Не должен бы я это помнить по моим тогдашним малым летам.
Однако, помню; Поезд звался «Пятьсот Весёлый». Тогда, в послевоенную пору ходили поезда с таким прозвищем. Везли они солдат – Армию-Победительницу распускали по домам. Ехали- поспешали, но неспешно, со срывами стоп-кранов, если надо было выходить насупротив родной деревни – не тащиться же ещё пятьдесят вёрст до какого-нибудь разъезда, а потом пёхом топать обратно. Рванут стоп-кран, поезд разом встанет, люди попадают, кружки опрокинутся, кому-то что-то на голову сверху свалится. Мать-перемать! А герой-освободитель уже бежит, побрякивая медалями, опрометью по жнивью, прижимая рукою выгоревшую пилотку к стриженой макушке, и дела ему нет до нарушения графика движения. Пойди – поймай! Вчини штраф! Ой-ля-ля! Ой-лю-лю! Твою дивизию! Впрочем, я это не помню. Это всё папины рассказы.
Что же помню? Вот что; Вагон общий. Солдаты, солдаты, солдаты… Сидят, жуют, казённую чекалдыкают, у кого запасена, думают-печалуются- радуются, дремлют, горлопанят, кто-то неумело тычет пальцами в клавиатуру роскошного трофея - немецкого аккордеона и тот в ответ белозубо посмеивается на неумехой. По проходу движется безногий солдат в гимнастёрке и пилотке. Он угнездился на платформочке, поставленной на четыре подшипника. Пристёгнут к ней ремнём. Подшипники верещат немилосердно. Видно, этот визг и сосредоточил моё, несосредотачиваемое мальцовское внимание на его фигуре. Он едет, а ему подают. Кто, что: пару картофелин, может быть, кусок сала, либо банку, «второго фронта» - американских консервов. А кто-то – это помню совершенно отчётливо – отпластывает «финкой» половину белого хлеба. Не фабричного, пайкового, клёклого «кирпичика». Но от большого каравая домашней выпечки с коричневой верхней корочкой. Днём с огнём такого сейчас не сыскать. Солдату подают, а он складывает поданное в вещмешок, лежащий у него на обрубках ног – в полбедра. И плачет.
По рассказам родителей, поездка происходила в 1947, ближе к осени. Карточки на продовольствие ещё не были отменены. Жилось всем голодно. Скорее всего, поэтому мне запомнилась великая щедрость – полкаравая белого хлеба и солдатские слёзы. Ведь взрослые дяди не должны плакать. Я силюсь, пытаясь вспомнить, как выглядели мои родители. И не могу. Не помню. А как бы хотелось вновь увидеть их – молодых и счастливых!
Но память возвращает мне лишь полкаравая белого хлеба и звук катящихся подшипников инвалидской каталки.