Больше всего она походила на старую фарфоровую куклу. В ситцевом платье, пахнущую шерстью и краской, и еще чем-то терпким, лекарственным (наверное, от долгого лежания среди разных вещей и флаконов). На бисквитную куколку, глядящую открыто и однозначно, неповоротливую и неуклюжую.
И, конечно же, она была совсем не похожа на тех, кто.
Она была совсем не округла, не изящна, не пластична, как те, кто.
Она не умела улыбаться глазами и подмигивать кончиками губ. Она не умела исчезать и появляться в нужный момент, не умела интриговать и провоцировать, украдкой укалывать и намекать. Как те, кто.
Она была очень хрупкая, несовременная, и, казалось, что она каким-то странным образом забальзамировалась и пришла запоздалой почтой из прошлого века. Что ее не должно быть здесь, что она вот-вот рассыплется или пожелтеет. Но под ее мягкой, состоящей из тонких прутиков грудной клеткой копошилось вполне живое сердце. Она была жива и почти здорова, но не покидало ощущение, что любое неосторожное движение может нечаянно оборвать существование этого маленького механизма.
А он... он был из настоящего времени, современный, умный парниша, который понимал, что к чему и умел ощущать несоответствия и соответствия. Он вел дневник, где описывал людей, используя только существительные. Он любил разные ассоциации.
О ней он не собирался ничего писать, но, между делом, чиркнул пару строк: шестеренки, бархат, курабье и, как следствие, красный октябрь, троллейбус и антресоли. Он перечитал. Ему понравились эти слова и он заинтересовался. Не страстно, не внимательно, но с ощущением легкой забавности. Потом прочёл ей. Она посмотрела на него круглыми и лишенными самозащиты глазами и улыбнулась, приподняв красные щеки.
Он забыл о ней на какое-то время, пока не исчезла та, которую он воспринимал как раз таки страстно и внимательно, и каждый день о которой силился написать хотя бы пару существительных, но никак не мог этого сделать. Подобрать нужные. На ум приходили только прилагательные, иногда наречия и все были чересчур прямолинейны и эмоциональны. Поэтому она исчезла. Он думал так, что всему виной прилагательные. А вовсе не тот человек, который... как бы то ни было, она подмигнула уголками губ, улыбнулась глазами и скрылась в вечернем смоге при помощи троллейбуса. А, нет, кажется, то была маршрутка.
Тогда он перелистал блокнот и вспомнил об отставленной кукле. Она по прежнему лежала на полке, бессильно раскидав ноги и руки, и ждала момента.
Он позвонил ей и попросил о встрече. Она отложила свои гаммы, выкинула фантики, посмотрела прогноз погоды, надела вязаный шарф и мелкими шажками отправилась к нему. Слегка пошатываясь от порывов несуществующего ветра.
Он ждал ее. Она вошла печально и осторожно. Вежливо поздоровалась. Он тоже вошёл - печально и осторожно. Она не издала ни звука, и только под ее тонкими прутиками рёбер копошились и трепыхались маленькие шестеренки.
Он вышел. Неловко и скованно. Она улыбнулась и приподняла свои красные щеки. Застенчиво поправила скомканную блузку и предложила пройтись по бульвару.
Аккордеонист играл какой-то французский мотивчик, но нежно, так, что это не вызвало отторжения. Очень грустный, милый мотивчик.
Он посмотрел на неё. В сочетании с этой музыкой она стала ещё тоньше и белее. Вены постепенно исчезали с ее щёк и кожа приобретала тот самый оттенок. Фарфор. Ситец. Фетр. Бархат. Трам-там-там. Трам-там-там. Да, точно, это же был вальс.
Что-то кольнуло его. Ему стало страшно. Казалось, что он притронулся к какой-то иной материи, из другого, шестереночно-конфетно-древнего измерения. Что шестеренки вот-вот остановятся. Что он уничтожил что-то неуместное, несвоевременное, неуклюжее, но, все же, беззащитное, мягкое и живое.
Она догадалась. Она в первый раз, пожалуй, поняла, что к чему. Она собрала свои мягкие распластавшиеся ножки и ручки, приподняла красные щеки.
Трам-там-там. Трам-там-там. Раз, два, три.
Подошла к нему тремя шажками, трижды вздохнула и сказала тонким голосом: «я, наверное, пойду, троллейбус сейчас придёт, и ещё гаммы надо подучить, в общем, не парься, дружок»
И исчезла. Своевременно. Быстро. Бесповоротно.
Улыбнувшись глазами и оставив привкус бархата и пыли, и шлейф пятого шанеля.
И он вздохнул.
С облегчением.
Трам-там-там.
Дети вырастают.
Дети перестают играть в куклы.
Их ждёт большая жизнь.