Продолжение. Начало "Воистину воскресе. Понедельник-четверг".
Борис открыл глаза. Можно ли было сказать, что он проснулся? Скорее нет. Состояние забытья, от которого он только что пробудился, нельзя было назвать сном. Эта ночь не принесла Борису отдохновения, а наоборот: все дурное, что происходило в его жизни, сгустилось вокруг него, и утро нового дня лишь явственней обозначило живущие в нем несчастья самим фактом своего наступления.
Поломанный, поколотый, побитый, смятый уклад прежней жизни главного инженера требовал твердой хозяйской руки, чтобы привести весь этот разлад в хотя бы какое-то подобие порядка. Борис искал в себе эту руку, пытался взывать к тем своим волевым качествам, которые, несомненно, у него были... но не находил их. Совсем еще недавно властные, точающие борисов мир руки, безвольными плетьми лежали на постели и не могли помочь подняться его надломленному телу. Из него как будто вынули стержень. "Внешнее есть отражение внутреннего" – где-то читал он. Вот таким и был теперь Борис: осунувшимся, ссутулившимся, постаревшим лет на десять за несколько дней. Вспомнилось еще одно высказывание: "В молодости человек являет собой то, чем его наделил Бог. К старости он является тем, что сумел стяжать сам". Произнесенное сейчас внутри себя слово "Бог", не вызвало никаких эмоций. Что сейчас являл собою Борис? Развалину. Трагедия с Валей разрушила его, как разрушается карточный домик от одного неосторожного движения игрока. Выходит, жизнь и есть игра? И следует опять начинать собирать что-то из этих обломков. Правда, есть ли на это силы? Да и зачем?!
Вдруг в Борисе что-то ёкнуло. Он даже точку в которой ёкнуло почувствовал совершенно определенно – в солнечном сплетении. Импульсы, после обнаружения себя, стали затухать, вторя ритму бьющегося сердца. Произошло это когда Борис, продолжая мыслить в "игровом стиле", вспомнил о посетившей его на днях легкости. "Эгей... да под развалинами-то обнаружился росток!". И тотчас, вспомнив о нем, Борис оставил свою внутреннюю раздробленность, в которой никак не мог подняться, удивительно легко и быстро сел, как будто вспомнил об очень важной и радостной для себя встрече, на которую боялся опоздать. Вялость и ощущение своей бесполезности как рукой сняло.
Не успев толком удивиться такой быстрой перемене в себе, Борис попытался припомнить все мельчайшие детали вчерашнего ощущения легкости... И ничего конкретного вспомнить не мог. Вернее, он помнил, что ему было хорошо, но как это было, ясного ощущения и, тем более понимания, не пришло.
Икона. Нужно прийти к ней. Раз возле нее ему стало хорошо, значит, есть шанс, что все повторится снова, стоит лишь оказаться с ней рядом.
"Это уже суеверие какое-то или колдовство", – подумал было относившийся отрицательно и к первому и ко второму Борис. Но страх потерять ту ниточку к легкости и остаться наедине с разрухой, в которой он проснулся совсем недавно, заставлял делать его хоть что-нибудь, лишь бы вернуть легкость, в которую он окунался за последние дни несколько раз.
Он спешно сделал утренние дела, стараясь не разбудить Наташу, оделся и вышел из дома прочь.
Придя в храм, увидел много людей. Но люди сейчас для него были ничем. Бориса совсем не интересовало, как он выглядит, что о нем могут подумать, – он шел к батюшке Серафиму.
Подойдя к иконе, Борис жадно припал взглядом к лику старца.
– Ну, помоги мне, Серафим! – шептал он. – Ты же видишь, что на меня наваливается! Я больше не хочу этого! Я не хочу видеть в себе эту страшную пустоту! Помоги мне её заполнить! Она раздавит меня... пусть мне опять станет легко...
Борис медленно опустился на колени и заплакал. Тихонечко так, по-детски. Как плачет отчаявшийся ребенок, потерявший мамку в большом магазине. Вокруг него ходили люди, но Борис их не замечал, как не замечал бы их и потерявшийся, горько от этого плачущий мальчик – ведь он отчаялся найти среди них свою маму... И пока детские глазенки не отыщут знакомые черты, ушки не услышат дорогой и единственно нужный сейчас голос – ничто не будет иметь для него значения в этом мире. Весь мир будет пуст и чёрен без мамы.
Голос в церкви что-то монотонно зачитал. Это чтение через какое-то время стало возвращать Бориса к реальности. Осторожно так, по-тихому. Как будто его душу очень аккуратно трогали чьи-то заботливые и очень нежные руки. От них исходило тепло, и глаза Бориса высохли, из души постепенно куда-то исчезала тоска и безнадежность. Что за слова произносил этот голос, Борис не понимал, но та исцеляющая теплота таилась именно в них. Борис встал, выпрямился и, не шевелясь, просто стоял, боясь своим шевелением разрушить воцаряющиеся в душе мир и спокойствие. Вернее сказать, ему даже не было нужды двигаться. Ему опять становилось хорошо.
Ради этого "хорошо" можно простоять целую вечность, лишь бы оно не кончалось! Через это Борис почувствовал, что "Царствие небесное", о котором он так часто слышал и от которого морщился при упоминании, наверное, из этого "хорошо" и состоит. Что не нужны в нем ни дела, ни заботы, ни даже радости земные, ибо они суть отражение этого самого "хорошо". И там, в этом Царствии, каждая мера наполнена до краев этим "хорошо". И другой меры измерения в нем просто нет. Ничего нет: ни времени, ни пространства, ни происходящих в них событий... Лишь это "хорошо". И от человека будет зависеть: насколько много или мало сможет он этого "хорошо" вместить.
Чтение неожиданно кончилась. Борис не предполагал, сколько времени простоял. Народ повалил из храма вслед за священниками, которые что-то несли на плечах.
– А что происходит? – спросил он у вынужденно жмущейся к нему девушки.
Та вскинула на Бориса глубокие серые глаза и, оценив, насколько это было возможно ситуацию, коротко произнесла:
– Вынос Плащаницы.
Увидев, что ответ не в полной мере развеял непонимание спросившего человека, добавила:
– Спаситель умер на Кресте. Сегодня Страстная пятница – день, когда был распят и принял крестную смерть Спаситель. Тогда, в это время, Его вели на Голгофу, чтобы распять на кресте, а у нас, сейчас, обносимая вокруг храма плащаница символизирует этот путь. После ее поместят на специальном месте перед Царскими вратами в храме.
Борис жадно слушал. Ему вдруг стало интересно все происходящее здесь. Там, за церковной оградой была жизнь без Бога и без его Тишины, а здесь происходило нечто отличающееся от внецерковной жизни. Борис вдруг почувствовал испуг, что если Спаситель умер, то и Тишиной Своей он больше никого одарить не сможет – Его же погребли, и на Земле Его больше нет! Борис испугался, что останется безоружным перед надвигающейся пустотой. Перед теми давящими душу кошмарами тоски и неизбежности смерти, что преследовали его, пока он не оказался в храме... "Постой, – говорил про себя Борис, – но и Серафим давно умер!". А, тем не менее, впервые почувствовал Тишину Борис именно у его иконы. Так, может быть, смерть это далеко не конец?
Борис смотрел на тянущуюся из входа в храм процессию. Он стоял на пороге и видел, что ее начало во главе со священниками уже показалась с другой стороны храма, обойдя его против движения солнца.
На секунду, всего лишь на секунду, Борис допустил в себя прежнее отношение к происходящему: "взрослые люди, а тащат на плечах какую-то тряпку на картонке – "плащаницу", – и думают, что это им чем-то поможет"... Но появившееся вслед за такими мыслями злорадное, надсмехающееся чувство так ожгло Бориса, так ярко напомнило ему прежнюю свою зависимость от происходящих в его жизни событий, что он предпочел лучше не думать ни о чем вообще, чем иметь в себе язвительные, лишающие внутреннего мира мысли.
Хвост крестного хода тронулся, огибая храм. Борис отправился вслед за ним, влекомый действом. Ему было спокойно идти и ни о чем не думать. "Чтобы вместить в себя новое понимание, нужно освободиться от старого" – примерно так пронеслось у Бориса в голове. Тем более что старого своего отношения он уже сторонился, как будто впервые в жизни увидел со стороны грязного, смердящего, шелудивого пса, которого раньше считал за верного стража и товарища...
Завершив свой путь, Крестный ход вошел обратно в храм. Плащаницу разместили посередине храма ближе к алтарю на специальном столике, обильно украшенном живыми цветами. Служба продолжилась, но недолго. Во всяком случае, так показалось Борису. По окончании службы, ведший ее священник, повернулся к верующим. В руках у него был крест. Лицо батюшки, глубоко скорбное и какое-то отстраненное, потрясло Бориса не меньше, чем страх потери тишины в себе. Тихий голос, которым он начал говорить, лишь подчеркивал ту тяжесть, которую священник держал сейчас на своих плечах. "А может, и он тоже боится что-то потерять? Такое лицо у человека бывает, когда он потерял что-то ценное и дорогое... Что стоит за этим лицом, за голосом, за всеми словами, что говорит сейчас этот человек?" – Борис никак не мог взять в толк: что же здесь происходит?! Чувства, являемые сейчас его глазам, были глубоки и неподдельны. Источником возникновения этих чувств было распятие давно умершего Человека. Но почему эти люди так глубоко переживают его распятие и последовавшую смерть?! Его, Борисовы родители тоже умерли, но их смерть хоть и вызывает печаль, но от этого никуда не денешься – все умирают... "Подожди, – сказал сам себе Борис, – А если предположить, что Христос не просто Человек, а Бог. Тогда почему Он умер? Как Бог может умереть? Может потому и скорбь у этого священника такая глубокая, что Бог умер, а не просто человек?"
Борис попытался представить, что можно почувствовать при смерти Бога. "Чушь какая-то", – только и смог сказать на воображенную "смерть Бога" Борис. "Бог умереть не может. На то Он и Бог. Как я себе это понимаю. Он же всесильный, значит, все может. Как и зачем ему умирать?!"
"Если только Ему Самому это не будет нужно", – появилось в голове у Бориса.
– "...ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, чтобы каждый верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную"...
Эти слова священника удивительным образом отозвались в Борисе. Как будто ответом на родившийся вопрос прозвучали они. Цепочка логических размышлений потянулась дальше: "Значит, ничто, кроме смерти Бога не могло стоять в этом месте развития человечества? Ну, допустим, Бог не пришел бы, и не умер. Ну и что?! Что проку оттого, что умер Бог?" – пытал самого себя Борис.
– Только Христос, Сын Божий, мог вынести ту меру греха, что несло в себе человечество. Только Бог мог взять на Себя все немощи человеческие и пронести их через всю свою наполненную страданиями жизнь и ни разу не поддаться на действия греха в той поврежденной человеческой природе, что взял Он на Себя при вочеловечивании. И другого способа спасти погибающего от разъедающего смертью греха человека не было, нет, и не будет...
Борис уже даже и не удивился очередному ответу на свой только что появившийся вопрос. Он лишь стоял и прислушивался к действию полученного ответа в себе. "Значит каждый рожденный на Земле человек, уже является носителем смерти. Это верно – все умирают. Но Борис впервые посмотрел на смерть как на приобретенное свойство человека. Выходит, изначально человек был задуман Богом для бессмертия. И как это красиво! Борис вдруг ощутил, какой должна быть жизнь человека, если вся она будет наполнена тем самым "хорошо", которое совсем недавно спасло его от удушающей пустоты. И теперь уже ему искренне казалось, что каждому, кто к этому "хорошо" неспособен, должно быть избавление, некая неподвластная его собственной воле сила, которая будет стоять непреодолимым мерилом способности человека быть счастливым. Иначе, какой смысл жить человеку, обреченному на вечное несчастье от непонимания близких, болезней, старости, в конце концов?
Борис вспомнил стариков, которые только и ждут, чтобы умереть, изнемогая от старческих немощей.
"Ну, а если бы они не были стары и немощны? Если вновь наделить силой их утратившие молодость тела? Разве не вернется тогда к ним радость полноценной жизни?!"
И тут Борис вспомнил свою соседку, что хоть и редко попадалась ему на глаза, но всегда обращала на себя внимание. Первой при встрече у подъезда их дома или на лифтовой площадке она никогда не здоровалась, а если это делал Борис, то отвечала сдержанно, но, впрочем, не без заготовленных вежливых ноток в моложавом голосе. Это была среднего роста, изящного телосложения, очень ухоженная и всегда со вкусом одетая женщина. Натуральные седые волосы не знали краски, чего нельзя было сказать о лице. Тщательно наложенный макияж не был ярок, но и в желании быть незамеченным его упрекнуть тоже было нельзя. На вид ей казалось лет 50 "с хвостиком". Но точно определить, насколько мал или велик этот «хвостик», не представлялось возможным, потому как хоть выглядела она очень хорошо, но вот появлявшийся время от времени рядом с ней мужчина, давал повод предположить, что ей значительно больше лет...
Мужчина был старше ее. Весьма неопрятен, грузен и брюзглив. На последнее качество, помимо слышанных Борисом его коротких, междусобойных с дамой реплик, указывала крупная, с сизоватыми вкраплениями, и как-то органично для своего хозяина, отвисавшая нижняя губа. Над верхней, значительно более тонкой, нависал довольно крупный нос, носящий на себе те же признаки сизовости. С постоянно недовольным выражением на рыхлом, но гладко выбритом лице, мужчина обычно шел впереди и немного сбоку своей спутницы, грузно переваливаясь на крупных ногах в потрепанных жизнью пыльных штиблетах. Независимо от времени года на нем был всегда надет широкий, когда-то бежевого цвета плащ, и лишь в зависимости от времени года он был застегнут или нет. Будучи распахнут, плащ являл окружающим не заправленную рубаху на крупном пивном животе, из-под которого начинали ниспадать неопределенного размера брюки, делая своего хозяина еще более аляповатым и бесформенным. Лицо его становилось особенно капризным в моменты обращения к нему ступающей следом дамы. В такие моменты оно как будто от мучения на миг перекашивалось недовольной гримаской и, если нужен был ответ, крупный рот тут же извергал реплику по возможности краткую, но при этом до крайности наполненную едким содержанием. Причем получалось это у него также непроизвольно, как и стремительно, что говорило о многолетнем использовании такой формы общения. Дама же, напротив, являла собой образец холодной вежливости и сдержанности, словно хотела показать пример поведения своими хорошими манерами, точностью фраз, в праведности содержания которых, по ее мнению, мог усомниться разве только полный невежда. При всем этом она словно не замечала дерзкого, ярко эмоционального отношения к её репликам своего собеседника. В этом Борис Петрович тоже видел многолетний опыт односторонней связи, что, конечно же, не могло не вызывать в нём сочувствия к этой странной паре... Так они с соседкой и жили, встречаясь лишь изредка на общей домовой территории, пока в обстоятельства этих встреч не была внесена яркая перемена.
Однажды, выйдя из своей квартиры, Борис Петрович столкнулся нос к носу с дамой, которую, он мог в этом поклясться, никогда раньше не видел. Яркое, стильное, красного цвета пальто, такого же цвета с малыми полями и черной лентой вкруг основания тульи шляпка, из-под которой выглядывали тщательно уложенные насыщенного черно-жемчужного цвета волосы. Белый на шее шарф, яркие, в тон пальто, как-то неестественно улыбающиеся всем на встречу губы, на глазах черные очки, стремительная походка, красные модельные сапожки... Весь облик незнакомки, её стремительность, вызвали в Борисе совершенно определенное сравнение с несущейся по вызову пожарной машиной, с тем лишь отличием, что пожарные машины требуют освободить им путь, а не здороваются... И с каким же удивлением Борис в приветственном её голосе вдруг узнал, машинально обронив ответное "здрасьте", свою давнюю соседку... Так и простоял он с чуть ли не отвисшей челюстью с полминуты, уперев свой взгляд в захлопнувшуюся дверь подъезда, которая скрыла собой стремительно удаляющуюся фигурку...
Некоторое время и Борис, и Наташа, да и все соседи недоумевали по поводу столь разительной перемены, теряясь в предположениях причин ее породивших. Но вскоре, через одну пытливую бабушку стало известно, что поводом для столь яркой перемены могла стать смерть навещавшего её мужчины. И что этот мужчина был не кем иным как единственным её сыном...
Странная и неожиданная, если это так и было, реакция на смерть... Обычно скорбь, плачь, страдания, уныние или, как говорят, депрессия, – верные спутники смерти близкого человека... А тут совершенно иное, можно даже сказать, противоположное действие – некий вызов... Только кому и для чего?
Борис вспомнил Валюшу и внутренне содрогнулся при мысли о возможной смерти дочери. Всколыхнутое этим содроганием чувство горя и безысходности побудило его тут же искать и противодействие ему. "Храм, – начал собирать свои мысли Борис. – Я сейчас в храме. Смерть Бога. Так. Скорбь. И так каждый год. Почему и зачем? Воскресение. Радость Воскресения... Вот зачем смерть Бога? Допустим, но что эти смерть и воскресение дали той же соседке и ее сыну? А Вале?"
Борис вернулся к теме смерти и вечной жизни, побудившей его к воспоминаниям о соседке.
"Хорошо. Ну, не умер бы Бог, и не воскрес. А соседкин сын умер. А если бы не умер? Ну и каково же им было бы жить вечно?! Вечные нравоучения с одной стороны, и вечное недовольство с другой. Разве это жизнь? И, что самое страшное во всем этом – шансов измениться у них практически не было. Призрачные, эфемерные шансы да, были: пойти к психологу, переосмыслить свою прошлую жизнь, вытащить ты занозу, вокруг которой и распространилась вся эта гниль. Гниль человеческих отношений, которая отравляла жизнь этих несчастных.
Заноза. Что эта за заноза такая? Воспитание, порок какой? И, главное, дай ты таким носителям заноз хоть миллион лет жизни, хоть какое богатство и достаток – все будет отравлено!"
В этом Борис был уверен: на всё будет наложена черная лапа этой гнили.
"И богатство таким людям будет в еще скорую погибель от излишеств и разного рода извращений в своей невоздержанности. Будут упиваться ими во всем приумноженном богатством безобразии. Так не благо ли тогда для этих людей нищета и смерть?"
Борис вспомнил концлагерное: "Смерть – избавление".
Так что же, это как у фашистов и их жертв? Нет, тут что-то не так.
Смерть Бога. И Воскресение. Вот в чем отличие, – Богочеловек воскрес! Выходит, Он сделал это, чтобы победить ту самую гниль, которая есть в каждом рождающемся человеке? Взял на Себя человеческое, отравленное естество и... Воскресил его через изменение... Чтобы оно стало чистым и безгнилостным. Возможно, таким, каким его и задумал Бог, когда творил человека по Своему образу и подобию... И тогда становятся понятны слова "Ибо так возлюбил Бог мир... что отдал Сына..." вот для чего нужно было умереть Богу. Чтобы победить смерть Своим Воскресением! И эта смерть уже не та, не концлагерная! Эта смерть обнадеживающая. Эта смерть дает человеку шанс измениться, потому как Христос указал этот путь. Он прошел этим путем: умер и воскрес. И теперь каждый, кто захочет, может воспользоваться этим даром изменения...
А что же соседка? Ей так были важны нормы, в которые она верила; которые поставила превыше всего, и которыми тюкала и пичкала своего сынка всю жизнь. И когда его не стало, они, лишенные объекта своего применения, вырвались в первую попавшуюся форму самовыражения – яркий внешний вид... Вскоре, кстати, и она сама умерла. В квартиру её, сразу же, на следующий день, въехал участковый. В мусорный контейнер за домом были вынесены и свалены все пожитки бывшей хозяйки с ярким пятном красной шляпки, запиханной за ненадобностью в самый верх тюка с грязным бельем и всякой всячиной.
Борис вспомнил недавние перемены в себе и найденное совсем недавно "хорошо". Какой тогда смысл жить без этого "хорошо"? Без него ты уязвим, без него ты несчастлив, в конце концов! И единственное, что сможет тебя освободить от этой уязвимости, так это, как ни странно, смерть... Но только не сама по себе, а лишь во Христе. Ибо только Он смог её преодолеть Своим божественным Воскресением... Так вот оно что! Вот радость-то откуда! И как этого Борис раньше не понимал?!
Борис даже немного припотел от мысленного напряжения. Поняв главное, он вдруг почувствовал себя вконец уставшим. Огляделся вокруг, увидел рядок стульев вдоль задней стены при входе. Пошел туда и с наслаждением сел. Ему показалось, что только что он выполнил самую тяжелую работу в своей жизни.
***
Борис пытался очистить голову и ни о чём не думать, но он явно увлёкся выстроенной логической цепочкой.
– Да если бы Христос не воскрес, просто не разорвался бы этот круг, где основным, неправильно стоящим звеном и замыкающим вечную жизнь человека в эту бессмысленную замкнутость, стоит смерть... А не пришел бы Спаситель? Что тогда изменилось бы в мире? Ничего. Люди также рождались бы и умирали, рожали детей, продолжая свой род... Улучшали бы условия жизни для последующих поколений, не замечая, что в самом начале жизни любого человека, в самом устроении мира уже сидит зачаток той самой гнили... И в какой момент, в какой форме вырвется эта гниль наружу не знает никто... Отсюда обиды, конфликты, теракты, войны... Какой глупой теперь показалась Борису жизнь вне нового понимания. Выходит, каждый человек имеет в себе мину замедленного действия, контейнер со смертельным ядом, который не только рано или поздно его настигнет, но и самую жизнь его может на всем протяжении отравлять завистью, злобой, ленью, иным разрушающим человеческую личность пороком. И никто не знает, отчего так? Никто не говорит, как с этим бороться... Да, есть сильные, талантливые и яркие личности, которых ставят в пример, но никто не знает, что у них внутри и как они всего этого добились. Можно пытаться им подражать, раскладывать по полкам их психологические портреты, но всегда будет оставаться некая неясность, некое тёмное пятнышко в самом основании, которое и будет затмевать последнее недостающее звено, ведущее к корню решения и делающее картину ясной.
И вот теперь Борис увидел это звено. Каждый человек, имеющий хоть какие достоинства и достижения, всё равно подвержен гнездящейся в нем гнили. Пусть он сумел загнать её глубоко внутрь, пусть её совсем не видно, но она в нем всё равно есть. И в этом смысле самый обычный, "рядовой" человек не только ничем не отличается от талантливого и выдающегося, но может быть лучше и успешнее него в деле борьбы с гнилью. Хотя бы в себе. И эта борьба казалась Борису сейчас важнее всех мировых достижений, ибо и самые светлые и нужные достижения могут быть отравлены этой гнилью и поставлены на работу низменным человеческим качествам: гордыне, тщеславию, самовозвышению, жажде безграничной власти среди близких, или во всей стране и господства в мире... А любовь, милосердие, доброта, всегда будут дороже всех мировых богатств. Потому что они живут только там, где есть врачующая душу Тишина".
Борис снова и снова подвергал проверке свое открытие.
"Все правильно: даже самый добрый человек остается способным на гнев и раздражение, через которые исторгается наружу гниль".
Но над человеком всегда висела бы длань неизбежности, злой рок непреодолимой смерти – смерти тела и своей личности? Борис всё чаще стал задумываться о "жизни после смерти". Удивительно! Раньше неизбежность смерти совсем не занимала его. Не то чтобы её не было для Бориса совсем, но обстоятельства конца жизни были отодвинуты далеко напослед. Как будто некто говорил: "Не сейчас, не теперь, будет ещё время об этом подумать... Сейчас другими делами нужно заниматься. Сейчас жить нужно!" Но ворвавшееся без какого бы то ни было предупреждения несчастье с Валей, со всей бесцеремонностью показало кто будет править бал, когда наступит тот самый "час икс"... И уж тогда точно не будет ни времени, ни возможности что-либо познавать или разбираться. Определенные события пойдут своей скорбной чередой, и направление этого движения – Борис так и почувствовал – закладывается именно здесь и сейчас, при жизни человека. А не заложишь – потом это движение приведёт к разрухе и пустоте…
"Так что же нужно делать, чтобы умереть правильно?" – стоял и задавался вопросом Борис. Как быть со своими радостями и печалями, достижениями и потерями – всем тем опытом, который никому передать нельзя, ведь "нельзя за другого выучить таблицу умножения". И еще: "Лошадь можно привести к водопою, но пить она должна сама" – так говорила бабушка Бориса. И сейчас Борис вдруг подумал, что если руководствоваться общепринятыми нормами развития человечества, эволюцией, то в нравственном смысле она может быть применима только по отношению к каждому отдельному человеку внутри себя. И за границы личности эта эволюция не распространяется. Можно передать знания, но нельзя передать любовь, тот стержень, на котором и основывается любое развитие личности. Сколько бьются над проблемами воспитания подрастающего поколения люди, а получается это только у тех, кто сам познал, что такое любовь...
Священник закончил говорить, повернулся к плащанице и, сделав земные поклоны, приложился к ней самой и лежащей поверх книжице. Ему последовали и все находящиеся в храме люди, выстроившиеся сейчас в очередь.
Не совсем понимая, что он делает, Борис последовал их примеру и поцеловал на плащанице ноги Христа, а затем и книгу в твердом медном переплете. Поднялся, сделав последний земной поклон, направился прочь из храма.
Остаток дня Борис провел в задумчивости. Тоска его не захлестывала, но и легкости он не ощущал. И все же, что-то новое зрело у него внутри. Что? Может быть новая система координат? Борису хотелось сделать еще что-нибудь! Просто нахождения в храме ему не хватало. Что, что еще он может сделать?! – Борис судорожно искал ответ.
Поделиться с кем-нибудь тем, что происходит внутри. Выплеснуть. Не упаковывать в привычные (хотя, где они – привычные – для такого непривычного наполнения?) мысленные коробочки, а подыскать для них нечто новое, доселе невиданное вместилище. Поговорить бы с кем-то…
Он вдруг как-то вспомнил себя в детстве, когда мир казался большим и неизученным. Казалось, что он лишь стоит у порога больших открытий, которые начнут открываться как только он будет готов к этому. Они манили, эти открытия, предвкушение встречи с ними заставляло преодолевать все жизненные трудности и неудачи. Что же потом произошло, что Борис потерял из вида это прекрасное далёко? С течением времени, он даже не мог сказать приблизительно когда, но он перестал ждать встречи с чем-то большим и великим. Произошла великая подмена! Эту подготовку он и стал считать самой жизнью, тем, для чего и стоит жить. Его как-то убедили, что вот вся эта суета и есть сама жизнь... И вот теперь, произошедшее с Валей, заставило его стряхнуть пелену с глаз. Сразу вспомнился храм и та тишина, которая манила к себе своей великой, готовой принять в свои отеческие объятия непостижимостью.
Оказывается, есть Некто, кому могут быть небезразличны его проблемы. Настолько небезразличны, что Он отдал Себя в Жертву, чтоб эти проблемы не имели над тобой власти... Может быть, этот Некто настолько Велик, что сможет заполнить Собой ту самую бездну, обнаружившуюся внутри Бориса.
– Ведь взгляд старика на иконе был явно участливым, проникающим глубоко в душу, туда, где живёт терзающая пустота… – Борис вспомнил преподобного Серафима и себя перед ним. Значит, та легкость, охватившая его, и есть начало спасения, которое, быть может и дал всем Христос?!
Не то ли значение имело услышанное однажды Борисом в храме: "Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы..."?! Разве не успокоил его только что Христос? Разве не превратил Он в ничто три мучивших состояния, преследующих неотступно его вот уже несколько дней. Значит, прийти ко Христу, это просто думать о Нем? Нет, не просто думать! Нужно что-то сделать... Но что?!
Это был уже чётко сформированный вопрос, который требовал от Бориса разрешения...
Продолжение следует...