Глава 2. Еська
Завечерело на дворе. По-праздничному затихли все, не жужжит прялка, не бегают, не шумят дети. Непривычно сидеть без дела. Аленка вздрогнула от стука в окно.
- Эй, хозяева, велено в клуб идти, - кричал под окном посыльный Еська.
Семен вышел за ворота.
- Постой, - позвал он Еську, - зачем собирают?
- А я почем знаю, - остановился тот.
- Иди сюда, парень. Садись, покурим.
Еська от неожиданности оторопел. С ним еще никто так не разговаривал, только командовали все, да насмехались.
- Что говорят в конторе, знаешь, небось?
- Знаю дядька Семен. Только мне не велено рассказывать. Уполнолномочный СНК с милицанером приехали. Судить будут Язычиху за воровство.
- И что она украла?
- Боюсь я. Меня свидетелем заставляют быть, будто я видел, что она зерно в кармане домой несла.
- А ты видел?
- Видел. Не-е, не видел.
- Чего тогда тебе бояться. А кто видел?
- Никто.
- Значит, и судить не будут. Если никто не видел.
- Будут, я же рассказал, как она зерно сыпала в карман.
- Ах, ты, паскуда, так это ты доложил, - схватил Семен Еську за ухо.
- А че она меня еврейчиком обзывает. Русский я.
Семен дал парню подзатыльник.
- Скажешь, что оговорил. Ясно?
- Ладно, ладно скажу, - быстро рванулся Еська наутек. - Как бы, не так! Не дождетесь! Может это мой последний шанс в жизни стать писарем, - и Еська показал кукиш, не вынимая руку из кармана.
Еська-Еська. Прижился ты в деревне в лихое время. Намыкался по свету, да видно родился ты подобием человека, а вот нутро у тебя гнилое оказалось. Не таким путем собрался ты в люди выбираться. Не зря говорят, что от дурного семени ты произошел на свет.
Привез Еську Шалом в деревню пятилетним пацаном. Сказал, что по-добрал, где-то на вокзале у проезжих цыган. Никто и не интересовался сильно его происхождением. Одна бабка Бузейкина знала правду, да поклялась перед дочкиной кончиной молчать, что малец тот байстрюком родился. Умирая, дочь Степанида рассказала матери, что надругался над ней шустрый посыльный, когда кашеварила она на дальней заимке. Подкараулил ее Шалом у речки. Как ни умоляла, ни просила его Степанида, совершил свое подлое дело. А кругом лес, никто не прибежит на выручку, мужики косили траву на дальней деляне.
Почуяла Степанида, что зарождается в ней новая жизнь, ушла тайком из деревни к дальним родственникам, и там родила мальчика. Росло дитя некрещеное, не записанное в сельсовете. Только перед самой смертью на-писала Степанида Шалому, чтобы позаботился о ребенке. А он скрыл, что сыном ему найденыш приходится. Время было тяжелое, голодное, поверили колхозники Шалому и зауважали непутевого бобыля.
Никто не любил на деревне Шалома – доносчика и лодыря, каких свет не видывал. Да и было за что: перед раскулачиванием бегал он с уполномоченным по дворам, рассказывая о зажиточных мужиках, сколько те зерна намолотили, да где на заимках коней держат; помогал составлять списки зажиточных крестьян, сам не имея даже худой лошадки. А свой надел земли не обрабатывал, не пахал, и стояла его полоса заросшая травой. По-страдало от его наветов много крестьянских хозяйств. И смерть свою нашел он от рук своих, деревенских. Жил Шалом в землянке под горой. В тот день все село гуляло, день Святой Троицы справляли, одного Шалома не было в тополях на Жавроновке. А его кто-то подпер в землянке, да отдушину заткнул. А в деревне уж коли гулянка зачинилась, то не на один день. Еська забегался, заигрался с ребятишками, и заночевал на сеновале у кого-то.
На другой день все на работу вышли, а Шалом не явился в контору. Отправили Бузейчиху за ним. Пришла, видит, сидит Еська у входа в землянку и плачет, а дверь колом подперта. Дергала, дергала баба тот кол, а он как в землю врос. Побежала за кузнецом.
- Иван, подсоби, помоги Еське дверь открыть. Ой, что-то случилоось, - заголосила Бузейчиха.
- Цыть, выть, старая, - заругался кузнец.
Мужики собрались у землянки. Открыли дверь, а Шалом лежит крючком у двери, руки вверх поднял, как будто прощения у Бога просит перед кончиной. Схоронили всем миром, засыпали могилку землей, молча, каждый думая о своем. Доброго слова никто не молвил, а худого не говорят над покойником. Вот так и рассчитался кто-то за все его пакости.
Один Еська плакал, потихоньку поскуливая, как щенок. Никто не приласкал его, не утешил. Остался он в отцовской землянке жить, как в норке. Кто покормит, а кто побьет, если чего натворит. Когда подрос, в колхоз не стал вступать, а каждое утро ходил в контору, как на работу, так неофициальным посыльным остался. Шнырял по бригадам, все выслушивал, да вынюхивал, никто на него внимания не обращал. Стал он докладывать обо всем бригадиру, что услышит или увидит, тот ему даст затянуться раз-два самокруткой, а он и рад. Женщины подкармливали скудным обедом из жалости, да оказалось, что на свою беду.
В клубе собрались бабы да ребятишки, мужиков по пальцам пересчитать можно. Те, что в годах, расселись на передних лавках, курят самокрутки, дым коромыслом стоит. Ребятишки на полу, как горох, рассыпались, а молодежь у задней стены толкается. На сцене за столом начальство сидит колхозное: председатель сельсовета, председатель колхоза, секретарь сель-совета, от депутатов Исполкома представитель. И среди них двое с района - уполномоченный с милиционером. Только не пришла обвиняемая Язычкина Пелагея. Начинать давно пора.
Второй раз отправляют Еську за ней, а он, оказывается, не звал ее вовсе на собрание. Мучили его угрызения совести: Язычиха чаще всех кормила его лепешками из мороженой картошки с толченой крупой. Разве виноват он, что бригадир заставил его подслушивать, что говорят женщины, когда зерно сушат, да лопатят на стане. Вот и не заметил, как рассказал, что Язычиха насыпала пшеницы в карман под юбкой в мужние подштанники. Деваться некуда, стучит в дверь, прячет глаза от солдатки.
- Тетя Поля, ждут тебя в клубе на собрании. Велели обязательно быть.
- Пошто не звали меня? Слышала я, что медали запоздалые будут выдавать фронтовикам, - и, ничего не подозревая, стала собирать ребятишек, заворачивая дочку в большой тканый платок.
Счастье ее не долгим оказалось. Вернулся с войны Иссак, да пожить не успел, сгорел как свеча от болезни, оставив ее с четырьмя сыновьями и годовалой дочкой мыкаться.
- Здравствуйте, - поклонилась Пелагея сельчанам прямо с порога, - кому Ордена и Медали, а мне ничего не дали.
Колхозники зашумели на опоздавшую.
- Собрание считается открытым, - начал председатель с/совета Герасим Крюков. - Разбирается дело о краже зерна Язычкиной Пелагеей Пахомовной. И Герасим изложил факт кражи, который ему доложил бригадир.
Язычиха молча пошла на сцену к столу, а за ней вереницей шли четверо детей, цепляясь за подол юбки. Посадила годовалую Валюшку на стол:
- Вот мы все тут, забирайте, везите в тюрьму, - сказала она и заголосила, что есть мочи на весь клуб:
- Доля ты моя разнесчастная, горюшко мое горемычное. Где же ты мой кормилец? Во сырой земле лежишь, сложимжи буйную головушку за Родину, а деток твоих, сиротинушек, везут в тюрьму темную, да сырую на погибель верную, крысам голодным на съедение.
Растерялся уполномоченный. Жалко солдатку. Стал выспрашивать у женщин, мол, правда ли, что колхозница Пелагея Язычкина зерно воровала. Женщины молчат, смотрят на кобуру, что висит у милиционера на поясе, а он сверлит своими глазищами, да так, аж мурашки по коже.
- Врет Еська! - встала со скамьи Филимониха. - Оговорил солдатку, паскуда. Мы страшную войну выстояли, ни крошки не украли у государства. Посмотрите на нее, одни глаза на все лицо остались, пять ртов вереницей за подол держатся, да мать-старуха немощная. Судить?! Тогда всех нас забирайте, сажайте беззащитных вдов-солдаток.
Запричитали солдатки, заревели в голос ребятишки. В войну не бывало такого стихийного плача, разве только в тот день, когда объявили по радио о Победе над фашистской Германией. Тогда плакали и смеялись, обнимались и целовались, измученные тяжелым трудом женщины. Всю войну молча, терпеливо несли они свой крест, работая с утра до ночи за себя, и за мужей своих. Один девиз был для всех: «Все для Фронта – все для Победы!».
Сколько ни стучал уполномоченный карандашом по графину, да видно горе народное выплеснулось из души рекой. А Еська спрятался за печку и носу не кажет.
- Объявляется перерыв для вынесения решения, - сказал председатель сельсовета и стал что-то объяснять милиционеру.
Десять минут хватило уполномоченному, чтобы вынести приговор и этих десяти минут хватило женщинам, чтобы выплакать боль с души. В зале слышались только отдельные всхлипы женщин, да кое-где хныканье детей.
Пелагея стояла на сцене, как застывшая мумия, слушая невольно, как спорили между собой председатели и уполномоченный.
- Пиши, Ефим: выдать колхознице Язычкиной Пелагее пять пудов пшеницы в счет будущих трудодней.
- Как же так! Она же своровала зерно, за это не только в тюрьму, за это расстреливать надо, - все еще пытался убедить Ефим.
- Все, отстрелялись! Закончилось военное время. Будем жить, работать, беречь солдаток и растить детей, будущих защитников родины. Понятно тебе? Пиши, что говорю, - настаивал председатель колхоза.
- Товарищи колхозники и колхозницы, - зычным голосом огласил приговор уполномоченный, - Ревком Совета Народных Комиссаров постановляет:
Первое: Учитывая, что гражданка, Язычкина Пелагея Пахомовна, является вдовой фронтовика Иссака Язычкина, мы единогласным решением постановили: дело по поводу кражи зерна Язычкиной Пелагеей Пахомовной не передавать в суд, за отсутствием доказательств.
Второе: Выдать колхознице, Пелагее Пахомовне, пять пудов зерна в счет трудодней нового урожая.
И наконец, третье: За боевые заслуги в боевых действиях против фашисткой Германии награждается Язычкин Иссак Григорьевич медалью «За Отвагу». Медаль вручается вдове Иссака Григорьевича Язычкина, Язычкиной Пелагее Пахомовне. И еще хочу добавить, что Советская власть не только заботится о своем народе, но и зорко стоит на страже закона. Пусть это будет уроком для всех. Мы сегодня не доказали факт воровства, но на будущее заявляю, что нет места ворам в нашем молодом государстве.
Уполномоченный долго читал директивы и постановления правительства, но Пелагея, пробираясь с детьми к выходу, не слышала и не видела ничего вокруг. Она прижимала к груди коробочку с медалью, а слезы беззвучно катились по щекам. «Вот что осталось мне от Иссака. Не она ли, эта награда, спасла меня от тюрьмы», - думала всю дорогу Пелагея.
Алена положила в люльку, уснувшую Надюшку, и выглянула в окно. На улице громко разговаривали колхозники. Не успели тятя с мамой раздеться, как Муха с громким лаем бросилась к калитке.
- Встречай гостей, Сеня, а ты, дочка, пойди, переоденься и жди, когда позовем тебя.
Гости вошли чинно, поздоровались с хозяевами. Стоят в пороге, ждут, когда сваха начнет вести разговор, а та взяла под руки Ивана с Домной и повела в Красный угол. Усадив под матицу, завела свою речь:
- Летал ясный сокол по белу свету, много повидал на своем веку. Пришло время ему гнездо вить, голубку заводить. Полетел сокол на Бело озеро, где голубки слетаются, хороводы водят, да песни поют. Целый день смотрел на голубок сокол, все пригожие и красивые, но ни одна не понравилась ему. На второй день слетелось еще больше голубок. Веселятся, хороводы водят, да и на этот раз не легла на сердце ни одна голубка. На третий день прилетел сокол на озеро ранымранешенько, только солнышко первыми лучами коснулось воды. Видит, сидит на берегу голубка, перышки клювом чистит, в воду глядится, значит пришла пора голубке гнездо вить. Полюбилась она ему с первого взгляда.
Хороша присказка, а сказка будет впереди, - поклонилась сваха хозяевам и продолжила, - наш купец – добрый молодец, ваш товар – красна девица. Долго ездил купец по странам заморским, да краше лазоревого цветочка не сыскал.
- Наш лазоревый цветочек свеж и чист, как Ангелочек. На волюшке вольной взрощен, росой утренней поен, ветром тихим обласкан. Слезой не умывался, грустью не утирался, - ответил Семен свахе и позвал дочь:
- Алена, выйди к гостям.
Вышла Алена, а глаза на мокром месте, того и гляди ручьи потекут. Сваха знай свое дело, воркует:
- Люб или не люб тебе голубка ясный сокол?
Кивнула головой, что не люб ей Митрий и ушла за ширму. А сваха знает, в какую сторону дело ладить.
- Вот и ладненько, вот и хорошо, теперь не грех и закрепить сговор рюмочкой.
Ульяна поставила на стол закуски, а Семен бутыль самогона и пригласил всех к столу. Расселись гости за стол, гулянье пошло обычным ходом. Вот уже дело до песен дошло, сват Иван затянул свою любимую партизанскую:
- Ой, туманы мои, растуманы. Ой, родные леса и поля.
- Ты, брат, смотри, девки все скромные, а как женами станут, зубки нач-нут показывать. С первого дня бери в оборот, - наставлял Михаль.
- Не шибко больно твоя Марина слушается, - вставил Василь, - ходишь у нее под каблуком.
- Я подкаблучник!?, - Михаль схватил брата за грудки.
- Ах ты, сопля игунькина, на старшего руку поднимать, - Василь занес кулак.
Иван перестал петь. Взял за шиворот сыновей.
- Не позорьте, сукины дети батьку! А ты, Марина, уведи домой мужа.
- Не пойду я с ним, тятя, он же злой, как черт.
Иван вывел сыновей на крыльцо и, вернувшись, стал прощаться со сватами:
- Спасибо хозяин и хозяюшка за угощение, за гостеприимство, за дочку пригожую, а нам пора и честь знать.
- Алена проводи гостей! - позвал дочь Семен.
Алена вышла на непослушных ногах, поклонилась, молча, гостям. Митька попытался обнять невесту и шепнуть что-то на ушко.
- Не тронь, не твоя еще, - вспыхнула девушка.
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/11/22/904