Загон для телят мужики соорудили, и женщины с облегчением вздохнули. Только Александру долго грызли угрызения совести от того, что Петра Афанасьевича посадили на целых десять лет. Как-то раз она даже пожаловалась мужу о несправедливости наказания для сторожа, на что Степан ответил, чтобы помалкивала в тряпочку и радовалась, что саму не увезли за компанию.
К осени телятник не успели достроить, и подросших телят опять собрались ставить в тесный и душный двор. Женщины со слезами пошли в правление колхоза. Обе скромные и не скандальные, тут разволнова-лись и плача, набросились на председателя с претензиями, что ноги их не будет в эдакой душегубке, или тогда пусть убавляют число телят, ибо они за лето выросли, и теперь уж точно задавят друг дружку. Выслушав их, Павел Иванович вышел из-за стола и подошёл к расстроенным женщинам:
– Голубушки, давайте для начала успокоимся. Сам знаю, что не дело их ставить в этот двор. Вот и кумекаю, как быть? У нового телятника крыша не докрыта. Я думал, что недельку-другию вы перебьётесь в старом дворе.
– Нет, никак не перебьёмся Павел Иванович, – уже спокойнее на-чала говорить Анна Павловна. – Ты пойми: телёнки с воли в тесном дворе начнуть дичать, беды не оберёшься.
– Посоветуйте тогда: как быть?
– А я думаю вот так: мы ишо сутки-другие перебьёмся на улке, а вы настелите хотя бы потолок за это время. А крышу после закроете, когда животин застанём.
– Пусть будет по-вашему.
Так прошла зима, и вслед за ней, как обычно, весна, но с холодным по-зимнему мартом. Неуютным был и апрель, хотя солнечные дни всё же присутствовали, и к концу апреля снег стаял. Но и май в этом году стоял неприветливый и холодный. Восемнадцатое число, а едва-едва выглянули первые травины. Берёзы уже приготовились выпустить клейкие листочки, но ночной холод крепко запер их в почках-постельках. В этом, тысяча девятьсот тридцать первом году, Гена заканчивает учёбу в семилетней школе. Ему очень хочется поехать учиться дальше. После сдачи экзаменов он подошёл к отцу.
– Папа, я школу закончил.
– Вот и добро. Ещё один работник для колхоза готов.
– Мне хочется поступить учиться дальше. Отпустишь?
– Какое ещё учиться? Дома работы не меряно. Ишь, навострился – городской жизни захотел. А каково нам с маткой экую ораву поднимать, ты подумал? Да и бабка едва бродит. Я поговорю с председателем, чтобы он взял тебя на первое время помощником конюха, к деду Евсею. Тот остарел, кабыть, совсем, вот и поднаучит тебя за лето, а потом и сам конюхом работать станешь.
Генка хотел сначала огрызнуться на отца, типа того, что сами на-рожали, сами и справляйтесь, но увидев его тяжёлый взгляд, затравленно втянул голову в плечи и молча отошёл. Всё, плакала его учёба, его заветная мечта. Вечером он пожаловался матери, что отец не разрешает ему дальше учиться, но та только грустно улыбнулась.
– Тут, Генюшка, я тебе не помощник. Как батько сказал, так оно и будет. Поработай пока в колхозе, а там видно будет.
– Что видно будет? – со слезами в голосе воскликнул Генка. – Я сейчас хочу учиться, а не потом. Эвон Минька Катенькин уезжает, его родители почему-то отпустили.
– Дак у Минькиных родителей только двое робёнков, а у нас?
– Дак это у вас, а не у меня!
– Тише, Генюшка, тише, – испуганно зашептала мать. – Не приведи, Господи, батько услышит – такого дёру тебе задаст, неделю на задницу не присядешь.
Минька Васильев или Катенькин – так звали его по имени матери Катеньки, к первому сентября уедет из родной деревни, и останется Генка Гагарин без лучшего друга.
Катенька – дородная, высокая женщина хвасталась утром жёнкам, что батько похлопотал – и Миньку от колхоза посылают в город учиться на ветеринара. Отучится Минька три года и приедет домой специа-листом. Катенька едва выговаривала это мудрёное слово.
– А ишо, жёночки, есть у меня мечта: а вдруг да Минька тамотки в городу-то найдёт себе невесту, да не простую, а штобы батько у неё в начальниках ходил, да штобы и фатера была ним отдельная, и штобы он работу Миньке хорошую нашёл.
– Эк ты размечталась. Моли Бога, штобы он у тебя в городе не скурвился, вон какой шальной вырос, только с Генькой Елухой и смог уживатце, – подвела итог Катенькиным мечтаниям сухопарая Овдотья Верещагина, по прозвищу Оглобля.
– А Елуха-та тожё не больно смирён.
– Да уж посмиренее будёт твоего гопника.
– Да пошла ты, Овдотья, сама знаешь куды!
Рассерженная Катенька, подхватив полные вёдра, торопливо пошла от колодца, расплёскивая воду.
Елуха – это уже стало родовым прозвищем у Гагариных. Прадед Генки Тимофей любил говаривать это словцо. Как-то ещё, будучи молодым парнишкой, он ездил с отцом в лес рубить дрова. На вопрос соседа, как поработалось в лесу, он с восторгом принялся рассказывать:
– Дядя Олёша, порато хорошо пороботалось. Тата сосну валил, а мне пошто-то одни елухи под топор попадались.
– Много елух-от свалил?
– Много,– хвастливо ответил Тимоха.
– Н-да, парень, – задумчиво произнёс сосед, – елуху срубить – это тебе што фунт гороху съись. Елуха – крепкое дерево.
Тимоха, приняв всё за чистую монету, хвастался на вечереньках:
– Я сегодня с татой только одни елухи валил. Дядя Олексей сказал, што елуху трудно свалить. Елуха – это…
Но Петруха Фокин оборвал его на полуслове:
– Чего расхвастался? Елуха… Тьфу, – он презрительно сплюнул. – Елуха ты и есть, Елуха.
И вот уже третье поколение Гагариных носит это прозвище. На деревне редко скажут Степан Гагарин, а скажут Степан Елухин, и всем понятно, о ком идёт речь.
И вот, окончив школу, Генка остался и без мечты, и без друга. Смирившись с этим, он уже на третий день работы на конюшне весело смеялся над шутками-прибаутками деда Евсея. Евсей Фёдорович Лукин был невысокого роста, лысый, с коротко подстриженной бородой и топорщащимися усами. Он курил махорку, и указательный палец правой руки его был жёлтого цвета. Старик зачастую грозил им озорникам-мальчишкам, приходящим на конюшню по вечерам, чтобы мчаться на конях в ночное. Именно на конюшню и приходили колхозники по утрам «на развод», где бригадир снаряжал всех на работу, предварительно оббежав всех подворно и постучав в окно. Люди уже поджидали его и к этому времени старались управиться с домашними делами. Бывали, конечно, и казусы.
Большой балагур и шутник Ерофей Макарович Осипов, прозван-ный Окунем за его на выкате глаза, однажды, будучи с похмелья, не захотел идти на работу и написал на дверях дома углём крупными буквами «КАРАНТИН». И смех, и грех: и бригадир зайти боится, и люди тоже. А он сидит у окошка и посмеивается. Пока жена его, Марфа Ивановна, при третьем подходе бригадира, не выдержала и вышла на крыльцо, чтобы узнать, почему бригадир доходит до крылечка и не зовёт мужа на работу.
– Василий Иванович, ты пошто у меня мужика на работу не го-нишь? И мне ничего не говоришь? Мне-то куды сегодня идти?
– Дак как вас посылать, коли у вас карантин?
– Чего-о? – удивилась женщина.
– А посмотри-ко, что на дверях написано. Кто карантин-то на вас наложил? Чего у вас? Уж не тиф ли, случаем?
Марфа Ивановна заглянула за дверь и оторопела. После она вы-дохнула:
– Чего ишо не выдумает? Василий Иванович, нету у нас никакого карантину. Это он с похмелюги лежал, как стелюга, а типерича в окошко глазища пялит.
Ерофей Макарович, поняв, что дело не уха, вышел на крыльцо.
– Здорово, Василий Иванович. Не бранись. Это я шутейно.
– Я те дам – шутейно! Я те покажу, где раки зимуют! В третий раз пришёл к твоему дому. Мне что, только и дела, как твои шуточки хлебать?
– Прости великодушно, Василий Иванович, я больше так не буду. Куды на работу определишь сегодне?
– Некуды! Из колхозу вон выгоню!
– Прости, Василий Иванович! Виноват! Повинную голову, говорят, меч не секёт.
– Ладно, – смилостивился бригадир. – Пойдёшь строить силосную башню. Будем готовить в ней силос.
А назавтра утром он во всё горло распевал, выйдя на бригадиров стук в окно:
У середнего окошка бригадир колотится.
На колхозную работушку идти не хочется.
А бригадир, бригадир, тоненькие ножки,
Скоро снегу нанесёт, не выкопал картошки.
– Тьфу ты, баламут, – плюнул с досаду Василий Иванович. – Ты докуда будешь дурака валять?
– А пока всех дураков не переваляю, Василий Иванович, – но уви-дев, что бригадир сменился с лица, Ерофей с готовностью соскочил с крыльца и заискивающе спросил:
– Так куда прикажете мне сегодня отправляться на работу, товарищ бригадир?
– Всё туда же, доделывать силосную башню. Скоро станем неё травой забивать.
– Есть, товарищ бригадир!
– Вот заладил, – Василий Иванович в сердцах махнул рукой и по-шёл к другому дому.
Вся работа в колхозе оценивалась трудоднями и сотками. Один трудодень состоял из ста соток. И на все колхозные работы были свои нормы и расценки. Чтобы заработать один трудодень, надо было вспахать определённое количество земли, надоить молока, сенокосные дела и так далее.
За своевременной работой колхозов следил районный комитет партии. И оттуда приходили директивы, обычно в них писали: весенний сев завершить в сжатые сроки. Или завершить уборку зерновых в сжатые сроки. И колхозники старались их выполнить, иначе председателю колхоза несдобровать. Зимой важными работами были лесозаготовительные, где очень много ручного труда. И тоже колхозников подгоняли партийные директивы.
Продолжение следует...