Саранча. Глава 1

Михаил Хворостов
Глава 1. День рождения.

Так получилось, что у Феди было два дня рождения. Первый, обыкновенно почитаемый людьми единственным, он не помнил. Позабыл, вместе с первыми годами жизни.

Но вот второй день рождения, который вернее назвать ночью - остался в памяти навсегда…

Сколько Федя себя не изводил, в ту самую ночь ему никак не удавалось уложить костяные углы своего тела. В какую бы конфигурацию он не складывал руки, ноги и позвоночник - ему всё время казалось, что лежат они неправильно, не как должно. Это мешало уснуть, вместе с шумами, холодом и древним страхом, проросшим глубоко в костное вещество каркаса плоти.

Боялся Федя совершенно всего. Например, его очень пугала темнота, особенно когда она присутствовала в малом объеме – в каком-нибудь темном углу или едва заметной тени. Он не мог предугадать, что от нее ждать и рефлекторно опасался.

Однако, в случае тотального распространения, субстанция тьмы не вызывала в нем страха и, лаская всеобъемлющей чернотой, даже несколько успокаивала.

Потому, ложась спать, Федя всегда накидывал на лицо старый плед, выпуская мрак из жутковатых границ к нежной всеобщности.

Но в ночь рождения сон не приходил даже в темноте. Его приходу, кроме несогласованности в анатомии, мешали звуки выстрелов и надоедливый скрежет вблизи.

В конце концов, Федя отбросил плед, присел и вымученно вздохнул.

Дома никого не было – единственный родственник, дядя Витя, ушел на крышу, вести диалог со своей тоской. Такое с ним случалось каждый вечер. Вообще-то, дядя был человеком устойчивого характера и исправно работящего разума. Никогда не упуская возможности поделиться с племянником жизненным опытом, он учил его пользоваться хозяйственными инструментами, тяжести и остроты которых тот до смерти боялся.

Тем не менее, стабильность настроения дядя демонстрировал лишь в дневное время суток. Едва приходила пора спать, он ложился в спальный мешок и принимался ворочаться с бока на бок, от избытка неразрешимых мыслей. Потом садился и принимался скрести ногтями обнаженную грудь, оставляя на ней красные дорожки. В итоге он вскакивал и начинал ходить по комнате или выбегал топтаться наружу. Случалось, что, как сейчас, дядя брал ружье и поднимался на крышу, где безмолвно спорил с облаками или стрелял по ним, полагая, наверное, что виновник всего происходящего находится где-то там.

Очередной выстрел раздался под небесами…

Все доносящиеся звуки раздражали и тяготили Федю, но, в силу непонятных рефлексов, он в них вслушивался. Каждый шорох, сопение, храп и шепот тревожили его до душевных оснований, а резкие выстрелы из ружья вздергивали нервы от пяток до затылка. Акустический беспорядок давил как будто бы не только в уши, но во все точки существа, восприимчивые к звуковым эффектам.

Особенно навязчиво проявлял себя скрежет, пробиравшийся сквозь органы слуха к самому мозжечку… Он тихо, настойчиво и монотонно раздавался из располагавшегося через два павильона помещения. Там жила женщина по имени Марина, не говорившая почти ни с кем, кроме младшей сестры. Возраст женщины примерно равнялся трем десяткам, хотя из ее головы неровными, длинными клоками уже свисала седина. По лицу Марины беспрерывно бегали невротические раскаты, из-за чего оно как бы распадалось на фрагменты, беспорядочно циркулирующие по полю физиономии.

Каждый миг у нее содрогалась та или иная лицевая часть, а вслед за ней, нередко, и разные части тела. Похожую форму имела и ее речь, состоящая из слов и предложений, в которых хаотичным образом недоставало слогов. Это, а еще то, что скорость произношения у Марины обыкновенно была очень высокой, делало ее высказывания совершенно непонятными для окружающих. Одна лишь младшая сестра умела вести с ней диалог. 

Аня, младшая сестра, и сама была обычно немногословна, хотя говорила нормально, с красивыми интонациями. Несмотря на замкнутость характера, она не казалась раздавленной постылым весом бытия, как многие. Федя питал к ней симпатию и, особенным образом, к ее большим глазам и темным волосам. Затаенно, среди лабиринта фобий и опасений, в нем болталась мечта узнать Аню лучше. Но едва они оказывались рядом, он стращался противоположности ее пола и, теряя дар речи, не знал что говорить и каких ответов не бояться.

И всё же рядом с ней в нем несколько умалялся общий ужас перед мирозданием, хоть и возникали многие другие поводы  для страха. Например, как быть с эмоциями, если они родились? Куда заводят чувства, если им следовать?

Скрррр… Мысли отпрянули от острых звуков… Даже во сне Маринин нервоз находил выход - в тяге скрести ногтями по поверхностям.

Федя встал на ноги и вышел из холодного павильона.

Он и дядя жили на третьем этаже торгового центра. Хотя в этом здании еще сохранялись коммерческие очаги, на первом уровне, в целом оно давно утратило предназначение и преобразилось в жилой микрокосм.

Странные события предшествовали исходу людей из обжитых кварталов – невидимые, но заметные, из-за горизонта пришли расплывчатые волны…

Точно исторгнутые рассерженным океаном, аморфные удары упали на крайние районы города, очередью из стремительных приливов. Проявившись, стихия сразу отступила,  похитив у местных жителей связующие звенья меж мыслями, органами, душой, плотью, смыслом. Пострадавшие распались как целое, продолжая жить огрызками былого.

У кого-то из всех органов тела выпали функции, а у кого-то все функции стянулись к одной точке – правому глазу или лбу. Был, например, человек, чьи чувства и замыслы размазались по периметру комнаты и он с диким ревом бился и грыз стены зубами, пытаясь вернуть утраченное.

Еще ходили слухи о человеке, у которого душа (или нечто ей подобное) сместилась, вывалившись на две трети из тела, у другого выкипели все настроения и желания, у третьего воспринимаемый мир свернулся к прыщу на щеке.

Некоторые из помешанных разбрелись по улицам, но основная масса осталась на местах  – воя, крича и трясясь. Жертвы стихии будто пытались изъясниться новыми языками, утратив способности говорить по-людски. Они содрогались кусками разума, ели воздух, как пищу, и дышали нездешней, всепожирающей болью.

Парадоксально, но большинство продолжало подобие жизни еще долго. А умерли в конечном итоге немногие, большинство со временем исчезло, словно их никогда и не было.

А расплывчатая трясина, меж тем, так и простиралась за городом, дрожа от жадности и неизбывного голода. Порой в нее уходили отчаявшиеся люди, которых она пожирала и переваривала в новую, бессмысленную форму бытия.

Но этих бедолаг ей было мало. Сокращаясь как бесформенный пространственный червь, медленными рывками она наползала на город, собирая жатву душ, резкими выпадами протуберанцев безумия.

Люди бежали от прикосновений зловещей силы, порою доходивших уже до середины города.

Бывший торговый центр находился у платформы электрички, на наибольшем расстоянии от океана помешательства. Потому в нем и близ него и поселились жители городка – те, кто не погиб в топях умопомрачения и не ушел в большой город, за безопасным уделом. 

Федя жил в ТЦ, сколько себя помнил, а толком помнил он себя примерно пару лет. О предшествующих годах, которых, по его подсчетам, было чуть более двух десятков, он практически ничего не знал. Ему помнились морщины на лбу отца и добрый взгляд, брошенный матерью, в неизвестных обстоятельствах. Тем не менее, всё это не складывалось в его голове даже в смутную структуру воспоминаний – у него, будто бы, отсутствовало прошлое. Но, на самом деле, отсутствовал у него лишь интерес к прошедшей жизни и, оставленная без внимания, память рассеивалась, оседая бессвязными частицами.

Последние два года сохранялись у него в голове по инерции – они попросту еще не успели забыться. Говоря честно, Федя не мог в точности определить: какой объем прожитого он еще помнит -  вполне возможно, что куда больше или гораздо меньше, чем пара лет. Его будни походили на однообразную вереницу и он не видел причин их подсчитывать, как и вообще размышлять о мире или ворочать воспоминаниями. Он жил в маленькой коморке жилого павильона, от которой далеко не удалялся, а деятельность в течение суток у него сводилась к тихой борьбе с бесчисленными страхами. Еду ему приносил заботливый дядя.

Федя оперся на перила и утомленно уставился в уходящий вниз пролет.

Всюду находились закоулки с концентратом тьмы, звуки неопределенного происхождения и другие поводы для тревожных опасений. Страх, однако же, не довлел над Федей как внешняя сила, он сжимал его изнутри. Юноша никому не признавался в своих боязнях, никак внешне не выражал того, что напуган – он принимал в себя всё, что его пугало, и укрывал в себе все ответные реакции. Только лицевые судороги иногда выдавали внутренний трепет.

Окружающим Федор казался спокойным и уравновешенным, хоть и несколько нервным человеком. Никто и не думал, что для общения с окружающими он прибегает к обширному инструментарию неврозов, тревог и опасений, преобразуя их в привычные для людей реплики и штампы поведения.

Федя чуть увлекся наблюдением за обрывком обоев, жалостливо и неуместно шевелящимся на полу первого этажа. Такие комья были раскиданы здесь повсюду - об них постоянно шаркали и спотыкались. Их пинали, вынуждая бумажных спрутов сползаться в измятые разноцветные кучи.

Обои пришли в пределы торгового центра вместе с людьми. Отчего-то многие переселенцы, покинув свои дома, сочли необходимым, кроме важных бытовых вещей, забрать с собой и стенное покрытие – полностью или частично. В практическом плане бумага обоев стала занавесками, одеялами, пергаментом для записей. Но большинство обитателей восприняли лоскуты из старых жилищ, как нечто сакральное: они вешали их на стены, как картины, и сооружали из них скульптуры соседей, с которыми вспоминали прошедшие дни.

Это превратилось даже в некоторое наваждение - жители принялись приносить в ТЦ любые обои, которые могли содрать в случайных квартирах. Стали обмениваться ими, организовывать выставки, крепить их повсюду в качестве оберегов и тотемов, без какой-либо цветовой согласованности. Находились и те, кто употреблял эту бумагу в пищу, видя в ней деликатес из таинств и значений.

Но массовое увлечение минуло и обои рассеялись по жилому комплексу шматами ненужной бумаги. Только для некоторых клочки бывшей жизни не утратили содержательной ценности. Дядя Витя, например, хранил на стене выцветшее, с серыми пятнами, бумажное полотно. На нем, кажется, присутствовали розово-голубые контуры цветов, изрядно истертые и измятые.

Федя не помнил, чтобы имел об этом клочке бумаги какое-либо мнение. Тусклые узоры забавляли и тешили воображение, но, на всякий случай, он сворачивал внимание от них подальше.

Думая, в каком бы наиболее безопасном направлении положить фокус внимания, Федя посмотрел вверх…

Торговый центр венчался стеклянным куполом в центре крыши, однако, его стекло давно осыпалось и затерялось где-то в коридорах простирающейся под ним жилой местности. Остался лишь пустующий шарообразный провал, окаймленный неровной кромкой грязного стекла и ветвями металлического каркаса. Многим эта дыра напоминала око потусторонней могущественной сущности, взиравшей на мир людишек безжалостно и озадачено.

Между разбитым куполом и полом первого этажа  никаких перекрытий не было и серый свет, вместе с моросящим дождем или слабыми снежинками, как правило, падал с бесцветных небес на сооруженный внизу помост. Эта платформа почиталась многими как место для особых слов и манифестаций. На ней нередко выступали чудаковатые проповедники, озабоченные ораторы или простые люди, ищущие смысла в жизненных событиях.

Сейчас обитатели торгового центра, заселявшие три этажа и крышу, в основном, спали – в заселенных ими павильонах или где придется. В отличие от Феди, они не имели страха перед беспамятством и однообразностью проходящих дней. Неясным для парня способом они примирились с медленным распадом личного и общего бытия и просто жили ту жизнь, что еще имели. Добывали еду, трудились, растили детей…

Ну а Федю терзал неодолимый ужас, от которого он сбегал к деталям внешнего мира…

Напевая под нос невнятные гимны, на первом этаже показался Митрич - добрый старик, в мятом, чуть испачканном бушлате. Его лицо обладало удивительным свойством напоминать о солнце... Никогда не стриженная, ветвящаяся, седая борода, добрые, рассеянные глаза и большой нос – это солнце имело больше тепла, чем всем известный, схожий с луной, диск.

Старик называл себя торговцем, но коммерческий дух ему был полностью чужд. Занимаясь бартером, он отдавал драгоценность за безделушку, никогда не отказывал дать вещь взаймы и никогда не спрашивал ее обратно, в случае, если должник забывал или утаивал.

Его комната-лавка переполнялась вещами всевозможного характера, сваленными в монолитную кучу : книги, одежда, кирпичи, шторы, обои, бытовая утварь… В ночные часы уставший Митрич падал на гору предметов, зарываясь во сне в их совокупный смысл.

При этом он никогда не расставался с огромным рюкзаком, носимым на плечах. Даже во время сна рюкзак плотно прилегал к стариковской спине.

В нем хранился один какой-либо предмет, случайно или по странному наитию извлеченный из вещественного множества. Им могло оказаться что угодно. Извлеченную вещь Митрич держал около суток в рюкзаке, соприкасаясь спиной с ее весом, размером и значением. Так, своеобразно, умеренными порциями мира, старик пытался его познавать.

Сейчас в заплечном мешке Митрича ютился четырехлетний мальчик – но не в качестве познаваемого объекта. Просто нередко родители приносили старику своих детей, не желавших засыпать, и тот сажал их в рюкзак, отправляясь бродить по коридорам. Его мерные шаги и вязнущие в бороде напевы убаюкивали малышей и они засыпали в обнимку с той вещью, с которой делили заплечное пространство.

Митрич никогда не отказывал родителям, и уж тем более детям.

Федя поскреб бороду, сожалея, что он теперь уже слишком велик для уютной колыбели.

Очередной выстрел рванулся в массу серых облаков. Тому, кто его направлял, уже недоставало уверенности и выстрел получился сомневающимся.

Не желая приобретать такого навыка – Федя научился различать оттенки стрельбы.  Выстрел, окрашенный сомнением, означал, что дядя скоро прекратит свое занятие, совладает с душевной теснотой и вернется спать.

Так и произошло. Через пять минут он спустился по лестнице, осторожно переминая ружье в руках. Заметив племянника, дядя чуть опустил голову и виновато посмотрел на него исподлобья.

Федя машинально ощупал свое лицо и погладил неровно растущую бороду. Он всегда сравнивал собственную внешность с обликом окружающих, неизменно оставаясь недовольным самим собой. Все детали физиономии: черная лохматая шевелюра, рассеянные глаза, тонкий разрез рта, - виделись ему неверно включенными в лицевой рисунок, лишними сами по себе и вообще. Страхи рождали в нем сомнения - он не верил, что с помощью мимики и движений лица может выразить то, что хочется.

Из всех внешних черт только бороду Федя считал оправданно существующей. Он поворошил ее волосы, всматриваясь в виновато молчащего родственника.

Дядя Витя обладал красивым и мужественным лицом. Глаза, почти всегда, были спокойны, речь упорядочена, темные волосы ровно укрывали плешь. Левый глаз окаймлял снизу полукруг шрама, очень похожий на морщины лба. Или это морщины на лбу походили на шрамы – Федя не задумывался, что с чем соотнести.

 В груди у дяди Вити, кроме обыкновенного сердца, бился непонятный эпицентр стенания. Могло показаться, что это живое существо, рвущееся и метающееся в рамках человеческой фигуры. Днем стенание удерживалось в грудной области – лишь в редкие мгновения дядя морщился как от боли, чувствуя барахтанье за реберной клеткой. Но с наступлением ночи оно становилось сильнее, иногда настолько, что могло взобраться вдоль высокого роста к самому горлу, сдавив и подчинив носителя своим настроениям.

Со временем стенание слабело и падало обратно в грудной мешок, рядом с сердцем, а дядя, облегченно вздохнув, мог уснуть.

Внутренняя боль обрела над ним большую власть после недавних событий, связанных с лучшим другом дядя Вити - Зиновичем. Они часто выпивали вместе по вечерам и в душевных беседах несколько сглаживали острые неразрешимости жизни.

Однажды друзья шли изрядно выпившие, пытаясь отыскать свои павильоны в динамично вращающемся мире. И тут Зинович увидел поляну со свежей, ароматной травой и березками. Он упал на поляну, зарылся в ее чудесную траву и, исступленно плача от восторга, принялся обнимать и целовать деревья. Дядя Витя посмеялся над другом, нашедшим столько искренней радости в куче обоев с лесными рисунками…

Зинович погрузился в гору бумаги, свернувшись калачиком среди клочков и ошметков великолепного пейзажа. Тихо плача, он казался до глубины души растроганным и умиротворенным.

Дядя Витя улыбнулся, пожелал другу спокойной ночи и ушел на поиски своего спального места.

Наутро он пошел проведать Зиновича – разузнать, как ему спалось на таинственной поляне. Но дома того не оказалось. С трудом дядя отыскал ту самую кучу обоев, но и в ней никого не было. Бумажная масса леса, кстати, как будто бы стала больше, хотя вспомнить вчерашний ее размер представлялось затруднительным.

Так дядя пару дней бродил по торговому комплексу и даже по округе, всюду расспрашивая о Зиновиче – но никто его не видел, как будто бы тот в одно мгновение всецело пропал.

В конечно итоге, дядя вернулся к тому самому вороху бумаги, в котором исчез Зинович: куча обнаружилась на новом месте и теперь, без сомнения, стала еще больше. Сжав кулаки, дядя влез в бумажную природу по пояс – окрикнул друга пару раз, он не услыхал ответа. Лоскутья нежной травы обвивали его со всех сторон, как будто нашептывая обещания о рае.

Дядя резко вынырнул из природного навала и яростно пнул обрывки трав и деревьев, а те в ответ беззлобно зашелестели. Зарычав, Витя запрыгнул на кучу обоев, принявшись иступленно топтать всю эту ложную красоту. Затем остановился и, подхватив на руки утрамбованный ворох, потащил его в свое жилище.

Федя сидел в углу своего дома и боялся привычных вещей, когда в жилище ворвался дядя и швырнул в другой угол массу обоев.

- Не смей даже приближаться! – прокричал он, сразу убежав.

Текущая панорама страхов у Феди мгновенно дополнилась новым фактором – он понятия не имел, чего ожидать от этого бумажного осьминога и какие угрозы скрываются под его маскировочным окрасом.

Дядя вновь ворвался в павильон - с огромной коробкой в руках. Схватив груду обоев, он затолкал ее в короб, и чуть отдышавшись и надев дубовые перчатки, опять рванулся прочь.

В этот раз его не было дольше. Наконец он возвратился, удерживая в руках что-то злобное и извивающееся. Дядя где-то изловил крысу и теперь сбросил ее в полную лесной красоты коробку, которую сразу же обмотал  скотчем со всех сторон.

Тяжело дыша, он привалился к стене. Ему необходимо было знать - есть ли в этом изорванном пейзаже ход в неведомый рай, где невольно потерялся его друг.

Крыса озлобленно ворошила куски обоев, сминая и разрывая лесную сказку. Всё же ей удалось прогрызть картонную стенку тюрьмы и сбежать.

Дядя тяжело вздохнул. Он чувствовал, как опасны соблазнительные напевы нарисованных трав, чувствовал, что они завлекают в ложный райский уголок, где человек истаивает, как истаял его друг Зинович. С этим нужно было кончать.

Дядя вынес коробку на улицу и сжег. И с тех пор в нем углубилась внутренняя боль, жгучая неразрешенность: а что если в огне вместе с лживым парадизом погиб и нашедший умиротворение Зинович?

Федя понимал дядю, хотя и боялся представлять гнетущие его вопросы. Сейчас они стояли друг напротив друга - дядя извинялся всем своим видом за то, что мешал племяннику спать своей стрельбой. Федя кивнул, прощая, и вновь остался один.

Серое небо в провале купола начало светлеть, обозначая приближение рассвета.

Проходящая ночь не принесла особенных страхов, что не было для Феди ни хорошо, ни плохо, а попросту удобно.

Юноша собирался пойти уже спать, как вдруг заметил на платформе в центре первого этажа пять человеческих фигур. Первый был крепкий мужчина в куртке с капюшоном и автоматом в руках. Лицо его избороздили шрамы, но при этом он улыбался. Другая фигура принадлежала худому и очень длиннорукому мужчине, с большой головой и большими глазами, внимательно буравившими всё поочередно. Третьим был низкорослый паренек, одетый как будто в мешок. Он не мог стоять спокойно, постоянно сгибаясь в коленях и втягивая носом воздух. Четвертого Федя толком не мог разглядеть - он стоял боком и, похоже, носил маску.

В центре платформы стоял пятый. Он носил плащ и что-то похожее на старый китель. Всё его лицо – от лысины до бородки - воплощало целеустремленность, оставаясь неподвижным, словно лик изваяния. Феде показалось, что под правым глазом этого человека двинулась какая-то неуловимая черта лица. Странно бы было такое заметить с большого расстояния, но в тот же миг весельчак с автоматом воскликнул:

- Сколько мусора! Вы что, прибраться боитесь?! – и расхохотался.

Это и был день рождения Феди.