19 декабря. 2018 год. Во Дворце Черной Подруги. (В День, когда Ольга нашла Влюбленность) « Порой мгновенья, которых мы так долго ждем, проходят мимо нас. И это только часть проблемы, часть того огорчения, на мы можем сослать невнимательность или усталость. Человек всегда ищет то, чем можно оправдаться, без оправданий он никто и звать его никак. Только вот если толк в том, что искать всячески доказательства, и пытаться утешить себя, когда нужное уже упущено. Все, что мы ожидаем похоже на воздушных змеев. Их сотня, может быть, больше и все они разного цвета: одни отдают в голубизну, другие раскрашены в черный, и за собою ведут стаи туч, третья сияют с высока так, что их заметит даже тот, кто не должен был. Эти змеи не прилетают сами, как и любые обстоятельства, как удача, которая не сваливается на голову просто так. Ведь ветер не меняет своего направления, если тому не благоволит циклон, а озеро никогда не выйдет из берегов, если тому не будет способствовать сильный дождь. Так и со змеем, их обязательно принесет кто-то определенный или если того пожелает, этот определенный скроется за маской. Но главное совсем иное, нам не следует разглядывать, кто помогает нам, кто направляет или преподносит все то, без чего наша жизнь была бы куда скуднее. Важнее это не опустить того самого змея, когда рука собеседника коснется вашей, не разъединить пальцы рук настолько широко, что змея не получится удержать. И тогда он улетит, улетит, как и то, что должно было произойти, но не случилось. Вы скажите, по глупости человек, к примеру пропустил встречу, или не успел в последней вагон электрички. А вот и нет! По глупости дела не совершаются, и глупость нельзя выдвинуть за высокое оправдание, потому что каждым нашим действием правит разум, как лисицей инстинкт, так человеком цель, выдвинутая этим самым разумом. Но как же тогда, спросите вы, удержать змея, если, к примеру, его отпустили очень рано, когда вы стояли далеко и вот он летит по пустынному небу, никто его не ловит и никому, кажется, он не нужен? А он еще как нужен, именно вам, тому, кто не должен проспать момент.» - говоря о подобном, когда разговор заходит об упущенном, хочется вспомнить нашу Влюбленность, эту девушку с посидевшими, серыми, мертвыми волосами, превратившимися в подобные не только от переживаний, и, но и от осознания, что она не успела, что не проспала, а не смогла. И с этим живут всю жизнь, не все прощают самих себя, и навсегда, или на очень и очень долгий срок закрываются в себе. То были открыты и носили светлые наряды, прыгали от любой искры счастья, вдыхали аромат свежих цветов, а в один прекрасный день и небо стало ниже, давить на макушку головы, и растения и все живо потеряло всякий запах, как человек вкус к жизни. Она была такой одна из всех нас, если мы старались выбраться, не упасть, а если падали, то изо всех карабкались, как Тишина, потерявшая любимого поэта, как Аринка, сидевшая над мучившимся от боли Лешкой, то она просто не могла этого выдержать и не умела это принять. Наверно, ее этому никто не учил, а если и учили, то она все равно отвергала это безумное, и уходила ото всех, даже от себя. Она искала выходы, она забывалась снами, но даже в них она находила то прелестное, то забытое и манящее к себе, она находила! И в этом не состояла ее проблема, потому что так была устроена ее душа. А спорить с душой практически невозможно и нелепо, как и с сердцем, которое способно любить вечность!
Если бы вы только видели ее в тот час, грязное, испачканное платье на ней с высохшими давно пятнами, даже она как-то посветлело, и не болталось одиноко на ее худом теле, а было одето. Она стала носить его с гордостью, ощущать, что на ней есть одежда, как и то, что с ней есть человек. Первые минуты беседы Изгнанница иных чувств вовсе не воспринимала ее, но стоило ей услышать про цветы, про его имя, так все в ней стало оживать, появился голос, который уже забыл о собственном существовании, вдруг стала виднеться улыбка, маленькая, такая игривая, тот час попадающаяся, но пытающаяся вырваться на свободу. Она перестала держать себя в руках, говорить, обдумывая, и вот уже превратилась в обычную девушку, лет семнадцати, с молодым, совершенно не старым сознанием. И вспоминать о Влатирском ей стало не грустно, и она не впадала в глубокую тоску, а как-то приятно, как о старом друге. Она смотрела на Ольгу, пока они шли, на ее профиль, и умный взгляд и понимала, что и представить не могла, что в этот день кто-то отыщет ее, заставит ее встать и от того перестанет болеть ее голова, и слипаться глаза. Влюбленность смотрела на все вокруг, если раньше ей было с трудом и встать и выйти к морю, то сейчас она обнаружила, в каком все было запустении, и как пахло сыростью, и как капли нервно стучали о крышу. До этого дня в ней ничто не стучало, молчало все, и ноги и руки, и суставы ее стали болеть и спина, но ее больше не манило отвернуться от всего, она шла впереди Оленьки, ведя ее теплую руку, которая, прежде всего, закрывала ее. Ей, если присмотреться, было ничто не нужно, ни кого-то спасать, ни идти в оранжерею, в которую они так стремительно направлялись, ей просто было хорошо и ужасно счастливо, что кто-то пришел к ней не с упреком, а с просьбой, что кто-то отдал все, чтобы увидеться с ней. Она верила Ольге не до конца, не могла она воспринять то, что сейчас все зависело от каких-то цветов, чьи засохшие, и потускневшие листья она перебирала тогда, но была уверенна, что так оно и должно быть.
Они завернули на левый край отчужденных залов во дворце Черной Подруги, и уже не холодный кафель стелился под их ногами, а промокшая местами земля, гладкая трава была прилизана. И лишь изредка торчали волоски этой самой травы, которую словно безжалостно щипали. На самом же деле о ней никто не заботился, и особо не ухаживал за внешним видом оранжереи, которая располагалась за белыми, резными дверьми. Они никогда не были заперты, скрипели от попадающего порыва ветра. Но, не смотря на это, они всегда были покрыты, как и вся калитка свежей, белоснежной краской, и не в одном месте краска эта не стекала неровными подтеками. Словно находилось еще лицо, которое трепетно следило за всем, за стеклянным куполом, покрытым тоненьким слоем снега, и за тем, чтобы в стеклянных вазах всегда стояли свежие голландские цветы, доставленные лично для Госпожи. Дело обстояло так, что мало какие цветы приживались в столь разнообразном, угнетающем климате. Ни она роза не желала приниматься в созданных для не искусственных условиях, не один ландыш не решался начать жизнь здесь, в этом не гибельном, но пропитанным не хорошей энергией месте. Ее наверно было слишком много, и все семечки, брошенные в мокрую землю, просто не могли дать ростки потому, что все время что-то невообразимо тяжелое нависало над ними, давило, и мешало их росту. Одни скрюченные, порой, и высокие деревья росли в отдалённом лесу, но и она выросли лишь по приказу Черной Подруги, но цветам приказать нельзя. Не зря мы сравнивали цветы с любовью, которая заражается в сердце, и которую так легко потоптать. Влюбленность всегда трепетно относилась к ним, жалела каждый упавший лепесток. А вот в оранжерее ей еще не приходилось оказываться, слышала о ней из чужих уст, часто видела во сне, но никогда не думала, что сможет узнать ее с первого взгляда, что с лёгкостью ножка вступит ее на ступень, и необыкновенный запах тут же наполнит ее легкие. Тысяча ароматов проникали в их сознания, и туманили каждого, все тут было не свойственной темной силе, что должна вроде как отвергать цветы, но она этого не делала. Ведь красоты хочется всем, независимо от предназначения.
Влюбленность с приподнятой головой остановилась, она улыбнулась мягкому садящемуся снегу на стеклянную крышу, она напомнила ей купол в танцевальном зале. Легкая ностальгия вновь попыталась связать ее, но сейчас было не до прошлого, иначе она могла потерять будущее, углубившись в свои сохранившееся воспоминания. Ольга смело следовала за ней, в тоже время все-время оборачиваясь, ей чудилось, что в любой миг им помешает кто-то, и грандиозный замысел канет в бездну. А в бездну ей еще не хотелось, как и уйти в небытие. Только ладони ее с каждым мгновеньем постепенно остывали, ей стало не хватать воздуха, казалась она глотала эти маленькие молекулу кислорода, но они не оставались на стенках ее горла, а проходили сквозь. Она бы не удивилась, если в следующую минуту исчезла, как исчезают в старых сказках злые ведьмы в успешном финале. Но она не была злой ведьмой, от того она нежно взяла тоненькую ручку Влюбленности и проговорила:
- Где же ни? Иль не будем мы спасены?
- Я знаю это место так же, как и ты, не развернуть нам и не карты, и не помыкают каты. А вон, а вон они… - Влюбленность не расцепляя руки доверившейся ей Ольги, устремилась прямо под обвешенную виноградником арку, за которой виднелись выстроенные в ряд, в стеклянных вазах растения.
Те самые необыкновенные букеты из всех стран, обрезанные от колючек, оборванные от слегка засохших листьев, они стояли и ждали, ждали кого-то и дождались! Влюбленность спеша бегала глазами по всем головкам, и по красным, и по белым, высокие и статные лилия улыбались ей, желая попасть ей в руки, пышные с застывшими капельками воды хризантемы тоже преподносили свой богатый вид. Ряд был длинным, Ольга, замерзнув, осталась стоять на одном месте, будто ей не хотелось самой найти эти самые желтые тюльпаны. Нет, ей хотелось! Но увидев, с каким счастьем Изгнанница иных чувств обходила каждый цветок, и как глаза ее сияли, она решила для себя не мешать новому счастью. Она понимала, что каждая минута жизни ей дорога, как глоток воды для человека, умирающего от жажды, как последняя ампула для Алексея, как надежда для Влюбленности. Да, именно надежда оживила ее так, как еще никогда никого не оживляла. Влюбленность прошла настолько далеко, что скрылась за еще одной аркой, с потрескавшейся внешней стороной, но закрытой резвым плющом, свисающим длинной шторой. Через него нельзя было заметить силуэт ее новой собеседницы, молчание воцарилось и Ольге стало страшно, неужели тюльпанов не будет… Их не найдут, или их уже забрали или тогда были вовсе не тюльпаны и она перепутала их, позабыв мой рассказ. Сомнения быстрее, чем холод съедали нашу Ольгу, и тут она не выдержала, из последних сил, каменными ногами она побежала под этот самый плющ, раздвинула его и застыла. Влюбленность сидела в трех от нее шагах, боком, на корточках у вазы из цветной мраморной мозаики, видно выполненной ручной работой, и ручки ее касались жестких, таких, какие бывают обычно у тюльпанов, лепестков. Желтые, яркие, такие, как были тогда, словно взятые из 1 августа, из дня, в который Влюбленность увидела то, что не должна была видеть. Она аккуратно, боясь повредить хоть один стебель, вытаскивала их из воды, успев намочить рукава своего пыльного платья. Вытащив их, она поднялась, и улыбнулась Ольге. Она не считала, сколько их было именно, но примерно десять штук, десять голландских тюльпанов.
- А ты говорила, не найдем, пропадем. Осуществлена твоя задумка, еще бы, положить куда, нам бы сумку! А понеси их так, главное, по пути не упади в овраг, рядом где-то затаился враг. Иди, иди, ты принеси их прям к нему… - Влюбленность говорила столь мечтательно, и печально глядя на них, что Ольга от того погрустнела еще больше, и приблизившись к ней, схватила ее руку и проговорила:
- А кто сказал тебе, что это буду я? В том мире ты своя. Меня уже настигнет смерть, как прорывающийся смерч. И не хочу я уходить туда, где меня будет преследовать простуда, где стану бить от неизбежности посуду. Я поняла, усвоила один урок, что подошёл к концу мой срок. Не говори, что мало мне годов, я столько поведала снов, подевала на героя нашего оков, что не заслуживаю больше я вернуться, в привычность окунуться.
- Нет, нет! – Влюбленность крикнула это, лицо ее сузилось, она посмотрела на цветы, которые прижимали к груди, опустила их, и потрясла отрицательно головой, - Еще ничто не решено! И смерть тебя еще не приняла в свои объятья, вон видишь, на тебе все тоже платье! Лишь холодеют твои пальцы, так поплети ты пяльцы. Нельзя же так, остаться здесь, когда придумала ты замысел свой весь, -не договорив, она прикрыла губы левой рукой, как через секунду прижала к себе Ольгу, держа тюльпаны опущенными, старалась их не помять.
Ольга ощутила, как что-то закололо у нее в горле, будто поцарапали его гвоздями. Соленые, скромные слезы полились из ее замерзающих, но все по-прежнему зеленых глаз. Они посветлели, уже не виднелась в них болотная трясина, зеленый луг, настоящий луг зацветал в ней, как новая жизнь, приготовленная для нее там, куда она себя отправила. Влюбленность, уткнувшись подбородком в ее плечо, сказала:
- Конечно, если хочешь ты остаться, и больше с миром не ругаться, то знай, что у смерти ты еще не во власти. Ты сама его можешь спасти! Падает беленький снег, пуститься не поздно в бег. Сколько сейчас часов?
- Сейчас середина дня. Иди, я прошу, иди, ты его оттуда выведи. – после последнего произнесенного слова Ольга оттолкнула от себя едва не приклеившуюся к ней Влюбленность, оттолкнула с такой силой, и так холодно, а внутри у нее все сжималось, все не хотело отпускать Изгнанницу иных слов. Девушка взглянула на последний раз, и отошла в правую сторону, как бы уступая ей дорогу.
Влюбленность преподнесла к носу тюльпаны, пьянящий запах окутал ее последним наставлением, словно прошептал ей какие-то заветные слова, и она прошептала Ольге:
- Я буду просить Творца, чтобы тебя поселили в лучшем месте за все заслуги истинного борца. Я буду молиться, чтобы ты стала птицей. И над нами еще прилетела…Птица, дорогая мне птица.
Ольга одобрительно кивнула, махнула ей головой, и, прикусив губы, осталась стоять. Не одинокая, а победившая сама себя, исправившая то, что натворила, в глубине души сама того не желая. А нашей Влюбленности оставался самый сложный шаг в ее жизни – обернуться! Обернуться в будущее, чтобы спасти прошлое. И как бы странно это не звучало, она ушла не прямо, она именно оборачивалась, и какая-то неведомая сила руководила всеми ее действиями, ее эмоциями. Осанка ее выровнялась, и подобно красавице-антилопе из южной страны, она устремилась туда, куда никогда не думала, что вернется. Но этот день он вселил в нее ум, и теперь ничего кроме желание в ней не жило, она летела, да осторожно, поначалу, еще не выйдя из оранжереи, она смотрела по сторонам, и прижимала к груди цветы с такой силой, с опаской, словно боялась, что их отберут. Не смотря на уверенность, страх не покидал ее долго, он настолько глубоко вселился в нее, что когда пришло время ему уходить, но он еще противился, но не она. Влюбленность уже спустя десять шагов расцепила руки, и как ни в чем небывало, будто в которой день ходя по старому пролету, она шла, вспоминая как когда-то в слезах бежала обратно, бежала в свой новый приют, который не вылечил ее душу, а едва ли не умертвил. Ведь эти сны, вечные видения его, любимого Влатирского уничтожали ее куда быстрее, чем все на свете. Слева и справа от нее падали уже крупные, снежные хлопья, и ничто не могло предотвратить их падения, как и ее стремление. Уже пол становился более ровным под ее ногами, частично провалившаяся до этого плитка сменилась на чистый, белоснежно-персиковый скользкий мрамор, ее холодные пальчики ступали по нему, но не отпрыгивали назад, а наоборот бежали. Она бежала от счастья, и все в глазах ее перематывалась пленкой из фильма, унылая, засыпающая природа, казалась, восхищенно улыбалась ей. В снеге уже не было ностальгии, воспоминания ее сменились будущим, которое без устали билось в ее сердце. Она не заметила, как ей стали попадаться какие-то лица, девушки в цветных и не очень платьях, они стали присматриваться к ней и все ее пропускали. Она тяжело дышала, держа в левой руки желтые тюльпаны, изредка она прижимала их к левой части к груди, и вдыхая их аромат, бежала дальше туда. Туда, где окна превратились в витражи, где не осыпалась краска и слышалось, как маленькая струйка фонтана лилась в круглую, белоснежную чашу. Туда, где она увидела и тех, кого знала: мимо нее промелькнула Гордыня с высоким пучком, который она прятала под капюшоном, затем появились и маленькие дети, лет пяти на вид с растрёпанными волосами и хитрыми глазами. В одном из них она увидела себя маленькой, но быстро отвергла эту мысль, прошлась в середину зала и только сейчас она отчетливо подняла глаза на всех…
Ее окружила не просто толпа, а любопытные, осаждающие и вперемешку не верившие ей взгляды, кто-то присматривался к ней, тем, не хватало только лупы. Другие хмурились, глядя на ее серое, но горящее лицо, третьи дивились и широко улыбались. Но таких было мало, искренность скорее прятали, чем выставляли на показ. Дамы, разумеется, держа друг друга под руку, вертели головами изо всех сторон, и этаким способом незаметно соорудили круг вокруг нее, замкнутый круг соединился у фонтана. Но они не забили Влюблённость в угол, все держались определённой дистанцией, и будто бы боялись ее, как дикарку, ушедшую жить в лес, и внезапно вернувшуюся. Многие шептались, сомневаясь, умеет ли она говорить, ведь она молчала, держа эти самые цветы, и открыто глядя на них. Они же, никто из них не заглянул ей в душу, не подал руки, но и не посмеялся. С каждой секундой все больше чувств и эмоций обступали ее, кто-то вставал на мысочки, кто-то протискивался вперед, желая только лишь бы увидеть ожившую статую. Слышалось четко одно:
- Влюбленность! Смотрите это она. Сама она. Влюбленность. Живая.
С другого края доносилось, что якобы она таковой не являлась, и имя носила совершенно другое. Однако она и не собиралась доказывать кому-то кто она или развеивать их сомнения. Ей этого было не нужно. Ей главное было себе доказать, что она больше не Изгнанницы иных чувств, у нее есть бравое имя, и в руках ее спасение. Она смотрела же на них легко, и она проходилась по каждому лицу, как по странице книге, читая в ни то, что они скрывали, чего боялись. Она вдруг улыбнулась так рассеяно, убедившись, что ни чем- то этот круг не поменялся, родились новые люди, остались старые. Вернее, даже не люди, а натуры, и каждая такая натура осталась при своем, только вот она выросла, выросла тяжелого падение. Еще полагали, что она не в себе, и когда она обернулась к фонтану, все ахнули, через секунду же пожелали подойти ближе. Влюбленность ничуть не смущаясь огромного количества глаз наклонилась к воде, положила цветы с левой от себя стороны на край чаши, и нависнув над водой, впервые за столько лет так трезво и ясно посмотрела на себя, на обвисшие, не чистые волосы, на заляпанный воротничок платья, и на посеревшее от времени лицо. Именно от времени щеки ее потемнели, и сколько бы она не смывала их водой, как она думала раньше, они все равно не смывались, и сколько бы не протирала веки, они были по-прежнему узенькими. Но тут она смело опустила белые, болевшие в локтях, от постоянных инъекций, руки в студеную воду. Подняла голову и устремилась на белый клюв высеченного из камня крохотного воробушка, тот сидел так высоко, но ей при этом было видно, а каменные цветы уже всем пригляделись. Так и ей пригляделся ее вечный способ, который помогал ей забыться, она впервые словно поняла, как было отвратительно истязать себя потупившейся иглой, и больше ни тело ее, ни разум, ни желали, ни единой капли морфина, руки ее желали только капель чистой воды. Она умыла и свое лицо, протерла лоб, и с него, словно сошла краска, появилась родинка у левой ресницы, запылившаяся с годами, с ресниц упала вся пыль, зрение ее стало четким. Тогда она снова обернулась, и толпа отошла назад. Полное затишье воцарилось, как могло показаться, но одна девушка в сиреневом платье, изумленно поначалу глядевшая на Влюбленность, вдруг начала выходить с первого ряда, и помчалась куда-то влево, в центральный коридор. Не сложно было узнать в ней Жалость, ту самую, которая писала прекрасные и оживающие картины. Вы бы могли предположить, что и сейчас она метнулась к краскам и мольберту, но нет. Хотя ей очень хотелось, и испытывая какой день абсолютное безвкусие ко всему, она, наконец, получила свежий глоток вдохновенья. Но вместо всего, она единственная из всей толпы, подумала вовсе не о себе, а об учести Влюбленности и том, к кому в покои она ворвалась, ворвалась запыхаясь.
Двери комнаты Госпожи открылись так резко, и в них предстала с трудом переводившая дух Жалость, что Доверие, сидевший за столом, и черкавший какие-то бессмысленные письма, должен был испугаться, вздрогнуть. Но он, как всегда спокойно взглянул на своего посетителя, нога его не выдвинулась из-под стола. Ни один волосок на голове его не шелохнулся, так не екнуло и сердце, не почувствовало. Его и не сразу смутил вид Жалости, которая, не двигаясь, заулыбалась и не в силах произнести и слова, засмеялась так, словно на нее постепенно находил припадок. Только тогда Доверие приподнялся, задвинув спину кресла подошел к ней, вывел ее из дверей, и что-то был готов произнести сухими губами, как она опередила, вцепившись в его рукав острыми ногтями, оставившими позже след на его коже через рубашку:
- Там, там, там, она. Она пришла, она появилась, как заря, над нами всеми так паря. Там, там!
Она толком не говорила ясно, но тянула за собой, правда, Доверие пытался всячески отцепиться от нее, готов был ринуться к креслу, чтобы взять плащ. Он Жалость от переизбытка эмоций задыхалась, и с трудом выговорила два простых, и так нужных ему слова:
- Ваша сестра!
- Лана! – как-то несвойственно Влюбленности он назвал ее так, и, опомнившись, ринулся за Жалостью. Все внутри него горело, пальцы его немели, ноги спотыкались в черных сапогах, что были ему велики, руку он не выпускал и спустя минуты, он не заметил, как пролетели коридоры, и перед ним представилась не расходившаяся толпа.
Н увидев его, Гордыня и все с ней расступились, и начали восклицать:
- Она была здесь!
- Она, она, поверить только.
- И лепесток уронила…
Доверие поймал последнюю фразу и, приблизившись к фонтану, увидел как маленький, желтый лепесточек сочного цвета плавал на воде и не тонул. Маленькая капелька, скромная капелька лежала в середине. Он немедля опустил руку, и сжал крепко лепесток, сжал частичку, ту единственную, оставшуюся от его Влюбленности. Он не успел! Все кончено! Он опоздал на какой-то миг, и она растворилась в воздухе, она отправилась на Землю, полною преград, и смерти, но для Земли она была светом. И ее никто не мог заменить, ни Привязанность, ни Тиша, ни сам брат, который с досадой топнул правой ногой, он прислонил к губам этот самый лепесточек и поцеловал его. Все ахнули, некоторые уже с огорчением стали расходиться. Жалость стояла в трех от него шагах, и не решалась подойти, как вдруг обняла его сзади и тихо прошептала:
- Она пошла спасти его, того самого! Не переживай…
Мягкая улыбка всплыла на лице Доверия, он понял главное, она ожила, она вернулась, его милая сестра, и оставила за собой восхищенные взгляды. И больше ничего не нужно, уж в том людском мире он найдет ее, и будет благодарен свету, будет благодарен каждому. Он ее еще найдет!
« Чтобы не пропустить момент, и поймать змея во время его передачи вам, следует всегда быть на готове, прислушиваться к сердцу, но не только к нему, еще и к тому, что происходит вокруг. Всегда оборачиваться, смотреть в оба глаза, а не только на цель. Ведь идя к цели, куда важнее, сам путь, чем ее достижение. И тот, кто видит этот путь, увидит и цель».
***
21 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Ночь. « Что чувствует сердце, о чем таком неумолимо кричит разум, когда тело во власти обречённости? Это чувство всегда приходит к каждому из нас по-разному, оно может вначале приглядеться, походить около, а потом наброситься, как злая собака на маленького, ни в чем невиновного котенка. Но кто эта собака, дворовая ли она или сбежала от хозяина, который бил ее палкой за каждой непослушание? И в какое время года она, очутившись на мокром переулке, начала красть котят, и почему именно котят? Задуматься только, что поначалу, когда один господин только в сий миг привел ее к себе домой, тот тут же начал откармливать, он клал ей на блюдца самые отборные куски мяса, ласкал и лелеял ее, он не отпускал ее без поводка, и нуждался в ней, как в чем-то необходимом. Зачем? Ему захотелось друга, или от скуки, что не о ком заботиться. Именно так мы начинаем отношения с обречённостью, еще до знакомства, когда она скрывает свое настоящее имя, никто из нас и не поймет, что это она. Так же не понимала собака своего имени, и только когда ее звали по соню раз, она стала привыкать к тому, что ее приручили, что ей дали определенное количество обязанностей и дел, и что она практически стала едва ли ни членом семьи. Точно так же и обреченность, после нескольких встреч с ней, она уже приходит сама. Ее могут не звать, но она придет, потому что будет уверена, что ее ждут. К примеру, после любого дождя, человек, в чем бы он ни был одет, будет мокрым, после наслаждения искусственной радости, его ждет она, такая милая с виду, но коварная внутри, его ждет обречённость. Она поджидает нас на каждом углу, после любого случае, после завтрака, она придет ближе к обеду, и как собачка, обычный пес, потребует, чтобы ее накормили. А что вы скажите ей? Вы откажите, тогда будете голодны, вы не поспите, когда захотите, тогда разум ваш покроется туманом, вы не дадите телу искусственности радости, он будет зол на вас, и убьет вас быстрее, чем любая обречённость. Конечно, у нее есть и другое имя, множество других имен, она бывает и желанием, и потребностью, или обыкновенным хотением, но в итоге она превращается в нее, в ту, которая найдет вас везде. И что же, спрятаться, убежать или отдаться ей полностью, отдать ей свои руки, твой талант и тело?» - день всегда обречён смениться ночью, итак всегда, так шло из года в год, из года в десятилетие, переросло и в столетие. И все с этим свыклись, ночью спали, а днем гуляли, иногда вечерами торжествовали, но точно не мы. Мы как-то забыли о том, что у обречённости есть определенные грани, мы убрали их вообще, словно их и не было никогда. Зачем ждать ночи, если можно придаться сну и днем, сладко посопеть, уткнувшись носом в подушку? Можно, и если бы только в этом была наша потребность, его потребность, он бы себе в этом ни в коем случае не отказывал. Это было бы такой мелочью, которую он мгновенно претворил бы в жизнь, не стал мучить себя, как сейчас. Но его потребность была более глубока и сильна, и тянула его на дно с каждым днем все резвее и быстрее, что он, наш Алексей, уже забыл о попытках скрыться, потому что куда бы он не бежал, он всюду находил себя. Ему казалось, как и всем, все замкнутым кругом, когда финиш выбрасывает в начало, а начало смеется так ехидно, что от безвыходности и нет сил, поднять левой руки, нет сил, поднять и правой. И вселенная и каждая взятая вместе с нею вещь твердит одно: « Зачем?».
Этот вопрос пророс в нем корнями, да такими крепками, что он и не стал от них избавляться, ведь выдернуть их самим, он, разумеется, не мог. Могла она? О да, она могла, сам ее вид, ее появление, ее черные, как смоль волосы, и бледное, грустное и переживающее лицо могло совершить то, что не один врач бы не смог предпринять. Наверно, она и была его доктором, его звездой, его покоем. И с тех пор он не находил себе утешения, нет, прошло совсем мало времени, с тех пор, как «она исчезла, как бросила его», и бросила саму себя, оказавшись запертой в одном из холодным кабинетов. Да, он четко был уверен, что Аринка покинула его дни назад, или даже года. Он забыл ее приятный аромат, ее чувственные прикосновения, ее глаза стерлись в нем так мгновенно, что ему стало страшно: а была ли она вообще, существовала ли она? А вдруг он никогда не находил ее, она никогда к нему не приходила и все это время он спал один, маялся в бреду тоже в полном одиночеств? А она лишь видением приходила к нему, как призрак, присланный ночью или, как прекрасная девица, появляющаяся перед ним после каждой инъекции. Нет, нет, так быть не могло. Иначе откуда бы в голове его еще твердо и ясно билось ее имя, то святое имя, которое он не раз произноси грубо, на которое часто замахивался, чем попадалось, которое не берег. Он перестал искать ее быстро, прошел час, и он, прислонившись к стене, едва не упал, да, тогда, когда его подхватил Антон. И не смотря на то, что он поверил брату Аринки, и желание найти ее в нем не унималось, силы, вернее упадок сил не позволил ему продолжить поиски. А так может быть и дошел до нее, до того кабинета, или до чего другого, но единственное, до чего он наощупь, без полной ориентации смог доползти, была его комната, комната, ставшая тюрьмой во всех смыслах. Она превратилась во что-то унылое, похожее на палату в психиатрической лечебнице, все в ней было разбросанно. Угол левой кровати смотрел уже не прямо, а криво, какие-то пузырьки, и марлевые бинты были раскатаны по столу, словно в них хотели завернуть гусеницу, но гусеница эта превратилась в бабочку и улетела. Конец этого самого бинта свисал над одной из полочек, что тоже не была прикрыта до конца. И полочка эта глядела так зловеще, что всячески приносила главному герою, куда большее огорчение, чем то, что он не мог найти Аринку. Нельзя не сказать это, хотя это до безумия грустно и ужасно, но к ночи, к середине ночи от ее имени в его голове не осталось и следа, одно только слово на несчастную букву «м» выводили его губы, сухие губы, которым он не дал и не капли воды за все часы. Алексей хотел налить было себе полный стакан, утолить жажду, но быстро тот выскочил из его вспотевших ладоней и разбился так же, как когда-то стеклянная ампула, за которую сейчас он бы отдал сотню подобных стаканов. И он оставил эту затею, воды не осталось, а в ванную комнату он с трудом дошел лишь раз, ударившись лбом так сильно, что в глазах его мелькнули звездочки, желтые искры, которые в вторую же секунду превращались в черные и рассыпались, как угольки. И сыпались они словно из его глаз, и он видел их на своих коленях, на полу, но когда проводил рукой, то оказывалось, что он пытался ухватиться за пустоту. Он злился, что она обманывала его, хотя обманывало его сознание, то бедное, искалеченное, испорченное, но остававшееся при своем. Оно, правда, перестало кричать ему, свыклось с тем, что уже не получить ему то, чего так требовало тело, и медленно звало в сон. И физическая оболочка, обрадовавшись тому, что победило, начало заявлять о себе куда громче, чем ранне, оно мотало его из стороны в стороны, заставляло что-то делать, искать то, чего нет. И он понимал это, он все с какой-то надеждой заглядывал под подушку и готов был обрываться, затем открыл все сумки, перевернул их вверх дном, и снова остался ни с чем. Он после не верил, что за настолько короткий срок успел переломать все, что было, скомкать одеяла, полежать на них и в итоге усесться на стул, усесться, чтобы встретить его…
Когда метель завывала еще тоскливее, чем прежде, устало пело свою колыбельную и задувало во все щелки, часы пробили первый час ночи. Но пробили они это тихо, испуганно, Лешка и вовсе не взглянул на них. Знал, что темно, а темно было с четырех часов дня, и это боле его не беспокоило. Отчасти он прислушивался к тому, как пару часов назад счастливые ученики отправились на ужин, поговаривали, что давали индейку с лимонным соком. Но только стоило ему услышать это, как вся индейка в его воображении превращалась в горелое и вовсе не аппетитное мясо, а лимонный сок приобретал оттенок яркой, алой крови, он даже чувствовал ее запах, запах которого не было. И все эти прохожие, чьи тени от ног проникали в его плохо освещенную комнату, одной лишь настольной лампой, были для него «счастливыми». Все без разбора! Они был здоровы, они были крепки, и столько резвости слышалось в их чаще женских голосах, что ему хотелось выйти к ним, скинуть с себя все, что было на души, скинуть эту ненавистную ему потребность и избавиться от глаз одного человека, которого он прежде не находил рядом. А вы бы узнали его с легкостью, его уверенные действия, и увидели бы в нем мысль, которая сидела в нем и день и ночь, и мысль эта никак не относилась к делу, ведь думал он о своей Госпоже, о той, которая не выбрала его, предпочла Доверию. Пристрастие появился перед Лешкой молча, он увидел его у балкона, почесал красные слезившиеся глаза, как Пристрастие иронически поклонился ему, коснулся обеими руками его головы и, наклонившись, поцеловал в макушку вспотевшей головы. Лешка не удивился ему, он знал, что теперь он увидит их всех, ну если не всех, то точно часть того, что придумает его истощенный мозг. И вот он придумал его, высокого, хорошо одетого во что-то черное, с серым поясом в каких-то грубых, но точно сапогах, чьи каблуки смутно мелькали перед Лешкой. Он ходил то в зад то в перед, то подавал ему руки, когда Лешка хотел сорваться и выбежать в ванную комнату, но понимал, что не дойдет до нее и тут же попадал в руки этого существа. Пристрастие усаживал его обратно на стул и наматывал круги, бесконечные круги перед его лицом, заглядывал в мутные глаза, через какое-то время он закатал рукава его рубашки, поцеловал его синие локтевые сгибы, и изобразил что-то вроде наслаждения, на что в ответ Лешка помотал головой и принялся спускать рукава дрожавшими руками. Но Пристрастие снова качал отрицательно головой и понимал их обратно. В конце концов, Алексею стало все равно на этого странного товарища, и он во всем соглашался с ним, сидел уже не живо, напоминая куклу, которую сто раз переодевали, иногда он уставал сидеть и съезжал со стула, все касаясь своего ледяного лица, но и тут Пристрастие убирал его руки и грозил пальцем.
Он уже не принадлежал себе, и не знал как это, контролировать собственные действия, как держать мысли, чтобы они уволокли его туда, откуда не выбраться. Хотя они спешили, и всячески тянули его в эту западню, в которой все было приготовлено и продумано за него. Он ни с чем не спорил, он разучился, или кто-то отобрал у него этот странный навык, который он не всегда применял и с родными. Он уже не помнил, когда он возразил Аринки, будучи в здравом уме он лишь кивал, о чем-то мечтал, да о таком обыденном, над чем Пристрастие должно быть посмеялся бы. Но нет, кто бы подумал, кто бы предположил, что столь примитивная мечта так и жила в его сознании, она летала там потерянной, на половину разрушенной. Ведь до сих пор, он не мог свыкнуться с тем, что ему боле не поцеловать руку его Госпожи, не коснуться ее холодных щек, и выполнять только сотню ее приказаний, это все, что он сможет сделать для нее. Он был привязан к ней, как Лешка к морфину, как я к тому миру, который бросила и по сей день рвала на своей голове светлые волосы. Даже сейчас, наклоняя к Лешке, и вытаскивая из правого кармана нечто походившее на жесткую, шершавую веревку, он видел ее, не смотря на то дело, которое привело его сюда. Это был приказ Черной Подруги, отказать которой он не мог, и не представлял себе, что может она, поменяла бы к нему свое отношение, если, не бросая все, он не приползал к ее ногам, не смотрел на нее воодушевленно и отпустил бы нашего героя. О, что бы было тогда! Выигрыши полетели бы во все стороны, боль по всему телу развеялась бы в Лешке, а Черная Подруга обратила бы внимание на бунтовщика. Может в этом и состоит привлекательность, та манящая природа человека, которая делает его особенным для других. К примеру, Тиша, не желающая мериться с действительностью, и он, навсегда оставивший всякое к ней отношение….
В глазах Алексея все теряло границы, расползалось, становилось не то слишком маленьким, не то огромных размеров, не то лопалось, так лопались его капиллярные сосуды, так дрожали натянутые нервы и хрустели пальцы, которыми он все еще двигал. Они, казалось, остались единственными, в ком еще не загустела кровь, его ногти все еще были теплыми, такими же, как душа, остававшаяся преданной одному, преданной ей. Он не заметил, как Пристрастие навис над нем, соединил вместе его ладони и накинул на них тот самый узел, сделанный из веревки, он потянул его на себя, и запястья нашего героя соединились вместе, как будто приросли друг к другу и вряд ли уж их получиться разъединить. Невидимый коей склеил все его тело, он лишь попытался взглянуть на своего мучителя, и разглядел его уверенное лицо, задвигавшиеся губы, из которых слышалось:
- Я долго ждал, я маялся ближайшие все дни, и все твердил внутри: « Скорей, скорей же, ты усни!». Я знал число, и дату вот твоей кончины, а скоро именины. Жаль их пропустит твое имя…Ну что же вот она душа, та золотая, редкая душа, которую не зачерпнуть ковшом, которую очистить рукавом - готовы все. Но ты, ты будешь наш, ничей иной, нам ты не чужой. И будет рада Госпожа, что ей я преподнёс подарок, тебя, а не коробку марок. Тебя!
На этом он спустился перед ним, присел на одно колен и, поправив связанные руки, коснулся их частью своего лица. Лешка не говорил ничего, он и не осуждал его и не желал убежать, наверно, он ждал тот истинный час, когда душа его взлетит, а бренное тело так и останется сидеть на стуле. И это вовсе его не пугало, это нравилось ему, это было его спасением! Он как-то мнимо и болезненно улыбнулся, синяки под его глазами потемнели еще больше, дергались лишь одни ресницы, густые и светлые, еще не упавшие, еще и живые.
Но спасение Влюбленности заключалось совсем в другом, уверенность в ней потухла и куда-то сбежала, она глядела на каждую пролетавшую в ее взгляде дверь, цеплялась за каждую металлическую ручку, но внутренний голос твердил ей: « Не то, все не то». Она шагала по этому странному коридору с перегоравшими лампами, местами она бежала, желая как бы скорее добраться, но уже вскоре у нее кончались всякие силы, и она медленно плелась с опустошенным лицом. Ей вдруг показалось, что ее обманули, воспользовавшись ее доверием, над ней насмеялись и, нет никакого более человека с душой ее Влатирского. Но человек этот был, и знала ли она, что в сий миг прошла ту самую дверь, за которой сидел обреченный наш Алексей, тот, ради которого она оставила свое пристанище, ради которого пустилась в незнакомое и страшное место, но ведь пустилась, но встала и ноги ее боле не болели. Раны души ее стали затягиваться так быстро, что от этого закололо в груди, ритм сердца ее сбился, и она обернулась с этой надеждой в глазах. Такой надежды вы еще не видели никогда, да и мы не видели до тех пор, как она чуть не упустила тот миг, который изменил все, изменил ее саму! Вот она! Эта дверца предстала перед ней плотно закрытой, но видно было, что не на ключ и ее легко можно было оттолкнуть от себя и увидеть его. Изгнанница иных чувств, уже практически расставшаяся с подобным прозвищем, сотню раз представляла себе этот случай, в который настоящее станет прошлым, представляла, как ворвётся к нему, и как бы он не выглядел, она расцелует его, представляла, что услышит биение церковного колокола. Но было настолько тихо и гибло, что от страха, который она не смогла вытерпеть, она не заметила того, как показалась в проеме в маленькой едва освещённой комнатки. И на кого она смотрела? Не на него, она и не знала его внешности, ехидное лица Пристрастия было первым, что кинулось ей во взгляд, его стан, стоящий за спиной скукожившегося, уже не живого человека. Она медленно сделала шаг вперед, опустила вниз головки желтых тюльпанов, и все в ней содрогнулось: она нашла его, того, кого видела во снах каждый день, без кого не проводила и часа. Но он был бледен, и не подняв на нее головы, не видел, не чувствовал его, зато ей, ей захотелось смеяться. Ее не постигло не разочарование, ни то, в каком Лешка был состоянии, это был он, другой он, но в тоже время ее! И нечего тут никому доказывать, не слова ни говоря, она тихо подошла к нему, и присела на колени, положила цветы на пол возле его мысков, и подняв руки коснулась вспотевшей пряди его волос, потом всей головы полностью, она обхватила ее обеими руками, как он взглянул сквозь нее этими несчастными, одинокими глазами. Она чувствовала, как оживала, как в ней бурлило, как теплели ее руки и остывали его виски, она не выдержала и прикоснулась губами к его шершавому лбу.
- Довольно! – тут же произнес слуга Чёрной Подруги, хотел было оторвать ее от Алексея, но стоило ей повернуть к нему и голову, он тут же поклонился ей, и тихо проговорил, - Признаться, вас я не признал, и сама себе наврал. Но кто же знал, что придет пленница всех часов, на руках ее не увидеть оков. Сама Влюбленность! – после этих слов, он еще поклонился ей, и уже убрал кисть левой руки с мокрого плеча Алексея и сделал шаг назад.
- Да замолчите вы! Замолчите. – проговорила Влюбленность, и еще раз взглянув на Алексея, упала головой на его колени, именно упала. Она обхватила их обеими руками, и маленькие слезы потели по ее слегка порозовевшему лицу, она шёпотом говорила все одно, и каждую секунду шёпот ее сбивался, - Я нашла тебя, нашла…Нашла. Нашла!
Но она не кричала от радости, к ней пришло полное, райское блаженство, успокоение для ее ожившей души, она ощущало, как что-то в груди ее становилось все горячее и горячее, и легче. Будто сотня памятников разрушилось в ней на мелкие кусочки, и кусочки эти загорелись и скоро от них не останется ничего, кроме пепла. А пепел этот она навсегда сбросит с подоконника своей души, что оставить в ней того, кого любит и кто нужен ей…Ноги его дрожали, как и все тело, но она прислонилась к ним правой щекой, зажмурилась и больше ничего ей было не нужно. Он умирал! Да! Но ей куда было важнее, что она увидела ее раз, и уже позабыла о цветах, и о стоящем рядом Пристрастии, который мечтал раствориться в темноте, и отныне не молвил ни слова. Он понимал, что все провалилось, все полетело в бесконечный космос, ему не получить ни души, ни тела того, к кому пришла эта Влюбленность. Но он не призирал ее, он зауважал ее смелость, ее решительность и ему самому стало как-то хорошо. Приказ Госпожи он в своей голове разорвал на клочья подобно скомканному листу бумаги, и едва на лице его не выступили признаки улыбки, которую он сдержал ненадолго. Не смог он, особенно после того, как увидел то, что до этого не представлялось возможным: сначала маленькая прядь волос Влюбленности с конца зажглась, как искра ярким светом, затем другая, дойдя до макушки ее головы, заразила светом и другие, и постепенно с каждой секундой пряди обменивались друг с другом светом и в итоге засияли полностью. Свет этот был настолько сильным и могущественным, что Пристрастие мгновенно закрыл плотной ладонью глаза, и лишь через щелочку, образовавшуюся между двумя пальцами, глядел на то, как свет пылал, как он выливался из ее души, и как казалось, пряди ее приобретали прежний свет. Она же улыбалась, хот на секунды она смогла вернуть себе тот сказочный цвет, который принадлежал не только ее внешности, но и ее сердцу. Пристрастие даже повалился на край кровати и поглощенный изумлением смотрел на то, как в две секунды свет исчез, и Влюбленность так и осталась лежать на коленях Леши с прежним серым цветом, и с немного чумазым лицом, она поднялась, и по глазам Пристрастия все поняла, проговорим:
- Нельзя забыть, то, что было, ужасно это иль мило! Так и мне никогда не отмыться от серы, как не выбросить из сердца и веры. Но его ты не получишь, это я тебе говорю самое святое чувство на свете, названное так не по примите.
Слуга Черной Подруги не стал ей восклицать, пока оба они не заметили, как Алексей, поднявший голову, не приподнялся, пошатнувшись в правую сторону, и тут же схватившись небрежно за спинку стула, не зашагал вперед. Влюбленность хотела его поддержать, она уже сделала шаг вперед, наклонившись, подняла букет желтых тюльпанов, и практически закрыла пышными бутонами свое лицо, она услышала только вопрос собеседника:
- Что он делает?
И после последнего же слова он уже не делал ничего, корпус его едва ли не переломился назад, Влюбленность чуть не вскрикнула, как Пристрастие поймал его уже бессознательное тело и опустил на пол. Теперь он казался тяжелым, руки его не управляемыми и длинными, и только сейчас Влюбленность заметила то, что они были завязаны какой-то канатной веревкой, и, оттолкнув Пристрастия, бросилась к нему, наклонившись над его лицом, она немедленно развязала это безумие, и кинула в грудь пристрастию жесткой веревкой. Он же отошел еще назад и чуть не упав на кровать, встал как в копанный, Влюбленность последний раз коснулась его руки перед тем, как уйти, она считала секунды прежде чем, пальчики его остынут на совсем, и вспомнилось в ее сознание то приятное, то красивое, уже не помнила она в каком именно году это произошло, но только была тогда весна, Парижская весна.
1970-е. Весна. Франция. Мы расскажем об этом вкратце, о том, как стояла она, наша Влюбленность в желтеньком, ситцевом платье с белом воротничком, застегнутым на две пуговички и в черненьких, лаковых туфельках на каблучке. Волосы ее были убраны в высокий золотистый хвост, с которыми всячески играл утренний ветер, и ветер этот проносился то в зад, то вперед. А стояла она, поставив локоточки на перилла мостика, раскинувшегося на каким-то известным, но не большим каналом. Темная вода бежала, подгоняемая еще не до конца согретым воздухом. Солнце уже встало, и влилось и во французские кондитерские, и в винные магазины, и пролилось и на нее. Она мечтательно глядела на идущую, на противоположной стороне улицу, на людей, спешивших на работу, и главное, она ждала, ждали их, своих героев. Она задрала голову к верху, услышав пролетавших птиц и вытянула правую руку, растопырила пальчики, словно пытаясь дотянуться до крыла одной из них. Но вскоре ей надоело ждать, и она пошла сама, вверх по каналу, оглядывалась на иностранные вывески магазинов, на гражданина в бардовой шляпе и наконец, на солнце, которое с большой интенсивностью обрушалось на нее, что она заслонила глаза и когда открыла то, увидела их, идущих впереди нее вдоль улицы. Они остановись, и женщина добро помахала ей рукой, искренне смотря, мужчина же не видя ее, обнял сзади свою спутницу, как на лице Влюбленности просияла улыбка. Ей помахала она, ее Марианна, ее любимая Марианна и человек, шедший рядом с ней был никто иной, как Влатирский. Она долго смотрела им след, но не шла за нами, а просто глядела, как будто ее не было в их жизни, но она всегда знала, что может увидеть их со стороны. Они постепенно отдалялись от нее, смеясь, и говоря другом с другом со столь огромным интересом, что Влюблённость, вернувшись к прежнему месту, и поставив локоточки на перилла, принялась любоваться ими уже тогда, как они были совершенно на противоположной от нее стороне. Какой-то, белый корабль чуть не заслонил их, взбудоражил волны, но проплыв мимо, они снова, и уже вдвоем помахали ей рукой.
Было ли это правдой или привиделось Влюбленности в одном из сне, было не известно, но, только вспоминая их, лишний она убеждалась, что они были теми, кого она любила, как никогда. И уже в нашем времени, покидая Лешку, она разжала ладонь, и полетели желтые цветы на пол, и зеленые стебли и жесткие влажные листья уперлись в него, и тем не менее ждали, ждали…
« Отдаться, ей можно только отдаться. Ее имя Обреченность, и он нее невозможно спрятаться, невозможно укрыться двумя, тремя иль десть пледами, потому что она все равно найдет вас где бы вы не были. Поэтому, пуская обреченность в свою жизнь, пуская желания, потребности и все хотения стоит подумать, а нужны ли они вам настолько, насколько потом будет нужна обречённость? Готовы ли вы смериться с ее ежедневным присутствием? И большинство из вас скажут: не готовы, нет. И будут правы!»