Начало здесь -- http://www.proza.ru/2017/07/29/608
И ВСЯ ЖИЗНЬ…
Мы остались жить в местечке, где умерла мама. Няня стала работать учительницей в школе. Учеников у нее было немного, человек двенадцать. Все разного возраста и ступеней обучения, но учились в одном классе. Одновременно. С осени я тоже стал ходить в школу. Хотя лет мне было недостаточно, уровень подготовленности был так высок, что я намного опережал всех.
В школе меня не любили. Присутствие учительницы сдерживало соучеников, но оставшись со мной наедине, они всячески издевались надо мною. Им не нравилась моя опрятная отутюженная одежда, аккуратно стриженые волосы и чистые руки. Не менее раздражали мои познания в литературе, истории и в немецком. Из-за очевидной привязанности к няне, меня дразнили и часто кричали вслед «Витька-титька».
На переменах дети забрасывали меня гадкими словами, заставляя повторять их. Я отказывался, тогда они плевали на мои начищенные старенькие ботинки, щипали и часто били под дых. Мне было больно, но я никогда не жаловался няне. Подозреваю, она и так все понимала, каждый вечер заново пришивая вырванные «с мясом» пуговицы на моей курточке или замазывая ссадины на лице.
Иногда мне бывало так страшно, что я отказывался идти в школу. Тогда няня проводила со мной долгие беседы о долге, терпении и ответственности. Отказать ей я не мог, сдавался и шел учиться.
Школьные годы самое неприятное время моей жизни. Не люблю вспоминать их.
Через несколько лет мы переехали в другое место. Я вздохнул с облегчением. Мы вообще часто переезжали. Няня работала то на швейной фабрике, то на ферме, то в прачечной. Даже уборщицей в больших домах. В зависимости от того, где мы жили. Выбирать не приходилось.
Я продолжал учиться, в свободное время играя с единственным сохранившимся солдатиком, которого по просьбе нянюшки перестал называть Революцией. И еще разбирал ноты новых произведений, играл на «пианино» и читал. Читал так много, что испортил зрение, и мне пришлось носить очки.
В шестнадцать лет я устроился работать на почту и достиг в работе своей почти совершенства. Я с такой ловкостью и быстротой перевязывал посылочные ящики, что на меня приходили посмотреть работники из других отделений.
Из-за плохого зрения меня признали невоеннообязанным. Но когда началась война, я окончил курсы связистов и четыре года прослужил радистом в одной из частей. Как доброволец. Ничего героического в этом не было, просто не хотелось ощущать себя Витькой-титькой.
Благодаря абсолютному слуху и натренированным пальцам пианиста, я виртуозно работал на телеграфном ключе, принимая больше ста знаков в минуту. Азбуку Морзе я помню до сих пор. Правда, применить ее в мирной жизни мне не пришлось ни разу.
…После войны я нашел нянюшку, и мы вновь стали неразлучны. Она говорила, что молитвами уберегла меня от ранений. Я верил, всегда чувствуя в ней Ангела хранителя.
Потом случайно повезло. Я устроился работать в библиотеку. Целыми днями находился я в окружении книг. Немыслимая удача. Часто я приносил книжки домой, чтобы почитать няне. Так мы поменялись ролями. Теперь вслух читал я, а она, уже старенькая, с наслаждением внимала каждому слову. Жили мы дружно.
У меня никогда не было отношений с женщинами. Как-то не случилось. В юности, правда, я встречался с одной девушкой, но няня не одобрила мой выбор. Ей не понравились родители подруги, полуграмотные пьющие люди.
«Ни в коем случае, мой дорогой, -- говорила няня. – Когда-нибудь ты поймешь это. Только не она. Яблоко от яблони падает недалеко. Кровь в себе не изменить, и эта особа когда-нибудь покажет себя с неприглядной стороны. Твоя судьба и так нелегка, не стоит искать дополнительных страданий. Это девушка не для человека с тонкой душой. У тебя другая миссия».
Я смеялся над словом «миссия», обижался поначалу, но со временем понял, что няня была права. Она вообще всегда была права. Ни одна женщина не смогла бы украсить и разнообразить мою скудную жизнь так, как могла любимая нянюшка.
Многие годы посвятил я пыльным книжным полкам, оставаясь одиноким и безвестным. Но в уныние никогда не впадал, мне всегда было чем занять свои мозги. Вне библиотеки же все было серо и скучно. Так неинтересно, что не стоит и писать об этом.
***
В сорок восьмом, накануне семидесятилетия у няни случился инфаркт. Положение было серьезным. Много дней находилась она между жизнью и смертью. Но все обошлось. Через месяц она была уже дома, в нашей коммунальной квартире, где мы занимали небольшую комнату. Болезнь, с одной стороны, крайне напугала ее, с другой, ускорила трудное признание. Она страшно боялась умереть, не раскрыв мне тайну моего рождения. Вот тогда и произошел у нас тот незабываемый разговор. Няня поведала мне все.
Сказать, что я был потрясен – ничего не сказать. Несколько дней ходил я как потерянный, пытаясь осознать и принять полученную информацию. Постепенно все в голове моей стало проясняться, непонятные ранее события обрели объяснение. Я многое понял о своей матушке и о причинах ее кажущейся холодности. Если раньше я был убежден, что она почему-то не любила меня, то теперь твердо уверился, что это не так.
Всеми силами старалась она не привязываться, как было велено, к ребенку, чтобы вконец не потерять его. Внешне ей это удавалось, но она всегда, я теперь знаю, всегда любила меня и гордилась моими успехами.
Понял я и причину ее столь раннего ухода. Матушка ушла, потому что выполнила свою миссию на земле. И не ее вина, что миссия эта, обреченная с самого начала, оказалась бессмысленней и никому не нужной. Мама сдержала клятву, данную Александре Федоровне, выполнив долг ценою собственной жизни.
Узнав правду, я наконец-то полюбил матушку так, как не любил никогда ранее. И сильнее привязался к няне. С той поры многие дни и ночи посвящали мы разговорам и воспоминаниям. Вновь и вновь просил я ее рассказать о родном отце, о моих несчастных убиенных сестрах и брате, пытаясь запомнить каждую мелочь, не упустить ни одной детали.
Истина снимала пелену с моих глаз. Не мог понять я только одного. Почему няня не оставила меня, когда расстреляли отца. Почему пожертвовала всем ради чужого ребенка. Не выдала, не предала, не бросила. Почему не эмигрировала, как многие другие, имея статус, связи и деньги.
Я задавал эти вопросы нянюшке, но она не отвечала, глядя на меня с невыносимой тоской и нежностью. И лишь спустя год примерно она решилась на очередное признание.
-- Чем старше ты становишься, Витюша, тем больше походишь на отца. Те же глаза, руки, манера говорить и даже походка, -- говорила няня. – Вероятно, смешно слушать рассказы старой бабки, как она девицей была. Ну да ладно. Мне не хотелось говорить об этом. Думала, сам поймешь когда-нибудь... Я обожала тебя с первой минуты твоего появления на свет, и не оставила бы ни за что на свете. Ведь ты единственное, что осталось у меня от человека, ставшего любовью всей моей жизни.
Откровение няни не выбило у меня почву из-под ног. Нечто подобное я предполагал. «Было ли это чувство взаимным?» -- только спросил я.
-- Что ты, любимый, никогда, никогда не смей даже думать так. Николай ничего не знал о моей любви. Ни словом, ни взглядом, ни намеком я не позволила бы показать истинное отношение к нему. Любовь моя была тайной и безответной. Не представляешь, как завидовала я твоей матери за выпавшую ей долю… Не знаю, как я пережила его смерть... Не знаю. Это было ужасно. Одно время даже собиралась наложить на себя руки. Не будь тебя, возможно, я бы совершила такой грех. Ты спас меня. Разве могла я после этого покинуть тебя? Нет-нет, ни за что на свете.
***
Няня прожила долгую жизнь и умерла ровно в девяносто пять лет. В наш общий с ней день рождения. До последнего часа она оставалась в полном сознании, на ногах и обслуживала себя сама. Отпевания не было. Так хотела няня. Она уже давно перестала верить в Бога, хотя нательный крестик носила постоянно. На прощании кроме меня были две соседки по коммуналке.
Похоронена нянюшка под именем Екатерины Григорьевны Бибиковой. Ей удалось поменять документы в тридцать седьмом, тогда она и взяла девичью фамилию своей матери. Так было безопаснее.
Нянюшки нет уже около тридцати лет, но память моя отчетливо хранит все ее рассказы. Я знаю так много неизвестных всем фактов из жизни отца и его семьи, что их вполне хватило бы на книгу. Возможно, когда-нибудь я расскажу о них. Если хватит сил и отпущенных дней. Время мое ограничено.
.
…Лет через пять после смерти няни я обратился в соответствующие инстанции, чтобы восстановить, как сейчас говорят, историческую справедливость. Вернуть себе настоящие отчество и фамилию. По праву наследника.
В качестве доказательств я предъявил самые ценные свои сокровища – выцветшую фотографию мальчика на деревянной лошадке, полуистлевший рушник с останками вензеля на краю и пуговицу от отцовского кителя.
Где-то надо мной смеялись, где-то откровенно издевались. Откуда-то выгоняли и грозились позвонить в милицию. Однажды вызвали скорую помощь. Психиатрическую. Так я оказался в этом пансионате.
В пансионате я прошел множество комиссий и консилиумов. Особых отклонений в психике моей не обнаружили, но все-таки я был оставлен здесь. Сначала говорили, что временно. Оказалось, навсегда.
Название города, где находится мой казенный дом, называть не буду. Лично мне скрывать уже нечего, но я боюсь каким-то образом навредить заведующему. Все-таки он, несмотря ни на что, неплохой человек. Просто в его обязанности не входит верить каждому пациенту.
…Как-то, месяца через три после моего триумфального выступления перед шефами, у меня состоялась еще одна беседа с заведующим. Оказывается, он рассказал обо мне студентам в институте, где читал курс лекций. Студенты весьма заинтересовались моей необычной персоной и захотели встретиться. Я с радостью согласился.
Встреча состоялась в большом зале в виде амфитеатра. Меня несколько смутило, что многочисленные зрители были в белых халатах. Но ненадолго. Заведующий, сидящий в первом ряду рядом с такими же седовласыми коллегами, ободряюще кивал мне. Помогло воспоминание о няне, которая учила с достоинством принимать любые удары и всегда делать небольшую паузу перед тем, как ответить на заданный вопрос.
Вопросов было много. Студенты живо интересовались моей родословной, увлечениями и умениями, любимыми книгами. Просили рассказать что-нибудь на немецком языке. Иногда задавали смешные вопросы. Какого цвета солнце, например. Или сколько будет пятью пять. Я не стеснялся, отвечал толково и связно. Даже шутил иногда. По-моему.
Однако, в какой-то момент я вдруг понял, что надо мной смеются. Даже заведующий частенько прикрывал улыбку ладонью. Это возмутило. Я понял, что мне не верят. Не желая оставаться посмешищем, я решил представить Фомам неверующим главный аргумент.
Еще входя в зал, я заметил пианино, стоящее на небольшом возвышении. Решительно подошел я к инструменту и открыл крышку. Извинившись за не размятые руки (давно не играл), я присел на вертящийся стул и положил руки на клавиатуру. Честно говоря, волновался. Так близко настоящее фортепиано я видел лет восемьдесят назад. Я решил сыграть студентам один из этюдов Шопена. Короткий и не трудный технически.
В аудитории установилась тишина. Собравшись, я взял первые аккорды. И, о ужас! Звуки, вылетевшие из-под моих пальцев, нисколько не напоминали прекрасную музыку, звучавшую в голове. Жутчайшая какофония заполнила зал. Я прервался, извинился за ошибку, объяснив, что давно не разворачивал рушник, и начал играть заново.
Но чем больше я играл, тем громче смеялись зрители в белых халатах. Не понимая в чем дело, я все играл и играл, надеясь, что пальцы вот-вот привыкнут к настоящим клавишам, и набор издаваемых мною диссонирующих звуков обретет гармонию и превратится, наконец, в пронзительную шопеновскую мелодию.
Чуда не произошло. Молча, не простившись, покинул я зал. А приехав в пансионат, закрылся в своей комнате и долго плакал. До сих пор не понимаю, что произошло. Я играл точно по партитуре, четко выполняя все знаки музыкальной пунктуации.
Тот день, пожалуй, был одним из самых страшных в моей жизни. Потому что позор, в отличие от горя, пережить невозможно.
***
…Как и все старики сплю я мало и плохо. Бессонными ночами невольно вспоминаю прожитую жизнь и думаю, что было бы, если бы… Если бы не случилась революция, не расстреляли отца, не умерла матушка. Возможно, я жил бы сейчас в Англии, в собственном замке, писал книги или заседал в парламенте, нянчил внуков. Возможно, жил бы и в России, Но, конечно, не так, как сейчас. К сожалению, «если бы» не бывает.
Реальность, увы, иная. Я прочел сотни книг, помню множество стихов, знаю немецкий. Вот, пожалуй, и все мои достижения. Я ничего не добился в жизни и ни в чем не преуспел. Не обрел профессии, не завел друга. Я даже не смог оставить потомство. Единственное, что я умею хорошо делать, это перевязывать посылочные ящики и отстукивать морзянку. Хотя и в этом я уже не уверен. Гордился бы отец, останься он в живых, таким сыном? Мысль эта до боли сжимает мое сердце.
Сколько поломанных судеб, сколько исковерканных жизней я видел вокруг. Страшно сказать, но за все годы я не встретил ни одного счастливого человека. Во имя чего же все это. Зачем. Кто виновен, что жизнь моя, да и не только моя, сложилась именно так, а не иначе...
…Писать все труднее. Порой почерк мой становится таким корявым и неразборчивым, что я сам с трудом могу перечитать написанное. Поймет ли кто мои записи, когда меня не станет, оценит ли…
…Жизнь не удалась, с этим не поспоришь. Уходя в небытие, я вынужден признать сей жестокий, но очевидный факт. Но как бы ни сложилась моя судьба, я -- сын Николая Второго, и от этой правды не уйти.
Няня говорила, что мою фотографию, ту, где я на лошадке, отец постоянно носил в нагрудном кармане. Если это так (а я уверен, что это так), значит, простреленная посередине фотография до сих пор хранится в каком-то секретном архиве.
Мечтаю, чтобы нашелся человек, который смог бы вскрыть этот архив, найти ту фотографию и сличить с моею. И тогда все станет на свои места. Я мечтаю об этом потому, что больше всего на свете хочу быть похороненным под своим настоящим именем. Под именем Виктора Николаевича Романова.
…Не знаю, смогу ли я завтра продолжить повествование. В последнее время очень давит в груди, трудно дышать. С другой стороны, писать больше почти не о чем. Главное сказано. Но если бы кто знал, как мне по-прежнему больно, как больно…
КОНЕЦ