Говорят, что, куда бы человек ни уехал – он везде берёт с собой себя. Но не отсюда… Тяжело забрать отсюда себя – слишком тяжело, не унесёшь. А если и брать с собой – нечеловеческую тоску, перестроечный голод, неразделённую любовь. Может ли человек, уезжая отсюда – стать, как в сказке, новым на новом месте? Может, или нет?!, – вопрос, который следует задавать криком, слишком трагичен предполагаемый ответ… Уехать отсюда – всё равно, что умереть. Был человек жив, а вскоре лежит, и, вроде бы, тот же – но уже другой, мёртвый. И никто не знает – как оно, на том свете, то есть в других местах… Сюда – было вложено всё, жизнь, вся искренность, вся нежность… Где оно теперь?, – нету ответа… Человек идёт по сумрачному проспекту Нуркена Абдирова, ветер несёт позёмкой замёрзшие звенящие листья, чудом взявшиеся откуда-то зимой. Навстречу – такие же люди, каждый несёт свой крест на согнутой спине, словно крылья. Мир вывесок… «Город стульев»… «Город холодильников»… «Мир пиццы»… «ВСЕЛЕННАЯ строительных материалов»… Человек делает шаг – и чуть не проваливается в чёрную дыру открытого колодца. Парк Победы – нехотя переходя с места на место, высматривают еду на асфальте равнодушные чёрные голуби. Дети бегают кругами за птицами, взмахивают руками, и взлетают над площадью, но падают на асфальт, и плачут от детского горя – в этом городе каждый с рождения привязан к земле. В неуклюжем цветном пуховике каждый из них похож на лунного космонавта… Бедная улица Гоголя, территория ремонта ограждена багровыми флажками – тебя, кажется, опять разрезали, и забыли зашить. Тебя режут каждый год, ты бы, наверное, истекла кровью – но пришла зима, и вылечила, засыпав снегом открытую рану. Им нужны деньги, чтобы жить, от тебя, от меня, от нас – поэтому каждый год нас, улица Гоголя, и режут, а потом говорят "спасибо", забывая зашивать раны… Помнишь ли девяностый? Человеку – тринадцать или четырнадцать лет. Лютый тридцатиградусный февраль, ночь. В комнате тускло горит свеча, как-то добытая – денег на свечи нет. Электричества нет, тепла, света, горячей воды… На кровати стонет мама – она лежит с поломанной ногой, месяц назад её уволили с работы. Человек укрывает её одеялом. Вдруг – ад, буря, светопреставление в подъезде, топот множества ног, и молотьба во все двери сразу. «В здании заложена бомба!», – кричит полицейский с порога, – «Все быстро на улицу!». «Имей совесть», – грустно отвечает ему тринадцатилетний человек, будто бы взрослый, показывая вглубь квартиры. После чего берёт маму на плечо, та обхватывает его спину двумя беспомощными руками, в другую руку – стул, чтобы было на чём сидеть, и выходит с третьего этажа на снег. Никакой бомбы нет – обычные учения, люди возмущены, целая площадь сидит на снегу, на стульях – но ничего сделать не могут… Уезжая из города навсегда – как забрать это с собой?...
Он бы, возможно, любил этот город искренне – если бы видел хотя бы мелочь, за которую его стоит любить. Хотя бы крошечную, хотя бы на каплю. Но, сколько ни вглядывался – только ошибался, и ничего за жизнь увидеть не смог. Неслись же тем временем по эфирным волнам новости из далёких земель, открываясь на его экране страницами – и появлялись другие, настоящие, живые люди. Разные – поэты, музыканты, учёные, школьники, художники, рабочие – они сидели в полумраке студий, и говорили на улице в микрофоны, спорили, рассуждали искренне и умно обо всём на свете. Завтра передачу могли изъять, и не запустить в эфир, закрыть телеканал, а их самих надолго упрятать в тюрьму по выдуманным обвинениям – но те, настоящие люди на экране, ничего не боялись. Если они творили – каждый точно знал, о чём хочет рассказать миру, и то, что он хотел рассказать – было действительно ценным. И, – о, чудо!, – каждый из них имел мнение обо всём, что есть, было, и будет. Не вычитанное в (прости, Господи!) скотских Ведах, не услышанное в досужих сплетнях – а своё собственное, постигнутое и выстраданное умом. Не о себе, бахвалясь, или жалуясь – а о мире, стране, и обществе. Каждый из них хотел изменить и исправить мир и страну, думая не о себе, а о каждом человеке. И невероятно, но все они, от мала до велика – были неравнодушны. Читатель, если ты всю жизнь прожил в таком городе, в котором живу и я – ты, скорее всего, просто не поймёшь, о чём речь. Вроде бы и всплывают в шахтёрском городишке мутные истории прошлого – но, если присмотреться, бастовали местные шахтёры всегда только из-за собственных зарплат и условий. Здесь ещё медитация в моде – сидишь, и на всё плевать, тишина и гладь в мыслях, как в отдалённом от жизни болоте. Ещё в городишке животных любят, по-настоящему. А вот людей – не особо. Впрочем, по-настоящему или нет – сказать сложно, ведь никто ради животных собой, да и ничем серьёзным не рискует. Те же отдалённые люди, настоящие, живые, которые на экране, все, от упирающегося пятнадцатилетнего подростка, которого волокли по асфальту вооружённые космонавты в чёрном, до старой женщины лет, наверное, под сто возрастом, держащей плакат «Разум и любовь, вернитесь в страну!» с высоко поднятым подбородком – были неравнодушны по-настоящему. Ко лжи, к жестокости, к тщеславию, подлости, мерзости и гнили. Ко всему, что мешает жить таким же настоящим, как они, людям. Огромная площадь неравнодушных людей, стоящих впритык, и стекающихся множеством голов и знамён из примыкающих улиц от самой границы обзора, как реки в половодье. И ты, малоуважаемый местный читатель, если и ходивший когда-то за компанию с плакатом, то требуя себе тринадцатую зарплату, или дополнительный день к отпуску, а вовсе не правды, разума, и любви – вряд ли поймёшь волшебство, собравшее вместе десятки тысяч неравнодушных людей, без сомнения, божественное, ибо где многие жаждут правды – там и Бог, и незримые ангелы летали над той площадью… Уже построились напротив нескончаемой цепью, сомкнув щиты, чёрные вооружённые космонавты, и пошли на людей медленным строем…
Герой встал от экрана, и приблизился к окну – по гололёду улиц скользили ненастоящие люди, не те, которых он только что видел. «Позорище», – подумал он о ком-то, – «Ехать отсюда, ехать»…