Пальцы у старухи были тонкие, скрюченные, как вороньи когти; она по-птичьи отщипывала ими куски хлеба, макала в молоко и жевала морщинистым беззубым ртом. Соловью было противно даже смотреть на неё, не то что слушать – хриплый голос, мерзкое влажное чавканье, надсадный кашель… Он бы с гораздо большим удовольствием помог отчиму в кузнице, но мать настаивала, чтобы он следил за младшим братом. Дескать, Михай в пекарне занят, Щука с подружками праздничный наряд шьёт, а Ждану едва пять зим стукнуло – сам до родной избы по темноте не доберётся. Соловей бы поспорил: сам он в пять зим гулял по опушке в одиночку, и до рассвета его никто не хватался. Но, конечно, то он, а то Ждан – родной, любимый сын. Поэтому он забился в угол и молчал, пока брат восхищённо перешёптывался с другими ребятами, гадая, какая сказка их ждёт сегодня – о богатырях и драконах или о царевичах и ведьмах.
Ветер за ставнями выл особенно яростно, так, что пробирали мурашки, а пламя в печи потрескивало тревожно, неспокойно. Соловей скинул сапоги, забрался в застеленное медвежьей шкурой кресло: погода выдалась немилостивая – швыряла льдинки в лицо, кусала щёки, заметала дороги снегом. Он никак не мог согреться и кутался в шерстяной шарф, который ему ещё на пороге повязала на шею Бажена – а потом, зардевшись, повесила сушиться над углями его куртку. На волосах таял иней, капал за шиворот, но Соловей не стал подбираться ближе к печке, возле которой сгрудилась малышня. Разгорячённый и румяный Ждан же, ёрзающий в передних рядах, порывался спросить старуху, о чём та поведает, но на него предупреждающе шикали: нрав у сказительницы крутой, ещё выгонит!
Соловей дыхнул на покрасневшие ладони и тут же поймал на себе прямой взгляд старухи – колкий, угрюмый, как у волка, стерегущего добычу. Дети притихли; только завывали псы да мороз царапал ставни. Соловей не отвернулся – вздёрнул подбородок.
– Холодно тебе, чужое дитя? – рассмеялась женщина. – Им там тоже холодно.
Где-то резко хлопнула дверь, собака во дворе залилась отчаянным лаем, а старуха продолжала глядеть на Соловья – так, что у него невольно зашевелились волосы на затылке, и он думать забыл обижаться на оскорбительное, но такое привычное «чужое дитя». Она растянула губы в гнилой улыбке. Длинные сучковатые пальцы уже не мяли золотой мякиш; они паучьими лапками теребили покрывало, и тени, отбрасываемые ими, ловили пляшущие на полу отсветы искр.
– Вам тепло? – спросила женщина. Дети завороженно кивнули. – Хорошо. Но вы можете замёрзнуть: такая ночь не создана для добрых историй… в такую ночь поют мрачные песни, от которых гаснет сам Батюшка-Огонь. Не страшно вам?
– Нет, бабушка, - благоговейно ответил Ждан, и остальные закивали в знак согласия.
Старуха довольно заворчала:
– Что ж, сами напросились. Потом не плачьте! – и провела рукой по воздуху, будто простирая перед ними невиданные доселе дали, поднимая завесу, отделяющую их от пленительного, запретного мира.
За этой завесой беззвёздное небо пронзали чёрные голые ветви, а охотники, блуждающие по затаившемуся лесу, засыпали вечным сном в сугробах, чтобы никогда не очнуться. Весну там встречали подснежниками, грохотом льдин, несущихся по течению, и блаженным журчанием ручьев, а люди говорили со зверьми на одном языке, и человеческая речь не оскверняла робкие солнечные лучи.
В одном из таких краёв, где боги были жестоки, но справедливы, а смертные покорны их воле, в избушке на отшибе жил мужчина; за то, что он годами не снимал белый плащ с красной каёмкой, его прозвали Белым. Он был колдуном: бывает, скользнёт вепрь к его порогу или траву на холме прочертят протоптанные круги, будто танцевал кто, а когда и в окнах в полночь зажжётся свеча, и он в своём плаще пойдёт аккурат в чащу – не иначе, к чертям… Ссор с ним, впрочем, не затевали: скот при нём не падал, коровы доились, народ не терзали болезни, а страждущую землю орошал дождь. Зла он никому не желал – поэтому его никто не боялся. Случалось, ребёнок простудится, искупавшись в реке, раздразнит соседского пса, скрутит живот от ягод – у Белого для всех находились лечебные мази и снадобья. Мальчишкам он вытаскивал клещей и обрабатывал синяки и царапины, взрослым мужчинам зашивал раны, вправлял вывихи, закатывал в лубки переломы. «Целитель Белый», – улыбались ему, а он возражал: «Я не достоин чести быть целителем».
Да, суровыми январскими ночами осатаневшие, изнывающие от голода волчьи стаи не скреблись в двери и не бродили по улицам; зайцы будто сами запрыгивали в силки, а кроты не зарились на урожай. Торговцы приводили на ярмарку резвых коней, которых скупали сами княжеские дружинники, пухлых свиней и кротких овец; на телегах везли пышную шерсть, тюки с зерном, роскошные меха и мёд. Женщины наряжались в цветастые платья, надевали бусы; в той деревне не было бедных, каждый жил сыто, и за то благодарили Белого. Чёрный колдун – чума; так почему белому не быть радостью? Местные, чествуя богов, сами окропляли алтарь кровью: молили и о всеобщем благополучии, и о здравии целителя.
– Разве у них не было волхвов, бабушка? – застенчиво спросила Веся. – Нам ведь нельзя приносить жертвы без волхвов!
Старуха осклабилась, потрепав девочку за косу:
– Хорошо, Веся, хорошо; вестимо, любишь ты богов, коли заповеди их чтишь. Но тогда было иначе: врата святилищ отворялись и перед жрецом, и перед князем, и перед странником в пропыленных сапогах. Боги слышали нас, а мы слышали их; плоть от их плоти, душа от их душ... будь ты на капище, или в поле, или на лугу – тебе бы вняли, ибо то были времена, когда Создатели ещё не ушли в чертоги туч.
Однако Белый не только помогал нуждающимся: его знали как искусного рыбака, не возвращающегося без улова, а улов тот всегда был столь велик, что, раздавая его, он мог накормить всех нищих на мили окрест. Он стучал в калитки соседей, и те принимали угощение – крупную, нежную рыбу. «Волшебство!», – восхищались девушки; «Волшебство», – поддакивали их братья: ведь даже в проруби, где рыба была капризной и строптивой, её словно насаживали на крючки мавки… «Чай, у него с нечистыми сделка», – судачили сплетницы. «Если так, – усмехались мужья, – то сделка с ними и у нас тоже».
Каждое утро Белый отправлялся на озеро; купеческие служанки, просыпающиеся раньше прочих, заставали лишь следы от лыж, змеящиеся с холма. «Колдуна лес манит», – хихикали они и ждали его обратно: вдруг господа возьмут побольше, и им что достанется? Белый ведь ничего не жалел – поварята то и дело утаскивали себе излишки полакомиться: не каждый имел власть над подводными тварями – даже немногие рыбаки...
А люди везде люди. Зависть росла в сердцах сельчан; как бы ни приумножались их богатства, им всё было мало. Ни медвежьи шкуры, ни оленьи рога, ни вино, ни заморский шёлк – ничто не утешало их, ибо им казалось, что Белый живёт лучше и краше. В свисте синиц, в шелесте жёлтых листьев и хрусте снега им мерещилось соблазнительное: «А в избе целителя есть подвал, а в подвале том сокровища за семью железными цепями… он чешую счищает, и чешуя та монетами обращается. Проведаешь его секрет – такое же могущество обретёшь» Но сколько они ни пытались подняться на холм, пока не было хозяина, так и не смогли пересечь круги, начерченные нечистью, дойти до избы. И лелеяли злые замыслы.
А однажды, когда грачи начали вить гнёзда, Белый созвал к себе всех рыбаков: «Вы жаждите заполучить мои тайны, – сказал он. – Я стар и скоро воссоединюсь с богами. Мне нужен преемник. Я обучу его всем премудростям, а когда мой прах развеют по ветру, он примет мой плащ… и мою хижину. И никто не сравнится с ним в магической силе, ибо ему будет повиноваться сама вода, живая и мёртвая. Я покажу вам озеро, где духи осенят вас своей благодатью, и вы не будете знать неудач». Мужчины, каждый из которых в своей гордыне был уверен, что ему суждено стать наследником колдуна, прибыли к Белому – и все с ножом в рукаве, чтобы не остаться ни с чем…
Белый ждал их у крыльца; согбенный, с длинной седой бородой, опирающийся о деревянный посох. Рыбаки вспомнили, что он явился в деревню, ещё когда их деды были босоногой ребятнёй, гоняющейся друг за другом по насту с дубинками наперевес. Русоволосым, весёлым юношей-чародеем из чужих земель.
Скрюченный палец вперился в Соловья:
– Таким, как ты.
– Я не чародей, – нахмурился тот.
– Неужели? – сощурилась старуха. – Тогда ты, верно, знаком со своим отцом-чужеземцем?
Соловей поджал губы. Другому мальчишке он бы тотчас зарядил кулаком в нос; даже старшим, тем, кого уже посвятили в мужчины, тоже бы влепил – потому что подтрунивать над его происхождением было себе дороже. Его матерью была Берёза, дочь Яра, а отцом – кузнец Бореслав, и другого отца у него не было.
– Проклятый душегуб, обманом прокравшийся к моей матери, не был колдуном, – процедил Соловей. – Иначе его бы сожгли, ибо только эта участь уготовлена чёрным ведьмам. А я удушил бы себя в утробе.
Старуха расхохоталась:
– Не зарекайся, чужой сын. Не зарекайся.
Белый повёл их в лес, минуя все пруды и реки, которые им были известны, пока они не поняли, что заблудились. Почва пружинила, как на болотах, а по сторонам высились исполинские ели и сосны с обугленными стволами; под их сенью было темно, как в безлунную ночь, и рыбаки зароптали. Но Белый продолжал путь, и они, обуреваемые страстями, следовали за ним, хотя с каждым шагом увязали всё глубже. В башмаках хлюпала трясина, тленный запах забивал горло; один из них, самый младший, плетущийся позади, оступился и угодил в канаву. На дне щёлкнули кости.
Никто не заходил так далеко. Деревню окутали сумерки, рыбаки валились с ног, а Белый шёл и шёл, прощупывая дорогу посохом; лес словно отпрянул от него – он не запачкал плащ, а сучки, царапающие рыбакам лица и цепляющиеся за одежду, стыдливо пригибались перед ним, будто в поклоне. Наконец один из путников не выдержал и воскликнул:
– Пощади, целитель! Долго нам ещё брести до твоего озера?
– Нет, - ответил Белый. – Взгляни вниз, почтенный.
И путник взглянул.
Оттуда, из-под полупрозрачного мутного льда, на него смотрела девушка столь прекрасная, что он, желая быть ближе к ней, рухнул на колени. Она улыбалась ему, и рыбаку чудился бархат её зелёных волос, целомудренно прикрывающих бледную грудь, мягкость кожи, ласка, которую она дарила бы ему своими тонкими, хрустальными руками… Нигде прежде он не видывал подобной красоты; никогда не грезил о поцелуе – но девушка пленила его; он не мог произнести ни единого слова – только любовался ею. Но её улыбка померкла, и он услышал печальное, скорбное:
– Умру, если не спустишься ко мне. Спустись, и все моря будут твоими... мой отец повенчает нас на пенном утёсе, и мы вечно будем править бескрайними просторами, пред которыми трепещут сами небеса…
– Спущусь, – пролепетал он, – спущусь! – и в тот же миг болото сомкнулось над ним, а те самые тонкие хрустальные руки впились в него, вспарывая вены. Пелена спала с глаз рыбака, и узрел он, как дева жадно глотает его кровь, клацает острыми зубами и хохочет, хохочет, хохочет… он закричал, но она крепко прижала его к себе; твёрдые плавники надавили на рёбра, вытесняя воздух из лёгких. Его вопль не долетел до товарищей. Дева увлекала его в бездну, усеянную скелетами, зелёными от водорослей и ила; ниже, ниже, ниже… Видел рыбак, как сельчане становятся на колени, а другие духи манят их в пучину, на верную гибель…
Старуха замолчала; дети не издали ни звука, забыв, как дышать, и даже Соловей незаметно для самого себя подался вперёд, к скрипучему голосу. Женщина отхлебнула молока и откинулась назад с невнятным бормотанием; смежила веки, сомкнула свои страшные пальцы в замок – вот-вот разгладятся борозды морщин, застынут напряжённые плечи…
Соловей мотнул головой, стряхивая наваждение: что за чепуха!
Рыжая кошка, дремавшая на балке под крышей, всполошилась от шороха в сене, сушащемся на чердаке, спрыгнула на ковёр и, заурчав, вскарабкалась на подлокотник, потёрлась о Соловья и распласталась позади, хвостом щекоча его щёку. Старуха тут же будто воскресла и, Соловей поклялся бы на курганах предков, обменялась с кошкой лукавыми взглядами. Набравшись храбрости, он буркнул:
– А потом что?
Ждан цыкнул на него, извинился было за дерзость брата, но женщина лишь с шутливым укором упрекнула:
– Дерзкий ты, юноша – чай, скоро в мужчины посвятят; растёт в тебе зверь, будущий защитник, да ты его укроти – ему ещё рано. А что потом… – она причмокнула. – А потом рыбаки пропали. Их жёны и дети ещё долгие месяцы лили слёзы, искали любимых, да без толку… – надрывный кашель. – То было большое горе для всей деревни: не стало рыбы, в дома хлынул мор, и даже сам лес словно ополчился на жителей. Не было Белого, некому было их уберечь, как бы они ни умоляли богов сжалиться над ними. «Где же Белый?» – стонали люди. «Где же Белый?» – рыдали, стоя перед погребальными кострами, в лепестках которого исчезали их сёстры, жёны, матери, братья, отцы и сыновья… Но Белый не вернулся; нечистые больше не танцевали на тех холмах – растаяли круги вокруг избы; деревья укрыли её своей кроной, сорняки пробились меж брёвен, прохудилась крыша, так что селянин, примостившийся спрятаться от ливня, мог насладиться трелью ручейков, стекающих с неё, и стуком капель по сгнившему полу. – Старуха глотнула ещё молока; Соловей заёрзал в нетерпении. – Одним таким пасмурным днём возле хижины прилегла дочь кузнеца: улизнула из дома да прикорнула на перине из листьев. О Белом тогда ещё добром помнили, верили: там, где он когда-то век коротал, ни мавки, ни волки не тронут; недаром там липы цветут – лип в дурных местах не бывает… Девушка ничего не боялась, вот и проспала до самого вечера, когда над горизонтом уже едва мерцал красно-золотой венец утомлённого солнца. А проснулась она от того, что кто-то со смехом бегал в кустах и карабкался на ветви, отламывая от них мелкие сучки и швыряя в неё; ей за шиворот засыпался целый ворох. Она вскочила, возмущённая, а тот всё кидал и кидал в неё то камни, то жуков, то птичьи яйца; по платью расплылись отвратительные пятна, и она топнула ногой: «А ну, лесной негодник! Чего надобно?!»
Дети ахнули, а Веся вовсе вспыхнула:
– Как же, бабушка! С духами так нельзя!
– Можно, – фыркнула старуха. – Духи – что мы с вами: покорные божьей воле слуги, только мы в яви благословенной, а они – в тёмной нави. Будешь перед ними пресмыкаться – сядут на шею и поедут; коварны они, обид не прощают, людей не любят – им бы только нам насолить, счастья лишить, со свету извести. С ними робеть нельзя; учуют твою слабость – будут донимать: лошадям гриву в колтуны скатывать, кошкам когти стачивать, коров шугать. Коли духи чересчур наглые, их и веником можно, и мокрой тряпкой; домовой обленился – ты его хлебом да мёдом не почивай: живёт под кровом – пущай отрабатывает! Вот перед богами – перед богами робей: от их ока ничто не укроется.
– Но ведь духи древнее и мудрее нас?..
– Бездельники и обманщики, – сплюнула старуха. – Дочь кузнеца об этом знала, потому с прохиндеем не хороводилась – и правильно, иначе бы он ничего-то ей не рассказал! Топнула, пригрозила: «Кузнеческий род бездельников да шалунов не жалует! Ежели ты из этих – кончай, не то раскалённой кувалдой по темечку!.. Отец и братья многих уму-разуму научили, так и я научу!». «Да ты поди не поднимешь», – хмыкнул дух. Девушка не растерялась: «Ко мне женихи сватаются, а в жёны не берут – никто в кузницу войти не может, ибо я сама ловушки выковала и расставила, а зачем мне муж, который даже с парой капканов не совладает?». «Сама?» – присмирел дух. «А то, – гордо упёрла руки в бока девушка. – У бога грома кольчуга, моими предками выкованная! Не перестанешь – за хвост в деревню отволоку, сам проверишь, правду я глаголю али нет! Уж тебя-то я изловлю – бог грома нам покровительствует, на произвол тут же явится!». Ну, чёрт-то знатно струхнул, присмотрелся к ней: статная, полнотелая, с толстой русой косой, румяная – красна девица, такая не то что отцовское мастерство переймёт, перещеголяет! Смекнул: станется с неё протащить его по улицам курам на смех... «Ты уж прости меня, – проблеял он. – Не хотел я тебя оскорбить! Что мне сделать, чем свою вину искупить?» Самой девушке ничего не было надобно – её семью от бед громовержец щитом заслонял. А вот деревня мучилась от болезней и неурожаев; тогда дочь кузнеца ответила: «Растолкуй-ка мне, куда целитель Белый запропастился, почему мы теперь сироты, без сторожа да колдуна!». «Это я могу, – подбоченился чёрт. – Белый ваш не простым колдуном был; простые колдуны белые плащи не носят. Белые плащи – для тех, кто сделку с нечистыми заключил: чтобы леший по лесу не водил, русалки не щекотали, призрачный пёс кончину не предрекал. Но сделки те опасные; нарушишь – и душой не расплатишься: навь заживо сожрёт... Белый-то был не бессмертный: призрачный пёс всё же трижды провыл под окном. Много лет он селян лечил, землю питал, реки поил; мавки ему сами рыб на крючок насаживали, а он с ними на камнях песни пел. В полнолуние с оборотнями гулял, и те к нему как щенята ластились. Хороший он был, ваш Белый, – вздохнул чёрт. – Но он сам говорил: недолго мне по дорогам бродить, смерть уж в ставни стучит; вижу её по ночам у порога... Тогда созвал он всех рыбаков, соблазнил их могуществом да драгоценностями, заманил в болото, к русалкам. Когда-то они ему могущество даровали, премудрости с ним разделили; а цена тому была – алчные, завистливые души. И они увлекли рыбаков на дно, высосали жадность из их костей. Там Белый и умер; теперь уж он покоится подо мхом. А русалки, как своё получили, в трясину воротились; спят и ждут, кому бы отдать белый плащ»
Соловей почти увидел ворочающихся в иле русалок – бледных, худощавых, с острыми клыками, лакомящихся сырым мясом своих жертв. Хотя он уже давно согрелся, поёжился от внезапного озноба: вот сойдёт лёд – и будут они путников караулить, девиц топить... охотиться... «Медальон с полынью выстругаю из осины, – решил он. – От греха подальше».
– И они его отдали? – спросил Ждан. История о колдуне его ничуть не испугала – лишь восхитила; Соловей не сомневался: его глаза горят восторгом.
Сказительница хитро прищурилась:
– Отдали, да не абы кому, а той самой дочери кузнеца. Чёрта она отпустила с миром, даже не отлупив за испорченное платье и детские забавы; помрачнела, пригорюнилась, а дома батюшке всё выложила как на духу – дескать, надо селянам помочь, от голода и чумы спасти, тот плащ раздобыть, русалок найти, чтобы нового колдуна воспитали, оградили деревню от напастей. Батюшка покивал-покивал да отправил дочь отдыхать: «Утро вечера мудренее, Слава. Завтра совет созовём, там и условимся, кто по следам Белого пойдёт» Слава отца послушалась: умылась водой из бочки, богам свечи зажгла, и одолел её тяжёлый сон, будто и не кемарила вовсе у хижины. А чёрт тем временем русалкам всё выболтал о девице с сияющим знаменем грома над челом; о норове её крутом, о смелости, о пламенном сердце, о сметливости. Те его похвалили, по холке потрепали – и вынесли из глубин белую ткань с красными нитками: «Пускай сама узор вышивает, а как вышьет – нас навестит». Возликовал чёрт: с колдуном не одним деревенским хорошо, а и нечистым тоже – сытнее будут, ведь столько всего из погребов да амбаров умыкнуть можно!.. Да, оболтусы эти духи, Веся, однако ж не бывает худа без добра.
Веся зарделась маковым цветом:
– Да, бабушка.
Старуха, усмехнувшись, небрежно погладила её по голове; Ждан ревниво засопел: девчонка была на два года старше него, и во дворе они часто вздорили: он забрасывал её комьями грязи и ставил подножки, а она бежала ябедничать родителям. Отец оттаскивал Ждана за уши, но тот не прекращал – утирал сопли рубахой, шмыгал носом и бубнил: «Сказительница её в ученицы возьмёт, как пить дать! Она вся такая прилежная, ей боги благоволят, у неё руки золотые, а я что? Я просто сказки люблю, да и мальчишка к тому же! Мужчина не на лютне играть должен, а поле вспахивать, семью кормить… её возьмёт, не иначе!» Иногда он даже плакал в соломенную подстилку; Соловей об этом, конечно, знал, но не поддевал: хочет брат быть сказителем – пусть будет. А плакать вовсе не стыдно.
Сам Соловей мечтал быть рыбаком – таким умелым и сноровистым, чтобы каждый день угощать матушку, сестёр и братьев, а на вырученные с улова деньги выстроить домик на опушке – собирать грибы и ягоды да провожать домой заблудившихся детей. Но отец отказывался показывать, как мастерить снасти, и даже на реку с собой – хоть чуточку взглянуть, – не звал… Сейчас Соловей думал, что за русалочьи премудрости погубил бы алчные завистливые души, как Белый, даже если бы был обречён на вечный холод в загробной тьме.
– С тех пор, – добавила старуха, – деревня без защитника не оставалась. Предыдущий умрёт, долг выплатит – новый явится, непременно чужак. Белый из западных краёв пришёл – оттуда, где небо подпирают горы, а в море источает ненависть и злобу змей столь огромный, что замыкает в кольцо своего тела весь свет. Предки Славы же тут давным-давно поселились – прибыли на ярмарку из тридевятого царства, полюбилось им здесь, вот и осели; а кровь есть кровь – чужая, сколько бы ни окропляла землю.
– Это нечестно, – насупилась Веся. – Почему нас пришлые берегут? Им заветные тропы неведомы, их корни не держат!
– Потому что им некуда идти, – разъяснила женщина. – Их дом где-то далеко, а им не повернуть обратно: кто-то изгой, кто-то покинул его так давно, что его никто не ждёт… а зачем возвращаться, если тебя ни для кого нет и никого нет для тебя? Чужаки скитаются, неприкаянные, как бесплотные духи, единственное желание которых – быть принятыми. Некоторые так и растворяются в нави одинокими, отверженными, и могилы их тонут в слезах, а другие, как Белый и Слава, обретают уважение и почёт. Они помнят палящий жар солнца, опускающийся им на спины хлыстом погонщика; боль в ноющих ногах, мозоли, верёвку на поясе – ведь они спали на деревьях, привязывая себя, чтобы не упасть. Тем ценнее для них то, что они имеют: крыша над головой, хлеб, соломенный тюфяк… Тот, кто с рождения хлопочет в избе, у кого большая семья – хоть и втайне, но грезит о кораблях, южных странах… А чужаку одно утешение, одна благодать –здесь быть. Поэтому они защищают нас яростнее богатырей: ими движут надежда и благодарность.
Веся стушевалась, а Ждан победно высунул язык, за что тут же получил подзатыльник от старухи. Её узловатые пальцы уже не казались Соловью столь противными: да, мякиш они выщипывали, будто когти, а пряди Веси перебирали аккуратно, заплетали в мелкие косички, словно увещевая. Наверное, за свою жизнь она выпряла много лёгких, воздушных льняных нитей…
Закряхтев, она натянула на плечи шаль и вдруг подмигнула Ждану:
– Негоже будущему сказителю злорадствовать, а, мальчик?
Первые несколько мгновений Ждан не понимал, что произошло – даже не шелохнулся. А потом – вскочил с коротким взвизгом, рассмеялся, бросился старухе в объятия. Та заворчала, но всё же похлопала его по лопаткам: «Ну-ну, мальчик, полно…» Соловей покосился на Весю: девчонка побелела, как мел, стиснула подол платья – но не разревелась. Ишь, гордая, фыркнул он про себя: видать, всем хвасталась, что ученицей станет, куда тому горемычному младшему сыну Берёзы и Бореслава – а оно вот как… и хорошо! Высокомерия поубавится!
Но, не успел Соловей обрадоваться, старуха прошептала что-то Ждану на ухо. Соловей не мог услышать, что именно, из противоположного угла зала, зато мог прочитать по губам:
– Охраняй-ка брата-чужака.
- Я не чародей.
- Неужели? Тогда ты, верно, знаком со своим отцом-чужеземцем?
- Не зарекайся, чужой сын. Не зарекайся.
Шаль сказительницы была белой. Белой с красной каёмкой.