Солдаты

Анатолий Федорович Кравцов
– Вооружённые до зубов американские войска проводят учения на границе России и Эстонии! – сказала по телевизору дикторша: глаза и рот у неё были круглыми…
Я невольно перенёсся на полвека назад в зелёную маленькую Эстонию и вспомнил казарму в лесу, где размещались рота охраны и хозяйственный взвод гвардейского стратегического ракетного полка. Я был направлен сюда рядовым из школы младших командиров вместе с свежепроизведённым сержантом Ромкой Аджигитовым после того, как провалялся в госпитале три месяца с желтухой и отстал в учебе от остальных курсантов.
Друг Ромка стал командиром моего отделения.
– Будем держаться вместе, – заверил он меня по прибытии.
Началась моя настоящая служба…
– Рота заграждения и минирования, – сказал дневальный Оберемок, подняв трубку зазвонившего внутреннего телефона. Губастый и с выпуклыми глазами, он явно томился службой и стоянием. Проходящий мимо старшина роты охраны Витя Бауэр заметил:
– Застегнись! Ты на посту.
Оберемок был свинарём – самая ответственная должность в каждой большой части. А Витя ещё совсем недавно был каптенармусом – считал мундиры и портянки в каптёрке. На моих глазах он сделал головокружительную карьеру. Он был из казахстанских немцев, и сама фамилия говорила, что он хозяин.
– Выходи строиться на обед! – баском приказал старшина.
Ни одна команда в армии не выполняется в армии так быстро, как построение для приёма пищи. Восемнадцатилетние солдаты, вчерашние пацаны, мы ещё росли и постоянно хотели есть. Я метнулся в строй, как пуля.
– Запевай! – скомандовал старшина, когда рота потопала по бетонке.
«Солдаты, в путь, в путь, в путь!
А для тебя, родная,
Есть почта полевая.
Прощай! Труба зовет,
Солдаты – в поход!..» – пели мы.
– Стой! – скомандовал Бауэр возле столовой. Бетонка зазвенела. Настала напряжённая тишина: все ждали, какая команда прозвучит: «Слева по одному» или «Справа по одному».
Бауэр выдержал долгую паузу. Наконец прозвучало:
– Справа по одному в столовую марш!
Счастливцы с правой стороны строя – у них появился шанс первыми ворваться в столовую – ринулись казачьей лавой в громадное помещение столовой.
– Коси мясу! – орал я, вместе со всеми несясь к столам, на которых дымился борщ, и млела каша, а на общей большой тарелке было мясо – главная цель атакующих столовую.
Я пролетел. Лучшие куски мяса были расхватаны вместе с ломтями белого хлеба потолще: их сразу понадкусывали счастливцы, чтобы никто не тронул.
Я пошёл в хлеборезку.
– Петро, дай хлебца, – попросил я хлебореза Горобца.
Маленький как воробей – «горобец» по-украински обозначает эту птичку – щедро отвалил мне краюху белого.
– Спасибо от всей Советской армии, – поблагодарил я его.
Он был рядовым, но на самом деле являлся вторым человеком в части после командира полка, так как распоряжался хлебом, маслом и сахаром. Когда маленький Горобец шёл по территории полка, то ему, хоть и шутливо, козыряли: громадная власть была у человека.
Только разнежились мы после обеда на зелёной травке и опять команда:
– Строиться на работу!
Долго тянулись по одному: не в столовую же. Затопали по бетонке. У меня в руках оказалась свистулька.
– Левой! Левой! Левой! – командовал нашим взводом маленький и тщедуший лейтенант Воинов. В такт его словам я свистел в курочку-свисток, как будто он был флейтой, и мне казалось, что играет военный оркестр.
– Отставить! – петушиным голосом приказал Лёша Воинов – так мы звали его за глаза. – Детский сад!

Лягушки квакали так, что звон стоял в ушах.
– Ух, я вас! – крикнул я и бросил камень в лужу, что сияла в лучах солнца после дождя. Там обосновались лягушки. Лупоглазые рептилии испуганно замолчали.
– Это у них песня любви, – сказал рядовой Толик Рядинский. Глаза его вседа смеялись.
– То-то я думаю, что это мне квакать хочется? – встрял Витя Шнайдер.
Его все звали Адик. Наверное, потому, что он был немцем, как и Адольф Гитлер. Витя на такое переименование ни капли не обижался и всегда улыбался. Адик, так Адик.
– Не отвлекаться! – сказал лейтенант. – Сегодня нужно закончить окопы и блиндаж.
Мы готовили линию обороны на случай нападения врага. У Воинова был чертёж полного профиля линии окопов и блиндажа, что был расстелен тут же на бруствере из свеженасыпанной земли.
– Никакая сволочь сюда не придёт, – сказал я.
Природная лень висела у меня на плечах и не давала работать.
– Прекратить разговорчики! – грозно прервал дискуссию наш двадцатилетний командир. Но после паузы добавил:
– Всем отдыхать!
Он был в новеньком обмундировании, худенький и такой же зеленый, как и мы. Мы уселись в кружок на пеньки – деверья были спилены для окопа. Лейтенант достал из кобуры пистолет ТТ и стал протирать его тряпочкой: было видно, что он никак не мог нарадоваться игрушке.
– Дайте посмотреть, товарищ лейтенант, – попросил Адик. – Я отдам.
– Во, дитя, – заметил Рядинский и улыбнулся. Все хохотнули. Оружие стало переходить из рук в руки. Я тоже подержал ТТ. Было приятно ощущать тяжесть пистолета.
– Как бы нам на ужин не опоздать, – сказал Адик.
– За работу! – лейтенант забрал у меня оружие.
Мы принялись укреплять стены окопа свежеспиленным кругляком, и я неожиданно испытал вкус к работе: почувствовал себя солдатом.
«Солдатушки, бравы ребятушки,
Кто же ваши жены?
Наши жены – пушки заряжены,
Вот кто наши жены!» – бормотал я, спотыкаясь, когда мы выбиралась из лесной чащобы. Мне казалось, что за кустами прятались лесные братья, что таились здесь, в схронах, после Великой Отечественной.

– У Оберемка половина поросяток сдохла, – сообщил всем весело на следующий день после обеда Паша Пташкин. Он был большой оригинал: вытачивал перстень из заготовки размером с топорище. Голову почему-то держал по-собачьи набок.
– Чему радуешься, дурень? – спросил я.
Меня поддержал Рядинский.
– Это же мясо! – воскликнул он. Ему почти всегда доставался самый большой масол, когда мы атаковали столовую.
Показался Оберемок.
– Они в хозвзоде все такие, – вымолвил Адик, глядя на лоботряса в солдатской форме. На груди у свинаря, как и у всех нас, сиял гвардейский значок.
– Давайте выразим ему всеобщее осуждение, – предложил я.
– У-у-у! – загудели все, как по команде.
На этом дело не кончилось
– Тебя надо под трибунал! – бегал перед сельскохозяйственным взводом его командир Сокирко. – Разжаловать тебя надо, а жаль – ты рядовой.
– Кто их этих свиней поймёт: жрут что попало, – пытался оправдаться Оберемок.
– Молчать! Три наряда вне очереди! Будешь мыть туалеты.
Солдат смотрел на командира выпуклыми наглыми глазами.

Скоро засияли звёзды, и после переклички и команды «Отбой!» я с блаженством улёгся в свою кровать. На меня со стены ласково смотрел член политбюро ЦК КПСС Мжаванадзе – все портреты членов главного партийного органа висели рядом – как бы говоря:
– Устал сынок? Отдохни.
На соседней койке ворочался мордвин Максимов, маленький и крепкий как гриб-боровичок. Все звали его Макс.
– А забор покрасим в голубой цвет, – бормотал он. – И будет он голубой, как небо.
Я заснул…
– Подъём! Тревога! – раздался среди ночи вопль. Через минуту мы уже стояли в строю.
– Хачик! Хачик! – суетились как обычно азербайджанцы – их было в роте больше всех – вокруг своего всегда недовольного земляка. Был он смугл больше других, с большими персидскими глазами. Хачик слыл человеком редкой раздражительности, а тут его разбудили.
Это нас немного задержало, и мы последними явились на плац, сонные и недовольные, как капризный Хачик. Перед нами заметался, как пламя под ветром, молодой полковник, командир полка Собакин.
– Солдаты! – разорялся он. – Мы должны быть готовы каждую минуту встретить врага!
– По агентурным сведениям, от него ушла жена, – шепнул мне рядом стоящий всезанющий Рядинский.
– Не удивительно, – тихо ответил я. – Кто с таким дураком будет жить? Людям спать не даёт.
Я никогда не видел жену полковника. Возможно, она была хорошая женщина, но я испытывал к ней недобрые чувства. Собакин начал устраивать тревоги каждую ночь. Мы не высыпались и ходили сонные и злые.
Однажды очень красивая молодая женщина вместе с другими жёнами офицеров – они все работали вольнонаёмными в штабе полка – продефилировала в штаб мимо строя. Рядинский шепнул мне:
– Вот она! Вернулась!
По рядам прошёл гул восхищения, и мы сразу поняли Собакина и простили командиру наши ночные страдания.
Он перестал нас терзать. Но вечером мы долго не могли заснуть.
– А как она прошла, как королева! – захлёбываясь от восторга, сказал Пташкин.
– Ты лучше подумай, как твоя жена там, на гражданке тебе рога наставляет, – встрял Рядинский.
– Я, когда поеду в отпуск, сразу не пойду домой, а буду выслеживать её три дня. Я Таньке своей не верю.
– Ну, ты маньяк! – заметил я, удивляясь его патологической подозрительности.
Начался детальный разбор редкой женской красоты командирши.
– Хватит вам шептаться, – недовольно сказал Адик. – Спать не даёте!
Солдаты скоро заснули. В окно лезла луна, и было светло, как днём.
– Нюся, – шептал Макс, блаженно улыбаясь.

– Это какая Нюся тебе снилась? – спросил я Макса на следующий день.
– Жена моя, – застеснялся он. – Я уже дом построил, и она ждет меня в нём.
Я вдруг почувствовал себя пацаном. У него в жизни всё было определено, а было Максу, как и мне, восемнадцать.

– Преступление века! – сообщил однажды Рядинский, когда мы после обеда собрались в курилке. – Какие-то злодеи залезли в дом Сокирко, всё там переломали и корову увели. Правда, та сама скоро пришла назад: проголодалась.
Командир хозвзвода жил с женой не в военном городке, как все офицеры, а в лесу, как партизан.
– А где его жена была? – спросил я.
– Она на хутор в магазинчик к эстонцам подалась.
Все посмотрели на Оберемока. Свинарь с индифферентным видом сидел тут же и курил. Он оставил свой пост дневального.
– Ты что здесь сидишь? – крикнул расстроенно выбежавший из казармы Бауэр. – Командир полка идёт сюда! Только что звонили.
Мы повыскакивали, когда командир полка пронёсся мимо нас. Дневальный успел занять свой пост у тумбочки – штык, как положено, на боку. В открытую дверь казармы я увидел, как полковник подошёл к тумбочке и провёл по ней лопатообразной ладонью.
– Что это? – сказал он, поднося её к лицу дневального.
– Пальцы, товарищ полковник! – последовал невозмутимый ответ.
– Какие пальцы?! Грязь! – и как смерч исчез в глубине казармы. Бауэр – за ним…
– Иди. Тебя зовут, – сказал мне Адик, выбежав на крыльцо. Предчувствуя недоброе, я явился на зов. Полковник стоял возле моей тумбочки.
– Это ты написал? – спросил он, показывая мне тетрадку, вытащенную из верхнего ящика.
– Я, товарищ полковник.
– Читай!
– «Лежу на крыше, солнце греет набитый кашею живот».
– Чем у тебя люди занимаются?! – совсем взбесился Собакин, глядя на Бауэра. Его гневный взор упал на шинели, висевшие на вешалке возле стены, аккуратно заправленные одна в другую. Лишь одна выбивалась из ряда. Полковник кинулся к ней как коршун, выдернул её и бросил на пол.
– Чья? – спросил он.
– Моя, – ответил я.
– Развели здесь поэтов! – и, выбежав из казармы, накинулся на спешащего к нему командира роты Бельтюкова.
– Шинельку-то надо вешать строго в ряд, – сказал подошедший к нам Оберемок.
– Тюрьма по тебе плачет, – ответил совсем расстроенный Бауэр. – А ты тоже хорош, – с укором посмотрел он на меня.
Стихотворение, которое так возмутило служаку полковника, было написано после того, как я прятался на крыше караульного помещения от другого служаки – лейтенанта Воинова.

Мы тянули лямку: ходили через день в караул, отдыхали и снова  шли в ночь. Развод часовых проходил на плацу.
– Перечислить обязанности часового, – строго велел начальник заступающего караула Воинов гвардии рядовому Рядинскому. Он был суров, как сама война.
– Часовой обязан бдительно охранять пост… – начал сыпать как горохом бравый солдат. Когда очередь дошла до последнего пункта, встрял Паша Пташкин:
– Услышав лай начальника караула…
В уставе: «Услышав лай караульной собаки…» Этот перл солдатского юмора повторялся каждый раз при разводе, но все засмеялись: все мы от нудной караульной службы немного отупели.
Развод кончился.
– Нале-во! Шагом марш! – скомандовал Воинов. Рот его при этом округлился, как буква «о», и мы затопали по бетонке.
Военный городок в лесу утопал в тумане. Было приятно шагать строевым и ощущать себя молодым.
– А для тебя, родная, есть почта полевая… – неслось над вершинами высоких сосен, пугая вездесущих ворон.

В красном уголке шли занятия по политической подготовке.
– Рядовой Кравцов, – сказал мне Воинов. – Берите указку и покажите на карте Ташкент!
– Товарищ лейтенант, я вас покусаю, – пошутил я. Мне надоело каждый день показывать на карте столицы союзных республик.
Пошутил я неудачно: взводный нахмурил бровки и грозно посмотрел на меня.
– Почему одеты не по форме?
На моих плечах внакидку – так я видел у генерала в кино – висела шинель, в которой совсем недавно запутался полковник.
– Меня знобит.
Все посмотрели на меня как-то странно.
После занятий – я показал не только Ташкетн, но и Ереван – Бауэр подошёл ко мне.
– Пойдём к врачу, – сказал он. Он смотрел на меня круглыми испуганными глазами. Наверное, боялся быть покусанным.
Громадный, чёрный как грач майор медицинской службы задал мне несколько ничего не значащих вопросов и испытывающее посмотрел на меня.
– Хватит дурака валять, – заключил он. – Я здесь фонтан в санчасти строю. Будешь помогать.
У майора был только один санинструктор, и ему требовались рабочие руки.
Целую неделю мы – у чёрного майора «лечились» бетонщики – заливали края небольшого фонтана возле санчасти. Я был на подхвате.
Больные солдаты получали порции (мы говорили «парчушки») в офицерской столовой, и меня послали туда с судками.
– Чего тебе? – хмуро спросил меня повар Зураб.
– Обед для медсанчасти.
– Биджо, сделай! – крикнул он помощнику, а сам взял палку сырокопчёной колбасы и, как хирург, рассек её на две неравные части и бросил большую часть своему помощнику.
– Держи, Биджо! – сказал он. – Потом закусим.
Отрезав почти прозрачные кружки от колбасы и положив их на тарелки, он отнёс её в обеденный зал. В открытую дверь я видел обедающих офицеров. Там, с голодными несчастными глазами, сидел и наш тощий Воинов. Ему тоже достался кусочек.
– Как бы наш Лёша не умер от истощения, – подумал я. Весь мир для меня тогда казался голодным.
– Давай забирай! – отозвал меня от наблюдения повар, подавая мне полупустые судки.
– А чего так мало?! – возмутился я.
– Ты хочешь, чтобы я на тебя накричал?
– Не хочу.
– Тогда уходи, дорогой.
Фонтан мы закончили, и я с неохотой пошёл в свою казарму. По пути возле солдатской столовой мне посчастливилось выпросить у водителя, разгружавшего хлеб, булку белого, опередив конкурентов.
– Где раздобыл? – завистливо спросил меня большой – из-за роста ему давали две порции в столовой – Пташкин, когда я подошёл к казарме. Ни слова не говоря, я разломал булку пополам и вручил часть однополчанину.
– Ешь!
Я вернулся в родную роту.

– Выходи строиться в клуб! – скомандовав как-то Бауэр. Он заматерел и потяжелел: ему часто присылали из Казахстана сало, и старшина то и дело нырял в каптёрку вместе с сержантами роты подкрепить слабеющие силы.
– Ой, строиться! – дурашливо обрадовался Адик.
– Ты смотри так не шути, а то как я к доктору попадёшь, – предупредил я его.
Мы затопали по городку. Над нами шумели кронами высоченные деревья, и было прохладно и уютно, как в парке.
Поход в клуб был для нас развлечением. Мы смотрели на это мероприятие, как на театр, в котором не хватало только лож и балконов. На этот раз вместо политрука на сцене метался Собакин.
– Может, снова от него жена сбежала? – подумал я.
– Какие у личного состава полка есть претензии? – спросил он.
Начались вопросы.
– Почему нет мази Малиновского? (так мы в честь министра обороны шутливо называли гуталин для сапог).
– Завтра будет, – ответил полковник.
– Неожиданно для себя я, замирая, крикнул на весь зал:
– Нет ниток для подшивания подворотничков!
– Вопрос понятен, отвечаю, – последовал ответ. – К нам следует эшелон с нитками.
– Га-га-га! – загоготали как гуси все собравшиеся в клубе. Конечно, в вагонах эшелона были не только нитки, но посмеяться хотелось: какое-никое, а развлечение.

– Занять линию обороны! – прозвучало ночью, когда нас подняли по тревоге и построили в казарме.
– Получить оружие! – приказал Бауэр.
Мы похватали автоматы в оружейной комнате.

Наш взвод бежал по бетонке к окопам, потом свернул в тёмный – ночь была безлунная – лес.
– Вперёд! Вперёд! – подгонял Ромка.
Я мысленно крыл матом воображаемого противника и был готов растерзать его на месте, но ничего не было видно в кромешной темноте…
– Бултых!
Я оказался по горло в воде, что наполнила окоп: обычная история в лесах Эстонии. Вместе с другими плюхнулся в воду и Ромка.
– Болото б…дь! – выругался он.
Выкупались мы славно.
– Как дома в ванной, – пошутил неунывающий Адик. Зубы его блестели в темноте, как у негра.
Взлетела яркая ракета – это был отбой учебной тревоги – и осветила наши грязные от болотной воды лица. Мокрые и усталые, мы вернулись в казарму.
– Это вам, чтобы служба мёдом не казалась, – пошутил перед строем командир роты капитан Бельтюков, блестя весёлыми и злобноватыми, как у кота, глазами. – Благодарю за службу!
– Служим Советскому Союзу! – как положено, рявкнули мы в ответ.
Когда потом я снимал сумку с противогазом, из неё выпрыгнула большая зелёная лягушка: ей тоже пришлось поучаствовать в наших военных играх.

– Будет праздник живота, – в сторону, приложив ладонь ко рту, как актёр на сцене, сообщил мне Ромка. – Ты среди приглашенных.
– Спасибо, друг!
Для меня это не было особой новостью. Я видел, как на стрельбах – они были у нас каждую неделю – Рядинский, наш охотник, тырил жёлтенькие патроны. Патрулируя с внешней стороны стартовых площадок стратегических ракет, он уже стрелял в косулю, но промахнулся, зато попал в Муху, нашу собаку. Та хотела ему помочь.
В следующий раз он был удачливей. И вот желанный пир настал. “Only white” – «Только для белых» было написано на табличке, что выделялась над столом в лесу, недалеко от караулки.
Здесь собрался весь свет полка: Бауэр, сержанты нашей роты, хлеборез Горобец, повар офицерской столовой Зураб и Оберемок. Он пришёл не с пустыми руками: к дичи он добавил молодого поросенка, которого принёс под мышкой. Зураб притаранил всякой деликатесной еды из офицерской столовой.
Сподобился присутствовать среди сильных мира сего и я. Мясо – еда богов – дымилось на большом противне. Жадно жуя душистое мясо, я представил нашего истощённого взводного с кусочком колбаски.
– Он ведь может и ноги протянуть, – мысленно пожалел я его.
– За наше боевое братство! – провозгласил Ромка, поднимая стакан с газировкой.
– Надо было бы Собакина позвать, – пошутил я.
– И загремим на губу, – заметил герой события Рядинский. – Недавно на сетке высокого напряжения лося убило, так он велел его закопать, чтобы шума не было. Мы ведь служим в заповедном лесу.
Все уважительно притихли: эта сетка охраняла по периметру стартовые площадки наших стратегических ракет.
После отбоя Макс, ворочаясь в кровати, завистливо спросил меня:
– Мясо вкусное было?
– Очень. Надо было принести тебе кусочек, но (как жаль!) всё смели подчистую.
В первый раз служба в армии показалась мне мёдом.

– Почта! Почта пришла! – объявил на всю казарму маленький широкобёдрый, похожий на девушку, Бауэр, и все бежали к нему, как куры к петуху. Среди других был и Паша Пташкин.
– Тебе нет, – ответил ему в очередной раз старшина, сочувственно глядя на него большими блестящими газами.
– А мне? – встрял я.
– Тебе? Тебе пишут.
Я не особенно расстроился  на эту отговорку, а Паша потемнел лицом и отошёл в сторону. Он раздобыл где-то гитару и по вечерам, перед отбоем, стал петь одну и ту же песню:
– «Так что же – брось, брось,
Жалеть не стану,
Я таких как ты всегда достану,
Ты же поздно или рано
Всё равно ко мне придёшь!»
– Паша! Заткнись! Надоел! – кричали ему, а он продолжал терзать гитару, отчаянно фальшивя.
– Как бы не повесился? – обеспокоился Рядинский.
– Повесился?! Он сам кого хочешь задавит! – ответил я, глядя, как мышцы играли под тугой гимнастёркой певца.
Всё кончилось хорошо. Какой-то писарь-шалопай из штаба отдавал письма в другую роту, и однажды целая пачка голубых конвертиков была высыпана в широкие, как лопаты, ладони страдальца.
– Демобилизуюсь – сразу не пойду к ней, а буду выслеживать любовников три дня! – заявил он как ни в чём не бывало, жадно перечитав письма. Дурак он был ещё тот.
Я письма получал редко, зато из дома шли посылки с яблоками. Первую посылку я высыпал на свою кровать.
– Угощайтесь! – сказал я всем.
Яблоки исчезли, как будто их и не было. Остался только сладкий запах. За содержимое последующих посылок я уже боролся: загребущие руки моих друзей лезли в них без всякого приглашения.

Мечта каждого солдата – поехать в отпуск. И первый заслужил его Макс: он реанимировал старенький трактор. Машина радостно затарахтела и стала выписывать кренделя возле караулки. За рычагами сидел улыбающийся Макс, а на приборной доске – как всё в тракторе – дрожали картинки голеньких девушек.
– Езжай в отпуск! – на радостях сказал командир роты, сев в кабину и прокатившись с комфортом.
Счастливый Макс уехал и явился через две недели.
– Я надел мундир и чёрные гражданские брюки и пошёл на танцы в клуб. Было очень красиво! – рассказывал он мне вечером.
– У тебя жена, наверное, красивая? – спросил я.
– Очень!
И он достал из нагрудного кармана фотографию, на которой была его Нюська – круглолицая и с глазами как бусинки. Для него она была самой прекрасной в мире.

После того, как полковник обнаружил в моей тумбочке крамольные стихи, я перестал писать. Но вдохновенье как ручеёк прорвалось сквозь холодный сугроб арамейской жизни…
– «Я оглох от команд, отупел и осунулся,
Время тянется, словно резинка с трусов,
Никуда не пойти и не сунуться:
Всё закрыто на длинный засов», – читал я вечерами друзьям свои перлы.
– Ты, б...дь, настоящий лагерный поэт, – похвали меня Ромка. За душу берёт, –он знал толк в высокой поэзии.
Вдохновлённый похвалой, я выдал на-гора:
– «Моё сердце звонкая монета,
Что подбросила, играючи, судьба.
Просто вы не поняли поэта,
С ранними залысинами лба».
Стихи всех позабавили, но завистливый Рядинский переделал четверостишие:
– «Просто вы не поняли поэта,
Записав его на третий пост».
В основном мы патрулировали по периметру боевых позиций, но на третьем посту была обычная рутина,  где тебя будят каждые два часа в течение суток. Нормальному человеку, не солдату, этого не вынести.
В большую окружную газету – мне позарез нужны были деньги для буфета, а там платили гонорар – я написал заметку о головокружительной карьере Вити Бауэра. При помощи корреспондента этой газеты – завязалась переписка – я расширил её на целый разворот.
«Бауэр шагает впереди» – такое название очерка красовалось вверху через две страницы окружной газеты «На страже Родины». Бауэр ходил, как именинник, а ко мне стали подходить разные бесцветные личности и просить написать про них.
– На дембель! – умоляли они. – Пожалуйста!
– Ага! Всех вас на промокашку выведу! – ликовал я. А гонорар за очерк, тридцать рублей – целое состояние для солдата – я потратил на угощение друзей: мы съели все запасы колбасы, которая имелась в буфете и запили эту роскошную еду ящиком лимонада.

Время шло, менялись времена года, а вместе со временем менялись и мы. Я стал «стариком» и уже по-отечески подшучивал над пополнением роты. Большой и неуклюжий увалень Коля Малышко робко смотрел меня. Я казался ему начальством.
– А ну повертись-ка, сынку. Экой ты стал смешной. Какая свитка на тебе! – говорил я Коле, как Тарас Бульба. Шинель рядового Малышко могла служить чехлом для танка.
– Мы его на дивизионные соревнования по боксу пошлём, – оживился Бауэр, разглядывая новичка. Нужен тяж, а у нас одна мелкота.
Послали. Через три дня боксёр-тяжеловес вернулся. На его добром детском лице красовался фонарь.
– Какое место занял, Коля? – стали все спрашивать спортсмена.
– Второе.
На всю дивизию нашёлся ещё один такой великан, который оказался бойчее, и в поединке украсил лицо соперника. Малышко дали на соревнованиях медаль, и его испуганное лицо с маленьким носиком стало украшать стенд «Лучшие спортсмены подразделения. Так у нас люди приходили в большой спорт.

Настала очередная зима. Снежная, сказочная.
– Починить колючку с внешней стороны периметра! – приказал мне и Адику старший сержант Аджигитов.
Натягивая пассатижами колючую проволоку – её оборвали самовольщики из других рот полка – мы заметили вдалеке эстонскую мызу.
– Мне это напоминает Германию, – сказал немец из Казахстана Адик. – Смотаюсь туда.
– Ремонт идёт нормально! – доложил я в караулку, воткнув вилку телефонной трубки в розетку линии связи. Началось томительное ожидание.
– Есть! – явился назад мой товарищ. – Эстонец всегда поймёт немца. Пришлось отдать целый рубль, – и Адик достал из-за пазухи бутылку с сизым содержимым.
Я открыл пробку, понюхал и одобрил:
– Праздником пахнет.
Когда мы вернулись назад в наш городок, Адик спросил:
– А закуска?
– Я достану! – ответил я и пошёл на продуктовый склад.
– Менк киченк баз гаенк! (Нас мало, но мы армяне!) – приветствовал я кладовщика Ашота Багдасаряна.
– Го-го! – засмеялся он и дал мне банку тушёнки из непрокосновенного запаса.
Как самые настоящие заговорщики, мы собрались вечером в укромном уголке.
– Третий нужен, – сказал Адик. – Традиция, – и сбегал за Мишкой Ковтуном. Мишка был салагой из последнего призыва. Ему стукнуло двадцать шесть лет, и он казался нам древним стариком.
Я глотнул вонючую, тягучую от мороза жидкость, и она стала в горле комом. Адик тоже сдался – это был явно не шнапс. Мишка – вот что значит возраст и опыт – выпил почти всю бутылку.
– А ты смерть вот так видел? – спросил он, опьянев, и поднёс к своему лицу растопыренные пальцы. Его когда-то привалило в шахте, и это оставило в Мишкиной душе неизгладимый след.
Что с пьяным разговаривать? Мы вернулись в казарму и тихо легли спать, а Мишку застукали: он начал искать собеседника, чтобы рассказать о своей встрече со смертью в шахте, и загремел шахтер на губу. В день, когда он прибыл на исправление, там дежурил наш Лёша Воинов. Всезнающий Рядинский рассказал мне, что нашего салагу-собутыльника лейтенант послал разгружать уголь из вагона.
– Завалит! Завалит! – закричал Мишка и, бросив лопату, выскочил из вагона, где велено было работать. Наверное, он ещё не забыл о встрече со смертью в забое.
– Стой, стрелять буду, – крикнул Воинов и достал пистолет, который показывал нам.
– Смотри, не промахнись! – крикнул, убегая Мишка.
Беглеца поймали и он, отсидев, вернулся в родную роту.
– Миша, поешь зайчатинки, – участливо угощал Мишку Рядинский, когда мы были в карауле. Зайцев убивало на сетке высокого напряжения, когда они прибегали понюхать её, что отражалось вспышками на большом табло в комнате начальника караула.
Когда начкар спал, сетку отключали, собирали окостеневших ушастых и тушили их на сковородке вместе с картошкой.
– Не откажусь, – ответил бывший шахтёр, но вкушал деликатес без всякого аппетита и смотрел безучастно перед собой.

– Гляди, строение какое-то! – вскрикнул я, когда в следующий раз мы оставили колючую проволоку позади. Напоминающее триумфальную арку сооружение, покрытое снегом, стояло в конце заснеженной аллеи.
Мы приблизились, сняли лыжи и робко зашли вовнутрь.
– Что это такое? – спросили мы старушку-смотрительницу. Она появилась из ниоткуда, словно фея из воздуха.
– Мавзолей Барклая-де-Толли, – ответила женщина приветливо. Завороженные, мы смотрели на бронзовое надгробие, портреты полководцев, – всё, что украшало верхнюю часть мавзолея.
А внизу, в просторной открытой гробнице стояли два гроба: русского полководца, командующего русской армией до Кутузова, лифляндского дворянина, и его жены, как будто опущенные туда вчера.
Притихшие, мы вышли под падающий снег: сама История заглянула нам в глаза.

Приближался День Советской Армии.
– Будет парадный обед, – по секрету сообщал всем Рядинский, многозначительно поглядывая по сторонам. – Никому не говорите.
– Могила! – отвечали мы ему.
Эта новость взволновала всех, и каждый вечер после отбоя, перед тем как заснуть, солдаты обсуждали меню предстоящего пира.
 – Будет курица, – мечтательно говорил я. – Ничего нет на свете вкуснее!
– Ага, каждому по ножке, – насмешливо отвечал Адик. – Будут свиные сардельки.
– Будут макароны по-флотски, – вступил в беседу обычно молчаливый Макс.
– Когда вы все наедитесь, проглоты?! – прервал мечты Паша Пташкин. – Всё! Отбой!
Все скоро заснули и зачмокали губами: наверное, каждому снилось любимое кушанье. А когда желанный момент настал, солдаты, как всегда неслись лавой к столам, и под сводами столовой заметался крик:
– Коси мясу!
Каково же было наше разочарование, когда вместо заманчивых и вкусных деликатесов на общей тарелке в начале каждого стола лежали по одному кружку колбасы каждому, как добавка к обычным мослам. Это было даже хуже, чем дневной рацион лейтенанта Воинова.

Зима пролетела незаметно, и настала последняя весна службы в армии. Для и меня и моих друзей.
– Дембель неизбежен! – приветствовали мы друг друга.
– Jawohl! – следовал ответ. В перводе с немецкого, это означает «так точно».
На душе было радостно. Вечерами, после команды «Отбой!», мы долго не могли заснуть: мечтали вслух о возвращении домой.
Однажды ночью прямо перед Первым мая нас разбудили радостные призывные визги девушек, доносившиеся с ближайшего хутора.
– У эстонцев весенний праздник: Вальпургиева ночь, – сказал, проснувшись, всезнающий Рядинский. – В эту ночь ведьмы проводят шабаш, и надо поднять шум, петь и танцевать, чтобы их отпугнуть.
– Сами они ведьмы, – недовольно отозвался Паша. – Спать не дают.
– Вот бы мне на этот праздник, – размечтался Ромка, большой поклонник девичей красоты. – Я бы их пощекотал!
И начался обычный ночной обмен мнениями, как лучше щекотать эстонских девушек.
– Дембель неизбежен! – заключил я ночной диспут.
В окна нашей деревянной казармы подмигивали звёзды, как бы участвуя в разговоре.

– Гляди, – сказал Пташкин на следующий день. На среднем пальце его правой руки блестел сделанный из топорища перстень. Паше понадобилось три года на этот титанический труд. Изделие было массивным, как кастет.
– Буду вырубать Танькиных любовников, – заключил повёрнутый на ревности Пташкин.
Дембель был неизбежен, и он настал. Я явился в родной поселок в мундире, на котором орденами блестели значки. Друзья надавали их мне на дембель. И когда я шёл в военкомат, чтобы доложить о своем прибытии, мне встретилась Лена. Она была учительницей в местной музыкальной школе и первой красавицей в посёлке. До моего призыва в армию девушка не видела меня в упор. К моему удивлению, Лена остановилась, засияла большими карими глазами и приветливо улыбнулась мне:
– Отслужил? – спросила она взволнованным контральто. – Приходи вечером, я выйду.
– Приду, – ответил я после паузы, внезапно охрипшим голосом.
В садах цвели яблони и черешни. Весенний ветерок приносил их запах и кружил голову. Жизнь только начиналась!
С тех пор, когда я слышу песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане?», всегда вспоминаю роту охраны и минирования, где тянул лямку почти три долгих, но весёлых года, которые научили меня выдержке, мужеству и терпению.