Глядя на это море, нельзя было угадать, что кроется под гребнями лёгких синих волн. Они ласково омывали берег, игриво шелестели серой галькой и казались шерстью, колышущейся на спине могучего зверя. На горизонте, где бескрайний простор, отмеченный бликами пены, встречался с полупрозрачным куполом, увенчанным солнцем, разливалась молочная белизна. За ней смутным призраком проступали очертания далёкого острова – по словам старика, закидывающего сети в скалистой бухте, доплыть до той иссиня-чёрной громады не удавалось ещё никому. Сколько бы бесстрашных юношей не покидало отчий дом в поисках сокровищ, дочерей басилеев и кровожадных монстров, никто не возвращался. Лишь иногда, когда море подступало к порогам человеческих хижин, оно милостиво возлагало на валуны истлевшие разбитые лодки, изорванные клыками чудовищ плащи, а порой и фляги с надписями, заботливо вышитыми материнской рукой. Но тому, что скрывалось за тонким миражом, стелящимся над ним по утрам, доброта была неведома.
Кто-то говорил, там, в горах, пышущих лавой, ждёт суженого великая царевна – юная, статная, с локонами, что вороновы перья, с горящими глазами-вулканами, облачённая в драконье платье. Запястья её унизаны драгоценными браслетами, на широких плечах – волчья шкура, а кожа её бледнее лилий, цветущих в ночных садах. Колдовством заманивает она женихов в свои владения – необъятные, сверкающие тысячей огней, осенённые светом звёзд; каждую она может сорвать с небосклона, словно созревший плод, и безропотно скользнут они ей в ладони – ибо она их сестра.
Кто-то ворчал, обвиняя «лжецов», божился: нет там царевны – никого нет, ибо всякий, кто ступит на сухую землю, тут же рассыплется в прах, и разметёт ветер тот прах, сотрёт все следы, а лодку бросит на растерзание шторму. Верили: остров тот – не просто камни. Он дышит, силится восстать, но не разомкнуть ему слипшиеся веки – и от того темнеют тучи, грохочет гром, волнуются бездонные глубины, погибают в пучине летучие ладьи, а с ними и моряки.
Третьи спорили: нет царевны, но и остров ничуть не живой – потому пожирают те воды храбрецов, что кружат в ней акулы, да акулы не простые – мёртвые. В тех водах всё мёртво, шептали они: почва ничего не родит, кроме жёлтых костей. Акулы – верные стражи: молотят болотную пену гнилыми хвостами, скалят ряды острых зубов, бороздят плавниками грязь, а плоть, отслаивающуюся с их боков, жадно грызут мурены, и мясо вываливается из их вспоротых брюх.
Много было у местных легенд, однако все сходились в одном: тот край – царство смерти. Вот уж десяток лет миновал, как последний герой отправился в свой последний путь – волны вернули безутешному отцу затупленный клинок. С той стороны не причаливали в порт корабли, а над пиками-вершинами клубился туман; местные – смуглые, с крепкими руками, улыбчивые, поющие громкие задорные песни, – не оборачивались к острову, будто его не существовало вовсе, а когда их спрашивали о нём, сутулились, поджимали губы, качали головой: «Больно-то надо вам знать – не кликайте беду, не кликайте». Даже дети, гоняющиеся друг за другом в пыльных подворотнях, заслышав о нём, с воплями уносились прочь.
Греческие торговцы, спускаясь со своих суден в тесные таверны, пропахшие хлебом и потом, снисходительно кивали бродягам, трясущимися крючковатыми пальцами указывающим на мрачный силуэт в тусклом мерцании луны: «Он не любит скитальцев!» Самодовольные, высокомерные греки смеялись, когда кроткие разносчицы с печальными взглядами просили: «Не задерживались бы вы. Море злится будет». «Чушь, – думали они, вдыхая тёплый солёный воздух, зарываясь в обжигающе-раскалённый песок. – Не Элизиум ли сия земля? Богата она апельсинами, оливами и кипарисами, услаждающими взор; девы здесь красивы и скромны, мужчины – суровы и трудолюбивы, а хижины в вечерних сумерках загораются сотнями лучин, светлячками усеивая холмы. Зачем спешить? Лучше хлебнуть ещё вина, и пусть девица согреет постель!»
Никому не внимали греки. Пировали за хозяйскими скамьями, прижимая к себе женщин, и ослепляли их поцелуи, ослеплял их хмель; ничего не видели они, кроме кубков и тог, обтягивающих упругие груди, ничего не чувствовали, кроме вина и нетерпеливых, жарких прикосновений. Обо всём забывали – и не замечали, как гаснет свет, как умолкает за гомоном лютен море. Не трещали верёвки, удерживающие ладью, не раздавался топот множества ног по мостовой, и даже музыканты, перебирающие струны арф, будто уснули. Всё замирало – кроме острова, со стоном вздымающегося ввысь.
Луна меркла, с криком укрывая за собой дочерей-звёзд; местные поворачивались к врагу спиной – а греки смотрели в чёрный зев его рта, где вились крысы и змеи; содрогались в крепких женских руках, испускали предсмертный крик… а на рассвете отплывали судна вновь. Отплывали к острову-призраку, чтобы волны сохранили запертые золотые сундуки.