Мы познакомились в чужом доме. И этим сказано всё. Он мне сразу понравился. Стёкла его очков блестели, как, наверное, блестели стёкла пенсне автора «Горя от ума», когда Нина Чавчавадзе отражалась в зрачках Грибоедова.
Но я не была Ниной. Ниной звали мою бабку – жену царского офицера. Она вышла за него в 1916 году. Вскоре после венчания они расстались, чтобы больше никогда не увидеться. Офицер отправился на фронт. Он был волынянин. А она новгородка.
Говорят, Стендаль не использовал никогда дважды одно и то же слово на странице. Глупость! Если на странице не встречаются десять раз слова «он» и «она», страница мертворождённая.
Во время первой нашей встречи он читал стихи, как и во время всех других, потому что он поэт.
Одежда на нём топорщилась: сквозь неё проступали не материлизованные крылья. Вообще, он больше был похож на человека-дерево, чем на человека-птицу, но он при этом пел. И это заглушало остальные признаки.
На меня он не обращал никакого внимания. У меня был мужчина, и он это чувствовал. Так прошло два года: встреч в кругу милых и интеллигентных людей.
А потом что-то случилось. «Что-то» значило, что я рассталась с прежним возлюбленным. И мы стали часто с поэтом встречаться в самых интересных местах. Гуляли по Хлебному переулку. На мне была шаль в цветах с клеймом в честь двухсотлетнего юбилея самой знаменитой платочной фабрики мира, а на нём кожаный пиджак. Дул ветер, и он накинул мне пиджак на плечи. Мы шли по есенинским местам. На углу Мерзляковского и Хлебного стоял большой красивый дом, теперь перестроенный. От старого осталась одна фасадная стена. Там Есенин часто бывал в гостях у какого-то издателя. В Скатертном переулке Есенин жил недели две у бывшей помещицы, а тогда разведённой жены известного исследователя творчества Александра Николаевича Островского. Дом, где Есенин и Снегина (помещица была прототипом Анны Снегиной) жили, принадлежал её отцу, но его отняли у семьи большевики, оставив хозяевам две комнаты в двухэтажном каменном особняке.
И нас обвевал полынный степной ветер, доносившийся до Москвы из рязанских степей. Конечно, это был ветер не для всех, но для нас с ним точно.
Мы часто встречались в этих есенинских местах и пили чай в чужом доме с печеньем «Белоснежка». Оно так называлось, потому что его покрывали белой глазурью, а по форме «Белоснежка» классическое курабье, напоминающее юбку бального платья. Он не пил вина, так как пил его когда-то очень много. Шампанское нам не требовалось, мы и так всегда находились на подъёме чувств. Жизнь была хороша.
Вместе нам довелось провести всего несколько ночей. Первая ночь в моём доме была после совместной поездки в Шахматово. Мы ездили вчетвером: он, я, мой сын - младшеклассник и одна моя куртуазная подруга, старше, чем он и я, но вполне молодая душой.
В Шахматове, хорошо мне знакомом, я, как всегда, смогла уговорить поводить нас по заповеднику замечательного экскурсовода, которого любят все, кто его слушал. И он нас не подвёл. Часа два читал стихи Блока: в парке у пруда. Я ему в благодарность подарила японский веер, который мне привезла из Японии университетская подруга. У неё муж японец.
Потом мы пошли в домик, где жили Блок и Люба после свадьбы. Домик, конечно, декоративный. Настоящий сожгли мужики, грабившие усадьбу в 1918 году.
Помню, что я съела, когда мы из него вышли, яблоко – зелёное и бросила огрызок в траву рядом с домиком. Странный поступок. Вообще-то, я кидаю огрызки в урну.
После Шахматова мы поехали ко мне. Обедали. Я поставила на стол красивую посуду. Расставаться не хотелось. В соседней комнате жил молодой юрист, который давал мне символические деньги за право жить в моём доме. Он был мне нужен для того, чтобы сын видел положительный пример: молодого мужчину в красивом костюме и дорогих ботинках, каждое утро, кроме выходных, отправляющегося на службу. К тому же, у него всегда было можно занять денег. И он мне дарил на праздники ящик конфет и дорогое вино, а также красивые открытки ручной работы со стихами своего сочинения.
Мы расположились вчетвером в большой комнате на ночлег после ужина. Женя легла спать на полу, сын на диванчике, а мы с поэтом не спали. Он сидел за старым круглым столом. Я рядом на старом диване. Всю ночь говорили и даже спели песню, которую всегда пела на праздники моя тётка Нина: «Расцвела под окошком белоснежная вишня. Из-за тучки далёкой показалась луна. Все подружки по парам в тишине разбрелися. Только я в этот вечер засиделась одна».
Спели, и он констатировал, что, написав одну такую песню, можно уже ничего не писать.
В следующий раз он приехал с гитарой. И, сидя на диване сына, пел красивым баритоном одну из своих новых песен. Это был день моего ангела. Вообще-то, у меня два ангела: Царица Елена и княгиня Ольга. Это было на Алёну - Льняницу, как звали этот праздник на Руси. Моя мать часто мне покупала вышитые льняные платья. Последнее сохранилось. Очень красивый наряд: сарафан и фигаро, расшитые фиолетовыми нитками по нежно-розовому льну, производства Шуйской строчевышивальной фабрики.
И у поэта, и у меня родители умерли. А матери наши носили одно имя – Мария. Только мою мать муж звал Муся, а его – Маруся. Вот и вся разница.
Ночь после праздника мы просидели уже совсем рядом: слушали аудиоальбом Геннадия Бортникова. Он восхищался неподдельно, а я с великим артистом была чуть-чуть знакома. И это стало незабываемым событием моей жизни. Он был с нами. Хотя его уже не было на Земле.
Поэт нежно гладил мою руку выше локтя. Утром мы расстались. Неохотно.
В августе того года мы ездили на Поклонную гору. Ходили в Музей Отечественной войны. Музей нас потряс. Пошли искать в архиве музея сведения о пропавших без вести моих дядьях и его деде. День уже клонился к закату – рабочий день, поэтому, чувствовалось, что сотруднице, дававшей справки, было не для нас. Я начала плакать. Она спросила, почему я плачу. Я ей ответила, а что, я должна смеяться, если два молодых красивых человека пропали на войне, и об их судьбе до сих пор ничего не известно. Она ничего не нашла, потому что Волковых в Москве, как Ивановых в России. А он нашёл сведения, какие и без того знал: о призыве его деда на войну из казанской деревни.
После музея я их с сыном угостила пиццей и хот-догом. У поэта денег не было, Я уговорила его купить красивую льняную рубашку в этностиле, которая оказалась на нашем пути. На Поклонной работала ярмарка, где продавалось много красивых вещей.
Перед посещением Поклонки мы посидели на скамейке у памятника Кутузову рядом с Бородинской панорамой. Видимо, было воскресенье. В городе, казалось, почти никого нет, кроме нас. Поэт обнимал меня полулюбовным, полубратским объятьем на этой скамейке. Потом он прислал мне фантастической красоты песню, в которой упоминалась скамейка, может быть, эта, а, может быть, связанная с другой женщиной.
После музея и хот-дога снова не хотелось расставаться. И он стал звать нас в гости – в дом, где он снимал у друзей комнату. Я отказалось. Я не хотела идти в чужой дом, хотя познакомились мы тоже в чужом. А своего у него не было. То есть, он, конечно, был, пока были живы его родители. И он мог всегда приехать в маленький городок под Казанью. Но они с братом его продали, когда отца и матери не стало.
Брат поэта, абсолютно на него не похожий человек, живущий своим домом, красивый, благополучный, с чистой совестью забрал половину наследства. И поэт стал бездомным.
Он несколько раз звал меня в дом друзей. Но я не могла туда поехать. Я категорически запрещала моему жильцу приводить посторонних в мой дом. Правда, иногда он меня обманывал. Пару раз я слышала ночью женский голос из комнаты, где он жил. Но не захотела вставать и выяснять отношения, а, может быть, я посмотрела на это сквозь пальцы по какой-то неведомой мне самой причине. Или вспомнила также бывшие в моей судьбе встречи под чужой крышей.
Я могла бы пойти за поэтом на край света, но он меня туда не звал, а звал в чужой дом…
Поводом для моего рассказа стал позавчерашний вечер. Друзья пригласили меня в ресторан Домжура. Мы с поэтом в Домжуре бывали иногда в баре и вместе один раз выступали на легендарной сцене Большого зала.
В ресторане было сумрачно и пустынно. Откровенно ленивая деваха в белой кофточке не спешила убирать со стола. Рядом с моей тарелкой стояла оставшаяся после ушедшей гостьи посуда. В завершение обслуживания она упаковала мне домой форель с костями и головой, хотя там подавала рыбу без костей и головы.
Но мне было не до девахи. Иначе я бы сделала ей замечание. Вечер прошёл приятно. Рядом задушевные друзья. Это они положили рядом с моей тарелкой журнал, хорошо мне знакомый, потому что поэт в нём несколько лет сотрудничал: печатал интервью со звёздами. Номера некоторые он мне дарил с автографами: стихами, посвящёнными отнюдь не героям публикаций, а мне. Это были стихи, в глубине которых клокотало странное чувство.
Я знала сердцем, что в старом номере журнала, который бесплатно раздавали посетителям Домжура, найду его материал. И, вернувшись после дружеской встречи домой, я обнаружила там его интервью. Мне стало грустно.
Потому что когда-то в Домжуре мы с ним поругались прилюдно. Было около полуночи. Я была с ребёнком и попросила, чтобы он нас проводил, но он не был склонен к этому в ту ночь.
Он сказал, что поедет к друзьям-журналистам, у которых жил. Это была семейная бездетная пара. Я соблазняла его какими-то вкусными маленькими котлетками, которые покупала для ребёнка. Но он не поддался. Я начала орать. Меня проводили другие люди.
А потом он ухал жить в город, который я люблю больше всех городов в мире. Но этот город, любящий меня так же страстно, мстит мне, отнимая любимых мужчин.
Поэт редко появлялся в Москве. В прекрасном городе он не был счастлив. Ему не нравилась работа, которой он зарабатывал на хлеб. Он опять жил в чужом доме. Я очень скучала. Поэтому могла часами читать его стихи. Благо всегда можно заглянуть на его сайт: там и стихи, и проза.
Потом между нами произошло ещё одно недоразумение. И мы расстались. Навсегда.
А сегодня мне приснился сон. Он был в нём со мной: то ли в моём доме, то ли не в моём. А за окном дома вырубили деревья и посадили новые. И я очень жалела моё любимое дерево: корявое и не совсем старое, на месте которого теперь укоренилось новое.
И словами этот сон рассказать нельзя.
Наверное, жизнь не любит повторов. В моей судьбе уже был Поэт. И Всевышний решил, что ещё один роман с поэтом (тоже с большой буквы) – это уже слишком.