55. ГРОЗА
«Почему, почему так происходит?» - Микеланджело быстро шел по дороге, не смотря себе под ноги, а уставившись широко распахнутыми глазами куда-то вдаль, - «Почему я не могу ненавидеть его? Я знаю, что он – злодей, он – убийца, но я не могу ненавидеть его. Он мне даже нравится. Меня к нему тянет какой-то неведомой, но очень приятной силой. Почему у него такая оглушительная внешность? Ведь, по своей сути, он должен быть уродом, а он красив, как языческий бог. Вот, именно», - Микеланджело стал разговаривать сам с собой вслух, - «Языческий. Вот – ключевое слово. Почему все языческие боги и герои так красивы? Почему все христианские святые и мученики лишены этой красоты? Почему тело греховно? Почему истина бестелесна? Почему?»
Микеланджело метнул свой взгляд в небо. Небо было свинцовым. Оно было грозным. Что-то зашипело, сгрудилось в кучу, затрещало, загрохотало и выдало первый залп. Он был мощный, раскатистый и всепобеждающий. Крупные капли упали на лицо Микеланджело, его руки и за крутку. «Еще», - прошептал борющийся художник, - «еще», - жадно повторил он. Грохот усилился. Небо раздвинулось и показало огненный язык. «Давай, ну, же!!» - нетерпеливо вскрикнул молодой человек, - Я – твой!» Дождь стал резко хлестать его по щекам, залезать под воротник и мочить верхнюю часть густых волос. Микеланджело поднял лицо навстречу небесному потоку. Их встреча была желанной. Прохладные, сильные и жадные до ласок струйки воды умело охладили разгоряченную голову Микеланджело, тщательно и заботливо вымывая из его сознания мучивший и горячащий художника бред. Лицо Микеланджело исполнилось умиротворенного блаженства. Он стоял одиноко на булыжной мостовой, расставя руки и ноги, и беззвучно отдаваясь во власть Непобедимейшего.
Во Флоренции «pazzia bestialissima» достигла своего апогея. Апогей был назначен на 23 мая 1498 года. Флоренция жаждала развязки своих долгих и мучительнейших отношений с Савонаролой. Казалось, Республика вздохнула с облегчением, когда весть о назначенной Папой казни неугодного смутьяна была передана за несколько часов из уст в уста каждому жителю благословенного края. Всех охватило напряжение, как у женщин перед родами. Вот, вот, вот …
23 мая 1498 года, 9.00 утра. Площадь Синьории перед Палаццо Веккио, именно то место, где происходило с благословения самого фра Джироламо им изобретенное bruciavento della vanita или, попросту говоря, «сожжение сует».
Епископ Вазонский, посланец Папы, старался не смотреть в сторону Савонаролы, помимо которого казнили еще Доменико Буонвинчини и Сильвестро Маруффи. Народу прибыло отовсюду. Все молчали. Страшно не было – все ждали развязки действия. Кто-то был убежден, что Савонарола не сгорит в огне, кто-то утверждал, что Савонарола обязательно вознесется живьем к Богу или же сам Бог за ним пришлет Илию Пророка на огненной колеснице.
Савонарола был спокоен. Он уверенно держал высоко поднятую голову, взгляд его больших синих глаз был прям и ясен. «Как странно, что так тихо все вокруг», - думал он, - «ничто не волнует, не тревожит, не зовет куда-то. Вот ты какой – порог Вечности». Савонарола обернулся к Буонвинчини. Он улыбался и показал на окровавленную ногу. Те самые мальчишки, дети из Священного воинства, еще недавно распевавшие на улицах Флоренции laudes spirituales – священные гимны, теперь, сидя под помостом, ранили остро отточенными кольями ноги своих бывших наставников, осужденных на казнь. Флоренция медленно выходила из комы.
Савонарола бросил взгляд на окружающие площадь дома – люди стояли даже на крышах. Последнее «прости» «неверной возлюбленной», не сумевшей до конца сохранить верность тому, кому в начале так пылко и страстно отдалась.
- Separo te ab Ecclesia militante at que triumphante, - епископ Вазонский прочел отлучение Савонаролы от церкви «воинствующей и торжествующей». Савонарола, сурово и гордо глядя в лицо епископу, поправил: «Militante, non triumphante, hoc enim tuum non est» - «от воинствующей, но не торжествующей. Это не в твоей власти».
Трое осужденных на казнь остались в нижнем белье. Никому не хотелось первым сказать «прощай» рядом стоящему. «Господи, что же, вот и все, что Ты от меня хотел на этой земле? Вот и все? Ныне отпущаеши раба Своего?» В небе кружили ласточки. Савонарола закрыл глаза. Восемь мужей Флорентийской Республики объявили смертный приговор от лица народа. Наступила давно ожидаемая развязка. Маруффи, нелепый даже в роли приговоренного к смерти, сам, первый взобрался на ступеньки. Палач надел ему веревку на шею. Еще стоя на лестнице, Сильвестро Маруффи, вдруг, обернулся к городу, поднял глаза к небу и изменившимся раскатистым, осмысленным и хорошо поставленным голосом прокричал: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой». Толпа вздохнула и вздрогнула. Подав знак палачу, чтобы он не двигался, Маруффи, уверенным движением разумного человека, сам, ловко и бесстрашно соскочил с лестницы и повис.
Доменико Буонвинчини легко и быстро ушел из жизни, как будто даже торопился побыстрее покинуть этот суетный и греховный мир.
Пришел черед Савонаролы. Люди стояли с открытыми ртами, не дыша, глазея, на бывшего любимца, боясь пропустить любую, даже малейшую деталь происходящего. Он должен был висеть посредине крестообразной виселицы. Порог Вечности. Не таки он представлялся Савонароле. Карусельным вихрем пронеслись мимо какие-то мгновения. Палач не торопил пророка. Савонарола посмотрел на петлю, потом на лицо Маруффи. Он еще жил, в муках, но жил. На его обезображенном лице лежала тень особой мудрости, мудрости человека, на котором смерть уже поставила свое клеймо. Что-то знакомое показалось Савонароле в лице умирающего Маруффи. Знакомое, до неприятности. Да! Это «клеймо смерти» он видел на лице Лоренцо Медичи, которого оттолкнул, когда он приходил к нему в Сан Марко. Савонарола нагнулся и продел голову в петлю. Палач выбил лестницу из-под его ног. Раздался крик: «Спаси себя, ты, же, пророк». Зажгли костер со словами: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Многим в толпе стало плохо. Подействовал не запах костра, а только что сказанные слова – ими Савонарола благословлял пламя, пожирающее суеты. Кто-то закричал, и по цепочке истерия стала переходить из одной встревоженной души в другую. То тут, то там люди избавлялись от оцепенения и начинали реагировать на происходящее. Огромная волна восторга прокатилась по толпе, когда ветер отклонил пламя от висельников. «Видели? Это-чудо, чудо. Бог не хочет их смерти. Снимайте!» Но пламя тут же, как будто спохватившись, снова принялось двигаться вверх и наконец, веревки, связывавшие руки повешанных, превратились в пепел и под истошные вопли толпы, еще теплые трупы упали в костер. Запах, кровь, рвота слабонервных и облегчение.
56. ПЬЕТА
Микеланджело и в мыслях не держал, что Савонаролу сожгут. Это было для него как «обухом по голове». Зная о личной и очень глубокой неприязни Папы к «profeta sarafico», Микеланджело ждал развязки, но чтобы Флоренция стол легко отдала своего любимца ненавистному Папе, да еще и на костер – этого Микеланджело не ожидал. В письме своему брату, датируемым 10 марта 1498 года Микеланджело с игривой иронией, называя себя Пиеро, пишет:
«Через твоего Микеланджело получил от тебя письмо, которое мне доставило большое удовольствие, особенно потому, что я узнал о делах вашего серафимского брата Иеронима (Савонаролы), о котором говорит весь Рим. Ходят слухи, что он отъявленный еретик, поэтому он во что бы то ни стало должен приехать в Рим, чтобы здесь проповедовать, затем его причтут к лику святых и этим доставят удовольствие всем его приверженцам».
Адрес он тоже пишет шутливо: «Осторожному юноше Буонаррото, сыну Лодовико Буонарроти во Флоренции». Что это? Злая ирония? Нет. Злорадство? Ни в коем случае. Микеланджело верил в Савонаролу по-своему, ибо он, по мнению художника, обладал силой личности, которую Микеланджело боготворил в людях. Казнь Савонаролы ошарашила и больно, «резцом каменщика» прошлась по душе скульптора. Еще один рубец. Микеланджело чувствовал себя отхлестанным, растерзанным и измученным. Жалел ли он Савонаролу? Нет. Не потому что не сочувствовал несчастному доминиканцу, нет, Микеланджело всегда был легок на сочувствие. Нет. Он воспринял трагедию «profeta sarafico» очень лично, более глубоко. Его любимая Флоренция, такая прекрасная возвышенная и бесконечно дорогая, опять сделала ему больно.
«Я изображу ее такой, какой всегда хотел ее видеть. Я сам ей покажу, какой она может быть, даже если она и не хочет. Она – вечно молодая, у нее нет возраста, ибо идеал не стареет. Лицо, лицо должно быть нежное, грустное, но не отчаявшееся. Она не бьется в истерике от разочарования, ибо верит. Да, она – Мать, Она верит в Своего Сына, ибо Она – Мать … ибо Она верит…», - Микеланджело облизал полусухие губы шершавым языком. Во рту был «пожар». Сердце колотилось. Глазные яблоки раздуло как гангрену, - «У Нее будет лицо моей матери», - сам себе вслух сказал Микеланджело и удивился тому, что не удивился этой мысли в себе, - «Да, это – она, только на Небесах, уже Другая. Она смотрит на меня с Небес, чуть склонив голову, смотрит спокойно на тело Своего измученного Сына, в Котором уже нет дыхания жизни, и Который лежит на Ее коленях. Это – Ее Сын. Она готова закутать Его в складки Своего платья, взять на руки и если это возможно, родить Его заново. Она – Мать, но Она – дважды Мать, ибо верит в Божественность Своего сына и от этого Ее лицо хранит небесный покой. Она любит Свое истерзанное Дитя и верит в Него как в Бога. Флоренция, Флоренция, мать Флоренция, мама, мамочка…»
Слезы капают на мрамор. «Тук-тук-тук», - стучит резец. Где-то ухает филин.
Это был идеал его женщины: нежное, озаренное верой, лицо, сильное тело, способное удержать обессиленного мужчину и не дать другим глумиться над его беспомощностью. Женщина, которая не уйдет, которая подставит всю себя, когда это нужно, не рассуждая, не ставя условий, не задавая никаких вопросов. Самопожертвование и Вера – Пьета.
О фигурах Христа и Марии заговорили. Это был «прорыв гения». В мгновение ока из малоизвестного мальчика, бывшего придворного Медичи Микеланджело Буонарроти стал одним из ведущих мастеров Италии.
-Это восхитительно! Сколько ему лет, Вы говорите? Да? Не может быть. В лицах этих мраморных статуй такая тревожная грусть. Это надо сколько пережить, чтобы самому создать такое! Это должен быть умудренный опытом человек. Невероятно!
-Да, нет же. Это – старый мастер из Милана.
- Вот и я говорю. Не может молодой человек, не переживший еще никаких скорбей и страстей, сделать такое. Какая великолепная Мадонна!
- Надо посмотреть, что он еще создаст. Может, это все, на что он способен.
Невысокая фигурка Микеланджело то тут, то там останавливалась, прислушиваясь к различным оценкам его «Пьеты». Его никто не узнавал. Сам же он предпочитал не вступать ни в какие споры и ничего не доказывать.
- Это определенно миланская школа. Посмотрите на лицо Мадонны. Оно округло и мягко. Чудный овал. Он встречается лишь в среде ломбардских женщин. Вы видели их? – один из зрителей наклонился к другому, - это определенно одна из хорошеньких миланских натурщиц, очевидно возлюбленная мастера в тот период. Вы знаете, эти художники…
Мужчина что-то жадно зашептал соседу на ухо. Он весь сосредоточился на его словах, попеременно восклицая то «ох», то «ах». Микеланджело сжал зубы.
«Гоббо из Милана!! Они думают, что Микеланджело Буонарроти из Флоренции – это Гоббо из Милана, который вылепил одну из ломбардских потаскушек в мраморе в виде Матери Христа. Ну, еще бы, теперь это в моде – изображать наложниц в облике Мадонны», - Микеланджело имел в виду изображение Джулии Фарнезе в виде Божией Матери на фреске Пинтуриккио в Ватикане. – «Впрочем, какое мне дело до мнения толпы? По всей видимости, у нас с ней разные вкусы. Ну, что, ж, менять эти вкусы я не собираюсь и вряд ли захочу когда-либо этим заниматься? Да и мне это не по силам. А вот имя мое они запомнят навечно».
Темной ночью, один, Микеланджело влез в церковь, где стояла «Пьета» и вырезал на перевязи, идущей через левое плечо Марии, свое имя «MICHELAGNIOLO».
57. ПРЕМЬЕРА
«Но то, что Вы просите я пришлю Вам, даже если бы мне пришлось продать себя как раба», - «Ха-ха, вы слышите? Мой мальчишка, с которым я столько намучился, пишет, что для того, чтобы прислать отцу немножечко из тех денег, которые ему платит сам Папа за всю эту лепню, мой мальчишка должен продать себя как раба», - Лодовико аккуратно пометил письмо от Микеланджело «19 августа 1500г.» и поморщился. Тон сына немного задел его. «… я пришлю вам, даже если бы мне пришлось продать себя, как раба», - Буонаррото с ехидством процитировал письмо Микеланджело, подогревая в отце недовольство его уже прославленным сыном, - «он зазнался. После того, как вся Италия повалила в Ватикан лицезреть его Богоматерь с Иисусом, мой брат и Ваш сын», - Буонаррото указал на отца, - « не соизволил черкнуть и пару строк, чтобы пригласить нас ко двору, представить знатным особам и чтобы мы тоже могли полюбоваться на его искусство и гордиться тем, что столь почитаемый скульптор – выходец из флорентийских Буонарроти»
- И за что ты его так не любишь? – Лодовико пристально всматривался в лицо своего третьего сына, пока он размеренно и внятно рассуждал о том, что, по его мнению, должен был сделать Микеланджело.
- И в мыслях нет. Я сам отправил его в Рим, сам нашел ему помощников для мастерской, из наших, флорентийцев, чтобы ему было легче общаться. Вы не правы, не правы, - Буонаррото усиленно мотал головой, помогая себе справиться с внутренним голосом, - «Вот, смотрите, вот, его же слова». Буонаррото взял письмо в руки: «Не удивляйтесь, что пишу вам иногда немного резко. Это потому, что у меня много забот и хлопот, как у человека, живущего вдали от своего очага. Я намеревался сделать портрет Пиеро Медичи и уже купил мрамор…» Вот, видите?» - снова обратился Буонаррото к отцу, - «Видите? Даже, когда он пишет нам все его мысли либо о Медичи, либо о мраморе. До нас ему нет никакого дела».
- Буонаррото, - голос Лодовико задрожал, кулаки сжались, - Буонаррото, ты не любишь брата.
- Вовсе нет, отец.
- Я – его отец. Я могу от него требовать все, что хочу. Мне уже не так много надо. Я лишь хочу, чтобы мой сын помнил обо мне и не важно, как он это будет делать. Мне важно, что я есть в его сердце и важно, чтобы он знал, что пока я жив, этот дом в Санта Кроче всегда примет его, оденет и накормит. Я люблю его, Буонаррото. Он у меня здесь. – Лодовико показал на сердце.
- А, я где?
- А, ты не любишь, Буонаррото, ты никого не любишь, кроме себя.
- Это неправда, отец!
- Да, правда. Ты завидуешь своему брату и ревнуешь его к его успеху. В кого ты такой уродился, Буонаррото? Такой холодный, расчетливый и злой.
- Я не злой, - Буонаррото опять энергично затряс головой, начисто отрицая обвинения отца, - я совсем-совсем не злой. Это – ты злой. Ты, для которого вес свет клином сошелся на Микеланджело. Ты, который ничего не видишь и не хочешь видеть и знать, кроме как то, чтобы твой дражайший и гениальнейший сыночек «помнил о тебе и что ты в его сердце», - Буонаррото произнес последнюю фразу, подражая голосом и интонацией Лодовико.
Рука Лодовико медленно, но верно опустилась на щеку сына, оставив багровое пятно от своих пальцев. Буонаррото стиснул зубы, но не издал и звука. Весь скорчившись, он выбежал вон из комнаты.
- Вот, вечно так. Хоть бы крикнул однажды, что ли. В кого только он такой? – проворчал сквозь зубы отец.
Микеланджело было двадцать пять. Он был крепкий, но жилистый. Он жил внутри себя, не выходя за рамки своего внутреннего «я». Днем он дремал, хотя при этом передвигал себя по улицам Рима, если надо было идти на встречу с заказчиком; ночью Микеланджело работал, если заказ был срочным или ворочался с боку на бок, если мозг упрямо продолжал «высекать из мрамора одну деталь за другой». Тогда, Микеланджело вскакивал с кровати и делал набросок увиденного им в полудреме рисунка. Воображение, жившее в его мозгу, подчиняло себе абсолютно все его существо. Внутренний мир его гения был основной питательной средой его творчества. На «внешний двор жизни» Микеланджело выходил редко.
«Первые ласточки» не заставили себя долго ждать. Однажды утром он не смог проснуться. Самое страшное – такой разговорчивый, такой радостный, всегда готовый к новым планам, к новой работе, его внутренний стержень – мозг молчит, не приветствует своего хозяина. Жуткая слабость. Тяжелая, отечная, грузная, неповоротливая. Микеланджело не может встать. Ни руки, ни ноги не подчиняются привычным импульсам. Очень болит поясница.
Прошло время, потом еще. Немая тишина – ни звука, ни ожидания, что он вот-вот раздастся. Сознание Микеланджело попеременно возвращалось к нему. Казалось, что оно затеяло со своим хозяином какую-то бессмысленную игру. Становилось очевидным, что так может продолжаться бесконечно долго, пока кто-нибудь из хозяев дома не обнаружит (неизвестно когда) бездыханное тело молодого мужчины в его комнате. Микеланджело еще раз попробовал встать. Видимо, вынужденное лежание вместо обычного вскакивания по утрам, дало полный покой как нервной системе, так и мышцам, и благодарное тело, нехотя, но покорно отреагировало на привычные импульсы. Получилось сесть. «О-о-о», - это в одну сторону и «у-у-у», - это в другую. Гудела голова, сдавленная с двух сторон медными тарелками из полкового оркестра. Впереди предстояло самое нелегкое испытание – не двигалась правая рука, безжизненно повиснув вдоль тела. «Я не смогу работать? Я не смогу работать?! Я НЕ СМОГУ РАБОТАТЬ?!!» - Микеланджело попробовал закричать. Звука не было. Какой-то хрип, боль, сгустки крови – отказали связки. Больше он ничего не помнил.
- Бог мой, как же это он себя так довел?
- Да, он не ест практически ничего, а на вине, сам знаешь, долго не продержишься.
- Он работает по ночам, не спит, не ест. Посмотри, вон, глаза как ввалились.
И щеки тоже. Он же себя загубит в молодом возрасте. Ему будет всего двадцать шесть.
- Сколько?!
- Двадцать шесть.
- Я думал уже за сорок.
Микеланджело все слышал, только каждое сказанное слово отдавалось в его мозгу болезненным стоном. Все тело напоминало ватный тампон. Первое, что сделал Микеланджело – попробовал руку. Это было счастье – пальцы слушались и двигались. Смутно, мужчина различил фигуры трех молодых людей и хотел у них что-то спросить, но вместо этого издал какой-то свист с хрипом – связки еще не пришли в норму. Видимо, до группы молодых людей дошли сигналы о маневрах Микеланджело, и они резко, с чувством тревоги, обернулись в его сторону.
- Ой, маэстро Буонарроти, Вы очнулись.
- Ск-к-о-ко? – не вполне четко, но различимо прохрипел художник.
- Сколько Вы спали?
Он кивнул.- Почти сутки.
Микеланджело закрыл глаза.
Молодежь защебетала: «Здесь был доктор, маэстро, мы сами его вызвали. Мы из Палаццо Бальдуччи, Бальдассаре Бальдуччи».
Микеланджело задышал спокойнее. Это было имя друга. Далее он понял, что молодые люди нашли его лежащим на полу и позаботились о нем, вызвав лекаря и уплатив ему сколько полагается. Доктор прописал полный покой. Молодые люди сидели у постели Микеланджело сутки, следя за его дыханием. Оно было ровным.