Глава тринадцатая. Школа. Часть третья. Лето

Андрей Федотов Из Беларуси
Глава тринадцатая. Школа. Часть третья. Лето

Когда наступает лето?
Один скажет: когда нежными вечерами в развесистых кронах берез перестанут гудеть майские жуки; когда в одетых в свежую и яркую зелень дворах зацветет скромная бузина…и останется незамеченной, потому что одновременно с ней распустится роскошная красавица русских садов - сирень.
Другой возразит: когда ранним утром можно выйти из дома без пальто, окончательно доверясь устоявшемуся теплу; когда с юга возвратятся ласточки и стрижи, а утки-селезни засобираются на линьку.
Третий уточнит: когда по стеклам настежь распахнутых окон в дома норовят залететь белые, невесомые облака; когда обеденный стол обрядится в отглаженную скатерть и украсится прозрачной вазой с лиловый сиренью.
Но каждый, припомнив собственное детство, добавит: когда начнутся летние каникулы.
Каждый по-своему будет прав.
Но с последней и, казалось, самой верной приметой лета: школьными каникулами – может выйти промашка.
Дело в том, что у Марии Николаевны была выработана своя система поощрения учеников за успехи в учебе. Она отпускала своих учеников на летние каникулы не одновременно всем классом, а с учетом их успеваемости.
В один из дней второй декады мая Мария Николаевна, заканчивая последний урок, объявляла фамилии учеников, которые с завтрашнего дня освобождались от школьных занятий, и вручала им табели с годовыми оценками и Похвальные листы за высокие показатели в учебе и примерное поведение.
Спустя три-четыре дня, «вольную» получала следующая партия учеников. И так продолжалось до конца мая, пока класс не покидала последняя группа – отстающих учеников, с которыми Мария Николаевна успевала на просторе повторно пройти наиболее трудные темы, не доводя дела до осенней переэкзаменовки.
Можно было не сомневаться в усердии, с которым трудились эти горемыки.
«Рыжий» неизменно попадал в первую группу, состоящую из пяти-шести лучших учеников. Вторым мальчиком в этой группе был заклятый враг и постоянный соперник Меркулова-первого – «Темноволосый», носивший старорежимную фамилию Волконский , несмотря на то, что его мать работала врачом в НКВД.
Но если «Рыжий» в учебе был легкомысленным Моцартом, то «Темноволосый» был расчетливым Сальери.
Сам Меркулов-первый обычно оказывался в третьей партии.
Правда, окончание занятий вовсе не означало, что Меркулов-первый и его одноклассники совсем переставали ходить в школу. Они должны были отработать неделю на школьном опытном огороде, где девочки пололи грядки и ухаживали за клумбами, а мальчики для полива растений таскали воду в ведрах и лейках от стеклянного  здания оранжереи, работа в которой была строго соблюдаемой привилегией членов школьного юннатского кружка.
Как бы то ни было, согласитесь, что это гораздо приятнее, чем сидеть в теплый и солнечный день за партой.
Тем более, что после трех часов не очень-то обременительной работы можно было переместиться на школьный стадион, где с утра слышались звонкие удары футбольного мяча, громкие ребячьи голоса и переливчатые гудки судейского свистка.
Сказать, что в 30-х годах прошлого века футбол был невероятно популярен среди населения СССР – это все равно, что с расчетом на оригинальность заявить, что пиво охотнее пьется в жаркую погоду.
В обоих случаях велика вероятность в ответ услышать: «Открыл Америку»!
Имена братьев Андрея и Николая Старостиных, Петра и Николая Дементьевых, Василия и Михаила Бутусовых, Ильина, Соколова, Капелькина, Пайчадзе, Шиловского, Кочеткова, Качалина, Семичастного, Пономарева, Федотова, Акимова были известны всем, кто хоть немного интересовался спортом.
Сколько их было – физкультурников и просто любителей спорта? Попробуем прикинуть.
Если взять в расчет самую спортивную часть населения СССР – городскую молодежь в возрасте от 10 до 39 лет, то по переписи 1937 года ее численность составляла 25 млн. 110 тыс. 535 человек – немало при общей численности городского населения страны, составлявшей 43,7 млн. человек, тогда как всего в СССР проживало 162 млн. человек.
К 1941 году в СССР насчитывалось 62 тыс. коллективов физкультуры, в которых одновременно занимались свыше 5 млн. физкультурников, свыше 6 млн. человек в возрасте от 10 до 60 лет сдали нормативы комплекса ГТО.
А если к ним добавить граждан призывного возраста, прошедших обучение в 203 учебных центрах, 144 стрелковых и 65 кавалерийских клубах, 76 автомотоклубах, 179 аэроклубах и 46 планерных клубах, 4 школах по подготовке инструкторов и более 10 тыс. стрелковых тиров, действовавших в системе ОСОВИАХИМа?

«Нет на свете прекрасней одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи»
В. Маяковский
«Советские физкультурники - гордость нашей страны»
«Солнце, воздух и вода множат силы для труда»
«Да здравствуют советские физкультурники – боевой резерв Красной Армии!»
«Каждый физкультурник должен быть ударником труда и обороны»
История СССР в плакатах

Но вернемся к футболу.
На первый футбольный матч команды «Локомотив» (первого обладателя футбольного Кубка СССР за 1936 год) со сборной страны басков, состоявшийся в Москве 24 июня 1937 года, было подано около 1 млн. заявок на билеты.
Футболу и футболистам посвящались статьи, комментарии и фельетоны в центральных газетах и журналах, литературные произведения (повесть «Вратарь Республики» Льва Кассиля и по его же сценарию кинокартина «Вратарь», лирическая кинокомедия «Мяч и сердце», замечательное описание футбольного матча в не менее замечательной повести Юрия Олеши «Зависть»), картины и объемные произведения (Юрий Пименов «Футбол», Александр Дейнека «Футбол», «Футболист», «Вратарь», Павел Кузнецов «Футбол», Николай Дормидонтов «Футбольный матч СССР-Турция», Иосиф Чайков «Футболисты» (бронза).
Благодаря телевидению, современному поколению футбольных фанатов известны имена таких прославленных мастеров кожаного мяча довоенного прошлого, как братья Старостины, Константин Бесков, и послевоенных звезд: Всеволода Боброва, Эдуарда Стрельцова, Льва Яшина.
Но уверен, что теперь мало кто знает о легендарном «Пеке» – замечательном правом инсайде ленинградского Динамо Петре Дементьеве, имя которого было на слуху у болельщиков еще десятилетие спустя завершения его футбольной карьеры в 1952 году.
Начиная с 1936 года, чемпионаты СССР по футболу стали клубными. Вначале высшую лигу, тогда группу «А», составляли 9 команд: Динамо (Москва), Спартак (Москва), Динамо (Киев), Динамо (Тбилиси), Металлург (Москва), Локомотив (Москва), Динамо (Ленинград), Красная Заря (Ленинград), ЦДКА (Москва). По сути своей – первые профессиональные футбольные клубы в СССР.
В те годы в советском футболе практиковалась еще дореволюционная схема игры под названием «пирамида», когда из десяти полевых игроков – двое имели амплуа защитников, трое – полузащитников и пятеро – нападающих, в то время, как европейские клубы стали использовать игровые схемы «W» или «M».
Это был совсем другой футбол, чем тот, к которому мы привыкли.
Была установка партии: дать трудящемуся народу зрелище, отвечающее его культурным потребностям и способное отвлечь от трудностей текущего момента.
Это были бои гладиаторов – стенка на стенку.
Исповедовался очень жесткий, силовой стиль игры. Игра в корпус, «накладки», удары по ногам и другие сомнительные приемы - были делом распространенным. Тот же Петр Дементьев –«Пека» в 1937 году в матче с московскими динамовцами получил сразу переломы ноги и руки.
В повести Льва Кассиля «Вратарь республики» персонажу по имени Карасик во время атаки на ворота ломают ребра приемом «коробочка».
Наиболее популярными были две московские команды: Динамо и Спартак.
К слову, футбольное Динамо участвовало в соревнованиях с 1923 года, а Спартак появился при содействии Первого секретаря ЦК ВЛКСМ А.Косарева только в 1935 году, собрав под свое красно-белое знамя многих известных спортсменов.
Чтобы разогреть интерес народа к футболу, в 1936 году провели сразу два чемпионата страны: весной и осенью.
Между прочим, хорошо известный с дореволюционных времен прием, когда для возбуждения интереса публики и увеличения кассовых сборов выступление гастролирующих спортсменов в каждом крупном городе объявлялось чемпионатом.
Команда московского «Динамо» стала первым футбольным чемпионом СССР весной 1936 года, а футболисты московского «Спартака» отобрали у нее это звание в осеннем чемпионате страны этого же - 1936 года.
Соперничество между этими командами скоро переросло в соперничество футбольных болельщиков, которое проявлялось в различных формах.
Как не вспомнить строки из стихотворения С. Михалкова «Дядя Степа-милиционер»:

«Тут один папаша строгий
Своего спросил сынка
- Вероятно, эти ноги
У команды Спартака?
В разговор вмешалась мама:
Эти ноги у Динамо,
Очень жаль, что наш Спартак
Не догонит их никак».


В Первой образцовой школе имени Карла Либкнехта было восемь футбольных команд «Динамо» и столько же команд «Спартак».
Вы удивлены: как такое может быть?
Очень просто: по заведенной школьной традиции каждый класс, начиная с третьего и кончая десятым, с буквой «А» относился к команде «Динамо», в то время как параллельные классы с буквой «Б» входили в команду «Спартак».
Эта традиция просуществовала с перерывом на время Великой Отечественной войны до середины шестидесятых годов прошлого века и рухнула под натиском «канадского» хоккея.
Поскольку Меркулов-первый учился в классе «Б» - ему, поневоле, пришлось стать «спартаковцем», хотя он всю жизнь «болел» за команду ЦДКА/ЦСКА.
Меркулов-первый играл в линии нападения на месте правого полусреднего.
Имея высокую скорость и отличные физические данные, Меркулов-первый со временем обещал стать заправской «десяткой», то есть игроком, разгоняющим атаку своей команды.
Но при всех своих очевидных способностях он не мог похвастаться большим количеством забитых соперникам мячей. Чаще него эта возможность предоставлялась «Темноволосому», игравшему центрфорварда и бывшему капитаном их команды.
«Темноволосый», надо отдать ему должное, отлично играл в футбол, но при этом был пижоном и эгоистом, требовавшим, чтобы вся команда играла исключительно на него одного.
«Темноволосый» любил щеголять иностранными словечками: удар по мячу называл «кик», ворота – «гол», вратаря – «кипер», угловой – «корнер», защитника – «бек», полузащитника – «хавбек», положение вне игры – «офсайд», прострел мячом в штрафную – «кроссом», финты и обводку - «дриблинг», судью – «рефери» и так далее.
Во время атаки криком «Пасуй» он требовал передачи мяча себе на ход и, получив его, уже не отдавал паса никому, часто заигрываясь и теряя мяч до удара по воротам.
Хотя Меркулов-первый и «Темноволосый» взаимно не любили один другого, на поле они представляли грозную силу, нередко решавшую исход матча.
Во всяком случае, физрук Полетаев, проводивший уроки физкультуры с мальчиками с пятого по десятый класс, – главный судья всех школьных матчей, уже приглядывался к их игре, возможно, строя  определенные планы на будущее.
А «Рыжий» не входил в его планы, хотя изо всех сил старался отстоять доверенные ему ворота «сухими».
В описываемые времена роль вратаря в игре считалась второстепенной.
Всем хотелось забивать, а не пропускать мячи.
Поэтому обыкновенно в ворота ставили заведомо самых слабых игроков, а в случае некомплекта полевых игроков, бывало, доверяли эту позицию девочкам посмелее.
К слову, Влада Ильина в девчоночьем возрасте во время дворовых футбольных баталий неизменно стояла на воротах, бесстрашной игрой вознося еще выше свой авторитет.
Мальчики, соглашаясь отстоять матч в «голу», выторговывали себе право участия в игре в качестве полевого игрока. Назывался такой игрок – «вратарь-водила».
«Рыжий» был слишком азартным и суетливым, имел «руки-крюки», которые «росли не из того места». Но зато он был непоколебимо самоуверен, во время игры деспотически помыкал обоими защитниками, громко отдавая им команды и на них же сваливая вину за пропущенные мячи.
При этом играл «Рыжий» смело, не боясь нырять за скачущим мячом в самую свалку чужих и своих игроков.
Иногда ему крепко доставалось. И от своих тоже.
Но переживания из-за свежего синяка, ссадины и порванной одежды у него начинались, только когда наступало время возвращаться домой.
За смелость ему прощалось многое.
Впрочем, он не нуждался ни в чьем одобрении, и если бы попробовали отстранить его от участия в игре, он, не колеблясь ни секунды, занял бы место в воротах, перевернув кепку козырьком на затылок и подтянув лопнувшие кое-где на швах кожаные перчатки – те самые дамские лайковые перчатки, которые долгие годы спокойно хранились в комоде у бабушки Елизаветы Лукиничны и были пожертвованы любимому внуку, который без угрызения совести передал их своему приятелю.
«Рыжая» Фриза стоически относилась ко всяческим формам физических и материальных потерь, связанным с футбольным увлечением сына, встречая хромающих после очередного ристалища приятелей полувопросом – полуконстатацией факта «Явилась инвалидная команда?».
Меркулов-первый нередко пользовался помощью «рыжей» Фризы, у которой теперь всегда хранился запас йода, бадяги и перевязочных средств, и постепенно накопился богатый опыт по их применению.
Это благодаря ей Меркулов-первый появлялся дома, уже будучи более или менее приведенным в порядок, не боясь вызвать переживания у бабушки Елизаветы Лукиничны и неприятный разговор с Александрой, относившейся к футболу и футболистам с нескрываемым отвращением – «двадцать два балбеса два часа носятся за одним мячом».
Дальше еще будет короткий повод вернуться к футбольной теме, а сейчас – самое время рассказать об одном событии, произошедшем в жизни Меркулова-первого в начале лета 1937 года.
Наверное, нет в детстве горшей беды, чем потерять родителей, но не меньшее горе – потерять настоящего друга.
Окончив школу и аэроклуб, готовилась к отъезду в Балашовскую школу пилотов ГВФ Влада Ильина – кумир уличной детворы и безнадежная любовь парней – ее прежних товарищей по дворовым играм и школьной учебе.
То, что Влада покинет Рыночную улицу, стало очевидно с того момента, когда она поступила в осовиахимовский аэроклуб.
В это же самое время произошло ее превращение из девочки-подростка в девушку – настолько милую, что всем, кто ее видел, начинало казаться, что солнечных лучей стало больше, и при этом в каждом мужчине, независимо от его возраста, вспыхивало чувство собственника, и руки сами тянулись, чтобы коснуться ее плеча или локтя (хотя бы в автобусе,  передавая плату за проезд) и тем самым пережить момент обладания – сродни тому, что испытывают некоторые люди, прицениваясь в магазине к дорогой и красивой вещи, которая заведомо им не по карману.
Но при этом в ней было нечто, что удерживало чужие руки от сомнительных прикосновений.
Вот только чужих глаз было не удержать, и они пользовались этим.
Только, не подумайте, что Влада была чем-то похожа на гриновскую Ассоль или киногероинь молодой Галины Польских.
Не было в ее поведении ни капли замкнутости, инфантильной нервозности и напускной сумеречности, внезапных переходов от восторженности к меланхолии.
Она умела радоваться жизни и делилась этой радостью со всеми окружающими ее людьми, которые, в большинстве своем, платили ей тем же.
Она переплывала Волгу, отлично гребла в лодке, ездила верхом и на мотоцикле, из мосинской винтовки пятью патронами выбивала не менее сорока пяти очков и, наконец, она совершила двадцать четыре парашютных прыжка и имела сорок часов самостоятельного налета на фанерно-перкалевом биплане У-2.
Провожая ее взглядом, начальник аэроклуба Колесов сдвигал фуражку на затылок и восхищенно приговаривал:
- Эх, чудо-девка! Прямо просится на плакат!
Скажу вам больше.
Командир шестой – «женской» учебной эскадрильи Бердышев – человек нарочито грубоватый и острый на язык, имевший дурную манеру в присутствии курсанток отпускать пикантные шутки, проверяя готовность к первому парашютному прыжку группы девушек, в числе которых была Влада, неожиданно изменил своей привычке, отдавая заключительную команду проверить подвесную систему, называть орган, который девушка может себе повредить, если будет небрежна с нижними ремнями.
Чем весьма удивил летчика-инструктора, вывозившего девушек на прыжки, решившего, что «Степаныч нынче не в своей тарелке».
Не удивительно, что у Влады всегда было множество поклонников из числа дворовых и школьных друзей, пловцов и гребцов на водной станции, курсантов и летчиков аэроклуба, которые неизменно ретировались, как только видели рядом с ней Бориса Никритина.
В 1937 году ему было тридцать семь, ей – исполнилось семнадцать.
В наше время такой разницей в возрасте уже не удивишь.
В то время в почете была молодость. Посмотрите на плакаты тех лет – на них преобладают красота и совершенство молодых тел: женских – не чуждых эротике, мужских – под стать древним олимпийцам.
Так что Борису Никритину волей-неволей приходилось держать себя в тонусе и стараться не отстать от своей юной и быстроногой дамы сердца.
Как только Влада Ильина поступила в аэроклуб, Борис Никритин не замедлил оказаться там же в должности инструктора по строевой и стрелковой подготовке.
Когда в курс учебно-спортивной подготовки ОСОВИАХИМа ввели упражнение «парашютирование с винтовкой» Борис Никритин первым в городе выполнил новый норматив, чему была посвящена заметка в местной прессе.
Правда, в заметке не было написано ни слова о том, что летчик, управлявший самолетом – неудачливый ухажер за Владой, решил сыграть злую шутку со своим пассажиром: увидев в зеркале заднего обзора, что Борис, не пристегнутый привязными ремнями к сидению, отвлекся, поудобнее пристраивая винтовку, он неожиданно закрутил «бочку», вероятно, рассчитывая получить удовлетворение от созерцания крайней степени испуга своего счастливого соперника и таким образом расквитаться за свое поражение.
Но к его разочарованию Борис Никритин не стал малодушно хвататься за борта самолета, а, собравшись в комок, вывалился из кабины и понесся к земле, через четыре секунды, как положено, раскрыв над собой белый лоскут парашюта.
Этот прыжок по всем правилам должен был быть засчитан как рекордный, так как сброс парашютиста произошел на небывалой до этого высоте, равной тремстам двадцати метрам.
Газетная заметка об этом событии была сопровождена черно-белой фотографией, на которой летчик и рекордсмен-парашютист пожимают друг другу руку. При этом, глядя на лицо пилота с открытым ртом, можно было подумать, что он поздравляет отважного спортсмена.
Но самом деле, это было не так и по весьма простой причине: сила, с которой Борис Никритин сжал ладонь своего незадачливого соперника, заставила того охнуть, заодно лишив дара речи.
Морщась от болезненного воспоминания, униженный ухажер при встрече с раздражением спросил Владу:
- Что ты нашла в этом циклопе?
И получил ответ:
- Он – не циклоп. А нашла то, чего у тебя нет, и никогда не будет.
Вернувшись домой, еще наполненная звоном мотора и свистом воздуха в переплетении тросов, она с порога спросила у Бориса Никритина, сидевшего за столом и внимательно читавшего газетные сводки с фронтов пылающей Испании:
- Борис Петрович, я давно хотела вас спросить. Вы потеряли глаз на войне?
Борис положил газету на стол.
- На войне.
- На Гражданской?
- Допустим. Почему ты об этом спрашиваешь?
- Я хочу знать. Вы воевали за «белых»?
- Почему ты так решила?
- Вы – самый военный человек из всех военных, кого я знаю, и ни разу не рассказывали о сражениях, в которых участвовали. А победители, наверное, это любят.
- Тонко подмечено. К тому же, победители вольны рассказывать про свои победы, что им вздумается, потому что поправить их часто бывает некому... Что же. Этот разговор все равно когда-нибудь должен был состояться. Я даже пытался представить себе, как это произойдет, и чем все закончиться. Ну, что же, давай поговорим. Да, я воевал в «белой» армии. Это как-то меняет наши отношения?
- Не знаю. Пока не знаю. Почему вы были на их стороне?
- На их стороне…Потому, что я тогда был уверен, что справедливость как раз на нашей стороне.
- А сейчас?
- Что – сейчас?
- Сейчас вы как думаете?
- Ты задаешь сложные вопросы, Влада. Очень трудно на них вот так – сразу и четко ответить. Только ты не подумай, что я не хочу…(усмехнувшись) или боюсь. Сказать по правде - я сам постоянно задаю себе этот вопрос и не знаю - как ответить. Не спорю, за последние годы, сделано много такого, за что я готов аплодировать советской власти, но и..
Она не дала ему договорить:
- Если бы…Я хочу сказать, если бы сейчас Вам представилась возможность вернуться в то время, за кого вы были бы теперь?
Борису Никритину представились те двое, в лазарете, и другие, павшие напрасными жертвами ожесточенной, братоубийственной бойни, которых в мечтах удавалось спасти, но отчетливее всех – именно те - двое в белых халатах, в белую февральскую ночь.
И с тоской от того, что не мог покривить душой, рискуя навсегда потерять единственное, что оставалось ему дорого, он ответил твердо:
- Я думаю, что все осталось бы по-прежнему.
- Вы так не любите нас?
- Кого это– вас?
- Нас – советских.
- Тех, прежних – не люблю. Впрочем, и нас – тогдашних, тоже.
- А теперешних? Нас – теперешних?
- Послушай, я честно делаю, что в моих силах, чтобы те, кого мне приходится обучать, становились лучше: крепче, смелее, умелей. Чтобы не только любили Родину, и можешь не сомневаться – я люблю ее не меньше вашего, как бы она не называлась – Российская империя или СССР, но и смогли ее защитить, если придется. Поверь, в этом деле я никого не делю на «своих» и «чужих». Не знаю, что я еще могу сказать в ответ на твой вопрос.
Опустив голову и крепко закусив нижнюю губу, чтобы сдержать  непрошенные слезы, Влада несколько раз быстрыми шагами пересекла тесную кухню-прихожую из угла в угол.
И, наконец, овладев собой, остановилась перед Борисом:
- Вы не бойтесь, я никому ничего не скажу, даже бабушке.
Борис побледнел, потому что понимал, что значит для нее это обещание, откинулся на спинку стула и не спеша сказал, раздельно произнося каждое слово:
- Я только одного боюсь в этой жизни – потерять тебя.
Влада, замерев на мгновенье, улыбнулась дрогнувшими губами, потом приложила ладони к глазам, всхлипнув «не смотрите», шагнула ему за спину и затем несмело обняла его руками за шею, прижав его наполовину седую голову к своей груди.
Он не шевелился, чувствуя живое тепло ее тела, а потом по очереди стал целовать ее мокрые и соленые, пахнущие резиной и бензином ладошки.
И вспомнились когда-то слышанные им слова «Все будет хорошо».
Неужели начинало сбываться пророчество Тамары Антоновны Желенской?
Вечером он сделал формальное предложение через Марию Сергеевну.
Та выслушала его спокойно и не стала возражать, поставив условие – дождаться, когда Владе исполнится восемнадцать лет.
За чаем, рассуждая об их будущей совместной жизни, как о деле решенном, посоветовала не спешить с рождением детей:
- Время уж больно неспокойное. В Испании что творится. В Германии фашисты вооружаются. На Дальнем Востоке японцы все ближе к нашим границам подбираются. Будет война. Я с вашими детьми нянькаться не собираюсь.
Сказала она это сгоряча - хотя не подавала виду, а все-таки обиделась на Владу, так легко променявшую ее, заменившие родительские, любовь и заботу на плотскую любовь, хотя и порядочного, но все же чужого человека.
И с этого дня и до самого отъезда внучки Мария Сергеевна в отношениях с ней стала еще более требовательной и принципиальной.
Для Меркулова-первого новость об отъезде дяди Бори была как неожиданный удар, полученный в солнечное сплетение.
Когда новость подтвердилась, а дядя Боря так и не нашел время, чтобы зайти и поговорить по душам, Меркулов-первый почувствовал себя оскорбленным предательством самого лучшего друга и сам стал избегать возможной с ним встречи.
Дядя Боря в веселом угаре последних событий совершенно забыл о своем маленьком друге и вспомнил о нем накануне отъезда.
Он легко взбежал по лестнице и вошел весь светящийся счастьем и помолодевший. Бабушка Елизавета Лукинична встретила его на кухне и задержала расспросами о планах, об отъезде и устройстве на новом месте.
Меркулов-первый, находившийся в это время в большой комнате, через закрытую дверь слышал рассказ дяди Бори о том, что они с Владой отправятся до Саратова на пароходе. Сосед снизу, Борис Ратманов убедил его сесть на пароход, которым командует его брат.
Пока на кухне велись разговоры, Меркулов-первый лихорадочно искал способ избежать встречи с бывшим лучшим другом. Спрятаться под кровать или в шифоньер было слишком по-детски. Его сразу найдут, и он будет выглядеть очень глупо. Открытое на двор окно манило, но от подоконника до земли было четыре метра, а зацепиться руками и ногами на обшитой «в рустик» деревянной стене было не за что.
Но зато к другому окну, глядевшему на улицу, приглашающе  протягивал ветку стоявший перед домом, по ту сторону тротуара, клен.
Снять с подоконника горшки с цветами было делом нескольких секунд.
Забравшись с ногами на подоконник, Меркулов-первый глянул вниз – там в четырех метрах был серый, утоптанный до бетонной крепости земляной тротуар шириной около двух метров. Дальше зеленела травой высохшая канава. За этой канавой и рос клен, с помощью которого Меркулов-первый решил совершить побег. «Спрыгну, как на парашюте» — решил он.
Еще раз прислушавшись к голосам, доносящимся из-за двери, Меркулов первый стал готовиться к прыжку.
Сложность прыжка была в том, что надо было изловчиться и ухватиться руками за середину ветки, где она была толще, и после этого плавно приземлиться в мягкую канаву.
Этому мешал горизонтальный переплет оконной рамы, оставлявший свободное пространство на высоту распахнутых створок – чуть больше метра.
Но деваться было некуда. Надо было рисковать.
Он прыгнул довольно удачно, правда, в начале прыжка все же задел спиной за переплет и успел услышать, как тренькнуло верхнее стекло и по подоконнику застучали куски отвалившейся засохшей замазки.
В ветку он вцепился мертвой хваткой, но она под тяжестью его тела, весившего ни много ни мало два пуда с четвертью, стала стремительно клониться вниз, с хрустом ломаясь в месте своего соединения со стволом.
Все же ветка немного задержала его падение и изменила его траекторию, благодаря чему, он приземлился на ноги почти на краю канавы.
Но удар был сильный. Боль двумя острыми стрелами прошла по ногам от ступней до колен.
Помня наставления Влады, что при приземлении с парашютом, чтобы не поломать ноги, надо падать на бок, он запоздало опрокинулся в желоб канавы.
Ему бы полежать, дать успокоиться боли, но тут он услышал над собой голос бабушки Елизаветы Лукиничны, которая высунувшись из окна с тревогой в голосе закричала:
- Славка, глупая твоя голова, ты что вытворяешь?! Ноги поломать захотел?!
Подняв голову, Меркулов-первый увидел стоявшего за бабушкой дядю Борю и, поднявшись на продолжавшие болеть ноги, неуклюже побежал по тротуару к ближайшему перекрестку и, только завернув за угол, остановился и сел на землю, осторожно потирая наполненные ноющей болью голени и ступни.
Тут его и обнаружил китаец дядя Сережа.
- Сито злучилося, мальсик? – спросил он его.
- Я полез на дерево, а ветка обломилась. Я упал и ушиб ноги.
Дядя Сережа присел перед Меркуловым-первым на корточки и принялся осторожно гладить и щупать каждую ногу в отдельности. Он щупал ногу не так, как это обыкновенно делается – давят пальцами и ждут реакции -  когда «ойкнет» пострадавший. Нет, он охватывал ладонями снизу и сверху, спереди и сзади сначала стопу, затем голеностоп и после голень, как бы беря исследуемую часть ноги в лубок и постепенно усиливая давление.
Завершив свои манипуляции, дядя Сережа потрепал его по плечу:
- Нисево, мальсик, твоя ноги крепкий, твоя толька сильна ушибся.
Он поднялся и, не говоря ни слова, наклонился над Меркуловым-первым, легко поднял его на руки и понес к себе домой.
Дядя Сережа свернул в маленький и пыльный двор, ничем не отгороженный от улицы. Во дворе не росло ни деревьев, ни цветов. Даже трава была вытоптана, как это бывает на солдатском плацу.
Прошел мимо закута, обитого изнутри листами ржавого кровельного железа, где на широкой деревянной скамье рычали друг на друга четыре примуса с кипящими закопченными кастрюлями.
Дверь жилища, где обитала семья дяди Сережи, была сделана непривычно низко: чтобы попасть со двора внутрь – достаточно было перешагнуть через невысокий порог.
Сразу за дверью стоял деревянный табурет, на котором стояло ведро, до половины наполненное водой. Все остальное пространство этой небольшой прихожей было беспорядочно завалено обувью, вероятно, сданной в ремонт и ожидавшей своей очереди.
Открыв следующую дверь, обитую засаленной мешковиной, они попали в небольшую комнату без окон, скудный свет в которую попадал поверх занавески, отделявшей ее от второй комнаты, откуда доносились странные, шипящие звуки.
Почти все пространство первой комнаты занимал низкий и широкий топчан, придвинутый вплотную к боковой стенке печи и застеленный старым ватным одеялом, цвет которого было трудно различить в полутьме.
Дядя Сережа положил Меркулова-первого на топчан, а сам, отогнув край занавески, прошел во вторую комнату, обратившись к кому-то по-китайски. Звуки этой странной речи походили на цокающий стук камня, если, сильно размахнувшись, бросить его скакать по булыжной мостовой.
Меркулов-первый никогда прежде не был у дяди Сережи дома, поэтому с интересом осматривался и принюхивался. Пахло чем-то пряным, сладковато-смолистым. Между тем шипение в соседней комнате прекратилось, и в откинутую занавеску высунулось лицо Юрки-китайца. Увидев Меркулова-первого, он дружески осклабился, показав свои крупные цвета слоновой кости зубы, и засмеялся по-китайски: тихим, хихикающим смехом, морща тонкий, с горбинкой нос и сохраняя бесстрастное выражение глаз. Обернувшись, он крикнул кому-то, находящемуся в комнате, а сам он подошел к топчану. В руке у него был клубок дратвы.
- Здорово, Славка! Отец сказал, что ты ногами шибко ударился. Сейчас он будет тебя лечить. Ты не бойся. Он может вылечить все болезни. Знаешь, он сколько раз меня лечил? И Кольку, и Ваську, и Наташку с Танькой.
Юрка, не смотря на то, что был наполовину китайцем, по-русски говорил совершенно свободно и даже пел русские песни, которые перенял от своей русской матери, работавшей в «весовой» на рынке.
Его мать имела странную манеру общения с домочадцами: если с детьми она говорила на обыкновенном русском языке, то с мужем говорила на диковинном, нелепо исковерканном русском языке, который сама называла «твоя-моя». Когда она бывала «навеселе», а это случалось, по крайней мере, два раза в месяц – в дни получки, то, обращаясь к человеку независимо от возраста – взрослому или ребенку, называла его «ходя». «Эй, ходя, подь сюда. Хочешь семок?». Из-за этого она получила уличное прозвище «Ходя», а Юрку и его двух братишек и двух сестренок взрослые так и называли – «Ходины дети».
Юрка всех убеждал, что ничего обидного в этом слове нет, потому что «ходя» по-китайски означает «друг».
Впрочем, на нее никто не обижался.
За занавеской послышалась возня, и с обеих ее краев высунулись две круглолицые мордочки с раскосыми черными глазами и черными челками из прямых и жестких волос, подстриженных ровно посредине лба. Это были младшие братья Юрки – Колька и Васька. По эту сторону занавески они вели себя вполне прилично, но с обратной стороны занавески они, очевидно, отчаянно пихались и толкались, отчего занавеска дергалась из стороны в сторону.
Юрка обернулся и прикрикнул по-китайски с резкими, гортанными интонациями в голосе, замахнувшись на братьев клубком дратвы. Головы братьев тотчас исчезли за невозмутимо повисшей занавеской.
Меркулов-первый протянул руку к клубку дратвы.
- Дай посмотреть.
Юрка бросил клубок, как мячик – лови.
Клубок был тяжелый, липкий и пахучий. Пальцы у Меркулова-первого тоже стали липкими и пахучими. Ведь, как известно, вар для пропитки сапожной дратвы приготавливают из смеси канифоли, парафина, воска, серы и перетопленного сала.
В это время вернулся дядя Сережа, неся в руках бутылку с густой янтарно-желтой жидкостью и свернутой свитком полосы плотной ткани, похожей на солдатские байковые портянки.
Следом пришли Колька и Васька, при отце державшиеся тихо и скромно. Дядя Сережа, закатав Меркулову-первому штанины выше колен, откупорил бутылку, из которой сразу разлетелся по комнатке острый запах скипидара, смело налил немного жидкости в сложенную ковшиком продубленую ладошку и начал ею растирать ногу Меркулова-первого от ступни до колена.
После того, как обе ноги были тщательно натерты, дядя Сережа туго замотал их мягкой и плотной тканью.
Ноги от растирания стало печь изнутри жаром, от которого у Меркулова-первого выступила испарина, как после бани.
Велев Меркулову-первому лежать – «Лежи надо, мальсик», а своим сыновьям – отдав команду на китайском, дядя Сережа ушел куда-то по  делам.
Меркулов-первый, которому скучно было лежать одному в полутемной клетушке, через занавеску спросил Юрку – чем он занимается.
Юрка принес нехитрое приспособление: доску, посередине которой была закреплена деревянная коробка. Коробка разделялась пополам на нижнюю и верхнюю половины. Нижняя половина была утыкана железными зубьями высотой вровень с верхним краем коробки.
Юрка показал, как надо наполнять коробку варом, вставлять в сквозные щели на боковых стенках коробки суровую нитку так, чтобы она «змейкой» проходила между зубцами, и сверху закрывать коробку крышкой. После этого нужно было встать коленями на края доски и быстрыми движениями рук вправо-влево «сучить» нитку в коробке, пропитывая ее варом и одновременно скручивая.
Меркулову-первому стало понятно, что слышанное им шипение издавала нитка, трущаяся о железные зубья.
Пропитавшуюся нитку нужно было протирать куском толстого сукна и сматывать в клубок.
Он предложил взяться за это дело.
Чтобы было нескучно работать, Юрка попросил его что-нибудь рассказать, и Меркулов-первый начал по памяти пересказывать недавно прочитанную книжку о приключениях Робинзона на необитаемом острове.
Освобожденные от работы Колька и Васька не замедлили явиться на топчан и мирно улеглись сбоку, подперев головы перемазанными варом ладонями, из-за чего на их полных щечках появились коричневые полоски, сделав их похожими на тигрят.
Под рассказ работа спорилась, и когда кончался один моток, Юрка просил «Подожди, не рассказывай» и приносил из другой комнаты следующий моток. Так незаметно они переделали всю заданную братьям работу.
У Меркулова-первого ладони и пальцы стали не лучше юркиных, а на старом одеяле появились свежие липкие пятна. Впрочем, даже беглый его осмотр мог подтвердить, что для него это — не более, чем пустяк.
Зато были готовы восемь мотков дратвы.
Закончив работу, братья без зазрения совести отправились на улицу, оставив Меркулова-первого одного.
Было скучно. Занять себя было нечем. Мысли у человека в девять лет еще короткие. Только жирная муха, залетевшая с улицы, на какое-то время завладела его вниманием. Но вскоре ей удалось, отчаянно жужжа, преодолеть занавеску и перелететь в другую комнату, где она нашла себе интересное занятие, потому что ее долго не было слышно.
В тишине Меркулов-первый задремал.
Сколько он спал – неизвестно.
Проснулся он от неприятного ощущения, что его кто-то кусает. Он решил, что это «дело рук» мухи и, не открывая глаз, шлепнул ладонью по шее. Но пальцы его никого не нащупали, и не было слышно жужжания удиравшей «во все лопатки» вероломной вредины. Но кто-то продолжал его кусать. Он потер пальцами место укуса и наконец почувствовал под пальцами какую-то букашку. Поднеся ее к глазам, увидел плоского рыжеватого жучка, прилипшего к вымазанному варом пальцу и беспомощно сучившего тонкими лапками.
Меркулов-первый сдавил жучка пальцами, и тот неожиданно с легким треском раздавился, оставив на пальце след крови. Меркулов-первый с брезгливостью вытер палец об одеяло. Тут он почувствовал, что кто-то кусает его уже под коленкой. Прихлопнув рукой невидимого неприятеля, он захватил в плен точно такого же жучка.
Сев на топчане, он внимательно осмотрелся и к своему отвращению обнаружил, что поверхность ватного одеяла кишит этими жучками, как ему показалось, преисполненными общим желанием съесть его.
Его как ветром сдуло с людоедского ложа .
Он впервые в жизни видел клопов. У них в доме не водилось ни клопов, ни тараканов, а если они и были, то соблюдали строжайшую конспирацию, никогда не попадаясь на глаза и не оставляя следов, которые могли бы выдать их присутствие.
К своей радости он почувствовал, что его ноги стоят на полу как ни в чем не бывало.
Держась на безопасном расстоянии от топчана, оказавшегося ловушкой, он раскрутил обернутые вокруг ног портянки, расправил штанины, натянул на ноги башмаки и сделал несколько пробных шагов. Все было в порядке.
Он вышел на улицу и с облегчением вздохнул полной грудью чистый и прохладный воздух.
Уже вечерело.
Надо было идти домой, хотя ничего хорошего ждать его там не могло.
Но деваться было некуда. Мелькнула было мысль, что если бы он немножко сломал или подвернул хотя бы одну ногу, то его не ругали бы уж очень сильно за сломанную ветку и треснувшее стекло.
Но допридумывать до конца он не успел, потому что от угла до их дома было всего пятьдесят шагов. Даже если идти очень медленно, через минуту окажешься на месте.
Окно, через которое он выпрыгнул, было закрыто. Сломанной ветки под кленом не было.
Осторожно, стараясь не стукнуть щеколдой, он открыл калитку, косясь на открытое во двор окно, дошел до крыльца и, как преступник, всходящий на эшафот, поднялся по лестнице.
В коридоре было темно, но он и завязанными глазами дошел бы до их двери – разве только на полдороги для проверки коснулся бы пальцами правой руки холодного и гладкого кафеля печи-голландки, которую на его памяти никогда не топили, сделав исключение в необычайно суровую зиму сорокового года, иначе вода в ведрах, стоявших на скамье в коридоре, к утру замерзала до дна.
Бабушка, первой увидевшая его, с облегчением сказала «Явился наконец». Потом спросила: «Ноги–то целы?». Он ответил, что целы, а сам прислушивался, стараясь по тишине в большой комнате угадать настроение Александры, которая в отличии от «рыжей» Фризы никогда не давала волю своим эмоциям, но если хотела наказать своего сына, то как бы переставала замечать его, и так могло длиться довольно долго, пока бабушкиными стараниями не восстанавливались нормальные взаимоотношения.
Вот почему не было ничего удивительного в том, что «рыжая» Фриза знала подробности его жизни лучше, чем Александра, которая все сведения о своем сыне получала, в основном, от бабушки Елизаветы Лукиничны. Это еще больше раздражало ее самолюбие и мешало растопить холодок отчужденности, всегда присутствовавший в отношениях между ними.
Но в этот раз, к удивлению и большому облегчению Меркулова-первого, Александра простила ему даже треснувшее оконное стекло.
Более того, она заботливо расспросила его обо всем, что с ним произошло и, выслушав его рассказ, непременно захотела отблагодарить китайца дядю Сережу за чудодейственное исцеление. После совещания с бабушкой она решила, что будет лучше, если она отблагодарит его не деньгами, а купленным в коммерческом магазине настоящим китайским чаем.
Меркулов-первый был совершенно разомлевшим от непривычно ласкового отношения к нему Александры, источавшей благодушие и заботу, и, позабыв осторожность, проговорился о своем знакомстве с клопами, чем едва все не испортил.
Александра нахмурилась и велела ему снять всю одежду, бросив ее прямо на пол. Собрав все в кучу, она вынесла ее на далеко отставленных от себя руках во двор и там долго трясла, прежде чем снова занести в дом.
Но даже этот камуфлет не смог нарушить установившуюся идиллию.
Уже зажгли в комнате свет, чтобы начать стелить кровати и готовиться ко сну, когда бабушка Елизавета Лукинична, подойдя к умытому и раздетому внуку, вынула из кармана фартука и со словами «На-ка, прыгун» сунула ему в руки вещь, от которой у него замерло сердце.
Он узнал его сразу.
Это был нож дяди Бори, купленный им в Германии , когда он с цирком Леонардо Мальдини путешествовал по Европе.
Нож был великолепен.
Он имел два лезвия из знаменитой золенгеновской стали, штопор, консервный нож, щило и отвертку. Боковые накладки на рукояти были сделаны из гладкого черно-желтого целлулоида. Полированные латунные оковки украшали рукоять и придавали ей элегантную форму удлиненного овала.
Меркулов-первый отлично знал, как дядя Боря дорожил своим ножом, и поэтому даже не мечтал когда-нибудь стать его обладателем.
Но иной раз бывает, когда счастье само идет вам в руки.
Но тогда почему он не испытывает радости, когда это случилось?
Из простого любопытства он поочередно открыл все инструменты ножа и попробовал отрезать лезвием нитку, вылезшую с края занавески-задергушки, отделявшей их домашний уют от стихии окружающего мира.
Нитка отрезалась легко.
Тогда он, подчиняясь темному вдохновению, начал резать мясистые листья столетника, стоявшего в горшке на подоконнике рядом с его касапанкой.
Он бесстрастно орудовал ножом, ясно представляя, как завтра бабушка, обнаружив, что он сотворил с цветком, которым она дорожила, расстроится и будет ругать его. Ну и пусть.
Он остановился, когда от сочного зеленого фонтана остался голый ствол с жалкой метелкой молодых листьев на конце.
Но и это доставило ему всего лишь минутное удовлетворение.
Еще немного подержав нож в руках, он положил его на стол, а сам залез под одеяло.
Он лежал и думал о своем невезении, которое заключалось в том, что близкие для него люди уезжали насовсем, он чувствовал это, чтобы уже без него заниматься чем-то очень интересным и важным, а он должен оставаться с мамой и бабушкой и еще долго ходить в школу, прежде чем самому, став большим, уехать, чтобы сделаться моряком и путешественником. И вот тогда, пройдя многими морями и открыв новые земли, став знаменитым на всю страну капитаном, он встретится с дядей Борей и Владой. Вот это будет встреча!
Но тут он вспомнил, что это не он, а дядя Боря и Влада завтра покинут их город на пароходе. Он был готов расплакаться от горькой обиды.
До этого он дважды ездил в Москву, и оба раза – поездом.
Но разве можно сравнивать трудягу-паровоз, таскающий за собой закопченные вагоны, с празднично-белым пароходом?
Пока что Меркулову-первому доводилось плавать на пароходе только при переправе с одного берега Волги на другой.
Но это не в счет.
Вот если бы его взяли юнгой на пароход. Хотя бы на время каникул. Он будет выполнять любую работу, а однажды ночью спасет пароход, команду и пассажиров, разглядев прямо по курсу опасную мель. В награду его зачислят в команду сразу рулевым матросом. Он бросит школу. Хотя, нет. Он будет ходить в школу, но только после окончания навигации. Он будет приходить в школу в матросской форме, с серебряным знаком «Ударнику водного транспорта» на бушлате. Вот тогда директор Гречухин Иван Иванович пожмет ему руку и скажет: «Молодец. Меркулов. Ты уж прости, брат, что я - того, был иногда к тебе слишком строг». И он примирительно ответит: «Ничего, с кем не бывает». Мария Николаевна перед всем классом скажет: «Ребята, берите пример с Бориса Меркулова». Вот тут он посмотрит, что на это ответит «Темноволосый».
Может попросить соседа Ратманова, чтобы замолвил за него слово перед своим братом-капитаном? Но тогда придется через весь город идти втроем: сосед Ратманов со своим Сенькой и он. А если ратмановский брат откажет? Тогда – хоть из дома не выходи. Задразнят.
В этом месте его мысли споткнулись, начали путаться, и он незаметно уснул.
Он проснулся очень рано, еще не было слышно бабушкиной возни на кухне.
Тихонько поднявшись, он сразу принялся за дело, так как проснулся с готовым планом действий в голове. Впоследствии он привыкнет, что правильные ответы на сложные вопросы будут приходить к нему именно по утрам.
Меркулов-первый собрал горкой в цветочный горшок отрезанные листья столетника, на цыпочках прокрался к двери, пропускавшей с утра до вечера, без разбору всех желающих пройти из кухни в коридор и обратно.
Из-за этого на ночь ее пришпиливали крючком к косяку.
Поставив улику собсвенного преступления на пол, он откинул дверной крючок, и дверь-соучастница без скрипа пропустила его в темный коридор, а входная дверь спросонья выпустила его, не глядя.
В пристройке с лестницей Солнце приготовило ему мизансцену, наподобие театрального юпитера ярко осветив через пыльное боковое окошко верхнюю площадку лестницы.
В пристройке хорошо пахло успевшими нагреться, несмотря на ранний час, старыми деревянными стенами.
Очень может быть, что именно так мог пахнуть по утрам старый провинциальный театр, снимаемый на лето.
А он - чем был не разбойник, по ходу пьесы крадущийся с ночной добычей?
Меркулов-первый забросил следы своего преступления в заросли крапивы, а горшок с обчекрыженным стволом спрятал за беседку, под широкие листья лопухов.
Вернувшись домой, он смахнул с опустевшего подоконника комочки выпавшей из горшка земли и оставил занавеску-задергушку открытой, надеясь, что бабушка Елизавета Лукинична не сразу хватится пропажи, благо – столетники не требуют полива каждый день
Вышло именно так, как он рассчитывал: исчезновение столетника обнаружилось неделю спустя, когда бабушка Елизавета Лукинична собралась вынести на двор все комнатные цветы, чтобы их хорошенько промыл собиравшийся с утра теплый летний дождь. Она в растерянности стояла перед пустым подоконником, силясь вспомнить, куда она могла переставить цветок. Эта неразгаданная загадка не давала ей покоя весь день. Вечером она долго расспрашивала Александру и Меркулова-первого, надеясь с их помощью напасть на след загадочной пропажи. Все было тщетно. Столетник словно в воду канул….и счастливо возвратился на свое прежнее место два месяца спустя помолодевшим и цветущим, найденный заботливым внуком ни раньше ни позже как в день рождения любимой бабушки.

Однако, вернемся на два месяца назад, в теплое июньское утро.
Распорядившись цветком, Меркулов-первый во второй раз вышел во двор - с ножиком в кармане.
Во время своего первого выхода он заметил, что половина окон террасы, в которой последнюю ночью перед отъездом коротал дядя Боря, были открыты настежь.
Меркулов-первый подошел к забору, разделявшему два соседних двора. В том месте, где прямо на границе двух дворов росла бузина, в заборе не хватало трех досок, недостача которых объяснялась привычкой «ратмановского» Сеньки чесать себе бока об узловатый и шершавый ствол бузины.
Однажды кто-то из жильцов соседнего дома заколотил эту брешь в заборе. Обнаружив, что доступ к столь любезной его шкуре бузине закрыт, Сенька пришел в неистовство: принялся рылом отдирать доски, а когда потерпел неудачу, поднял оглушительный визг и начал готовить подкоп под ближайший  заборный столб. Пробовали его отогнать от забора, но обычно благонравный хряк будто взбесился. В конце концов, пришлось пойти ему на уступки – вернуть дыру в заборе на прежнее место.
Меркулову-первому пролезть в эту дыру - было делом одной секунды.
Очутившись на соседском дворе, он не стал долго раздумывать, а, встав напротив открытого окна и примерившись, метнул ножик, описавший восходящую дугу и со стуком упавший на пол веранды.
Но как ни скоро появился в проеме окна дядя Боря, Меркулов-первый был уже по свою сторону забора, малодушно прячась от того, кто совсем недавно был для него первейшим примером и высшим авторитетом.
Дядя Боря, высунувшись из окна, несколько раз негромко позвал его:
- Славка! Я знаю, что ты меня слышишь. Мы уезжаем в четыре часа. Приходи на пристань. Мне обязательно надо с тобой поговорить.
Он пришел к пристани за час до прибытия парохода.
Спрятавшись за штабелем пустых дубовых бочек, он видел, как сначала из-за речного поворота показалась белая черточка парохода и, следуя повороту русла реки, превратилась в белый квадратик, развесивший над собой серый султан дыма. Квадратик постепенно увеличивался, позволяя разглядеть двухдечный пароход-колесник с небольшой рулевой будкой перед дымогарной трубой. Поравнявшись с городом, пароход, неистово молотя колесами по воде, сделал вид, что собирается пробежать мимо, посеяв в душе Меркулова-первого мстительную радость, что отъезд дяди Бори и Влады сорвется. Но не тут-то было. Уже миновав пристань, пароход на полном ходу повернул к левому берегу и, описав плавную дугу, под приветственные гудки, стал медленно подходить к деревянному двухэтажному дебаркадеру, размерами своих помещений превосходившему здание городского железнодорожного вокзала.
Приход парохода и его швартовка к дебаркадеру всегда собирали праздных зевак, числом намного превышавшим сходящих с парохода и отправлявшихся в путь пассажиров.
Меркулов-первый из своего убежища боялся не разглядеть в толпе, заполнившей дебаркадер, дядю Борю и Владу.
Но он его опасения были напрасны.
Их появление невозможно было пропустить, более того, оно привлекло внимание не одного Меркулова-первого, а всех находящихся на дебаркадере и вблизи него.
С чем это можно было сравнить?
С церемонией проводов средневекового государя небольшой по размеру державы.
Было все, как полагалось по средневековому этикету: королевская чета, свита,  музыканты, обоз и королевский шут.
Процессия привлекла к себе внимание еще издалека.
Правда, не исключаю, что вначале их приняли за кочующий табор цыган: вокруг пестрой толпы взрослых сновали многочисленная детвора и свора разномастных псов, из середины процессии раздавались бравурный звон гитары и фистулы гармоники, за людьми следовала лошадь, запряженная в легкую тележку, нагруженную поклажей.
Но чем отличается выход коронованной особы от шумной толпы праздных обывателей? Непременным участием в нем королевского шута.г
В нашем случае это были ученый хряк и его воспитатель.
Кто-то из друзей Влады для торжественности нацепил на Сеньку красный кожаный нагрудник с прикрепленными к нему большими бубенцами – такие обычно надевают на лошадей в Масленицу.
Похоже, звон бубенцов пришелся Сеньке по нраву: пробежав несколько десятков шагов, он садился на задние лапы, а передней бил по бубенцам, наслаждаясь их звоном, затем удовлетворенно хрюкал и продолжал свой путь во славе.
За ним в развевающемся плаще и широкополой шляпе торжественно шествовал Борис Ратманов, кстати, чем-то неуловимо похожий на Никиту Михалкова, с роскошным букетом махровых пионов.
Провожать отъезжающих явились человек сто: бабушка Влады – Марья Сергеевна, знакомые и соседи с рыночной улицы,  дядя Антон с Натой Печерниковой и незнакомые Меркулову-первому молодые мужчины и женщины - друзья и подруги Влады.
Когда вся толпа, за исключением лошади с телегой, перебралась на дебаркадер, Меркулов-первый заметил, что провисшие стальные канаты, соединявшие дебаркадер с берегом, натянулись струной, роняя в реку крупные капли воды.
Провожавшие дядю Борю и Владу люди заполнили наружные галереи на обоих этажах дебаркадера, внося смятение в ряды зевак и даже пароходной команды, поскольку многие норовили, пользуясь случаем, пробраться на пароход, имея целью своего вторжения пароходный буфет.
Полагаю, что некоторым это удалось.
Что не удивительно.
Посудите сами: легко ли сохранять порядок, когда на пароход лезет свинья в красном нагруднике с бубенцами, и от какофонии гитарных аккордов и переборов гармони, обрывков песен, приветов, пожеланий, гомона толпы и собачьего лая идет кругом голова.
В толчее, воцарившей на дебаркадере, Меркулов-первый сразу потерял из вида дядю Борю и Владу, и в этот самый миг оборвались связывавшие их нити, чтобы уже никогда более не связаться.
Ах, если бы он мог видеть, как дядя Боря несколько раз отходил от стоявшей на верхней палубе Влады, всматриваясь в толпу, заполнившую дебаркадер, тщетно стараясь отыскать в ней одного человека.
Стоянка парохода закончилась. Матросы быстрее обыкновенного отдали трап и смотали причальные канаты. Так было спокойнее.
Пароход дал три прощальных гудка, покрывших нестройный хор голосов людей, никогда не покидавших своего уютного города, крепко-накрепко удерживаемых на одном месте привычкой, а более всего – боязнью перемен.
Меркулов-первый из своего убежища слышал гудки, видел, как из-за верхней башенки дебаркадера поднялся черный султан дыма, и как поехала корма парохода с красным флагом. На какое-то время пароход, совершая разворот, целиком скрылся за дебаркадером, а когда появился вновь, то уже был далеко от берега, когда узнать человека на палубе было уже невозможно.
В это время сверху послышался стрекот мотора.
Потянувшиеся было с дебаркадера люди остановились, запрокидывая белые овалы лиц к небу, прикрывая их узкими козырьками ладоней.
Четырехкрылая птица скользнула по невидимой горке вниз и, развернувшись над голубой с белыми пятнами отраженных облаков рекой, легко стала догонять пароход, успевший преодолеть половину расстояния до железнодорожного моста. Пролетев параллельно курсу парохода вперед, птица, сверкнув перкалевым опереньем, сделала переворот через крыло и понеслась ему навстречу на высоте чуть выше дымогарной трубы. В тот момент, когда птица, рокоча мотором, пролетала над верхней палубой, озорник-рулевой дернул за шнур выпускного клапана, пароход заревел, выпуская тугую струю белого пара, подбросившую птицу высоко вверх, где в наивысшей точке полета птица замерла вверх колесами, но, справившись, понеслась вниз, выровнялась недалеко от парохода и пронеслась в нескольких метрах от него, качая крыльями.
Выполнив свою прощальную миссию, птица повернула к берегу и, пролетая над дебаркадером, покачала крыльями людям, приветствовавшим ее  полет громкими восклицаниями и взмахами рук.
Меркулов-первый от охватившего душу одиночества заплакал.
Это были последние в его жизни детские слезы.
Он не сразу покинул свое убежище, дожидавшись когда с берега разойдутся все провожающие.
Вид реки, оживленной постоянным движением судов, отвлек его от тягостных мыслей, а Солнце так ласково пригревало, что он сам не заметил, как задремал на груде рассыпанного штабеля сосновых досок.
Он очнулся, когда Солнце стояло еще высоко, но от реки уже начинало тянуть освежающей прохладой.
От недавней тоски не осталось следа.
Что-то произошло с ним, пока он спал, вдыхая аромат смолы и вольный воздух реки, слыша сквозь неглубокий сон гудки пароходов и крики чаек.
В части его души, прежде занятой дядей Борей, осталась зияющая пустота, но это место уже не болело.
Проходя знакомыми улицами и переулками, он с удивлением ощущал произошедшую в них перемену, заключавшуюся во внезапно открывшихся ему подробностях, на которые он прежде не обращал внимание.
Ему было невдомек, что перемена произошла в нем самом.
Он повзрослел.
Дома ни Александра ни бабушка не стали его ни о чем расспрашивать. Они успели все узнать от Марьи Сергеевны, впервые посетившей их дом и рассказавшей подробности проводов своей внучки Влады и Бориса Никритина.
Оказывается, она специально зашла к ним, чтобы передать Меркулову-первому подарок от Влады: кожаный летный шлем с темно-синей ворсистой подкладкой. К шлему была приложена короткая записка на листке в клетку, в которой крупным летящим почерком синим карандашом было написано всего два слова «Славка, догоняй!».
Этот шлем служил Меркулову-первому верой и правдой долгие годы.
Уже будучи женатым человеком, он надевал порыжевший и потертый шлем, отправляясь в ветренную и сырую погоду в поездку на моторной лодке или в осенний лес «по грибы».
Очень жаль, что не сохранилась Владина записка.
Вставить бы ее под стекло в рамку и повесить на стену.
В двух словах был передан дух Великой эпохи.

«Время - вперед!»
«Догоним и перегоним!»
«Выше, дальше, быстрее!»
«Пятилетку в четыре года!»
«Даем сверх плана!»
«Товарищ, шире шаг!»

Из истории советского плаката 30-х годов

Лето, сулящее множество способов развлечения, всегда готово помочь справиться с любыми напастями всякому, кто молод, здоров и дружен с товарищами.
У Меркулова-первого всего перечисленного хватало с избытком.
Но прежде всего на нем была ответственность за помощь по хозяйству бабушке Елизавете Лукиничне: натаскать с колонки воды не только для приготовления пищи, но так же для полива огорода в две деревянные бочки – по двенадцать ведер в каждую. Прополка грядок – тоже была его обязанностью. Еще бабушка могла послать его в гастрономический магазин за постным (подсолнечным) маслом, солью, сахаром или хлебом. За покупками на рынок она ходила самолично, иногда беря его с собой помочь донести до дома покупки и заодно – для обучения искусству безошибочного выбора мяса, рыбы, куриных яиц и других деревенских продуктов.
В остальное время он был свободен как птица.
Безусловно, река была главной сценой, на которой протекала их вольготная летняя жизнь.
В солнечные дни они отправлялись мальчишечьей компанией на Волгу.
Городской пляж был расположен на другой стороне реки, а денег на переправу, как всегда, на всех не хватало, поэтому они терпеливо ждали на берегу, соревнуясь в бросании камней в воду на дальность или «печении блинов», когда из-за Волги приплывет лодка знакомого Меркулова-первого – дяди Егора, зарабатывавшего переправой людей с одного берега реки на другой. Перевоз стоил гривенник с человека. Но они переправлялись бесплатно, сами садясь на весла.
Гребли еще не слишком умело и слажено, но зато азартно, стараясь успеть подойти как можно ближе к проходящим пароходу, самоходке или буксиру, чтобы покачаться на самой крутой волне. Иногда они подплывали так близко, что могли различить сквозь стук судовой машины плеск и журчание воды, выдавливаемой тяжелым корпусом судна.
Команда судна по разному относилась к их бесшабашному поведению: их ругали через рупор с капитанского мостика, вахтенный матрос окатывал водой из брандспойта или ведра, если было время судовой приборки, даже могли выплеснуть ведро с помоями, что и произошло однажды.
В тот раз это был зачуханный моторный баркас с красноречивым названием «Бедняк». Что с такого возьмешь?
На пляже они до вечера загорали, купались, плавали наперегонки, искали плоские камни, чтобы пустить их скакать по поверхности реки, разговаривали, делясь впечатлениями от прочитанной книжки или новости, услышанной от взрослых.
В этих разговорах самой популярной темой было гражданская война в Испании.
Уэска, Сарагоса, Гвадалахара и Мадрид, казармы Монтанья и Университетсткий городок, Каса де Кампо – названия, часто упоминавшиеся в газетных и радио новостях.
Интербригады против германских, португальских и итальянских легионов, советские «ястребки» против итальянских «фиатов» и немецких «хенкелей» и «юнкерсов».
Прорывы советскими торговыми судами морской блокады испанских портов.
Как весь советский народ, они непоколебимо верили в победу республиканской армии над мятежными фалангистами и их союзниками.
Их мальчишечьи души в такт светловским строчкам «Мы ехали шагом, мы мчались в боях… Гренада, Гренада, Гренада моя» рвались на далекую войну с фашистами.
Но им выпало ждать, когда война сама придет в их дом и коснется каждого из них.
Пока же они с гордостью носили пилотки «испанки» и были согласны с «рыжим», как всегда, безапелляционно заявившим, что если бы в Испанию отправить Чапаевскую дивизию под командованием самого Василия Ивановича, то от фашистов за неделю осталось бы одно мокрое место.
А в доказательство своей храбрости они наперегонки забирались на парашютную вышку, установленную в городском парке рядом с десятиметровым крепостным обрывом, от подножия которого начиналась эспланада до самой реки.
Верхняя площадка вышки находилась на тридцатипятиметровой высоте и чтобы забраться на нее нужно было подняться по обыкновенной  деревянной лестнице с набитыми поперечными перекладинами.
Единственным облегчением подьема были промежуточные узкие площадки, на которых можно было отдышаться, осмотреться и еще раз подумать – стоит ли лезть дальше.
Но Меркулов-первый и его товарищи брали лестницу одним махом, умудряясь при этом распевать во все горло песенку о веселом ветре из кинофильма «Дети капитана Гранта».
Такая безоглядная отвага возможна только в детстве.
С верхней площадки открывался вид на прямой участок реки – три километра вверх и шесть километров вниз, на заволжье со светлыми березовыми рощами, на красные рифы городских крыш посреди зеленого прибоя садов и подступавшего к самым городским окраинам бескрайнего океана лесов, скоро терявшего веселый березовый блеск, сменяемый угрюмым однообразием хвойной тайги, протянувшейся до Приполярного Урала.
Рядом и вровень по высоте, как две скалы, поднявшиеся из моря, – пожарная каланча и гранитный истукан вождя мирового пролетариата.
Среди инструкторов ОСОАВИАХИМа, дежуривших на вышке, у них был свой человек: старший брат Толика Махотина – Степан, который снисходительно разрешал им прыгнуть с парашютом, не придираясь к возрасту и физическим данным храбрецов.
Так как никому из них не хватало собственного веса до требуемых 45 килограммов, Степан, не задумываясь, обвязывал их ремнями по двое, а то и по трое.
Шансов, поднявшись по лестнице на вышку, покинуть ее тем же способом не было решительно никаких.
Естественно, их родители об этом ничего не знали.
А еще к их услугам были школьная и городская детская имени Луначарского библиотеки, и ветви столетних лип, росших рядом с глухим забором летнего кинотеатра под открытым небом, заменявшие им скамейки, с которых можно было бесплатно смотреть весь репертуар.
Если у кого-то из них появлялись деньги, то приходилось делать нелегкий выбор: отправиться в тир или отдать предпочтение мороженому. При этом сам филантроп имел одинаковое с остальными право голоса.
Следует признаться, что желание почувствовать таящий во рту вкус восхитительного крем-брюле часто побеждало другое желание – влепить мягкую свинцовую пульку в мишень, изображавшую грубую морду фашиста в квадратной каске.
В 1938 году Меркулов-первый стал пионером.
В то время прием в члены пионерской организации происходил в День памяти Ленина и жертв Кровавого воскресенья – 22 января.
Это был один из четырех официальных праздников, отмечаемых в СССР: еще были День солидарности трудящихся (1-2 мая), Годовщина Великой Октябрьской социалистической революции (7-8 ноября) и День Сталинской Конституции (5 декабря).
Это было значительное событие.
Слова «честное пионерское» не требовали больше никаких подтверждений правдивости сказанного. И отношение к ним со стороны окружающих было строгое, без снисходительности и недоверия.
А чтобы вы не сомневались, вот вам пример: деревенская тетка, торговавшая на рынке картошкой – существо чрезвычайно недоверчивое и скупое, после мучительных колебаний под «честное пионерское слово» разрешила Меркулову-первому занести домой купленный им картофель в ее жестяном ведре. И надо было видеть, как не скрываемое ею беспокойство вначале сменилось удивлением, а потом довольством, когда он с гордостью вернул ей ведро.
Активное участие в различных пионерских мероприятиях будь то сборы металлолома и макулатуры, пионерские собрания, физкультурные праздники, политбеседы в школьном «Красном уголке», встречи с шефами-красноармейцами и концерты для них в дни Красной Армии, школьные утренники и пионерские поручения здорово разнообразили его жизнь.
Единственным, что обедняло его пионерскую биографию, было то, что он ни разу не был в пионерском лагере.
Причиной этого упущения было то, что контора «Заготзерно» была небольшой по численности организацией и не имела необходимого количества детей своих сотрудников для организации собственного пионерского лагеря.
Зато он получил другой, совершенно уникальный опыт, о котором будет рассказ ниже.
В отличие от людей или, скажем, от собак, кошек и редко - лошадей, у коров не бывает почетной отставки с освобождением от выполнения обязанностей. Если кормилица и хозяйкина любимица станет давать меньше молока, – ее сдадут на мясо.
И приговор вынесет та, что кормила-поила, холила и называла ласковыми именами, заботливо мыла и смазывала сметаной сосцы, прося поделиться молоком.
Не в этом ли случае ярче всего проявляется безжалостная крестьянская расчетливость?
Июльским утром последнего предвоенного года Нюра-молочница пришла без своего бидона, но с печальной новостью: корову Зорьку пришлось сдать на мясо.
Вид у Нюры был удрученным, хотя, если заглянуть поглубже в ее глаза, то там можно было увидеть нечто совсем противоположное.
- Уж такая была удоистая, такая послушная – нахваливала она свою Зорьку, грустно и распевно «поокивая».
И поскольку хвалила Нюра свою корову долго, находя для этого все новые причины, то можно было предположить, что на скотобойне дали за Зорьку хорошую цену.
Так оно и было: приемщиком оказался свойственник – двоюродный племяш мужа - Яков.
Вот отчего невпопад с жалостливыми причитаниями вспыхивали в глубине ее глаз веселые «зайчики».
Но одно дело – выгодно сдать старую корову на мясо, и совсем другое дело – угадать с покупкой молодой телки.
Приценилась Нюра на рынке к «продажным» коровенкам и нетелям: за тех, что приглянулись, просили большую цену, так что денег, полученных за Зорьку, не хватало.
По другому и быть не могло: стоял июль – из-за обилия сочной и питательной травы прокормить корову было легко, поэтому и не спешили крестьяне продавать скотину, чтобы дать ей отъесться на дармовых кормах. Это осенью придется хозяину думать, хватит ли заготовленного сена на зиму или надо избавиться от лишней телки. Поэтому осенью цены на коров непременно снижались.
Только вот незадача – Нюре корова нужна была сейчас.
И даже была присмотрена опытным глазом телка пестро-черной породы – справная и продуктивная машина для производства молока, сметаны, творога и масла.
Да много ли не хватало для покупки приглянувшейся коровки?
Оказалось – недостача была не так уже и велика.
Бабушка Елизавета Лукинична, за десять лет привыкшая к Нюре, как к своей, не скажу «подруге» - не смотря на превращение бывшей купчихи-белоручки в обыкновенную советскую гражданку с огрубевшими от домашней работы руками, все же было в их отношениях что-то от прежних, «старорежимных» порядков: «либеральная» барыня и старательная прислуга, – уже была готова предложить недостающую сумму в долг, который растянулся бы, Бог знает, на сколько времени, а, возможно, вскорости и вовсе был бы великодушно забыт-прощен.
Но тут в разговор вмешалась Александра, опередив готовое слететь с языка матери столь выгодное для Нюры предложение, тем самым доказав, что семь лет службы финансовым работником не прошли для нее даром.
Дело в том, что Александре был обещан отпуск в «бархатный сезон» – последний летний месяц.
Александра по этому поводу была в сомнении – как провести заслуженный отдых: поехать отдыхать в Крым, как это могли себе позволить сотрудницы, имевшие состоятельных мужей - номенклатурных работников, железнодорожников или военных, и после многозначительно закатывать глаза, делясь впечатлениями о шикарном отдыхе, она не могла по финансовым причинам, а снова отбыть весь отпуск дома, помогая матери копаться в грядках, несколько раз вырвавшись позагорать на городской пляж, она категорически не желала.
Слушая Нюру, она вдруг подумала – почему бы ей не провести отпуск за городом, сняв дачу в живописном месте: свежие и дешевые деревенские продукты, отсутствие забот с огородом, речка, лес.
А самое главное – на расспросы о проведенном отпуске можно будет, не стыдясь, отвечать «Я снимала дачу. Чудное место».
Нюра с радостью согласилась сдать на три недели комнату на «чистой» половине дома с полупансионом из молочных продуктов. Конечно, слова такого – «полупансион» она и знать не знала, но с готовностью обещала обеспечивать «Александру Дмитриевну» по утрам и вечерам «молочком – сколько ей душе будет угодно».
От такого бесхитростного политеса Александра пришла в отличное настроение и незамедлила, выйдя из кухни, достать с верхней полки буфета уже известную читателю жестяную коробку, вынуть из нее и отсчитать необходимую Нюре сумму денег.
Расчувствовавшаяся Нюра радушно предложила Александре взять с собой своего крестника - Меркулова-первого.
Это не входило в планы Александры, и поэтому она попыталась сослаться на необходимость его помощи бабушке в ведении домашних дел и работы в огороде. Но Елизавета Лукинична уверено заявила о своей готовности справиться со всеми делами самостоятельно и пользе деревенского отдыха для здоровья и расширения кругозора внука.
Пришлось Александре покориться и сделать вид, что она очень довольна представившейся возможностью провести отпуск вместе с сыном.
В назначенный день через растворенные ворота к ним во двор въехала рыжая лошадка с телегой, которой управлял муж Нюры –  Федор, простой, умный и работящий мужик, умевший выполнять всю крестьянскую работу, кроме одной – заставить жену Нюрку рожать мальчонков заместо девок, коих уже насчитывалось целых пять душ.
Из дома стали выносить и укладывать в застеленную мягким и душистым сеном вещи: желтый фибровый чемодан с личными вещами Александры, новый ярко-зеленый брезентовый рюкзак с вещами Меркулова первого, бельевая корзина со съестными припасами на первое время и столовой посудой, керосинка, две кастрюли, сковорода, чайник, бидончик с «русским» – топленым маслом, которое могло долго храниться, не портясь, без холодильника, портплед с постельными принадлежностями.
С разрешения Александры Меркулов-первый сунул в телегу разборное бамбуковое удилище и связанные шпагатом две книги: «Как закалялась сталь» Николая Островского и «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева. Первая была катехизисом пионерии и комсомолии страны Советов. Меркулов-первый прочитал ее «запоем» и не мог с ней расстаться, вторую книгу он взял в библиотеке из-за «морского» названия.
Чтобы дорогой не растрясло их скарб, Федор туго перевязал его веревкой. Наконец сборы завершились.
Александра и Меркулов-первый устроились на телеге, опершись спинами о раздутые бока портпледа и свесив по сторонам ноги.
Бабушка Елизавета Лукинична вышла за ворота, чтобы на прощание махнуть им рукой, перед этим незаметно от Александры сунув Федору в карман пиджака чекушку водки.
Федор, сняв картуз, церемонно раскланялся с бабушкой Елизаветой Лукиничной «Счастлива оставаться, баушка. Не беспокойся, доставлю обоих как следовает», вернул картуз на положенное ему место и после этого легонько хлестнул вожжами по гладкому крупу рыжей лошадки «Но-о. Пошла, Звездочка».
В ответ Звездочка, вероятно, названная так по белому пятну на лбу под челкой, пребывая в отличном расположении духа из-за полученного от Меркулова-первого щедрого угощения, состоявшего из нескольких сладких морковок и ломтя городского ржаного хлеба, сдобренного крупной солью, весело махнула пышным, как льняной сноп, хвостом и бодро двинулась в путь, по каким-то признакам догадываясь, что на этот раз он ведет прямо домой, без обыкновенного кружения по городу с заездом в чужие дворы и частыми остановками перед чайными.
Их отъезд привлек внимание праздных обитателей Рыночной улицы, по обыкновению проводивших весь день: с утра до вечера на лавочках перед воротами.
Не успела Александра опомниться, как на нее посыпались вопросы «Далеко ли путь держите?» или «Значит - переезжаете с сынком?», а то и того хлеще «Как же вы одну мамашу оставляете?».
Как Александре хотелось ответить всем «Отстаньте! Какое ваше дело?!»
Но вместо этого поясняла с фальшивой улыбкой, что едут в деревню, ненадолго. Говорить о том, что едут наслаждаться дачным бездельем, почему-то было неудобно и стыдно.
Улица сделала свой вывод.
«А-а-а. Погостить к сродственникам. Ну что же, хорошее дело. Родню забывать негоже. Счастливый вам путь».
Александра представила, что будет, и какие разговоры пойдут между ее сослуживцами, если кто-нибудь из них случайно увидит ее трясущейся в деревенской телеге. От этой мысли у нее даже румянец выступил на припудренных пылью щеках.
Поэтому, едва Звездочка свернула с пыльной Рыночной улицы направо – на улицу Вольную с булыжной мостовой, Александра на ходу спрыгнула с телеги и пошла параллельным ходом по тротуару.
Меркулов-первый этого не заметил, так как смотрел совсем в другую сторону, а Федор подумал «Что значит - городская, совсем чуток проехала, а уже растрясло». И добавил за бессловесную Звездочку: «Сделайте одолжение: баба с возу – кобыле легче».
Когда выбрались за город, Александре показалось неудобным проситься назад - на телегу. И она продолжила идти пешком, только сняв с ног босоножки, и таким манером отшагала все десять верст до деревни. Хотя Меркулов-первый очень скоро составил ей компанию, но это ее мало утешило: не таким банальным она представляла начало своей дачной жизни.
Федор тоже был недоволен
Его всю дорогу смущала чекушка, оттягивавшая карман "пинжака". Он очень надеялся, что жарко припекавшее Солнце, теплый и густой воздух созревших полей и мягкая от бархатной пыли проселочная дорога сделают свое дело: усыпят на какое-то время его пассажиров, и тогда он без помех и спешки употребит со всем удовольствием дар бабушки Елизаветы Лукиничны.
Бодрствование Звездочки его ни мало не смущало: кобыла по опыту знала, что подвыпивший хозяин начнет вести с ней длинные, нравоучительные разговоры, которые она не понимала, но слушала со вниманием, согласно кивая на ходу головой.
Не известно, что думала про своего хозяина Звездочка, но Федор был о ней высокого мнения, говоря, что порой она понимает его лучше жены Нюрки.
Теперь же Федору приходилось думать о том, где спрятать от глазастой жены Нюрки лакомую чекушку, и что пить ее придется тайком и наспех, а это значительно снижало получаемое при сём удовольствие.
Федор хмуро глядел на бодро вышагивавших босиком Александру с сыном и думал «Шило у них в ж..е, что ли? Что за люди».
Меркулов-первый был, что называется, «городским ребенком». Теперь окружавший его мир поражал широтой и размахом, не ограниченными домами и заборами, восхищал разнообразием и красотой, переполнявшими неподготовленное воображение.
Глубокая, мягкая и теплая дорожная пыль глушила, как в немом кино, звуки лошадиных шагов и спиралевидного движения тележных колес, отчего отчетливо звучали голоса птиц, беспрестанно перелетавших в придорожных кустах, сухой треск кузнечиков в погрубевшей от летней жары траве, оживленное щебетание ласточек, ожившими нотами густо усеявших телефонные провода, протянутые вдоль дороги, и, наконец, несмолкающий шум, к которому, однако, скоро привыкаешь и перестаешь замечать, золотого моря спелой ржи с шелковыми тенями волн, беззвучно убегавших к темной полосе далекого леса.
А в выцветшей, бледно-голубой вышине такой же беззвучный воронкообразный полет серо-коричневых коршунов, временами сужающийся до отвесной прямой к замеченной цели.
Читатель, в те времена проселочные дороги выглядели несколько иначе, чем в теперешнее время. Когда вы видите в исторической кинокартине едущий по проселку конный экипаж, обратите внимание на то, что заснятая камерой дорога имеет две ярко выраженные колеи, разделенные полосой, заросшей травой. Тогда как лошадь в упряжке, двигаясь посредине дороги, выбивает копытами всю растущую там траву. Так что во времена гужевого транспорта трава росла только по обочинам дорог. А так – все пыль, а после дождя – похожая на цементный раствор грязь.
Но до осенних дождей было далеко, а у наших путников дорога подошла к концу, благополучно доведя их до деревни Турмакино.
Деревня была ни мала ни велика и насчитывала пятьдесят три дома, построенных вдоль единственной улицы, разделенной пополам протекающей через деревню речкой Турмичихой, и одноэтажное бревенчатое здание четырехклассной начальной школы.
Турмичиха становилась похожей на речку весной и осенью, в остальное время года, скукоживаясь до размеров ручья, сохраняя глубину только в небольшой запруде, перед полуразрушенной плотиной бывшей помещичьей мельницы, от которой остались заросшие крапивой и репейником сложенный из дикого камня фундамент, ржавые чугунные шестерни и расколотые круги каменных жерновов.
Разрыв деревенской улицы соединял деревянный мост.
Пусть кто-нибудь попробует мне сказать о необустроенности и грязи русской деревни.
Это сейчас русская деревня стала скопищем социальных проблем, порожденных крахом тысячелетнего уклада крестьянской общины, как ее ни называй: «общество», «мир», «коммуна», «артель» или «колхоз»,  когда каждый стал – сам за себя.
Крестьянство за вольные десять лет с 1918 по 1928 годы успело отстроиться: прежде помещичьи и казенные леса стали теперь общими, то есть ничьими – пили, руби сколько нужно.
Хозяйственные мужики из нового леса понастроили просторных изб-«пятистенок» с хлевами, дворовыми постройками, банями, зажив на собственной земле помещиками.
Правда, во время коллективизации один миллион триста тысяч наиболее хозяйственных и зажиточных мужиков раскулачили и выслали в места отдаленные, переселив в готовые избы колхозных «гультаёв» и лодырей.
Но в сороковом году это было все в прошлом. Мужики, на себе почувствовавшие железную хватку Советской власти, притихли и даже не пикнули, когда в тридцать девятом у них из приусадебных наделов путем «перемеров» изъяли 2,5 млн. гектаров «излишков».
Деревенские дома в то время стояли не отгороженные от улицы штакетными изгородями и цветниками, деревья вдоль уличного порядка не сажались, зато на лужках перед домами густо кучерявилась зеленая травка, которую вволю щипали белые домашние утки с желтыми пушистыми утятами.
Летом крестьянский дом был сух, чист и прохладен. Летом все ходили босиком, а если и надевали обувь, то за порогом ее обязательно снимали. На босых ногах грязь в дом не занесешь. Деревянные полы не красили. Их каждую неделю тщательно мыли, но не тряпкой, а с помощью щёлока, песка и березового «голика», так что вымытый пол пах березой, словно в бане побывал.
Чистые полы застилали пестрыми лоскутными половиками.
У хороших хозяев все в доме было прибрано: всякая вещь лежала, стояла или висела на своем – раз и навсегда определенном месте.
Крестьянский дом обыкновенно начинался с высокого крыльца, часто в виде деревянного помоста с перилами, тянувшегося вдоль всей боковой стены избы.
За входной дверью были сени – иногда во всю ширину дома, деля его на две части: жилую с кухней, где круглый год обитала крестьянская семья, и «горницу» - парадное помещение для приема почетных гостей. Сени, обычно, освещались через небольшое застекленное окошко, прорубленное в стене, противоположной входной двери. Нередко из сеней на чердак поднималась лестница. Под лестницей могла быть поставлена широкая лавка, на которой, если бросить сверху набитый свежим сеном тюфяк, было очень удобно и приятно отдыхать в жаркий летний день. На чердаке сушилась и проветривалась зимняя хозяйская одежда и сохли березовые веники для банной утехи.
Из сеней также можно было попасть в чулан, где на низкой скамеечке, возле самой двери стоял подойник, накрытый чистой тряпицей, в ларях хранились припасы, помещался шкафчик для хранения печеного хлеба, висели по стенам, стояли на лавках и лежали под лавками липовые корыта для стирки белья и шинковки капусты, пустая бондарная посуда, корзины и лукошки – ходить по грибы и по ягоды, «карды» для чесания овечьей шерсти, «щети» для чесания льна, рубель – ребристая деревянная доска с ручкой – для отбивания белья при ручной стирке, тяпки для рубки капусты, темная дубовая пасочница, железный безмен, камни для запарки бочек, в углу отдыхала расписная бабушкина прялка, а над ней – на полке хозяйкина гордость – новенький сепаратор для отделения сливок, словом, – предметы домашнего обихода, помогавшие женщине вести домашнее хозяйство.
Сбоку от чулана была еще одна дверь, ведущая в хлев – еще одну часть крестьянского хозяйства, находившуюся под властью хозяйки. В хлеву обитали корова с телкой или бычком, овцы, куры со своим горластым повелителем, утки, реже - гуси.
В хлеву было сумеречно и тепло от прелой соломенной подстилки, пахло коровьим навозом, но не навязчиво: для проветривания хлева в бревенчатой стене было проделано сквозное оконце, которое в зимние морозы затыкалось пуком соломы. Над коровьим и овечьим стойлами помещался гладкий шест – куриный насест, выше которого во всю ширину помещения располагался сеновал, набитый по самую крышу утоптанным душистым сеном. Утки на ночь забирались в старые плетеные корзины, для мягкости выстеленные сеном.
Через стенку, по соседству с хлевом, помещалась конюшня со всем необходимым шорным и слесарным инструментом, упряжью, запасной дугой и колесами, скребками, щетками, самодельным жестяным ведром с пахучим дёгтем и ведром поменьше с варом – замазывать трещины в лошадиных копытах. Слева от входа был поставлен столярный верстак с полкой, на которой был разложен плотницкий инструмент.
Здесь же хранился сельскохозяйственный инвентарь: соха, легкий плужком, борона.
Надо отметить и такой факт: в то время крестьяне редко держали на дворе кошек и собак. Собака еще могла быть, если хозяин занимался охотой.
Для постоя поджидаемых гостей Нюра отвела горницу.
Это было просторное помещение в передней части избы. Три окна по фасаду смотрели на улицу. Перед окнами стояла крашеная деревянная лавка, ближе к центру комнаты помещался квадратный стол с приставленными к нему стульями, выкрашенными в казенный зеленый цвет. Часть комнаты отгораживали самодельной работы буфет и платяной шкаф, за которыми буквой «Г» притулились две деревянные кровати. У противоположной стены стоял деревянный диван, выкрашенный, как и стулья, в зеленый цвет. Довершала убранство горницы «грубка» - печь с лежанкой, на которой стоял, сверкая начищенными доспехами, бравый самовар.
Я едва не забыл упомянуть о засиженном мухами зеркале, висевшем над диваном, и картонном прямоугольнике с наклеенными на нем фотографиями хозяина, хозяйки и их родственников, занявшем место в «красном углу», прежде принадлежавшее божнице с иконами, бутылочкой крещенской воды и освященными прутиками вербы.
Нюра устроила Александре с сыном радушную встречу, чем приободрила приунывшую было после пешего перехода Александру.
Едва новоявленные дачники водворились на новое место, распаковали и кое-как пристроили привезенные с собой вещи, как на дворе раздался звонкий девчоночий голос, звавший из избы Нюру.
Через распахнутое на двор окно было слышно, как Нюра, выйдя на крыльцо, неохотно поинтересовалась у незваной гостьи, что ей нужно.
- Теть Нюр, отец велел передать дяде Федору, что на завтра он его поставил вывозить лес с Поповской дачи для ремонта коровника.
- Чего это он, как работа тяжелая, так норовит нас поставить, а трудодень, небось, один засчитает. А Михайловых, а Пронькиных с Журовыми опять возить с фермы молочные бидоны?
- Нет, теть Нюр, завтра все занаряжены на перевозку леса.
- Ладно, коли так. Передам.
- Теть Нюр, а у вас что, гости?
- Тебе все знать пошто? Ишь - шустрячка. Да постой ты, не егози. Тут из города кавалер приехал. Надо бы ему показать деревню, с ребятами нашими познакомить. А мои девахи, как на грех, где-то по деревне летают. Погоди, я его сейчас позову.
Слышно было, как девочка вздохнула и притихла в ожидании обещанного городского кавалера, изредка шмыгая носом.
Меркулов-первый неожиданно задичился, когда его позвала тетя Нюра. Но Александра весьма решительно велела ему пойти и познакомиться с деревенской девочкой, а потом пройтись по самой деревне, осмотреться, пока она налаживает их дачный быт.
Выйдя на крыльцо, Меркулов-первый первым делом увидел стоявшую перед лесенкой девочку: с короткой стрижкой соломенных волос, едва прикрывавших мочки ушей, с круглым загорелым лицом, немного вздернутым веснушчатым носом и широко расставленными голубыми глазами, которыми она так и впилась в него.
Под взглядом этих цепких глаз Меркулов-первый, неожиданно для себя неуклюже ступая, спустился по ступеням крыльца.
Тетя Нюра, стоявшая возле перил, уперев руки в бока, с торжеством в голосе обратилась к девочке.
- Ну, отвечай, Любка, хорош кавалер?
После этих слов Меркулов-первый готов был сквозь землю провалиться. Он никогда не чувствовал себя так глупо.
Но девочка, названная Любкой, придав лицу независимое выражение и как бы игнорируя тетинюрины намеки, подчеркнуто спокойно обратилась к Меркулову-первому:
- Пойдемте, я покажу вам нашу деревню.
И, повернувшись, пошла со двора, в полной уверенности, что городской мальчик беспрекословно последует за ней.
Тетя Нюра от Любкиных манер пришла в полной восторг, воскликнув:
- Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты. Ишь сопелку свою к небу задрала! Не споткнись, а то, не ровен час, разобьешься, черепков не соберем!... Эй, Любаха, гляди, чтобы все было как надо.
Девочка, не оборачиваясь, успокоила:
- Не беспокойся, теть Нюр. Ничего с ним не случится.
Сбитый с толку Меркулов-первый послушно пошел за деревенской девчонкой, чувствуя ее полное превосходство над собой.
Девочка спокойно ждала его на хорошо утоптанной тропинке, проложенной из конца в конец деревни ее обитателями.
Тут Меркулов-первый наконец смог осторожно рассмотреть ее. Девочка была почти одного с ним роста, крепко сбитая, с загорелыми руками и ногами, босая. Она была одета в светлое, с выцветшим рисунком ситцевое, сшитое «в талию» платьице, которое ей было коротко и заметно узко в рано развившейся груди.
Здесь, без взрослых свидетелей, девочка утратила свою серьезность и уже с доброжелательной улыбкой представилась:
- Меня Любой зовут. Можно просто – Любка, хотя я не очень люблю, когда меня так называют. Это козу Манькой называют, а барана – Борькой. Тебя как зовут?
У Меркулова-первого от волнения запершило в горле, он прокашлялся и постарался придать голосу солидность.
- Слава.
Девочке его имя понравилось, о чем она не замедлила сообщить:
- Красивое имя. У нас никого так не зовут.
Меркулову-первому была приятна эта похвала, от которой ему захотелось немедленно совершить при этой девочке что-нибудь замечательное, чтобы еще раз заслужить ее одобрение.
Они шли по траве, из вежливости уступая один другому проторенную тропинку. От нахлынувшего волнения у Меркулова-первого в груди спирало дыхание. Его все время тянуло взглянуть на Любу и в тоже время было неловко пялиться на нее без причины, поэтому он с готовностью поворачивался к ней, отвечая на ее расспросы.
- Ты в каком классе учишься?
- Перешел в пятый. А ты?
- А я – в седьмой. Тебе сколько лет?
- Уже двенадцатый идет.
- Всего - двенадцатый?! Я думала - ты постарше…А мне в прошлом месяце четырнадцать исполнилось. Значит я тебя старше на целых два года.
- Ну и что.
- Вот и то, что ты еще маленький.
- Какой же я маленький, если я выше тебя.
- Я не про рост. Только ты не поймешь.
- Почему я не пойму?
- Потому что тебе еще рано это понимать.
От насмешки и еще чего-то скрытого в девчоночьих словах, Меркулов-первый неловко замолчал, но Люба как ни в чем не бывало продолжала расспросы.
- Твоя мать где в городе работает?
- В «Заготзерне».
- А кем?
- Бухгалтером.
- У нее ответственная работа?
- Конечно. Без нее никому зарплату не дадут. К ней иногда домой приносят наряды закрывать.
- А к нам, в деревню, вы зачем приехали?
- Отдыхать.
- Ты что – больной?
- Почему – больной? Здоровый.
- А твоя мать? Тоже здоровая?
- Здоровая.
- Ой, я сейчас умру от смеха. Кто же здоровым в деревню отдыхать ездит? В деревню едут работать. У нас сколько мужиков на заработки разъехались, а на сенокос или уборку обязательно возвращаются. В колхозе, знаешь, сколько работы, особенно - летом?!
- Ты тоже работаешь?
- А как же! У меня отец – бригадир полеводческой бригады. Поэтому я должна другим девчатам пример показывать.
- А мальчишки вместе с вами работают?
- Н-е-а. Мы в поле на прополке работаем, а они сейчас на току помогают. Мы на следующей неделе начнем рожь убирать.
- А можно мне тоже помогать? Я сильный!
- Конечно, можно. Я поговорю с отцом.
За разговором Меркулов-первый не заметил, как они подошли к крайнему дому перед речкой Турмичихой.
Берегом реки они обошли дворину и очутились на ее задах, возле бани. Там уже кучковалась компания деревенских мальчишек и девчонок.
Одни пацаны восседали на нижнем прясле изгороди, грозя переломить ее своим общим весом, и затягивались козьими ножками, выпуская желто-зеленые клубы махорочного дыма. Другие стояли возле самодельного турника, ожидая своей очереди показать силу и сноровку.
Девчонки лузгали семечки и хихикали в ответ на реплики пацанов.
Меркулова-первого приняли с любопытством, но настороженно.
Один из куривших пацанов: с длинным и узким лицом, прищурив белесые глаза, с ленивой усмешкой спросил:
- Пионер?
Меркулов-первый, не ожидая подвоха, с гордостью подтвердил - пионер.
«Лошак» - так его про себя назвал Меркулов-первый - заговорил, как бы ни к кому не обращаясь в отдельности:
- Старая бабка смотрит на красный листок календаря и спрашивает своего внучка-пионера: «Внучок, что это за праздник сегодня». А он ей отвечает: «Дедушка Ленин умер».
Гы-гы-гы-гы – дружно зареготали пацаны.
Меркулов-первый, так и не сообразив, что было смешного в словах «лошака», повернулся и подошел без очереди к освободившемуся турнику.
Ему уступили место.
Для начала Меркулов-первый подтянулся в быстром темпе тридцать раз, затем без перерыва сделал «склепку» и выход в стойку на руках, перекинув левую ногу через перекладину «циркулем», сделал несколько быстрых вращений вперед, вернув ногу в исходное положение и оттолкнувшись бедрами от перекладины, на выпрямленных руках, закрутил три раза подряд «солнце», сложившись пополам, остановил вращение и, выпрямившись, спрыгнул на землю.
Его выступление прошло при полном молчании. Только Люба восхищенно воскликнула «Эй, ты, оказывается, настоящий спортсмен». И ее сосед – крепкий паренек со стрижкой «под бокс» и скуластым лицом одобрительно кивнул головой, подтверждая - «классное выступление».
Меркулов-первый отошел к ним и встал за компанию, наблюдая, как деревенские пацаны, предварительно поплевав на ладони, запрыгивают на турник. Но к его удивлению, никто из них не смог подтянуться больше пятнадцати раз, не говоря о более сложных упражнениях. Между тем Меркулов-первый был не лучшим гимнастом в их уличной компании: Бориска Федотов – уличный чемпион легко подтягивался «на пальцах» пятьдесят раз, не унижаясь до дрыганья ногами и судорожного задирания кверху подбородка в попытке преодолеть рекордный счет.
«Лошак» со своего «насеста» отпускал в адрес каждого пацана едкие замечания, не стесняясь при девчонках употреблять «запретные» словечки. Те только «прыскали» в ответ.
Видимо, «Лошак» слыл в своей компании записным шутом, но шутом злым, которому опасались попасться на язык. Во всяком случае, ни один пацан, став объектом его сарказма, не огрызнулся в ответ, но с готовностью смеялся вместе со всеми над очередной жертвой «Лошака».
Наконец, скуластому надоело глядеть на компрометирующее репутацию местных безотрадное зрелище, он подошел к турнику, со словами «Дай-ка, я попробую» отодвинул в сторону очередного претендента и запрыгнул на турник. Он подтянулся двадцать пять раз, но для последних пяти раз ему пришлось напрячь все мышцы от головы до пальцев стоп. Красный от напряжения он спрыгнул с турника и без паузы крикнул: «Айда, ребята, на запруду купаться».
Очевидно, он пользовался авторитетом, так как все, включая «Лошака» с компанией, тут же засобирались и двинулись к близкой запруде.
Они шли втроем в один ряд: с правого боку - Меркулов-первый, в центре – Люба, слева от нее – «скуластый».
Люба обратилась к «скуластому»:
- Москва, возьми Славку в свою бригаду. Я с отцом договорюсь.
«Скуластый» оценивающе взглянул на Меркулова-первого.
- Хорошо. Приходи завтра.
Придя к запруде компания разделилась. У девчат было свое место для купания: за кустами ивняка, где они с визгом и хохотом плескались «в чем мать родила», что объяснялось не бесстыдством, а банальным отсутствием в гардеробе деревенских женщин нижнего белья.
Пацаны нагишом купались в глубоком месте, с разбегая прыгая кувырком с остатков  гребня полуразрушеной плотины.
Вода в запруде была темная, теплая и мягкая, как шелк.
«Лошак» залез в воду с берега, не стыдясь ничем неприкрытого "причинного места".
Меркулов-первый удивился худобе и странной развинченности его тела.
Зайдя в воду, «Лошак» закричал: «Эй, девки! Сейчас я вас топить буду» и «саженками» поплыл к тому месту где плескались девчата, которые, подняв визг, стали выскакивать из воды, сверкая белыми телами, и, подхватив одежду, убегать в кусты.
Эта выходка «Лошака» имела у пацанов успех: трое, желая составить ему компанию, "вразмашку" поплыли вдогонку,просвечивая сквозь воду голыми ягодицами.
Меркулов-первый, после купания подсыхая на берегу, обратился к лежавшему рядом на спине "скуластому":
-  Тебя почему «Москвой» зовут?
Москва, не открывая зажмуренных от Солнца глаз, охотно объяснил:
- В прошлую уборочную я работал помощником на комбайне Лехи   Шубина. Мы с ним больше всех по району намолотили. За это эмтээсовское начальство нас в Москву на ВДНХ послало. После этого хлопцы прозвали меня «Москвой»....Ты был в Москве?
- Был. Несколько раз.
- А на сельско-хозяйственной выставке был?
- Н-е-а, там не был.
Москва раскрыл глаза и сел, обхватив руками колени.
- Ну, и зря. Знаешь, как там здорово! Мы там в разных павильонах были. Там от каждой республики — павильон. А от России — так несколько. Никуда не надо ездить, тратиться — все можно на выставке увидеть. Я там даже пальмы видел, совсем как в Африке. Павильон «Оранжерея» называется...А еще - в палатку папанинцев залезал.
- Ну-да?!
- Она около павильона «Советская Арктика» стоит. В нее, конечно, не всех запускают. Знаешь — сколько желающих! Но меня пустили. Совсем маленькая палатка, а они там вчетвером жили двести семьдесят четыре дня....А ты знаешь, что их было не четверо, а пятеро?
- Чего ты врешь! Папанин, Федоров, Ширшов и Кренкель. Никакого пятого не было.
- И с ними пес Веселый!
- А-а-а. Я в Пионерской правде читал. Интересно, куда он потом подевался?
- Я у лектора спросил. Он сказал, что Веселый у товарища Сталина дома живет.
- Здорово! А еще что там было интересного?
- Там самый настоящий совхоз работает: правление, клуб, телятники, птичники, школа, семенноводческая станция и МТС. У них трактора и комбайны самые новые. Гусеничный трактор «Сталинец-дизель»! Вот это машина! Высотой почти три метра, в кабине — диван, работаешь — сиди, нет работы — ложись, отдыхай. Десять тонн груза может за собой везти! Лектор говорил, что в Париже ему первую премию дали. Во — как! Я уже решил: на будущий год кончаю семилетку и поступаю на курсы трактористов.
- А про Волгу, пароходы там что-нибудь было?
- Про Волгу — это в павильоне «Гидроэлектростанция». Уже не помню в каком году, не буду врать, хотят на Волге плотину поставить и построить самую большую в мире гидроэлектростанцию. А еще в павильоне «Рыбоводство» в стеклянных ящиках плавает всякая рыба, которая в Волге водится. Во-какие осетры, а лещи — что твой заслон. В чайной к пиву вобла вяленая подается, а тут — живая плавает.
Меркулов-первый вспомнил про взятую с собой удочку.
- А здесь, в запруде рыба водится?
- Ерши, окуни. А еще живет щука двухметровой длины с золотым кольцом. Будто бы здешний помещик сто лет назад её  окольцевал.
- Ух, ты! А её кто-нибудь видел?
- Много раз видели, как она утят хватала.
- Вот бы поймать!
- Лески такой нету. Для этого надо плотину разломать и воду из запруды спустить.
- Так что же, давайте спустим!
- А где тогда купаться и воду для бань брать? Соображать надо.
Пока Меркулов-первый таким образом проводил время, Александра тоже получила приятный повод думать, что решив провести отпуск в деревне, она не так уже и прогадала, и еще убедилась в необычайной быстроте распространения новостей по деревне.
Она уже заканчивала разбирать взятые с собой вещи, как в дверь горницы деликатно постучали, и вкрадчивый мужской голос попросил позволения войти.
В ответ на её приглашение, дверь распахнулась, пропуская в горницу сухощавого мужчину лет сорока-сорока пяти, с простым, но приятным лицом, на котором яркой синькой светились широко расставленные глаза. Однако общее впечатление несколько портила прилипшая к нижней части лица ироничная ухмылка губ, невольно заставлявшая думать, что приятность глаз всего лишь декорация, предназначение которой скрывать истинные мысли и  намерения этого человека.
Гость был одет в сапоги, брюки, косоворотку, подпоясанную тонким кожаным ремешком, поверх всего этого был одет пыльник, из кармана которого выглядывал захватанный пальцами козырёк парусинового картуза.
В руках   гость держал литровую бутыль с молоком, заткнутую вместо пробки свернутой газетой, и белый узелок, который содержал нечто круглое.
«Яйца» - подумала Александра и не ошиблась.
Мужчина, всем видом источая удовольствие от своей миссии, жестом испросил позволения поскорее избавиться от своих даров и в ответ на поспешное предложение Александры воспользоваться для этого  столом, вкрадчивыми шагами, стараясь громко не стучать по половицам каблуками сапог, но в тоже время энергично прошел к столу и, сбыв с рук бутыль и узелок, с облегчением повернулся к Александре.
- Вот, извольте принять незатейливые, так сказать, деревенские дары городскому человеку: молочко — наисвежайшее и яички от собственных кур.
Александра благодарила, не отказываясь, но требуя объяснения столь неожиданному альтруизму незнакомого человека.
Да, что же это я, в самом деле, забыл представиться. Вихарёв — я, Роман Степанович — бригадир полеводческой бригады колхоза «Сталинский почин». Турмакино и Бакулино в мою бригаду входят. Стало быть, вы отныне под моей опекой находиться будете. Наш председатель Жуков Евсей Савельич так и наказал: «Смотри, мол, Вихарёв! Вся надежда на тебя». Вы не удивляйтесь — мы кое-что про вас знаем. И о вашем желании отдохнуть,  набраться сил, так сказать, перед  трудами праведными. Разрешите доложить: на следующей неделе начинаем выборочно поля убирать. А настоящее, товарное зерно пойдет через недельки полторы. Так что, вы в аккурат поспеете на приемку госзаказа. Да вот, не желаете ли завтра на лошадках, в колясочке наши поля осмотреть? Экскурсию, так сказать, совершить?
Александра почувствовала себя Хлестаковым. «Верно это Нюра, Бог знает что, про меня наговорила» - подумала она и постаралась несколько остудить энтузиазм доброхотного опекуна.
- Э-э, Роман Степанович, я не хочу, чтобы мое присутствие каким-либо образом помешало выполнению неотложных работ. К тому же, вы меня с кем-то путаете.
- Помилуйте, уважаемая Александра Дмитриевна, с кем такую, не побоюсь сказать, красавицу можно спутать. Вы же в областной конторе «Заготзерно» работаете? И не последним, я слышал, человеком! А это не суть важно, что не область!  Сегодня не область, глядишь, завтра - опять область. Одним словом - Центр! Так что, не извольте беспокоиться — создадим все условия. Сейчас не буду докучать, понимаю, - человеку с дороги требуется отдых. Завтра, часиков в девять, если не возражаете, — подхвачу вас в колясочку. А  пока молочка откушайте с дороги. Славное молочко. Моя Евдакея тоже, про между прочим, в городе на рынке молочком торгует. Вы попробуйте — молоко не хуже Нюркиного. Ну, не смею больше докучать. Отдыхайте. До свиданьица.
Вихарёв церемонно раскланялся и, точно боясь разбудить спящего, на цыпочках вышел из горницы. Вскоре он промелькнул в окне с картузом на голове.
Тут же в горницу заскочила Нюра с разрумянившимся лицом, стрельнула метким глазом в бутыль с узелком.
-Чтой-то Вихорь до вас заходил?
- Познакомиться. Да вот еще молока и яиц  принес. Прямо медом разливался.
- Да нешто мне своего молока для вас жалко, чтобы ихним пользоваться. Медом-то он уши замазывать мастак. Вы с ним поосторожнее, Александра Дмитриевна. Уж такой это человек. И жена его — Дуська — змея подколодная. Язык при вас не поворачивается, а то бы я дала ей полную характеристику.
- Слышала, что она на рынке молоком торгует.
- Ах, чтоб тебя! Это я не про вас,  Александра Дмитриевна. Вон куда он салазки заворачивает. Да, она молоком разбавленным торгует. Это все наши бабы знают. Разве я себе такое дозволяю?!
- Да успокойся ты, Нюра. Мы как брали твое молоко, так будем брать и дальше. Ты лучше скажи, что ты про меня всем наговорила?
Нюра провела ладонью по лицу, стирая выражение оскорбленного негодования и заменяя его простодушным лукавством.
- Уж, если я чего лишнего наговорила, вы не обесудьте, Александра Дмитриевна. Я в ваших чинах и должностях не очень разбираюсь, но точно знаю, что работа ваша очень ответственная, и вы у своего начальства в доверии и почете.
Александра благосклонно улыбнулась в ответ на эту наивную лесть.
- Да, ведь, Вихорь ваш, Бог знает, что обо мне вообразил. Завтра на экскурсию собирается везти.
- И пускай везет. Вы только построже с ним. Потачки не давайте. А то он из тех, что на ходу подметки рвут. Ничего мимо себя не пропускает. С Дуськой своей: два сапога пара и оба - левые. Вон, хоть у Федора моего спросите. Он вам расска-а-ажет. Зимой городские охотники приедут зайцов гонять, Вихорь выйдет из избы и слушает; определит куда гон идет, сразу ружье на плечо и - в лес. Встанет на заячьем ходу и из-под чужих собак всех зайцов и постреляет. Вот, ведь, как! Городские-то без добычи возвращаются, да еще , поди, собак своих ругают за пустой звон.
Пришлось Александре пообещать Нюре быть с Вихорем построже.
Капля росы упала с листа, сползла по сливочной шляпке молодого белого гриба, умыла присосавшуюся к нему рогатую улитку.
По картофельной борозде протопал ёж, возвращаясь с ночной охоты на полевых мышей в свое гнездо под баней.
Из глубины запруды к парящей поверхности воды всплыла старая щука. Москва ошибался, давая ей сто лет. На самом деле, ей было тридцать пять, а это для щук -  то же, что для людей - век. Не было на ней золотого кольца, вместо него приросла с левой стороны жабер серебряная пластинка блесны, сделанная из рубля царской чеканки сыном последнего помещика, навестившего родовое гнездо в одна тысяча девятьсот десятом году после окончания кадетского корпуса и перед поступлением в военное училище. След помещечьего сына затерялся в кровавых полях сражений, а щука по-прежнему жила в запруде, успев состариться.
На насесте завозился петух. Вытянув шею, прислушался.  Внутренним слухом услышал шлепок капли, топот ежовых лап, плеск щуки. Задрав вверх забубенную петушинную голову, увенчанную съехавшей на бок короной, заорал хриплым со сна голосом. Повторил в другой раз. И в  третий. Прислушался к отозвавшейся перекличке деревенских петухов, пробурчал  сонным курам команду «спать дальше» и сам задремал, спрятав голову под крыло.
Нюра, зевая, вылезла из-под жаркого одеяла, сидя на кровати с закрытыми глазами, потянулась, почесала простоволосую голову и перелезла через ноги спящего Федора на пол. Прошлепав босыми ногами до чулана, взяла подойник, сунула розовые ступни ног в старые опорки и направилась в хлев - доить корову, которая, услышав шаги хозяйки и бряканье подойника, негромко промычала коровье приветствие.
Струи молока звонко и туго ударили в светлое дно  подойника.Вскоре веселый звон сменился глухим шипением.
Наступило утро.
Меркулов-первый проснулся от настойчивого стука в оконное стекло. Секунду полежал, соображая — где он и который час. Александра завозилась в постели, недовольно заворчала «Господи, и здесь спокойно поспать не дают».
Вскочив с кровати, Меркулов-первый выглянул из закута. Чья-то голая рука барабанила по раме,заставляя стекла отвечать коротким дребезгом.
Под окном стояла Люба. Увидев Меркулова-первого, она нетерпеливо топнула ногой и махнула рукой, вызывая его на улицу.
Схватив в охапку штаны, рубашку и ботинки, Меркулов-первый опрометью кинулся вон из горницы. Одевался он уже на крыльце, подгоняемый Любой, встретившей его словами «Долго дрыхнешь, лежебока».
Только одевшись он решился спросить у Любы который час.
- Уже, поди, семь.  Ты забыл, как вчера обещал на работу пойти?
- Нет, не забыл. Просто не знал, что надо так рано подниматься.
- Это тебе не город. Я с пяти часов на ногах. Мать корову подоила и в город с молоком уехала. Все хозяйство на меня оставила. Думаешь легко это: всех успеть напоить-накормить,  корову с телкой и ярок со двора в стадо согнать, со стола все прибрать? Все собрались, гляжу, а тебя нет. «Нет — думаю - если дал слово, значит — держи». Готов? Пошли скорее. Я и так из-за тебя от своего звена отстала — придется бегом догонять.
Показав Меркулову-первому дорогу на ток, Люба убежала догонять девичью бригаду, отправленную полоть свеклу.
Меркулову-первому дали в руки веник-голик, насаженный на длинный черенок и поручили мести ток. Мужики и парни готовили ток и амбары с зернохранилищами к приему будущего урожая.
Поскольку колхозный ток находился сразу за деревней, то на обед колхозники собрались домой. Пошел и Меркулов-первый, с вечера не державший во рту хлебной крошки.
Вернувшаяся с экскурсии Александра принялась было ему выговаривать за уход без спроса и пропажу неизвестно где, но за него вступилась Нюра, объяснившая, что в эту пору в деревне играть не с кем: все от мала до велика на работах. Да и полезно подвигаться на свежем воздухе, аппетит будет лучше. Что Меркулов-первый не замедлил подтвердить, съев все выставленное на стол, удостоившись Нюриной похвалы: «Вон как ест, любо-дорого гдядеть - прямо настоящий мужичок».
А когда вечером опять явился Вихорь и торжественно вручил Меркулову-первому учетную книжку колхозника с первым проставленным трудоднем, Александра смирилась с его причудливым желанием вместо отдыха заниматься крестьянским трудом.
Так и повелось: Меркулов-первый поднимался, когда Нюра выводила со двора черно-пеструю Рябку, занимавшую свое место в гурте личной скотины колхозников, выгоняемой на общественный выпас за околицей деревни. Гурт имел свой, никогда не нарушаемый порядок: впереди семенили козы, предводительствуемые бородатым козлом, за ними беспорядочно валило скопище овец, в основном романоской породы, за которыми степенно вышагивали коровы всех мастей, рогами подгонявшие отставших овец.
Выпив литровую кружку парного молока с ломтем деревенского хлеба, Меркулов-первый отправлялся на работу, которая с началом жатвы стала разнообразнее: он научился управлять добродушным мерином Мишкой, впряженным в механизированный подборщик соломы — широкие колесные грабли с красной металлической чашкой сидения, но поскольку с этой работой мог справиться любой деревенский мальчуган старше семи лет, его  перевели работать на зерноток: лопатить зерно, то есть провеивать спелое и здоровое зерно, освобождая его от шелухи и некондиции. Эта работа уже требовала силы и особенно - выносливости.
Молодые бабы и девки, преимущественно занятые на этой работе, в начале с сомнением принявшие его в свою команду, вскоре уже просили: «Славка, погоди, дай передохнуть. Совсем нас загонял, шальной малый».
А ему нравилась эта веселая работа на сухом, горячем ветру, пахнущем свежим хлебом, запах которого он полюбил на всю жизнь.
Бригадир Вихарёв был доволен им и часто ставил в пример, чем очень смущал Меркулова-первого, потому, что каждый раз  бабы подсмеивались над ним, говоря «Ой, не зря тебя Вихорь нахваливает, смотри оженит на Любке».
Люба была первой девочкой, занимавшей его мысли. Она тоже трудилась на току: загорелая, крепкая, подвязав нижние края холщовой юбки между стройными ногами, оголив их выше колен.
Потому-то он и работал, как бешеный, чувствуя от ее присутствия необычайный прилив сил.
По окончанию работы все шли купаться, и тогда тихая запруда ходила ходуном от плеска разгоряченных тел, веселого гама, визга и хохота.
После купания Меркулов-первый провожал Любу до дома, а потом нехотя шел домой: Александра не отпускала его из дома после ужина, заставляя читать вслух книжку. На эти посиделки перед сном в горницу заглядывала Нюра, управившаяся с хозяйством и с удовольствием слушавшая чтение Меркулова-первого. В деревне радио не было, а кинопередвижка приезжала раз в месяц.
Так что, как и с кем проводила Люба вечернее время, по обычаю отведенное деревенской молодежи на развлечения, он не имел ни малейшего представления.
С Москвой, второй год работавшим помощником на комбайне, он так же виделся редко, но слышал от баб на току, что тот гуляет с Любой.
Меркулов-первый не понимал намеков языкастых баб. Ну и что же, что гуляет? Если бы не Александра, он тоже бы с ними гулял.
В ответ на напоминание Александры о пылившейся в углу бамбуковой удочке он равнодушно махал рукой.
Случилось событие из ряда вон выходящее: из района пришла строгая телефонограмма с требованием срочно отчитаться об участии колхозников в физкультурном движении и сообщить количество колхозников, охваченных физкультурно-оборонными соревнованиями.
Для выполнения диррективы правление колхоза на один день сняло с подсобных работ школьную молодежь.
Соревнования были устроены на стадионе семилетней школы, расположенной в ценральной усадьбе колхоза «Сталинский почин», в селе Гряды, куда ходили учиться парни и девчата из Турмакино и других окрестных деревень.
Меркулова-первого по его просьбе тоже включили в команду.
Соревнования проводились по системе комплекса ГТО.
В результате подчета зачетных очков обнаружилось, что по сумме всех нормативов Меркулов-первый опередил неизменного чемпиона прежних лет - помощника молотобойца колхозной кузни Костю Бабкина и получил главный приз правления колхоза:новенький велосипед, врученный ему лично колхозным председателем Жуковым, похожим на румяного колобка, обряженного в странный для удаленной от гор равнинной местности наряд, состоявший из кавказского бешмета, перетянутого по округлому животу тонким наборным ремешком, брюк-галифе и хромовых сапог на тонкой кожаной подошве с низкими каблуками.
Жуков мягкими руками долго тряс руку Мекркулову-первому и при этом как бы ласково укорял за отсутствие Александры при сем приятном событии, вызывая чувство неловкости.
Программа соревнований традиционно заканчивалась футбольным матчем.
Возбужденный успехом и мыслями о том, что Люба, также участвовавшая в соревнованиях и сейчас  сидевшая среди болельщиков, будет свидетельницей его не меньшего триумфа на футбольном поле, Меркулов-первый, не задумываясь о последствиях,снял по требованию судьи ботинки на том основании, что все участники матча готовились играть босиком.
Но с началом игры ему стало ясно, что все его честолюбивые мечты разбиты о твердый, как камень, футбольный мяч.
Деревенские парни, спокойно ходившие босыми ступнями по колючей стерне, обрабатывали мяч и били по нему со всей силой, словно на ногах у них были надеты бутсы. В то время как Меркулов-первый после первого же удара подьемом по мячу захромал.
Он  попробовал играть, уповая на финты, но деревенские играли, не щадя своих и чужих ног, и ему доставалось по ногам очень сильно.
Меркулов-первый доиграл матч, потому что замены ему не было, и даже умудрился забить один гол, но состояние его ног к концу игры было ужасным: пальцы распухли так, что не лезли в ботинки, ступни были покрыты синяками и ссадинами. Странно, что он не получил ни перелома, ни вывиха.
Но пройти шесть километров от Гряд до Турмакино было выше его сил.
Люба предложила отвезти его на призовом велосипеде. У отца ее был велосипед, и она умела на нем ездить.
Он сел на раму, повесив на руль связанные шнурками ботинки, Люба, оттолкнувшись ногами от земли, поймала ногами педали, принаровливаясь, повиляла несколько метров передним колесом, но выправилась и ровно закрутила   педалями.
Меркулов-первый сидел на раме, свесив ноги в бок, чувствуя плечом прикосновения Любиной груди и щекой - ее горячее дыхание, и эти новые, волнующие ощущения отвлекали его от боли.
Проехав половину пути, Люба захотела немного передохнуть.
Они сошли с утоптанной, усыпанной сосновыми иглами и шишками тропинки и углубились метров на  десять в лес. На небольшой полянке Люба приставила велосипед к теплому, рыжему стволу сосны, а сама прилегла на пятачок, покрытый изумрудным мхом с кустиками неспелой брусники.
Меркулов-первый, хромая, подошел и неловко сел в ее ногах.
Люба лежала на спине, закинув руки за голову и глядя на него  синими и широко расставленными , как у отца, глазами.
Она молчала, а он,впервые чувствуя влечение к женщине, сильно стеснялся, что она может это заметить, и, не оборачиваясь, стал городить разную чепуху: о школе, о друзьях, о том, чем они любят заниматься, что, когда вырастет, станет капитаном парохода и, если она захочет, возьмет ее прокатиться по всей Волге.
Она отвечала словно нехотя, все время шевеля пальцами ног, а он искоса глядел на них и все не мог успокоиться.
Очевидно, ей надоело слушать его разговоры, она села, поджав под себя ноги, неожиданно засмеялась, подняв руку, поерошила ему волосы и после этого быстро поднялась на ноги, отряхивая юбку от прилипших хвоинок.
- Вставай, капитан, поехали. Уже немного осталось....А на пароходе жену свою покатаешь.
Он не понял к чему были сказаны эти слова.
Они снова сели как и прежде: он — на раме, она — в седле, но прежнего чувства волнующей близости не было. Люба крутила педали с серьезным лицом, внимательно глядя на дорогу.
В отличии от закаленной Фризы Александра при виде его разбитых ног  запаниковала, требуя тут же запрячь лошадь и везти Меркулова-первого в город,в больницу .
Но Меркулов-первый ехать в город наотрез отказался.
После этого Федор смазал его ссадины йодом. Нюра в это время сходила на огород и принесла капустных листьев. Помыв водой, их приложили к ногам Меркулова-первого, и сверху обмотали чистыми тряпками.
Два дня Меркулов-первый не выходил из дома.
Каждый день приходил бригадир Вихарёв. Проходя сенями, каждый раз любовно гладил рукой лакированную кожу велосипедного седла и говорил одно и то же: «Отличная машина». Приносил Меркулову-первому два-три яблока «из собственного сада, «белый налив», таких ни у кого нету ".
На третьи сутки Меркулов-первый встал с постели, а на следующий день, обувшись в лапти, сплетенные Федором, пошел на ток, надеясь увидеть там Любу, которая за эти дни ни разу к нему не заходила.
Люба была на току, но Меркулову-первому показалось, что она его избегает.
Все кончилось через два дня.
В деревню приехала кинопередвижка с фильмом «Волга-Волга».
Пока киномеханик налаживал экран и аппаратуру, народ в предкушении удовольствия прохаживался компаниями вокруг импровизированного зала под открытым небом, стоял кучками, обсуждая международное положение: взрослые — отдельно, молодежь — отдельно.
Компания молодых парней и девчат околачивалась возле старого, пустого амбара, на стене которого был закреплен экран.
Принаряженные девчата  стояли кружком, весело, по-птичьи о чем-то щебеча, то и дело разражаясь задорным смехом.
Парни кучковались неподалеку.
Меркулов-первый заметил, как «Лошак», то и дело оглядываясь на девчат, о чем-то сговаривается со своими дружками. Потом они куда-то исчезли.
Спустя какое-то время «Лошак» появился вновь, держа руку за пазухой. Дружки следовали за ним, при этом злорадно ухмыляясь, будто заранее предвкушая каверзное действие.
«Лошак» с рукой, по-прежнему спрятанной за пазухой, развинченной походкой подошел к девчатам. Его дружки следовали за ним по пятам .
- Что, девчата, вам без кавалеров не скучно?
- Не скучно. То же кавалер нашелся.
- А вырядились то! Самое лучшее, поди, одели?
- Что захотели, то и одели. Наше дело. Тебя спрашивать не станем.
- Да-к, это только видимость, наряды ваши. А под ними-то,поди, ничего и нет.
- А ты почем знаешь? Ты что ли глядел?
-А это мы сейчас устроим. Очен-но легко.
Тут  «Лошак» быстро выхватил из-за пазухи руку и, нагнувшись, поднес ее к подолу Любиного платья.
Внезапно Люба вскрикнула не своим голосом, взвизгнула и заметалась на месте, обивая подол руками, в полном замешательстве закрича «Ой, девочки, закройте меня скорее».
«Лошак» с дружками хохотали и расталкивали девчат, не давая им спасительным кольцом окружить мечущуюся Любу.
Неожиданно Люба упала на коленки, задрала подол юбки, мелькнуло голое тело.
«Лошак» с дружками торжествуеще заржали: «Воробья под подол — тут уж как не вертись, а ж..у покажешь».
Люба поднялась на ноги и, не оглядываясь, пошла прочь.
Меркулов-первый подошел к «Лошаку» и наотмашь врезал ему по скуле. «Лошак» от неожиданности кулем полетел на землю. Дружки его, взревев, схватили Меркулова-первого за руки — бить. Но тут же полетели в разные стороны. Москва и еще двое парней раскидали их как соломенные снопы.
Москва, наклонившись к лежащему «Лошаку», предупредил сквозь зубы:
- Ты, тля, если еще раз что-нибудь подобное сделаешь, будешь иметь дело не с ним (кивком головы указал на Меркулова-первого), а со мной. А это знаешь, чем пахнет? На понюхай (поднес свой кулак к носу «Лошака»). А сейчас — катись отсюда. И своих дружков-приятелей забирай с собой, чтобы не смердели.
После кино Мерулов-первый в компании парней и девчат сначала пошел провожать вернувшуюся к началу картины Любу. Перед ее домом он попращался с Москвой, которому нужно было о чем-то поговорить с Любой.
Он возвращался домой один  по темной и безмолвной деревенской улице.
Дойдя до Нюриного дома с тускло освещенными окнами горницы, Меркулов-первый внезапно услышал странный фыркающий звук, который стремительно пронесся буквально в сантиметрах мимо его  головы. От неожиданности он остановился, инстинктивно сделав полшага назад, которые спасли его от верной смерти. Чугунная гайка от молотилки, фырча в полете, вскользь задела его лоб, распоров кожу до кости.
Схватившись за лицо руками, Меркулов-первый рухнул на колени, чувствуя как между пальцев течет теплая кровь.
Третья гайка врезалась ему в бок.
После этого обстрел прекратился.
Александра подняла на ноги всю деревню.
Сначала подумали, что пожар.
Следующим утром на казенной подводе приехали участковый  с милиционером забирать «Лошака».
До полудня уехали в город Александра с Меркуловым-первым.
Перед отъездом Меркулов-первый отдал Нюре свою учетную книжку с четырнадцатью трудоднями. Теперь не нужную. Может ей на что сгодится?
Обидно. Никто не пришел с ними проститься.
Впрочем, день с утра стоял погожий, тот самый. что год кормит.
Деревня обезлюдела. Все переместились в поля и на тока.
Жатва развернулась во всю ширь, звеня косами, сверкая серпами, стрекоча жнейками, жужжа сноповезалками, скрипя колесами телег, свозивших не обмолоченные снопы прямо на колхозное гумно.
Федора со Звездочкой отпустили, чтобы свезти дачников-неудачников на Рыночную улицу.
На дреньканье звонка, блеск спиц и руля повернула голову Звездочка.
В лиловых лошадиных глазах отразилось по велосипеду.
Это Федор, в предкушении поездки в праздный и соблазнительный город быстро управившись с погрузкой поклажи, укладывал в телегу доставшийся Меркулову-первому приз.
Святые лошадиные угодники!
Какое кощунство и попрание заповеди: "Имеющее колеса, да катится"!
От возмущения замотала чубатой головой, фыркнула раскатисто.
Обернулась еще раз, проверяя.
Перетряс и фырканье не помогли.
Но, правда, обнаружилось объяснение.
На телеге сидят, ножки свесив, городские - дачники-неудачники, которым никакие законы не писаны.
Один с головой перевязанной, словно пионер-герой. Но сам понимает, что не герой и потому конфузится, и торопится, как Александра, поскорее ехать.
Спокон веку дрались на деревне парни из-за девок, дрались до крови, сворачивая носы, выбивая зубы, ломая ребра и разбивая буйные головы, но решали споры промеж собой, без вмешательства властей предержащих.
- Ничего, Александра Дмитриевна, не печалуйтесь: до свадьбы заживет. А я молочко вам, как и прежде, носить буду.
- Хорошо, носи, Нюра.
Надо бы напомнить, что отъезд скоропалительный, а за постой уплачено за месяц вперед. Но постеснялась. Не напомнила. Что с нее взять - городская, непрактичная, даром что в гимназии училась.
- Но-о, Звездочка, трогай!
Тронулись в дреньканьи и блеске.

Меньше, чем через год, в июне сорок первого по приказу Государственного комитета обороны велосипед был изъят для нужд Красной Армии.

Эпилог
Боюсь, что у читателя сложилось мнение, будто Александра была  черствым и эгоистичным человеком.
Считать так - было бы ошибкой.
Для опровержения расскажу одну историю, произошешую в том же 1940 году.
Еще не начинались занятия в школе, когда Мерулов-первый встретил на улице своего бывшего одноклассника, изгнанного из их образцовой, как сын родителей-врагов народа.
Они провели вместе весь день.
Наступил вечер и с ним время - возвращаться домой.
Одноклассник скравался от милиции,  ночуя по знакомым, которые нехотя давали ему приют, но не более чем на одну-две ночи,  а потом, пряча глаза, отказывали ему в ночлеге, откупаясь от собственной совести небольшой суммой денег и оправданиями, что они не могут рисковать.
Летом можно было переночевать в незапертом сарае и даже просто под открытым небом.Но с приближением осени ночи становились все холоднее.
Как ни прискорбно, но приходится признать, что Меркулов-первый совершил подлость, сделав вид, что его не касается отсутствие у бывшего одноклассника куска хлеба и приюта на ближайшую ночь. Он попращался с ним, может быть, даже за руку, и, как ни в чем не бывало, направился домой, где его ждали домашние еда и постель.
За ужином, отвечая на распросы бабушки, он мимоходом рассказал о встрече с бывшим одноклассником, заметив, как бы не придавая этому значения, что тому  негде сегодня ночевать.
Александра, на другом конце стола превращавшая каракули и числа в щелканье счетов, насторожившись, оторвалась от своего занятия и строго спросила сына, почему он не позвал знакомого мальчика к ним домой: поесть и переночевать. 

Меркулов-первый неудачно попытался оправдаться тем, что она сама постоянно напоминает ему, что нужно помалкивать о дяде Коле и дяде Боре, а тут предлагает привести в дом члена семьи репрессированных.

Александра, сбросив костяшки, губя всю проделанную работу, в одну сторону, выпрямилась  змейкой разгневанной, изготовясь ужалить  пребольно:
- Порядочные люди никогда не оставят своего товарища в беде, кем бы он ни был. Мне очень стыдно, что я не могу назвать своего сына порядочным человеком.

Затем она встала и сказала тоном, не терпящим возражения:
- Перестань есть, вставай. Где ты его бросил?
- На автобусной остановке.

Меркулов-первый, ища сочувствия , повел глазами на бабушку Елизавету Лукиничну , но та сидела молча, с лицом отчужденным, с тенями печали у глаз и рта.

Был поздний, прохладный августовский вечер. Ветер шумел в листьях деревьев и волочил по темному небу серую вату облаков, когда они вдвоем вышли со двора и быстро пошли по своей Рыночной  улице к ближайшему перекрестку, где на противоположной стороне была автобусная остановка.
Конечно, на остановке никого уже не было.
Александра отрывисто спросила:
- В какую сторону он поехал?
- Я не знаю. Я не видел.
- Он тебе говорил, куда собирается ехать?
- Нет, не говорил.
- Когда подойдет автобус, мы в него сядем и будем смотреть каждый на свою сторону улицы. Может быть мы его увидим. Как он выглядит? Во что был одет?
- В пальто.
- А на голове что:  кепка, пилотка, берет. Я не знаю, что вы носите?
- Кажется,  не было ничего.
- Все у тебя «кажется».
- Мамочка, может быть мы его еще найдем.
- Надеюсь.
Они сели в подошедший автобус и ехали до конечной остановки, старательно глядя в боковые окна, но никого похожего на разыскиваемого мальчика не заметили.
Выйдя на конечной остановке, Александра пошла по  улице, расспрашивая у попадавшихся редких прохожих о мальчике в пальто.
Никто такого мальчика не видел.
Они вернулись молча, и так же молча зашли в дом, и молча легли спать.
Меркулова-первого в ту ночь первый раз в жизни терзала совесть.
Этот урок он запомнил на всю жизнь.