В ноябре 1982-го администрация дома отдыха "Маяк" премировала своих сотрудников, и в их числе мою мать, туристической поездкой по маршруту Киев – Брест – Львов.
Хотя осенние школьные каникулы к этому времени уже заканчивались, но я напросился, и мать взяла меня с собой.
Выехали мы из Одессы 10-го числа поздно вечером; а на следующее утро, 11-го, были в Киеве.
Стоянка туристических поездов, куда пригнали наш состав, находилась в Дарницком районе, в левобережной части Киева.
За нами должны были прислать экскурсионный автобус. А пока же, закончив завтрак и утренний туалет, наша группа, сидя в вагоне, коротала время в разговорах.
Кто-то выразил своё удивление по поводу того, что вчерашним вечером по телевизору не было концерта, посвящённого Дню советской милиции. А ведь для многих и многих граждан Страны Советов ежегодный телевизионный концерт на 10-ое ноября, посвящённый Дню милиции, был таким же неизменным, обязательным атрибутом нашей тогдашней советской действительности, как и Военный парад на Красной площади, за 3 дня перед тем, на 7-ое ноября. И нужна была действительно очень и очень веская, основательная причина для того, чтобы его отменили, и пустили, вместо него, старый агитационно-художественный фильм «Ленин в Октябре».
- А не было концерта, потому что Брежнев умер! – воскликнул тут мальчонка, младше меня года на 2-3, высунувшись из своего, соседнего с нашим купе.
Помню, моя реакция на это его восклицание была молчаливая, но резко категорическая:
«Типун тебе на язык!» - вот так, в адрес того высунувшегося из своего купе мальчонки, подумал я.
И действительно: в моих тогдашних детских представлениях, руководители нашего Советского государства должны были оставаться бессмертными. А если они умрут, то сразу же за тем должно было начаться что-то страшное: массовый голод, эконoмическая разруха, ядерная война с американцами.
В общем, - то радостное впечатление, какое ожидал я получить от своего первого знакомства со столицей Советской Украины, оказалось у меня испорченным с самого тогдашнего утра, сразу же по прибытии.
Помню, сидя в купе, я с замиранием сердца ожидал, что кто-то из взрослых также выскажет свою реакцию на это мальчишкино восклицание: либо подтвердит, либо опровергнет. Но реакция всех без исключения взрослых оставалась безучастной: взрослые хранили гробовое молчание. Как в хорошо известной всем сказке Андерсена, никто из взрослых не хотел поначалу придавать какое-либо, даже мало-мальское значение мальчишьему восклицанию «А король-то голый!» - так и здесь: для тогдашних советских граждан обсуждать болезни, а тем более – смерть руководителей такого ранга считалось едва ли не равносильным законоослушанию и отступлением от норм нашей тогдашней коммунистической морали.
Автобуса за нами так тогда и не прислали. И нашей группе, предварительно разбившись на несколько мелких, пришлось добираться до центра Киева своим самостоятельным ходом, на метро.
До этого мне было известно, что поезда метро ходят под землёй. А тут, от Дарницы до правого берега Днепра, ветка метро располагалась на поверхности: то есть, киевское метро оказалось, вернее – представилось мне поначалу, не «подземкой», а «наземкой».
Утро было каким-то сереньким. Причём я не погоду имею в виду. Погодка-то, как раз, была вполне привлекательной: ясной, солнечной и достаточно тёплой для осени: настоящее киевское «бабье лето». Я имею в виду общее настроение.
Лица советских граждан, по меткому наблюдению иностранцев, никогда не отличались особой весёлостью, - особенно в утренние часы, когда советские граждане спешили на работу. А тут они, и вовсе, вызывали прямо-таки тягостное чувство. И ещё больше хмурости придавало выражению их лиц это замедленное движение поезда по наземной части метро, - так мне тогда казалось, так мне и запомнилось.
И лишь когда, достигнув правого берега, поезд вошёл в подземный тоннель, его колёса застучали куда веселее: весь состав вагонов значительно прибавил в скорости и стал стремительно набирать ход.
И таким образом проехали мы «под землёй» всего одну остановку. После чего мы сошли из вагона на станции «Арсенальная», поднялись по эскалатору и прошлись пешком к назначенному месту нашей первой, утренней экскурсии.
Мне при этом оставалось лишь слегка посожалеть о том, что не увидел метро таким, каким оно мне поначалу, по фильмам да по журналам, представлялось. То есть, увидеть-то увидел: но – лишь на коротком промежутке, на небольшом отрезке пути, занявшем не более двух-трёх минут времени. На нашем, на «школьном» языке это называлось – «не считается». Похвастаться по окончании путешествия перед одноклассниками – о том, что «ездил на метро», - было бы даже как-то «нечестно».
Однако затем нас повели на экскурсию в Киево-Печерскую лавру. И словно бы в виде своеобразной «компенсации», мне таки довелось, вместе со всей нашей туристической группой, последующие почти полдня провести «под землёй»: в знаменитых на весь мир пещерах-усыпальницах древних Киево-Печерских монахов, - переходя из одного лабиринта в другой по этому «древнерусскому метро».
До этого мне было известно, что «вечно живой» у нас в стране мог быть только «дедушка Ленин», - чей забальзамированный труп хранился в Мавзолее, в Москве на Красной площади. (Хотя я тогда, как и подавляющее большинство советских граждан, даже в мыслях не мог позволить себе поставить рядом слово «Ленин» и слово «труп» - не то что в одном предложении, но и в одном абзаце). А вот, оказывалось, «вечно живыми» были эти Киево-Печерские монахи. Хотя их лица, в отличие от вождя мирового пролетариата, были наглухо закрыты тёмными ризами, в советском просторечии называемыми ещё «балдахонами»; а на поверхности, в застеклённых саркофагах, можно было видеть только руки, иссохшие и почерневшие от времени.
Кое-кто из экскурсантов нашей группы даже позволил себе вслух, перед всеми усомниться: а действительно ли это были когда-то живыми людьми – не муляжи ли, не бутафория? Экскурсовод как-то на пару секунд замялась, словно бы хотела найти на этот вопрос какой-нибудь остроумный ответ; но, так и не найдя такого ответа, тут же заверила весь наш собравшийся вокруг неё кружок, заверила твёрдо и основательно: мол, стали бы вам показывать и так подробно, углубляясь в стародавние исторические эпохи, рассказывать – если бы «всё это» был «ненастоящее»?!
Далее экскурсовод, точно по заученной программе, принялась рассказывать нам об истории этих киевских пещер: о тех глухоманских временах, когда ещё водились на Руси Соловьи-Разбойники да Ильи-Муромцы, сказочные богатыри; о временах татаро-монгольского нашествия и о временах польско-литовской унии; и о более поздних и более близких нам временах: о временах послереволюционного, послеоктябрьского воинствующего атеизма, когда Киево-Печерская лавра переставала функционировать как монастырь и религиозный центр, но позже – всё же была открыта и восстановлена как историко-культурный заповедник.
Однако всем экскурсантам, собравшимся в тот день под сводами киевских подземелий, казалось, было «до лампочки» - всё, что им там рассказывали. На лицах застыла неопределённость. Все, как будто бы, задавались мысленно, про себя вопросом: а как же дальше-то повернётся – не древняя, а теперь уже наша, сегодняшняя, современная история, - если новость всё-таки подтвердится? И здесь, в полумраке киевских пещер, этот вопрос читался на лицах, пожалуй даже, ещё более отчётливей, чем на поверхности, при дневном свете.
Что касается меня… Не помню уже, мог ли я тогда – к тому времени и в том возрасте, которого достиг, - мог ли я тогда что-либо слышать или где-то прочитать о «проклятии египетских фараонов»: о том проклятии, которое якобы неотступно преследовало историков и археологов, пытавшихся потревожить вечный сон древних египетских властителей и разгадать вековую, тысячелетнюю тайну пирамид. Но тогда, при посещении киевских пещер, у меня на душе было какое-то параллельно-схожее ощущение: как будто бы мы, современные живущие на земле люди, вторгаемся в какой-то потусторонний, загробный, заповедный мир, где действуют свои, никем до нас не изученные и сокрытые от нас законы, - и что стоит лишь чуть-чуть потревожить этот уснувший в прошлые века мир, - как проклятье начнёт действовать тут же и незамедлительно. В общем… как там в одной давней, послевоенной песне пелось:
Киев бомбили,
нам объявили,
Что началася война.
Вот и мне в те утренние часы, - мне представлялось, что американцы, узнав о смерти руководителя нашего государства, тут же начнут нас бомбить своими ядерными бомбами, - и нас завалит прямо там, в пещерах, и наши тела окажутся погребёнными рядом с этими полуистлевшими, почерневшими от времени мощами древних монахов.
Судя по выражениям лиц взрослых, меня в тот момент окружавших, их одолевали те же самые, похожие на мои тревоги. Кто-то робко задал нашему экскурсоводу ещё один неожиданный для неё вопрос: а возможно ли в случае ядерной войны использовать эти подземелья как укрытия от бомбёжек? Экскурсовод снова замялась и, насколько мне помнится, так и не нашла для задавшего ей этот вопрос внятного ответа.
После этого, - то неясное напряжение и та затаённая тревога, в коих наша туристическая группа пребывала с самого раннего утра, казалось, только возросли.
«Скорее бы на поверхность!» - так и читалось у всех на лицах.
Потом уже, - когда мы выбрались на поверхность и вышли за пределы Лавры, на одном из близлежащих домов мы увидели красный государственный флаг с чёрной траурной ленточкой. Но, опять же, никто из взрослых как будто не захотел придать этому никакого особо-важного значения: мол, мало ли чего… Так бывало и раньше: когда в каком-либо доме умирал какой-нибудь большой производственный начальник или крупный партийный деятель.
Затем нас усадили в автобус, и мы отправились на экскурсию по городу. И тут флаги с траурными ленточками стали попадаться на глаза всё чаще и чаще.
Пока наконец кто-то из наших экскурсантов не осмелился задать нашему экскурсоводу вопрос: что же всё-таки случилось? что же всё-таки произошло?
- А вы разве ещё не знаете? – как-то принуждённо и приглушённо, точно выдавая страшную государственную тайну, вымолвила экскурсовод. – Брежнев вчера умер.
На несколько минут все в автобусе примолкли, включая и экскурсовода, остановившую поток своих комментариев ко многим городским достопримечательностям украинской столицы. В наступившей мёртвой тишине отчётливо – и, оттого, как-то особенно заунывно – раздавалось лишь журчание автобусного мотора.
- Сейчас мы как раз к зданию правительства подъедем, - продолжила экскурсовод, словно бы осмелев и заново собравшись с духом. – Я утром на работу мимо проезжала – там портрет уже висел.
Через несколько минут мы действительно подъехали к зданию правительства Украинской ССР. Тут-то и убедились все из экскурсантов нашей группы в окончательной правдоподобности столь печального известия: на здании висел громадный, распростёртый на несколько этажей портрет Леонида Ильича в траурном чёрно-красном обрамлении.
В этот же момент стало вечереть; отовсюду стали наступать сумерки: эти сумерки носили всеохватный характер; а если учесть, что никаких сверкающих реклам и ослепительных иллюминаций тогда не было, то не только всеохватный, но и – всепоглощающий.
А это полукруглое величественное, монументальное, циклопическое здание из тёмного камня в центре города – оно казалось главным очагом, источавшим эти всеохватные сумерки, эту всепоглощающую тьму.
Это может показаться даже несколько субъективным (по прошествии лет и по всему в них пережитому); но это действительно так. Никакие другие киевские достопримечательности мне в тот день не запомнились и так отчётливо не врезались в память, как эти пять: Дарницкий мост в утреннем свете, отражающем серую гладь Днепра; выход на станции метро «Арсенальная» в колоритных, солнечных красках «бабьего лета»; Киево-Печерская лавра со своими подземными ходами; охваченное вечерним полусумраком здание украинского Совмина с брежневским портретом на фасаде и... эта «библейская тьма», эти «исторические сумерки», будто бы выползающие изо всех щелей и обволакивающие весь город.
Закончив свой экскурсионный автобусный маршрут по городу, остаток вечера мы провели в вагоне туристического поезда.
Весь его состав, казалось, был погружён в темноту и молчание. В нашем купе тускло, еле-еле горящая плафонная лампочка напоминала доисторическую лучинку.
Находясь в опустошённом, разбитом состоянии – из-за того, что первый же день нашего путешествия так печально сложился, - я разделся, залез на верхнюю полку и поспешил уснуть.