Фрося была доброй. Она была доброй всегда, - когда жила в своих Долгих Нивах, деревеньке на сорок дворов, отстроенной сразу же после войны - и теперь, доживая богом отпущенный век в столице, в семье единственной дочери Ларисы. В пятьдесят третьем, когда немного опомнились от войны, вышла замуж за мастерового Егора Никитина. Не по большой любви вышла, а, скорее, по соседски. Да и время было не то, чтобы копаться в женихах. Война сократила их количество в разы. Но, прожив вместе несколько лет да родив дочку, прикипела к мужу всем сердцем. Других детей у них с Егором больше не случилось. Фрося, было дело, печалилась, но потом поняла: не может у человека в жизни быть всё, как замыслишь. Без плохого не увидишь и хорошего. Так и жила. С сельчанами ладила, обездоленных да бедных привечала, старалась хоть ковригу хлеба да кринку молока под дверью оставить. Кому какая нужда, все к Фросе шли: кто до получки перехватить, кому рабочих рук не хватило, а кто и просто - за советом. И не было случая, чтобы отказала кому. Работала так, что порой ни рук, ни ног не чувствовала, и всё думала - сноса не будет. Только время всегда своё берёт. Стали уходить безвозвратно односельчане, да и сама деревенька захирела. Никто уже не строился, а старые дома становились похожи на своих хозяев - кривобокие да подслеповатые. Молодых не осталось, хозяйства в округе развалились, а сама деревня пару раз горела, да так, что еле отстояли. Осенней ночью окапывались из последних сил, пытаясь спасти дома от бешеного огня, от которого трещали волосы и наливались пузырями ожоги на руках и лице. А сил-то тех было уже - "кот наплакал". Дочь с зятем беспокоились, звали к себе в столичную трёшку, но Фрося с Егором, недолго посовещавшись, решили: трёшка - трёшкой, а повернуться в ней негде, там и без них четыре человека. Для чего детей понапрасну стеснять? Пока вдвоём, надо здесь век доживать да друг за друга держаться.
Егор хоть и прихварывал давно, а ушёл неожиданно - на пасхальной неделе. Присел во дворе, на им же сколоченную старую скамью, и притих, склонив голову на грудь. Фрося подумала - задремал, а когда тронула за плечо, сразу всё поняла. Похоронили честь по чести, дочь продуктов дорогих столичных привезла. На поминки собрали всю деревню, а к тому времени и осталось-то всего человек двенадцать. Люди сидели тихо, прятали друг от друга глаза, в которых светились мудрость и обречённость. Каждый понимал, что следующим вполне может быть он.
- Всё, мама, собирайся! - после поминок заявила строго дочь.- Не будем тебя больше слушать и уговаривать. Хочу быть спокойной, и не бояться за тебя каждый день. Деревни уже нет, - как ты не поймёшь!? Остались только те, кому деваться некуда.
Фрося долго отнекивалась, но подключился зять Василий, и, после удвоенного напора, наконец, сдалась. Попросила только до сороковин в деревне оставить, а там... Так и порешили.
Каждый день ходила теперь Фрося на деревенский погост, находившийся сразу же за деревней, и уже ставший за многие годы чуть ли не деревенским музеем. Долго сидела возле могилки, поправляя непослушными, изуродованными артритом пальцами, пластмассовые цветы на венке, время от времени прикасаясь к нагревшемуся на солнце деревянному кресту, мысленно разговаривала с мужем.
- А что? И поеду..., - говорила она ему. - Тебе-то теперь всё равно. Ты определился, а я одна. Вот ты бы один остался если... Как бы ты - не поехал? Просковье некуда деваться... И Клавдии..., и Ивану. У Анисьи - сын пьяница. А Лариса наша... Неужели обидит когда? Да и Василий тоже?
Егор молчал под толстым слоем комковатой глины, но на сердце у Ефросиньи становилось легче, будто тот дал своё согласие. Тяжело вставала, и, в последний раз прикоснувшись рукой к могильному холмику, гасила лампадку и шла на противоположный край кладбища, проведать могилки отца с матерью и братьев.
Столица встретила Фросю шумом запруженных людьми улиц, сигналами автомобилей, коробками одинаковых с виду домов, пестротой многочисленных толкучек рядом с метро. Сердце было ещё где-то там, в Долгих Нивах, где остался старый дом с заколоченными окнами и дорогие могилки за деревней. А здесь был будто кто-то другой - не она. Фрося только, вроде как, наблюдала со стороны за растерянной старухой, вылезшей из автомобиля, и оказавшейся сразу в другом,словно бы параллельном мире. Поддерживаемая дочерью с одной стороны и семнадцатилетним внуком - с другой, шагнула она в подъезд, а дальше - в лифт, дверца которого с лёгким шипением сомкнулась за спиной, полностью отрезав путь к прежней жизни.
Несколько раз, когда была моложе, она приезжала в гости к дочери и внукам. И Егор, бывало, ездил, таскал на себе огромные баулы с деревенскими гостинцами. Всё им тогда казалось, что люди в таких больших городах недоедают, а то, что продаётся в их огромных и суматошных магазинах, малосъедобно для человека. Вместе не ездили никогда, если не считать свадьбы дочери. Кто-то обязательно оставался дома на хозяйстве. Но тогда вся поездка занимала несколько дней, а теперь здесь ей надлежало жить. Жить - после того, как ушёл Егор.
Как ни скучала Фрося по своим Долгим Нивам бессонными ночами, но на удивление быстро привыкла и к своему новому жилищу, где делила комнату со взрослой незамужней внучкой, и к лязганью железной крышки мусоропровода на лестнице, и к "удобствам" в квартире. По выходным Лариса "выгуливала" её в близлежащем сквере или уводила подальше, на Есенинский бульвар, где по дорожкам, выложенным гладкой плиткой, вдоль длинных клумб с петуньями и бегониями, ходили молоденькие мамочки с колясками и детскими велосипедами, семенили маленькие дети, похожие на кукол, тащили кукол, удивительно смахивающих на младенцев. Здесь было не так жарко, высокие деревья закрывали солнце, лишь частично пропуская лучи сквозь кружево крон. Иногда дочь оставляла её на скамейке, а сама уходила в магазины - через дорогу от бульвара.
- Мама, я быстро. Ты только ни с кем посторонним не разговаривай. Тут, знаешь, всякие случаются. А лучше скажи, что ждёшь дочь, и что она с минуты на минуту будет, - учила её Лариса, ставя рядом бутылочку с водой.
- Да что ты, доча! Я ни с кем... Я же не знаю никого, - заверяла мать. В этот момент она надевала маску очень уверенного в се6е человека, который, если что, и отпор даст.
Постепенно Фрося освоилась, и уже чётко себе представляла, в какой стороне Есенинский бульвар, в какой метро с прилепившимися ларьками и магазинчиками, в какой - "Пятёрочка" с булочной. И, где-то через полтора месяца, дочь, придя с работы, застала её у плиты, жарившую сырники. Процесс готовки уже подходил к концу, на тарелке красовалась целая горка румяных аппетитных изделий. На немой вопрос Ларисы старушка сообщила, что самостоятельно сходила в молочный за свежим творожком. С тех пор она стала выходить одна, исключая те дни, когда подскакивало давление. Конечно, пришлось неоднократно всех заверить, что будет переходить улицу только на зелёный, гулять в знакомых местах и не станет заводить никаких знакомств. Однако, через короткое время она уже нашла себе подруг, таких же старушек из близлежащих домов. Теперь ей стало не так одиноко в то время, когда дома никого не было. Она живо вникала в рассказы пенсионерок об их жизни. Старухи, в большинстве своём, жаловались на существование, на плохие отношения с роднёй, на маленькую пенсию, на вредных соседей. Фрося слушала внимательно и сопереживала, но пожаловаться самой было не на что: в семье к ней относились с любовью и пониманием, бесконечно проявляя заботу и балуя. Даже зять Василий относился к ней с истинно сыновним теплом. Временами её мучило чувство вины перед родными, что она, приехав из деревни, отняла у них часть жизненного пространства. Но, видя приветливые лица вокруг и постоянную заботу, быстро забывала про это.
Как-то вечером, когда Лариса вернулась с работы, и они до ужина собрались попить чаю, старушка стала рассказывать, как прошёл день и вдруг с жаром сообщила:
- Лариса, доча, а ты знаешь, у нас возле помойки... ну, где баки.., человек лежит. Я с бульвара шла, да дай, думаю, дорогу срежу, - и свернула к бакам. А он лежит. Испугалась я. Ну, лежит - чисто покойник. Я уж закричала было, а он, гляжу, зашевелился. Потом, через час в "необходимку" пошла, - а он опять лежит. Прямо на земле, только картонка подстелена. Побоялась я одна подойти, да и ты мне не велела. А теперь думаю, вот, - может помощь какая человеку нужна?"
Она вопросительно посмотрела в глаза дочери, осторожно отхлебнув чай сложенными в трубочку губами. Лицо Ларисы, как ни странно, осталось бесстрастным, и новость эта её совсем не взволновала. Она даже усмехнулась как-то кривовато.
- Так это бомж, мама, - последовал спокойный ответ, - их тут как тараканов. Странно, что ты впервые это заметила. Они и в сквере иногда на скамейках лежат. Да везде", - Лариса протянула руку к вазочке с сушками.
- Как это - бомж? - спросила Фрося. Слово было для неё незнакомым.
- Это значит - без определённого места жительства. Без жилья. Понимаешь?
Мать не понимала. Её лицо стало растерянным и даже обиженным, как у ребёнка, потерявшего любимую игрушку. Казалось, ещё немного, - и она заплачет.
- Как это? - севшим голосом переспросила она. -Человек есть, а жилья нету?
- Именно, - спокойно произнесла дочь.
- Что-то Василия сегодня всё нет, - засокрушалась она, пытаясь перевести разговор в другое русло. - Опять, похоже, сверхурочно остался. Совсем себя не бережёт.
Больше в этот вечер про бомжей не говорили, но Фрося была странно притихшая, и, пожаловавшись на головную боль, рано ушла в свою комнату и легла.
Ночью Фросе не спалось. Опять она перебирала в памяти свою долгую, не всегда складную, жизнь. Вспоминала, как после войны много и тяжело работали. Как постепенно ставили дома, вместо сожжённых немцами, убирая землянки и времянки. Как часто через деревню проходили тогда люди, потерявшие за войну семью и жильё. Все они были чем-то похожи друг на друга - ветхой ли одежонкой, потускневшими ли лицами, или тощими вещмешками за спиной. Часто с ними были дети, такие же серые и невзрачные. Проходившие просились на ночлег, и не было случая, чтобы кто-то им отказал. Пришельцам стелили на полу, на лавке или на печи, делились картошкой, куском невольного хлеба, наливали кружку кипятка. На заре выводили за околицу, показывали дорогу или ориентир. Конечно, это было после войны. Но почему же сейчас, когда хватает еды, когда люди одеты-обуты и ездят в красивых автомобилях, кто-то спит на картонке возле помойки?
Под утро, когда уже начало сереть, Фрося забылась коротким беспокойным сном. Снилось ей поле за их с Егором домом, которое раньше засевалось льном или ячменём. Но на сей раз оно не голубело лопнувшими коробочками льна и не шумело усатыми колосьями, а всё - до самого горизонта - пестрело странными квадратами. Присмотревшись, она поняла вдруг, что эти квадраты - не что иное, как картонки от разорванных магазинных коробок. Они лежали плотными рядами и между ними почти не было зазора, а там, где был, - выглядывала молодая трава. А она сама спешила туда, за горизонт, куда подался её Егор, но неожиданно к ней пришло осознание, что прежде она должна собрать картонки. И она взялась их собирать и укладывать в штабель. Рядом, откуда ни возьмись, появились, вдруг, уже уложенные кем-то другие штабеля, хотя людей видно не было. Самый большой из них вдруг накренился и готов уже был рассыпаться. Она кинулась к нему, пытаясь удержать, и неожиданно проснулась. На улице шёл дождь. Еле заметно шевелилась тюлевая занавеска на приоткрытом окне, и шум дождя, вперемешку с шуршанием автомобильных шин, проникал с улицы, странным образом успокаивая.
Фрося ещё полежала некоторое время, прислушиваясь к звукам за окном. Вспомнился сон. Детали его уже стёрлись, растворились в сумрачном свете нового дня, как это почти всегда бывает, но то, что помнилось, навевало лёгкое чувство горечи о той, прежней жизни, когда был жив Егор, и были они оба молодые и сильные. И был этот сон вроде бы ни о чём, как и многие, что приходят и уходят, но будто бы невидимой пуповиной связывал её с тем, прежним, дорогим, хоть и нелёгким прошлым.
Погода наладилась только к пятнице. После завтрака засидевшаяся дома Фрося засобиралась на улицу. Захватив с собой, на всякий случай, тёплую вязаную кофту и взяв в прихожей трость, она уже открыла ключом первую входную дверь, но вдруг вспомнила, что сложила вчера в полиэтиленовый пакет куски зачерствевшего хлеба, обрезки колбасы и кусочки засохшего сыра. Сняв ботинки, она вернулась к холодильнику и из-за кастрюли с рассольником достала приготовленный пакет. Немного подумав, положила и глазированный сырок в цветной упаковке, прикинув в уме, что срок годности продукта подходит к концу. Сама она последнее время полюбила по утрам пить чай с такими сырками.
- Съест за милую душу, - подумала она, не без удовольствия представив, как измученный голодом и холодом мужик, обрадуется содержимому пакета. - Эх, не знала я, а то привезла бы Егоров ватник, ведь почти новый в сенях остался.
Бомж был на том же месте. Он не лежал сегодня, а сидел на своей подстилке, повернув лицо к солнцу и вытянув вперед босые ноги с толстыми грубыми пятками. Тут же, рядом с ним, стояли грязные, видавшие виды, кроссовки. Возраст мужика не читался. Одутловатое и синюшное, давно не мытое лицо его с вывернутыми красными губами и маленькими, спрятанными под зарослями бровей, глазками, не выражало ровно никаких эмоций. Непокрытая голова с облупившимися от солнца розовыми ушами, держалась на крепкой короткой шее, и была почти полностью лысой, только пониже затылка темнел неширокий "бордюр" из тёмных слипшихся волос. Фрося, боязливо приблизившись, протянула руку и осторожно поставила пакет на землю рядом с ним. Тот лениво повернул голову в сторону старухи, но выражение его лица при этом ничуть не изменилось. Несколько раз хрипло кашлянув, бомж с усилием почесал грудь и вяло отмахнулся от назойливых мух, которые так и норовили присесть на его лицо. Почувствовав удушливую смрадную волну, хлынувшую в её сторону, Фрося инстинктивно отпрянула назад, и тут только заметила несколько пустых водочных четвертинок - "фанфуриков", - как когда-то шутливо называл их Егор. "Фанфурики" валялись на картонке и чуть дальше, недалеко от мусорного контейнера, отбрасывая солнечные блики. Женщина поджала губы, осуждающе покачав головой, повернулась, и, как могла, ускорила шаг.
Товарок своих Фрося нигде не высмотрела, и осторожно, по всем правилам, перейдя перекрёсток, двинулась к Есенинскому бульвару. Она любила бывать здесь, в сквере, где в центре находилась бронзовая фигура молодого поэта, про которого им рассказывали в школе, где она перед войной успела осилить четыре класса. По периметру аллеи, вдоль длинных и ярких цветочных клумб, стояли скамейки, на которых - иногда редко, а иногда и густо - сидели отдыхающие. В это время суток тут чаще всего можно было встретить молоденьких мамаш с колясками или таких же, как она, стариков. Фрося любила, когда гуляла без Ларисы, присесть не на скамью, а на плоское и низкое основание памятника. Аккуратно отодвинув подвявшие гвоздики, она устроилась на своей тёплой, грубой вязки, кофте.
Первые минут десять женщина наблюдала за молодой влюблённой парой, сидевшей неподалёку. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу. У ног их толпилась небольшая стайка голубей, ждущих подачки. Фрося всегда любила смотреть на молодых, и удивлялась, до чего же красивы были те - ни одного некрасивого лица. Конечно, они, в своё время, были не такими - ни тебе одеться, ни обуться. Никаких кремов да помад не знали тогда, опять же... Фросе очень хотелось поговорить с молодой парой, - и она бы поговорила, поскольку не была от природы чересчур стеснительной, - но вставать с места, чтобы подойти ближе, ей не хотелось, а говорить очень громко, чтобы те услышали, было трудно.
- Здравствуйте! - услышала она вдруг совсем рядом с собой, и первое, что увидела, были мужские, плохо вычищенные узконосые туфли. Фрося повернулась всем корпусом, и с интересом взглянула на говорившего.
- Извините, пожалуйста, Вы не могли бы нам помочь? - к ней обращался темноволосый мужчина лет сорока пяти, с такой же тёмной густой щетиной на щеках и подбородке. Речь его была с явным южным акцентом. За время проживания в Москве, Фрося безошибочно научилась угадывать людей с юга. В Ларисином подъезде, этажом выше, жила очень шумная армянская семья. Не умевшие говорить спокойно друг с другом, те были очень вежливы и предупредительны с другими жильцами дома. Дети их, такие же вежливые, как и родители, учились в школе, взрослые же весной, летом и осенью держали ларёк недалеко от метро, где торговали фруктами, овощами и зеленью. По праздникам полная черноглазая Каринэ, сверкая белозубой улыбкой, приносила угощение - национальную выпечку и сухофрукты.
- Понимаете, - продолжал незнакомец, - мне и моему товарищу должны прислать деньги, но нам их не отдадут, потому что у нас нет регистрации. Нужен человек, на которого можно было бы оформить операцию. У вас такие добрые глаза... Я сразу сказал другу - это очень хорошая женщина, - она поймёт и поможет.
Незнакомец улыбнулся и решительно протянул руку. Фрося, ухватившись за кончики его пальцев, медленно встала, подхватив одновременно кофту. Тут в голове запоздало пронеслись неоднократные предупреждения Ларисы, и с губ готово было уже слететь категоричное "нет", но в самый последний момент что-то остановило её.
- Мы с раннего утра ищем, - мужчина старался быть убедительным, - но все отказали, а завтра уже нам нечего будет кушать. Незнакомец смущённо, как показалось старухе, отвернул глаза. - И на работу мы не можем устроиться пока.
Сознание Фроси раздвоилось. С одной стороны, ей, привыкшей всю жизнь помогать нуждающимся, казалось неприемлемым отказать кому бы то ни было. С другой - неоднократные предупреждения дочери сыграли свою роль, и смутные сомнения всё же посетили её.
- Мы Вас привезём назад, - сразу же, куда скажете. - Это недолго, - продолжал уговаривать кавказец. - И обязательно заплатим. У вас такие добрые глаза, - повторил он снова.
- Что ты!... Что ты, сынок, - искренне удивилась Фрося. - Какая плата? Да я и так... - и эти её последние слова стали согласием.
Незнакомец бережно взял её под локоть и повёл к выходу из сквера. Идти им было недалеко, потому что тут же, в тридцати метрах от перекрёстка, ждал старый, видавший виды, "жигулёнок", а в нём - второй мужчина. Фросе услужливо была открыта дверца на заднее сиденье, где она - с большим трудом и не без помощи первого - и устроилась. Сами же они впереди о чём-то бойко переговаривались на незнакомом ей языке. Опять быстрое согласие несколько смутило женщину, но тут Фрося подумала, как жесток и порой несправедлив современный мир и как много в нём равнодушных. К тому же, хотелось хоть чем-то помочь ничем невиновным людям, оказавшимся в трудной житейской ситуации. Автомобиль, выехав из ряда припаркованных машин, рванулся вперёд и влился в общий движущийся поток.
Через короткое время "жигулёнок" выехал на Волгоградский проспект и, набирая скорость, понёсся вперёд. На широкой автотрассе двигалось огромное количество техники, и вся она стремилась в оба конца столицы. Фрося поглядывала через стекло, узнавая улицу. Вот они проехали мимо магазина восточных сладостей, где она была пару раз с дочерью. Вот обувной, где осенью ей покупали тёплые ботинки. Она тогда долго мерила пару за парой, но ничего не подходило для её старых, с выпирающими косточками, ног. Ей было неудобно перед Ларисой и молоденькими продавщицами, но все были к ней внимательны и предупредительны, старались посадить поудобнее, и всё подносили новые и новые пары обуви. Наконец они остановились на мягких тёмно-синих замшевых ботинках с молниями по бокам и белой кокетливой опушкой.
Впереди виднелась "пробка" из автомашин, и сидевший за рулём, досадливо поморщившись, резко сказал что-то тому, первому. Не доезжая до "пробки", они неожиданно свернули вправо, в небольшой переулок. Фрося забеспокоилась, потеряв из глаз знакомые ориентиры. К тому же, кавказцы разговаривали на своём языке, а она, не понимая ни слова, чувствовала себя при этом неуютно. Потом незнакомцы свернули ещё и ещё... Тут уже она не могла понять и вовсе, в каком направлении её везут. И опять где-то, в самой глубине души, появилось сомнение в необходимости и правильности своего поступка. Задумавшись, она не сразу поняла, что первый, повернувшись, через сиденье обращается к ней.
- Я спросил... ваши документы с Вами? - он с сомнением оглядел её, державшую на коленях тёплую кофту. Никакой сумки при старушке не было.
- Нету, - ответила Фрося, - я никогда с собой их не беру, когда иду гулять. Зачем мне?
Выражение лица кавказца после её слов резко изменилось, напрочь улетучилось доброе выражение глаз, оно стало жёстким и неприятным. Он по-своему обратился к водителю, на что тот, разразился долгой и резкой тирадой. После этого Фрося поняла, что главный у них - тот, что за рулём. Теперь она сидела - не жива, ни мертва, - ещё ничего не понимая, но чувствуя смутную опасность.
- А Вы живёте с родственниками? - поинтересовался первый.
С ней разговаривал только он, а тот, что за рулём, не заговорил ни разу, но от него исходила неясная угроза. Женщина не знала, что ответить, и неожиданно для себя сказала правду.
- Да. С дочкой живу... с Ларисой. И с зятем. И с внуками..., добавила она, - в горле у неё совсем пересохло, и старческий надтреснутый голос был еле слышен в салоне старого автомобиля.
- А они сейчас дома? - продолжал кавказец, в полоборота повернувшись на сиденье.
И опять, как и в первый раз, она сказала чистую правду, чувствуя, как всё внутри у неё напряглось и предательски затумкало в висках:
- Откуда? Кто работает, кто учится... Ближе к вечеру появятся, - Фрося насторожилась ещё больше, чувствуя, что совершила большую оплошность.
Ей показалось, что лицо первого, сидящего в пол-оборота к ней, несколько повеселело после её последних слов и стало более приветливым и радушным, - почти как тогда, когда он подошёл в сквере на Есенинском.
- А давайте, мы доедем к Вам домой. За документами. Без документов... ну, Вы знаете..., - вкрадчивым голосом проговорил он, уже почти полностью повернувшись к женщине и опять ласково заглядывая ей в глаза.
Тут у Фроси внутри резко распрямилась та пружина, что закручивалась с самого начала их недолгого путешествия.
- Куда они меня везут? Вот же, растяпа, не послушала Лару - связалась непонятно с кем. Ведь говорила же она мне... Сколько раз говорила! - она заметалась, как птица в клетке, стараясь через стекло рассмотреть, где они едут, но место было совершенно незнакомым, ей даже показалось, что это уже окраина города.
- Остановитесь!!! - Фрося и сама от себя не ожидала такого поворота. - Куда вы меня везёте? Я никуда с вами дальше не поеду... ни за какими документами! Высадите меня!!!
Впереди молчали. И ей показалось, что молчали вечность. Сердце, готовое выпорхнуть и разбиться об это молчание, аритмично колотилось в груди. Тут только она заметила, что плачет. И плачет не тихо, а с лёгким подвыванием. Впереди опять гортанно, на повышенных тонах, заговорили, но автомобиль, резко взвизгнув тормозами, неожиданно остановился.
ВыходЫ! - впервые за всё время обратился к ней водитель.
Фрося, не веря услышанному, стала лихорадочно шарить непослушными артритными пальцами, ища ручку на дверце салона, но сил - ни моральных, ни физических - у неё не осталось. Водитель, поморщившись, вылез из-за руля и распахнул перед ней дверцу. Старушка долго и неуклюже вылезала наружу, но кавказец грубо и даже больно схватил её за правое предплечье и рывком вытащил вон. Автомобиль тут же сорвался с места, оставляя позади Фросю, невзрачные постройки на незнакомой улице, и редкие, куце подстриженные деревья вдоль тротуара.
- Костыль мой отдайте! - в истерике крикнула, не переставая плакать, Фрося, обнаружив вдруг, что оставила свою трость на заднем сиденье. Тут же у неё мелькнула мысль, что любимая её вещь, которую она так много раз забывала в знакомых магазинах, и которую с улыбкой всегда возвращали ей продавцы - её незаменимая, такая уютная и удобная трость, перешедшая по наследству от Егора - безвозвратно для неё утрачена. Она понимала, что услышать её слабый голос они не могли, да и какое им дело до какого-то костыля. Но тут случилось то, чего она и вовсе не ждала. Жигулёнок неожиданно остановился, потом медленно сдал назад, дверца его приоткрылась, и трость, сверкая отполированной временем поверхностью, со звонким стуком упала на тротуар. Женщина, плача и неуклюже карабкаясь через бетонный бордюр, поспешила к ней. Объёмная вязаная кофта, взятая утром на случай внезапного ухудшения погоды, была совершенно лишним предметом, сковывала движения и мешала идти. Было жарко и очень хотелось пить. Бутылочка с водой, которую она всегда брала из дома, уходя гулять, осталась на бульваре, у ног бронзового поэта. Казалось, что всё солнце с его нерастраченным жаром, было здесь, на её стороне улицы. Тут только Фрося поняла, как устала. В это время она уже всегда была дома, наливала чаю, пила свои таблетки и ложилась отдыхать. Случалось, даже засыпала легко, как в детстве, чего с ней никогда не бывало ночью.
Фрося осмотрелась по сторонам. Место было незнакомым, и она совершенно не могла вспомнить, по каким переулкам петляли кавказцы. Улица была не то чтобы безлюдной, но и оживлённой её назвать было нельзя. Проезжавших машин было немного, и дома, давно не ремонтированные, в основном двух или трёхэтажные, навевали почему-то тоску. Женщина осмотрелась, стараясь найти местечко, где можно было бы хоть на короткое время укрыться от солнца, посидеть и попытаться собраться с мыслями. На счастье, совсем рядом, у подъезда ближайшего дома, она заметила скамью, выкрашенную голубой краской, и решительно направилась к ней. В это же время дверь подъезда распахнулась, из неё вышли две старухи, причём, одна из них с девочкой лет четырёх-пяти, и тут же устроились на скамье.
- Ничего, не прогонят, - подумала Фрося, - места не просижу.
- Можно присесть? - спросила она, поздоровавшись.
- А хто такая? - одна из двух, очень полная и в очках, подозрительно и недовольно оглядела Фросю с ног до головы. - Мы своих всех знаем. Приехала, што ля, к кому?
- Не приехала... Гуляла да заблудилась, - Фрося безошибочно угадала в толстухе такую же в прошлом деревенскую, как и она сама, и решила не рассказывать всей правды во избежание насмешек.
- Ладно тебе, Петровна, - промолвила вторая. - Человек ведь, - она подвинулась на скамье, освобождая место для Фроси.
- Как же угораздило тебя? Ты на какой улице живёшь? - полная вопросительно и недовольно поглядывала на незнакомку, одновременно держа в поле зрения маленькую внучку, ковырявшую веткой грязь в трещине тротуара.
Фрося назвала улицу, но старухи, переглянувшись друг с другом, пожали плечами. Улицы такой они не знали. Вот метро такое слышали, но это где-то очень далеко от них, - У них? Метро? Какое у них тут метро? Отродясь не было.
Про метро Фрося спросила на всякий случай. Туда она одна никогда не спускалась, только с дочерью или внуками. Оно пугало её электричками, выскакивавшими бог весть откуда, а на эскалаторе очень сильно кружилась голова. Да и денег из дома она не взяла ни копейки. Самое неприятное в этой истории было то, что Лариса через несколько часов будет дома и не найдёт там матери. Что потом будет, страшно подумать. Её начнут искать, и как-то, в конце концов, скорей всего, найдут, а ей придётся признаться, что она, такая недалёкая, так легко дала себя одурачить каким-то незнакомцам. И это после того, как Лариса её столько раз предупреждала.
- Пить хочется, - проговорила она машинально, не столько старухам, сколько себе.
Женщины опять переглянулись. К скамейке слетела стайка голубей, пронырливых и нахальных, по всему - привыкших к ежедневным подачкам. Птицы суетливо крутились возле самых ног, толкались, выпрашивали еду.
- Петровна, - проговорила, наконец, та, что была приветливей, - сходи водицы принеси, ты же на первом этаже, а мне на третий подниматься.
- Вот ещё! Никуда я не пойду! Раскомандовалась! - рявкнула толстая. - На мне девка. Али ты не знаешь? - она сердито вращала глазами, всем своим видом показывая, что не собирается никому потрафлять.
- Так я гляну, - откликнулась товарка. - Что с ней станется-то за три минуты?
- Что станется, что станется... - передразнила первая. - Может чего и станется. А мне отвечать. Ритка, вылезь сию минуту из лужи! - переключилась она на ребёнка. - Всё говнище на себя собрала. Вот придёт матка с работы - делайте, что хотите. - Тьфу! - она плюнула с досадой себе под ноги.
- Посиди, - сказала вторая, - схожу я... Тока рано не жди - ноги болят, а лифта у нас нету.
- Спасибо, - проговорила Фрося, сочувственно глядя, как старуха, схватившись за спину, тяжело поднимается со скамьи.
Некоторое время сидели вдвоём. Молчали. Толстуха крутилась на скрипучей скамейке, пытаясь не выпускать из поля зрения шуструю внучку, одновременно косила глазами в сторону Фроси. Та думала о своём. Она прекрасно понимала, что то расстояние, которое её везли на автомобиле, пройти пешком ей будет не под силу. И пока не видела решения этой задачи. Главное для неё было - перешагнуть порог квартиры хотя бы на пять минут раньше дочери. Хотя бы на три. Конечно, дочь ей, в конечном счёте, ничего не сделает. Посокрушается, что могла бы случиться беда, прочитает - и не один раз - очередную лекцию о том, как вести себя с незнакомыми людьми. Но самостоятельные прогулки, которые мать так полюбила и которыми так дорожила, будут для неё навсегда закрыты.
- Дура! - желчно проговорила толстуха. Похоже было, что ей очень хотелось поцапаться и она провоцировала скандал. - Когда бы ты была нормальная, - не попёрлась бы в такую даль, - старуха поджала губы. - Вот и сиди теперь..., полоумная, - заключила она. - Заблудилась... Выгнали, поди.
В другое время Фрося никак не дала бы себя поносить. Ей хотелось ответить резко и обидно, но даже на это у неё не было никаких сил. Хотелось просто сидеть и молчать, привалившись к прохладной кирпичной стенке, чтобы не рассыпаться окончательно. К тому же, вернулась та, вторая, неся в руке пол-литровую банку, до половины наполненную желтоватой жидкостью.
- Я тебе гриба нацедила. Хороший гриб настоялся. А вода у нас тухлая, ржавая... Трубы век не меняны в доме, - старуха, тяжело дыша, присела на своё место.
Гриб имел кисло-сладкий вкус и неплохо утолял жажду. Фрося пила за несколько приёмов, с передышками, и даже, когда уже напилась и в банке ещё оставалось немного жидкости, пересилила себя и выпила впрок.
- Я тебе знаешь что скажу? - проговорила вторая, забирая банку. - Тебе в милицию надо. Там всех потеряшек ищут. В прошлом годе, в декабре, у Кругляковых из третьего подъезда дед пропал, так, почитай, за неделю нашли. Неживого, правда. Замёрз он. Но у того с головой совсем плохо было, - она уважительно посмотрела на пришелицу, как бы давая понять, что не считает её слабой на голову.
- А милиция у нас тут недалеко, - продолжала она. - Пойдёшь по улице прямо, - старуха махнула рукой в нужном направлении, - дальше через пустырь, а после свернёшь направо. Там увидишь. А до дома сама ты не доберёшься. Вона..., лица на тебе нету. Сколь годов-то?
Фрося назвала свой возраст, на что собеседница сочувственно покачала головой, хотя сама, по всему, была ничуть не моложе.
Они посидели ещё немного: Фрося - наслаждаясь коротким отдыхом, благожелательная старуха - с выражением озабоченности на лице, толстуха - с осуждающе-брезгливой миной. Наконец, Фрося поднялась со скамьи, пристраивая поудобнее подмышкой надоевшую толстую кофту.
- Ну, спасибо за приют, - проговорила она, забирая трость, - пойду я.
- С Богом! - благожелательная сделала в воздухе жест суховатой рукой, предполагавший крестное осенение.
Солнце заметно поменяло своё положение на небе, и теперь уже на Фросиной стороне тротуара прибавилось тени. Проходя, через пустырь, заросший как в деревне крапивой, пижмой и донником, она сходила по-маленькому, спугнув из-под куста чёрную лохматую собачонку. Сил у неё не то чтобы прибавилось, но появилась надежда. Иногда, совсем на короткое время, она с ужасом представляла себя лежащей у мусорного контейнера на грязной картонке или замёрзающей в рыхлом промёрзшем сугробе. Это чувство ужаса вперемешку со смутной надеждой и были её основными двигателями, толкавшими вперёд. Милицию она нашла сразу, и гораздо быстрее, чем предполагала. Пройдя пустырь и свернув направо, она тут же увидала казённое здание за металлической решёткой, машины с полосками, сновавших людей в формах и с деловыми папками в руках. Подойдя ближе, Фрося заприметила лавочку с внешней стороны ограды.
- Отдышусь пяток минут, - подумала она, и присела на край скамьи, собираясь с мыслями.
Через металлические прутья ограды Фрося невольно рассматривала площадку перед отделением милиции. Довольно ухоженная и чистая площадка с редкими клумбами, по которой снуют в разные стороны люди в милицейских формах с погонами, - больше мужчин, чем женщин. Они заходят с улицы через металлическую калитку, поднимаются на высокое крыльцо, иногда появляются из здания, чтобы покурить здесь же, на крыльце, разговаривают друг с другом, смеются. Есть здесь и такие, кто не в формах - наверное это те, кто пришёл по какому-то делу. Фросино внимание привлёк стенд с фотографиями. Только фотографии были нечёткие, темноватые, будто перефотографированные, не один раз, с оригинала. "Их разыскивает милиция" без труда прочла она, - её давнишняя дальнозоркость позволяла ей это. Что-то знакомое показалось ей в двух лицах, изображённых на снимках в центральной части стенда. Присмотревшись, женщина узнала вдруг своих недавних знакомцев, на помощь которым бросилась сегодня, очертя голову.
- Вот же глумочка..., - с неприязнью к себе самой опять подумала Фрося, - жив бы был Егор, тоже самое сказал бы, да ещё и у виска покрутил бы пальцем.
- Здравствуйте, Ефросинья Михеевна, - прозвучал вдруг совсем рядом грудной женский голос.- Какая неожиданная встреча! Вы Ларису ждёте?
Фрося встрепенулась и довольно долго не могла понять, откуда знает её эта темноглазая дородная женщина в открытом ярком сарафане, смотрящая так приветливо и светло. События дня очень сильно взволновали старушку, и быстро переключиться мыслями на что-то другое было просто невозможно. Однозначно, они знакомы, и знакомы хорошо. Но кто она?
- Ларисочка всё там же работает? - спросила женщина, и тут Фросю осенило: конечно же! Конечно же, это Нина Никифоровна, бывшая начальница дочери. Нина Никифоровна несколько раз бывала в квартире Ларисы. При этом она не чуралась Фроси, тепло и обстоятельно расспрашивала о бывшей её жизни в деревне, о её молодых годах. Потом она нашла себе другое место работы, - ближе к дому, как впоследствии Лариса объяснила матери. После этого встречи стали реже, но дочь часто вспоминала, какая хорошая и человечная была её бывшая начальница - по сравнению с новой.
Обрадовавшись такой нечаянной встрече с приятным человеком, Фрося, ничего не скрывая, обстоятельно и деловито рассказала про всё-всё-всё, что произошло с ней с сегодняшнего утра. И про кавказцев. И про то, как тяжело ей не помочь человеку, когда её о чём-то просят. И про то, как огорчится Лариса, когда прознает о её, Фросином, непослушании (об этом старушка печалилась больше всего). Про старух рассказала, особенно про ту, что была добра к ней и присоветовала обратиться в милицию.
- Не нужно в милицию, Ефросинья Михеевна, - сказала Нина Никифоровна, выслушав её с большим вниманием. Лицо её, за всё время повествования, постоянно меняло выражение - от приятной улыбки до лёгкого испуга в тёмных блестящих глазах.
- Обойдёмся без милиции, - повторила она. - Вы здесь пока немного отдохните, мне в отделение нужно на минуточку. А потом я Вас довезу, - мне как раз в Вашу сторону, дела у меня там. А Ларисе мы ничего не скажем, зачем нам её волновать. Только Вы уж, пожалуйста, в дальнейшем не доверяйте всем подряд. Люди, они, знаете ли... Особенно приезжие всякие, - после этого Нина Никифоровна открыла металлическую решётчатую калитку и оказалась на территории отделения милиции, помахав с улыбкой Фросе сквозь металлические прутья ограды.
В ожидании Нины Никифоровны, Фрося расслабленно сидела на лавочке, повесив на её спинку свою тёплую кофту. Надоевшая за день, сейчас она была кстати, и женщина, откинувшись на неё и прижавшись щекой к грубоватому шерстяному узору, выведенному собственной рукой, прикрыла глаза. Ей стало вдруг хорошо и спокойно. Всё случившееся и не дававшее покоя, неожиданно ушло, как уходит за горизонт страшная туча, унесённая налетевшим ветром. Последняя её мысль, перед тем, как задремать, была о том, что хороших людей на свете больше, чем плохих. Она это знала всегда, а сегодняшний случай только подтвердил её догадку. Усталость и пережитые волнения сделали своё дело. Фрося уснула.
Снились ей Долгие Нивы, лужайка перед домом и маленькая Лариса на верёвочных качелях. Через забор из огорода склонялись влажные ветви вишни, источая сладковатый пряный запах, и на сердце у женщины было тепло-тепло... Лариса качалась - туда-сюда, взад-вперёд... Светлые косички с голубыми лентами слегка подпрыгивали, когда качели поднимались наверх, и опять ложились на хрупкие плечики в то время, как дощечка с девочкой оказывалась у земли. Матери было странно. Она знала, что дочь её уже взрослая, но в то же время понимала, что и эта девочка на верёвочных качелях - тоже Лариса. Фрося смотрела, готовая кинуться на помощь, если качели раскачаются чересчур сильно, и не заметила, как перед ней появился Егор. Муж не говорил ни слова, только смотрел пытливо и строго. Фрося понимала, что он пришёл за ней. Но зачем её торопить? У неё есть ещё невыполненные обязательства, ведь их дочь так мала, так нуждается в материнской поддержке, в добром слове и пригляде. Она хотела попросить мужа, чтобы он потерпел без неё - теперь уже недолго осталось. Вот подрастёт Лара, и тогда уже, с лёгким сердцем, и она, Фрося, придёт к нему. А пока - пусть подождёт, потерпит, и пусть не прогневается за это. Она ещё хотела спросить, как живётся ему без неё. Не обижают ли? Но вдруг заметила, что спросить не у кого, что Егор её пропал так же неожиданно, как и появился. И только маленькая Лариса упорно продолжала качаться: туда-сюда... Туда-сюда... Взад-вперёд...