В стихах Наты Сучковой есть много, от чего я испытываю читательский кайф, но в этом стихе нет ни единой строчки. Тот кайф, испытав который один раз, будешь стремиться к нему, как наркоман к своей дури. Но тут иносказание – род басни. Так чего же и ожидать? И читательский труд совсем другой: расшифровать, подобрать ключ, выстроить логику. Пожалуй, больше нужны те навыки, что при чтении прозы или публицистики.
А берусь, потому что мысли, иносказательно выраженные в этом стихе, я крутила/прокручивала в своей голове с дней фестиваля «Плюсовая поэзия», когда прочитав стих впервые, я взяла его в подкрепление, даже иллюстрацию, к своим мыслям. А потом и возникло желание выстроить всю логику стиха.
Мотивировка проанализировать вроде бы достаточно эгоцентричная. Это – польза себе – для меня всегда важно. Но на втором плане проглядывает цель просветительская.
Говорят, в природе есть рыбаки –
что-то вроде норвежского бога,
говорят, есть исток у нашей реки –
мы не ходим дальше порога.
Да и ближе порога ходить не моги –
там одни караси-иноверцы,
что едали рыбники-пироги,
и тому подобные зверства.
Не хватает нынче братской любви,
даже в море дела не лучше,
и молчим, и скрываемся, и таим,
как учил команданте Тюльче.
У кого в четверг соловей – на нож,
тот селись вдоль ручьев и рек!
Как писал великий поэт наш и вождь
Афанасий Карпович Хек.
Итак, в основном не про красоты, дарующие читательский кайф, в основном про логику этого стиха.
Первая строфа. Видимо, рыбы – население некоей реки. Имеют необходимые для выживания страхи: перед высшим (норвежский бог) и перед сильным (рыбаки). Такое миропонимание производит табу: к истоку – нельзя, так как он (исток) за порогом. (Рифмуя «бог» и «порог», поэт умышленно подкидывает читателю в мозги известную поговорку).
С миропониманием, основанным на страхе, и порожистая река превратится в загнившую заводь. (Если «соловей» в 4-й строфе расшифруем как «поэт», «певец», то река, заводь – это литературное течение, сообщество, а обитатели реки/заводи – поэты/писатели. Вполне возможно, что поэт имел ввиду другое – не литературное – сообщество. Но сколько литераторов сейчас не желают идти дальше порога?) И давно это не река, а только им кажется.
Вторая строфа – о том же типе сознания (пещерном/реликтовом). «Но и ближе порога идти не моги» – это табу, которое, кажется, и не социумом дается, а каждый сам себе, из чувства самосохранения, предписывает («не моги»). Ведь иноверцы. Те, кто верит не в то, во что мы. А находятся в нашем же, почитай, доме («ближе порога»). И именно поэтому страшнее, опаснее и высшего и дальних (бога и рыбаков). И кажется, что у них и каннибализм, и «тому подобные зверства».
Вопросы: почему ближние хуже и страшнее дальних? страшнее высших? Варианты ответов: 1) привычка дальнего смешивать с ближним (И.Бродский); 2) братья Авель – Каин (Старый Завет).
Почему иноверцы (в рифме со «зверства»), да еще вблизи, – враг худший, чем дальние? Почему? Это буду еще думать – не все сразу (Бывает, что то, что поэт достал с неба – запросто, в один миг, – читатель постигает с годами).
Отступление. Не привлекало стать критиком. То есть, читать других. То есть знать, что другие думают о том или ином стихе или поэте. И как этот стих или поэт на общем фоне. А не знаю, как на общем фоне; не знаю, что другие думают. Мне нравится стих или поэт – вот я о нем и размышляю. Не так, конечно, что будто он (стих или поэт) вообще один на белом свете. Конечно, не так. Хоть начитанностью не блещу, но какие-то благоприобретения имеются. И в своем читательском мире никто мне не мешает быть критиком самой для себя. Почему нет? И почему бы не осваивать мир Наты Сучковой? (С которой не в одной ли заводи существуем?)
Итак, повторюсь: 1-я и 2-я строфы – о носителях пещерного/реликтового типа сознания. Им кажется, что живут в реке, а это и не река давно, а гнилостная заводь.
Третья строфа. Логически вытекает из второй: не прямо, а от противного, но без скачков. Те, кто ближе твоего порога – иноверцы (в рифме со «зверства»), а инстинктам и недалекому уму хочется братства. Которое, возможно, заключается в похожести. А братства (которое, возможно, похожесть) нет и с теми, что ближе порога (ведь иноверцы!), и с дальними (которые в море). А надо? Почему же «не хватает братской любви» в своем мирке? Или и здесь нет ни братства, ни братской любви? Почему находясь в этом мирке (ближе, чем «ближе порога»), молчим, скрываемся, таим? Почему молчим? От кого/чего скрываемся и таим? Ведь, кажись, кругом свои – единоверцы.
Вопросов, если вдумываться, много. И в поисках ответов прагматичнее довериться поэту. (Ведь поэт работает с культурными смыслами напрямую – коротко/кратко.) Я и доверяю. И нахожу ответ в следующих строчках: «и молчим, и скрываемся, и таим,// как учил команданте Тюльче.»
«Как сердцу высказать себя?/ Другому как понять тебя?» – это то, чем мучается Тютчев. Но это не то для полуобразованного, недообразованного или и вовсе не образованного рыбьего населения. Которое никогда не пойдет к истокам, для которого навсегда исказились имена и смыслы. (Но для которого бурно живет и цветет первобытная идея вождя.)
Внутри третьей строфы – переход. от сознания к уровню словесному, языковому.
Сознание. Не осознают, что то, что когда было рекой – имело исток, русло, дельту – уже и не река. Гнилостная заводь. Нет живой мысли, а затверженные догмы.
Строфа четвертая. Пфу-ру-ру-ру! Люблю стихи в четыре строфы. (Они к тому же хорошо учатся наизусть.) Люблю, когда заключительная строка – ударная. (На семинаре 05.11.17 А.Кубрик сказал, что есть правило (неписаное?): финальная строка должна быть короче других).
Без сомнения, Ната Сучкова понимает, что на трех строфах стих не закончился. Что надо бежать/прыгать/добывать еще и четвертую строфу. (Сравнение поэзии с олимпийским видом спорта поразило меня на том же семинаре А. Кубрика.) Надо дотерпеть, как говорят спортсмены. Надо уловить в небесах. (Читатель на это – уловить в небесах – не способен. Но читатель способен почувствовать, достал поэт – в данном конкретном стихе – звезду с неба или нет.)
У четвертой строфы замечательный замах. Логические рассуждения пропущены, что естественно для поэзии. Но можем восстановить: (1) для существования культурной нации необходима поэзия (необходимы, следовательно, поэты); 2) в косном рыбьем сознании, в которой для самой поэзии нет места, непременно должен быть, хотя бы для практической пользы, какой-то суррогат поэзии; 3) этот суррогат существует в догмах.
И вот от третьей строфы к четвертой сделан скачок – к новому смыслу:
У кого в четверг соловей – под нож…
Это гениальная строка. Тут каждое слово работает всеми своими (прямыми, переносными, контекстными) значениями. Соловей: 1) певчая птица; 2) символ поэта; 3) противоположностью рыбам, которые в воде (не в лесу, не в саду) и молчат (не поют) и т.п. Четверг: (1) день недели; 2) чистый четверг 3) четверг в советских столовых общепитовских столовых был обязательным рыбным днем и т.п. Под нож: под нож идет или старое, или больное, или для сиюминутной пользы (пожрать), или бесполезное. «Соловей – под нож» – и грамматически работает удивительно. То есть слово в единственном числе дает обобщенный образ: не один единственный соловей, а каждый соловей – все соловьи. То есть: 1) общекультурные смыслы – подобие Дня избиения младенцев (Старый завет); 2) в то же время, какой-то и простой, кухонный, смысл проглядывает – для прагматичного рыбьего племени. Но 2), возможно, только мне видится, поскольку пишу это за кухонным столом, а в перерывах готовить обед (не из соловьев).
Да, отличная строка (уже осторожничаю: не говорю, что гениальная). И следующая вроде бы тоже хороша:
тот селись вдоль ручьев и рек.
Она (вторая строка четвертой строфы) вроде бы поддерживает уровень, заданный первой строкой, вроде бы не снижает. И хотя я могу не понимать, зачем, чтобы убить птицу (соловья), селиться у реки или ручья, я понимаю и общие культурные смыслы, связанные с реками и ручьями, и контекстные смыслы (догматическое сознание). Да, эта строка была бы хороша (может быть, так же хороша, как и предыдущая), если бы ее поддержали последующие, они же финальные ко всему стиху.
Ан, не получилось. Две последние строки (и строфы, и всего стиха) содержат те же смыслы, что две последние строки третьей строфы. И это не тот повтор, который повышает, а тот, который снижает. Хотя бы потому, что Тютчев – Тюльче выше, чем Фет – Хек. Впечатление, что в финале наспех приколочено.
Значит, у поэта не получилось взять финал? (А значит, и читателю не испытать: ведь как читатель я чувствую досаду, что высоко заявлено, но не сделано.) Опять аналогия со спортом. Но не в плане рейтингов, таблиц и т.п. А в плане достижения результатов. Спортсмену, чтобы поставить рекорд, кроме природных данных, нужны условия (тренер и система тренировок и т.п.) и обстоятельства (соревнование, болельщики и т.п.). И поэту тоже. Да, талант – без него никак. Но не только. Поэту, как и спортсмену, кроме условий (время и место), нужно культурное пространство (истоки, современники, потомки).
Вот думаю: почему иносказание? почему не прямое высказывание о невежестве толпы с ее догматическим сознанием и непониманием поэзии и поэта, о затхлости существования?
Находить поэзию в простом, обыденном?.. Допустим. (На поэта и всегда двойная нагрузка: и поэтическая жизнь, и быт.) Ходить на грани поэзии и обыкновенности (Похоже, повальное стремление современных поэтов.). Как оборотень: из мира поэтического (высшего) в быт. Случается, наверно, и так: обычная жизнь (суета) выхватит поэта из мира поэзии внезапно, а стих еще не родился полностью. И тогда настоящие строки не могут придти – появляется что-то наспех, доступное и посредственности. А если и быт затхлый, как в нашей провинции, то к гениальному не прорваться. Короче, не в поэте дело, а в пространстве, в котором поэт существует и/или вынужден существовать.