Третий, последний

Илья Калинин
… - "И постановлено будет вам четыре правила: не прикладывай железа к камням Храма*, не вводи во Храм человека с одним из ста сорока девяти телесных пороков, не забывай о Храме, создавая малый храм в чужой земле, не забывай о вере, возводя храм".
Элиазар бар Гимия закончил цитату и сел, надвинув на лоб бело-голубой капюшон посвященного верхней ступени.
Собравшиеся смотрели на него кто устало, как на прискучившего шута, кто с раздражением. Этих раздражённых взглядов он особенно не терпел, не понимал – как может раздражать то, что обсуждено, говорено, согласовано сотни и сотни раз.

- И если вы не понимаете, что из этих четырех главное, то я просто не знаю, для чего мы снова собрались, - он привстал и почти выкрикнул это, опершись кулаком на тёплый мрамор скамьи. Рука дрожала в локте.

- Наставник мой и учитель Элиазар... - медово начал Иса, которого все звали Каамурц Иса – Иса-притворщик и он не обижался. – Любезный учитель... Мы сделали всё. Мы создали вам все условия, решительно, абсолютно все. Да-да, - Каамурц расправил полы такого же сине-белого одеяния, и было видно с каким раздражением ищет он и не находит привычной застежки, и полы распахиваются, открывая его неприглядный живот.

– Да-да, - повторил он, и его тёмные жучьи глазки усмехались и бегали - вы хотели строить? Вам было не на что? У вас не было влияния? Мы всё вам дали, мой наставник и учитель – берите! Но вы не берёте. Нет, вы берёте – но с таким чванством, и требуете от нас – чего? Вы можете выразиться яснее?

- Веры! - выкрикнул Элиазар бар Гимия, - веры не в Храме, веры и любви!

- Сколько вам лет, Элиазар? – голос первосвященника Иезекииля треском раздираемой щепы разнесся под сводом зала Совета.

Сорок, подумал Элиазар, сорок лет отдано Храму, сорок лет хождения по священной земле в одних сандалиях, скроенных на старинный манер. Сорок лет пыли, грязи, земляных и каменных работ, сорок лет надежды и благоговения перед великим делом, к самому окончанию которого он, Элиазар, успел родиться. Мне сорок, подумал он, остальное не в счет.

- Я - Строящий Храм, господин мой Иезекииль, и я строю его сорок лет.

- Лет, лет сколько вам, - Иезекииль не отставал, явно собираясь сказать что-то неприятное, ёрзал внутри своего восьмичастного облачения первосвященника, снимающего восемь любых грехов.

- Семьдесят, господин мой, - отвечал Элиазар бар Гимия, понурясь.

- Ну, с нашей медициной вы будете удивлять Совет своей детскостью еще лет пятьдесят, - отвечал тот и в Зале засмеялись.

Элиазар помнил, как выкладывались своды Зала, в котором его сейчас не понимали. Сто шестнадцать пластин зеленого нефрита без прожилок, копившиеся на складах в устье Янцзы несколько веков – потому что редко выпадало десятилетие, в течение которого можно было обнаружить такую глыбу, чтобы вытесать из неё одну пластину. Десять раз сгнивало дерево складов за это время, десять раз рушилась кровля, пока люди не научились строить металлические ангары.
В зал сейчас проникали лучи Солнца, подкрашенные зеленью нефрита, и лица сидящих казались лицами мертвецов. Ненавижу мертвецов – они оскверняют Храм, пока не похоронены по старому обычаю за Южными воротами, - думал Элиазар бар Гимия, разглядывая потолок.

- Я возвел Храм не для вас, - шепотом проговорил он, но акустику Зала рассчитывали лучшие инженеры, и он был услышан всеми. Длинные одеяния зашуршали по скамьям, он не поднимал головы.
- Я строил вместилище Веры, я строил дом Яхве – я не собирался возводить самое больше здание в мире, или самое дорогое, или ещё какое-нибудь, - продолжал он. Храм построен, расходитесь! – Элиазар поднял голову, обводя взглядом амфитеатр недовольных лиц. - Ну же, ну – расходитесь, снимайте одежды, разъезжайте, разлетайтесь, - он почти кричал.
- Кыш, кыш! – он взмахивал руками, будто отгоняя кур, забравшихся на лавку.

- Вы строили храм, доктор Элиазар, но в какой-то сложный момент, может быть, когда недоставало золота или камней, вы несколько повредили рассудок – голос из второго ряда амфитеатра был жирным и тягучим. Это Акива, банкир. Он, несносный, все видит, за всеми считает, пишет эпиграммы и распространяет их в узком кругу гогочущих друзей.

- Я строил символ веры, а выстроил огромную церковь, - возражает Элиазар, устало возвращаясь на скамью. Вы не можете меня упрекнуть по строительной части, вы, меняла, ростовщик.

- Да-да, конечно, - отвечает Акива, - это не я хранил все деньги для Храма, не я доверил их выжившему из ума, ага. Я могу упрекнуть только себя.

Зал и не такое слышал, в зале обычный гул, лишь чуть более нервный, из-за выступления Элиазара. Его выступления раз от раза всё непонятнее, всё обличительнее, и это раздражает, надо с ним что-то делать. Он выполнил свою миссию – Храм возведен, Храм потрясает, Элиазар может уходить – таков общий тон сегодняшнего гула.

- Вы имеете еще что-то сказать, наставник и учитель наш Элиазар бар Гимия? - спрашивает первосвященник со своего возвышения.

- Сегодня Тиш'а бе-ав** – вы спали нынешней ночью на полу?
- Сегодня Девятое ава – вы потушили все свечи в Храме, спрашиваю я вас? А главное, первосвященник и учитель мой Иезекииль – много ли людей вы видите сегодня у Западной стены, которую я сохранил и украсил с таким тщанием, что даже сам Тит Флавий – да забудется имя его – не отличил бы ее от той, что увидел девятого ава 3828 года?
Даже нет, не так – насколько больше людей вы увидели сегодня у Западной стены, господин мой Иезекииль?..


                *   *   *

На третий год расчистки улиц под Храм Элиазар впал в отчаяние. Нельзя было пользоваться механизмами, ибо сказано: не коснется железо камней Храма.
Непрерывная война за последние полтораста лет так насытила священную землю железом, что пришлось перебирать ее вручную, камень за камнем, песчинку за песчинкой, в поисках сплавившихся во время пожара драгоценностей Второго храма. И перебирали, и находили - это после двух с лишним тысяч лет, после жадных лап легионеров Десятого и Пятнадцатого легионов Тита, после дрожащих от нетерпения рук кладоискателей, после войн и набегов.

За год, на руках, страшным напряжением жил перенесли дома, улицы, целые кварталы, перенесли саму Аль-Аксу, в основании которой за золотой решеткой лежал Краеугольный Камень. Перенесли потому что знали – это не он, а потом отыскали и настоящий, тот самый, описанный в Мишне, на котором Давид поставил первый жертвенник Яхве.
Элиазар был в числе тех пятисот человек, что на собственных спинах, сгибаясь и крича от боли, внесли эвен а-штия через притвор в Хейхал, а дальше его двигали уже вручную все сорок девять посвященных верхней ступени, ибо только им разрешено было находиться поблизости от обиталища Бога.
Именно тогда Элиазар бар Гимия впервые почувствовал неродство этих людей с Храмом и был напуган своим открытием. Они шутили, выходя каждый день на "проклятую повинность", как они называли передвижение Камня вручную, они говорили о чем-то постороннем, они вообще – говорили! Элиазар молчал и молился, лишь произнося "Слушай, Израиль!" всякий раз, когда Камень продвигался хотя бы на ширину ладони.


Именно тогда банкир Акива бен Гааллель, в миру Эдриэн Галли, сказал с легкой улыбкой: - Вы сотворили себе кумира, доктор Элиазар и, при всём моём уважении к Храму, эту штуку – он кивнул в сторону Камня – мы за полчаса переместили бы вертолётом. И усмехнулся. Как показалось Элиазару – сочувственно.
После этих слов Элиазар болел неделю.
Элиазар терял союзников, понимающих его и, не решив пока, что и кто для него важнее, с того дня начал отдаляться от этих людей. Эти самые "семижды семь верных", коим уготована великая честь вписать свои имена в вечность, эти избранные, потомки избранных, одно упоминание о которых стиралось со всех людских скрижалей на протяжении тысяч лет – они тихо посмеивались над Элиазаром, его примитивной техникой, ручным трудом и фанатизмом его подчиненных.
Они перестали верить в Храм, - все чаще думал Элиазар, и это страшило его.

- Кто, кто как не вы, - взывал он на очередном Совете, размахивая рукавами своего сине-белого облачения, бегая по залу, - кто как не вы должен понимать значение Третьего Храма?! Неужели десятки поколений ваших предков жили для того чтобы вы усмехались тут, в священном месте, где воссияет Третий и последний Храм?

- Мы две тысячи лет добывали для этого деньги, о неуёмный наш собрат, - тянул своим жирным голосом Акива бен Гааллель, - и теперь они у вас есть, стройте.

На это Элиазар не знал что ответить – губы его сводило судорогой, ногти впивались в мозолистые ладони и он садился на скамью временного Зала Совета, где сводом служил еще не драгоценный нефрит, а грохочущая парусина, а вокруг зала кипела невиданная стройка.

- Мы подсунули своего человека в советники дураку Константину и он узаконил новую религию - этот суррогат, удобный нам, позволивший нам сохранить наши Книги во времена гонений – вам этого мало, наставник и учитель Элиазар бар Гимия, Строитель Храма? - вопрошал его первосвященник на том памятном Совете. Тогда наконец был доставлен в Святая Святых Ковчег Завета.
Сам Элиазар нашел его в катакомбах под горой, он плакал, целуя его основание, он год не давал разрешения приблизиться никому, кроме первосвященника, и вдвоем они сдвигали золотой капорет "в четыре пальца толщиной и длиной два локтя с половиною".
Был ли ты братом и другом мне, желчный Иезекииль, когда открылись нам под капоретом скрижали Завета, которых касалась рука Моисея и на них – заветы Бога и его непроизносимое имя – hаШем, которое они смогли только прочесть, но не произнести?

Они сидели, прислонившись спинами к самому святому, что есть у иудеев, и плакали, смеялись и плакали, и разговаривали, и молились, а когда поднялись с радостной вестью о находке из катакомб на белый свет, оказалось что прошла неделя, что их ищут. Их считали погибшими, пропавшими в подземельях, а они вышли помолодевшими, и одежды их были чисты, из бород пропала седина, лица разгладились и на правом запястье у каждого появился знак в виде буквы "алеф", и никто не знал, что это, и их стали почитать даже более, чем это можно.
Веровал ли ты тогда, Иезекииль, коварный и желчный, верил ли ты, что Храм будет построен? Да. А веруешь ли сейчас, что он нужен?

- Мы создали суррогатную религию и укрепили ее через дурака-императора, а спустя триста лет мы создали еще одну, произросшую с того же поля – мало тебе и этого, Элиазар бар Гимия, Элиазар-строитель?
- Мы собирали две десятины с каждой синагоги, с каждой общины на протяжении двух тысячелетий – этого тебе мало, Строитель? - не унимался банкир Акива бен Гааллель, жирным своим голосом считая деньги тысячелетнего тайного плана. – Ты знаешь не хуже меня, что для личного обогащения мы не брали из этих денег ничего, и родители наши, и их родители, и так далее – от тех праведных иудеев Александрии, что были первыми Ждущими Храма. Все, все, все деньги, все усилия были направлены только на одно: накопить когда-нибудь столько денег, чтобы хватило на третий Храм, и чтобы уж он стал вечным! Восемьдесят колен моих предков копили деньги, восемьдесят! У тебя есть в чем-то нехватка, Строитель?

Нехватки не было, ни разу за сорок лет. Прадед Элиазара, инженер, возглавлявший группу талантливых архитекторов и учёных, сказал, что подготовленный ими проект Храма потребует всех богатств мира на свое воплощение. Элиазар получил эти богатства. Все.
Они стекались к нему ручьями и полноводными реками, они позволяли выполнить любое желание, любое!
В Карраре были перенесены на новые места несколько старинных городов – только для того чтобы открыть нетронутые пласты знаменитого мрамора для девяти тысяч колонн Храма. Каррара была объявлена зоной будущего землетрясения и закрыта, а машины всё пилили и пили мрамор, и вывозили его кораблями, идущими к Святой земле.
Бетон чудовищно толстых стен Храма был выполнен с добавлением молибденовой стали - и целая страна стала вассалом Банка Акивы чтобы покрыть издержки, связанные с добычей этого металла. Прадед Элиазара рассчитал, что стены выдержат землетрясение силой 9 баллов, Элиазар был уверен – они выдержат всё.
Фундамент Храма заливали восемь лет, причем сначала были насыпаны острова – Храм не помещался в старых пределах, а потом миллион рабочих с бронзовыми лопатами и кирками начали рыть котлован. Прадед Элиазара лишь раз за всю свою жизнь ошибся в расчетах – им не понадобилось глубины в пятьсот локтей, хватило и четырехсот девяноста.
Западная стена была сохранена, встроена в новую стену, дабы потомки видели то же, что видели последние маккавеи, умиравшие на ней, защищая Храм от варваров-римлян. Её оставили, встроив в новую стену высотой до самого неба.

- Какой высоты твой Храм? - спрашивали у Элиазара верующие, целуя его бело-голубое одеяние, когда он проходил по строительной площадке.

- Мой?! Да как смеешь ты говорить так? Это Храм Яхве, а высота стен его… - Элиазар смягчался, - когда будешь ты смотреть на верх стены и упадет кипа с головы твоей – вот тогда высота будет достаточной.

- Но никто не собирается разрушать Храм, Элиазар, - увещевали его знакомые, - зачем такая немыслимая прочность?

- Символ веры должен стоять вечно, - уверенно отвечал Элиазар.

- Храм будет стоять вечно только в душе, - тихонько сказал как-то со своего места в третьем ряду старик Узиэль, хранитель свитков Торы, и никто не обратил на него внимания, кроме Элиазара.

"Храм будет крепок только в душе" – с тех пор Элеазар часто вспоминал эти слова и всё чаще испытывал неприязнь к остальным сорока восьми членам Совета. К кормившим его и его стройку, приносившим дары к подножию алмазного чертога, к ним ко всем.
На двадцатый год строительства был закончен фундамент и возведены стены, была положена кровля, на которую ушло столько золота, что шесть войн зарождались в мире каждый год не дожидаясь прекращения старых. Кровля сияла так, что слепли птицы, пролетавшие над ней, и падали на нее, загрязняя своими трупами дом Бога.

- Всё не так просто. Элиазар-строитель, - сказал как-то медовоголосый Иса-притворщик. Наши предки организовали общество Ждущих Храма, мы воплощаем их чаяния в жизнь, и когда ты закончишь Храм - мир не рухнет, мир по-прежнему будет нашим.

- Для чего, Каамурц-Иса?? Все эти поколения чаяли не Храм – им нужна была вера!

- Вера, вера, успокойся. А кроме веры? А остальные, пусть и неверующие? А дикари, а одурманенные неправыми религиями, созданными нами или не нами? Что нам делать со всем этим, когда будет построен Храм? Тебе не понадобятся твои молитвенные ремешки чтобы узнать это: просто жить дальше. Жить дальше также, как мы жили, собирать то, что собирали раньше – процесс бесконечен.
- Что, собираетесь построить четвертый Храм на Марсе? - угрюмо вопрошал Элиазар.

- Ну, не так прямо, не так прямо, друг мой Элиазар, - отвечал Иса и его жучьи глазки весело бегали. – Но…почему бы и нет? На дворе 6070-й год, брат мой, или, если угодно, 2310-й. Храму есть куда распространиться, - и ушёл, посмеиваясь и запахивая полы непослушного облачения.

К тридцать пятому году под весом камней, золота и серебра прогнулись скалы под Храмом и по морю стали чередой подходить гигантские корабли, с них нагнеталась под фундамент стеклянистая моментально твердеющая масса и Храм выровнялся. Ни одна колонна не накренилась, ни единая плитка драгоценной бирюзы, которыми были облицованы стены, не упала, и шофары на Йом ха-Киппурим звучали торжественно и победно.
А к концу 39-го года строительства, когда занавес для Святая Святых был окончен и водружен, была заведена и страшно запела хриплоголосая Магрефа, возвещая последний год, которого все так ждали.
Храм сиял.
Белые полосы перламутровых пластин на его стенах чередовались с синими, из драгоценной бирюзы, и больно было смотреть на это сияние. Своды крыш самого Храма, шестнадцати его дворов и ста залов уснастили шипами из вечного иридия, дабы птицы не загрязняли обитель Яхве.
Храм стал колючим, думал Элиазар, где в нем добро?..
В последний год через всю страну понесли на руках доски для отделки Хейхала, последнего помещения перед Святая Святых. С тридцатого поколения Ждущих Храма начался сбор цветков шафрана, из цветков делали масло и хранили его в серебряных сосудах для пропитки этих будущих досок.
Сороковое поколение высадило кедры, семидесятое их заповедало, семьдесят пятое срубило всю рощу, гордость Ливана. Могучие стволы были помещены в шафрановое масло и пять поколений Ждущих Храма охраняли серебряные ванны с благовонным деревом.
Доски доставили в Храм, платиновые гвозди с шестиугольными шляпками пробили мягкую древесину и Хейхал наполнился благоуханием, а душа Элиазара потемнела еще более: слишком много таинств, слишком мало веры…


                *   *   *

Вчера, как и все эти дни, Элиазар последним выходил из Храма. Собственно, вчера строительство было завершено, строительная пыль была выметена и, закрывая за собою Северные Врата, Элиазар не знал, для чего ему возвращаться сюда завтра, в черный день Девятого ава.
Створки Врат блеснули в вечернем красном луче Солнца, переливаясь мириадами бриллиантовых искр, и закрылись, толпа рабочих, каждый день ждавшая его выхода приветственно загудела, его повлекли к носилкам, усадили и понесли к палатке, в которой он жил.
Все чаще в последние месяцы поднимались к нему вопрошающие лица добровольных строителей, все бережнее, даже подобострастнее они возводили его на носилки и торжественно несли подле храмовой стены, всё чаще он обнаруживал на своём одеянии аккуратные дыры – клочки его одежды благоговеющие работники хранили у себя на груди.

- Будет ли стоять Храм, высокий господин наш Элиазар бар Гамия? – осмелился задать вопрос юноша с горящими фанатичным блеском глазами.
Носилки качались, громада Храма пылала кровавым заревом справа от Элиазара, уносясь в почти бесконечную высь, слева море, ставшее красным от заката, уходило в почти бесконечную даль, и бесконечной печалью были полны глаза посвященного верхней ступени, строителя Элиазара бар Гамии.

- Только Храм в сердце твоём будет стоять вечно, юноша, - отвечал он, складывая руки крестом на груди.

- А когда я умру, Учитель, ребе Элиазар… - что будет с моим Храмом?

- С Храмом ты не умрёшь, - отвечал посвященный верхней ступени, слезая с носилок. – Завтра Девятое ава, юноша: молись, не пей вина и не возжигай свечей, - добавил он и скрылся в палатке.

Наутро, облачившись, он пошел в Зал Совета, уже зная, что там будут обсуждать, как встретят его. Так и вышло – он был встречен высокомерными улыбками, а обсуждались ритуалы торжественного открытия.

- Нет, я не проживу еще пятидесяти лет, Иезекииль, но переживете ли вы этот Храм, наставник мой и учитель? – завершил он препирательство с первосвященником. Собравшиеся загудели возмущенно, но почти без злобы:
- Иди, выспись, Строитель, - советовали ему с разных сторон, и только старенький Узиэль, хранитель свитков, ничего не сказал – сидел, погруженный в свои думы.

Покинув Зал Совета, Элиазар не оглядываясь, прошел мимо Святая Святых, прошел через все шестнадцать дворов и сто залов, ведя рукою по стене, и голова его была гордо поднята, но бело-синий капюшон скрывал печаль его лица. В Священническом Дворе он привел в движение меха Магрефы и хриплый её крик, объявлявший праздники и скорби, возвестил, наконец, истинное имя Бога и Храм стал рушиться за стопами Элиазара.
Пылью оседали стены толщиной в двести локтей, искрами поднималось в небо золото кровель, голубою водой стекала к морю бирюза и смешивалась с морем и в ней играли рыбы.
Элиазар шел, а позади него таяли в воздухе дерево и бронза, колонны и золотые хлеба предлежания, истончались разносимые ветром свитки, ледяным зеленым пламенем горел фундамент, и яма его заполнялась мирною тиной.
Створка Южных Врат, высотой в сорок ростов человека и шириною с площадь бесшумно сдвинулась, роняя драгоценные камни и истекая серебром, и Элиазар предстал перед толпою, наводнившей внешние приделы. Толпа молчала. Он поднял руки, сине-белые широкие рукава опустились, знак “алеф” засиял, и со всех сторон раздались крики:

- МарИн, марИн***! Он пришел, марИн, он пришел!

Элиазар сходил по яшмовым ступеням – последним, что осталось от Храма, от ставшего ненужным Ковчега, от Святая Святых, за тяжким занавесом которой скрывалось неведомое, Элиазар ступал по таявшим красным камням – последний из Совета, ставший единственным, так и не откинув капюшона с грустного лица. Он уходил, унося Храм в себе, и радовался завершению его постройки.

- Я построил, я построил, - ликовало всё в душе его, - но я ли – венец восьмидесяти колен что мечтали о постройке? – Элиазар сомневался, хмурил чело, а над всем Иерусалимом, над всею страной вставало облако золотистых капель, окрашенных закатом в цвет крови.

- Я построил его, он во мне, он есть, он есть, он будет! Шма, Исроэл!

___________________________________

* Храм: под Храмом в иудаизме всегда понимается единственный, центральный храм, в Иерусалиме. Первые два храма были разрушены соответственно 2500 и 2000 лет назад, Первый – Навуходоносором, второй – римскими легионами Тита Флавия. В обоих случаях разрушение произошло 9-го августа.

** Тиш'а бе-Ав (Девятое Ава): пост в память о разрушении Первого (423 г. до н.э.) и Второго (70 г.) Иерусалимских Храмов, разрушенных в один день – 9-го августа (9 ава по иудейскому летоисчислению)


*** "Марин, марин!" ("Мессия, мессия!"): призыв-восхваление нового пророка, пророка истинной веры.