А осенью Васька пошёл в первый класс. Петька пошёл в четвёртый, а Ванька – во второй. Ребята ходили в школу с заплечными сумками-мешочками, сшитыми матерью из плотной чёрной, застиранной ткани, то есть из старых мужниных штанов. Она выбирала места, где ткань меньше всего поизносилась, нарезала лоскуты, а потом сшивала всё это в мешочки для учебников и тетрадей. К нижним концам мешка Александра пришивала длинные лямки для завязывания верха у сумки-мешка, которые потом надевались на плечи, и мешок оказывался за спиной.
Путь до школы был не очень близкий – два километра. И было в деревне, если так правильно сказать, несколько школ, то есть домов, в которых учили детей разных классов, и все они находились примерно в двух километрах от места, где жили Гагарины. Новая школа-семилетка строилась, и строительство её подзатянулось. Придя из школы в первый день учёбы, Васька заявил матери, что в школу больше не пойдёт.
– Это почему же, Васенька?
– А потому, что меня там будут куимком обзывать. Вон уж на улке все ребята так дразнят.
Мальчик горько заплакал.
Александра растерянно смотрела на сына, соображая, что же предпринять. Надо было сразу же прекратить эти обзывания, как только слово «куимко» попало своим же детям на язык, а она подумала, что пройдёт всё само собой.
– Васенька, я скажу ребятам, чтобы больше так не делали.
– Скажи, скажи, а они всё одно будут обзывать.
– Я батьку нажалуюсь. Он ним покажет, где раки зимуют.
Отец, когда Александра рассказала про горюшко-беду у младшего сына, пригрозил старшим детям, чтобы они забыли это слово, а не то он их выдерет, как сидорову козу. Мальчишки в ответ согласно кивали головами.
Но, когда назавтра утром Васька пришёл в школу, соседский пар-нишка радостно сообщил:
– Робя, куимко в школу пришёл! Он чуть ли не пять годов молчал.
Васька едва сдержал слёзы. Кое-как отсидев положенные уроки, он решил, что в школу больше не пойдёт.
Теперь по утрам парнишка медленно одевался, ожидая, чтобы старшие братья ушли в школу без него. Затем брал сумку и важно выходил за ворота. Как-то раз мать спросила его:
– Васенька, а почему ты один в школу ходишь? С ребятами веселее было бы бежать.
На что Васька ей глубокомысленно заявил:
– Я сам так захотел. Иду и дорогой вспоминаю, про что вчера на уроках рассказывали. А они шумят, мешают только.
Выйдя за ворота, Васька проходил половину пути и сворачивал в шорную к Петрухе Сидорову. Шорная была у Петрухи в доме и располагалась в переду, на первом этаже, а сами хозяева летом жили на втором этаже, а зимой – в боковушке. Петруха – Пётр Григорьевич Кожевников, справный хозяин, замечательный шорник, попадал под раскулачивание, и выселили бы мужика, да вступилась вся деревня: где найдём такого шорника. Постановили: шорную конфисковать вместе с передом, но всё оставить на месте, а Пётр Григорьевич должен вступить в колхоз и привести на общественный двор корову, лошадь и пять овец. Взвыла жёнка Марья Степановна:
– Да как же так? Всё нажито непосильным трудом. Всё сами, не нанимывали никогды-се роботников со стороны.
Ей ответили:
– Не нравится – в двадцать четыре часа выселим из деревни.
– Замолкни, Марья, – осадил её Петруха. – Куды мы с робёнками поедём? – и, повернувшись к незваным гостям, сказал: – Согласны мы.
Когда эти гости ушли, долго хозяева приходили в себя. Бабка Ус-тинья Петровна, утерев слёзы, сказала:
– Не ревите, не ползите на рожон. И вот ишо што: не браните нову власть. Сила на нейной стороне. Справной хозяин ней не указ. Не забыли, как семью Демьяна Михайловича лонисе выслали? Челой год от них нет ни вести, ни павести. Кабыть и не живали люди в нашой деревне. Слава Богу, што из дому родимого не выгонили. Роботай, Петруха, в шорной, а я тибе пособлять буду. Завтре жё скотину сведите в колхоз и сами в него вступите. И ты, Марья, лишной раз рот-от не отворяй. Скажут што не по ндраву, не огрызайсе, а помалкивай в тряпочку. Все лодыри да о;хоботни типериче тамотки. Обуха плетью не перешибить. Обживёмсе как-небудь. Да и робёнки уж не махоньки.
Старуха замолчала. Петруха, посмотрев на жену и детей, спросил:
– Все чули, што мати сказала? Не слышу ответа.
– Чули, чули, – вразнобой ответили жена и трое детей.
Вот сюда-то и повадился ходить незадачливый ученик каждое утро. Дети самого Петрухи школу уже закончили. Один сын служил уже в армии, а двое других работали в колхозе на работах – куда пошлёт бригадир. Сердобольная мать Петрухи, Устинья Петровна, приветливо встречала парнишку. В первый его приход она спросила мальчика:
– Васенька, а пошто ты не в школе?
Васька на полном серьёзе ей ответил:
– Дак мне в школу только на другой год идти.
– А тогды сумка тебе зачем?
– Дак это так, для блезиру. В школу порато хочется, а не берут.
– Ползи тогды евонде на печь, погрейсе. Ноги-то у тибя, как у го-лубёнка, краснёхоньки. На, погрызи сухарика. Скусно-о-ой. Из шанёг насушила. Ты, парничок, пошто босиком-то ходишь? Неужто батько с маткой обувку справить не можут?
– Да есть у меня сапоги, я них у вас в сенях оставил. И босиком хорошо бегать-то, а сапоги я берегу – в чём на следующий год в школу пойду?
– Дак обма;лятце сапоги-то, не влезет нога.
– Влезет. Они мне велики.
– Дак пошто тогды без носков-от бегаешь? Баба Глаша разве не вяжет носки?
– Вяжет. Да только я забыл них надеть.
– Ну, ползи тогды, Васенька, на печь, погрейся.
И Васька с превеликим удовольствием заползал на русскую печку. С неё он любил смотреть, как Петруха ладит колхозную упряжь. В шорной всегда пахло сыромятиной, чем-то кислым и приятным для Васькиного обоняния.
Так было каждый день. И разговор между бабкой и Васькой повторялся в той же последовательности. Только сухарики были разные.
Подслеповатый Петруха, с очками на носу, вечно что-то ковырял в своём углу. Время от времени он отрывался от работы, доставал из кармана холщёвых порток кисет, в который была насыпана махорка и нарвано ровными полосками, как раз на одну цигарку газетная бумага. Свернув цигарку (чигарку, как он сам говаривал) Петруха подходил к печке, доставал из загнеты махонький уголёк и, перекладывая его с ладони на ладонь, с удовольствием затягивался. Покурив, он клал окурок на край печи, как раз недалеко от того места, где сидел Васька. Смекнув это, Васька протянул руку, взял окурок и с силой, как это делает Петруха, затянулся. Тут у парнишки перехватило дыхание, из глаз брызнули слёзы, и Васька закашлялся. Испуганная бабка Устинья подскочила к парнишке, который, надрываясь, кашлял и никак не мог остановиться.
– Васенька, голубанушко, што ето с тобой содеялосе? Ты пошто едак закашлял-то?
Петруха, сообразив, в чём дело, рассмеялся:
– Дак это он вороськи махорочки курнул. Што, Васенька, не скус-но? Дай-ко, мати, нему водички, – обратился он к Устинье, а потом к Ваське: – Едрёна, парничок, махорка-та у меня. Ишо хошь?
– Не-а-а, – сквозь слёзы ответил тот.
– То-то жё. К ней я годами привыкал. Не смей больше трогать.
Но запретный плод сладок. Назавтра Васька тайком, чтобы Петруха не видел, чуть-чуть потянул из окурка. Слёз и кашля он не почувствовал и довольный развалился на печи. Ровно в два часа дня Васька уходил домой. Ходики висели как раз напротив печи, и толковый парнишка давно уже научился определять время.
Продолжение следует...