Роман
(Фрагмент)
Последние гости скрылись в лифте. Фотий закрыл дверь и пошёл осматривать разрушения после вечеринки. В гостиной на стол смотреть страшновато, да и в кухне – картина не лучше… даже в комнате, куда гостям вход был мягко запрещён, возле компьютера стояла почти приконченная бутылка красного, рядом – два бокала, на блюдце – косточки от граната. Комп, слава Б-гу, выключен. Фотий забрал бутылку, пошёл в гостиную, взглянул на стол, безнадёжно махнул рукой, опустился в кресло, выдернул из-под себя пульт и стал переключать каналы, попивая из горлышка.
Неожиданный шум льющейся воды не вписался в трескучее увещевание рекламы. Фотий осторожно подошёл к двери в ванную, медленно открыл.
В ванной стоял голый мужчина, на него лилась вода из душа. Одежда валялась на полу.
Фотий прочистил горло.
– Тебя кто забыл?
Тот протёр лицо ладонями, выключил душ, сел на бортик, громко и неистово заговорил:
– Ненавижу, будь ты проклят! Ты довёл меня до такого. Я давно за тобой хожу. Тварь дрожащая… Или право имею. Работу бросил. Бреюсь кое-как. И ем без всякого аппетита. Бессилен я перед злом мировым. Оно торжествует, значит, надо убить.
Фотий старался не шевелиться. Как будто перед ним злая собака…
– Только не старуху бесполезную, как ты учил, а тебя… Который идеи втюхивает таким, как я… Верящим… Сам говорил, что ты – гений – Фёдор Достоевский. Говорил?! А я тебе поверил…
Фотий вздохнул облегчённо: "Ах, вот в чём дело-то…". Вслух сказал спокойно:
– Ты об этом. Да шутил я тогда, на пикнике. А ты запомнил… Я тебя не помню. Ты всё-таки, кто?
Тот вытер мокрые губы, глаза бегали.
"Опасен".
– Не важно это. Давно… Убить тебя должен. Чтобы зло пресечь. Страшно только. Вначале думал бутылкой, и чтобы все видели. Но испугался. Не смог. Смеялся ты, в глаза кому-то смотрел… не помню. Я в ванную убежал. Вода холодная, голова горячая… в зеркало глянул: держит за горло идея проклятая. В душ, в душ. Не помогло… И тебе ничего, ничего, ничего не поможет.
Потому что я знаю о тебе всё… Un peu de poussiere.
И схватил с мраморного столика топорик для разделки мяса.
"В кухню! Там ключ в двери и телефон".
Фотий метнулся в коридор.
Сзади послышался вздох и хлюп под босыми ногами. Удар пришёлся в самое темя. Тот упёрся в стену, задержал дыхание, удерживаясь от обморока. Потом, стараясь не вступить в красную лужу, на цыпочках вернулся в ванную. Опустился на колени перед унитазом, упёр руки в пол. Рвало недолго. Кулаки сжались. Почувствовал в правой топорик. Усмехнулся, перекатился в ванну, включил воду и топориком взрезал себе вены на руках и ниже колен.
***
Прошло полгода. Мерзкий мелкий колючий дождь сыпался на две одинокие фигуры у неказистого памятника на могиле на краю Владимирского кладбища. На памятнике – фотография парня из душа. Под ней надпись "Здесь лежит раб Божий".
– Он так написал в записке которую нашли у него дома. - Мокрые губы на красивом лице молодой женщины почти не шевельнулись.
– Я знаю, – равнодушно ответил Фотий. – Я много раз слышал это от тебя.
– Я любила его. И хотела, чтобы он узнал тебя поближе. Я старалась свести вас.
– Свела. И как видишь, наши встречи продолжаются. Хотя я выжил, а он нет. Я не ревную его к тебе. Он – гнусный, отвратительный… прости меня, Б-же! О покойниках нельзя… Настя!
– Я не Настя. Не называй меня так! И вообще, здесь не место. Пойдём, успокойся.
Они медленно пошли по едва заметной тропинке прочь от могилы. Он беспрерывно бормотал, поддерживаемый спутницей, которая пыталась прикрыть их обоих зонтом. Зонт Фотия остался забытым на ограде. Она только один раз оглянулась. И не вернулась за немым знаком их посещения.
– Это же всё – не пустяки, верно ведь, Настя? Я всё понимаю. Я, может быть, скоро умру во сне. Вот и вчера, прежде, чем встретиться с тобой, я думал, что нынешнею ночью непременно умру во сне. Не вдруг… А потому что так почудилось. Но без тебя я жить не могу. И поэтому проснулся. Знал, ещё во сне знал, что тебя увижу. И ещё знаю…
Взгляд Фотия застыл, устремлённый на зонтик, задёргалась правая щека.
– Что ты, Соня, живёшь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама, только стоит глаза раскрыть, что никому ты этим не поможешь и никого ни от чего не спасёшь!
Фотий отчаянно махнул рукой в сторону оставленной могилы, вцепился в плечи женщины, безудержно дрожа и как-то дико выплёскивая слова. Она бессильно дёргалась в его руках. Порванный зонт вцепился в куст неподалёку.
Она испуганно вскрикнула:
– Что ты, что ты это?
Коротко вздохнула:
– Хочешь, поедем к тебе?
И они пошли быстро.
…Фотий и его спутница зашли в квартиру.
Фотий бессильно прислонился к вешалке. Она сняла с него шляпу, плащ. Сняла свой, сбросила туфли, шевельнула пальцами в чёрных чулках. Он не отрывал взгляд от высокого изящного подъёма. Попытался с трудом отвернуться. Вдруг бросился к ней, задрал юбку и овладел ею у зеркала, приговаривая в такт движениям:
– Друг верный, Полинька… Роковая искусительница… Друг верный Полинька…
После отпустил и пошёл в спальню. На зеркале остались следы от помады.
В спальне Фотий рухнул на кровать и закрыл глаза. На лоб опустилась женская ладонь.
Он неожиданно жалобно проговорил:
– Знаешь, меня преследует один и тот же сон. И как мне жаль тебя.
– Ты говорил. Что ты умрёшь во сне…
– Нет, не то. Будто стою я на мосту и вокруг всё люди, люди… Какие-то титулярные советники. И дождь, будь он проклят! И кто-то уезжает в карете… та, которая… маточка моя, ангельчик… А я – на мосту и не могу помешать… И дождь идёт, а ей ехать нельзя: она слабенькая.
– Простудитесь, – кричу ей. Но дождь шумит. И она, бедненькая, не слышит...
Бьют где-то часы, и Фотий открывает глаза. Посмотрел на спящую рядом женщину, окончательно сбросил сон. Поцеловал её куда-то в ухо:
– Спи, Аня.
***
Фотий во всё ещё приличной шинели ехал на извозчике в редакцию "Санкт-Петербургских ведомостей".
В кабинете главный редактор Амплий Николаевич Очкин перекладывал листы статьи, пробегая их наискось взглядом. Фотий нетерпеливо переступал с ноги на ногу, пытаясь понять, насколько понравилось написанное им прошлой ночью. О том, что понравится, Фотий не сомневался. Вопрос может быть только в том, насколько. А там, глядишь, и добавка к жалованью…
– Что позволяете себе, сударь?!
Резкий окрик Очкина оборвал грёзы.
– Чтобы статья о Филде, Джоне Филде, была готова к утру. И впредь не извольте так шутить.
Он швырнул листы в Фотия.
В коридоре Фотий прочёл первый попавшийся.
"Маточка, Варенька, голубчик мой, бесценная моя! Вас увозят, вы едете! Да лучше бы сердце они из груди моей вырвали, чем вас у меня!.."
– Господи! Что это?! – с ужасом прошептал Фотий.
"…Как же вы это! Вот вы плачете, и вы едете?! Я от вас письмецо сейчас получил, всё слезами закапанное. Стало быть, вам не хочется ехать, стало быть, вас насильно увозят, стало быть, вы меня любите!".
– С ума тронуться! Кажется, это последний лист… Так. Ага!
"Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше… Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!".
И тут в мозгу искоркой: "Писано мною два года тому".
На ватных ногах Фотий вышел из редакции. Взгляд остановился на театральной тумбе у края тротуара. Он шагнул поближе и прочитал написанное на афише.
Зал дворянского собрания
Композитор и пианист
Фёдор Достоевский
Фортепианный вечер
В программе – авторское исполнение собственных произведений композитора:
Дальше Фотий читать не стал. Он прислонился к тумбе и попытался прийти в себя.
Очкин, статья, композитор Достоевский… И туман в воздухе какой-то зловонный.
"Выпить бы водки сейчас шкалик. И сразу ум покрепчает".
И уже радостней смотрел Фотий на прохожих и, хоть не любил распивочных, лихо направился к ближайшей.
…В помещении дурно пахло чем-то кислым. Было душно. Фотий сел в тёмный угол, спросил шкалик и чёрные сухари. С жадностью выпил, втянул запах сухаря, откусил кусочек и почувствовал, что полегчало. Ему вдруг захотелось поговорить. Взгляд нащупал какого-то странного человечка. Он сидел чуть поодаль и пристально наблюдал за Фотием. Заметив, что на него смотрят, взял свой полуштоф, стопку и приблизился к столу Фотия.
Лицо у него такое маленькое, височки всклокочены, вместо хохолка торчала вверх только одна тоненькая прядка волосиков. "Скопческое в нём есть что-то," – с отвращением подумал Фотий. Тем не менее, дружелюбно повёл рукой на просительный взгляд присесть.
– Не стесню?
И как-то дерзко на Фотия посмотрел, надменно так. А левый, чуть прищуренный глазик его мигал и усмехался. Это почему-то надолго запомнилось Фотию. Подошедший присел на лавку и произнёс строго:
– Обоим нам, умным людям, переговорить есть чего.
Фотий дёрнулся:
– Я вас не знаю…
– Это ничего-с. Узнаете, коли охота… Всё ведь душе вашей любопытно. Вот и сюда снизошли-с. Поглядеть, как народ страдает, последний грошик-с отдаёт жидкам поганым. Или ещё по какой причине-с?
– Вполне приличный сюртук на вас. Не очень со страданием вяжется.
– А на одёжу не смотрите. И на то, что я здесь, среди грязи, водку пью. Так свелось. Не от меня зависит. Только это вам лучше знать. Ведь пишите-с?
Тут он побледнел, приблизил лицо:
– И припадки у меня. А у вас нет? Всё чаще. Одарили священной болезнью.
– С чего у вас припадки?
– Да через вас же. Смердяков я, Павел Фёдорович.
Фотий вскочил из-за стола и, опрокинув лавку, бросился к выходу.
– Напился, барин, – крикнул кто-то.
– Я кошек очень любил вешать в детстве, не забудьте-с про это.
Вокруг засмеялись.