Краткое содержание: «Мария Николаевна на самом деле любила детей. Всех, кроме Ванечки Морозова. Ванечка был щуплым, остроносым, рыжеватым и противным. В его прозрачно-серых глазах, похожих на льдинки, зеленью отсвечивала несусветная наглость...»
* * *
Мария Николаевна была совершенно счастлива, придя работать в свою родную, любимую школу номер восемь после окончания пединститута. Всех она тут знала и обожала: от директора Ивана Филипповича до уборщицы тёти Зины. И её тоже все любили — Маша Никитина была отличницей, победительницей всевозможных олимпиад, и её портрет не сходил со стенда «Ими гордится наша школа». Только фотография менялась по мере Машиного взросления.
Но теперь она стала здесь учителем! Педагогом! Преподавателем чудесной, интереснейшей науки биологии! И ей даже дали классное руководство! Доверили пятый «В» класс, и первого сентября её милые пятиклассники принесли ей цветы!
От радости она готова была взлететь воздушным шариком в тёплое и прозрачное сентябрьское небо.
Марии Николаевне нравилось преподавать. Нравился её предмет — биология, наука о жизни. Нравился её пятый «В», шумный, но любознательный и отзывчивый на хорошее. И, вопреки дурацкому пошлому анекдоту о разнице между педагогом и педофилом, она на самом деле любила детей.
Всех, кроме Ванечки Морозова. Новичка, приехавшего откуда-то из деревни.
Ванечка был щуплым, остроносым, рыжеватым и противным. В его прозрачно-серых глазах, похожих на льдинки, зеленью отсвечивала несусветная наглость.
— А, бич Божий! — весело говорила про Ванечку русичка Ольга Петровна.
Учиться и познавать новое Ванечка решительно не желал. Он был ужасен, кошмарен, чудовищен и отвратителен. Он не считал нужным выполнять домашние задания, выкрикивал с места всякие пакости, которые потом Мария Николаевна не могла даже повторить перед директором, швырял в Марию Николаевну жёваной бумагой и показывал девочкам омерзительные ролики на телефоне.
Пятый класс! Одиннадцать лет!
Ужас. Просто ужас.
Ванечка отравлял Марии Николаевне всю жизнь. Ну, по крайней мере, её стремление сеять разумное, доброе, вечное точно отравлял.
А ведь она выросла на Крапивине, обожала его отважных гордых мальчишек и ненавидела нечутких недалёких взрослых, ставящих этим мальчишкам палки в колёса их самокатов. Злых и косных училок.
Теперь она сама стала такой училкой.
Она вызывала в школу Ванечкину маму с частотой примерно раз в неделю. По ватсапу вызывала, не писать же Ванечке в дневник, которого у него, кстати, и не было. Мать иногда приходила: высокая хмурая женщина, выглядевшая старше своих тридцати трёх лет. Она сидела в декрете с двумя близняшками полутора лет, Ванечкиными сводными братьями, и ей было не до походов в школу, как и Ванечкиному отчиму. Тот работал сварщиком на вахтах, строил газопровод.
Каждый раз после визита матери в школу Ванечка выдурялся с удвоенной силой, и глаза его блестели то ли от слёз, то ли от злого азарта, становясь совершенно зелёными. Пронзительно зелёными. Мария Николаевна потом пила в учительской валерьянку, остро пахнущую бедой.
Ванечка был её бедой.
Для постановки на учёт в инспекции по делам несовершеннолетних его подвигов было маловато: он ещё ничего «этакого» не натворил. Ну, орал «Аллаху акбар!» на уроке православной культуры. Демонстративно икал на математике — весь урок, не поленился. Переползал между рядами от парты к парте и мерзко завывал на краеведении. Спал на географии, и учительница географии, тоже недавняя выпускница пединститута Анна Викторовна, сказала по этому поводу в учительской:
— И слава Богу! И прекрасно, что спал!
— Раньше, — флегматично отозвалась Ольга Петровна из своего любимого кресла, — была пионерская организация, которая влияла на таких вот… подарков. Ещё можно было сообщать родителям на работу: мол, семья не справляется с воспитанием, примите меры. И принимали. А сейчас…
Под «раньше» она подразумевала советское время, которое для Марии Николаевны было как для советских детей — «до революции». Почти нереальным. Дремуче-сказочным. Крапивинским.
И вот наконец Мария Николаевна написала директору докладную с требованием отправить Ванечку на психолого-педагогическую экспертизу. Чтобы Ванечку уже куда-нибудь… поместили, что ли. Ну или вынудили бы его маму поставить ребёнка на учёт у психиатра. Тот прописал бы ему таблетки, от которых бы Ванечка угомонился. И вся школа вздохнула бы спокойно.
Заслышав про экспертизу, Ванечка запустил в Марию Николаевну уже не жёваной бумагой а рюкзаком изображением Спайдермена. Она едва успела увернуться, и рюкзак смёл с её стола журнал, тетрадки и ручки. Девчонки испуганно взвизгнули, а потом класс опять притих.
В этой тишине Ванечка проорал, сжав кулаки:
— Я не псих! Сама ты психическая!
И вылетел за дверь, схватив рюкзак.
Мария Николаевна машинально поправила очки и села на свой стул. Её не держали ноги, и она не представляла, как сейчас будет рассказывать про строение цветка. Но как-то рассказала.
Выйдя из школы после второй смены, она наткнулась за углом спортзала на Ванечку.
Уже без рюкзака, он стоял, сгорбившись и засунув руки глубоко в карманы своей поношенной джинсовки, которую упорно надевал в школу вместо форменного синего пиджака. Прежде чем замереть, как вкопанная, Мария Николаевна успела отстранённо подумать, что в таких позах обычно стоят не пятиклассники, а взрослые гопники, но тут Ванечка шагнул ей навстречу, всё так же не вынимая рук из карманов.
Второй связной мыслью Марии Николаевны было предположение, что он хочет попросить прошения… попросить, чтобы его никуда не отправляли. Но она ошибалась. В глазах Ванечки, сверкавших пронзительной зеленью на остроносом лице, не было ни грана смирения, Он сощурился, сморщил нос и презрительно бросил, будто пролаял:
— Слышь, ты! Если отправишь меня в психушку, пожалеешь!
— Ваня… — дрожащим голосом вымолвила Мария Николаевна, даже не обратив внимания на это наглое «ты», до того её поразил яростный блеск его раскосых глаз, — Это не… не психушка. Это просто совместное с психологом обследование…
Она не договорила и не успела зажмуриться, когда Ванечка шагнул ещё ближе и даже не пролаял, а прорычал:
— Загрызу!
Можно было бы ждать, что он скажет: «убью» или что-то подобное в своей обычной манере, но он сказал именно это «загрызу», с каким-то утробным рыком оскалив блестящие белые зубы. На несколько мгновений онемевшей и впавшей в ступор Марии Николаевне показалось, что перед нею стоит не всклокоченный заморыш-пятиклассник в потёртой джинсовке, а самый настоящий, худой, лохматый и длиннолапый волчонок!
Она буквально обмерла.
Ванечка ещё раз презрительно глянул ей в глаза, повернулся и исчез в темноте стадиона. Растаял, растворился, будто его здесь и не было.
Будто всё это ей приснилось.
Мария Николаевна сделал несколько шагов на негнущихся, ватных от ужаса ногах. А потом побежала к автобусной остановке, судорожно всхлипывая и прижимая к груди тяжёлый портфель.
Наутро в школу пришла Ванечкина мама. Забирать документы.
— Обратно в деревню его отправлю, — равнодушно проронила она, подписывая заявление. — К бабке. Не прижился он тут, в городе, что поделать.
Взгляд её карих глаз казался абсолютно непроницаемым.
— Тебе надо свечку в церкви поставить, Машунь, — весело посоветовала Ольга Петровна, когда Ванечкина мама ушла. — Отмучилась ты.
Ночью Марии Николаевне приснился Ванечка. Он бежал по зелёному, полному птичьего щебета лесу вместе с лохматыми, обросшими буровато-серой свалявшейся шерстью волками и радостно повизгивал.
Он был совершенно счастлив.