Маленький ребенок пяти лет – уже личность. Они все, маленькие, - личности, уже с рождения. Характер мало меняется в течение жизни. А кроме того, природа выдает им подарок - только им, самым маленьким: чтобы они быстрее вошли в мир. Это талант усвоения языка без письменности - через общение.
Ученые знают, что для этого в возрасте примерно до пяти лет мозг человека обладает особой зоной, и именно благодаря ей человек в детстве может научиться говорить на родном языке. Позже она исчезает, потому изучение языка ребенком и взрослым – совершенно разные процессы.
Учить ребенка иностранному языку можно только после того, как он заговорил на своем родном. Это касается семей, где все говорят на одном и том же языке. Если семья двуязычная – все иначе и складывается стихийно: с папой – на одном языке, с мамой – на другом, плюс среда и родственники. Ребенок в такой семье и вырастает двуязычным, хотя с креном в язык страны, где живет.
Сумасшедшие богатые родители иногда пытаются обогнать время. Конечно, это – амбиции, если они преждевременно начинают пичкать чадо знаниями, для которых оно еще не созрело.
...В конце двухтысячных я занялась преподаванием иностранных языков, и у меня появился ученик двух с половиной лет: обеспеченный папа, а мамы не было, - ее заменяла пожилая няня. Мне было велено заниматься с сыном математикой на английском языке.
Как оказалось, малыш одинаково общался на русском и английском. Откуда его привезли я не осмелилась спросить. В детской уже была приготовлена грифельная доска для изучения математических формул.
Мой опыт общения с мальчиками такого возраста говорил о том, что они, как правило, мало управляемы. Знакомство, однако, прошло хорошо. Говорили мы с темноволосым карапузом исключительно по-английски, и многое обсудили об игровом потенциале квартиры. Далее необходимо было переходить к математике.
Со счетом все у него было в порядке, но задача состояла в овладении действиями.
За пару – тройку занятий вырисовался алгоритм: заниматься только в динамике, с частой сменой сюжетов, сюрпризами, но… понятными. Потому что грифельная доска, заготовленная папой относилась к сюрпризам непонятным и отвратительным. Например, лазать по трапеции, гонять на автомобильчиках и врезаться – было клево, а на доске ни рисовать, ни писать вообще – полное табу, вплоть до истерики.
Из этого нетрудно было сделать вывод, что папа уже предпринимал ранее какие-то насильственные попытки образования дитяти через проклятую доску, нанес ему травму и теперь нанял меня для ее исправления.
Мальчишка был интересен тем, что много знал, изнывал в отсутствии общества, потому был в определенной степени открыт для новых контактов. Но не сказала бы, что полностью. Нутро у него было абсолютно взрослое, достаточно скрытное.
На самом деле он был то ли полу-кореец, то ли полу-азиат какой-то иной национальности. В этом маленьком теле уже полностью проступило наследие предков: превосходство над женщинами, воля, непреклонный эгоизм и лидерство.
У меня были свои козыри: я была его редким развлечением, собеседником, Шехерезадой, и он чуял, что невыгодно просто отвернуться. Наш безмолвный поединок закончился столь же невысказанным компромиссом: я уступала его варварским играм с гонками, он – слушал и принимал участие в моих байках.
А байки были нацелены на выполнение техзадания: обучение математике.
Мы выкопали в бесконечной игротеке этого наследного принца коробку с разноцветными фишками. Расположившись на кровати, я затянула на английском длинный сюжет о девочках и мальчиках, которым не велено было уходить из деревни в лес. Фишками обозначились и лес, и деревня, и действующие лица. Что удивительно: он слушал. Вероятно в биографии его был прочерк там, где речь шла о маме, рассказывающей сказку на ночь.
Пять синих фишек-мальчиков и три красных – девочки пошли без спроса в лес.
В этом ребенке были задатки хиппи: он был в восторге, что дети пошли без спроса, потому с готовностью сосчитал, сколько всего детей отправилось вон вопреки воле родителей. Дети уходили и возвращались, менялся их состав – он с готовностью пересчитывал их.
Пришлось обострить сюжет: черная фишка сыграла роль волка, затаившегося за подушкой. Дело пошло еще быстрее: считать съеденных девочек и мальчиков, оставшихся, пошедших на поиски и вернувшихся, а затем охотников и их добычу не представляло никакого труда.
И лишь одно было невозможно – нарисовать то же самое на ненавистной грифельной доске. Даже прикосновение к ней вызывало истерику. Даже нарисовать зайчика…
Потом пару месяцев мы строили с двухлетним парнем огромный небоскреб, для которого у него имелся специальный стол. Мы считали рабочих, этажи, подъемные краны, и дело шло споро. Когда на стройке наступал обеденный перерыв, мы качались на трапеции, считали ступеньки веревочных лестниц, складывали их с количеством висячих колец, отнимали сломанные перекладины и плюсовали все автомобили игрушечного автопарка.
Няня, по-моему, крестилась втихаря: на нее свалилась нежданная передышка.
Она вцепилась в утюг и со вздохом облегчения скрылась за грудой скопившегося белья. Отца я после первой встречи не видела. Результатами он не интересовался, и было даже обидно: успех был, хотя его сын и ненавидел знак плюс, опрокидывал доску при первом виде мела. Протест, фактически, был четко сформулирован: «Я маленький, не мучайте меня, не лишайте детства!»
Настаивать я и не собиралась. Общение наше было взаимно обогащающим: я узнала новое о строительстве, при том – на английском, кое-что о трюках на трапециях, о технике гонок на комнатных автомобилях, преимуществах красных машин перед желтыми и об отвратительности некоторых мягких игрушек.
В эти сведения можно было бы и закопаться с целью психотерапии для брошенного родителями ребенка… Но в один прекрасный день, явившись на занятия, я услышала, что в семье выходной день, о котором меня забыли предупредить.
Мы больше не виделись.