[Часть чужой жизни, часть чужих жизней, части чужих жизней]
Автобусный маршрут номер восемьдесят шесть построен удобно – он связывает четыре панорамы набережной, одиннадцать жилых улиц, пять магазинных проспектов, три переулка с тенями, и промышленную зону, с одного из углов которой завязывается узел, ведущий в тупик, либо в сторону, освобождающую от душного натиска параллелей и встреч города.
Перед посадкой на водительское сидение, стажёр попросил билетного администратора подержать высшую точку конуса, пока смерть кипятится в ложке на одном из вольготных коричневых сидений, на поролоновой рвани. Время шло к полудню, время идёт в разбег с природой факультатива. Внутри стремящейся тяжести появляются цели. Внутри тошнит.
- А помнишь, как он сказал: тайну, дай, ну…
- Эй, ты мурыжишь, падла, что, сука?
Задние сидения напротив, на их пружинах невоспитанные лица – они неспокойно врываются в предвосхищение недосказанного, они прыгают к жёлтому поручню, к ограничителю безопасности, пока соображает адекватная составляющая, пока жив запах разложения бензина, и сознание рассеклось в резне.
Вспышка, белая, как бог изнутри, как сама изнанка рая, как вино и съедобная плоть, как гроб, ласкающий женщину, удушенную лентой фольги.
Прохожие интересуются у пассажиров:
- Сколько им лет?
- Им нужен врач?
- Сколько времени? Мы опоздаем?
Мосты и петли скоростного диаметра безучастно прижимают созданный траур. Два голых трупа с запёкшейся на лицах кровью, случайный и знакомый, спят друг на друге по очереди – толстый на тонком, бесформенный на искусном, бережно крутятся, и лежат на месте. Мозг оцивилизован кошмаром. Приходится бежать мимо, стоять здесь не имеет смысла. Ничто не имеет смысла, если ты видишь собственное тело со стороны.
Где ты?
Что случилось?
Шаг, три квартала торгового рынка, в путанице пластиковых вывесок и объявлений, сквозь закрытые ставни, пыль и хлопок снега. На пустой дороге шины растеклись по лицу, так горько от свободы ещё никогда не было. Вход в мегаполис предлагает железные прутья ржавой кровати. Высохшие на дожде бродяги услужливым жестом кладут застывший крик под слой простыни, под элемент безразличия. Полицейская форма открывает дверь и отдаёт честь. Этажи с эктоплазмой выбрасывают через мусоропровод подушку в лужу с грязью. Невозможно заснуть, будто рассыпался, будто выспался уже давно.
- Не трогай его! Ты, грязная помесь! Не смей трогать нашего сына!
Мать отводит за плечи своего красивого мальчика ближе к кровати.
- Не трогай его, животное! – глаза отца светятся чёрным азартом агрессии, в его руке нож.
- Убей его! – кричит мать, её волосы укрыли сына, её истерика больна,- Убей его, убей!
Нож отстраняет в тупик. Резкие удары, липкая сталь между рёбер.
«Убей его!» - слюна, истерика, лопнувшие глаза.
Удар по дугам костей, удар вскользь трахеи, удар, глубоко, до позвоночника, удар – разорвана грудь, удар внутрь - удар наружу.
«Убей его!» - кожа обойными пластами слезла с пальцев, из пуповины падают аплодисменты и дьявол, падает кишечник.
Удар рвёт суставы, удар расшвырял кровь и мышцы, удар рассёк грудину.
«Убей его!» - волосы матери горят, их сын мёртв, он изрезан вместе с кроватью, он изуродован, он плачет рядом.
Удары раскидывают костный мозг, язвы языка лопаются, облизывая нож и сожжённый череп живородящей.
Автоответчик принял вызов, худородный голос говорит:
«- Ну, как послевкусие?»
Что происходит?
Кошмарный сон действительно задаёт странный осадок. Как бы унижает тебя перед восхищением доброго, придаёт чувственность к частям чужих жизней, ликвидирует собственное привычное восприятие. Хотя чаще и его, и самого кошмара даже не вспомнишь.
Звонок. Звонки. Автоответчик не подаёт реакции несколько минут. Голос тащит хрип в трубку незнакомого номера:
- Говорите.
Слышно радиодыхание.
- Ты мой инструмент. Мой швейцарский нож.
- Я… что? Я не понимаю… кто это?
- Отражение. Отвёртка.
- Вы сумасшедший.
- Прислушайся.
Гудки и треск. Окно с грохотом рассыпалось, за ним растеклось зеркало, чья кожа щекочет дыхание своим прахом. Автоответчик говорит:
«- Она стала вдовой. Как послевкусие?»
Что, чёрт возьми, происходит?
Вчера.
Ужин серебряными палочками. Фартук официанта смеётся, бордовая скатерть наблюдает поцелуй. На салфетках мята и дольки лимона, в вазе ветвь кипариса. Струны контрабаса отдаляют скрипичный ключ к макромолекулам целлофановой помады, ультрафиолет треснул на губах. Горсть чулок выпала из рук, кружевные трусики в мокром от слюны водопроводе. Волосы сплелись и твёрдое растаяло. Чья-то душа выпала из лампы накаливания и разбилась о медленную похоть, о глубь разврата.
Где она сейчас?
Где ты?!
Пустота. В ванной кровь, её молчание, их трупы, и пустота.
Автоответчик под невыносимый шёпот размотавшегося навоя страдания, резонирует:
«- Люди – это подарок.»
Твоё тело не вспомнит, как дышать во сне.
Сегодня.
Автоответчик отключен, либо его никто не проверял.