Он часто садился к окну и рассматривал потрепанный альбом со старыми фотографиями. Его взгляд всегда задерживался на желтоватой с резными краями карточке – их зубцы были тонкими и острыми, один раз он даже порезался. На ней стоят трое одетых в черные костюмы мужчин. Тот, что находится в центре и, склонив голову к плечу, к чему-то прислушивается – его дедушка. Коля таким его и запомнил – слушающим. Его правая рука сжимает гриф контрабаса. Инструмент всегда ему казался очень необычным, похожим на тыкву, что в последнее лето их жизни на даче выросла на огороде...
Мам разрезала ее, чтобы сварить кашу. Когда он сказал ей об этом, она вздрогнула, помолчала и попросила в следующий раз думать, что говоришь.
- Тыква не может издавать звук похожий на шумящий под ветром сосновый бор, на морской прибой, а контрабас – может, – добавила она и острым ножом начала кромсать плотную оранжевую мякоть.
Он пожал плечами, ну и что, вот гудят же сосны, а когда он бегает босиком вдоль песчаного берега, шипит вода и свистит ветер. Все что-то издает звук.
На что мама заметила, что есть природные звуки, а есть звуки, издаваемые инструментами, что подразумевает гармонию. “А что такое “гармония?” – спросил он. Мамины глаза потеплели – она никогда на него долго не сердилась, – и она сказала, что гармония означает некое сочетание звуков, которое поднимает человека как бы в небо и делает его жизнь прекрасной и счастливой.
“Ага, – ответил он. – Когда я бегаю, а волны догоняют меня, мне так и хочется взлететь”. Она улыбнулась и переложила кусочки тыквы в кастрюлю. А он подумал, что ему лучше всего тогда, когда мама бежит за ним, звонко хлопает в ладони и смеется: “Сейчас поймаю Николеньку!” Он задыхается от невыразимого счастья…
Музыкальная школа была в переулке недалеко от реки. Старое низкое здание из почерневших и потрескавшихся бревен выглядело грустно. Узкие окна, покрытые беловатой степной пылью едва отражали еще высокое и яркое сентябрьское солнце, ступени лестницы были явно ветхие и ступать на них было боязно.
Коля в нерешительности посмотрел на деревянную дверь, покрашенную в голубой цвет, что облезла и выцвела за лето. Войти или нет? Может, нет? Ведь мама говорила , что у него нет слуха, правда дедушка ей всегда возражал, что не слух, а любовь к музыке делает музыканта музыкантом...
Поколебавшись секунду, он взялся за ручку и дернул ее пару раз, но дверь не шелохнулась, лишь скоба скрипнула ржавыми шурупами. “Наверно, никого нет”. Коля с сожалением вздохнул и уже повернулся, чтобы уйти, как из-за угла появился высокий седовласый и довольно широкоплечий мужчина. Выглядел он весьма расхристанно – темно-синий пиджак не был застегнут ни на одну пуговицу, на рубашке верхней тоже не хватало. Он держал в левой руке потертую кожаную папку, в правой – большой голубой в полоску платок, которым он непрерывно вытирал загорелое лицо. Но не смотря на жару, мужчина выглядел бодрым и явно довольным и жарой, и своим видом, и даже тем, что прихрамывал. Помахав Коле платком, он громко произнес:
- Во жара! Прям июль! Ты чего смотришь на эту дверь, толкни ее, смелей, ничего ей не будет – этот дом в сорок втором пережил ни одну бомбежку.
Когда через секунду Коля, спотыкаясь, влетел в полутемный, просторный коридор, крепкая рука схватила его за локоть.
- Дьяков Михаил Васильевич, директор музыкалки, – нагнувшись, спокойно перекрывая довольно громкие звуки пианино, доносившиеся откуда-то из-за стены, сказал мужчина. – Видишь, все открыто и работает. Так как я тебя вижу в первый раз, то скорее всего ты пришел к нам записываться. Как зовут?
Когда Коля представился, директор протянул ему руку. Коля было смутился, но тут же поспешил ее пожать – так делал дедушка..
- Жди меня здесь, – Михаил Васильевич толкнул дверь напротив, – я сейчас.
Комната была директорским кабинетом, уставленным пюпитрами с нотами, стульями, сбоку от входа весели на стене балалайки разных размеров, гитары и домры. В углу за письменным столом стояла огромная в половину человеческого роста балалайка с толстыми струнами. Коля подошел к инструменту и осторожно провел по нему пальцем – инструмент, вздрогнув своим полым нутром, глухо загудел.
- Это – контрабас, – услыхал Коля за спиной уже знакомый голос. – Послушай, как звучит!
В ту же секунду, крепко обхватив левой ладонью грифель, Михаил Васильеич быстро пробежался пальцами по струнам, и взял несколько аккордов. Гул знакомого морского прибоя прокатился по комнате и ударился о стены и окна. Стекла жалобно дрогнули.
- Ну как, нравится? – довольно улыбаясь, спросил директор и осторожно прислонил инструмент к стене.
- Да. Очень похоже на шум волн. А почему вы называете эту большую балалайку “контрабасом”? У дедушки был другой, похожий на вытянутую тыкву
Михаил Васильевич одобрительно усмехнулся и проговорил:
- Точно. На тыкву. Твой дедушка играл на контрабасе?
Услыхав, что он был контрабасистом в джаз-оркестре еще до войны, директор удивленно взглянул на подростка и кивнул на стул:
- Садись. У нас в Суходольске никакого джаз-оркестра не было. Откуда тебя к нам занесло?
- Из Ленинграда, – ответил Коля, все еще не понимая, чему так удивляется директор – тому ли, что он появился здесь или что дедушка играл на контрабасе.
- Тогда рассказывай, – сказал Михаил Васильевич и, прислонив инструмент к стене, сел за письменный стол.
- А что рассказывать? – спросил Коля. – Про дедушку, Ленинград?
- Все.
Все рассказать не получилось. Он опять вспомнил, как они жили на даче на берегу залива, вдоль которого они все время гуляли с мамой. Как-то утром, когда они собирались возвращаться в город, пришла какая-то тетя и принесла письмо. Мама быстро развернула его, прочитала и заплакала. Он стоял рядом и тоже плакал. Она обняла его, прижала к себе и прошептала, что им надо будет переехать в Суходольск к тете Зине...
Коля отвернулся – слезы потекли по глазам.
- А дедушка? – спросил Михаил Васильевич.
- Дедушка умер в в прошлом году. Мы ездили к нему на похороны.
Перебирая какие-то листки бумаги на столе Михаил Васильевич, сочувственно посмотрел на Колю и перевел взгляд на контрабас.
- Тебе сколько лет? Десять?
- Через неделю – одиннадцать, – ответил Коля и для убедительности слегка расправил плечи. – Правда, мама говорила, что на контрабасе учатся только с четырнадцати.
- Мама права, – кивнул директор. – Учиться на контрабасе и вправду пока рановато. Тем более, что у нас нет джаз-контрабаса. Это ведь – контрабас-балалайка. Для оркестра народных инструментов.
- Так что, вы меня не примете в школу? – почти испуганно спросил Коля и опустил голову.
- Ну-ну, ты же внук контрабасиста. – Отложив бумаги, Михаил Васильевич наклонился вперед и доверительно-тихо проговорил: – Контрабас – инструмент богов, потому что его звук подобен буре, грому и грохоту. Только крепкий духом может это выдержать, запечатлеть в своем сердце и донести до людей эту небесную гармонию… Понятно?
Прищурившись, он замолчал и как показалось Коле, быстро подмигнул. Совсем как дедушка.
- Про гармонию понятно. Мама рассказывала, – приободрившись, кивнул он и опять посмотрел на инструмент.
- Тогда вот что, пойдем в класс и я тебя проверю, – проговорил Михаил Васильевич и направился к двери . – Ты знаком с пианино?
- Чуть-чуть,занимался в Ленинграде с мамой. Но у меня слух не абсолютный, – прошептал Коля огорченно.
- Ну и что, лапки кверху?! Запомни, слух еще не все. Важно чувствовать ритм, особенно для контрабасиста, и хотеть играть. – Директор внимательно поглядел на мальчика и повторил: – Главное – хотеть...
Михаил Васильевич брал на пианино то одну, то другую ноты и просил их повторить. Потом он сыграл простую мелодию, которую Коля, к счастью, знал и ему удалось почти без запинки повторить ее. Когда директор спросил, каких композиторов он знает, Коля назвал Чайковского, Моцарта и Бетховена, чьи произведения часто передавали по радио.
- Молодец! Кстати, ты знаешь, что Бетховен, когда уже был известным композитором, полностью потерял слух? Но он очень любил музыку, не отчаивался и продолжал сочинять. Вот что, завтра принеси свидетельство о рождении и скажи маме, чтобы в ближайшие дни она зашла ко мне. Я хочу с ней переговорить. Хорошо?..
Как на крыльях он слетел со ступенек и оглянулся на школу – ничего, что старая, зато он будет в ней учиться играть на пианино, а подрастет - и на контрабасе! Как хорошо, что он все-таки решил сюда прийти! Жаль, что мама еще в школе и не может ее сейчас все рассказать!..
Постояв у музыкалки, Коля развернулся и, загребая песок сандалиям, двинулся в сторону речки – дома сидеть в такую жару не хочется. Лучше пойти побродить вдоль берега, умыться в прозрачной и чистой воде. Нет, купаться уже нельзя, но он посидит на теплом песке под высокими тополями, чьи вершины упираются в бесконечно далекое небо. Конечно, тополя – не сосны, они не гудят как контрабасные струны, но при небольшом ветре уже пожухлые листья начинают подрагивать, о чем-то между собой перешептываться, так что хочется вслушаться в их разговор, понять его и даже поучаствовать в нем...
Оглянувшись на углу еще раз на музыкалку, он развернулся и поспешил в сторону реки вдоль деревянных домиков, обсаженных яблонями. Яблок было много. Коля подбирал их, и вытерев о рубашку, с явным удовольствием грыз. Через несколько минут блеснула широкая пойма, влажный и теплый ветерок разворошил Колины русые волосы и обдал кисловатым запахом ряски, подсыхающей осоки и камышей. Да, лето уже подходит к концу и надо насладиться его последними теплыми деньками… В этот момент сзади кто-то крикнул:
- Колька, подожди, за тобой не угонишься!..
Размахия сачком, цинковым ведром, в котором громыхали стеклянные банки, и вытирая раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо, под уклон семенил сосед и одноклассник Петька Сысоев. Окруженный облаком пыли он походил на летящий по степи куст перекати поля, вот сейчас налетит, зацепит и утащит в какую-нибудь балку. Кола даже отступил на обочину из предосторожности.
- Фу ты-ныты, за тобой Литвинов не угонишься. Ты куда гребешь? – пыхтя и отдуваясь спросил Петька и притормозил с правой стороны.
Пыль из-под его рыжих на резиновой подошве сандалий достигла Коли, и он громко чихнул.
- Будь здоров. Хорошо, что я тебя догнал. А мне Катька, сеструха моя, говорит, что тебя видела, ты у в музыкалки торчал. “Низенький такой, с торчащими ушами”. Я сразу догадался, что это – ты. А чего ты у музыкалки-то делал? Учиться что ли там собираешься?
Петька усмехнулся, глядя как одноклассник невольно коснулся по очереди сначала левого, потом правого уха, но ничего не сказал. Впрочем, насчет ушей Коля не обиделся – он помнил, что и у дедушки на его любимой фотографии слегка торчат уши.
- Да. Хочу как дедушка стать контрабасистом.
- Это что, такая штука большая похожая на лапоть с ручкой? – сказал Петька и тут же добавил. – Отличный инструмент. На нем джаз играют. У меня знакомый Витька-стиляга все лето крутил его. Он даже одну фамилию называл американскую, он на трубе там играет, на “а”, кажется, начинается…
Петька наморщил лоб и надул свои полные губы, но ни сыграть, ни вспомнить фамилию он не смог. Впрочем, это было и неважно. Слова о джазе потушили искорки чуть было не вспыхнувшей досады, и Коля сказал, что его дедушка тоже играл в джазовом оркестре.
- Здорово. Мне нравится джаз. А ты сейчас на речку? Ну, пойдем вместе. Я вот хочу в заводи возле станции мотыля половить…
Они ловили мотыля в заливчике возле насосной станции, искали в тине мелких рачков. Петька, знавший немало о повадках и жизни всяких речных обитателей, почти непрерывно о них рассказывал. Потом они решили немного поплавать и поиграть в салки. Но вода была холодная, солнце начинало садиться, так что уже было не до игры. Проплыв до середины реки, они развернулись и, пофыркивая, выскочили на берег. Пробежавшись вдоль пляжа и чуть согревшись, мальчишки быстро оделись.
- Ну чего, Колян, может еще беззубок поищем? В воскресенье мы поедем с отцом на соминые ямы. Хочешь с нами?
Поглядев на уже наливающееся синевой небо, Коля отрицательно покачал головой:
- Уже скоро вечер. А в воскресенье пойду в музыкалку – заниматься на пианино.
Петька надулся и недовольно пробормотал:
- Ну, как хочешь.
- Ты извини, Петь, мне надо спешить.
Развернувшись, Коля опять поглядел на солнце, балансировавшее на коньках невысоких крыш, и махнув рукой, побежал по теряющейся в густеющих тенях тополей тропинке.
Домой он добрался минут за двадцать. Уже в отдельных окнах зажагали свет, вечерние сумерки постепенно вступали в свои права. Воздух был насыщен запахом сухой полыни и чабреца. Коля вдохнул его и ощутил во рту терпкий, горьковатый привкус. От него в горле сильно запершило и ему захотелось пить. Торопливо сглатывая солоноватую густеющую слюну, он представил, как сейчас вбежит в квартиру, схватит кружку, откроет кран и через секунду начнет пить взахлеб прохладную воду! Он быстро напьется и расскажет маме о том, что его приняли в школу, о Михаиле Васильевиче!..
Взлетев на второй этаж, едва переводя дыхание, Коля остановился перед перед неплотно закрытой дверью, заправил в штаны рубашку и уже было взялся за ручку, как до него донесся высокий и взволнованный голос тети Зины:
- Леночка, скажи мне, зачем тебе возвращаться в Ленинград? Коля уже большой мальчик, почти подросток, в этом возрасте важна стабильность, устоявшийся круг друзей и отношений. И теперь все менять? Подумай хотя бы о сыне! Кстати, где он?
- Не знаю. Может, пошел в библиотеку? – голос маму дрожал и был почти не слышен. – У меня голова кругом после этого письма… Что делать, Зина?
- Леночка, ну послушай меня, не приноси в жертву старым иллюзиям себя и ребенка. Да, я понимаю, что ты все еще любишь его. Но подумай… Сегодня он вспомнил о тебе, просит вернуться, клянется в вечной любви, а завтра… И к тому же дядя Саша не одобрял с ним твою связь.
- Зина, пожалуйста, не надо об этом, папа мог и ошибаться. А Сережа... Он написал, что решение расстаться со мной было трагической ошибка. Он не может без меня. Я верю ему.
- “Верю”, “трагическая ошибка,” – с негодованием и явно передразнивая повторила тетя Зина. – А вдруг он опять решится вернуться в старую семью? И что ты скажешь...
Затаив дыхание, Коля стоял не шелохнувшись. В Ленинград? А кто такой Сережа? Ноги начали слабеть.
Коля подался вперед и схватился за ручку. Дверь предательски громко скрипнула. Тетя Зина мгновенно замолчала. В комнате повисла неловкая пугливая тишина. Закашлявшись, Коля слегка сдвинул ситцевую занавеску и остановился в дверном проеме. Лицо мамы, заплаканное, с красными припухшими глазами, повернулось в его сторону – неприкрытый страх промелькнул по лицу тенью от абажура. В руках она держала узкий белый конверт, который тут же торопливо смяла почти не слушающимися дорожащими пальцами.
- Мам-ма, что-то случилось? Тебе плохо? – запинаясь, побормотал Коля и почувствовал как слезы начинают наливаться на его глазах, как и его охватывает страх и беспомощность.
Подобное он испытал только на дедушкиных похоронах. Мама тогда стояла возле глубокой и узкой ямы и ему вдруг показалось, что сейчас она упадет в нее, что темно-красная глина крупными комками посыпется на нее, и он останется один среди крестов, каменных памятников и незнакомых людей…
Она едва покачала головой, так что невозможно было понять, “да” или это “нет”и закрыла глаза. Не в силах выносить ее вида, Коля вопросительно посмотрел на тетю Зину. Покусывая губы, та дернула плечом и отвернулась.
- Мам, мы уезжаем? – спросил он, все еще не сводя глаз с тети.
Выпустив конверт, Елена Андреевна поднялась и, с тихим стоном оттолкнувшись от стола, покачиваясь, пошла в спальню. Дверь захлопнулась, послышались глухие рыдания. Коля обессиленно сел на стул и тоже заплакал.
Тетя Зина провожать их не пришла. Мама сидела на лавочке в тени еще зеленого тополя и не сводила глаз с двери вокзала, откуда обычно выходил дежурный в красной фуражке, когда приближался поезд… Пока было время Коля поднялся на пешеходный мост над железнодорожными путями и, облокотившись на металлические перила, смотрел на шиферные крыши, белые и голубые домишки и на южную окраину городка, где по бесконечной степи извивалась голубой ленточкой река. Он разглядел переулок, где находилась музыкальная школа. На глазах стали наворачиваться слезы…
Вчера, прощаясь, Михаил Васильевич крепко пожал ему руку и сказал, чтобы он помнил, кем был его дед. Он желает, чтобы и он, Николай, стал таким же, но для этого он должен всегда держать себя в руках. Он обещал…
Когда они садились в вагон, прибежал Петька Сысоев, подарил банку с несколькими гупиями и водорослями и начал торопливо рассказывать, какого огромного сома поймал в воскресенье его отец. Но тут поезд чуть дернулся и стал медленно двигаться вдоль пустой пахнущей теплым асфальтом платформе. Петька быстро схватил Колину ладонь и торопливо проговорил:
- Давай, не забывай нас. Ну, и гаммы играй. Только не реви как моя сеструха. Тогда получится… Ну сам, знаешь. Давай!
Коля крепко пожал Петькину руку в ответ и ему вдруг стало легче:
- Спасибо, Петь. Я как приеду – напишу тебе письмо. Буду рассказывать тебе о занятиях на контрабасе, а ты мне про рыбалку.
- Хорошо. Я обязательно отвечу…
Медленно стуча на стрелках, поезд удалялся все дальше и дальше от Суходольска. Вскоре дорога стала закругляться, уходить за курганы и через пять минут, мелькнув, исчезли последние залитые золотым солнцем крыши городка. Когда Коля, стоя у открытого окна, провожал их взглядом, от внезапного порыва теплого ветра у него перехватило дыхание. Сзади подошла мама, обняла его за плечи и прошептала: “прости”. Он слегка кивнул и ничего не сказал – слова застряли в горле.