ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Шумной толпой мы вываливаемся на свежий воздух, где основная масса, уже, видимо, знакомая со здешней географией, отправляется по дороге куда-то вниз, с холма, на котором стоят основные храмы и строения монастыря. Меня останавливает о. Герман, я по привычке иногда называю его Александром. Он просит меня починить компьютер, который ему очень нужен. О. Германа после пострига назначили начальником монастырской канцелярии. Она занимает маленькое одноэтажное здание напротив учебного корпуса, метрах в пятидесяти, и является единым комплексом со зданиями, которые о. Герман называет «внутренним монастырем». Туда не допускаются посторонние. Видно, что за высоким забором расположен братский корпус и маленькая церковь. Впрочем, о. Михаила и о. Никодима, о. Герман пропускает туда на обед, открыв глухую калитку.
– А чего, мы там не обедаем? – спрашиваю я.
– В монастыре, монахов на сегодняшний день, восемь человек. У нас даже стульев лишних нет, столовая крохотная. Это наш настоятель, о. Марк, любит с преподавателями обедать. Чтобы впитать от них мудрости, заодно узнать и епархиальные новости.
– В таком огромном монастыре, всего восемь подвизающихся? – удивляюсь я, – тогда, что за люди здесь ходят?
– Трудники. Их у нас, за двести человек. Будет больше. Коммунисты практически весь монастырь взорвали, работ по восстановлению много. – Объясняет о. Герман.
– Получается, тебя на ответственную должность поставили, потому что больше некого? – спрашиваю я.
– Верно. – Соглашается о. Герман
– А что, во всех монастырях такая ситуация?
– В тех, где жизнь налажена, монашеского сословия гораздо больше. Но помимо всего прочего, у нас очень строгий устав. Пробуют себя на жительство многие, однако не выдерживают тяжелой работы. Ее, как сам видишь, непочатый край. – Рассказывает о. Герман.
– А есть монастыри с более мягким, чем ваш, уставом? – спрашиваю я.
– Да, есть. И даже, с очень мягким уставом. Но есть и такие монастыри, где устав еще строже, чем у нас. Монастырей много, двух схожих среди них нет.
– Понятно...– говорю я, и с головой залезаю в компьютерное оборудование. Поломка оказывается несложной, через пятнадцать минут я рвусь обедать.
– Пойдем, я тебя провожу, с непривычки заблудишься! – говорит о. Герман,– мне все равно в пищеблок, ведомости на продукты хотел забрать.
Мы выходим из канцелярии. По настоянию о. Германа, идем по узкой тропинке, которой пользуются только те, кто знает о ней. Она извивается между монастырскими зданиями различной степени сохранности, и, из-за строительных работ, местами теряется в слое цемента и известки. Я пропускаю вперед нескольких рабочих с тачками и говорю, принюхавшись:
– Странно, вокруг цементная пыль столбом, а пахнет свежим хлебом и сдобными булочками!
– Это из нашей пекарни, ее отсюда не видно. – Говорит о. Герман, – У монастыря мало источников дохода, исторически сложилось так, что хлебопечение разрешено синодом. Мы продаем наши изделия в магазине, что перед входом в монастырь, а также отвозим в Калугу.
– Прибыльное дело? – спрашиваю я.
– Не особенно, – отвечает о. Герман, – при царе в пекарне работали монахи, а теперь мы работников нанимаем. Платим им зарплату. Чтобы хлеб был на должном уровне, в кредит закупили печи и мешалки. Получается, что мы ничем не отличаемся от Калужских предприятий аналогичного профиля, но, в отличие от них, вынуждены содержать парк автомобилей с высоким пробегом. Мы, слишком далеко от потребителя! Приходится задирать цену, но это не в нашу пользу. Хлеб раскупают, потому что на упаковке эмблема нашего монастыря. Однако не в таких количествах, как бы нам хотелось.
– Тогда на какие средства восстанавливаете монастырь? Не просто так интересуюсь! Меня приняли на курсы «авансом», так сказать. Мне нужно поднять из руин сельскую церковь. Только я человек небогатый, и никак не соображу, с какой стороны подступится к этой сложной задаче. Вот вы, где берете деньги? Государство выделяет? – задаю я волнующий меня вопрос.
– Да ты что! – о. Герман удивляется моему простодушию – только на частные пожертвования!
– Человек приходит сам, и сдает в кассу крупную сумму денег? – продолжаю выпытывать я.
– Бывает и такое. – Говорит о. Герман, – но обычно денег нет. Даже рабочих не на что кормить.
– И что вы тогда делаете? – я замедляю шаг, беседа мне кажется настолько важной, что я хочу продлить ее как можно дольше.
– Я беру в руки телефонный справочник и обзваниваю предприятия, с просьбой о материальной помощи. С пятого – десятого раза нахожу неравнодушных людей – Отвечает о. Герман.
– Так можно и на грубость нарваться! – говорю я задумчиво. О. Герман меня озадачил.
– Ты говоришь словами из известного анекдота про поручика Ржевского! – улыбается о. Герман.
– А ну-ка, расскажи! – прошу я.
– Мне, монаху, не положено, но ради тебя, так уж и быть, сделаю исключение, – смеется о. Герман, – значит, так: подходит к Ржевскому молодой корнет и спрашивает, как ему преодолеть застенчивость перед женским полом. – Да очень просто! – восклицает поручик, – как увидишь приятную барышню, подходи, целуй ей руку. А далее по обстоятельствам. – Да так можно на грубость нарваться, или, еще хуже, пощечину получить! – в досаде краснеет корнет. Можно! (соглашается поручик). А можно, и знакомство завязать. Можно даже жениться на богатой. Решать тебе!
– Да, анекдот у тебя с глубоким смыслом! – растерянно говорю я, и задаю другой вопрос, который меня волнует, – а как ты думаешь, на такие действия по поиску средств, есть воля божия?
– Вопрос о воле божией, весьма сложный вопрос, – говорит о. Герман. Он останавливается и машет рукой работающим на стенах церкви рабочим. Один из них, видимо, бригадир, начинает неторопливо спускаться по лесам. О. Герман, сообщив мне, что ему нужно передать этому человеку забытый им в канцелярии сотовый телефон, возвращается к теме нашего разговора, – сколько встретишь священнослужителей, столько мнений и услышишь. Причем, часто какой-нибудь батюшка утверждает, что ему божья воля известна лучше, чем остальным. Я тебе скажу свое разумение: если ты делаешь какое-либо дело, за исключением греха, и у тебя все получается, то твои действия согласуются с божьей волей. Я думаю, если Бог не хочет, то, даже если у тебя будут все возможности, ничего не получится.
– А если человек сильно грешит? И это у него получается лучше, чем что-либо другое в жизни? – спрашиваю я, – к примеру, серийный убийца? На его убийства тоже есть воля божия?
– Бог есть любовь, это мы, люди, подстрекаемые князем мира сего, совершаем убийства, по своей воле! – грустно отвечает мне о. Герман, – но ведь убийцы не уходят от суда и расплаты, и без покаяния не наследуют царствие Христово. Ты же наверняка готовился к экзамену, читал катехизис, а все равно спрашиваешь о том, о чем, возможно, будешь отвечать вместо о. Николая, который заслуженно получил двойку.
– Я еще не настолько пропитался духом церкви, как ты. Катехизис я прочитал, но не все в нем, как теперь понимаю, дошло до моего сознания. Если тебе не трудно, поясни! – прошу я.
О. Герману неудобно отказывать, я только что починил ему компьютер, поэтому он, вздохнув, говорит:
– Это же очевидно! При несправедливом лишении жизни грехи человека списываются, и он получает право на жизнь вечную. Вспомни, что святые отцы никогда не сопротивлялись своим мучителям. Таким законом Бог обращает во благо злобу сатаны на человека. Что касается убийцы, то он сознательно выбрал себе жизненного поводыря, падшего ангела. После смерти убийцы не остается цивилизационного наследия, память о его существовании стирается, как в этом мире, так и в пакибытие. Убийца исчезает в огне ада, перестает существовать, как личность, под тяжестью людских проклятий и Божественным приговором. Это и есть разница между убийцей и его жертвами. Конечно, убийство человека несправедливо, но мы сейчас не обсуждаем, почему в нашем мире такое происходит. Для пользы нашего разговора мы должны признать факт, что смерти нам всем не избежать, а гибель души гораздо ужаснее, чем смерть земная.
– Но по нашему учению, если убийца покается, он тоже окажется в раю, причем вместе со своими жертвами! Где же справедливость? Получается, что для его жертв, ее нет ни здесь, ни там! – возмущаюсь я.
– Покаяние, дорогой мой Григорий, это проявление искренней веры в Бога. «Бесы веруют, и трепещут» – бесы лживы, поскольку отец их, сатана, лжив, и хотели бы угодить Богу, но не могут, по причине неправильного устроения волеизъявительного органа. Поэтому их покаяние не может быть нечем иным, кроме как обманом. Им остается, наверняка зная о существовании Бога, трепетать перед неминуемым уничтожением. А мы, люди, от сердца, очищенного покаянием, можем угодить Богу, но наша вера «без дела мертва есть!». Это означает, что одних слов о покаянии, недостаточно. Но кто на земле знает, сколько нужно прибавить к покаянным словам молитвенных трудов, чтобы искупить грех убийства? – лицо о. Германа переменяется, в глазах появляется тоска. Он отворачивается от меня, и заводит разговор с человеком, которому передает телефон.
Когда стороннее общение заканчивается, и о. Герман опять выглядит спокойным человеком, он говорит мне, крестясь на восстанавливаемую церковь:
– Раз уж мы ведем беседу на важную духовную тему, хочу тебе сказать, что в подвале этой церкви, предположительно, находятся мощи преподобного, ученики которого основали наш монастырь. О жизни преподобного известно немного, только то, что он жил на дереве, и молился Богу денно и нощно. Заметь, что он молился, а не произносил слова молитвы, как это делаем мы! Совершал действие, тайна которого, я боюсь, уже утеряна. И сумел этим действием так угодить Богу, что Бог его прославил после смерти.
– А с чего ты взял, что преподобный молитвенными трудами угодил Богу?
– Прошло восемь веков, а монастырь, много раз разрушаемый, всегда восстает из пепла, и еще краше, чем был до этого. Мы, православные, считаем, что смерти нет, у Бога все живы. Преподобный молился здесь, и продолжает молиться там, и по этой причине в физическом мире происходят чудеса. В монастыре, как в архитектурном ансамбле и духовном институте, у Бога нет необходимости. У него вся вселенная. Но нам, людям, он нужен, как свидетельство того, что преподобный унаследовал жизнь вечную. Находясь в монастыре, мы становимся причастными к трудам преподобного, к его молитве, и надеемся, что, в свою очередь, спасемся. А что могут предложить человечеству убийцы и грешники? Они говорят, что со смертью все заканчивается, но само существование этого монастыря, доказывает обратное! Мне кажется, что жить стоит только ради того, чтобы после тебя осталось нечто такое, что было бы похоже на этот монастырь. Что может остаться для вечности здесь, и в тоже время, уйти в вечность с тобой… – говорит, перебирая маленькие бусинки длинных монашеских четок, о. Герман.
– Да, пожалуй, ты прав – соглашаюсь я, и вдруг соображаю, что речь идет не только о монастыре, но и о деле восстановления мною сельского храма. О. Герман открыл мне глаза на то, о чем я, до этого разговора, не задумывался.
Тропинка подводит нас к пролому в крепостной стене, окружающей монастырь со стародавних времен, и мы видим за стеной столовою, расположенную в здании барачного типа.
– Странно! – удивляется о. Герман, – почему двери настежь раскрыты? Поздняя осень, отопительный сезон уже начался. Ладно, студентам наших дров не жалко, но неужели им нравится в холоде сидеть?
– Да сейчас зайдем, и спросим, чего это они! – говорю я, разделяя удивление с о. Германом.
Внутри столовая представляет собой длинный зал. Он пуст, только за объединенным столом сидит «шебутная компания», по главе с «господином будущим настоятелем». Перед ним стоит большая кастрюля с открытой крышкой, и он, помешивая половником ее содержимое, что-то горячо доказывает своим друзьям.
– Что за шум, а драки нет? И где остальные? – громко спрашиваю я.
– Действительно, почему студенты не обедают? Что случилось? До конца вашей смены осталось десять минут! Заодно ответьте, почему вы помещение выхолаживаете? – спрашивает, глянув на часы, о. Герман.
– Все ушли в магазин, за булочками, – с вызовом отвечает «господин будущий настоятель», – а дверь открыта, потому что мы проветриваем помещение. У еды очень сильный запах, студенты не выдержали, сбежали.
– Студентам запах нашей еды не понравился? – с возмущением произносит о. Герман, – да мы из общего котла, все едим! О. Никодим узнает про такой демарш, отчислит половину!
– А я что? Я, тоже самое говорю! – вкрадчиво говорит « господин будущий настоятель», – раз уж подались в монастырь, надо привыкать к монастырской еде! – Он достает половник из кастрюли, и, с деланным аппетитом отхлебнув из него борща, подносит к нам, – сами отведайте! Я считаю, очень вкусно, и пахнет приятно!
Его компания напряженно наблюдает за моей реакцией. Я, не чувствуя подвоха, беру из рук «настоятеля» половник и подношу ко рту. В этот момент на дне половника происходит какая-то реакция, и на поверхности бурой жидкости, вначале надувшись, взрывается пузырь, распространяя жуткий запах перепревшей кислой капусты. Я брезгливо бросаю половник обратно в кастрюлю. О. Герман, покраснев, скорым шагом направляется в сторону кухни, пробормотав что-то «о первом рабочем дне новых поваров».
«Настоятель» вопросительно смотрит на меня, видимо, считая, раз я в приятельских отношениях с начальником канцелярии, то могу разрешить им покинуть столовую без последствий со стороны о. Никодима. Однако я пребываю в растерянности. Сделав жест рукой, означающий, что меня не стоит принимать в расчет, я бегу в сторону хлебного магазина. Тешит надежда, что студенты еще не раскупили все булочки, и я успею что-нибудь съесть до начала экзамена..