Слойкин

               

   Когда Слойкин шёл через двор к своему подъезду, тяжело ступая  начищенными до неимоверной ослепительности хромовыми сапогами, всё во дворе стихало. Даже неумолчная воровская сестра Шурка Дерябина в этот момент могла любое слово, даже не делимое на слоги, прервать тут же в любом месте, даже посреди согласной. А он шёл себе и шёл. Такой весь из себя уполномоченный властью,  в синем своём милицейском, хорошего сукна мундире со стоячим воротничком, с двумя рядами пуговиц, надраенных асидолом, препоясанный офицерским, доброй кожи, ремнём с двойной портупеей, кобурой на поясе. В кобуре, правда, никогда не было пистолета. Но это не имело никакого значения. Достаточно фуражки с гербом и синих галифе с красным кантом. Слойкин служил в милиции. Он поднимался на третий этаж, шествовал по коммунальному, полутёмному коридору мимо гудящих примусов, бросавших синие отсветы из под сковород на протекавшую жизнь, мимо коптящих керосинок, на которых булькало в латаных кастрюльках немудрящее послевоенное  варево соседей , заворачивал налево, дважды и всегда одинаково стучал в филёнчатую дверь.
- Кто? – звучал из-за двери тоненький, всегда жалобный  голосок жены.
- Я! – отвечал Слойкин.
 Клацал кованый дверной крюк и Слойкин скрывался за дверью своего жилища.
  Он никогда не выходил во двор, ни  по какому поводу. Например, посидеть с соседями-мужиками покурить. Он же не курил.  Тем  более, раздавить, как говорится, баночку да  отхлопать замусленными картами партийку в «Петушка». Да и о чём ему было говорить с резанными, рваными, давленными, контуженными на фронте мужиками? А среди прочих сиживали во дворе и такие, что имели за плечами «ходку», да не одну. Хотя и Слойкину довелось применять оружие поздней осенью сорок первого, когда его и других отправили участвовать в облаве на дезертиров. Две обоймы из трёхлинейки он выпустил по чапыжнику, где по агентурным данным скрывались дезертиры. За что Слойкин поимел медаль «За боевые заслуги».
 Но чего-то он всё-таки опасался и даже в дворовый сортир ни по-большому, ни по-маленькому не выходил. Жена выносила в слив помойное ведро, да и то к ночи ближе. Бывший танкист  дядя Коля Ковешников с лицом перекроенным шрамами от ожогов как-то августовским ласковым вечером, заметив жену Слойкина с  полнёхоньким помойным ведром, как бы вскользь, вроде бы ни к кому не обращаясь, но в голос вспомнил начальника политотдела полка, который предпочитал из танка не вылезать, даже когда  боя-то не было. А  нужду справлял через нижний люк танка.
    Утром Слойкин шёл на службу, и всё та же неугомонная, воровская сестра Шурка  провожала его потаенным шипением: «Ишь…». Но лишь после того, как он выходил со двора. Звание его было самое пустяшное  – старшина с Т-образными лычками на погонах. Но Слойкин был малой, но всё-таки частицей той великой необоримой силы, которую боялись все.
   А служба его была проста. Он стоял при входе в Контору Госбанка. Но уже не с пустой кобурой, а пистолетом в кобуре, пристёгнутым для надёжности к поясу особым ремешочком. И взгляд его из-под козырька фуражки не обещал ничего хорошего тем, кто осмелится покуситься…