Лирика и эпос моей семьи

   

 Через XX век со стихами: лирика и эпос моей семьи.

                Я должен всё переупрямить,
                Всё помнить, бывшее окрест.
                Тот, кто зачёркивает память,
                На будущее ставит крест.
                Анатолий Абрамов

                Об отце и не только

       За год до окончания войны в Карелии, в боях за Равенгору близ Петрозаводска, пал смертью храбрых фронтовой поэт, парторг одного из батальонов 368-й стрелковой дивизии Анатолий Абрамов. Так написал в своих мемуарах «С боями взятые высоты» полковник запаса А.И.Куликов. В других воспоминаниях однополчане писали об ответственном секретаре красноармейской газеты «Вперёд» 368-й стрелковой дивизии Карельского фронта А.М.Абрамове:  Его очерки, рассказы знакомили нас с лучшими воинскими соединениями.  С героями глубокого тыла. Они звали нас в бой. А его стихи знали в каждом взводе, роте, батальоне. Солдаты пели песни на его стихи.  И долгие годы однополчане Абрамова считали его погибшим. Однако в 1970 году дотошные пионеры из Карелии по публикациям А.М.Абрамова выяснили, что в том памятном бою лейтенант Абрамов не был убит. Сильно контуженный, он лежал в госпитале, а потом вернулся в строй и воевал до Победы. Позже он закончил аспирантуру в МГУ, стал кандидатом, а потом и доктором филологических наук.  Эта история произошла с моим отцом –  Абрамовым Анатолием Михайловичем (1917 – 2005) – литературоведом, критиком, поэтом, педагогом,  профессором, заслуженным деятелем науки РФ, членом Международной ассоциации литературных критиков в Париже, создателем и в течение 22 лет заведующим кафедрой советской литературы в Воронежском госуниверситете.    
        В 45 километрах к северо-востоку от Волгограда расположена казачья станица Качалинская.  Рядом с нею протекает рукав Дона, который местные жители называют протока. По одной из основных версий здесь родился покоритель Сибири Ермак Тимофеевич. Недавно здесь ему возвели памятник. В знаменательном 1917 году тут в семье конармейца – будёновца Михаила Абрамова родился мой отец, ставший известным литературоведом и поэтом.  Отец прожил долгую жизнь, наполненную интенсивным творчеством. Его перу принадлежат несколько книг о творчестве Маяковского, о Воронежских поэтах, о поэзии Великой Отечественной войны, главы о поэзии в университетских учебниках, сотни статей о Советской поэзии. Практически с самого детства А.М.Абрамов писал стихи.  В 30-х годах ХХ века, когда он был учащимся Саратовского художественного училища, а затем студентом филологического факультета Саратовского пединститута, он публиковался в альманахах Литературный Саратов, Литературный Орёл.  Уже, будучи уже очень старым и очень больным человеком в возрасте 82-84 года,  он написал большую поэму о своём земляке Ермаке (журнал  "Подъём" №7, 2003г.)   Поэма начинается так:

В Качалинской я не был много лет.
И вот узнал: я родом из станицы,
В которой Ермаку на белый свет
Сама судьба, сам Бог велел явиться.

Он был уже казак. А род его
Знал много бед от прихоти боярской
И потерял не двух, не одного
От трудных тяжб с яремщиной татарской.

Но Русь им все не мачехой была,
А матерью.
         И вот Ермак шел в битву,
Обдумав все и сотворив молитву,
Чтоб год от года Русь его росла.
Дальше есть такие строки:
                Дон и Волга
Текут в начале жизни Ермака.
И песнь живая ни одна не смолкла,
Что с ними связана. Так за рекой река

Его встречали. Кама, Чусовая
Пришли, когда он сам явился в новый край.
Тагил, Тобол, трагический Вагай…
Все глуше, глуше песня боевая.
И ещё:
Он – песня, он – легенда, дивный сказ…
Конца и края нет всем воплощеньям,
В которых он живет и учит нас,
Как за Отчизну нам идти в сраженье.
…
Ермак стал памятником. Но важнее,
Что он пришел сюда, и каждый с ним
Здесь породнится и еще сильнее
Полюбит край родной. Таким родным

Все станет на Руси. А уж Протока
И Быстрая, и сам родимый Дон,
В тысячелетиях не зная срока,
Войдут в тебя, как будто ты рожден…
        Отец в своих последних письмах ко мне неоднократно говорил о своём желании написать книгу под названием «Мой XX век», в которой собирался подробно описать свою жизнь, своих родных, своё время. Жаль, конечно, что ему не удалось этого сделать. Многое теперь ушло с ним невозвратно. Но кое-что сохранилось в его письмах, в моей памяти из его рассказов.
        Приведу дословно характерный отрывок из одного папиного письма, в котором он просит меня достать одно лекарство, которое, как он надеялся, поставит его на ноги: «И тогда я наверняка выполню завет Твардовского: “Ваша книга – хорошо, статьи – хорошо. Но напишите о матери, об отце, о своём пути”. Его помощник А.И.Кондратович прибавлял: “Александр Трифонович, зная, что я с Вами встречусь, говорил: “И об атаманше пусть напишет”. Он, кстати, некоторые Ваши письма читал в редакции “Нового мира”. “Об атаманше” – это целая история. Я, видимо, рассказывал, как нас, трёх ребятишек, озоровавших на Большой улице, пригласила к себе хозяйка одного отличного дома. Если кратко: она нас накормила пареными кукурузными початками, дала по стакану тёплого молока, а потом ввела в одну комнату (библиотеку), а потом в другую (там были подшивки газет и журналов чуть ли не со времени войны с Наполеоном). Ещё короче: она дала нам по три книжки, просила по прочтении приходить ещё. Мы не знали, кто она (хотя и было видно, что она чище и грамотнее простых казачек). Дома мама, увидев книжки, стала выспрашивать, откуда они. “Сыночек, да это же атаманша, вдова атамана Болдырева, которого красные сожгли со штабом в Трёхостровской, за Доном”. Плач, стон, что я и мои друзья зашли, куда не надо. Отец, придя с работы, оценил ситуацию по-другому. “Он – сопляк, ничего не знал и не знает”. Так, я с 27 года по лето 31 года прочитал чуть не всю атаманскую библиотеку. Я не сразу понял, почему этот эпизод был так важен в глазах Твардовского. С годами усёк: его волновал раздрай в русском народе. Белые, красные, попы, партийцы и т.д. Да, всё было. Жизнь разрывала не только народ, страну, но и семьи (он сам из такой семьи) – и это страшно. Было – и пусть останется в прошлом, а нация должна не утратить единства. Да, атаманша, но она не зверь, она тоже русская и помогает в учёбе, в умении вести себя мальчикам из семей красных. Писать о таком, в глазах Твардовского, значит цементировать нацию, страну».
      Мой дед – Михаил Яковлевич Абрамов воевал ещё в первую мировую и тогда получил Георгиевский крест за то, что он вытащил с поля боя раненого казачьего полковника. Во время гражданской войны Михаил Абрамов служил в Первой Конной армии Будённого. Я посвятил моему деду стихотворение:

Нахмурилось мирное небо,
Тревога накрыла страну.
Исполнены церковью требы –
Россия вступила в войну.

Австрийцы, лихие германцы
В кошмар опустили весь мир.
Мужчины примерили ранцы.
Затеян кровавый был пир.

Казацкие кони крылаты,
Казацкая шашка остра.
На подвиг привычный свой ратный
Казак уходил со двора.

С ним Дон попрощался и Волга,
Все мирные планы – ко дну.
Кто знал в том году, как надолго
Уходит солдат на войну.

1 августа 2014 г.

         После, когда семья Абрамовых перебралась в Сталинград, дедушка Михаил мог пользоваться городским транспортом бесплатно по справке, в которой было написано, что он красный партизан. Кстати, по терминологии 20-30 годов XX века семья Абрамовых была бедняцкой и, насколько я понимаю, никакому расказачиванию не подвергалась. Приведу ещё одну выдержку из письма отца, касающуюся семьи Абрамовых: “А о России думаю, она – из сердца не выходит. Её сейчас гробят. Да, и как не думать? Отец, мать, детство, дядя Володя (брат отца), его жена Тина (кстати, турчанка. Качалинская не давала туркам пробиться к Москве, о её подвигах знал Иван Грозный. Следы её истории – та же Тина. Есть в ней следы и многих стычек с татарами, с Сибирью вообще. Часть станицы называлась “Сибирь”, а её жителей звали и зовут “сибиряне”. Это слово и сейчас в моём лексиконе) – всё это Россия. Попробуй это забыть”. По рассказам отца через дом по улице, где они жили, был дом Павла Бахтурова – комиссара одной из дивизий Первой Конной. В станице рассказывали, что Будённый однажды посылал Бахтурова с каким-то поручением к Ленину, причём Ленину Бахтуров очень понравился, и он сказал, что таких людей надо выдвигать. После этого Бахтуров практически сразу погиб при очень странных обстоятельствах. Папина мама – Раиса Григорьевна Польяникова была из хутора Шишикина, что на Дону, недалеко от станицы Иловлинской. Как рассказывал мне папа, его дед – мамин отец был очень размашистый человек. Он как-то ехал с ярмарки (было это за Доном, у хутора Хлебного, недалеко от станицы Трёхостровской), был под хмельком, лошади несли его таратайку вовсю, было уже к вечеру, темновато, и он с лошадьми с яра загудел в Дон. Так моя бабушка, её сестра и брат остались сиротами.
       Папа родился 5 декабря 1917 года и уже в младенчестве “поучаствовал в борьбе с белогвардейцами”– обмочил мундир белого офицера, который взял его на руки понянчить. В детстве, как, наверное, и со многими другими деревенскими ребятишками, с ним было множество опасных эпизодов. Он однажды упал в колодец и там долго пробыл, пока его не хватились и не вытащили оттуда. В другой раз бык подцепил его рогом и забросил на стог сена, сломав при этом ему ключицу. Вот характерное стихотворение отца о той поре:

Вечером давнишним
На речном плацу
Ядрышками вишни
Била по лицу.

Тело изгибала
Ловко, как лоза…
Била, припевала,
Метила в глаза.

Дома, у колодца,
Где не разойтись,
Била где придётся –
Только попадись.

Пролетели годы.
Молодость вдали.
Буревые воды
Детство унесли.

Лет уже я восемь
Не был на Дону.
Уж седьмую осень
Волжскую волну
Я ласкаю взором
И порою лишь
Меловые горы
Вспомню да камыш.

Эх, родные степи,
Заревая мгла.
Там в звенящем хлебе
Спят перепела.

Там я худ и пылен
Веял вороха.
Там меня любили.
Впрочем чепуха.

Просто так уж вышло,
Что порой она
Ядрышками вишни
Метила в меня.

Просто в сне неясном
Горячило кровь.
А уж я, несчастный,
Выдумал любовь.
       В возрасте 14 лет папу отправили в Саратов, учиться в художественном училище, поскольку с самого детства у отца проявилась тяга к рисованию. В материалах IV Боголюбовских чтений в Саратовском государственном музее им. А.Н.Радищева  опубликованы подробные воспоминания А.М.Абрамова об его учёбе в Саратовском художественном училище. В этих воспоминаниях отец с большой теплотой отзывается о замечательных преподавателях, которые его там учили. О В.М.Юстицком, В.Т.Мельситовой, Ф.В.Белоусове, Б.М.Миловидове и других. Рассказывает о жарких дискуссиях учащихся этого училища об искусстве, о разных художниках, о живописи и поэзии, о Маяковском и Есенине. Заканчиваются эти воспоминания стихотворением А.М.Абрамова, очень характерным для его биографии:

ДОРОГА

Господи. Я грезил Амстердамом.
Рембрандта хотел увидеть там...
Прочь, мечта! Я от неё упрямо
Ухожу по прожитым годам.

Я рождён на хуторе Прудки,
Я крещён на хуторе Садки.

А потом – Качалинская.
                Далее
Не Бразилия и не Италия –
Волга и Царицын-Сталинград...
Следом путь в Саратов. Я впервые
Вижу мир большой... Я очень рад,
Что в Москву дороги ветровые
Занесли меня. А из неё
Брянск меня позвал служить солдатом.
Бал окончен. Встали под ружье
Мы – ещё юнцы, ещё ребята.
 
И пошло: Карелия, болота...
Следом Заполярье...
                Не охота
Мне рассказывать о пнях гнилых.
Лучше о посёлках огневых.
Где валялся в госпитале...
                Кола.
После – Мурманск. Двадцать третья школа.
 
Но и всё же Яр-фиорд
                элегией,
Пусть студёной, в душу мне запал.
Северная мшистая Норвегия,
Я тебя рыбачкою узнал.

А потом три месяца в Кеми,
Время, говорил я, не томи.
Ждут меня МИФЛИ и МГУ.
Я еще за парту сесть могу.

Я еще не позабыл Прудки.
А ещё мне хочется в Садки.
 
А Саратов? Разве я забуду.
Сколько я в душе понёс оттуда?
 
Я не знал, бывало, года сытого.
Но не раз Юстицкий и Мельситова
(Музыка их душ во мне звенит)
Будто поднимали нас в зенит.
 
Я не знал, что впереди Воронеж,
Что ему полжизни я отдам...
Не летите ветром, годы-кони.
Я ещё увижу Амстердам.»

       В Саратове отец жил у своего дяди Коли, который заведовал всей кинематографией Саратовской области, а его жена – тётя Поля (её фамилия была не Абрамова, а Чинская) была партийным работником на уровне секретаря райкома. Судя по всему, талант художника у папы был, о его картине на выставке в Саратове писали даже в “Правде” в 1934 году, а после окончания училища папе и ещё одному выпускнику дали направление в Академию художеств в Ленинграде. К сожалению, в это время папа заболел и попал в больницу, и в Академию он не поехал, а поступил на филологический факультет Саратовского пединститута, где он и познакомился со своей будущей женой Антониной Тимофеевной Сыроежкиной.   Мама рассказывала, что во время учёбы в институте папа довольно долго добивался её взаимности, буквально от неё не отставал ни на минуту. Впрочем, в институте они так и не поженились. Мама поехала преподавать русский язык в республику немцев в Поволжье (в начале войны эта республика была расформирована, а немцы были отправлены Сталиным в Казахстан).  Отец же, учившийся очень здорово, по совету и рекомендации известного филолога А.П.Скафтымова поехал в Москву и поступил в аспирантуру знаменитого ИФЛИ (Московский институт  философии, истории и литературы).
         Творческий характер отца проявлялся во всём. Например, у отца почти не было музыкального слуха. В отличие от мамы, у которой этот слух был абсолютный. Она рассказывала, что по выходе из кинотеатра, папа обычно запоминал слова звучавших в кино песен, а она запоминала мелодии. Однако папа умудрялся сочинять мелодию песен на свои слова. Я даже помню одну такую песню со словами: “Наша дружба, камрад, как смолёный канат…” Проучился отец в аспирантуре очень недолго. По особому приказу маршала Тимошенко в 1939 году стали брать в армию всех поголовно, даже имевших всяческие отсрочки. В частности, в это же время взяли с первого курса Саратовского университета в армию маминого младшего брата Владимира, который так и застрял в армии до самой смерти. И вот замечательная группа друзей – студентов и аспирантов ИФЛИ,  студентов ГИТИС'а: отец, Владимир Архипов, Аркадий Анастасьев, Борис Эпштейн, Владимир Государенко, Даниил Фрейлихер, Иван Хмарский оказались солдатами 5-го полка связи в Брянске. Через некоторое время их перевели в Военно-политическое училище РККА вроде бы учиться, но фактически сделали преподавателями. Папа рассказывал, что они чуть ли не на коленях умоляли генерала не делать их офицерами, чтобы не остаться в армии навсегда. О каждом из этих папиных друзей он мог рассказывать бесконечные истории. Они же активно сопереживали истории папиных отношений с Тоней. Суровый начальник ВПУ полковник Устьянцев вошёл в положение влюблённого солдата – моего отца – и дал ему небольшой отпуск для поездки в Балаково, где работала тогда моя мама. В результате папа привёз Тоню в Брянск, где папа со своими друзьями и отпраздновали скромную свадьбу. Как писал мне папа: “Это была трагедия и роман в духе Бальзака. Некоторые эпизоды – из ряда вон. В мировой литературе я подобного не встречал”. Вся эта компания друзей и встречала маму, когда она выносила меня из роддома в марте 1941 года.
 
            О матери и её родных

        На севере Волгоградской области почти на границе с Саратовской областью есть посёлок Елань, а в 12 километрах от Елани расположена деревня Волково.  В Википедии об этих местах написано: «Около пяти веков назад здесь лежала целинная степь. Жизнь Елани дали переселенцы, о которых в архивных документах, датированных XVII веком, говорится, что при реках Терса и Елань поселились "неведомо какие люди, называющие себя малороссиянами (украинцами). Они пашут, сеют хлеб, косят сено для скота". Эти переселенцы бежали из украинской части Речи Посполитой.
        В 1691 году Пётр I подарил боярину  Л.К. Нарышкину полмиллиона десятин земли. Этот (письменный) факт принято считать годом основания Елани».
     В  деревне Волково в 1916 г. и родилась моя мать – Сыроежкина Антонина Тимофеевна. Мать мне, впрочем, говорила, что жители Волкова – это бывшие запорожские казаки, которых Екатерина II за «плохое поведение» расселяла по России. Язык в этой деревне  остался почти украинский. Поэтому, когда во время войны мы жили с мамой на её родине, я научился говорить на украинском языке (впрочем, сейчас  я его практически забыл, только, когда слышу украинские песни, у меня наступает какое-то особое душевное умиротворение). В этом селе преобладали четыре фамилии: Волковы, Сыроежкины, Коробкины и Мухины. Причём почти все жители этой деревни приходились друг другу какими-то близкими или далёкими родственниками. Один такой достаточно близкий маме родственник – Григорий Сергеевич Сыроежкин был видным чекистом и внёс некоторым образом своё имя в историю русской поэзии. Он был один из главных организаторов поимки Бориса Савинкова, который потом погиб в Лубянской тюрьме. Как известно, Савинков был неплохим поэтом, писавшим стихи под псевдонимом Ропшин. В этой связи думаешь вот о чём:    Как тесен мир! Читаешь о великих людях и думаешь, как это всё далеко от меня. И в то же время… Григорий Сыроежкин был один из ближайших сотрудников Дзержинского. Кроме ареста  Бориса Савинкова он   участвовал  в поимке  Сиднея Рейли. Эти истории описаны в двух романах Юлиана Семёнова. Есть биография Григория и в книге «Чекисты» из серии ЖЗЛ.  Григорий Сыроежкин командовал одним из отрядов, которые воевали с антоновцами. Интересно, что этот отряд разгромил банду Попова совместно с кавалерийским отрядом Георгия Жукова. Причём это происходило недалеко от Елани.  В  Елани мы с мамой жили во время войны. Мама там работала учителем. Во время гражданской войны в Испании Григория Сыроежкина послали туда с заданием организовать контрразведку республиканской армии. В Испании его звали Григорий Большой. Он был там всеобщим любимцем. Я недавно в интернете обнаружил фото, на котором изображены известный нелегал И. Григулевич,  кинооператор Роман Кармен, разведчики Л.Василевский и Г.Сыроежкин. О деятельности контрразведчиков в Испании много писал Хемингуэй, который с этими разведчиками активно общался. Нет никаких сомнений, что Хемингуэй был знаком с Григорием Сыроежкиным. У Сыроежкина было звание майор госбезопасности, которое приравнивается к обычному званию генерал-майор. Он был за свои подвиги награждён орденом Красного Знамени и орденом Ленина.  После Испании Сталин жестоко расправился с большинством «испанцев». Погиб знаменитый журналист Михаил Кольцов. Расстреляли в  1939 г.и Григория Сыроежкина. Его обвиняли в шпионаже в пользу Польши, а также,  как написано в Википедии, и в том, что он не верил в виновность Тухачевского. В 1958 году его реабилитировали и в деревню Волково прислали какие-то копейки, которые у него изъяли при аресте.
        Моя бабушка (по маме) умерла от чахотки в 1920 году, когда в голодном Поволжье вымирали целыми деревнями. Несколько слов о моём дедушке Тимофее Максимовиче Сыроежкине. Я знаю, что по его линии в деревне Волково у них было прозвище "Писаревы", что означает, что они знали грамоту, когда другие в деревне были неграмотные. Сам Тимофей был бухгалтер и по маминым словам был настолько умным человеком, что к нему за советом приходили из соседних деревень. Я думаю, что уже то удивительно, что  дети Тимофея -  мама и брат Иван  получили высшее образование, причём  дядя Ваня стал кандидатом педагогических наук. Правда, что касается личной жизни деда, здесь он вёл себя, по-моему, не лучшим образом. Когда умирала в 1920 г. бабушка Анна, она говорила деду: "На ком хочешь женись, только не на Матрёне". Но после её смерти он таки женился как раз на Матрёне. У неё уже было двое своих детей, и к детям Тимофея Ивану, Антонине и Владимиру отношение Матрёны было значительно хуже, чем к родным детям.  С мачехой у мамы были натянутые отношения.  После четвёртого класса мачеха заявила моей матери: “Хватит учиться, учёней меня будешь”. В результате мама ушла из дома. Днём мыла полы в школе, а вечером там училась. И в институте жила на одну стипендию. А когда дед Тимофей ехал к дочери Тоне в Саратов, мачеха его обыскивала, чтобы он часом  из домашних припасов что-нибудь не увёз.  Впрочем, у меня отрицательных эмоций к бабке Матрёне не сохранилось. Во время войны, когда мне приходилось жить в деревне у деда Тимофея, бабка варила отличную рассыпчатую пшённую кашу в чугунке, который длинным ухватом ставился и вынимался из русской печи. На печи были полати, где было тепло и уютно. Дед ловил сетью рыбу, и, когда он приносил её домой,  бабка Матрёна её чистила на каком-то чурбане. А рядом сидели коты и кошки и облизывались, ожидая, когда бабка кинет им внутренности. Вижу эту картину до сих пор, как живую.
        В целом мама прожила очень трудную жизнь.  Она  рассказывала, как, закончив институт и приехав на работу учителем русского языка  в республику немцев в Поволжье, она на первую зарплату пошла на рынок, купила крынку молока и смогла вдоволь его попить. Какое это было для неё чудо! Потом в войну, когда мой отец (её муж) воевал, она осталась одна с младенцем на руках. Я родился в марте 1941 г. в Брянске, который немцы начали бомбить в первые же дни войны. У мамы было два брата, и она всю жизнь мечтала о родственной женской душе, о дочке, внучке, которых собиралась назвать Наташей. Но у неё два сына, а внучки она тоже не дождалась, т.к. рождались два Миши, Володя, Женя, Игорь. Только через несколько лет после её смерти в семье моего брата Сергея, наконец, родилась Наташа, которую назвали так в память о маминой мечте.  Маминого брата Ивана Сыроежкина перед войной сослали в Казахстан за то, что он прочитал в общежитии Саратовского Зооветеринарного института письмо деда Тимофея из деревни. Дед писал, что опять на трудодень ничего в колхозе не дали. Во время войны дяде Ване дали возможность «смыть кровью свою вину»,  и он закончил войну уже капитаном. Потом он закончил химфак и даже защитил диссертацию по методике преподавания химии. Его сын Борис был в Куйбышеве очень известным джазистом. Другой брат мамы – Владимир был в войну танкистом и окончил войну в Берлине. Потом участвовал в подавлении Венгерского восстания. У него 4 дочери. Умер он от рака горла. Я, работая в это время в подмосковном Подольске,  ездил навещать его  в госпиталь Бурденко. Он прекрасно рисовал графические рисунки.

                Военные годы

       Итак, когда началась война, мой отец служил в Брянске в армии. И там же в крошечной комнатушке жили мы с мамой. Отец практически сразу был послан на фронт в Карелию, а мама со мной 3-х месячным отправилась на свою родину в деревню Волково. По дороге ей пришлось плыть на пароходе по Волге. Она так намучилась со мной, что однажды уснула на лавке, а я, завёрнутый в пелёнки, свалился и закатился под лавку. Она проснулась и, не обнаружив меня рядом, пришла в ужас.
       Потом мама устроилась работать учительницей в школу в Елани, а меня она  частенько летом отправляла к деду Тимофею Максимовичу и мачехе Матрёне в деревню Волково.  Помню как дед и я с тачками ходили косить траву для коровы.  Дед сделал мне маленькую тачку, а косу делать для меня не хотел. Я очень расстраивался по этому поводу.  Помню, там было много терновника. Помню игры на сеновале. Помню, как с мальчишками мы лазим в траве, ища ягоды паслёна. Помню, какое сумасшедшее счастье меня охватывало, когда приезжала мать. Однажды  она привезла  мне что-то вроде комбинизончика,  который внизу застёгивался на пуговицу. Поскольку у деревенских моих друзей ничего подобного не было, я ни за что не хотел его надевать на себя. Подобная  история произошла уже, когда мы жили в Воронеже. Отец ездил в заграничную командировку в Польшу,  где он читал лекции для преподавателей русского языка.  Он привёз мне и маме подарки. Маме красивое синее платье, а мне очень яркую рубашку в клеточку. Цвета были самые обычные: красный и белый, но таких ярких красок  ни на одной рубашке во всём Воронеже не было. Я так  стеснялся этой яркой рубашки, что изо всех сил прятал её под свитер или куртку, чтобы её не было видно.  У деда Тимофея я бывал и сразу после войны, поэтому своего любимого деда помню хорошо.  Однажды на берегу реки дед возился в огороде, а я с кручи свалился в речку, и деду пришлось меня спасать. Этот период моего детства отражён в моём стихотворении:

Мне припомнилось милое детство –
Старый дом, глуховатый мой дед,
Первый друг – тот, что жил по соседству.
Тому много уж минуло лет.

Торопя миг победы желанной,
Сотню дней напряжённых подряд
Километрах в двухстах от Елани
Бой фашистам давал Сталинград.

Был тогда я – пацан несмышленый –
И не знал, что такое война.
Бегал я по лужайкам зелёным,
А вокруг грохотала она.

Лишь ребячьи имел я заботы –
Всё узнать, стать большим, наконец.
Горевал я, что мать на работе,
Что на фронте Карельском отец.

По ночам за деревней, за балкой
Выли волки, и ветер гулял.
Где ты, дворик с терновником жалким?
В тех краях я давно не бывал.

Там весной  всё в грязи утопало,
А зима всё купала в снегу.
Память лет тех мне в душу запала,
Их забыть никогда не смогу.

Потому что бесценным наследством
Одарили меня те года.
Потому что выносим из детства
Чувство Родины мы навсегда.

3 декабря 1972 г.

     Когда немцы подошли к Сталинграду, папина родня эвакуировалась оттуда и приехала жить к маме. С этим приездом связан эпизод, о котором мама всегда рассказывала со слезами. Папины родители мои бабушка Рая и дед Михаил с детьми – папиными братьями Виктором и Геннадием и сестрой Лидией просыпались и начинали печь лепёшки из муки, которую мама каким-то чудом раздобыла и надеялась с ней прожить зиму. И только когда мука кончилась, Абрамовы пошли устраиваться на работу. Они переехали на хутор Водяное, а для мамы со мной, полуторагодовалым, началась голодная зима.               
        Интересно, что в одной дивизии с отцом оказался совершенно случайно старший мамин брат Иван. Дядя Ваня рассказывал, как политрук Абрамов выступал перед солдатами. Это было так проникновенно, что многие солдаты даже плакали. Знаю, что папа писал заметки во фронтовые газеты при свете карбидных ламп и сильно тем самым увеличил свою близорукость (у него было примерно -7,5 диоптрий). Его демобилизовали в 1946 году, поскольку в это время он заболел туберкулёзом. По возвращении из армии он пару раз ездил лечить его в санатории РККА. У отца в архиве было огромное количество его военных публикаций в дивизионной газете, армейской газете и даже рангом повыше. Однажды отец при добывании “живых” материалов для таких публикаций находился на передовой в одной из воинских частей, когда там начался бой. В этом бою все старшие офицеры были убиты. Это был единственный случай, когда отцу пришлось командовать атакой на немцев. В этом бою его контузило, и потом всю оставшуюся жизнь он не мог летать на самолётах, и его тошнило при езде на автомобиле. В одной из северных газет было напечатано воспоминание одного солдата об этом бое. Солдат написал, что политрук Абрамов поднял роту в атаку и был геройски убит. А потом некие пионеры обнаружили публикации отца и выяснили, что он, оказывается, не был убит, а был только контужен. Этому посвящёно стихотворение отца:

Что ж удивительного, что я похоронен
За Петрозаводском, что книжка есть,
В которой показан, как на ладони,
И стих мой солдатский, и путь мой весь.

И как это было под Рованмяки
(А мы их звали Ровангорой),
И как в том болоте и в той атаке
Никто и не ведал, что он - герой.

Не мелочь, не сдачу – мы жизнь тратили,
Зная: нам брода в огне не дано.
Что ж удивительного, если приятели
На мраморе высечены давно.

«Я выжил тогда», - говорит мне прошлое,
Другое – «убит». Вот так и живу.
Их два у меня. И будь по-хорошему,
Мне надо б два будущих – наяву.

С некоторыми известными поэтами и  писателями папа познакомился непосредственно на войне. Многие стихи отца посвящены военным событиям на Карельском фронте.
 
В разведроте Анатолия Волощука

Больше спокойствия.
Больше спокойствия.
Или к утру
Под артналётом разбитые кости я
В поле ничейном не соберу.

Мир существует. Планета не рушится.
Жизнь не утрачивает права.
Что же томятся от смутного ужаса
Сердце моё и моя голова?

Жизнь выдаёт незаметные крохи нам
Счастья,
а здесь его тратишь пуды…
Что-то не вижу руки Середохина?
Где Волощук? Где Велиев Дурды?

Где растеряю разбитые кости я,
Жизнь променяю на смертную дрожь?
Больше спокойствия.
Больше спокойствия.
Только б не путались правда и ложь.

1943 г.

        Вот история того, как было написано известное стихотворение «Шелтозеро». « Лето 1944 г. началось для нас широким наступлением. Выход к Свири, форсирование её под плотным огнём противника, непрестанный ливневый дождь на пути к Вознесенью, заминированные дороги – за этими словами и страшные испытания наших частей, и гибель многих из тех, кого я лично знал и с кем форсировал Свирь в подразделении лейтенанта Николая Квиленкова. Под городом Шелтозеро мы увидели на дороге и на обочине убитых и раненых детей-подростков. В чём дело? Оказывается, дети решили помочь родной армии: они сами стали разминировать дорогу. Медсестра Мария Вальшевская показала нам тех из них, которые попали к врачам. Картина потрясла даже самых суровых из бойцов» (из воспоминаний А.М.Абрамова).

Вот здесь в июне, на рассвете,
В дни наступленья в том году
Шли в бой шелтозёрские дети,
Чтоб отвести от нас беду.

Я видел вынутые ими
На вознесенском большаке
Противотанковые мины,
А рядом трупы на песке…

И тут же залитые кровью
Живые – в рытвинах по грудь…
нет, не свинцом – они любовью
бойцам прокладывали путь.

Потом я видел их в санбате –
Культяпки рук и ног в бинтах…
И пусть мне говорят, мол, хватит,
Мы это знаем, мол, и так.

Я должен всё переупрямить,
Всё помнить, бывшее окрест.
Тот, кто зачёркивает память,
На будущее ставит крест.

1945

         Ещё из воспоминаний отца:  «Карельский фронт – это болота, пни. Техника там не срабатывала. Основная тягловая сила – лошади и люди. Важнейшим пунктом на нашем пути на Свирский участок фронта оказалась станция Няндома. Здесь мы влились в состав 368-й стрелковой пехотной дивизии, в состав сибиряков (дивизию так и называли Тюменская – по месту формирования). Мы притёрлись друг к другу в тяжёлых походах, сплошь полуголодных, где без взаимной выручки, поддержки просто нельзя было выжить. На Свирском участке фронта, куда мы, наконец, попали, шла подготовка к боям. Это была зима 1942 года. Страшные морозы. Уберечься от обморожения было практически невозможно. Делали землянки, отрывали ходы сообщения, окопы. Самые упорные бои на этом участке развернулись в апреле. Смерти, ранения, кровь входили в быт, но бытом не стали. В апрельских боях где-то в районе Ошты я был контужен. Санбат, а потом госпиталь. Но и там фактически продолжались бои – с их кровью, ранениями, смертями. Не забуду одного раненого пулемётчика, его последние дни, дни начала скудной северной весны… Тогда у меня сложилось стихотворение»:

В пустую позднюю природу,
Когда всё сплошь оголено,
Смотрел он, как иные в воду
Глядят и видят, что дано

Им впереди. Он за весенним,
Сквозистым, сереньким леском
Не зимний видел, не осенний
Край поля, взятого броском.

И не истерзанные ивы
Вставали перед ним вдали.
И не виднелся в жёлтых взрывах
Кусок израненной земли.

Своим он отрешённым взором
Всю жизнь прошедшую листал.
Как получилось, что так скоро
С ней день прощания настал?

Всё изменилось. Очень круто.
Ведь он дошёл до той поры,
Когда за каждою минутой
Удар! И следом – сброс с горы.

И, может, будет день хороший,
И всё как надо, всё не взлёт.
А он оторван будет, сброшен.
А жизнь? Она вперёд пойдёт.

В самом конце войны отец написал стихотворение «Волга»:

Прямо у извоза,
Где телег скопленье,–
Белая берёза
С голубою тенью.

Золотом у скверика
Дыни в грудах-горках.
И вода у берега
В золотистых корках.

Где ни ступишь, тесно
От мешков и пакли.
Переулки пресной
Рыбою пропахли.

Мельницы мучною
Пылью дышат в небо,
А оно – ночное –
Пахнет свежим хлебом.

Волга!
Я душою
Лишь тебе доверюсь.
Как тебя с другою
Я сравнить осмелюсь!

Видел я немало,
Но не встретил реку,
Чтоб она втекала
В сердце человеку.

Чтоб она звенела
И в отце и сыне,
Чтоб она им пела
Даже на чужбине.

Только ты так можешь
Завладеть судьбою.
Я пришёл. Я выжил.
Я опять с тобою.

1945
             После Войны

      После войны, когда отец демобилизовался, он восстановился учиться в аспирантуре МГУ (дело в том, что ИФЛИ к этому времени был расформирован).  Прописал нас у себя на даче в подмосковной Мамонтовке папин  саратовский друг – архитектор Сотников.  Благодаря нему,   папа познакомился с несколькими очень известными архитекторами и художниками. В частности, была такая трогательная история. Папа, мама и я были в гостях у архитектора Посохина, и он угощал нас молочной рисовой кашей. Это были голодные послевоенные годы. В Подмосковье были случаи людоедства. Хлеб выдавали по карточкам. Весной, когда у нас кончалась картошка, мама посылала меня в подвал, может быть, в земле мне удастся отыскать хоть одну картофелину. И вот я впервые в жизни попробовал молочную рисовую кашу. Мне она страшно понравилась. Я съедаю несколько ложек этой каши, толкаю маму и говорю ей тихо: давай остальную кашу оставим на завтра. Мама объясняет гостям ситуацию. Взрослых она прошибает до слёз.               
      В эти годы папа поддерживал какие-то  отношения с Симоновым и некоторыми другими поэтами.  Так,  в  1947 году папа участвовал в Совещании молодых писателей, где он познакомился со многими позже ставшими очень известными писателями: Лукониным, Гудзенко, Друниной, Старшиновым, Недогоновым и другими. С некоторыми он поддерживал приятельские отношения и в дальнейшем. Я знаю точно, что участие в этом Совещании было для отца очень важной вехой в жизни. У него было несколько больших фотографий, где  вместе с отцом была представлена вся эта замечательная кампания. Потом наша семья перебралась в село Пушкино, расположенное тогда поблизости от города Пушкино (сейчас город поглотил это село). Мать устроилась на работу завучем в школу. Время было тяжёлое. Например, у меня не было никаких игрушек, кроме деревянных обрезков, из которых я строил всякие сооружения, пока мама проверяла ученические тетради. Когда я уходил из детского садика в школу, мне подарили две бумажные ёлочные игрушки.  Помню, я где-то нашёл один конёк. Привязывал этот снегурок верёвками к валенку и катался, отталкиваясь одной ногой.  Рядом с нами, где мы жили в маленькой комнатушке прямо в здании начальной школы, немецкие военнопленные строили Ярославское шоссе.  А сама средняя школа, где работала мать, была по другую  сторону шоссе. Эти немецкие военнопленные были очень голодные и не страшные. Их охранял один часовой, который дремал под деревянным грибком. Пленные за кусок хлеба делали для русских ребятишек всякие деревянные игрушки. Например, гимнаста, крутящегося на резиночке. Следующие два стихотворения описывают именно эту пору моего детства.

* * *

Гляжу туда, где сорок лет назад
С войны детишки ждали воевавших,
И вижу мальчика, бредущего в детсад,
Капустой кислою насквозь пропахший.

Бегущего по утренней росе,
Чтоб выменять за спрятанную сушку
У немцев, пленных, строящих шоссе,
Желанную из дерева игрушку.

<1979>

* * *

Галки усыпали голые сучья.
Друг мой старинный, чего загрустил?
Брови густые насупил дремуче,
В инее снежною бабой застыл.

Где-то в пути затерялось начало.
Годы, заботы смирили наш пыл.
Может, какая струна замолчала,
Может быть, слово из песни забыл.

Жизнь ведь, как поезд. Но чаще билеты
Мы получаем совсем не туда.
Вдруг понимаешь – на поезде этом
Нашу мечту не догнать никогда.

Так поразмыслишь,
           чего же нам нужно?
В детство вернуться?
Счастливейший сон -
Я, босиком, по асфальту, по лужам
Проволокой ржавой гоню колесо.

Нет, в самом деле!
                Мечтаешь порою
Мчать во весь дух на одном снегурке.
Все как тогда:
             ледяною горою
Мимо забора 
          к замерзшей реке.

<1969>

     В 1949 году мы перебрались в село Клязьму, расположенное немного ближе к Москве, чем Пушкино. Там я пошёл в третий класс,  и меня приняли в пионеры. Нас возили на экскурсии в Москву, и я побывал в мавзолее Ленина, ещё о того, как туда положили Сталина. Там же у меня родился младший брат Сергей.

                Воронеж
 
        В Клязьме мы прожили всего несколько месяцев. В том же 1949 году мой отец окончил аспирантуру МГУ и защитил кандидатскую диссертацию. При  распределении на работу ему предлагали  поехать либо в Кишинёв, либо в Воронеж. Был выбран  Воронеж.  И вот мы на поезде всем табором приезжаем в Воронеж. Там отцу дали временное жильё – комнату в студенческом общежитии на улице Фридриха Энгельса. Мы погрузились в такси и сказали адрес, куда нас надо довезти. Шофёр сразу выяснил, что мы впервые приехали в этот город и в нём не ориентируемся. И он нас повёз.  Возил, возил довольно долго и взял с нас приличную сумму. Когда мы разместились в своей комнате и выглянули в окно, то мы увидели очень близко здание вокзала, куда мы только что приехали. Кстати, если бы это происходило сейчас, мы бы вокзала не увидели из-за большого количества зданий, которые его сейчас загораживают. Но тогда Воронеж был весь в развалинах, и между общежитием и вокзалом был пустырь.   Во время войны Воронеж был занят немцами не весь, а только его правый берег.  А на левом берегу были наши. И вот немцы из орудий палили по левому берегу, а наши – по правому. В результате в Воронеже осталось целыми буквально несколько зданий. В Воронеж, как говорили, приезжал Геббельс и, увидев развалины, заявил, что русские не восстановят город и за 100 лет. Когда мы приехали, то в Воронеже полностью была восстановлена только небольшая часть Проспекта Революции от почтамта до кинотеатра «Пролетарий». А на остальных улицах от большинства домов остались только голые кирпичные стены, на которых кое-где висели батареи отопления. Мальчишки (и я тоже) сбивали эти батареи и сдавали металл в утиль. До сих пор помню, что килограмм железа стоил 6 копеек, а чугуна – 9 копеек. На вырученные деньги я покупал мороженое или марки, которые я тогда собирал. На пустырях люди делали землянки и в них жили.
     В самих развалках и в окрестностях Воронежа ребята находили оружие, боеприпасы. Даже в нашем дворе был один парень постарше меня, которому оторвало руку, когда он и его друзья положили в костёр какой-то снаряд, и этот снаряд разорвался.
    Когда через некоторое время была восстановлена часть пятиэтажного дома для преподавателей университета, где нам дали квартиру, то во дворе этого дома был пустырь с землянками, чуть дальше конюшня. Во дворе была беседка, где в прямом смысле «собиралася компания блатная». Там были воры и их девочки. Звучал патефон и пластинки Петра Лещенко.  Наш дом располагался вблизи Мясного рынка, а за рынком была Никольская церковь. За церковью были многочисленные спуски к реке Воронеж. В 12 километрах ниже по течению река Воронеж впадает в Дон. Именно здесь Пётр I начал строить русский флот, который потом по Дону шёл в Чёрное море для войн с турками. В Воронеже есть Петровский сквер с памятником, посвященным этому событию. Мы поселились в своей квартире перед самым Новым годом. Родители послали меня на рынок купить ёлку, что я третьеклассник и сделал. Мои собственные сыновья и в десятом классе этого не делали. Помню,  однажды я поймал голубя. Видимо, он был то ли немного больной, то ли ещё какая была причина, что он дался мне в руки. Это был не сизарь, а породистый голубь, и я понёс его продавать на рынок. Меня обступили голубятники, стараясь подешевле его у меня купить. Сначала предложили 3 рубля, потом я его продал за 5 рублей. На самом деле, цена породистых голубей была раз в десять больше.
     У нас квартира была на пятом этаже, а на четвёртом жил пленный немец – физик Допель. Его водил под конвоем солдат на работу и также под конвоем они возвращались домой. Известно, что после войны, американцы охотились за немецкими учёными, а наши в этом от них отстали. Во всяком случае,  Вернера фон Брауна захватили американцы. Но всё-таки кое-кого и наши захватили. Через несколько лет этого физика отпустили, и он уехал в ГДР. В соседнем  подъезде жила профессор Мария Афанасьевна Левицкая. Её имя было в учебниках физики. В какой-то момент она изготовила приёмник и передатчик на самые в тот момент короткие волны. В это время  она занималась ядерной физикой, при этом она не признавала квантовой механики. Сейчас это звучит,  как нонсенс. Она ходила в каком-то салопе, унтах с галошами, но, в то же время,  часть своей зарплаты она отдавала на именную стипендию для продвинутых студентов. Её сестра (а они обе были старые девы) писала длинные-предлинные  нудные стихи для детей, и мой папа от неё прятался, потому что она всё время просила послушать и помочь напечатать свои шедевры.

            Какой я был хитрец и дипломат

      Когда мы жили в подмосковном  Пушкино,  мы сажали картошку и кое-какие овощи, чтобы как-то прокормиться. Весной прошлогоднюю картофельную ботву сжигали. В это время летало много майских жуков, и мы – мальчишки их сбивали фуражками на лету. Однажды мать уезжала в Куйбышев к брату на несколько дней и перед отъездом наставляла меня: «Саша,  ты  не говори на улице, что я уехала. А то соседи все огурцы у нас на огороде порвут». И только она уехала, я,  выйдя на двор,  заявил всем: « Я вам не скажу, что мама уехала, а то вы все наши огурцы поедите».
       Другой пример такого же рода. 1953 год. Мы живём в Воронеже. У нас в гостях сидит известный литературовед Бялик. В это время газеты сообщили о тяжёлой болезни Сталина. Я прихожу домой с гулянья, раскрасневшийся от беготни. Родители с гостем сидят за столом. Папа, обращаясь ко мне, говорит: «Ну, что в народе, Саша, о болезни Сталина говорят?». Я быстро выпаливаю то, что только что слышал на улице: «Да, вот если Сталин умрёт, евреев резать будут». А в это время в стране был антиеврейский шабаш.   В разгаре было так называемое дело врачей. А Бялик – еврей. Он побледнел от ужаса и стал причитать: «Неужели, правда!  Неужели, правда!».
 
                Контакты с вождями

      В 1947 или 1948 году папа  взял меня  на демонстрацию в Москве. Колонна студентов и преподавателей МГУ (папа тогда учился в аспирантуре МГУ, где тогда же училась дочь Сталина – Светлана, которую там папа много раз видел) проходила мимо мавзолея, где на трибуне стояли все тогдашние вожди. Папа посадил меня себе на плечи, и я, таким образом, возвышался над праздничной колонной, став весьма заметной фигурой. Как рассказывали мне родители, мне помахали руками Сталин, Молотов и Берия.
      В 1949 г. страна торжественно праздновала 70-летие Сталина. Ему дарила вся страна огромное количество подарков. Был открыт музей подарков Сталину. Я, будучи подмосковным школьником, был в этом музее на экскурсии. Просто невозможно перечислить, сколько там было потрясающих вещей. Огромные ковры, огромные хрустальные и гончарные вазы. На всех предметах огромные портреты Сталина. Действующая модель железной дороги с поездами  и с рельсами огромной длины. Масса картин, скульптур и других художественных произведений, посвящённых вождю. Подарки от областей, республик, организаций и персональные подарки. В это время на улицах Москвы были огромные очереди за самыми простыми продуктами питания.
       Когда  Сталин умер, я учился в Воронеже. Так вот в  день смерти Сталина, когда я вошёл в школу,  наш школьный швейцар рыдал навзрыд.  Учительница истории Зоя Николаевна – еврейка тоже со слезами на глазах говорила нам школьникам: «Как много сделал Сталин для евреев». Всё это говорит о том, насколько люди были дезинформированы. Ведь как раз в это время большая группа врачей-евреев сидели безвинно в тюрьмах за мнимые преступления. Совсем недавно были репрессированы и убиты ряд деятелей культуры-евреев.
        В Хрущёвские времена я жил в Воронеже. Однажды в нашем Воронежском драмтеатре было совещание работников сельского хозяйства Черноземья. На этом совещании был Хрущёв. Я жил в двух шагах от драмтеатра и возвращался из магазина, куда я ходил за хлебом. Смотрю перед театром огромная толпа народу. Я пробираюсь через толпу домой, и вдруг из театра выходит Хрущёв и тоже пробирается через толпу к своей машине. Народ его не пускает. Я оказываюсь рядом с Хрущёвым так, что мог дотронуться до него рукой. Как это контрастирует  с тем, как проезжали и проезжают сейчас всякие вожди по нашим дорогам. Дорогу перекрывают на много километров, и обычные машины и городской транспорт должны долго ждать, пока какой-нибудь членовоз проедет.

                В воронежских школах

       По приезде в Воронеж в конце 1949 г. меня записали учиться в 3 класс средней мужской школы №28, расположенной на пересечении улиц Фридриха Энгельса и Комиссаржевской.  Мама привела меня  в школу через парадный вход, выходящий на улицу Фридриха Энгельса, а когда уроки закончились,  меня со всеми учениками заставили выходить через чёрный подвальный выход на улицу Комиссаржевской. Я помнил, что надо идти довольно долго направо. И я пошёл. Потом я увидел, что дорога какая-то не такая. И начал спрашивать, где находится вокзал, поскольку я знал, что наш дом вблизи вокзала. Но, так как я уже прошёл довольно много, я оказался где-то посередине между вокзалами Воронеж I и Воронеж II. А я не знал, какой мне нужно. Короче моё путешествие домой затянулось часа на четыре. Третий и четвёртый классы я проучился благополучно и получил в конце четвёртого класса похвальную грамоту. Дальше – хуже. Мама с папой правильно рассудили, что мне в будущем будет нужен английский язык и поэтому перевели меня в другой класс, где должен изучаться именно английский. В этом новом классе было полно законченных хулиганов и будущих настоящих воров. Через какое-то время некоторые из них оказались в тюрьме. Кроме того, как известно, 5 – 7 классы для мальчиков – это время мальчишеского хулиганства, которое и процветало в моём классе. Я с большинством ребят как-то не поладил. Уже то, что я прилично учился, вероятно, вызывало раздражение. Однажды, ребята проделали такой фокус. Выкрутили лампочку в классе и подложили туда мокрую бумажку. Когда урок начался, бумага высохла,  и лампочка погасла. Откуда-то учительница узнала, кто это сделал. Может быть, она сама догадалась. Но ребята решили, что это я наябедничал, и решили после уроков меня «метелить», т.е. бить. Ясно, что после таких эпизодов в классе я чувствовал очень не уютно. Однажды произошёл случай, который мне даже сейчас вспоминать стыдно. Был у меня в классе один дружок, и вот мы с ним по какому-то поводу повздорили. И вся школьная ватага начала нас подначивать, чтобы мы «стукались». Так назывался кулачный поединок. И мы начали мутузить друг друга. Мне казалось, что удары были равносильны, но в пылу драки я не замечал, что я дерусь ловчее его, и я его здорово побил. Он несколько дней ходил весь в кровоподтёках. Его мать заявила моей матери, что я бандит. А мне до сих пор стыдно. Вместо того чтобы драться  и побить тех, кто меня действительно обижал, я избил своего друга. Кстати, из моих настоящих обидчиков драться со мной один на один никто не хотел. Был там один мальчик – Юра.  Украл он у меня учебник. На первой странице написал свою фамилию и то, что будто бы он его купил. Так я, дождавшись на перемене,  когда он выйдет в коридор,  в середине книги написал внизу свою фамилию и, таким образом, вызволил свой учебник. Он и ко мне, и к другим ребятам всё время задирался. Был просто невыносимым.   В конце концов, он попал под трамвай, и ему отрезало ногу. Дело в том, что в те годы трамваи ходили с открытыми дверями, и на подножках висели гроздьями люди. Иногда кто-нибудь соскальзывал с подножки, и нога попадала под трамвай. Я лично видел такой случай. Мужик прыгал, прыгал на одной ноге, когда трамвай тронулся с места.  Потом он не удержался,  и нога оказалась под колёсами. Так вот через какое-то время этот Юра стал ходить на занятия на протезе. И вы думаете, он утихомирился. Так и остался совершенно  невыносимым.
     Хулиганство на уроках было страшное. Были несколько учителей, которые не могли управляться с этим хулиганством. Так вот,  перед их уроками ученики в драку занимали последние парты. Те, кто оказывался на передних партах, оказывались хорошими мишенями для стрельбы по ним из резиновых рогаток. Стреляли бумажными плотно скрученными «шпонками», а иногда делались «снаряды» из проволоки. На задних партах курили, нагнувшись под парту. Когда учитель отворачивался к доске,  в доску кидали каштанами. Однажды учитель физики поворачивался в этот момент, и каштан ударил его в лоб. Он, плача вышел из класса, но даже не пожаловался директору. Перед тем как одна учительница подходила к классу, чтобы начать урок, ученики хором на всю школу орали неприличные частушки про неё.
     Я в это время увлёкся игрой на деньги в  «пристеночку»  и в «бебе». По кучке монет кидали битком, а потом этим битком надо было перевернуть монету. Целыми днями пропадал на улице и перестал делать уроки. Устные уроки делал на переменах. А вот,  с письменными уроками были проблемы. У нас был первый урок математики,  и я три недели подряд получил двойки за невыполнение домашнего задания. Помню, учительница приходила домой к родителям жаловаться на меня. Были крутые семейные «разборки».
     После окончания шестого класса в Воронеже школы сделали смешанными. Ребят отправляли в женские школы, а девочек в мужские. Так я оказался в средней школе №11, расположенной недалеко от Воронежского управления МВД. Поскольку в процессе смешивания школы стремились освободиться от плохих учеников, то в нашем классе снова оказалось человек десять ребят уголовного типа. Повторюсь, что трое из них скоро оказались в тюрьме. Директор нашей школы была очень уважаемым человеком в городе. Школа считалась образцово-показательной. С помощью связей в Горкоме директрисе удалось за один год выгнать всех хулиганов из нашей школы. Из нашего класса выгнали 12 человек. Потом на двадцать с чем-то девочек осталось примерно десять ребят. Когда я закончил 9 класс, нас перевели во вновь построенную школу, и 10 класс я заканчивал уже в ней. Она сейчас, кажется, называется "Школа №1 имени Алексея Кольцова". Учителя в школе были разные. Одна учительница так орала , проводя урок на четвёртом этаже, что её было слышно на первом этаже. Одну рыхлую математичку с массой огромных бородавок на лице дразнили Жабой, а её дочка по наследству звалась Жабёнок. У меня в классе математичка была молодая симпатичная женщина Нина Михайловна. Она была ко мне не равнодушна, может быть, потому что я явно выделялся способностями к математике. Подойдёт, бывало, ко мне возьмёт мою тетрадку. А там грязь и написано не аккуратно. Она тогда  рвёт при всех мою тетрадь. (Сейчас и я тоже не могу смотреть на грязь в тетрадях моих студентов). Химию у нас преподавала женщина, которая не была профессиональной учительницей. Она была научным работником, А у нас работала по совместительству. Вот у неё на уроках тишина стояла абсолютная. Ей достаточно было взглянуть на расшалившийся класс, и все моментально замолкали. У нас был замечательный физик – Борис Михайлович Пронин. Его некоторые объяснения я помню до сих пор. Он вёл радиокружок и ходил с ребятами в радиопоходы. Играл с учениками в волейбол. После окончания школы у нас в классе  было 4 золотых и 2 серебряных медали, и выпускники нашего класса блестяще поступали в ВУЗы. При конкурсе 5 человек на место на физико-математический факультет Воронежского университета сдали вступительные экзамены на все пятёрки только пять человек, причём трое были из нашего класса.
                О чтении

        Лет семи – восьми я часто болел и лежал дома, пока мать была на работе. Однажды я сам разобрался с немецкими буквами по учебнику для пятого класса, и когда мама пришла с работы, я ей заявил, что я выучил немецкий язык. Стул – по-немецки дер Штул, карта – ди Карте и т.д. Мама сильно смеялась. Вообще-то,  я прилично читал с пяти лет и даже ещё дошкольником ходил довольно далеко в библиотеку за книгами. А в Воронеже я был записан в нескольких библиотеках и проглатывал иногда по три книги в день. Позже мы получили квартиру прямо над Областной Воронежской библиотекой,  где моего отца знали, как писателя,  и у меня был неограниченный доступ к любым книгам. Например, примерно в пятом – шестом классе я прочитал последовательно 12 томов Драйзера. Тогда же прочитал основные вещи Мопассана.  В то же время,  в этом возрасте мне очень нравились книги о партизанах, разведчиках  и, вообще, про войну. Над книгой Войнич «Овод» я  просто проливал слёзы.  Очень мне нравились книги «Как закалялась сталь» и «Мартин Иден». Конечно, я любил три самых знаменитых романа Дюма, а позже полюбил «Бравого солдата Швейка»,  романы «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок», а также  вещи Джерома и О Генри. Русскую классику я полюбил позже. Хотя Лермонтова я любил с самого раннего детства. Мы выписывали Большую Советскую энциклопедию. В ней было 50 томов. И вот    я, лёжа на полу, часами проглатывал статью за статьёй. Позже в Ленинской библиотеке я стал читать статьи на английском языке из Энциклопедии Британика. Оттуда я почерпнул много того, чего не было в нашей чрезвычайно тенденциозной энциклопедии. Сейчас в этой английской энциклопедии есть около 20 томов чисто научных по различным отраслям знаний. Это совершенно бесценный материал. Вообще, я был сумасшедший читатель. И вспомнить всё прочитанное в раннем возрасте просто невозможно.

               Почему я не стал филологом

      Вероятно, стоит рассказать, почему я не пошёл по стопам отца, хотя, как я считаю сейчас, у меня были все данные для этого. Дело в том, что моим основным воспитателем была мама. Она, устав от беспрерывных монологов отца о литературе в те моменты, когда у неё голова и руки были заняты домашними делами, в конце концов, пришла к выводу, что литературные критики – это самые никчемные люди. Отчасти, ей удалось и мне 15-17-летнему это внушить. Кроме того, родители меня литературой явно «перекормили». В восьмом классе мама заставляла меня читать «Войну и мир», и мне тогда казалось, что это очень нудная книга в сравнении с «Оводом», «Мартин Иденом», романами Теодора Драйзера и Мопассана и прочими книгами, которыми я тогда увлекался. Кстати, когда я начал перечитывать «Войну и мир» в возрасте 23 лет, то я восхитился этой книгой, и стал просто фанатичным поклонником Льва Толстого, каким я и остаюсь до сих пор. Когда я писал домашние сочинения, то мои родители обкладывали меня стопами критических книг, которые мне надо было изучить, чтобы написать обычное школьное сочинение. Сейчас я понимаю, какая это была замечательная школа, но войдите в положение школьника, которому в воскресение безумно хочется пойти во двор к ребятам и поиграть в пинг-понг. Впрочем, интерес к поэзии у меня проявился рано и, по-моему, без особого влияния отца (если только не на генетическом уровне). Я для себя открыл Генриха Гейне, потом Лермонтова. В университете я знал наизусть чуть не половину стихотворений Есенина. Правда, писать стихи стал уже в возрасте 25 лет. Когда после окончания физического факультета ВГУ, я уехал из Воронежа на работу в подмосковный НИИ, то через некоторое время почувствовал, как просто катастрофически мне не хватает литературной атмосферы нашего воронежского дома. Я стал в библиотеках и читальных залах с удовольствием читать литературоведческие книги и журналы, а редкие теперь встречи с папой, когда можно было поговорить о литературе, живописи и вообще об искусстве, стали для меня подлинным праздником. Тут- то у меня и появилось желание попробовать писать самому.

       Моё первое знакомство с радио и телевидением

      Впервые некоторый интерес к радио у меня появился годам к шести-семи. Моя семья в это время (1947-1948 г.г.) жила в  Пушкино Я тогда часто болел ангинами и прочими болезнями и, лёжа на кровати, слушал радио. Почему-то запомнились трансляции футбольных матчей. С тех пор помню, что вратарём тогдашней команды ЦДКА был Никаноров, а вратарём Динамо – Хомич. Потом в Воронеже у нас был небольшой приёмничек «Москвич», который принимал только средние и длинные волны. У меня в друзьях были радиолюбители, которые собирали радиоприёмники. Они мне дали схему одноламповой приставки к моему «Москвичу», чтобы он принимал и короткие волны. Я эту приставку кое-как спаял и, действительно, слушал на 13 и 16 метрах передачи  Голоса Америки. Правда, сопровождалось это слушанье страшным шумом, которая эта приставка производила. Мой друг - Саша Чернышёв страстный радиолюбитель собирал хорошие профессиональные радиоприёмники. Благо в Воронеже были радиозаводы, и на рынках можно было достать любые радиодетали. Я, будучи у него в гостях, тоже приобщился к слушанью западной музыки и западных радиостанций.  В 1958 г. я стал студентом физического факультета Воронежского университета. Это было начало космической эры. В 1957 г.  в  СССР был запущен первый искусственный спутник Земли. В университете  создали станцию слежения за искусственными спутниками. Мы студенты ночами ходили на эту станцию и фиксировали в специальный журнал каждый пролёт таких спутников. Нам за это дежурство платили по 15 рублей. Стипендия на первом курсе в это время была 220 рублей. После реформы в  1961 г. она стала равной 22 руб. Особая прелесть этих дежурств состояла в том, что на этой станции был огромный военный радиоприёмник, который отлично ловил все станции на всех волнах. Было потрясающе интересно.
    В 1961 г. Гагарин сделал первый виток вокруг Земли. Ажиотаж вокруг этого события был страшный. Говорили, что даже заграничные князья Гагарины были готовы признать его своим родственником. Так вот,  в это время в простых семьях никаких телевизоров ещё не было. В университете был небольшой телевизор, который был установлен на некотором возвышении в актовом зале, и огромная толпа студентов и преподавателей смотрели встречу Гагарина  Хрущёвым на Красной площади. В моей семье телевизора не было ещё и в   1963 г., когда я, закончив университет,  уехал работать в Подмосковье.     Первый телевизор мы с моей первой женой купили в 1972 г.

        Как я на лошадях катался и пас коров

         Вспомнилось, как я в детстве  пытался на лошадях верхом покататься. Мне было лет семь-восемь. Увязался я с ребятами ехать в ночное. Посадили меня на лошадь без седла. Она рысью поскакала, мне всё между ногами отбила. В другой раз в колхозе (нас школьников в Хрущёвские времена всё посылали на кукурузу)  мне объяснили, что ты лошадь пришпорь, как следует, она поскачет галопом, будет приятно. Я так и сделал. Ударил лошадь ногами изо всех сил. Она поскакала галопом по полю, а там овраг. Она как сиганула через него, а я на ней не удержался и полетел с огромной высоты кубарем. Потом однажды после девятого класса я отдыхал в деревне Волково на маминой родине в Саратовской области. Было это в 1957 году. И мне пришлось на подводе возить воду на поле. Меня научили взнуздывать и  запрягать лошадь. С чем я успешно справился.
      Там же мне пришлось тесно познакомиться с коровами.  У родственников, где я жил, была корова, и, как было заведено в этой деревне, каждый двор, где были коровы, должен был по очереди пасти общее стадо. И вот настала наша очередь, и я со своим двоюродным дядей Володей, который был всего на два года старше меня, отправились выполнять эту повинность. Быстро выяснилась одна интересная особенность стадного поведения коров. В стаде сразу выявляется лидер – корова, которая обязательно возглавляет стадо. Остальные коровы вытягиваются за ней в некотором практически неизменном порядке. И обязательно находится одна отстающая корова, которая всё время плетётся за стадом на некотором отдалении. Естественно, она доставляет неудобство пастухам, которым удобно наблюдать за стадом, когда оно сгруппировано на небольшом пространстве. Пастух, размахивая и подстёгивая её кнутом, загоняет эту корову во главу стада. Проходит 15-20 минут, и эта корова снова отстаёт от стада метров на 30. И так беспрерывно. Разве в человеческих объединениях не наблюдается то же самое!

            Экстрим в моей жизни.

         Вообще-то, я человек не особо бесшабашный. В старости стал уже почти совсем консервативным. Но, если припомнить, экстрима в моей жизни хватало. Больше всего опасных моментов в жизни у меня связано с водой. По гороскопу я – рыба (по-восточному – змея). Т.е. у меня с водой особые отношения. Несколько раз в жизни я тонул. В первый раз, когда я был совсем ребёнком. Во время войны мы с мамой жили в Елани, где мать работала учительницей. А меня она иногда отвозила в деревню Волково к своему отцу Тимофею и её мачехе Матрёне.  Однажды на берегу реки дед возился в огороде, а я с кручи прыгнул в речку, и деду пришлось меня спасать. В другой раз я с мальчишками постарше купался (ещё не умея плавать), шёл, шёл от берега и провалился в яму, где было очень глубоко,  и стал тонуть. В этот раз меня вытащила какая-то девочка лет пятнадцати. Последний раз я тонул, когда был уже третьеклассником,  в реке Воронеж. Я уже чуть-чуть умел плавать. И вот увязавшись за компанией ребят и девушек кататься на лодках, я выпрыгивал из лодки, а потом её догонял. Ребята выпивали, пели песни и на меня внимания не обращали. А тут на глубоком месте я не могу догнать лодку и начинаю  тонуть. Опять одна девушка всё-таки обратила на меня внимание. Лодка вернулась, и меня вытащили. Потом в Воронеже один мой друг, ходивший в секцию плаванья, преподал мне уроки плавания,  и я научился плавать и нырять очень здорово. Нырял и проплывал под водой метров 40-50. Я неоднократно прыгал в воду с очень большой высоты. И в Адлере с вышки на водной станции в море (это 10 метров), с Чернавского моста в реку Воронеж,  с железнодорожного моста на станции Боровое под Воронежем.
      Были случаи, когда меня затягивало в омут. Расскажу, что надо делать в этом случае. Если тебя начинает крутить и затягивать в омут, то сопротивляться не надо. Иначе теряешь силы и нахлебаешься воды. Пусть крутит. Два-три раза крутанёт и отпустит. Сам омут вынесет тебя на поверхность.
      Мои родители ездили отдыхать на море много раз. Мы бывали в Ялте, Коктебеле, Джубге. Я в море заплывал очень далеко. Так, что берега почти не было видно. Иногда мои заплывы продолжались примерно час. Бывали случаи, что у меня далеко от берега сводило ногу и приходилось плыть долго на одних руках. Удовольствие -  не из приятных. Уже, будучи взрослым, со мной был случай, который я довольно достоверно описал в своём стихотворении.

                В волнах
               
Заплыл, рискнув, однажды в море,
когда на нём поднялся шторм.
Ревели волны на просторе
и надо мною чаек ор.

Я выбраться решил на берег,
спастись от бешенства стихий.
Я в силу молодую верил,
и мышцы были не плохи.

Волна меня о камни била,
за дно держаться я устал.
Вода на брызги вся дробилась.
Я камни крупные хватал.

Волна безжалостно бросала,
как щепку, вверх и снова вниз.
Бороться с ней мне сил не стало,
пред мощью волн упал я ниц.

В крови я выбрался на берег,
повисла жизнь на волоске.
Всё ж, знать, не зря я в Бога верил -
я отлежался на песке.

Жизнь продолжалась. Слава Богу!
Спешил на смену шторму штиль.
Мне в жизни бурь досталось много,
а старый страх я сдал в утиль.

        Однажды, когда я был в классе девятом, наш класс был на вылазке на природу в районе СХИ (сельскохозяйственный институт в Воронеже) на реке Воронеж. И мы устроили игру в прятки. Местность там была такая. У реки узкая полоска луга, а потом идёт довольно крутая гора, заросшая деревьями и кустарником. И вот я спрятался в этом кустарнике на горе и наблюдаю за водящим. Когда он отошёл на большое расстояние, я кинулся застукиваться. А там в некоторых местах этот кустарник был отгорожен колючей проволокой. Я её не заметил, и на всём бегу повис на этой колючей проволоке. В результате у меня вся грудь была в крови, и все девочки меня обмывали, мазали йодом и прикладывали к ранам листья подорожника.
        Был один опасный случай при катании с горы на лыжах. Тоже в Воронеже. Я,  спускаясь в неустановленном месте с горы, провалился в глубокий овраг, доверху засыпанный снегом. И меня там так плотно зажало снегом, что я сам, как не пробовал, не мог выбраться. Хорошо, один из моих друзей заметил, где я провалился, и меня откопали.
        В Подольске, где я работал после окончания университета, через реку Пахру есть мост. Боковины этого моста представляют собой полукруглые высоченные арки. Ширина этих арок около метра. И вот однажды, чёрт меня дёрнул,  пройти по этой арке. Вроде, ширина и не такая уж маленькая. Но когда я оказался наверху, и на меня дул сильный ветер, я посмотрел вниз, и  мне стало страшно. Но всё-таки я спустился благополучно.      
        В заключение, расскажу о забавном случае. Тоже в Подольске зимой с компанией наших сотрудников у нас была вылазка в какой-то дом отдыха. Там был бильярд, хороший стол, много выпивки, танцы и всё прочее. И вот ночью нам вздумалось покататься на лыжах. Там была гора, не очень крутая, но длинная. Мы с неё катались. И я спьяну посадил себе на шею одну девицу и покатился с нею с этой горы. А в конце скорость уже довольно большая. Как я не загремел вместе с нею, одному Богу известно.

               В больнице, в Киеве

      Летом 1972 г. разваливался мой первый брак, и я решил провести отпуск в Киеве, где я никогда до этого не бывал. Всё было прекрасно и удивительно! Крещатик, Софийский собор, Владимирская горка, пляжи на Днепре, Труханов остров…  Но в конце месяца пребывания там я в Днепре подхватил заразу. У меня на ноге образовалось рожистое воспаление, температура под 40. Хотел улететь домой, выписался из гостиницы, но сил совершенно не было. Сижу на улице с чемоданом и почти умираю. Кое-как доплёлся до Октябрьской больницы. Слава Богу, меня туда положили и в конце концов вылечили.
    В одной палате со мной лежал толстый-претолстый мужик. Еврей по имени Зяма. К нему по два раза в день носили передачи с едой,  и он беспрерывно жевал. Меня он учил. Вот ты русский лежишь здесь, и никому ты не нужен. А вот я в любом городе мира окажусь в больнице, любому еврею скажу, и меня будут навещать и передачи мне носить.Следующее стихотворение написано в этой больнице.

Здесь что-то есть от предопределенья,
Неумолимой злой моей судьбы –
Среди природы пышной, среди лени
Едва не умереть… Не от борьбы.

Случайный гость в Октябрьской больнице.
Чужой, прекрасный Киев за окном.
Пора б заснуть, да мысли вереницей
Мне не дают забыться сладким сном.

Припомнились мне здесь мои ошибки,
Те даже, о которых я забыл.
Я вспомнил женщин милых, страстных, гибких –
Их целовал, ласкал, но не любил.

В работе не сумел быть постоянным –
Хватался и за это и за то.
Соблазнам подчинялся и дурманам
И с другом вдруг впадал в неверный тон.

Так неужели вот она – расплата
Неотвратимо и ко мне пришла.
О жизнь! Так мало сделано. Я плачу.
Зима б скорей, чтобы метель мела.

Киев, 2 июля 1972 г.

        Как я ремонтировал часы

      Году примерно в 1970 я с одним другом купили путёвки, чтобы совершить на пароходе  20-ти дневное плавание по Волге по маршруту Москва – Астрахань. В этот год на нижней Волге были  зафиксированы  случаи холеры,  и был объявлен карантин. Поэтому наш пароход поплыл вверх по Волге до Ленинграда через Ладожское и Онежское озеро. Мы посетили Углич, Ярославль, Петрозаводск, Кижи, большое количество церквей и монастырей. Это была уже осень. По монастырям приходилось ходить под дождём. На Ладоге и Онеге штормило. Я вообще-то почти не пью и пиво не люблю. Но я плавал с приятелем, который был большой любитель пива. Он меня вовлёк в беспрерывное питьё. Бутылок  до 20 в день пива выпивали. Иногда в компании с двумя девушками ещё добавляли и водки. Пьянство царило на всём пароходе. Переходя с верхних палуб на нижние,  некоторые пьяные пассажиры летели вниз кубарем. Приплыв в Ленинград, мы провели там двое суток. Посетили некоторые музеи, погуляли по Невскому. Короче, путешествие вышло запоминающимся.
    Так вот у меня что-то произошло с часами. То идут, то остановятся. Решил я их починить. Иду по Невскому, захожу в одну мастерскую. Даю часы, мне мастер говорит: у вас камень один выпал. Починить примерно 5 рублей. А там мастерских на Невском много. Я подумал, может быть, в другой подешевле будет. Зашёл в другую. Мастер мне говорит: у вас пружина погнулась. Мне уже интересно стало. Пошёл в третью мастерскую, услышал третью причину неполадок с часами. Интересно, что цену все говорили примерно одну и ту же. В районе 5-ти рублей. Я плюнул и не стал отдавать в ремонт. Вернулся в Подольск, где я тогда работал, пошёл в мастерскую. Мне ещё какую-то причину назвали. Цена опять 5 рублей. Отдал в ремонт. Сказали: приходи через две недели. Пришёл через две недели, забрал часы, пошёл домой. Метров двести прошёл, часы встали, как и раньше. Пошёл назад, мастер поковырялся минут пять,  и часы пошли и больше не останавливались. Этому путешествию я посвятил стихи:

Качало теплоход.
Штормило на Онеге.
Накачивались пивом пассажиры.
Плыл теплоход к Неве,
манил желанный Питер.
Я перегнулся за борт,
ловя губами брызги
Онежской влаги.
Странно волновала
Карелия,
Петрозаводск,
страна озёр и Калевалы.
Кижи в дощечках жёлтых
восхитили.
На Ладоге опять штормило.
И пьяный пассажир с крутых ступенек
с высокой палубы на нижнюю свалился.
Знакомые девицы водкой угощали.
Был Питер далеко
и близко.
Теплоход упорно
продвигался к Неве
и Питеру...

13 марта 2010 г.

         Ночёвка в стоге сена

        Я учился в последних классах школы и на первых курсах университета в Воронеже в Хрущёвские времена. И школьников и студентов всё время вывозили работать в колхозы, чаще всего на кукурузу. Но мне приходилось работать и на уборке зерна, и на скирдовании сена, и на закладке силосных ям. Однажды студенты решили попраздновать. Повод легко нашёлся. У одной довольно незаметной девчушки оказался день рождения. Отмечали его с размахом с большим количеством самогона. После этого празднования мы (несколько студентов 1 курса, посланных в начале семестра на полтора месяца работать в колхозе на скирдовании сена),  будучи подвыпивши,  пошли полем из одной деревни в соседнюю и заблудились. Заночевали в стоге сена. Утром проснулись, слышим собачий лай, вылезли на вершину стога. А наша деревня метрах в трёхстах перед нами. Такой у меня опыт ночёвки в сене. Ещё одна подробность: зарывались мы в стог с разных его концов. Но ночью было холодно и мы все зарывались всё глубже и глубже. И когда утром проснулись, то мы все оказались в середине стога, тесно прижавшимся друг к другу.

           Партия - из моих воспоминаний

      У меня и отец, и мать были членами партии. Вступили туда во время войны, когда в партию вступали многие. Они и до войны были активными комсомольцами. Мама на рабфаке, папа в художественном училище, а потом в институте в Саратове, где они оба тогда вместе учились. Тогда, как и многие, они считали, что, как пелось в песне: «Мы наш, мы новый мир построим…». Надо сказать, что мама к партийным идеалам относилась всегда прохладно, но папа, уж, не знаю, всегда ли искренно, но на партийных позициях в литературе, которая была его специальностью, стоял крепко. Впрочем, его нередко вызывали в высокие партийные инстанции, где полуграмотные секретари учили его, о чём надо говорить народу, а чего ни в коем случае говорить нельзя. Эти выволочки и отец, и мать переживали сильно. Поэтому, когда я вырос, мама мне не советовала вступать в партию. Ну, может быть, она не говорила прямо таких слов, но смысл был ясен: «Не вступай, иначе обязательно в грязи вываляешься».
      Когда я стал работать в одном НИИ, мне приходилось очень близко сталкиваться с разными партийными функционерами, и я уже из своих личных наблюдений пришёл к некоторым выводам о роли партии в жизни советских предприятий. Первое: по партийной лестнице взбираться к большим чинам (не обязательно партийным) было неизмеримо легче, чем это делать, будучи беспартийным. Я несколько раз видел, как по ступенькам: секретарь комсомола – секретарь парткома – заместитель директора – директор и далее взбирался молодой парень, совершенно не блиставший научными или ещё какими-нибудь заслугами. Второе: партийные карьеристы образуют группку поддерживающих друг друга людей, и, как альпинисты в одной связке, взбираются наверх. Иногда в этой группе попадались и незаурядные личности, достигавшие значительных карьерных и научных высот, но это не являлось обязательным. Часто такая группа цеплялась за какую-нибудь сомнительную идею, получала под неё значительные средства и годами, надувая этот воздушный пузырь, кормилась. Получала должности, премии, путёвки – всё, чем только можно было поживиться. То, что окончательного результата не получалось, особого значения не имело. Возникал новый проект, новый пузырь и всё повторялось сначала.
      Мне неоднократно предлагали вступить в партию, особенно, когда я некоторое время был комсомольским секретарём отдела. Мне говорили: молодой, образованный, быстро сделаешь карьеру. Один мой хороший друг мне говорил: надо чтобы хорошие люди составляли большинство в партии. Иначе, нами так и будут руководить всякие проходимцы. Однако, мне никем руководить не хотелось и, помня мамин наказ, я в партию так и не вступил.

        Воронеж и окрестности.
          
       Если выехать со станции Воронеж на пригородном поезде, то сначала на возвышении увидишь здание Воронежского педагогического института, потом в низине можно увидеть вход в стадион  «Динамо» (где проходили всякие кроссы, когда я учился в Воронежском университете, и куда зимой я всегда ходил кататься на лыжах). Первая остановка поезда называется «Берёзовая роща».  Потом, переехав  мост через реку Воронеж, поезд  делает остановку на станции  «Отрожка».  Раньше в годы моего детства река Воронеж была довольно узкая (в 12 километрах ниже по течению она впадает в реку Дон, который в этом месте тоже ещё довольно узок). В реке неплохо ловилась рыба. Я жил тогда на горе над рекой рядом с Никольской церковью и мясным базаром. Чтобы попасть на речку, надо было спуститься по одной из узеньких улочек с довольно крутого склона. Если на горе дома были в основном пятиэтажные, то на этих улочках дома были одно- и двухэтажные и, в основном, частные. Люди сливали помои прямо на улицу, и они стекали вниз к реке. Внизу был старый Чернавский мост, с которого мальчишки (и я в том числе) с высоты метров пяти-шести прыгали вниз в реку. Весной в половодье река разливалась широко по низине, подступая к домам. Опять же высшим и опасным  шиком было кататься на льдинах, перепрыгивая  с одной льдины на другую. Там рядом с рекой жили Чижовские ребята, которые враждовали с ребятами из центра Воронежа. Однажды эти Чижовские отняли у меня с другом удочки, когда мы ловили рыбу на их территории.
      Выше по течению реки была территория СХИ (сельскохозяйственного института). Там послевоенные развалины сохранялись ещё и через десятилетия после войны. Туда можно было добираться на трамвае и  потом живописными лесными дорожками идти к реке, где были  хорошие купание и  рыбная ловля. Обычно мы выбирались туда с семьёй на воскресные вылазки.  Помню, как после получения аттестата зрелости мы пятеро учеников нашего класса  на десять дней устроили туристическую вылазку в эти места. Построили из веток подобие вигвама и пытались питаться пойманной рыбой. Быстро съев принесённые с собой припасы, мы несколько дней вели полуголодное существование.  Вернулись сильно похудевшие, все искусанные комарами, оголодавшие, но с массой впечатлений.
      Позже  реку Воронеж перегородили плотиной, и образовалось Воронежское море. Оно во многих местах очень мелкое и сильно зацвело и заросло противными водорослями. Через реку построили новый широкий Чернавский мост, который  продолжается длинной дамбой, ведущей к левому берегу, где  также располагается город Воронеж. Там на левом берегу находятся крупные предприятия  (авиационный завод, полупроводниковый завод и многое другое). Вдоль берега Воронежского моря на правом берегу сделали красивую набережную. Между пединститутом и стадионом Динамо находится большой массив частных домов. Там жила семья моей первой жены Аллы. После нашей свадьбы в 1964 г. Алла перевелась из Воронежского университета в Московский пединститут им Ленина и переехала жить ко мне в Подольск, где я работал после окончания университета. Но рожать нашего сына она уехала к своим родным в Воронеж. И там мой первый сын сначала научился быстро ползать  по деревянному полу из жёлтых досок, а потом и ходить. Летом,  во время отпусков,  мы жили в этом домике с садом у моих тёщи и тестя.
     Где-то в 1972-1973 г.г. наш брак распался,  и в 1974 г. я женился во второй раз. Интересно, что знакомство с моей второй нынешней женой Валей произошло в тех же местах, что и с первой женой. Валя кончала Воронежский пединститут, и мы с ней познакомились на перроне «Берёзовой рощи», когда она возвращалась из пединститута, где она получала диплом об окончании института. Там же поблизости на берегу реки она снимала крохотную комнату в частном доме.
     Следующая остановка пригородного поезда -  «Боровое». Там протекает река Усманка, которая здесь имеет расширение, и там тоже можно было хорошо купаться, а также прыгать с железнодорожного моста в воду. Со следующими станциями «Сомово» и «Сосновка» у меня тоже связано много воспоминаний. В «Сомово» моя семья как-то летом снимала дачу. Хозяйка дачи была активная баптистка. Она сагитировала стать баптистами  много своих соседей,  и в её доме происходили их собрания, на которые приезжали гости из других городов. Она обладала,  несомненно,  какими-то экстрасенсорными способностями. Увидев на моей руке множество бородавок, она сказала: «Давай я тебе их выведу». Разрезала сырую картофелину на две части, потёрла ими мне тыльные стороны рук, побормотала какие-то молитвы. Потом завернула картофелины в платочек и велела мне в полночь в полнолуние отнести этот платочек на перекрёсток дорог. Я это сделал, и через пару недель мои бородавки на руке исчезли. У этой женщины была кошка, которую она не кормила. Я  очень удивлялся, что эта кошка даже сырые овощи и фрукты ела. Однажды я наловил несколько окуньков и плотвичек, оставил кукан с ними на веранде и пошёл звать маму, чтобы похвалиться уловом. Когда через пять минут мы с мамой пришли на веранду, эта кошка уже догрызала последние хвостики от моих рыбок. Помню, как местные мальчишки выследили крупного сома, который по мелководью переплывал из одной глубокой ямы в Усманке в другую. Они насадили протухшего воробья, подбитого ими из рогатки,  на огромный крючок, привязанный к миллиметровой леске, и на это устройство этого сома изловили. Двое мальчишек гордо через всё село тащили сома на толстой палке. Сом был длиной не менее метра. Ещё помню, как мы с ребятами ловили раков. Там в Усманке вода была очень чистая и прозрачная. Сидя на дереве, нависающим над водой, и насадив на крючок рыбу,  можно было видеть,  как рак своими клешнями хватает эту рыбу. После этого его можно было подцепить сачком и вытащить. Другой способ был такой. Идёшь по воде у крутого берега с уступом и пяткой нащупываешь нору. Потом лезешь туда руками, хватаешь рака, если он там был и тащишь его наверх. При этом рак очень больно хватает тебя за руку. Так что надо терпеть. Потом в других местах, когда мне с компанией мужиков приходилось ловить рыбу бреднем, иногда поймав совсем мало рыбы, мы параллельно вытаскивали до ведра и больше раков.
     В восьми километрах от  станции «Сосновка» был расположен студенческий спортивный лагерь Воронежского университета, где я учился. После второго курса во время летней экзаменационной сессии нас послали в спортлагерь на строительные работы. Там под руководством знающего человека мы трое студентов построили большую пристройку в виде веранды к столовой. Шкурили брёвна, закапывали их в землю, делали крышу, покрывали её толью.  Потом, когда я отдыхал в спортлагере, полковник Негробов, который там был руководителем, всё время меня укорял: «Ну, Абрамов, ну, Абрамов, посмотри,  крышу всё-таки кривую сделал!» В этом лагере я проводил все свои университетские каникулы. Там работали разные спортивные секции. Я целый день играл в баскетбол, волейбол, настольный теннис, купался в реке. Аппетит у всех был сумасшедший. При возможности ставились рекорды: съедали по три первых, четыре вторых и пять третьих. Однажды во время дежурства по столовой мы втроём слопали огромную чашку сметаны. Вечером там были танцы. Наверное, впервые в жизни я испытал бешеные эмоции в процессе  танцев с красивыми девушками, которые во время медленного танца позволяли крепко к ним прижиматься.
     Именно в спортлагере я познакомился со своей первой любовью – студенткой химфака. Она была на курс старше меня. Наша любовь продолжалась года четыре, но так и не завершилась браком. Жизнь полна магических совпадений. Моя нынешняя жена родилась в тот же день (22 декабря), что и моя первая любовь. А с первой женой мы сблизились после моего окончания университета тоже в спортлагере, когда я провожал её оттуда,  и мы гуляли в роковом для меня месте между стадионом «Динамо» и пединститутом.

           Дорожные истории

     В 1968 году я написал стихотворение

Разлучница и сводница – дорога,
Как неизменно я люблю тебя!
В пути проходят все мои тревоги,
В пути острее чувствую себя.

Земного шарика железный пояс,
Горячий пульс и нервы бытия.
Мечты, судьба – гудит электропоезд…
Железная дорога – жизнь моя.
               
        С железной дорогой у меня действительно связано много важных событий. Достаточно сказать, что со своей женой я познакомился на платформе «Берёзовая роща» под Воронежем. Но здесь я расскажу, наверное, не столько важные, сколько любопытные истории, связанные с поездками и полётами.
       В студенческие годы, когда я учился в Воронежском университете, нас студентов часто посылали на сельхозработы в различные районы Воронежской области. Едем мы в поезде, кажется, из Анны в Воронеж. Играем в карты. На третьей полке спит пьяный мужик. Вдруг этот мужик сваливается нам на стол, где идёт игра. Мы его чуть-чуть поддержали. Вроде, он не разбился. Он залезает на полку и продолжает спать. Минут через пятнадцать ситуация повторяется. Он опять сваливается нам на головы. В общем, это повторялось раза четыре. И вот, Бог пьяных бережёт. Похоже, он так серьёзно и не разбился!
       После университета я стал работать в подмосковном Подольске. И, естественно, мне приходилось часто ездить в Воронеж к родителям. В те времена были вечные проблемы с билетами на поезд и на самолёт. Чуть не каждый раз уезжать и туда, и обратно приходилось почти чудом. И вот в очередной раз я пытаюсь уехать в Воронеж. На вокзале билетов нет. Еду в Быково, чтобы улететь на самолёте. Билетов нет. Возвращаюсь на вокзал в надежде, что перед уходом какого-нибудь поезда билеты появятся. Слоняюсь по вокзалу. Встречаю одного знакомого тоже с физического факультета, но на курс меня старше. У него те же проблемы. Но ему удалось с рук купить билет на воронежский поезд, но только до Мичуринска. Я решаю ехать с ним без билета. Заходим мы с ним в общий вагон. Я под видом провожающего. В вагоне обнаруживаем ещё наших знакомых с физфака. Садимся играть в карты. Слышу, проводник идёт проверять билеты. Я пошёл курить в тамбур, надеясь там договориться с проводником, дав ему денег. На моё счастье проводник в тамбур не вышел. Я через некоторое время возвращаюсь в вагон, и мы опять играем в карты. Потом мы с приятелем забираемся на третьи полки и благополучно добираемся до Воронежа.
      Следующая история связана с нашим доблестным Аэрофлотом. Я в Воронеже, и мне надо возвращаться в Москву, поскольку завтра надо выходить на работу. Я пытаюсь достать в аэропорту билет на самолёт. Билетов нет. Сую деньги различным сотрудникам аэропорта (даже буфетчице), чтобы помогли с билетом. Результат нулевой. Раньше (это почти пятьдесят лет назад) в аэропорту никаких жёстких порядков не было. Я вышел на поле, где садятся и взлетают самолёты, и пронаблюдал, как происходят посадки транзитных самолётов. Это помогло мне реализовать следующий план. Самолёт Ереван-Москва с посадкой в Воронеже садится. Кто-то выходит в Воронеже, некоторые пассажиры выходят подышать свежим воздухом. Я смешиваюсь с ними и вместе с законными пассажирами захожу по трапу в самолёт. Сажусь на первое попавшееся место и дрожу от страха, что меня сейчас с позором попрут оттуда. Вдруг чья-то огромная волосатая рука опускается мне на плечи. Слышу, огромный армянин мне говорит: «Я здесь сижу!»  А рядом место свободное. Я пересаживаюсь на него и продолжаю дрожать. Все расселись по местам. Сзади слышу неприятный разговор. Одному мужику, севшему в Воронеже, не хватает места. Стюардессы с пилотами переговариваются: « Будем проверять билеты?» Решили, что в аэропорту произошла накладка  и билетов проверять не стали. Человека посадили сзади на приставной стул. В результате, я умудрился долететь без билета до Москвы.

                Ещё об отце

         Кандидатская диссертация отца была посвящена творчеству Маяковского. Отец анализировал специфическую ритмику его поэм.  К Л.И.Тимофееву – папиному руководителю кандидатской диссертации – мы вместе с отцом ездили пару раз в Загорск, где у Тимофеева была дача. Тимофеев был разбит параличом и передвигался в инвалидной коляске.   В Москве у папы были очень хорошие отношения с некоторыми известными людьми. Так, в семье декабриста Якушкина мы несколько раз были в гостях. Никогда не забуду, как была возбуждена и шокирована семья Якушкиных, когда их Ванечка пошёл провожать какую-то девушку в «рабочие» кварталы. Папа был знаком с Юрием Любимовым, а  Алла Демидова однажды приглашала отца на какую-то приватную вечеринку, на которой должен был петь Владимир Высоцкий. Папа отказался. В это время  Высоцкий и отцу, и мне был известен главным образом по его полублатным песенкам, к которым папа и я относились прохладно. И только после смерти Высоцкого мы узнали другого Высоцкого – автора таких шедевров как «Ты не вернулся из боя…», «Мы вращаем Землю…» и др.
             Папу несколько раз приглашали работать в Москве. Один раз в редакцию газеты «Правда», другой раз профессор Метченко, кстати, хороший папин друг, приглашал папу к себе на кафедру в МГУ. Одной из причин отказов на эти приглашения была неподъёмность огромной папиной библиотеки.
       Для всех знавших моего отца в Воронеже, он остался в памяти как блестящий лектор и замечательный педагог. Даже мои друзья – физики, хотя бы раз послушавшие увлекательные и заразительные импровизированные беседы-лекции моего папы об искусстве, запоминали встречи с ним навсегда и при всех последующих разговорах со мной обязательно интересовались, как папины дела, здоровье, что он сейчас пишет. Наряду с литературой, в которой отец был безусловный авторитет, он прекрасно знал и очень тонко чувствовал живопись. Даже будучи после войны аспирантом у Л.И.Тимофеева, папа ещё продолжал немного рисовать. Ходить с отцом в музеи и на художественные выставки было необычайно интересно. Это всегда вызывало у папы фейерверки мыслей, аналогий, реминисценций, что для сопровождавших папу слушателей было подлинным наслаждением. Любая заурядная лекция в Обществе по распространению научных и политических знаний у отца выливалась в законченный шедевр, не говоря уж о лекциях и семинарах в Воронежском университете, где он проработал 56 лет, став, по мнению многих, его легендой.
       Очень много сделал папа, как критик и литературовед. Для многих начинающих и не только начинающих поэтов его оценки в прессе и поддержка оказались весьма существенными, а иногда и определяющими в их поэтической судьбе. Помню, как восхитившись лагерными стихами вернувшегося с Колымы Анатолия Жигулина, папа ходил и всё время повторял строки его стихотворений: «Я пронёс на плечах магистраль многотонную! Вот на этих плечах! Позавидуйте мне!», и ещё: «Электровоз – это там, в квершлаге…», а также из знаменитого «Бурундука»: «Надо номер ему на спину. Он ведь тоже у нас – зека». И сколько энергии и смелости понадобилось отцу, чтобы помочь первым публикациям Жигулина, первому написать высокие критические отзывы о его стихах. Папа же дал Жигулину рекомендацию для вступления в Союз писателей СССР. Похожая ситуация была и с Алексеем Прасоловым, которого папа, преодолев сопротивление некоторых начальников, включил в свой семинар ещё в 1957 году, и где Прасолов получил высокую оценку у Юлии Друниной и Владимира Солоухина. О стихах Жигулина и Прасолова отец имел переписку с Твардовским и Исаковским. В частности, Исаковский прислал в письме к папе многостраничный подробнейший анализ стихотворения Прасолова «Когда прицельный полыхнул фугас…».
       Я был несколько раз у Жигулиных в гостях, когда они уже поселились в Москве на Юго-Западе, читал Анатолию Владимировичу и его жене – Ирине Неустроевой (замечательная женщина, бывшая студентка моего папы, у Жигулина не меньше десятка стихотворений, посвящённых ей)  свои стихи. Когда я пришёл к ним первый раз, у них на книжной полке располагались лагерный номер Жигулина и портрет Солженицина. Потом эти предметы они убрали. Разговоры о поэзии и о поэтах с Жигулиным были примечательны. Например, о Владимире Соколове Жигулин сказал так «Хороший поэт, но без биографии». Кстати, я считаю Соколова очень крупным поэтом, но всё-таки недооценённым. Если бы поэт такого уровня был бы у некоторого другого народа, не столь избалованного великими поэтами, его мировое значение было бы существенно большим. Про Игоря Шкляревского Жигулин выразился так «Он бывший боксёр и думает, что в поэзии тоже можно по быстрому нокаутировать. А в поэзии всё сложнее». Интересно, что Жигулин этой теме даже посвятил стихотворение «Поэзия не спорт, поэзия – душа…». Один раз Жигулин взял меня с собой на очередную встречу с читателями в  Градскую больницу на Ленинском проспекте, и мы с ним читали вместе свои стихи.       Прасолов нередко появлялся в нашем доме, иногда в нетрезвом виде. Мама тогда приводила его в порядок, кормила фирменным украинским борщом. А потом чистый и протрезвевший Алексей вёл с отцом бесконечные и чрезвычайно интересные беседы о высокой поэзии. Меня, помню, чрезвычайно поражало это потрясающее преображение невзрачного на вид, пьяного, лысоватого, невысокого роста дядечки в сверхинтеллектуального собеседника.
       Папа был человеком увлекающимся до самозабвения. Когда он работал над кандидатской диссертацией, а потом над книгами о творчестве Маяковского, то в доме он только и говорил о Маяковском, читал его стихи, рассказывал о фактах его биографии. Вот в подмосковном Пушкино, где наша семья жила после возвращения отца с Карельского фронта, папа водит всех нас, а также семью своего ещё саратовского друга Сотникова по местам, связанным с Маяковским, восторженно декламируя строчки Маяковского: «В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла – на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою…».
      Вот пятидесятые годы. Папа – молодой преподаватель ВГУ, активный член Воронежского отделения Союза писателей СССР, член редколлегии журнала «Подъём», автор многочисленных статей в воронежских газетах «Коммуна» и «Молодой коммунар». Папа в состоянии постоянной влюблённости в очередной открытый им молодой талант, которого он активно «продвигает в люди». Понравившиеся ему поэтические строки он обязательно должен донести до всех попавшихся ему под руку. Примеров таких строчек – несть числа. Помню, как папа восхищался стихотворением Михаила Тимошечкина «Я не тот, что от отчего края долю в город пошёл искать. Я колхозом командирован философию изучать…».
      Когда писалась докторская диссертация, а потом книги о поэзии Великой Отечественной войны, в доме, практически не прекращаясь, звучали замечательные строки Сергея Орлова, Михаила Дудина, Алексея Недогонова, Юлии Друниной, Семёна Гудзенко, не говоря уж о стихах и поэмах Александра Твардовского, которого отец боготворил. У отца на книжном стеллаже, за рабочим столом висела подаренная отцу самим Твардовским его фотография – молодого и в военной форме. Папина переписка заслуживает отдельной книги. Пока, к сожалению, опубликованы только письма Твардовского к отцу в журнале «Подъём» (2001г.). Ещё в 14 томе собрания сочинений Виктора Астафьева есть письма к моему отцу. Одно письмо (стр.175) чрезвычайно интересно. Оно посвящено поэзии Рубцова и Прасолова. (Кстати, изданию этого собрания сочинений в Красноярске поспособствовал сам Путин). Папа дружил и активно переписывался с Фёдором Абрамовым. Всех его корреспондентов просто невозможно перечислить. Жалко, что он не переписывал свои письма на печатной машинке, и поэтому у него не сохранялись его собственные письма. В те времена, когда был недоступен ксерокс, мне приходилось по поручению отца сидеть в квартирах Исаковского, Платоновой и переписывать его собственные письма. Кстати, я неоднократно по просьбе папы доставал ему из Ленинки разные материалы из старых журналов и газет (одиозную статью Гурвича о Платонове, статьи Якобсона о Маяковском, которые я даже переводил с английского, и др.)
      Большую часть своей жизни папа был неисправимым оптимистом. Верил в каждого очередного генсека, верил, что теперь, наконец, наступит золотое время для страны. Сначала в Хрущёва, потом в Горбачёва. Только очень серьёзные болезни в конце жизни и действительно трагические события в стране (Чернобыль, «катастройка») всё-таки несколько подорвали его энтузиазм. Я же после ХХ съезда уже не верил ни одному правителю. Поэтому папа очень болезненно относился к таким, например, моим стихам: «Надоело ныть и плакать, выть собакой в конуре. Надоели сырость, слякоть, вечный дождик во дворе. Надоели серость зданий, крики стаи серых птиц, серость чувств и серость знаний, серость линий, серость лиц. Серость неба надоела, надоела серость слов, серость клики оголтелой опортфеленных ослов. Надоело быть причастным, об пол, в стены биться лбом, надоело быть несчастным, надоело быть рабом. (1973)».
      С другой стороны, интересно, что папа сразу понял значение творчества Андрея Платонова – писателя далеко не оптимистичного. Папа сам много писал о его творчестве, руководил дипломниками и аспирантами, трудившимися над работами о Платонове. В ВГУ, благодаря отцу, образовался целый центр по изучению творчества Платонова. Мне приходилось по поручению папы несколько раз бывать у М.А.Платоновой – жены писателя. Приведу один из её рассказов. Вот на этом продавленном диване, на котором ты, Саша, сейчас сидишь, сидит Фадеев и клянётся в любви к Андрею. А на следующий день в «Правде» выходит статья Фадеева, в которой он поносит Платонова последними словами. Потом смотрю из окна (это во дворе Литературного института на Тверском  бульваре, где жили Платоновы) и вижу: под окнами ходит Фадеев и боится войти. Стыдно ему. Такое было время… Кстати, в отличие от папы, Марии Александровне мои стихи нравились. Она мне подарила пару книг Платонова с её автографом.
       В своей докторской диссертации отец, по-моему, впервые выполнил серьёзный анализ творчества поэтов – узников фашистских лагерей смерти. Вокруг этого, помимо большой архивной работы и обширной переписки с оставшимися в живых поэтами, была отчаянная борьба за право сказать об этом правду. Этой теме была посвящена речь отца на втором съезде писателей РСФСР (1966г.)
       Я вместе с отцом присутствовал на некотором заключительном мероприятии, посвящённом завершению этого съезда, которое проходило в Колонном зале дома Союзов. Помню, как двое молодых людей вывели на сцену Ольгу Бергольц, и она рассказывала о жизни со своим мужем Борисом Корниловым, впоследствии арестованным и расстрелянным. Как они прятали от обысков тетрадь со стихами, подвешивая её на задней стороне дверцы от кухонного стола. Потом она читала стихи из этой «пробитой» тетради. Как она рассказывала о борьбе, развернувшейся на съезде с тем крылом в литературе, которые рассуждали о проблемах литературы на уровне, по её выражению, «стряпухи» (название пьесы А.Софронова). Помню, как блестяще читал свои стихи М.Дудин: «А мне Москва была мала, мне неуютно было. Метель январская мела, и всю Москву знобило…». Потом в номере гостиницы «Москва», где остановился мой отец, несколько писателей – папиных друзей и знакомых обсуждали съездовские перипетии. Но я больше всего запомнил, как Гаврила Троепольский рассказывал о повадках разных птиц. Это были потрясающие рассказы.
      В своём деле папа был работник неутомимый, на его рабочем столе всегда было разложено целое море различных бумаг, папок, книг, писем, с которыми происходила практически непрерывная работа. Корреспондентов у отца было множество, с ними регулярно велась обширная переписка. О творческом потенциале отца можно судить по следующему потрясающему факту. В возрасте 83 лет отец задумал поэму о своём земляке – покорителе Сибири – Ермаке. Папа завёл переписку с земляками, поработал с некоторыми архивными материалами. В частности, я присылал отцу сведения об Ермаке, скачанные из Интернета. И поэма (13 страниц в журнале «Подъём») была написана! При этом следует сказать, что со здоровьем у отца были серьёзные проблемы уже последние лет двадцать. Держался он за счёт титанических усилий: зарядка, обливания, строгая, буквально изнуряющая его домочадцев диета, беспрерывные поиски чудо-лекарств и т.д.
      Одной из любимейших присказок отца была такая: «Торопись делать главное». В течение, наверное, тридцати, а может быть, и больше лет папа считал своим главным делом написать некий труд по искусству, эпиграфом к которому он хотел взять своё изречение: «От мифа о человеке – к человеку просто». У отца было  много заготовок для этого труда. Большие куски текстов о единстве поэзии, живописи у различных поэтов и художников всех веков и народов вошли в его статьи и озвучивались на разных писательских форумах. Папа написал почти бессчётное количество статей, много книг, много стихов, но эту – главную книгу он так и не написал. По-моему, дело было не только в том, что ему не хватило времени или сил, чтобы выполнить эту работу. Дело в его характере, его взгляде на мир, на окружающих его людей. Папа восхищался многими великими людьми, он был, кстати, как и я – его сын, очень жаден к знаниям о великих человеческих свершениях. Папа восхищался и многими незнаменитыми людьми, которые в его рассказах практически всегда приобретали черты неких мифических персонажей. Чтобы было более понятно, что я имею в виду, приведу в качестве примера героев романа Габриеля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Там тоже простые люди подаются как герои былинного эпоса, правда, южно-американского. Такими же выглядели в рассказах отца его однополчане Хатанзеев, Васька Гастев и др. При всех больших достижениях отца во многих областях его занятий и интересов «человек просто» ему не дался. У него была очень высокая точка обзора, с которой этого человека было очень трудно разглядеть. В этом папа существенно отличался от его однофамильца и его хорошего друга – Фёдора Абрамова, который так же, как и отец, был сначала заведующим кафедрой в Ленинградском университете, писал литературоведческие работы о Шолохове, но не забыл о проблемах и заботах «человека просто» и сумел написать о них с потрясающей силой. Когда у нас в семье велись разговоры о народе, то понятие «народ» имело некоторый отстранённый характер, и, как мне кажется, только, уехав от родителей, мне пришлось по необходимости влиться в этот самый «народ». Правда, следует признаться, что до «планки», выше которой, вне всякого сомнения, был мой отец, мне дотянуться не удалось, хотя я и стал доктором физико-математических наук и профессором.  Вообще, вопрос о «планке», которую отец перед собой ставил, – это интересный вопрос. Где-то в 1948 году отец совершенно прекратил писать стихи. Он говорил: «Если не писать на уровне Пушкина, Лермонтова, Маяковского, то вообще писать не стоит». Второе поэтическое дыхание пришло к отцу после смерти мамы. Это 1980 год, когда папе было уже 63 года. Но и в этом возрасте папа равнялся на великих: «Я не живу. Я упираюсь, отодвигая вдаль беду. Я с Микеланджело братаюсь, я с Тицианом речь веду». Можно вспомнить, конечно, Тютчева, у которого было два поэтических приступа. Но там разрыв был, во-первых, не столь полный, и, во-вторых, не такой длительный.
        Насколько я знаю биографии великих людей, в семейных делах эти великие были, как правило, великие эгоисты. Не стоит даже приводить примеры, есть только единичные примеры немногих, которые были хорошими семьянинами. В известном смысле это очень естественно. Если быть хорошим семьянином, то на великие дела просто не хватит времени. Здесь мой папа вполне соответствовал этому стандарту великих. Я не припоминаю случая, чтобы отец в доме вбил хотя бы один гвоздь. Он за всю жизнь не удосужился узнать, что электрический ток течёт по сплошному проводу, и мне примерно с двенадцати лет приходилось самому чинить всякие утюги, электроплитки и тому подобные вещи. Заезжая к нам в Москву, проездом в писательский дом отдыха «Малеевка», и, всё-таки зная о существовании внуков, не было случая, чтобы он позаботился о какой-нибудь для них игрушке. Моя мама была отцу великой помощницей в его делах, она освобождала его совершенно от домашних дел, терпеливо выслушивала его бесконечные монологи о литературе, была в некоторых случаях для него полезным критиком. Но всё-таки отсутствие какого-нибудь участия в её делах со стороны папы, её приводило в уныние. Хотя она (по образованию филолог) в молодости в талантах тоже была далеко не последняя, но ей так и не удалось завершить диссертацию, которая у неё уже была почти готова. Папа вызвал её из Москвы, где она её завершала, сказав, что он не может без неё работать. Мать была очень добросовестным человеком и прекрасным учителем. Её ученики переписывались с ней в течение многих лет, после окончания школы. Когда мы переехали в Воронеж, она стала работать преподавателем на кафедре русского языка в Воронежском университете. Ей пришлось разработать несколько важных курсов по лингвистике. Она работала над кандидатской диссертацией «Обращение в русском языке», и у неё уже были хорошие публикации по этой теме. Она преподавала русский язык для немецких студентов, которые учились в ВГУ. Эти студенты относились к ней с обожанием. К сожалению, последние 13 лет своей жизни она прожила полу парализованной после инсульта.  Основные мамины претензии к папиной работе литературоведа и критика сводились к тому, что вот де настоящие писатели, те действительно делают дело, а всякие критики у них только под ногами мешаются. Я всё-таки думаю, она это часто повторяла в запале, из-за недовольства папиным равнодушием к семейным и домашним проблемам. А самое главное, что папа всё-таки был ещё и поэт, и поэт настоящий! И, по-моему, если где папа и подошёл к «человеку просто» максимально близко, так это в своих стихах. Я, конечно, не являюсь профессиональным критиком, но всё-таки осмелюсь высказать свои соображения о папиных стихах.
       Первые стихи причём уже очень неплохого уровня папа написал в 1934 году в возрасте 17 лет. В 1936-1938 годах папа опубликовал несколько стихотворений в альманахе «Литературный Саратов», во время войны он широко печатался во фронтовых газетах, причём наряду с очерками о событиях на фронте опубликовал и очень большое число стихотворений. Его стихи о войне публиковались и продолжают публиковаться (насколько мне известно, последняя публикация датирована 2005 годом) во многих коллективных сборниках, изданных как в Воронеже, так и в Москве. Например, ряд стихотворений присутствуют в нескольких томах престижного издания «Венок славы». Ряд стихов, причём в очень хороших столичных сборниках и газетах, папа опубликовал в самые первые послевоенные годы, во время учёбы в аспирантуре МГУ.  Достаточно полно представлены стихи отца в книге «И я вступаю в диалог (2001)». Следует, впрочем, заметить, что папа из-за болезней участвовал в издании этой книги не в полную силу, и ряд его хороших стихов в этой книге отсутствует (например, там нет одного из его лучших стихотворений «Волга»). Я посылал ему как-то список стихов, не вошедших в эту книгу. Впрочем, стихотворение «Волга» вошло в очень интересную антологию русского лиризма. Это трёхтомный очень представительный труд, который уже выходил двумя изданиями (2001 и 2004 г .г.).
      Поэтическое творчество отца чётко делится на два периода: первый – это
1934-1947г.г., второй – 1980-2001г.г. Довоенная лирика молодого Анатолия Абрамова уже пестрит свежими красками и имеет черты яркой индивидуальности. К сожалению, стихов этого периода сохранилось очень мало. Я подозреваю, что многие ученические стихи папа просто не сохранил. Общее, что характеризует оба периода папиного поэтического творчества, это то, что его стихи всегда были в ногу со временем, реагируя на те события, которые происходили со страной в тот или иной момент. Можно сказать, что здесь он был верным продолжателем дел своего главного кумира – Владимира Маяковского. Не следует забывать, конечно, что в ранних своих гениальных поэмах Маяковский написал и на вечную тему – тему любви – и так, что ему просто нет равных во всей мировой литературе.
       В то же время второй период характеризуется большей исповедальностью, большей глубиной, и я не побоюсь сказать, что по гамбургскому счёту и большей честностью и смелостью, когда отец пишет о нашем нынешнем бессилии противостоять происходящему сейчас саморазрушению морали, нравственности, традиционному для России укладу жизни. Стихи отца этого периода, оставаясь современными, стали более личными и, как бы странно это не звучало, одновременно более общечеловеческими. Многие из стихов первого периода откликались на злобу дня, но, в принципе, могли бы принадлежать перу и многих других поэтов, а вот ряд стихотворений второго периода – это творение именно Анатолия Абрамова. И кто-то другой так бы не написал. И те, кто хорошо знал его, по-моему, должны это признать. В своих последних стихах папа сумел так изобразить и свои страдания, связанные с его вроде бы личными проблемами, и трагические события, происходящие со страной, что его стихи стали явлением общезначимым.
       В отличие от многих современных поэтических творений, о которых можно сказать, что они непонятно о чём и зачем они вообще написаны , стихи Анатолия Абрамова лежат в русле старой доброй русской традиции и, говоря языком физиков, всегда имеют ясный «физический» смысл.
       Хорошо написал Виктор Широков в рецензии на папину поэтическую книгу (Литературная газета, 22-28 января 2003г.): «этот сборник – своеобразная летопись, дневник представителя поколения, вынесшего и Великую Отечественную, и затем восстанавливавшего порушенное, и попавшего в конце концов в тупик перестройки, пережившего распад сверхдержавы, в сооружении которой есть частица и его крови, его труда и борьбы…Искренность, честность важны и в литературе, и в жизни, А.Абрамову удалось совместить пафос гражданина, энергию труженика и вдохновение художника». Приведу ещё одно своё стихотворение:

           Лирика физика

 Я живу на свете белом.
Физик? Лирик? Не пойму.
Делом занят иль не делом –
Не известно никому.

Жизнь укладываю в строчки,
Боль и грусть вставляю в стих.
Дни прожитые и ночки,
Что запомнилось мне в них.

Колебанья и сомненья,
Чем душа моя жива,
Дел и мыслей уравненья
Заключаю я в слова.

Ветер слезы мои сушит.
Есть талант? Иль не дано?
Может, просто точит душу
Честолюбие одно.
    
                <1969>      

             Мои  мать и отец  оба очень любили поэзию. Мама  любила стихи Пушкина, и поэтому такие стихи, как «Мороз и солнце, день чудесный…», «Буря мглою небо кроет…» она читала мне в самом раннем детстве, и эти стихи мне очень нравились. Я также помню, что мама читала мне стихи Тараса Шевченко на украинском языке, и эти стихи тоже мне нравились. Не смотря на насыщенность поэзией моего детства, после окончания школы я поступил  на физический факультет Воронежского  университета, а после его окончания стал работать научным сотрудником в одном Подольском  НИИ.  Уже в возрасте 25 лет начал пробовать писать стихи. Когда я посылал свои первые стихотворные опыты в журналы, то сначала получал отрицательные отзывы, в которых справедливо отмечалась поэтическая беспомощность. Потом, когда мои творения стали напоминать настоящие стихи, мне стали писать, что, дескать, тематика у вас не наша. Так, например, мне писала Н. Корнилова из «Знамени». Натан Злотников из «Юности» пару раз обещал меня напечатать, да что-то так и не собрался. Работая над научно-техническими отчётами и над статьями по физике, я получил хорошие  уроки по написанию хороших текстов.  Первые свои работы я писал самостоятельно, и, сказать по совести, у меня никогда не было желания к ним возвращаться. Писал я их наспех, они содержали ошибки, и их язык был далёк от совершенства. Потом я перешёл в другую лабораторию, и началось наше сотрудничество с известным и талантливым физиком Владимиром Михайловичем Ждановым. В.М. чрезвычайно ответственно относился к каждому написанному им слову. Каждое предложение он шлифовал подолгу, неоднократно переделывал, пока оно не становилось «классикой». Бывало,  напишет несколько предложений, перечитает. Не годится! Порвёт лист и начинает заново. И так несколько раз. Но уж когда текст был написан окончательно, то к нему можно было возвращаться и через несколько лет. Там было всё правильно,  и менять ничего не нужно было. С тех пор и я в меру своих способностей стараюсь отделывать свои тексты. Хотя, похоже, до В.М. мне далеко.   
       В Подольске, где я работал с 1963 года по 1973 год, мы с моей первой женой очень увлечённо читали множество стихов. С некоторыми друзьями, тоже любителями поэзии, мы устраивали «стихоспасы». Так мы называли коллективные чтения стихов. Именно в это время я полюбил стихи Цветаевой, Ахматовой, Пастернака и множества поэтов, которые были тогда «на слуху». Это Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, песни Окуджавы и Высоцкого и многие, многие другие. Я в Ленинке заказывал  книгу Мандельштама "Камень" и книги некоторых других поэтов, которых в те годы не издавали, и переписывал их стихи себе в тетрадку.  Отец относился к моих стихам довольно прохладно. Надо сказать, что такое отношение отца к моим стихам объяснялось ещё и тем, что нам с ним нравились разные стихи. Например, я по-настоящему восхитился Маяковским только тогда, когда вчитался в поэму «Флейта-позвоночник». Я не помню, чтобы отец восхищался именно этой поэмой. Отцу очень нравились поэмы Егора Исаева «Суд памяти» и другие. Я считал эти стихи деревянными. Совсем недавно я узнал, что Александр Твардовский, когда ему рекомендовали напечатать Исаева в «Новом Мире», говорил, что это не стихи. Отец по существу всю жизнь занимался советской поэзией, и именно советские поэты его больше всего и интересовали. Насколько я помню,  у него даже были конфликты с некоторыми его коллегами, которые в те далёкие пятидесятые годы высоко ставили тех поэтов, какие тогда были в опале: Мандельштама, Цветаеву, Ахматову и т.д. Я в те годы практически не был знаком с творчеством этих поэтов и, доверяя отцу, тоже считал,  что вершины русской поэзии это только Маяковский,  Твардовский и другие советские поэты. Сейчас от многих советских поэтов остались рожки да ножки. В лучшем случае из поэзии Ярослава Смелякова знают стихотворение "Хорошая девочка Лида". Почти никто не знает Владимира Луговского, Николая  Тихонова, Алексея Суркова.  Интересно, что я тоже, как и отец,  в 33 года практически перестал писать стихи, сосредоточившись целиком на физике, увязнув в семейных проблемах, заботах о детях. Но и когда писал, был в сомнениях.
       После защиты докторской диссертации, я решил навести порядок в своём поэтическом архиве. Отобрал 71 стихотворение и в 1999 году издал небольшую книжонку стихов «Дней череда». Летом 2002 года я написал статью о недавно повесившемся поэте Борисе Рыжем. Несколько раз посылал эту статью в журналы ("Знамя", "Октябрь","Наш современник","Дружба народов"), но везде получал отказы. Хотя простые читатели, которые о Рыжем узнавали из моей статьи, меня сильно благодарили за знакомство с этим замечательным поэтом. Потом в 2005 году я познакомился с Игорем Андреевичем Голубевым, известным переводчиком Омара Хайяма, поэтом, прозаиком и руководителем Зеленоградского литературного объединения "Зелит". Голубев отобрал 21 моих стихотворений для коллективного сборника «Встреча под часами» и привлёк меня к участию в собраниях «Зелита». Примерно в это время я стал иногда снова писать стихи. Староста «Зелита» Владимир Тугов - издатель поэтических антологий - опубликовал несколько моих стихотворений, а также стихов моего отца в двух своих антологиях. Он же послал мою статью о Борисе Рыжем в лондонский журнал "Альбион", где её, наконец, опубликовали. Сейчас на эту статью ссылаются во всех книгах о Борисе Рыжем. Кстати, стихи Рыжего  переведены практически на все европейские языки. О нём сняты документальные фильмы.  Две голландские группы исполняют песни на слова Рыжего. Была большая передача по Би-Би-Си, в которой утверждалось, что Рыжий более известен на Западе, чем в России. В самое последнее время я написал ещё несколько статей о поэзии. Статью "Кого можно называть русским национальным поэтом" опубликовали в Петербурге, в журнале "Аврора". Мою заметку о стихах моего отца и статью о Георгии Иванове и Сергее Довлатове  опубликовали в Чехии в альманахе «Пражский Парнас».
       В течение сентября 2009 года я снова стал перебирать свои старые тетради со своими стихами, которые и выставил на всеобщее обозрение на сервере «Стихи.ру». Конечно, эти стихи далеко не равноценны. Но скажите, у какого поэта все стихи равноценные? Примерно в это же время меня буквально накрыла поэтическая волна. За последнее время  я написал  много новых стихотворений, некоторые из которых, на мой взгляд,  не уступают лучшим стихам 1969 г.

       Стихи Александра Абрамова

Поэта услышит лишь тоже поэт

           Конечно, конечно, не слышит эпоха
           твоих и моих отрицательных вздохов...
                Игорь Белкин


Эпоха, похоже, услышит лишь взрывы,
Плюя на душевные всхлипы и срывы!
Поэта услышит лишь тоже поэт,
который увидит и внутренний свет.

Увидит горенье огарка свечи,
Поймёт даже то, о чём кто-то молчит.
Дыханье уловит грядущих событий,
Предвестником станет великих открытий.

         * * *

А в России снега – по пояс,
И от снега – белым-бело.
Мчится снежной равниной поезд
Всем ветрам и снегам назло.

И лечу я на поезде этом
По родной моей стороне.
Неспокойного счастья метой
Кружит снежная пыль в окне.

С другом курим в тамбуре узком,
Нашей светлой печалью полны,
Этой вечной загадкой русской -
Снежной тайной озарены.

                <1969>

          * * *

Что за последней ожидает гранью нас?
Забвенье. Пустота. Геенна?
Бывает там любовь, весна?
И правда ли - душа не тленна?

Душа? Бессмертие? Фантом!
Живи! Вкушай от  жизни ласки.
Не стоит думать нам о том,
В чём человек никак не властен.

11 марта 2010 г.

            * * *

Было ли, не было? Было во сне?
Самая лучшая верила мне.

Дни проходили, искрясь и звеня,
Тонкие руки ласкали меня.

Тесно прижавшись друг к другу с тобой,
Мы уходили в траву за рекой.

Небо да солнце. По пояс трава.
Ах, как кружилась тогда голова!

В поле бродили с тобой при луне.
Как же в то время ты верила мне.

Громко о чем-то кричал коростель,
Каждый забор оплела повитель.

Счастливы были тогда мы с тобой –
Было то счастье падучей звездой.

Мигом и вечностью было оно,
Окунем счастье нырнуло на дно.

Многого требовал и не сберег?
Было ли, не было? Кто разберет?

<1969>

во всём одни контрасты...

          От жажды умираю над ручьём…
                Франсуа Вийон

Во всем одни контрасты
До самой глубины.
Тихони только страстны,
Пророки все лгуны.

И эта сила слабых,
И эта нежность злых.
И недоступность славы -
Спасенье для иных.

И тупости парадной
Незыблемый гранит.
Спокойствие неправды
И правды динамит.

Меняются иконы,
И четких формул нет.
И временны законы
Для звезд и для планет.

И тянутся мгновенья,
Сжимаются века.
Что стоят откровенья
Седого старика?

Во всем неравномерность,
Повторов страшных круг.
О, наша непомерность!
Ты нам и враг и друг.

То, что сегодня вечность, –
Минуты все сомнут.
О, жизни быстротечность!
О, медленность минут!
  <1968>

Добро и зло даются вровень
         
Добро и зло даются вровень,
И ненависть – сестра любви.
У всех людей родство по крови –
Неуспокоенность в крови.

Одно всем людям солнце светит,
И к каждому приходит ночь.
Всем без огня нельзя на свете,
Всем одиночество невмочь.

Стареем, и приходит знанье,
Когда не нужно нам оно.
Иным любовь, как и страданье,
Познать и вовсе не дано.

Мы говорим: все люди братья,
Мы говорим: земля одна.
Так что мешает нам собраться
И кубок осушить до дна.

Забыть друг к другу недоверье,
Преодолеть взаимный страх.
Любовь взаимностью не мерить,
А ненависть развеять в прах.

Пусть тяжело на белом свете
Нам понимать самих себя,
Но все же в мире солнце светит,
Все ж, ненавидя и любя,

Кричу с упрямым постоянством
В распахнутую настежь высь,
Кричу сквозь время и пространство:
Душа с душой – соединись!

<1969>

       Осень

Венчает осень цикл извечный –
Цветенье, завязь, сбор плодов.
В лесу березы, словно свечи,
Горят до первых холодов.

И у людей настрой осенний,
И стынет жухлая трава.
От запахов цветов и сена
Уж не кружится голова.

Легко травинки ветер носит.
О лете стоит ли тужить?
Ведь в наших чувствах тоже осень
И надо зиму пережить.

               <1969>

       * * *

Стирает время имена и даты,
Как краски дня безжалостный неон.
Уже не вспомню, почему когда-то
И чей записан в книжку телефон.

За днями дни бегут неумолимо.
Еще одна к концу стремится жизнь.
А счастье, как всегда, все мимо, мимо.
А в детстве мы его найти клялись.

А может, дело и не в счастье даже,
Сказал же Пушкин – счастья вовсе нет.
Но ради бога, наконец, кто скажет –
Зачем мы родились на белый свет?

Зачем дана осенняя прохлада,
Зачем наш скромный клен запламенел?
И кто такою красотой в награду
Нас одарил среди обычных дел?

<3 сентября 1973>

     * * *
Да будет так. Когда однажды с нею
Последний переступите порог,
Волшебным зверем, как по взмаху феи,
Все море прикорнет у ваших ног.

Вам Млечный путь расстелется на небе.
И долго, долго будете глядеть,
Как лунная дорожка, словно лебедь,
Качается в мерцающей воде.

<1969>
         три краски в мире есть...
               
                Анатолию Жигулину

Три краски в мире есть,
Семь звуков,
А остальное все полутона.
Узнал я грустную науку –
Есть вкус измены
И есть вкус вина.

Добра и зла границы зыбки.
Я неустанно их искал везде.
Я повторял свои ошибки …
Есть соль в слезах,
В словах,
Есть соль в воде.

Цветут
И увядают лица,
Река меняет краски
И трава.
И словно книжные страницы
На сгибах
Истираются слова.

Оттенки познаются в муках,
И все же, правда
На земле одна.
Три краски в мире есть,
Семь звуков,
А остальное все –
Полутона.

10 сентября 1969 г.

Есть горечь с кем-то нам невстреч

Есть горечь с кем-то нам невстреч
и сладость с кем-то расставаний.
Как в памяти мне всё сберечь
в реестре прошлых несвиданий.

Есть горечь лживых зряшных слов,
пустых на ветер обещаний,
тяжёлых бесконечных снов,
уже ненужных вам признаний.

По разным улицам прошли
и к разным людям званы в гости,
не те слова произнесли,
совсем не те звучали тосты.

Есть грусть глухая и от встреч
и горечь есть от расставаний.
Всех помянуть - не хватит свеч,
и слёз не хватит для рыданий.

19 мая 2010 г.

Человек - наследник всех живших

Я –  Гамлет, я – Отелло, я – Гобсек!
История во мне живёт и дышит.
Я – Чичиков, Ноздрёв. Собрал я всех
В себе. Во мне их – выше крыши.
Спартак. Когда я про него читал.
Я был Ромео, ты была Джульетта.
Священник, что по Оводу рыдал,
Я Овод был, когда читал про это!
Бог душу мне с рождения вдохнул,
Наследником всего живого сделал.
И в мир широкий дверь мне распахнул,
И только жаль, что хлипкое дал тело.

19 апреля 2011 г.

Под диктовку свыше

На перекрёстках слов
Найти изнанку смыслов.
А в путанице снов -
Кристаллы свежих мыслей.

Узнать свою судьбу
В тревожных птичьих трелях,
Чрез цареву стрельбу,
Пуская в небо стрелы.

Услышать дальний зов
Того, кому я нужен.
Открыть стальной засов,
Устроить званый ужин.

Протопав сто дорог,
Увидеть перспективу.
И да поможет бог -
Вспахать мне эту ниву.

1 января 2010 г.

Москва диктовала мне рифмы

                Всё в Москве пропитано стихами,
                Рифмами проколото насквозь…
                Анна Ахматова

Москва диктовала мне рифмы,
И слала мне чудные сны.
Дарила мне звуки и ритмы
Надеждою скорой весны.

Давала мне тайные знаки
Ночною своей тишиной.
И в парках цветущие маки
Стелила ковром предо мной.

Звучала душе камертоном,
В какие-то замки вела.
Церковным настойчивым звоном
Нас, грешников, к  Богу звала.

26 февраля 2016 г.

Есть тайна сочетаний слов

Есть магия в простых словах
ребёнка, женщины, мужчины.
На нотных магия листах,
в мерцанье огонька лучины.

Есть тайна сочетаний слов,
доступная одним поэтам.
Из слов иных сочится кровь.
Слова есть Божьего завета.

Есть в звуках леса тайный смысл,
где крики птиц и сучьев скрипы,
стволы деревьев прячут мысль,
в них тайны лет прошедших скрыты.

В сплетённых зарослях кустов,
в деревьях, к речке наклонённых.
Есть магия оград мостов,
хранящих тайну двух влюблённых.

Река и ветер свой секрет
образованья волн и зыби
боятся вынести на свет,
его доверив только рыбам.

Таит угрозу страшных бурь
порой молчанье океана.
И как узнать, какую дурь
несёт глоточек из стакана?

Вопросов и загадок сонм
любовь и смерть нам преподносят.
Чудесен наш обычный сон,
весна чудесна, лето, осень!

Постичь все тайны не дано
нам даже логикой научной.
А всё ж стремимся всё равно,
чтоб жизнь не показалась скучной?

3 сентября 2011 г.

          Рябина

            Поклонюсь одинокой рябине...
                Николай Тряпкин

            Всяк дом мне - чужд. Всяк храм мне - пуст.
            Мне все равно, мне все едино.
            Но если у дороги куст
            встает, особенно - рябина ...
                Марина Цветаева


Прихватило морозцем деревья,
замело первым снегом кусты.
Побелела в молчанье деревня,
огороды и пашни пусты.

Ветви голы, лишь ёлок седины,
крики галок дурных до зари.
да рубинами гроздья рябины,
и клюют их вовсю снегири.

Это - ягоды русской разлуки,
это - символы нашей тоски.
Суждены нам боренья и муки,
годы горестей, счастья деньки.

Мы у дома сажаем рябину
вместо яблонь садовых и слив.
Терпим с нею свою мы судьбину,
в старость наши тылы оголив.

Даже в доме своём мы бездомны,
с детских лет неуют и печаль.
В той печали безбрежной, бездонной
ничего, никого нам не жаль.

26 ноября 2011 г.

Брожу сторонкою родною

             И нежный вкус родимой речи
             Так чисто губы холодит.
                Белла Ахмадуллина

Я снова в детство возвращаюсь,
В деревню мысль моя летит.
С уже ушедшими братаюсь,
Там голос матери звучит.

Брожу сторонкою родною –
Закат за речкою горит.
Русь избяная здесь со мною
Опять по-русски говорит.

Синеет даль родных просторов –
Дурманят  запахи полей.
Ручьёв прозрачных разговоры,
Курлычут стаи журавлей.

И душный запах сеновала,
И огородов чёрный дёрн,
Опять меня очаровали
Паслёна вкус и терпкий тёрн.

Со мною вновь лесная нечисть,
Из-за кустов Яга глядит.
И нежный вкус родимой речи
Так чисто губы холодит.

3 мая 2015 г.

Я помню,  здесь рыдала скрипка

Опять окраина деревни...
В который раз меня согрей
Заросший дом. В густых деревьях
Не видно окон и дверей.

Я помню, здесь рыдала скрипка,
На части сердце рвал смычок.
И было горестно и зыбко,
От слёз лишь было горячо.

Она бросала мне упрёки...
Что мог сказать я ей в ответ?
Прошли грехов прощенья сроки,
Для новых встреч причины нет.

Шуршат тут деловито мыши,
Скрипит назойливо сверчок.
И мерно дождь стучит по крыше.
Зачем меня сюда влечёт?

Дождями смыло обещанья...
Висела жёлтая луна.
Обманным светом в час прощанья
Мне в память врезалась она.

3 августа 2013 г.

Когда-нибудь, когда я стану ветром...

           Мне кажется: придёт признанье,
           А я уж прорасту травой...
                Василий Кулемин


Когда-нибудь, когда я стану ветром,
дождём и снегом, мокрою травой,
мои стихи, став безнадёжным ретро,
вас удивят своею стариной.

Какой-нибудь далёкий мой потомок
мой стих в старинной книге вдруг прочтёт,
увидит свет у времени в потёмках
и, может, с грустью обо мне вздохнёт.

Вздохнёт о времени, давно прошедшем,
делах и чувствах, бушевавших в нас.
Вздохнёт о веке нашем сумасшедшем,
не услыхавшем громкий Божий глас.

6 августа 2012 г.

Люблю печаль рассветов мокрых

Люблю печаль рассветов мокрых
и грустный вид сырых дерев
с корою скользкой  цвета охры…
И вид за речкой масти треф.

Бобры орудуют нахально:
вот снова дерево лежит
и веток срезанных навалом...
Вдали над храмом крест горит.

Брожу я берегом пустынным,
о жизни в думы погружён.
И слышу колокол старинный
звонит о Боге душам он.

Принять Его душа готова
и под покровом Божьим стать.
Ну, а потом сомненья снова
меня начнут одолевать.

25 ноября 2011 г.

Август

Подводит август вновь итоги
свершеньям летнего тепла:
штрихи в построенных чертогах,
кресты крепит на купола.

Ласкают слух всем людям звуки:
отяжелевшие сады
роняют по утрам со стуком
уже созревшие плоды.

Как всё же лето быстротечно
в своём тепле, в своих страстях.
Моргнёшь, и осень безутешно
заплачет вновь о летних днях.

Припомнишь всё, что летом было
и невозвратно так ушло.
Не греет так уже светило,
и на душе так тяжело.

Все песни лето нам пропело,
земная повернулась ось.
В мечтах то лето пролетело,
так мало что из них сбылось!

В заботах человечий улей,
гляжу с тоскою я в окно.
Так, сколько солнечных июлей
ещё мне встретить суждено?

6 августа 2011 г.

Расставанье

Как долго длятся расставанья.
Как улей пчёл гудит вокзал.
Я встречи нашей и прощанья
страницы медленно листал.

Среди узлов и чемоданов,
старух и плачущих детей
зияли неустройства раны
в дорогу сорванных людей.

Средь ахов, вздохов, женских всхлипов
и всей вокзальной суеты,
средь стуков и вагонных скрипов
вдруг потерялись я и ты.

Вот поезд. Ничего не вечно!
Билет проверил проводник.
И отправленье. Я, конечно,
к стеклу вагонному приник.

И стук колёс, соседей речи
напомнят про грядущий день.
Картины нашей краткой встречи
неслышно уползают  в тень.

28 ноября 2010 г.


       Стихи Анатолия Абрамова

  Памяти Чкалова
………
Разве надо плакать,
Если сокол пал,
Если сокол счастье
И победы знал,
Если видел небо
И своим крылом
Прикоснулся к солнцу
И упал потом?!
………..
Если мне на долю
Выпадет хоть раз
Прикоснуться к солнцу
В предгрозовый час
И спалю я крылья
В солнечном огне,
Обо мне не плачьте –
Пойте обо мне!
1939 г.



        Весна

Ещё не май и не апрель,
Ещё зимы на месяц хватит,
Но вот уже звенит капель,
Как будто лодки конопатят.

И пусть ещё немудрено
Вдруг провалиться в снег по шею
В окоп, разрушенный давно
И в занесённую траншею.

И реки заперты на ключ.
И свет в пруды не проникает.
Но по утрам слепящий луч
Всё чаще воды отмыкает.

И это главное! Пускай
Капели звук и слаб, и тонок,
И пусть ещё не светит май,
И нет на речках плоскодонок.

А, может быть, они и впрямь
Уже починены как надо.
Весну пойди переупрямь,
Сегодня – с ней уже нет сладу.

А с человеческой весной
Зиме не сладить и подавно.
Всё расцветает новизной,
Что было пустошью недавно.

И глубже вспарывает плуг
Предполье, скованное дёрном.
Поля озимые вокруг
Зерном засеяны отборным.

Сияет чистый горизонт,
Зенит синеющий раздёрнут.
Весны отечественный фронт
Для наступления развёрнут.

И пусть не май и не апрель,
И снежных бурь ещё хватает.
Но слышат все: звенит капель,
И видят: лёд на речках тает.
1938 г.

   Хлопотливое щёлканье птиц

Хлопотливое щёлканье птиц.
Малых сих в этом мире огромном.
До чего оно кажется скромным.
До чего с ним легко разойтись.

Не услышать его на дороге
Средь задумчивых ив и берёз.
И тем более в горькой тревоге,
В лихорадке сегодняшних гроз.

Как легко миновать их приветы
В осень, в зиму. И, как в полусне,
Не заметить их щёлканье летом,
Не услышать их гимны весне.

Но без них будет сердце пустое,
Будут распри и вечное зло…
Я услышал их. Счастье какое!
Видно, сердцу и впрямь повезло.
1995 г.


             Я упираюсь

Я не живу. Я упираюсь,
Отодвигаю вдаль беду.
Я с Микельанджело братаюсь,
Я с Тицианом речь веду.

Они – художники-поэты
И учат жить не как-нибудь.
Они нам подают советы.
Они во всём достойный путь.

Конечно, путь их грандиозен.
У них другие день и ночь.
И всё-таки – не быть в обозе
Сумеют каждому помочь.

И на краю почти что бездны
Пример надёжный подадут –
И там, где дух тоски железной,
И там, где воинский редут.

Вот почему душой братаюсь
С богами, что ушли в молву…
Я не живу. Я упираюсь.
И, может, потому живу.
1995 г.

       Лучшее время

Как много времени, когда
Его совсем не остаётся.
Всё уплотняется тогда,
И сердце по-другому бьётся.

Как на душе тогда тепло.
Как исчезают все завалы.
Такого мне и не хватало,
И вот теперь оно пришло.

И я вступаю в диалог,
Я – время, я его частица.
С самою вечностью – залог,
Что нам покой и впрямь лишь снится.

И – к чёрту вся белиберда!
И – по боку все пересуды!
И сразу видится, где чудо,
А где всего лишь ерунда.

Не мелочи, не что-нибудь,
Но быт вдруг обретает ясность.
Ты понимаешь: жизнь прекрасна.
И видишь: только в этом суть.
1995 г.

 Колесо истории

           Воспевалось:
                «Дело прочно, когда
                под ним струится кровь».
                Н.Некрасов

Пять тысяч лет назад лицо
Другое было у возницы.
И выглядело колесо
Другим – в нём не вертелись спицы.

Потом возница, предок мой,
Пахал, косил, за чудом гнался.
Он, устроитель и герой,
Пот с кровью смешивая, дрался.

Но всё обильнее в боях
Струилась кровь по трудным тропам –
В просторах на семи ветрах,
Тех, что равны семи Европам.

Колёса стали – не узнать
Великого изобретенья.
Но им не плыть и не летать
Без крови, без её горенья.

Менялась жизнь, менялось всё:
Легенды, мифы, были, сказки.
Истории же колесо
Нуждалось в той же страшной смазке.

Подмазывай его сильней,
Не дёгтем, нет – людскою кровью.
И, может, станет нам видней,
Какой к крови горим любовью.

Как воспеваем мы её,
Её возносим на знамёнах…
Но счастье бедное моё
Не с ней –
              оно в лугах зелёных…

Всё так!
                Но лошади-года
У кромки пропасти дорожной…
И в сердце боль – как никогда,
Как никогда в душе тревожно.
1985 г.

           Душа друзей

Куда меня забросило?
Ночь светлая кругом.
И степь обезголосила,
И тих в сторонке дом.

Мне что-то тяжко дышится.
И я как бы не я.
Но чей-то голос слышится:
– Здесь Родина твоя.

Оглядываюсь, где они,
Кто говорит со мной?
Их нет. Одни видения.
И нет души родной.

Но почему-то чувствую:
Лишь спряталась от глаз
Душа друзей стоустая.
Хоть и молчит сейчас.
1987 г.

             *  *  *
Спорно многое, только не дело
Тех годов, когда были в бою…
И сейчас мне б того же хотелось –
Знать: не лишний я в общем строю.

             Сыновьям

Пусть жизнь моя черновиком пребудет:
Проб и ошибок в ней не перечесть.
Но воля ваша и ваш ум рассудят,
Чего в ней нет, и что в ней всё же есть.

Что было новым в ней, что было старым…
Всё, чем дышал, на суд вам отдаю.
И, может, вам, пускай не без помарок,
Удастся лучше выстроить свою.
1987 г.

             *  *  *

А после смерти смерти нет,
И потому там нет тревоги
И нет того, что губит свет
И застилает тьмой дороги.

И никаких ни бурь, ни драк.
Покой от горьких треволнений.
И равенство всех бед и благ,
Будь гений ты или не гений.

Никто не злит и не хамит.
Не мучит руганью отпетой…
Вот только нет там жизни этой.
Которая нас здесь томит.
         
              Мы

Мы говорили: битва двух миров.
Лишь два пути есть в мире, мы считали.
Мы зажигали тысячи костров
На том пути, которым мы шагали.

Костры погасли. Может быть от них
Лишь угольки в прошедшем розовеют.
И памятники снесены. Они
Уже в грязи, уже не бронзовеют.

Мы с колеи истории сошли.
Мы где-то, не поймёшь, бредём иль бредим.
Обочиной идём. В сплошной пыли –
Путём  не первым, не вторым, а – третьим.
1992 г.


           Только «здравствуй»,
           «Прощай» – никогда

Нас хоронят уже. Прозвучало
И такое: «Россия, прощай!»
И пускай она гордо не встала,
Не сказала в ответ: «Не пугай!»

Жизнь горька. Нас корёжат несчастья –
И не месяц, не два, а года.
Но при самой горчайшей напасти
Мы не скажем «прощай!» никогда.

А уж как издевается некий
Над явившейся правдой на свет,
Как он топчет в живом человеке
Зёрна завтрашних вещих побед.

Не моги со словцом своим скромным
Встать и молвить бандиту: ты – вор.
Он – хозяин, он – в месте укромном,
Лишь покажется, в честь его – хор.

Да и шире взглянуть – не ухожен
Мир, который мы в руки берём.
Трудный век наш в страданиях прожит,
И сражений не кончится гром.

Здесь мы встретим и дальних, и близких,
Тех, кто гадит и рушит наш дом.
Ну, а если их горло не стиснем?
Если сами в пути упадём?

Что ж, дорогами битвы шагая,
Пусть мы в чёрном болоте по грудь,
Мы, Россия, страна молодая,
Мы ещё начинаем свой путь.
1995 г.

          И встанем вновь…

«Дотла», – мы говорим. Но не бывает,
Не происходит так, чтобы дотла.
И искра до конца не истлевает,
И сковывает страх не добела.
Кровинки проступают. Где-то алость
Чуть розовеет. «Тла» уже и нет.
И вот уже – что гибелью казалось,
Приобретает жизни цвет и свет.

Нас хищники не раз на части рвали,
Железными подковами топча.
Среди разрухи, голода, развалин
Мы умирали в лапах палача.
Так было. И пуховым, мягким словом,
Красивой растушовкой не прикрыть
Суровой этой правды…Только снова
Вставали мы и начинали жить.

И встанем вновь, превозмогая беды,
И разлетятся пепел и зола.
Ведь не бывает так, чтобы дотла.
Не может быть, чтоб не было победы.

1995 г.