколлегии просто нет. И дело с концом. Слава Богу, обращаться в ЦК КПСС за благословением и утверждением ни ему, ни мне не пришлось… за отсутствием ЦК КПСС.
А в третьем и четвёртом номерах альманаха «Долина» и вовсе не значится никакой редколлегии. Впрочем, этому предшествовал вот какой разговор.
Однажды, позвонив Оболенским домой, я обратил внимание на его подчёркнуто холодные, неприветливые ответы на мои вопросы. Дело как раз было после резкого выбрыка Цицеронкина с объявлением его о том, что он с «Долиной» не имеет ничего общего, я решил на всякий случай спросить и Фридриха Ионовича: чем обязан такому неприязненному тону в его со мною общении? И он мне ответил: заходите, есть о чём поговорить.
Сейчас я на несколько лет старше, чем он был тогда. Но вообще-то был моложе его на 12 лет, – разница значительная. Но всё-таки мне было уже около 70 лет. Тем не менее, я, как мальчик, поплёлся к ним домой (а это – у подножия горы, я живу в верхней части посёлка), – поплёлся, чтобы выслушать перечень: в чём, оказывается, перед ним провинился.
Дружные супруги велели мне сесть напротив себя у противоположной стены, и я услышал, что, оказывается, не проявил к выдающемуся литературоведу, человеку столь сложной и трудной судьбы, того внимания и уважения, которого он заслуживает.
Хорошо поставленным голосом классного руководителя и учительницы словесности Фаня Львовна перечислила мне несколько фамилий литературоведов России и зарубежных стран, их научные заслуги и звания, а затем пересказала, как они отозвались в печати о её муже и его трудах. А я как руководитель литературной студии не организовал вечер в честь 80-летия со дня рождения.
– Но, позвольте, буквально за пару месяцев до этой даты мы провели большой вечер по книге Фридриха Ионыча, поздравляли его с наступающим юбилеем…
– Нет! – жёстко возразила верная подруга гения, – это совсем другое!
Пришлось смиренно пообещать, что упущенное будет исправлено, возмещено…
Далее (продолжали они): как же так случилось, что, будучи избран в члены редколлегии альманаха, Фридрих Ионович не получил во-время все материалы на просмотр и оценку? И теперь его спрашивают: как вы могли допустить публикацию в альманахе таких слабых стихов? – Каких? – «Сейчас уже неважно!»
Тут мне оправдаться было нечем… Этот тоненький первый выпуск я готовил буквально в лихорадке: сперва было не известно, когда он должен выйти, вдруг неожиданно выяснилось, что это будет итог 1998 года, оставалось уже мало времени, а там и вовсе Коля Бузмаков объявил о случайном уничтожении его ребёнком всего набора материалов (нажал «не на ту клавишу»), - пропало всё, что было на диске… По поводу сомнительного качества стихов я и теперь думаю, что речь шла о, в самом деле, весьма непритязательной лирике Володи Рейха – автора рисунка нашей обложки. Тогда оказалось, он не только художник, но и бард, исполнитель собственных песен под гитару и вообще бонвиван. Подошёл ко мне как-то раз с ворохом свои очень посредственных «творений», - каюсь, у меня не хватило твёрдости отклонить, потому что что художественное оформление им обложки альманаха и мне, и всем понравилось. Сам он трогательно не понимал литературного несовершенства своих «стихов», я его пожалел…
Поскольку Оболенские ссылались на чьи-то сторонние мнения о качестве стихов, я вдруг подумал, не Марка ли это работа: не он ли науськал его на меня… Моё предположение вызвало дружный отпор обоих супругов: «Нет-нет, что вы, у нас о вас не возникает даже разговоров…» Этому я вовсе не поверил: Марк мною недоволен, как может бsть, чтобы не поделился с ними? Они дружат и встречаются…
Пришлось и относительно рукописей пообещать, что исправлюсь. Что вышло из этого моего «исправления», уже рассказано.
Вообще, моё трепетно-уважительное отношение к страдальцам ГУЛАГа сыграло со мною, в данном случае, нехорошую шутку. Я слишком сочувствовал несправедливостям, которые претерпел этот человек (конечно же, подвергнутый политическим преследованиям совершенно напрасно и незаконно, однако это не означает, что сам он не мог невзначай выучиться у своих гонителей несправедливостям, которые готов был применить – и применил – к другим).
Вспомним: только что, совсем недавно, к моменту выхода первого выпуска – той «четвертушки» альманаха – прислал он мне текст, и я, по его же просьбе, прочёл его вслух, со сцены, через микрофон на презентации: о том, как помогают в самовыявлении, самовыражении новоприбывших репатриантов сборники их литературных сочинений, изданных на том единственном языке, которым мы владеем. Теперь, совершенно забыв об этом, он мне говорил: «А зачем издавать этот альманах? Надо сначала научить людей писательскому мастерству!»
Зачем же было болтать о «самовыражении»?!
Тут было также и скверное недоброжелательство ко мне – человеку, нашедшему пусть тощенький, но доступный приработок. Он прекрасно знал, что мне доверено организовать издание альманаха. Что за это мне приплачивают – очень небольшую, но полезную и нужную моей семье сумму денег. Я искренне предлагал ему (и Цицеронкину предлагал!) взяться за это вместо меня. Не взялись.
Но он тут же стал, вместо помощи, придумывать способы саботажа. Я и в самом деле не смог, не успел, не догадался показать ему как члену редколлегии ВСЕ рукописи. Он мне за это устроил выволочку. Я исправил ошибку – принёс предназначенные в следующий номер 14 одобренных мною рукописей. Он из них забраковал – 12. Ну, не подлость ли, да притом и нарочитая!
Он объявил о выходе своём из состава редколлегии. Но тут явно слишком завысил своё значение. Ни на кого из моих руководителей этот демарш впечатления не произвёл, не поддержали его и остальные члены редколлегии (чьи произведения, кроме статьи Наделя, он, кстати, тоже забраковал, в том числе и мои). Всё им забракованное было напечатано и… одобрено читателями!
Какую демагогию они с его верной (зловредной!) Фаней развели, внушая мне, что альманах издавать не нужно… «А - зачем ? – спрашивали они у меня, и я, растерявшись, совсем позабыл, что он ведь сам уже отвечал на свой вопрос: «для возможности самовыражения!..» Но теперь, забыв о том начисто, оба мне рассказывали, что такое - Книга, - ведь она попадает в Библиотеки, а это – Хранилища Разума и Опыта Человеческого… Тьфу, болтуны, краснобаи! Уж будто им не известно, сколько, наряду с гениальными творениями, там хранится глупостей и чуши…
Так или иначе, признав свои промахи, я принялся их выправлять. Организовал вечер в матнасе «Бейт-Познак», посвящённый 80-летию выдающегося литературоведа Фридриха Оболенского. Но сам на вечер не пошёл – по болезни. Действительной, не «дипломатической»: так мне повезло. Но Инну, жену свою, попросил там побывать.
Вот что она мне рассказала. Кроме местной публики – наших афульских жителей, приехали гости из соседнего города Нацрат-Илита, в том числе руководитель тамошнего літературного объединения «Галилея» Марк Азов. Он Инну в лицо знал плохо, скорее всего, не распознал среди присутствовавших. В своей приветственной речи Марк принялся критиковать «жителей Афулы» (ясно было, что упрёк был, в первую очередь, направлен по моему адресу!) за то, что здесь-де мало ценят Того, Кто поселился в их городе, сколько может сделать для воспитания литераторов Афулы Такой Великий Человек. Мы, литераторы Нацрат-Илита, завидуем вам, коллеги, да если бы он жил среди нас, мы бы… И т.д.
Эту речь гость из Верхнего Назарета произнёс уже после приветственного выступления заместителя мэра Афулы Михаила Баркана. Тот в своём приветствии не пожалел слов хвалы и почёта по адресу юбиляра. Теперь, услыхав упрёки Азова и приняв их на свой счёт, а вернее - на счёт городского руководства, Баркан возмутился и тут же отвёл несправедливые упрёки, рассказав о том, что город оказывает писателю различные почести…
– Ты бы видел, как заюлил Марк! – говорила мне Инна, потрясённая, во-первых, его речью, недоброжелательной, как она правильно расценила, ко мне (хотя моё имя не произносилось), но получилось, что он обвинил напрасно городское руководство – и теперь замаливал свой грех… После чего у меня уже не оставалось сомнений, кто натравил на меня эту «пару гнедых»… Но главное, что поразило мою жену, - это подхалимская готовность Марка отступиться от собственных только что высказанных обвинений: «Вы меня не так поняли…»
Мне, однако, было необходимо себе самому доказать свою правоту. 11 ноября 1999 года появилась в той же газете «Досуг», где печатались развязные «Маргиналии из миквы» Миши Пундика (мои стихи он как раз там сильно хвалил, так что это показалось дополнительным аргументом против меня в глазах старины Цицеронкина), - появилась статья Фридриха Оболенского «Он не всегда неправ». «Он» - это пресловутый Миша Пундик. Речь шла о его многочисленных критических выпадах против как профессиональных литераторов (тот же Цицеронкин, бывший киевлянин поэт Леонид Сорока и др.), но, в основном, об авторах самодеятельных альманахов (в том числе крепко досталось и нашей афульской «Долине»).
Оболенский взял Мишу Пундика под свою защиту. Он пишет:
«Книга – плод коллективного труда профессионалов. Почему же в голову кому-то приходит смешная мысль, что для автора можно сделать исключение, что автор может быть самодеятельным. (…)
Самодеятельность в искусстве ещё допустима, кода она имеет форму одноразовой выпечки. Но у книг другая судьба. Они навечно оседают на полках библиотек, университетов, других хранилищ, и их предназначение – отражать культуру своих эпох.
И, безусловно, правы те, кто утверждает, что графоманство приносит обществу вред. И не только тем, что отвлекает средства, отнимает время и развращает вкус.
Самый страшный вред графоманская книга приносит самим начинающим авторам».
Итак, для борьбы против ненавистного меня маститый (в глазах нашей израильской провинции) московский литератор выдвинул жупел графомании, или, как он изволил молвить, «графоманства».
Слов нет, объект явно отрицательный. Но… Где критерий? Кто – графоман, а кто – одержимый вдохновением творец шедевров? Как их различить?
И я не побоялся схлестнуться с именитым и в самом деле знающим, на все четыре конечности подкованным специалистом, - сойтись в литературоведческом споре. Потому что поймал его на демагогии.
То есть, на использовании полемических приёмов, позволяющих ввести аудиторию в заблуждение. Я выступил в печати со статьей «В защиту “графоманов”». Вот её текст:
«Пребываю безымянным,
Час явленья не настал.
Гениальным графоманом
Межиров меня назвал».
Так писал Борис Чичибабин в 1976 году.
Графоман – гениальный? Да разве такое бывает? Но через десяток лет от того же Александра Межирова – одного из авторитетнейших русских советских поэтов тот же Чичибабин сподобился ещё более впечатляющего комплимента. Вдова Бориса Лиля (он умер уже пять лет назад, и да будет память его благословенна) вспоминает:
«Получив подборку (чичибабинских. – Ф.Р.) стихов, Межиров позвонил и сказал буквально:
«Поздравляю вас с бессмертием».
Итак, не только гениальный, но и бессмертный. Во как!