Часть 2. Егор Егорыч Прохоров.
11
В связи с очень молодым возрастом Егорки, его не посадили, а лишь отобрали у отца и матери родительские права, а его самого отправили в интернат, предварительно поставив на учет комиссии по делам несовершеннолетних.
В интернате Егор Егорыч, обладая сумасшедшим талантом адаптации, очень быстро обзавелся новыми друзьями, сумев отыскать даже в таком незавидном положении уют и спокойствие.
Когда Егору исполнился 18 год от роду, он, благополучно пройдя военную комиссию, отправился отбывать армейскую службу в маленьком городе К.
И снова, основная часть сослуживцев его очень быстро полюбила, приняла за своего, исключение составили лишь единицы и, естественно, за непослушание и буйный характер, прямые его начальники.
В армии был у него толстый друг, звали его Виталий Валерьянович Путин. Он был шарообразной формы не только телом, но и блестящей от жира лицом. Во время физических упражнений, занятий и марш-бросков он весь, с ног до головы, обливался потом, да так, что армейскую одежку его можно было выжимать, заполнив до краев соленою жидкостью пятилитровое ведерко.
Путин В.В. очень любил покушать, причем он не знал предела сытости, и ел до тех пор, пока, просто напросто, не заканчивалась еда в его поле зрения.
Вместо глаз у него были две маленькие щелочки, но и для монголоидной расы его глаза были слишком узки. Даже какой-нибудь китаец бы удивился, увидев такое свиное рыло на человеке, с такими мелкими щелями вместо глаз, вмещающих максимум толщину бумажного листа. Виталий Валерьянович был похож на человека монголоидной расы, но только на такого, который беспробудно пил крепкие алкогольные напитки в течение долгого месяца. Он полюбил Егора и всюду неуклюже преследовал его, ходил за ним по пятам.
Как-то раз прислали ему посылкою из дому большой шматок сала, буханку черного хлеба, различных сладостей и редкостных для армии вкусностей, хлеб и прочие сладости Виталий Валерьянович тут же отдал сослуживцам, оставив для себя в полной мере лишь копченый килограммовый жирный свиной шпик.
Он принялся его жрать без хлеба, беря толстыми, блестящими от жира пальцами, поднося ко рту и кусая, соприкасаясь об это сало своими пухлыми щеками, вскоре и щеки обрели жирную блестку. Он смачно кусал этот шпик, жевал, закрывая от удовольствия свои глазные щелочки; вскоре белый жир начал стекать по его подбородку и капать на пупок выпученного, в потной армейской майке, пуза.
- Этот Путин такой жадный! – с презрением глядя на Виталия Валерьяновича, прошептал Гришка Егору - тощий, высокий, самый приближенный Егоркин армейский друг. Они стояли рядом и курили.
- Не то слово, - поддержал Гришу Егор, - он будет жрать до тех пор, пока не лопнет.
- Удивительно, - чуть немного погодя продолжал он, - сколько бы он не получил еды, а все ему мало, этот Путин не наестся никогда. Такие жадные люди, как этот Путин, плохо кончат, вот увидишь, Гришка.
Гришка смаковал сигаретою, задумчиво вслушиваясь в слова своего друга, и кивал одобрительно головою.
А Путин В.В. все продолжал жевать, поглощая шматок сала у всех на виду, никого не стесняясь и громко чавкая. Жирные щеки его всегда блестели: либо от слез горя (когда рядом с ним не находилось ничего съестного), либо от слез радости (когда рядом с собою он что-то съестное все-таки находил), либо же от липкого, скользкого, противного жира (когда это съестное он с жадностью поглощал, утыкаясь всем своим толстым рылом в так им любимую, родную и самую для него дорогую вещь – пищу).
12
Я описал уже телосложение Григория Камильевича Гатауллина: он был тощ и высок. Длиннющий его нос с горбинкою более всех остальных органов лица выделялся своею неординарностью. Он словно не подходил Грише, был чужд ему, было такое ощущение, что можно дернуть за этот носище, он благополучно оторвется, а под ним окажется хорошенький, маленький, уютненький носик, который бы с превеликим великолепием стал дополнением к красивым Гришкиным ушам, глазам и рту. Между его тонкими губками и этим ужасным носищем росли девственные редкие усики, и Григорий Камильевич очень ими гордился: после очередного кушанья он с напускной показушностью протирал свои усики кулаком, как бы говоря: «Эх, ну и славно же я потрапезничал!». Перед ребятами-сослуживцами Гатауллин ежеминутно корчил клоуна, и отпускал не только свои маленькие и смешные усики, но и – несмешные шутки, а вечером, после отбоя, лежал, глядя в потолок, со слезами на глазах думая о своей женушке и родной одинокой матушке.
Егор Егорыч и Григорий Камильевич молча курили крепкие армейские папиросы, Виталий Валерьянович поглощал сальцо, каждый думал о чем-то своем, и никто не решался начать разговор.
- Право, я не знаю, для чего же эта армия нужна? – вдруг прервал тишину тонкий голосок Гришы, Гриша произнес эти слова задумавшись, глядя в одну точку стены, выпуская одновременно в эту же точку сигаретный густой молочный дымок, - не было б этой армии, было б лучше.
- А если война? – Егор тоже смотрел в одну точку, но на противоположной стороне, - воевать не пойдешь?
- Конечно, не пойду! Что, я дурак что ли свою родную кровь проливать из-за конфликта политиканов, да еще и из других людёв эту кровь выкачивать? Нетужки, Егор Егорыч, увольте, а воевать не пойду! Ни за кого и ни при каких условиях! Даже если приставят ствол к голове моей, крикнут в ухо: «А ну в бой!», я, многоуважаемый мой друг, Егор Егорыч, сделаю последнюю попытку ударить в глаз моему обидчику, да и пойду с чистою совестью на тот свет, не записавши на свой счет ни единого убийства человека. Так то.
- А я бы повоевал, - вдруг раздался гулкий, басистый голос позади спин Егора и Гришы, к ним незаметно подошел Путин В.В. и начал проявлять фанатичный патриотизм, - кто будет родину защищать, если не мы? Если не будет у нас армии, друзья, то нас не сегодня-завтра захватят американцы, у них палец уже давным-давно на курке, ждут только удобного случая чтобы на него нажать. А наша доблестная армия и не дает этого сделать, боятся они нас, понимаете?
Виталий Валерьянович сказал это все очень быстрыми словами, невнятно, продолжая чавкать и доедать остатки сала во рту. Как только он окончил свою пламенную, по его оценке, речь, то тут же начал задыхаться от недостатка кислорода, жировая одышка начала душить его легкие.
А в курилку тем временем вошел лейтенант.
13
- Смирно, пожалуйста!
Это «пожалуйста» лейтенант добавлял при любом удобном случае, он был из рода интеллигентов, очень маленького росточка, с плешивой, блестящею головой и большими очками на носу.
Гриша и Егор выкинули окурки в рядом стоящую урну, Виталий вытер жирные рученки об свою одёжку, после чего все трое выстроились в струнку по порядку убывания: Гриша, Егор, Виталий, смотря на неуверенного очкастого карлика сверху вниз. Лейтенант аккуратно снял свой головной убор, достал из кармана носовой платочек и начал им протирать свою блестящую от пота лысину, затем, аккуратно сложив эту тряпочку вчетверо, положил ее обратно, и, надев на голову фуражку, начал разговор:
- Представляете, господа, вчера к нам с женою теща приехала погостить, хе-хе-хе. Тут говорит у вас бардак, тут говорит не так, здесь не так, все ей не так и не эдак, тьфу, дьявол! Всю ночь с женою не спали! У нас же однушка, а эта тварь стервозная спит на полу, на матрасе, да храпит как медведь, того и гляди придушил бы, если б не жена. Уф и намучался я этой ночью! Не женитесь, ребятушки, пожалуйста, ой, не женитесь. А если и надумаете жениться, то делайте это только на сиротушках, пожалуйста.
- Разрешите обратиться, товарищ лейтенант!
- Обращайся, рядовой Гатауллин, пожалуйста!
- Товарищ лейтенант, а что делать, если я уже женат?
- Когда успел, Гатауллин?
- В аккурат перед армией, товарищ лейтенант!
- И мать у нее есть?
- Есть, товарищ лейтенант, премилая женщина!
- Это она пока такая, Гатауллин! Теща, она не сразу себя раскрывает, она – очень хитрая особь! Сперва втирается в доверие, подпускает тебя ближе, кормит блинами со сметаною, а потом бац! – лейтенант с размаху и с сильным хлопком ударил кулаком по внутренней стороне ладони второй руки, - откусывает твою голову как самка богомола, глотает тебя, и переваривает! И никогда, слышишь, Гатауллин, никогда ты уже не будешь прежним веселым мальчуганом как в холостяцкие годы! Так что наслаждайся армией, сынок, пока от тещи ты далек, пожалуйста! Ох, и молод ты, еще, ох и молод, ох, погубил ты себя, Гатауллин, погубил!
Последнюю фразу лысенький лейтенант сказал с плачевною интонацией в голосе, опустив взгляд вниз, словно боясь показать своим подчиненным накопившиеся соленые слезки в разрезе глаз.
- Да нет, товарищ лейтенант, она хорошая женщина, вы зря драматизируете. Знаете, ее дочь, то бишь моя жена, рассказывала мне преинтереснейшую историю о своем дедушке, то бишь отце ее матери, ну, отце моей тещи. Так вот, он войну застал, нашу, отечественную…
- Гатауллин, не рассказывай мне об этих войнах, пожалуйста! Я терпеть ненавижу слушать эти дурацкие истории о войнах! Тьфу! Война, Гатауллин, - это чрезвычайная глупость! Война – это лоботомия человечества, а армия – это лоботомия творческого ума! Люди, попадающие в армию, выходят отсюда ограниченными дебилами, которые только и жаждут жениться и надеть на себя хомут, стать беговой лошадью для своей жены и тещи! Че вы сюда приперлись вообще?! Не могли отмазаться что ли? Ох, и жалко мне вас, ребятушки, жалко, - лейтенант поцокал языком и замолчал, грузно смотря себе в ноги.
- Товарищ, лейтенант, вам понравится моя история, она войну с другой стороны показывает, не с той, с которой вы ее ненавидите.
Лейтенант медленными движениями достал из грудного кармана пачку сигарет:
- Ну, давай, Гатауллин, рассказывай, пожалуйста! – вытащил из пачки сигаретку, защемил ее желтый фильтр розовыми губами и прикурил, зажмурив от внимания мокрые слезоточивые глаза.
14. Рассказ Гатауллина
Жил-был в деревне одной, не помню названия, пухленький паренек по имени Кузьмин Евгений Кузьмич. Если я назову его дураком, то во много раз приукрашу его интеллектуальные способности, поэтому дураком называть его не стану, потому что не люблю приукрашать детали в своих рассказах, мои рассказы – это всегда четкие объективные оценочные суждения.
Ходил он вразвалочку, руки его при ходьбе изображали дуги, видимо тем самым Евгений Кузьмич показывал свою напускную важность жителям своей деревни. Подбородок смотрел вперед, лоб отклонялся назад – это придавало его взгляду высокомерия. Волосы были рыжие, а на щеках жирными кляксами красовались веснушки.
Была у него жена, но он звал ее бабою, была она первой красавицей на деревне, видно такие красавицы любят последних высокомерных пустых сволочей. Люди дивились, что она в нем нашла, а она в нем души не чаяла, смотрела влюбленными большими глазищами ему в рыжие щеки и любовалася, только чем, так никто и не понял.
А Евгений Кузьмич относился к ней как к скотине, прикрикивал, командовал, ругал, а однажды даже влепил ей смачную пощечину за то, что пересолила пшеничную кашицу на ужин. Но Зинаида стерпела (так звали его жену), да и простила ему это на следующий же день, объясняя подругам, что, мол, она сама виновата, раз приготовила такой невкусный ужин.
Так и жили, пока не объявили войну с немцами. Началась мобилизация, и Евгения Кузьмича призвали на фронт.
- Я буду тебе писать каждый день, любименький, - захлебываясь слезами тараторила Зинаида при расставании.
- Ты, баба, давай не хнычь! Война, она нужна, это долг мой – родину защищать! Заткнись, сука, не позорь меня! – Евгений всегда стыдился ее слез, считая, что это признак слабости, а любые проявления слабости он считал недугом.
Зинаида начала сопеть носом, но плакать перестала и лишь смотрела своими большими маслеными глазами в его рыжие щеки, и в глазах этих читалась бесконечная, бездонная любовь.
Евгений искренне возненавидел немцев, и был готов убивать не только немецких солдат, но и немецких женщин, стариков и детей. Он ненавидел их со всем патриотическим фанатизмом, присущим 99 проценту людей, добровольно идущим на фронт.
За день до выступления на поле боя, командир долго и упорно рисовал схемы движения отряда, показывая эти перемещения стрелочками разных цветов. Показывал, кто и каким образом должен атаковать по флангам, кто должен отвлекать, кто прикрывать, и где размещать тяжелые орудия.
Евгений Кузьмич с умным лицом слушал лекции своего командира и кивал головою, показывая свое согласие с этой заумной стратегией ведения боя. Во время таких напутствований у Евгения в желудке выделялся поджелудочный сок, он рвался в бой, с предвкушением ожидая показать свое величие и преимущество над слабыми, по его убеждениям, немцами.
Евгений Кузьмич представлял хладнокровные убийства врагов, представлял личные победы и награждения. Он нисколько не сомневался, что уже завтра он покажет на что способен, а через несколько дней на его груди будет красоваться первая, и далеко не последняя, медаль.
Выступили с рассветом. Евгений из-за предвкушений боя не спал всю ночь, мечтая и летая в облаках. Он вылез из окопа с автоматом наперевес и с мыслью о своей миссии, рассказываемой вчера командиром, побежал в наступление, огибая деревья, по правому флангу.
Пробежав метров 100, он почувствовал резкую колкую боль в области живота, посмотрел вниз и увидал разорванное пузо с болтающимися из пулевого отверстия кровавыми кишками. Оказалось, что его расстреляли свои же, перепутав издалека с немцем.
Евгений Кузьмич упал наземь, и заорал писклявым голосом (хотя в обычной ситуации голос его был всегда басист). Он полз по земле, плача от страха приближающейся смерти, громким высоким голоском зовя к себе мамочку, и прося ее ему помочь.
Дополз до ближайшего дерева, оставив за собой кроваво-густой след, начал руками загребать свои кишки обратно в живот, запихнул их внутрь и руками зажал пулевое отверстие в надежде на то, что такими действиями он остановит кровотечение, но кровь, не смотря на все усилия Евгения Кузьмина, продолжала сочиться наружу из-под крупных веснушчатых ладоней.
Он звал на помощь, и не хотел признавать, что в связи с продолжением военных действий (а они продолжались, и были слышны постоянные звуки выстрелов и взрывов) к нему для оказания медицинских услуг никто не подойдет.
Евгений погиб, на его лице осталась мученическая гримаса: открытые испуганные глаза, искривленный от боли рот, и вымоченные в слезах рыжие щеки.
15. Продолжение рассказа Гатауллина
- Гатауллин, прости, я тебя перебью. Объясни, откуда ты знаешь такие подробности последних секунд жизни этого Евгения Кузьмича, пожалуйста?
- Так ведь сослуживцы видели его агонию, товарищ лейтенант, а потом все это в письме, адресованном Зинаиде, описали.
В курилке уже все сидели на скамье, увлеченно внимая рассказ Григория Камильевича: пухлый Виталий Валерьянович, задумчивый Егор Егорыч и лысый лейтенант, беспрестанно пыхтящий папиросками.
- А теперь отмотаем время назад.
- Как это отмотаем время назад?
- Снова перенесемся в довоенное время, товарищ лейтенант.
- Хорошо, я понял, продолжай, пожалуйста.
Когда объявили войну, в другом конце России-матушки проживал некий Семен Лаврентьевич Пеньков. Стройный, высокий, кареглазый самородок. Он никогда не считал каноны и традиции чем-то святым, оттого и стал все свое окружение раздражать и выделяться на их фоне своим инакомыслием. Вот вроде переставь два слога и тебя в этой стране все будут принимать за своего. Ведь всего-то поменяй «ко» с «на» местами, да и получишь уважение среди недалекого ума людей. В общем, для похвалы тупого стада нужно было быть (да и сейчас это не потеряло актуальности) иконамыслящим, но Семен Лаврентьевич был противоположностью, был человеком инакомыслящим.
Я-то знаю, что от этого Пеньков человеком быть не перестал, однако ж, его окружение относило Семена к экспонату пониже себя на эволюционную ступень, к некоему дурачку, ничего не смыслящему в жизни.
Смеялись над ним, за спиной обсуждали его несуразную жизнь, перемывая косточки, видимо тем самым возвышая себя, и чувствуя от этого наслаждение, выдумывая своему никчемному существованию особую миссию, которой на самом деле не было. Каждый иконамыслящий человек считал себя самым правильным, а всех инакомыслящих гнобил за их якобы маленький мозг.
Начали призывать на войну, все охотно туда отправились (избегать защиты родины своей было не в правилах пешковидных людей), а Семен Лаврентьевич Пеньков воевать не захотел.
Он собрал все свои необходимые вещи, да и пустился в бега: по полям, по лесам, по соседним городам, да деревням.
Не стал он рисковать своей жизнью, потому лишь, что жизнь у нас одна, и смерть, пришедшая однажды, повторной жизни нам не даст.
После четырех лет такой кочевой жизни, после окончания великой отечественной войны, Семен заехал в одну полупустую деревеньку и там крепко обосновался. Мужиков в ней практически не осталось, были лишь старики да дети, и Пеньков сразу же стал пользоваться острым интересом у женщин.
И вот идя с коромыслом к колодцу, дабы наполнить ведра питьевой водицею, он встретил небывалой красоты женщину, посмотрел в большие глаза ее и беспамятно влюбился.
«Как зовут тебя» - говорит он. «Зинаидою» - отвечает она.
Оказалось, это именно та Зинаида – вдова того самого Кузьмина Евгения Кузьмича, так позорно погибшего от пули своего же сослуживца, и который пользу принес одним лишь опарышам, став для них необходимой едой в пищевой цепочке.
У Зинаиды и Семена родилось семеро детишек, прожили в счастии до самой глубокой старости и дали своему потомству великолепное воспитание.
Так вот, товарищ лейтенант, Пеньков Семен Лаврентьевич – это и есть дедушка моей жены, родной отец моей тещи.
И скажите мне, пожалуйста, кто же прожил с большим смыслом, тот, кто избежал войны и воспитал семерых детишек, или тот, кто полег в поле боя из-за конфликта и нажива денег отъевших харю политиков?
Как по мне, ответ очевиден.
Но, к сожалению, мы всегда будем воевать, покуда большинство людей будет ограниченным стадом баранов, тянущим вниз любое развитие и свежую мысль.
16.
Все внимательно дослушали рассказ Гатауллина Григория, Путин Виталий начал высказывать свое возмущение о неправдоподобности данного осквернения патриотизма, возвышая тем самым войну, споря о том, что она имеет священный смысл, и дойдя даже до того, что кровавая защита родины – единственная правильная миссия граждан. Остальные с ним не соглашались, но Путин, поочередно глядя со злобою своими щелочками в глаза товарищей, с желтою слюною у жирного от сала рта, доказывал свое, и лысый лейтенант, Григорий и Егор решили ему уступить, как уступают в споре родители, дабы потешить своего ребенка.
После недолгого молчания заговорил лейтенант:
- Солдаты, скоро обед, соизвольте сходить в казарму и со всеми остальными отправиться в столовую для трапезнического процесса, пожалуйста, – лысенький лейтенант встал, протер свои большущие очки, посмотрел на подчиненных – Егор и Григорий продолжали сидеть и тихо пускать сигаретные потоки дымка в небо, Виталий Валерьянович же встал и зашагал чеканкою в сторону казармы.
- Товарищ лейтенант, я не хочу есть, - Егор задумчиво глядел ввысь, он не боялся напрямую выражать своих мыслей и Григорию это в нем нравилось больше всего.
- Я тоже, товарищ лейтенант, не пойду, если только позже, нельзя есть против воли, это большая нагрузка для печени, а здоровье превыше всего.
- Мы позже пообедаем, - монотонным тоном сказал Егор Егорыч и посмотрел спокойными глазами в увеличенные линзами очков бегающие от неуверенности зрачки лейтенанта.
- А что же мне сказать вышестоящему начальству?
- Скажите, что мы дезертировали.
- Но я не хочу, не могу и не буду врать своему командиру, Прохоров, меня из-за вас накажут!
- Дело в том, товарищ лейтенант, что вы им скажете правду, - не изменившим своему спокойствию в голосе ответил Егор, - я соврал, быть может, вам только лишь в том, что сообщил о нашем более позднем обеде, ведь вполне вероятно, что пообедать в дезертирстве не будет возможным в связи с наплывшим комом проблем перемещений и ночевки, скорее всего в лучшем случае нас ждет холодный и невкусный ужин.
- Я буду вынужден доложить об этом!
- А я буду вынужден ударить вам по голове вон той урной, - спокойно парировал Прохоров.
Лицо лейтенанта покрылось краской томата, он гневно развернулся и уверенно зашагал в сторону штаба, и в этот же момент сознание его отключилось от сильного прикосновения урны о его затылок.
- Егор, я думал, что ты пошутил, - не вставая с деревянной скамьи, пролепетал немного удивленный Гатауллин.
- Это и была шутка, Гриша, - ответил Прохоров, стоя напротив Григория Камильевича и глядя не менее удивленными глазами в его лицо, как бы, недоумевая от того, что его друг не понял юмора.
- Ты никогда не задумывался, Егор Егорыч, что юмор твой несколько черен?
- Вполне вероятно, Григорий Камильевич, но помимо черноты моей шутки, в ней еще также присутствует небольшая доля правды – я сейчас дезертирую, а тебе дам в морду, чтоб все думали, что ты храбро и доблестно хотел меня задержать, а я оказал сопротивление.
Григорий громко рассмеялся, глаза от смеха сузились, а на лице появилась тысяча маленьких морщинок:
- Ты верно опять шути…
Григорий очнулся уже после лейтенанта, тот его хлестал по щекам и требовал объяснений. Гриша применил придуманную Прохоровым отмазку, а про себя подумал: «Нет, Егор Егорыч, твой юмор нужно отбеливать».
17.
Егор шагал по улице города К, ища глазами дешевый магазин одежды. В его кармане имелись некоторые деньги, которые он вытащил из кошелька лежавшего без сознания лейтенанта, и теперь он хотел снять эту палевную армейскую форму и сменить ее на гражданские лохмотья.
Зашедши в магазин, он быстро купил самые дешевые синие джинсы, белые с красными полосками кроссовки, неприглядную серую футболку, темно-зеленую кепку и черные очки. В магазине переодеваться не стал, дабы не привлекать внимания продавцов и покупателей, поэтому вышел на улицу и завернул во двор старых домов. Там, спрятавшись за мусорным баком, он переоделся, выкинул армейское тряпье в контейнер с отбросами и пошел в сторону трассы – в первую очередь нужно было валить из этого города.
По дороге купил три переспело-желтых банана, булку хлеба и маленький пакет молока, нес все это в белом магазинном пакете.
Егор вышел на трассу, было еще довольно светло, он медленно шел по обочине и горизонтальным движением правой руки делал попытки остановить попутную машину, в левой руке он держал продуктовый пакет.
По-видимому, он шел на запад, поскольку вечернее красное солнце слепило его глаза. Автомобили продолжали проезжать мимо, и Прохоров остановился. Правой рукой достал один банан, и начал его есть, предварительно очистив от желтой, с коричневыми точками, кожуры.
«Вот он – холодный и невкусный ужин». – Подумал Егор, чавкая мягко-сладким бананом и смотря задумчивыми глазами на проезжающие мимо машины. Доев банан, он медленно пошел дальше, периодически поднимая руку для остановки попутки.
Егор шагал вдоль трассы, солнце совсем скрывалось за горизонтом, окрашивая его в красно-кровавый цвет, в руке он по-прежнему нес пакет, но уже с одной лишь булкою, да небольшим пакетиком молока, все бананы он слопал.
Остановился большой и красный грузовик, Прохоров выдохнул с облегчением и побежал открывать правую дверцу машины.
- Куда тебе? – спросил дальнобойщик, едва Егор открыл дверь.
- А там какой город? – ответил Прохоров вопросом на вопрос, показывая пальцем на запад.
- А ты что ли не знаешь? – спросил дальнобойщик после вопросительного ответа Егора на его вопрос.
- Знал бы, разве бы я спрашивал какой там город? – продолжил вопросительную дискуссию Прохоров.
- Откуда я знаю?
- Ты что, дурак?
- А ты?
Установилось взаимное молчание, Егор злыми коричневыми глазками сквозь черное стекло очков смотрел на дальнобойщика, а дальнобойщик смотрел на него, никто не решался ничего более говорить и вдруг, спустя минуту, Егор, снова указывая пальцем на закат солнца, восклицательно произнес:
- Мне туда!
- Садись!
Егор Егорыч уселся рядом с водителем, пакет положил себе возле ног, с силой захлопнул дверь и красный грузовик уехал в сторону заката, сливаясь с умирающими, истекающими кровью лучами солнца.
18.
- Антон Карамелька! – грозно заявил дальнобойщик, протягивая правую, большую, намозоленную ручищу Прохорову.
- Карамалька – это фамилия?
- А, по-твоему, отчество? – водитель правой рукой снова схватился за руль, не дождавшись рукопожатия своего собеседника.
- Я просто спросил, что в этом такого?
- Что в этом такого?
- Да, что в этом такого? – Егор начал уставать от одних сплошных вопросительных интонаций и ему захотелось сказать что-нибудь утвердительное, он сосредоточился, но Антон Карамелька опередил его.
- Ненавижу тупых! От вас, от тупых, все беды! Карамелька – это конфета такая!
- Я знаю, что это конфета, просто впервые…
- Что просто впервые? Мозгами впервые шевелить пришлось?
- Просто впервые слышу такую фамилию.
- Фамилия произошла от конфеты! Такая сладкая конфета, с инвертным сиропом внутри. Кусаешь ее, а сироп растекается по языку.
- Я не очень люблю такие конфеты, они слишком приторные.
- А какие же конфеты тебе нравятся? – спросил Антон и посмотрел строгим взглядом на Егора.
- Леденцы, ну или шоколадные там, батончики люблю.
- Губа не дура. А карамель значит не любишь?
- Не люблю.
- К твоему счастью я - полная противоположность карамели.
- Я это заметил.
- Тебя-то как звать?
- Егор Егорыч Прохоров.
- С отчеством значит представляешься? А я почти как Чехов: Антон Палыч. Только не Чехов, а Карамелька, – и он снова протянул свою могучую руку Егору
- Приятно познакомиться, - Егор пожал его руку, и Антон немного потрясши рукопожатием, разжал свою клешню и снова принялся рулить обеими руками, размеренно покачиваясь на амортизированном сидении грузовика.
После столь необычного диалога оба попутчика замолчали, смотря вдаль, на впереди идущую дорогу, у обоих собеседников взгляд выражал задумчивость и внутренний поиск собственных проблем.
Прохоров медленными движениями снял черные очки, кинул их в стоящий возле ног пакет, достал оттуда пакетик молока и начал с жадностью сосать из него белую коровью жидкость, разбавленную при производстве водой, предварительно сделав в нем дырочку зубами. Сосал, как младенец сосет грудь матери, закрыв от удовольствия глаза. Пакет было класть некуда, и молоко пришлось допивать сразу же, чтоб не проливать его в салоне машины и не сердить без того злого водителя.
Егор допил молоко, надкусил мягкую булку хлеба и с полным удовлетворением откинулся на спинку мягкого автомобильного сидения. От сытого желудка, комфортной температуры окружающего воздуха и жужжания в унисон мотора ему захотелось спать. Он закрыл глаза и в полудреме услышал пламенную речь Антона Карамельки:
- Все беды в нашей стране, Егор Егорыч, от тупости! Вот ты бедный человек, я вижу, молоко с булкой ешь, а в нашей стране столько природных ресурсов, что с лихвой хватило бы каждому. Но нам не достается ни копеечки, а знаешь почему? Да потому что большинство нашего населения – это тупое быдло. А откуда возьмутся умные, коли их гонят из страны? Мы заслуживаем такую жизнь, какую имеем, иначе бы брыкались и не давали себя доить как дойных коров. Доят, а наш тупой народ терпит, да еще и улыбается, еще и думает, что так и надо, еще и поддерживает нашего правителя! И так всегда будет, я уже разуверовал, что когда-нибудь народ наш наберется ума, не дадут этого сделать, невыгодно в подчинении иметь умных, индивидуальных людей, тупыми управлять проще. Проще превратить человека в овощ и кормить его одним дерьмом, чем разумному существу удовлетворять в желании разнообразия трапезы. Конечно, есть умные в нашей стране, есть индивидуумы, но их так мало, что большинство сразу же затыкает им рты, да затыкает так, что у меньшинства появляется чувство вины. Всегда большинство двигало вектор развития, и раз наше большинство – тупорылое стадо, значит, наш вектор развития смотрит глубоко в задницу.
Егор открыл глаза и начал смотреть на профиль Антона. Он уже так много раз слышал подобные слова от своего бывшего армейского друга – Григория Камильевича Гатауллина, что начал искать в Антоне внешнее с ним сходство, но ни малейшего сходства не нашел:
Антон был толст, на вид сорока лет, с глубокими морщинами на лбу и под глазами, с маленьким носом в виде картошки, с далеко расставленными между собой глазами и седеющей десятисантиметровой козлиной бородкой, на его голове совершенно не было волос, а форма черепа была необычного овального вида.
Егор снова вслушался в речь Антона и услышал следующее:
- И главное разбогатеть у нас честно не получится. Для того чтоб разбогатеть, надо где-то подмазать, где-то сладко солгать, где-то пролезть по головам, подключить знакомые связи, схитрить, преступить закон, польстить, оказаться в нужном месте и в нужное время, но никак не нужно быть просто умным и творческим человеком. Будь ты супер творческим художником, музыкантом, писателем и т.д. – твой труд не расценит никто, и никаким образом свой талант ты не сможешь монетизировать даже в одну ржавую копейку. Ум, творчество и талант – абсолютное ничто без денег, связей, лжи и хитрости. Вот почему отличники, вышедшие из школы, работают кассирами в магазинах, а троечники, которые прокачивали все вышеперечисленные качества, разъезжают на дорогих машинах, и щупают сиськи девушкам-моделям. Я школу окончил с золотой медалью, но кем я стал? Сраным дальнобойщиком? А разве, чтоб водить грузовик, стоило изучать все школьные науки на отлично? Знай, жми педали, да крути баранку, вот и вся наука!
Рожденный ползать, летать не может. Кому-то дано всё, и для этого ему делать ничего не надо, а кто-то крутится как белка в колесе и получает одни только крошки, чтоб с голоду не сдохнуть. Вот ты сколько раз в день чистишь зубы? – и Антон Карамелька повернул голову на Егора, устремив на него свой пристальный взгляд.
- Два дня не чистил уже, - ответил Прохоров, изумившись от неожиданности такого вопроса.
- А я каждый божий день чищу по два раза, утром и вечером как стоматолог прописал! Но все равно, посмотри какие у меня зубы! – и Антон насильно улыбнулся, оголив подобие своих зубов, а зубы его были похожи на шахматную доску. – кто-то ничего не делает для того, чтоб его зубы были белоснежные и здоровые, а кто-то прилагает к этому бешенные усилия, и, все равно, зубы его похожи на крошечные угольки с кровоточащими деснами. Так и в жизни, кому-то все, без особых усилий, а кому-то ничего с красными вздувшимися венами на шее и лбу, от напряжения из-за достижений поставленных целей. Мне тридцать лет, а выгляжу на сорок, а какой-нибудь скользкий слизняк, не работающий в своей жизни ни единого дня, лгущий, срущий на головы тупого народа, в лет пятьдесят выглядит на тридцать.
19.
Егор не придавал особого значения всем этим извержениям душевной лавы, но он запоминал, что из рассказов Гатауллина, что из откровенности Карамельки, то, что нужно уметь хитрить, то, что честными действиями на роскошную жизнь не заработать.
Ехали они всю ночь, Егор в салоне грузовика смог немного поспать. Он сладко дремал, из приемника доносилась монотонная музыка радио, заглушая такой же монотонный звук работающего мотора. Засыпая, Егор удивлялся, как Антон может везти эту большую машину на протяжении такого долгого промежутка времени, не сомкнув глаз.
Наконец они приехали в соседний город, это был маленький городишко, ничем не примечательный, не выдающийся никаким историческим фактом или музеем. Абсолютно серый город, с такими же серыми непримечательными людьми.
Егор спросил у Антона, куда направляется он далее, но ответ Карамельки его расстроил, и он сообщил ему, что вынужден в данном городе его покинуть.
Прохоров вышел из грузовика, поблагодарил Карамельку, снова пожав его могучую намозоленную руку, и побрел в сторону железнодорожного вокзала, спрашивая у встречных прохожих до него дорогу.
Он знал, куда он идет и зачем, в его ясных уверенных глазах горела миссия, которую он должен был выполнить чего бы ему это ни стоило.
Было раннее утро, встречных людей ему почти не попадалось, а у тех, кто попадался, он пытался выяснить как можно больше. Так он узнал, что находится в городе П., узнал время и путь, который ему необходимо было проложить, чтоб очутиться на железнодорожном вокзале. Город был маленький, поэтому до вокзала Егор пошел пешком.
Ему жутко хотелось есть, он доставал из белого пакета свой хлеб, отламывал небольшой кусок, и, долго жуя, проглатывал. Он совершенно не ожидал, что голод будет с такою резкостью атаковать его желудок, если бы он знал, то может и не покупал бы те три злосчастных банана, а сэкономил бы деньги и купил побольше хлеба.
Денег у Егора оставалось очень мало, дойдя до вокзала, он с облегчением узнал, что их практически впритык хватает на электричку до города в другой республике. С каким-то яростным рвением Егор направлялся все это время в сторону запада.
Экономичнее было бы и дальше перемещаться к цели, ловя попутки вдоль трассы, но Прохоров почему-то очень торопился скорее добраться до предназначенного места, понимая, что электричка в несколько раз ускорит его дорогу.
Денег, после покупки билета, оставалось ровно на одну буханку хлеба, и, естественно, Егор на эту пищевую необходимость потратил последние свои деньги. Понимая, что вода является не менее важным составляющим, чем еда, он с чувством глубочайшего стыда поднял с земли пустую пластиковую пол-литровую бутыль из-под лимонада, и, зайдя в комнату вокзального туалета, наполнил ее доверху водой.
В десять часов утра Егор сел в электричку, в смущении пожевал хлеба, запил водой и, облокотившись на стекло, попытался уснуть.
На протяжении всей дороги он то и дело засыпал и просыпался, сидячее место электрички совершенно не было приспособлено к сонной процедуре, и только когда из вагона выходило большое количество людей, освобождая скамейку, где он сидел, Егор мог вытянуть на ней ноги в полный рост и поспать более качественным образом.
Но в таких ситуациях, как правило, на следующей же остановке снова заходили пассажиры, толчками будили Егора, он садился, зевал, прижимался правой стороной к окну, а к левой его стороне прижимался очередной, ехавший с ним человек.
В восемь часов вечера он прибыл в город И. Город этот являлся столицею своей республики, отчего имел огромные размеры, заполненные тротуары кишащими, куда-то спешащими муравьями-людьми. Шум от бесконечного движения автомобилей с непривычки заглушал Егорин слух.
Он вышел с вокзала и растерялся. Ему оставалось совсем чуть-чуть, он был так близок с тем местом куда направлялся, с пересадкой на другую электричку всего около полутора часов, но денег в кармане больше не имелось.
Доехать оставалось лишь тем путем, каким он отправился в первый отрезок своего путешествия – ловя попутку на трассе, но как к ней выйти, в какую сторону идти, как далеко – все это ему предстояло узнать у попадавшихся на его глаза жителей города И.
20.
На этот раз дорога усложнялась не только отсутствием еды и денег, но и тем, что Егор не знал в каком направлении двигаться.
Перемещаясь из города К. все время на запад, он планировал прибыть именно в город И., так как в военной части, в месте его служения родине, висела большая карта России. По ней он и определил необходимость придерживаться такого вектора.
В момент разглядывания будущей дороги Егор был эмоционально возбужден, отчего не запомнил, и не проанализировал путь от города И. до небольшого близлежащего городка М., он только лишь знал, что города эти расположены в ста километрах друг от друга.
Но эта проблема оказалась пустячковой, так как у Егор Егорыча Прохорова имелся самый необходимый орган для путешественника – язык.
Идти оказалось не близко. Егор шагал, пил жадно воду, наполнял ею бутыль из встречных, торчащих из земли колонок, доедал остатки хлеба и проклинал себя за то, что не продумал дорогу заранее, что не рассчитал заранее сумму денег, необходимую для того, чтоб добраться с большими удобствами, что не занял денег у Гриши Гатауллина, что, в конце концов, не взял денег армейских своих, которые так и остались пылиться в его тумбочке возле заправленной табуретом койки.
Он просто спонтанно решил это сделать и совсем не подготовился, его голова была горяча, а разум затуманен.
На улице солнце начало заходить за горизонт, постепенно обнажая темноту ночи, Егор доел последний кусок хлеба и запил его водой. У него и не было в мыслях просить денег у прохожих, не позволяли честь и достоинство. Он никогда, ничего, ни у кого не просил, и теперь был твердо уверен в своей железобетонной стойкости.
Когда он добрался до трассы, было уже совсем темно, в его руке была лишь одна бутылка с водой, он был в грязных потертых синих джинсах, в серых от пыли и грязи с красными полосками кроссовках на босу ногу, в темно-серой мятой футболке навыпуск, на вороте которой болтались черные очки на ушке, и в темно-зеленой кепке на сальной голове.
Желудок урчал, сосало под ложечкой, это неприятное ощущение Егор запивал водицею, и каждый раз на короткий промежуток времени оно исчезало.
К двум часам ночи он выпил всю воду, из-за неряшливого внешнего состояния и темного времени суток ни один из водителей не проявил смелости остановиться и подобрать данного попутчика, но Егор шагал и шагал, не прекращая разворачиваться и поднимать горизонтально правую руку при очередном появлении за спиною двух ярких огней передних фар.
Было темно, отчего Егор не замечал сгущающие небо черные дождевые тучи. Капли, издавая сначала поштучные хлопки от падения на асфальт трассы, на траву обочины, на деревья вдоль догори леса, затем издавая звук дроби, образовали холодный и плотный ливень.
Егор шагал, вся его одежда промокла до нитки, чувство никотиновой зависимости давно давило его мысли, но в этот момент захотелось курить особенно остро, он сглатывал слюну, поднимал голову лицом кверху и пил падающую с неба воду, предварительно до предела раздвинув челюсти.
Дождь шел всю ночь, иногда переходя на морось, иногда заряжая косой ливень. Егор не мог пережидать осадки, сидя под деревом, он не хотел терять ни секунды, он шел до самого утра, встретив в пешем походе рассвет, правда, встав из-за горизонта, солнце имело больной бледно-тусклый цвет, почти такой же, как цвет лица Егора.
Тучи закрывали солнце, и небо казалось монотонного серого окраса. Утренний пейзаж был похож на глубокую осень, разуверяли в этом лишь зеленые листья на деревьях и редкий звон пения лесных диких птиц.
Прохоров хлюпал сырою обувью, устало опустив голову и смотря задумчиво вниз. Он по прежнему делал попытки остановить машину, и по утру, с приходом тусклого солнца, пришла и смелость к водителям, едущих в попутную сторону с ним.
Автомобиль остановился, шофер сочувствующим взглядом сверху вниз оглядел Егора, ответил согласием на просьбу довезти его до города М, и, после того как постелил полиэтиленовый пакет на заднее сидение, разрешил ему на него пристроиться.
К обеду Прохоров добрался до места своей цели. Он стоял возле многоэтажного дома, боясь позвонить в домофон. Дождик продолжал моросить, и к двенадцати часам дня солнечное освещение своею тусклостью практически не отличалось от утреннего. Егор набрал по домофону номер квартиры и стал ждать.
- Кто там? – раздался певческий женский голосок.
- Это я, Егор.
Из домофона донеслась десятисекундная тишина, а после резкий щелчок повешенной в квартире трубки.
Она сбросила, она даже не впустила его в подъезд, он стоял ошеломленный, уставший, сутулый и мокрый. На лице его была легкая небритость, глубокие от недостатка сна под глазами мешки и бешеная усталость в них.
Тут раздался пульсирующий звук домофона, подъездная дверь открылась и с зонтиком в руке вышла она:
Зеленоглазая, среднего роста, с тонкою талией и сексуальными бедрами совсем еще юная девушка. Она, не скрывая злобы, посмотрела на него, процедив:
- Пойдем отсюда! Я сказала ему, что пошла в магазин.
Была суббота, и она, и ее новый возлюбленный, с которым эта смазливенькая девушка теперь встречалась, находились у нее дома. Ведь по иронии судьбы именно в этот день и в этот час он решил приехать к ней в гости.
Егор и прекрасное женское создание зашли за угол пятиэтажного дома. Она расправила зонт и прикрыла им свою маленькую головку, с черными, длинными и шелковистыми от чистоты волосами.
- Что случилось? Как ты тут очутился? – с грозностью в голосе спросила она, смотря на него злыми зелененькими сверлящими глазками.
- Я дезертировал, как только прочитал твое письмо.
- Ты что, дурак? Тебя посадят, Егор! – в маленьких сверлящих зелененьких глазках появилась капелька заботы.
- А что я, по-твоему, должен был сделать, Настя? У меня никого роднее и любимее тебя нет. Я не могу вот так взять и потерять тебя, - Прохоров смотрел на нее с надеждою, с неимоверной и бездонной верностью.
- Егор, мы можем остаться друзьями, ты же знаешь, я всегда ценила тебя как друга, мне всегда рядом с тобой было хорошо и легко. Ты, несомненно, мой человек, но есть одно но…
- Что со мной не так, Настя? Ты же знаешь, я люблю тебя, – черные зрачки его дергались, он с преданностью и неверием разглядывал свои любимые изумрудные глазки.
- Помимо любви, Егор, еще существует материальная сторона. Я не смогу с тобой создать семью и завести детей. У тебя нет никаких перспектив, нет образования, нет места проживания. На твоем прошлом стоит криминальная печать, а значит и с устройством на нормальную работу будут большие сложности. Я никогда тебя не рассматривала как своего будущего мужа, мне просто было с тобой хорошо.
Прохоров молчал, он не знал, что ему ответить, не смотря на мерзкую дождливую погоду, внутри у него все горело от злобы и обиды.
- Прощай, Егор. Если захочешь быть другом – дай мне знать. Но это максимум наших с тобой отношений.
Настя ушла, Егор проводил ее взглядом, сел на ближайшую скамейку и, свесив от безысходности голову, начал с горечью жалеть о своем эмоциональном необдуманном поступке.
При службе в армии он получил от нее письмо, где она объяснила ему, что, к сожалению, они более вместе быть не могут, что она нашла другого, что ему нужно о ней забыть, как о своей любимой единственной девушке, и не строить пустых надежд по поводу дальнейших совместных планов. Егора это письмо поразило до глубины души, но он не верил в правоту написанных в нем слов. Он должен был выяснить, является ли вся эта писанина правдою, он должен был посмотреть ей в глаза, и только тогда, как он думал, душа его успокоится, и только тогда, при личной встрече, он сможет убедить ее не совершать столь гадкого предательства.
Но встреча состоялась, и все пошло совершенно не так, как он себе представлял. Она не бросилась к нему на шею со словами: «прости, любимый, я написала полную чушь!», в ее изумрудных глазах не оказалось прошлой теплоты, с которой она смотрела на него ранее, она ему даже не улыбнулась, и не была рада его появлению.
Самое больное, самое разрушительное и едкое предательство то, когда предательства этого совершенно не ждешь, когда доверяешь человеку на все сто, двести процентов, и считаешь его одним из самых близких и родных людей. Опираешься на этого человека душою и телом, раскрываешь перед ним все свои самые сокровенные тайны сердца, с уверенностью отшивая других личностей, не находя для них места в своей жизни, потому как всё это место занимает один он – человек, к которому ты всегда питал доверие, и думал, что это взаимно.
Егор сидел, скрючившись на скамейке, его сырую в темно-зеленой кепке голову поливал моросящий дождь, его знобило от поднявшейся температуры, в желудке сосало неприятное чувство голода, хотелось курить, ему совершенно некуда было идти, и на бледных щеках его сырость от осадков скрывала соленые слезы.