«В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжём Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца»
А.С.Пушкин «Бородинская годовщина»
Излагая в прошлых своих очерках любовные истории красавиц-полек с царями и наследниками из династии Романовых, мы волей-неволей касались сложной, а часто трагической, истории российско-польских отношений. Каждый раз, продолжая повествование о нежной и страстной любви Романовых-мужчин к прекрасным панночкам, мы упирались взглядом в исторический фон этих романтических отношений. Да и сами панночки имели в своей судьбе печальный след, оставленный стокновениями России с Польшей.
Поэтому, чтобы освободить себя от груза этих наслоений на живописание личных отношений супружеских или просто любовных пар – Романовы плюс панночки, - сделаем попытку непредвзято бросить взгляд на те события, которые оставили свой след, ну и т.д.…
Рассказывая о пылкой связи сестер Четвертинских со старшими братьями Романовыми-Павловичами (см. "Матильда Кшесинская и ….» часть III), пришлось нам обратиться к воспоминаниям мемуаристов того времени. А в них упоминались апрельские события, произошедшие в Варшаве на фоне начавшегося весной 1794г. восстания, предводимого национальным героем Польши Тадеушем Костюшко. А поскольку произошли эти события (не будем употреблять часто используемый историками радикальный термин «резня») в дни Страстной недели, то и получили они название «Варшавская заутреня».
Избегая личных оценок самих событий, будем наше скромное повествование вести от лица свидетелей и мемуаристов того времени. А нужно сказать, что, поскольку событие это и его последствия было настолько болезненно, как для польской, так и русской стороны, воспоминаний этих можно найти вполне достаточно для, на наш взгляд, объективной картины той трагедии.
Отметим только, что поскольку данное событие неотделимо от восстания Костюшко, то и воспоминания современников касаются как вообще самого восстания, так и «Варшавской заутрени» в частности.
"Тебя не убью, хоть бы дядя Костюшко велел!"
Начнем, пожалуй, с воспоминаний Яна Тадеуша Кшиштофа Булгарина о его счастливом детстве. Следует, однако, предупредить, что Ян Тадеуш в русском подданстве звался Фаддеем Венедиктовичем Булгариным (да, тот самый – литературный антагонист А.С.Пушкина, вроде даже бывший информатором III–го Отделения, т.е. жандармерии); так, что если к Фаддею-Яну у кого-то из читателей со школьной поры осталось предубеждение – мы тут ни при чем. Так вот, этот самый Фаддей Булгарин (так он подписывал свои сочинения, поэтому будем придерживаться этого имени) в своих мемуарах описал то, что он наблюдал, будучи шестилетним мальчиком (соблюдаем орфографию и стилистику автора):
«Наехало гостей множество, и как погода была теплая, то дамы поместились в комнатах, а мужчины, вместе с моим отцом, устроили себе жилище на гумне. Привезли из Глуска музыку графа Юдицкого. Капитан Палицын, по просьбе отца моего, пригласил приятелей своих офицеров - и пошла пируха! Каждый день прогулки, большой обед, танцы, ужин, музыка, пение - и так пировали целую неделю. Тут я увидел в первый раз … русскую пляску, и так полюбил лихих русских солдат, что не отходил от них, носил им водку, виноградное вино, булки, пироги, и давал даже деньги, выпрашивая у родителей. За то и солдаты полюбили меня, и говорили пророчески: "этот будет наш!"».
Позвольте, о каком празднике жизни идет речь?! Да и ту ли книгу мы открыли? Но вроде на титуле указано: «Воспоминания Фаддея Булгарина: Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни». И в анонсе главы указано: «Первые воспоминания детства. -- Разбойники и освободители -- Верный очерк тогдашних польских нравов. -- Первое знакомство с русскими воинами».
Но ведь речь должна идти о восстании поляков и его жестоком подавлении русскими?! Так, перевернем лист назад, может мы сперва не ту страницу открыли… Читаем:
«Через полчаса возвратился капитан. За ним шестнадцать гренадер несли четыре носилки, наскоро сделанные из сучьев. Я не спускал глаз с солдат. Они имели ружье за плечами, на ремне, по-охотничьи. Капитан просил дам сесть на носилки. Сперва матушка и сестры противились и отговаривались, но наконец согласились. Положили на носилки подушки; дамы сели; меня взял на руки саженный гренадер, с предлинными усами, и, по команде капитана: вперед! шествие двинулось. Шагах в пятидесяти, на небольшой площадке, стоял отряд. "Песенника вперед!" сказал капитан, и часть солдат отделилась. Остальные солдаты, по одному, шли за нашим обозом, и мы весело пошли вперед, под звуки русских песен. Впервые услышал я тогда русские песни и солдатский хор; некоторые из тогдашних песен я после часто слышал, и они остались у меня в памяти».
Да, мы же забыли сказать, что выносили семейство Булгариных на подушках из леса, где оно прятались от русских солдат-песенников. А что же семейство так далеко забралось от своего жилища? Так они боялись этих самых солдат, да и капитана тоже. А что же подвигло их всё-таки довериться этим солдатам? Читаем воспоминания об этих так врезавшихся в память маленькому Януку днях далее:
«За несколько месяцев перед сим, отец мой выгнал из службы помощника нашего приказчика, за дурное поведение и, кажется, за воровство. Он был шляхтич, и оставшись без места, оседлал своего коня и определился в так называемую рухавку (конную милицию из шляхты), формировавшуюся в Новогрудке. Был ли он на войне или нет, не знаю, но после пленения Костюшки он возвратился на родину с деньгами, начал мотать по корчмам, с подобными ему негодяями, и грозил заочно местью моему отцу, что было уже нам известно. Этот-то человек, узнав, что наше семейство прячется в лесу, вознамерился нас ограбить и вероятно всех перебить, чтоб прикрыть следы злодейства, и, таскаясь по корчмам, подговорил на этот подвиг несколько пьяных шляхтичей и десятка два самых развратных мужиков, уверяя, что русские, заняв край, не станут разыскивать тех, кто убил и ограбил панов, с которыми они воют».
Вот это поворот сюжета! Оказывается семейство пряталось сначала от русских, а поубивать их собиралась шайка польских побродяжек-шляхтичей, мол русским они даром не нужны, а потом пришли эти самые злодеи русские и отнесли семейство домой на подушках… Ну потом начался описанный выше польско-русский корпоратив и прочее…
Что сталось с теми недостойными дальнейшего упоминания автором шляхтичами – не известно, наверное пошли искать других польских панов, до которых русские каратели пока не добрались.
Далее в воспоминаниях автора следует умильная сцена общения Янука с самим графом Ферзеном – российским военноначальником, победившим освободительную армию Костюшко и взявшим в плен самого польского патриота.
Читаем: «Граф Ферзен был ежедневным нашим гостем, и полюбил искренно наше семейство. Я был его любимцем, ходил к нему почти каждое утро завтракать, бегал по комнатам, играл с его попугаями, моськами и с его оружием, и весьма часто оставался обедать. В шутку называл он меня своим полуадъютантом, и посылал через меня бумаги к моему отцу. И он сам, и собеседницы его, и адъютанты и даже прислуга, забавлялись мной, потому что я был резв, смел, всегда весел, разговорчив, и заставлял их часто хохотать моими детскими речами и простодушием. Однажды, когда граф Ферзен был в самом веселом расположении духа, а я дразнил его попугая, грозя ему маленьким ятаганом, который был у меня в руках, граф спросил: "Что ты хочешь, чтоб я подарил тебе: попугая или эту саблю?" - Попугай мне чрезвычайно нравился, но я, взглянув на него и на ятаган, сказал: "Дай саблю!" - "Зачем тебе она?" примолвил граф. - "Бить всех, кого дядя Костюшко прикажет!" отвечал я. Разумеется, что я говорил точно так, как попугай, с которым я играл, т. е. повторял то, чего наслушался дома, а в то время только и толков было, что о беспредельном повиновении избранному вождю и неповиновении Королю. - "А разве ты не знаешь, что у тебя есть король, и что ты должен слушать его, а не Костюшку?" промолвил граф. Я отвечал затверженной мною и тогда общей поговоркой: "Король Понятовский, дурак по Божьей милости". Ферзен и все присутствовавшие расхохотались, и граф сказал: "Возьми же эту саблю, я дарю тебе ее, а попугая отнеси от меня матушке". Я бросился к графу, вспрыгнул к нему на колени, стал обнимать и целовать, замарался весь пудрой, и сказал: "Тебя не убью, хоть бы дядя Костюшко велел!" - "Спасибо, очень благодарен", отвечал граф, смеясь».
Ну вот значит как становятся польскими коллаборационистами – с малых ногтей малыш ходит в любимчиках у графа Ферзена, но при этом уже в шесть лет готов выполнить приказ Костюшко, если бы он только не касался лично самого Ферзена.
Но это мы процитировали отрывок воспоминаний Ф. Булгарина, описывающего события лета-осени 1795 г. А чтобы попытаться понять, что собственно привело к случившейся в апреле 1794 г. «Варшавской заутрене», и последовавшим за ней подавлением восстания Костюшко 1794-95г.г., опять же обратимся к «Воспоминаниям…».
На страницах этой же главы у Ф. Булгарина читаем:
«В Польше искони веков толковали о вольности и равенстве, которыми на деле не пользовался никто, только богатые паны были совершенно независимы от всех властей, но это была не вольность, а своеволие. Даже порядочная и достаточная шляхта должна была придерживаться какой-нибудь партии, т.е. быть под властью какого-нибудь беспокойного магната, а мелкая шляхта, буйная и непросвещенная, находилась всегда в полной зависимости у каждого, кто кормил и поил ее, и даже поступала в самые низкие должности у панов и богатой шляхты, и терпеливо переносила побои, - с тем условием, чтоб быть битым не на голой земле, а на ковре, презирая, однако ж, из глупой гордости, занятие торговлей и ремеслами, как неприличное шляхетскому званию. Поселяне были вообще угнетены, а в Литве и Белоруссии положение их было гораздо хуже негров.
Все было в расстройстве: правительство без всякой силы, народ без единодушия. Магнаты враждовали между собой и беспокоили соседние державы просьбами о покровительстве своей партии. Все партии ненавидели Короля и не имели к нему ни малейшей доверенности, испытав его малодушие и вероломство.
Порядочное дворянство приставало к различным партиям, но вообще действовало более словами, нежели делом, а мелкая шляхта вооружалась на счет панов, бушевала, пьянствовала, грабила и обращалась в бегство при встрече с неприятелем. Над этим восстанием мелкой шляхты все благоразумные люди шутили и насмехались, утверждая, будто при встрече с неприятелем они говорят: "В лес, господа! Это не шутки - стреляют пулями!" Сами поляки подначивали русских мародеров к грабежу, разделяя с ними добычу, и, донося ложно на своих сородичей русским начальникам, соблазняли некоторых пользоваться обстоятельствами. Иные из мелкой шляхты грабили даже или похищали общественную казну».
Да, уж… Что тут можно добавить!?
И далее мемуарист пишет: «Регулярного войска было чрезвычайно мало, едва ли 25 000 человек в целом королевстве, и это войско, сперва упавшее духом, потом воспламененное Костюшкой, могло только со славой умереть. Поселяне в коренной Польше, особенно Краковяки, приняли сильное участие в восстании, обнадеженные Костюшкой в улучшении своей участи; но крестьяне в Литве, в Больший (так называемой Большой Польше) и Подолии, если не были принуждены силой к вооружению, оставались равнодушными зрителями происшествий, и большей частью даже желали успеха русским, из ненависти к своим панам, чуждым им по языку и по вере. Вообще, в так называемое костюшковское восстание, шуму, разглагольствований, похвальбы, приготовлений было слишком много, но дела было чрезвычайно мало: вся деятельность сосредоточена была в Варшаве и Вильне, а провинции были оставлены на произвол судьбы! Негодяи пользовались расстройством края, наезжали на дворы, грабили и даже убивали, хотя редко, безвинных, провозглашая их изменниками. Никто не слушал властей, не имеющих силы. Русские в насмешку говорили, что поляки проспали Польшу. Это несправедливо: не проспали, а проболтали. Ораторов было множество, а не было воинов, и бодрствовали не для дела, а для интриг и собственных выгод.
При самом начале переворота в Польше (с 1791 года), когда варшавские дельцы стали провозглашать правила французского конвента (la Convention), объявили Польшу вольным пристанищем для всех беглецов из соседних государств, стали порицать узаконения своих соседей и форму их правления, даже провозглашать личности против государей, и возбуждать соседние народы к восстанию, для шествования к одной цели с Польшей, - тогда соседние государства, по предложенному сперва плану Фридрихом Великим, решились на крайнее средство, как бывает при пожарах, т.е. вознамерились разобрать дом, угрожающий зажечь соседние дома. Последний порыв героизма, возбужденный Костюшкой, не спас Польши, которую уже оторвали велеречивые теоретики и гнусные эгоисты. Я застал, так сказать, последний вздох умирающей Польши...».
Кто бы мог подумать, что монархам Пруссии и России придется поступать, как простым крестьянам на пожаре: разбрасывать бревна горящего соседского дома, чтобы свои дома не запылали.
И нельзя отказать Ф. Булгарину в трезвости суждений: «В юности нашей начитавшись о римской и греческой республиках, о людях, иногда самых мелочных умом и душой, но наделавших шуму своей дерзостью и пылкими речами, и за то произведенных в великие мужи красноречивыми писателями, мы часто предаемся мечтам и желаем переворотов, потрясений, бредим о вольности и равенстве (которые, сказать мимоходом, никогда не существовали в мире и не будут никогда существовать для массы народа), и завидуем так называемым героям народным!.. Школьничество - и только! Эти народные герои вообще или простаки, увлеченные мечтами воображения, порожденными впечатлениями юности, или хитрецы и честолюбцы, т. е. или тетерева, или лисицы. Лучше спустить с цепи голодного тигра или гиену, чем снять с народа узду повиновения властям и законам. Нет зверя свирепее разъяренной черни!».
Но может быть автор субъективен и предвзят? Быть может, уже будучи вполне взрослым состоявшемся человеком, слишком строг к своей многострадальной Родине и её гражданам?! Вдруг детские впечатления о лесной прогулке на подушках и последующие подарки графа Ферзена затуманили ему голову? Так давайте послушаем его старшего родственника – дядю по отцу. Он во время описываемых событий был вполне себе дееспособным патриотом и служил у самого Костюшко офицером освободительной армии. Вот описание событий его жизни в изложении племянника:
«Двоюродный дядя мой Станислав Булгарин, староста яловский, человек умный и положительный, отличавшийся в зрелых летах искренней преданностью к русскому правлению и поставивший даже в обязанность четырем своим племянникам (детям двух своих сестер), графу Михаилу Тиману и трем Гоувальтам (Северину, Жоржу и Христофору) служить в русской военной службе под опасением лишения наследства, - рассказывая мне многое о последнем восстании под начальством Костюшки, сообщил между прочим следующий анекдот: "Не могу вспомнить без жалости и без смеха, сказал мне дядя: "до какой степени мы, молодые люди тогдашнего времени, были глупы и заблуждены! Я служил волонтером в войске, и находился в свите Костюшки, при его особе. Однажды, когда у Костюшки стоявшего лагерем возле Воли (близ Варшавы), было много гостей, за обедом получен пук парижских газет, провезенных тайно через Германию. Костюшко вскрыл пакет и, заглянув в газеты, бросил их на пол, воскликнув: "Робеспьер погиб!" Мы верили тогда в величие и филантропию этого кровожадного эгоиста, и надеялись, что он, сделавшись диктатором Франции, вышлет нам на помощь войско! Глупее и несбыточнее этого ничего не могло быть на свете, но мы верили, потому что тогдашние правители Польши уверяли нас в этом! Смерть Робеспьера, которого я растерзал бы теперь собственными руками, до такой степени поразила меня, что я вышел из-за стола, удалился в садик, примыкавший к квартире Костюшки, и заплакал навзрыд! Сам по себе я был ничто, но я выражал мнение высшего круга..." Спрашивается после этого, какими глазами должны были смотреть Россия, Австрия и Пруссия на Польшу, ожидавшую спасения от Робеспьера?».
Уф, не так просты оказались воспоминания Булгарина о своем польском детстве. Может быть передохнуть и обратиться к более приятным предметам?!
Собеседницы и певуньи
В описании сцены общения себя - юного паныча с графом Ферзеном, - Булгарин упоминает о каких-то собеседницах. Кто же такие эти панночки-собеседницы? Однако мы, видимо, забыли, что, описывая польские нравы, никак нельзя обойтись без женских лиц и характеров. На тех же страницах мемуаров Ф. Бургарина читаем:
«Граф Ферзен, не взирая на преклонные свои лета и хилость, был страстным обожателем прекрасного пола, и имел при себе трех юных собеседниц, полек. Тогда был иной век, и русские вельможи, а за ними и их подчиненные, не скрывали того, что в наше время, если и делается, то лишь тайно и с некоторыми приличиями. Русская знать все еще жила в веке Людовика XV. Все богатые и достаточные люди в России держали явно любовниц, хвастали ими, как ныне хвастают мебелью или лошадьми, и никто не обращал на это внимания. Некоторые богачи, поселившись в деревне, имели целые хоры певиц, танцовщиц или целый завод кружевниц, и все это было в порядке вещей. В Польше, где все дворянство, исключая должностных при Дворе, проживало большую часть года в своих поместьях, в семейном кругу, между родными, соблюдалось более приличий в этом отношении. Любовные интриги хотя и существовали, но тайно и благопристойные, и не взирая на вольное обращение между полами, никто не дерзал похвастать тем, что имеет любовницу. Женщина подозрительного поведения не смела даже показаться в люди.
Русские офицеры, особенно пожилые, вели себя непринужденно, разобрали по рукам всех хорошеньких служанок из шляхтянок, всех пригожих дочерей экономов и даже жен многих шляхтичей, словом, всех легкомысленных девушек и женщин, получивших некоторую наружную образованность в господских домах, и умевших искусно подражать всем манерам своих прежних барынь и барышень, и жили с ними явно, как с женами. Надобно сознаться, что польки соблазнительны! Один польский поэт сравнивает их, по грациозности, с молодыми кошечками! Польки ловки, любезны, кокетки от природы, и умеют принимать на себя все оттенки различных характеров, сообразно нраву того, кому хотят нравиться. Трудно противостоять их искушению, в чем сознался и великий Суворов! В противоположность этому, женская ловкость, развязность и любезность сосредоточивались тогда в России только в высшем обществе, а в обыкновенном дворянском кругу женщины были манерны, застенчивы, неловки и старались казаться в высшей степени чинными и степенными. Приманка в Польше была слишком велика, и покорители Польши щедро вознаграждали себя за понесенные труды за скуку с русскими женщинами, и жили в Польше, как в Магометовом раю, с той разницей, что в польско-магометовом раю было, сверх благ - венгерское вино! Многие любовницы совершенно овладели своими обожателями, и они, повинуясь их воле, вводили своих любовниц в порядочный круг, возили на балы, приглашали к себе гостей, словом, ввели их во все права законных жен.
Пока кипела война и каждый вооруженный человек был страшен, тогда все терпели и даже искали покровительства любовниц; но когда громы войны замолкали и императрица Екатерина II решила присоединить к России Литву, то с мирными и покорными жителями велела поступать снисходительно и ласково - и они ободрились. К тому же, многие поляки уже находились при дворе российском, и обещали землякам своим защиту и покровительство. И так, хотя страх русского имени еще не исчез вовсе в Польше, но уже значительнейшие из жителей заняли прежние места свои в обществе и не покорялись слепо воле каждого, носившего русский мундир. Многие дамы не ездили даже в церковь, чтобы не встречаться с русскими собеседницами, щеголявшими нарядами и экипажами. Эти собеседницы русских воинов приводили в соблазн своей роскошью, и не появлялись в люди иначе, как осыпанные алмазами и жемчугом».
Ну вот, кому война, а кому…!
Однако не только легкий нрав и живая беседа привлекали русских офицеров в польских женщинах:
«Поляки, подобно богемцам, народ музыкальный. В Польше также в каждом шляхетском доме занимаются музыкой. Почти каждая бедная шляхтяночка играла в то время на польской гитаре (с семью железными струнами), и во всех помещичьих домах все дамы играли на фортепиано, на арфе и даже на гуслях, которые тогда были в большом употреблении. Все польки учились пению в женских монастырях. Младшая сестра моя, Антонина, были одарена необыкновенным талантом в музыке, имела прелестный голос, пела с удивительным чувством и выражением, и играла отлично на фортепиано, на арфе, на гитаре и на гулях. Старшая сестра, Елисавета, воспитанная, как и младшая, по тогдашнему обыкновению, в монастыре сестер бенедиктинок, в Минске, где наша родственница была настоятельницей, Елизавета, по странному вкусу, избрала для себя кларнет, и играла на нем очень хорошо, участвовав прежде в монастырском музыкальном хоре». Ну и прочее… Так что служба в Польше могла казаться русским офицерам разве что чуть похуже, чем преображенцам и измайловцам при Екатерине в столице (см. «Сестры Четвертинские и …»).
Так то оно так, если бы не ...
«Бунт в Варшаве вспыхнул накануне, 5/17 апреля, в три часа утра. Польские регулярные войска вместе с взбунтованными гражданами напали внезапно на русские караулы, овладели арсеналом и пороховым магазином, раздали оружие и боевые патроны народу, и сражение сделалось общим... Русские, пробиваясь штыками чрез толпы мятежников, должны были выступить из Варшавы. По отступающим русским стреляли из окон и с крыш домов, бросали на них бревна и все, что может причинить вред, и из 8000 русских погибло 2200 человек, а в плен взято 260, кроме нескольких русских дам и дипломатических чиновников», - это уже мемуарист о событиях «Варшавской заутрени»…
Liberie, Egalite, Fraternite по-польски
Опять обратимся к Фаддею Булгарину:
«Сообщая воспоминания очевидца, я почитаю необходимым присовокупить некоторые предварительные известия о тогдашних польских делах, почерпнутых мною не из книг, а из рассказов моего генерала и других очных свидетелей.
В политике не имеют места поэзия и чувствительность. Когда идет дело о пользе, спокойствии, благоденствии отечества - хоть плачь, а делай, что нужно. Чудовищное устройство прежней Польши посреди трех самодержавных государств, России, Австрии и Пруссии, не могло существовать без возбуждения в соседях беспокойства и крайней осторожности. Польское королевство называлось Речью Посполитою. Это была эпиграмма на республику и на королевство. Король не имел в королевстве никакой власти, а польского народа вовсе не существовало в республике, потому что среднего сословия из туземцев вовсе не было, а поселяне были в угнетении и в рабстве. … Мнимую республику составляло шляхетство, то есть дворянство, присвоившее себе всю власть, и между шляхетством богатство заменяло все достоинства.
Все польские писатели, даже эмигранты, писавшие по внушению страстей о делах Польши, единогласно сознаются, что в восемнадцатом веке разврат (corruption) политический и правительственный (административный) был в Польше на высочайшей степени! Жаловались и жалуются на вмешательство иностранных держав в дела тогдашней Польши, а кто ж приглашал к этому чужеземные державы, если не сам король польский и не польские паны!
Значительнейшие вельможи из корыстных видов, предлагали свои услуги иностранным державам противу выгод собственного отечества; другие действовали в цели свержения с престола короля Станислава Августа и приобретения для себя королевского достоинства. Вся Польша была разделена на партии, без единства власти и воли. Обвинять некого - сами поляки во всем виноваты! Само по себе разумеется, что и в тогдашней Польше, как и в каждом человеческом обществе, были люди умные, честные и благомыслящие; но они везде, хотя бы даже составляли большинство, не могут противостоять буйным порывам страстей, возжигаемых в массе народа интриганами, пройдохами, корыстолюбцами и эгоистами.
Французская революция 1789 года вскружила умы воспламенительных поляков, и в Польше составилась сильная партия под влиянием аббата Гугона Коллонтая для преобразования всех государственных учреждений. Но за дело принялись не так, как следовало, и вместо учреждения сильных монархических начал, могших успокоить соседние государства, принялись распространять якобинские правила, и учредили политическую пропаганду, которая угрожала соседним государствам. Свобода книгопечатания, не зная никаких пределов приличия, оскорбляла личность всех и даже соседних государей, угрожая всем престолам. Такое положение государства не могло быть терпимо тремя сильными соседями, и решено было по плану, составленному прежде Фридрихом Великим, уничтожить гнездо раздора и пропаганды в Восточной Европе.
Не стану описывать народного восстания, избравшего в начальники Костюшку. Добродетельный, благородный, но мягкий и добродушный Костюшко был неспособен к управлению народом в это время. Всю власть присвоили себе якобинцы, вопреки общему мнению, предоставляя Костюшке борьбу с иноземными войсками в открытом поле. Боясь лишиться любви народной и его доверенности (popularite), Костюшко, хотя неохотно, утверждал все действия временного революционного правления, которое подражало рабски Французскому национальному конвенту. Непостижимо, как умные и степенные люди в Польше могли подписывать без смеха публичные акты с заголовками: вольность, равенство, независимость (в подражание французским: liberie, egalite, fraternite), и как порядочные люди могли читать это без негодования! Стоило только оглянуться кругом или вспомнить о польских селах и городишках или местечках, чтоб убедиться, что все это вздор и одна болтовня!» - конец обширной цитаты из Фаддея Булгарина.
Но это были общие рассуждения автора «Воспоминаний» о тогдашнем положении дел в Польше, тогда еще – Речи Посполитой. А практически участие великих держав в польских делах выглядело следующим образом:
По просьбе совершенно легитимного польского короля Станислава Понятовского (того самого, у которого был роман с молоденькой великой княгиней Екатериной Алексеевной) его бывшая любовница - императрица Екатерина II, - напару с прусским королем, ввели на польскую территорию ограниченные воинские контингенты. С какой целью это делалось? С одной стороны – это большая политика, с другой стороны – искоренить «французскую болезнь» (ну не сифилис, конечно, а демократию по-Робеспьерски). И потом, чтобы спасти жизнь тому же Януку Булгарину и его домочадцам и другим таким же Янукам и Фаддейкам.
Так вот к весне 1794 года в городах Польско-Литовского тогда еще вроде как государства – Варшаве, Вильно и других, относящихся к зоне ответственности России - располагались контингенты русских войск. Т.е. весь восток и центр Польско-Литовской территории был зоной оккупации России, а запад – зоной ответственностью Пруссии. В меньшей степени в этой истории участвовала Австро-Венгрия. Так, например, южная часть Польши вокруг Кракова не контролировалась иностранными войсками. И это было стратегической ошибкой….
Но что-то мы увлеклись собственными рассуждениями, когда в нашем распоряжении воспоминания и гораздо более объективные суждения участников тех событий. Вот же записки Льва Николаевича Энгельгардта – того самого, который имел удовольствие наблюдать младшую сестру Четвертинскую на Гродненском сейме (см. «Сестры Четвертинские и …»).
Приводим строки из его «Записок» (сохраняем орфографию автора): «Претекст сей войны предали некоторые польские вельможи, недовольные новой конституцией, просившие императрицу уничтожить оную, ибо она противна их вольности и прежним уставам, и потому, что малая только часть их участвовала в установлении оной. Почему и составили они конфедерацию в Тарговицах».
Но этот сепаратный сейм в Гродно, созванный участниками Тарговицкой конфедерации вызвал очередное недовольство остальных «простых» поляков и в Кракове началось восстание, которое потом вошло в историю как «восстание Костюшко».
Читаем записки Л.Н. Энгельгардта далее: «Костюшко наименован был главным начальником с неограниченной властью. Наскоро сформировал он войска, умножив разрядные полки вольницей. Так что в каждом полку был тройной комплект». И далее: «Костюшко тогда уже прибыл в Краков, подписал акт возстания и издал свою прокламацию, учредив революционное правительство, и выступил против корпуса генерал-майора Денисова. К войскам, собранным им в Кракове и бывшем в Сандомирском воеводстве присоединились Мадалинский с 5-ю тысячами регулярных войск и несколько … (здесь пропуск – видимо нужно читать «сотен») горных крестьян и Мазуров» (называются фамилии польских военноначальников, изменивших присяге своему польскому королю и с регулярными, так называемыми, разрядными войсками присоединившихся к восстанию).
Вскоре стороны сошлись в сражении (как его именуют польские историки), а вернее - в боестолкновении у деревне Рацлавицы (в русской транскрипции – Раславичи).
В «Википедии» читаем: «Бой под Рацлавицами — одно из первых сражений во время Восстания Костюшко против Российской империи. Произошла 4 апреля 1794 года около деревни Раславице Малопольского воеводства. Генерал Тормасов превосходящими силами атаковал польские войска с фронта. Русские войска наступали традиционным сомкнутым мушкетным строем: плечо к плечо, в несколько рядов. Данный строй обеспечивал густоту и непрерывность ведения огня, однако не позволял маневрировать. Костюшко, участвовавший в Американской войне за Независимость 1775—1783 гг., усвоил более передовую тактику, которую и применил на поле боя: поляки вели огонь из-за естественных укрытий, используя преимущества ландшафта. Отряды косиньеров под личным руководством Костюшко, тем временем, незаметно обошли русский отряд и проникли ему в тыл. В результате успешной и молниеносной атаки косиньеры захватили все русские орудия и вынудили русские войска к бегству. Тем не менее, силы Костюшко были слишком малы, чтобы преследовать отряд Тормасова, и русские войска после поражения продолжали действия в Малопольском воеводстве».
Силы сторон оцениваются Википедией следующим образом: Польские регулярные войска – 2440 пеших и конных солдат при 11-ти пушках, плюс 2000 крестьян-косионеров (т.е. вооруженных косами в виде копий); русские войска – 2900 солдат при 12-ти пушках.
Бывает довольно забавно изучать трактовки официальных историков о том или ином событии, особенно о сражениях и битвах. На самом деле сия битва, или, как говорили знакомые с военной службой люди - «дело», развивалось следующим образом. Читаем воспоминания свидетеля – того же Л.Н. Энгельгардта:
«Денисов, осведомившись 23 марта, что неприятель шел к Сломнину, в 3-х верстах от Скальмирца отрядил туда того же вечера Тормасова с двумя батальонами, двумя ротами, 6-ю эскадронами, одним полком казаков и 8-ю полевыми орудиями.
В ночи с 23-го на 24-е число Денисов узнал, что неприятельская колонна тянется вдоль Вислы к Костюшке, в 3-х милях от Скальмирца, где стоял подполковник Фризель с 4-мя эскадронами гусар, почему и отрядил туда подполковника Лыкошина с одним батальоном.
На другой день генерал-майор Тормасов встретил неприятеля при деревне Раславичи, в двух милях от Скальмирца. Крутой и глубокий овраг разделял наших от неприятеля. Тормасов донес тотчас о том Денисову, который дал ему знать, что вскоре с ним соединится, и тотчас отправил своих казаков, но сам остался прохлаждаться. Генерал-майоры Рахманов и Хрущов не очень охотно повиновались Донскому генералу, уговаривали его пообедать, потом напиться кофию, и так проволочили время, что уже прибыли к Тормасову к вечеру, но тогда уже было поздно.
Тормасов, увидя из-за лесу казаков, думал, что весь корпус за оными следует, почему решился, не дождавшись, атаковать неприятеля, в превосходных силах и пошел вдоль буерака искать места для удобнейшего перехода через оный. Неприятель тоже пошел по другой стороне оврага. Как скоро можно было перейти оный, Тормасов атаковал Костюшку. Начало обещало успех: кавалерия неприятельская не могла выдержать действия нашей артиллерии и отступила за пехоту. Тормасов бросился на оную, но, по превосходству сил неприятеля, и крепкой его позиции, Тормасов совершенно был разбит, потерял все пушки, и с малым числом едва сам спасся.
Денисов, видя, что после разбития Тормасова, весь его отряд стал уже слабея неприятельского, ретировался к Казимиру».
Т.е. русские генералы, имея привычку попивать кофий после обеда, раздробили силы, чтобы перекрыть Костюшке пути для маневра, а он, наоборот соединил свои в единое целое и, имея смешенную регулярно-крестьянскую армии в 4,5 тыс. человек, справился с русским, коих по сведениям Энгельгардта никак не могло быть более 1500 человек при 8 орудиях. Ну, да Бог с ними – историками; главное - первая победа польских патриотов (она же в той войне, собственно, и последняя) возбудила всю Польшу и Литву.
Потери каждой из сторон в этом сражении оцениваются в «Википедии» по 500 человек, что, собственно, взято с потолка. Но основные потери российской стороны в той войне случились не на поле боя…
И далее у Энгельгардта: «Как скоро Поляки в Варшаве узнали об одержанной Костюшкой победе, и объявлена была его прокламация, то оная в ту же ночь прибита была ко всем домам, и революция вспыхнула».
Предваряя описание «Варшавской заутрене», Энгельгард так характеризует сложившуюся накануне обстановку:
«Во время зимних квартир видно было брожение польских умов. Я, будучи в некотором обхождении со многими слонимскими жителями и в окружении города, где квартировал полк, видел, что между ними происходили какие-то неприязненные к нам замыслы, но не имев никакого предписания, оставил без большого внимания все их речи, которых я был свидетель, почитая их пустым самохвальством и думая: ежели бы что между ними затевались, то конечно генерал Игельстром, сделавшись на место Сиверса чрезвычайным послом был бы о их расположении известен и сделал бы о их расположении известен и сделал бы по сему случаю начальникам войск предписание. Но он был усыплен новою Далилию - его любовницей, графиней Залуцкою, как и многие генералы, подражавшие в этом главному начальнику. Он пренебрег тогдашние обстоятельства, а иначе заговор, Поляками сделанный, заранее был бы открыт военными чиновниками, квартировавшимися в Польше.
Игельстрем собрал в Варшаву весь корпус, расположенный по квартирам около оной, полки: Сибирский и Киевский гренадерские, Харьковский и Ахтырский легионерный, полк Донских казаков и 20 орудий полевой артиллерии».
Эта концентрация войск, как ни странно, не привела к повышению безопасности русской миссии, а наоборот к еще бо'льшему количеству жертв среди бывших в то время военных и гражданских лиц - русских подданных. Но пока в Варшаве всё более-менее спокойно, поэтому читаем Энгельгардта далее:
«С давнего времени в варшавском арсенале работали день и ночь, заготовляли снаряды и патроны. Барону Игельстрему не приходило и на мысль узнав, что там делается, Поляки уверяли генерала, что войска польские готовы вместе с русскими защищать город от революции, Игельстром слепо им поверил.
Расположение польских войск, сделанное их генералом Чиховским, по согласию генералом-майором Апраксиным, занимавшим должность дежурного генерала, было таково: (здесь автор приводит диспозицию польских войск в Варшаве). Прочие польские войска должны были оставаться в своих казармах. Сиё расположение было предательское, под видом, чтобы сие пункты защищают от черни народной, но настоящая была цель, чтобы удобнее против нас действовать.
Русских войск в самом городе было: (здесь указывается диспозиция русских войск)... . Поляки, чтобы узнать сие расположение, неоднократно делали фальшивые тревоги, и потому взяли свои меры, чтобы прервать сие сцепление.
Барон Игельстром созвал военный совет и требовал мнения: остаться ли в Варшаве или со всеми войсками идти разбить Костюшку и тем при самом начале задушить революцию?
Причины не оставлять Варшаву были следующие:
1) Единственно из Варшавского арсенала могут польские войска быть снабжаемы, без чего Костюшко, не имея потребных снарядов, должен вскоре разными русскими и прусскими отрядами быть истреблен;
2) Ежели оставить Варшаву, все польские войска, соединясь, присовокупя к тому вольницу варшавской буйной черни, составят значительный корпус;
3) В Варшаве есть главное место непременного правления, преклонного к нам, которое как и все приверженные к России, подвергнуться опасности, преданные в руки неприязненной партии;
4) Король не может остаться без нас в Варшаве, а пожелает ли он выехать с нашими войсками? Если же он поедет, то какая будет тягость за собой возить и оберегать его?
Совет, вняв сии обстоятельства, решительно положил: остаться в Варшаве».
Здесь сделаем паузу в цитировании, т.к. фактов уже многовато накопилось.
Оказывается русские вполне могли покинуть Варшаву и идти на соединение с другими частями, собираемыми для отпора армии Костюшко, но не сделали этого. И две важнейшие причины этого – нельзя было бросить на произвол городской черни поляков, «приверженных к России» и оставить короля-неудачника, которого нужно было оберегать от его же подданных. Да русские войска, собственно, и были призваны в Польшу этим королем и иже с ним лояльным к России польским обществом. Не будем повторять основания этой лояльности, о них выше была цитата из Булгарина.
Мемуарист, правда, не назвал еще одной причины, чтобы войска до поры оставались (по крайней мере, на ту дату) в Варшаве: у православных была страстная неделя, а перед Пасхой, как правило, не воюют…
И вот же ещё барон Игельстром повторил привычки русских военачальников в Польше - завел себе собеседницу и певунью графиню Залускую.
Польская Деянира и курляндский барон
Однако же опять приходится коснуться такой легкомысленной темы, как русские должностные лица и польские женщины. И легкомысленна она, пока не приводит к таким последствиям, как «Варшавская заутреня».
Опять предоставим слово Ф. Булгарину: «Барон Игельстрем (у Булгарина несколько другое написание фамилий), находясь в тесной связи с одной из первых красавиц того времени, графиней Залусской (урожденною Пиотровичевой), на которой впоследствии женился, увлечен был в борьбу партий и вмешивался в частные и в административные дела Польши, не имевшие никакого отношения к политике, действуя самовластно, то есть заставляя короля поступать по желанию графини Залусской. Она господствовала в Польше, раздавала места, староства, ордена и денежные награды. Восстала против этой власти сильная партия, и началась явная борьба.
Европейские писатели истощились в изображении характеров, и наконец должны были прибегнуть к уродливым вымыслам; но есть еще некоторые характеры, ускользнувшие от проницательности авторов. Самый любопытный характер - это характер деловой польки. Первый польский поэт, Мицкевич, в Литовской балладе "Три Будриса", воспевая любезность полек, сравнил их с молодыми кошечками. Я принимаю это сравнение в полном и настоящем его смысле. Все звери кошачьей породы, от кошки до тигра и леопарда, чрезвычайно красивы и ловки во всех движениях - но это самая коварная порода из всех хищных пород. Кошка укрощена человеком, и сделалась домашним животным, но она сохранила много инстинктов своей породы, особенно коварство; она боится человека, равнодушного к ней, и царапает только тех, которые ее любят, ласкают и играют с ней. Каждый Самсон, пришедший в Польшу, нашел свою Лейлу, каждый Геркулес имел свою Деяниру. Основание этого заговора казалось генералу Игельстрему так глупо, что он сперва вовсе не верил предостережениям графини Залусской, полагая, что ее стращают, чтоб заставить его удалиться с войском из Варшавы. В этом мнении он еще более укрепился, когда король посоветовал ему выступить из Варшавы для предупреждения кровопролития. Однако ж, барон Игельстрем приказал войску быть осторожным, и в некоторых местах удвоил караулы, дал им пушки и наконец по усильным просьбам польских панов, приверженцев России, решился взять под стражу самые подозрительные лица. Это долженствовало быть 6/18 апреля (1794 года)» - конец цитаты из Булгарина. Здесь, правда, Булгарин, слегка напутал с датами: писал свои записки в 19-м веке и прибавил к дате 18-го века по старому стилю 12 дней, а нужно было – 11.
Вот оно оказывается как: то ли полька Залусская заморочила Игельстрему голову, то ли он считал, что её специально так настраивают, чтобы он удалил войска из города… В общем получилось, как получилось.
«Так встретили мы Светлое Христово Воскресение и разговелись сухарями, которые находили около мертвых тел»
Цитата эта, взятая из воспоминаний няньки императора Николая I (см. «Сестры Четвертинские и …»), возвращает нас в русло событий. В тот год Страстная неделя перед Светлой Пасхой приходилась на первые числа апреля. А 6-го апреля у православных был чистый четверг…
Читаем Энгельгардта далее:
«За несколько дней до 6 апреля (у Энгельгардта даты по старому стилю) казалось, всё успокоилось, однакож была молва, что накануне вечером из арсенала в окошко было выброшено для черни до 50000 патронов». Русские видимо так доверяли поляком, что оставили без внимания окошко арсенала… Обычное русское разгильдяйство, цену за него заплатили, и цена та была чудовищной! Далее у Энгельгардта:
«6 апреля 1994 г. в четыре часа утра, небольшой отряд конной польской гвардии выступил из казарм и напал на наш караул, расположенный между сими казармами и и железными воротами Саксонского сада. Караул выстрелил два раза из пушек, принужден оставить их и отступить, а польский тот отряд, подрубив у лафетов колеса, возвратился в казармы. После сего вся конная гвардия (имеются ввиду польские регулярные войска) выступила; часть отправилась в арсенал, а другая к пороховому магазину. Сею атакою началось неприятельское действие.
Из арсенала выдали черни ружья и сабли; во всем городе было слышно: до брани! ратуйте отчизну!
Народ занял дома, близ которых расположены были наши войска; из окон стали по ним стрелять; бросать каменья и все чем ни попало. Многие офицеры не могли прибыть к своим командам; сношение наших войск было прервано; редкие генеральские приказания доходили к кому были посланы. Войска наши не скоро собрались на назначенные места, и расстройство сделалось общее. Квартира барона Игельстрома была атакована со всех сторон. Хотя неоднократно возмутители были отражены, но число их беспрестанно умножались.
От короля прислан был генерал Бишевский с предложением, что в Варшаве будет усмирено, ежели Игельстром с войсками выступит. С ответом генерал послал своего племянника, подполковника Игельстрома, который и поехал вместе с Бишевским, но народ его умертвил. После чего король опять прислал сказать, что ежели Игельстром желает выступить из Варшавы, то он без оружия может выйти, и назначено ему будет какими улицами проходить; на сие предложение не дано было ответа. Весь тот день сражение продолжалось.
На другой день поутру сражения опять возобновились, но неприятель везде был отражен. После полудня снова начались нападения. Беспрепятственно, с небольшой потерей можно было бы, оставя Варшаву, соединиться со всеми войсками; но Игельстром никак не хотел оставить ни города, ни дома, в котором он жил. Прочие наши войска в разных частях города, не получая никакого приказания, претерпевали поражение.
В ночи на 8-е число сожгли все бумаги, находившиеся в канцеляриях генерала. Лишь только стало рассветать, Поляки начали атаку. Посему наши, присуждены были, оставя дом генерала, занять двор комиссии. Все окруженные улицы наполнены были неприятельской артиллерией, войсками и чернью. Макрановский прислал парламентера и требовал, чтобы генерал, положа оружие, сдался на дискрецию (т.е. капитулировать без предварительных условий). Осталось наших войск не более четырех сот человек, и при оных четыре полевые пушки. И так решили пробиваться. Пушки впереди очищали нашим путь, и задние две пушки прикрывали отступление, но на всяком шагу должны были выдерживать сильный пушечный и ружейный огонь, особенно из домов, и так наши соединились с прусским войсками» (ранее пруссаки также по договоренности с польским королем были введены в окрестности Варшавы, но в происходящее не вмешивались).
Это мы прочитали прямолинейный и фактически военный рапорт служаки Энгельгардта. Может он слишком жесток и натуралистичен, может было как-то мягче, цивилизованней что ли? Ну тогда прочитаем о тех же событиях у Фаддея Булгарина:
«Бунт в Варшаве вспыхнул накануне, 5/17 апреля , в три часа утра (у Булгарина начало восстания указано на час ранее, чем у Энгельгардта, и дата на день ранее) Польские регулярные войска вместе с взбунтованными гражданами напали внезапно на русские караулы, овладели арсеналом и пороховым магазином, раздали оружие и боевые патроны народу, и сражение сделалось общим. Генерал Игельстрем не предвидел такой скорой развязки. Русское войско было раздроблено на малые отряды, между которыми пресечено было всякое сообщение. Это именно способствовало успеху восстания. Дом, который занимал генерал Игельстрем, был атакован и защищаем с величайшим с обеих сторон упорством, и наконец взят бунтовщиками. Генерала Игельстрема спасла графиня Залусская и переодетого вывезла из Варшавы. Русские, пробиваясь штыками чрез толпы мятежников, должны были выступить из Варшавы. По отступающим русским стреляли из окон и с крыш домов, бросали на них бревна и все, что может причинить вред, и из 8000 русских погибло 2200 человек, а в плен взято 260, кроме нескольких русских дам и дипломатических чиновников».
О нескольких русских дамах, взятых в плен, мы читали у Евгении Вечесловой: «При выходе нашем на улицу, мы были поражены ужасной картиной; грязные улицы были загромождены мертвыми телами, буйные толпы Поляков кричали: «руби Москалей!». Один майор Польской артиллерии в туже минуту успел отвести г-жу Чичерину в арсенал; а я, имея на руках двух детей, осыпанная градом пуль и оконтуженная в ногу, в беспамятстве упала с детьми в канаву, на мертвые тела» и т.д. (см. «Сестры Четвертинские и ….»). Польские офицеры «укрыли», т.е. взяли под стражу, - этих женщин в здании арсенала, т.к. оно контролировалось польской армией, а не восставшими горожанами, где женщины эти с детьми: «Здесь мы провели две недели почти без пищи и вовсе без теплой одежды. Так встретили мы Светлое Христово Воскресение и разговелись сухарями, которые находили около мертвых тел». Конец цитаты из воспоминаний будущей няньки Николая I.
Вернемся к тексту воспоминаний Булгарина: «Поляки, бывшие в Варшаве во время бунта, говорят, что если б русский отряд был сосредоточен, имел при себе всю свою артиллерию, и если б арсенал и пороховой магазин были во власти русских, что было весьма легко, то восстание было бы усмирено при самом его начале.
Революционеры не довольствовались событиями 5/17 и 6/18 апреля; им надобно было повторить парижские сцены времени ужаса (temps de la terreur) во всей их красе - и это сбылось 16/28 июня. Взбунтованная клубистами варшавская чернь потребовала наказания польских панов, взятых под стражу 5/17 и 6/18 апреля по подозрению в преданности русскому правительству и вследствие сношений с русским посольством, что обнаружилось по пересмотре бумаг, найденных в доме генерала Игельстрема. Когда революционное правление отказалось наказывать без следствия и суда, чернь, предводительствуемая клубистами, ворвалась в тюрьму и повесила всенародно до двенадцати польских панов».
Среди казнённых был и отец прекрасной Марии Четвертинской (см. «Сестры Четвертинские и ….»).
И далее у Булгарина: «Несколькими днями позже, то же самое повторилось в Вильне, где было русских до 3000 человек под начальством генерала Арсеньева, который был убит во время мятежа.. Там не пощадили даже епископа из значительной литовской фамилии. Едва ли не первый пример в католическом государстве, что епископ предан был всенародно позорной казни!»
А что же национальной герой Тадеуш Костюшко? Ведь он же принял титул диктатора, т.е. должен отвечать за содеянное его соратниками?! Об этом тоже есть у Булгарина:
«К чести Костюшки должно сказать, что он не только не одобрил этого зверского самоуправства революционеров, но даже приказал повесить в Варшаве семерых главных зачинщиков мятежа, и обезоружить варшавских граждан, а тайным предписанием временному правлению велел составить отряд национальной гвардии из самых отчаянных забияк и поместить на опаснейших пунктах пражских укреплений. В прокламациях к народу Костюшко изобразил резко всю гнусность поступка черни и ее поджигателей, и угрожал беспощадным наказанием за всякое самоуправство, равно как и за оскорбление пленных».
Ну что же, вполне в духе благородного главнокомандующего, имеющего понятие о правилах ведения войны. Да, видимо не зря самая высокая гора Австралии названа именем Костюшко! Правда, совсем невысокая, всего две тысячи с чем-то метров, но все же вполне заслуженно и символично!
Когда Екатерине Второй донесли о случившемся в Варшаве погроме, то, по свидетельствам приближенных, она была в бешенстве, стучала кулаками по столу… Если бы не помнила и не ценила былых заслуг барона Игельстрома, то не избежать ему военного суда. Старика тихо отправили в его курляндское имение.
Но вспомним, что событие сие было в 1794 году, и барону было только слегка за 50 лет. Он, таки, соединился браком со своей польской любовью - Гоноратой Залуской . И вот даже какой забавный семейный поворот. Его сын от польской пассии женился на дочери, кого бы вы думаете?! Да, одного из участников восстания, и даже не из последних - Михаила Клеофаса Огинского, - Амелии. Да-да, дочери М.К. Огинского, которого все знают, как композитора, автора полонеза «Прощание с Родиной». Он был вполне активным участником восстания, но, правда, не в Польше, а на землях тогдашней Литвы, ныне Беларуси.
Игельстром возник из небытия при Павле I, который привлекал на службу всех пострадавших при своей матушке, в том числе таких разгильдяев и сластолюбцев, как этот виновник «Варшавской заутрени». Но это совсем другая история…
На этом можно было бы поставить точку, ведь что можно добавить к сказанному современниками и участниками тех событий? Но все же логичный в понятиях того времени ответ на события «Варшавской заутрени» был дан в октябре того же года. Можно ли говорить о жестокости этого продолжения, не зная подробностей самой «заутрени»?! У каждой стороны своя трактовка, т.к. термин «своя правда» здесь вряд ли применим.
"Нет никому пардона!"
Опять приведем воспоминания Фаддея Булгарина из той части его мемуаров, где он передает рассказ фактического свидетеля взятия Варшавы:
«Теперь приведу рассказ очевидца, генерала фон Клугена в таком виде, как это повествование осталось в моей памяти: «В старину каждый город, взятый штурмом, был отдаваем солдатам на их произвол в награду за их мужество. Таков был обычай! А чего можно ожидать от разъяренного, взбешенного солдатства! Грабеж, насилия, убийства оканчивали всегда победу. Ты помнишь слова в тактике Суворова: "Взял город, взял лагерь - все твое!" Признаюсь тебе, что я сам тогда не постигал, чтоб могло быть иначе! В жизни моей я был два раза в аду - на штурме Измаила и на штурме Праги... Страшно вспомнить!.." Но три соседние державы уже решили участь Польши. Костюшко, разбитый сперва под Щекотинами пруссаками, а потом под Мацевицами генералом бароном (потом графом) Ферзеном, взят в плен. Краков находился уже во власти пруссаков, а Суворову поручено было кончить дело раз навсегда».
А.С. Суворов, имевший на то время звание генерал-аншефа, совершил скорый марш с театра военных действий в Молдавии, вступил в августе 1794 г. на территорию, уже подконтрольную восставшим полякам. Далее у Ф. Булгарина:
«Разбив отдельные отряды в Литве, Суворов быстро подступил к Праге (Прага – укрепленный пригород Варшавы) , где собрано было лучшее польское войско и находились все самые пламенные патриоты, решившиеся победить или умереть. Начальником народа вместо Костюшки был избран Фома (Thomas) Вавржецкий, также литовец родом.
У Суворова было от 22 000 до 25 000 всего войска и 80 орудий. Защитники Праги никак не полагали, чтоб с этими силами Суворов решился на приступ укреплений, защищаемых 200 пушками и до 30 000 храбрых воинов и охотников. Думали, что Суворов ограничится осадою или блокадою Праги, - и не унывали, надеясь, что всеобщее восстание народа и дипломатическое вмешательство Франции даст другой оборот делу. И вдруг (22 октября/3 ноября) русское войско неожиданно появилось под стенами Праги, и стало лагерем на пушечный выстрел от укреплений»
И далее рассказ суворовского офицера фон Клугена:
"Когда мы остановились в виду укреплений, поляки выстрелили в нас залпом из всех своих пушек. Это был сигнал, чтоб все варшавские охотники и народная гвардия собрались в Праге и вместе с тем чтоб показать нам свою силу. На земляном валу чернелись толпы народа, блестело оружие, и раздавались громкие клики. Несколько сот наездников выехали из Праги, и стали фланкировать с нашими казаками и легкоконцами. Тем дело и кончилось в тот день. В сумерки отдан был приказ готовиться к штурму и вязать фашины. Всю ночь провели мы, не смыкая глаз. Все наше войско разделено было на семь деташементов, или, как теперь говорят, колонн. Наша артиллерия выстроилась впереди. В пять часов утра, когда было еще темно, в воздухе взвилась сигнальная ракета и войско двинулось вперед. Перед каждым деташементом шла рота отличных застрельщиков и две роты несли лестницы и фашины. На расстоянии картечного выстрела наша артиллерия дала залп и потом начала стрелять через пушку. С укреплений также отвечали ядрами. Когда мрак прояснился, мы увидели, что пражские укрепления во многих местах рассыпались от наших ядер. Вокруг Праги грунт песчаный, и невзирая на то что укрепления обложены были дерном и фашинами, они были непрочны.
Вдруг в средней колонне раздался крик: "Вперед! ура!" Все войско повторило это восклицание и бросилось в ров и на укрепления. Ружейный огонь запылал на всей линии, и свист пуль слился в один вой. Мы пробирались по телам убитых и, не останавливаясь ни на минуту, взобрались на окопы. Тут началась резня. Дрались штыками, прикладами, саблями, кинжалами, ножами - даже грызлись! Лишь только мы взлезли на окопы, бывшие против нас поляки, дав залп из ружей, бросились в наши ряды. Один польский дюжий монах, весь облитый кровью, схватил в охапку капитана моего батальона, и вырвал у него зубами часть щеки. Я успел в пору свалить монаха, вонзив ему в бок шпагу по эфес. Человек двадцать охотников бросились на нас с топорами, и пока их подняли на штыки, они изрубили много наших. Мало сказать, что дрались с ожесточением, нет - дрались с остервенением и без всякой пощады. Нам невозможно было сохранить порядок, и мы держались плотными толпами. В некоторых бастионах поляки заперлись, окружив себя пушками. Мне велено было атаковать один из этих бастионов. Выдержав картечный огонь из четырех орудий, мой батальон бросился в штыки на пушки и на засевших в бастионе поляков. Горестное зрелище поразило меня при первом шаге! Польский генерал Ясинский, храбрый и умный, поэт и мечтатель, которого я встречал в варшавских обществах и любил, - лежал окровавленный на пушке. Он не хотел просить пощады, и выстрелил из пистолета в моих гренадеров, которым я велел поднять его... Его закололи на пушке. Ни одна живая душа не осталась в бастионе - всех поляков перекололи...
Та же участь постигла всех, оставшихся в укреплениях, и мы, построившись, пошли за бегущими на главную площадь. В нас стреляли из окон домов и с крыш, и наши солдаты, врываясь в дома, умерщвляли всех, кто им ни попадался... Ожесточение и жажда мести дошли до высочайшей степени... офицеры были уже не в силах прекратить кровопролитие... Жители Праги, старики, женщины, дети, бежали толпами перед нами к мосту, куда стремились также и спасшиеся от наших штыков защитники укреплений - и вдруг раздались страшные вопли в бегущих толпах, потом взвился дым и показалось пламя... Один из наших отрядов, посланный по берегу Вислы, ворвался в окопы, зажег мост на Висле, и отразил бегущим отступление... В ту же самую минуту раздался ужасный треск, земля поколебалась, и дневной свет померк от дыма и пыли... пороховой магазин взлетел на воздух... Прагу подожгли с четырех концов, и пламя быстро разлилось по деревянным строениям. Вокруг нас были трупы, кровь и огонь...
У моста настала снова резня. Наши солдаты стреляли в толпы, не разбирая никого, - и пронзительный крик женщин, вопли детей наводили ужас на душу. Справедливо говорят, что пролитая человеческая кровь возбуждает род опьянения. Ожесточенные наши солдаты в каждом живом существе видели губителя наших во время восстания в Варшаве. "Нет никому пардона!" - кричали наши солдаты и умерщвляли всех, не различая ни лет ни пола...
Несколько сот поляков успели спастись по мосту. Тысячи две утонуло, бросившись в Вислу, чтоб переплыть. Взято в плен до полуторы тысячи человек, между которыми было множество офицеров, несколько генералов и полковников. Большого труда стоило русским офицерам спасти этих несчастных от мщения наших солдат.
В пять часов утра мы пошли на штурм, а в девять часов уже не было ни польского войска, защищавшего Прагу, ни самой Праги, ни ее жителей... В четыре часа времени совершилась ужасная месть за избиение наших в Варшаве!
Мы тогда не знали ни своей, ни неприятельской потери. После уже прочли мы в донесениях главнокомандующего, что в Праге погибло более тринадцати тысяч поляков и что у нас убито восемь офицеров и шестьсот рядовых; ранено двадцать три офицера и до тысячи человек. Двести пушек, гаубиц, мортир, бывших на укреплениях, и множество знамен составляли нашу военную добычу. Такого поражения и такой потери Польша никогда еще не испытала... Это был последний удар, кончивший ее политическое существование..."
И далее воспоминания участника взятия Варшавы Энгельгардта:
«25-го октября присланы были из Варшавы депутаты с письмом от короля, которые представлены были графу Суворову. Герой сидел в палатке, разбитой на окопах; деревянный отрубок служил ему стулом; другой, повыше, заменял стол. Суворов, как скоро увидел пришедших, бросил свою саблю с словами: Мир, тишина и спокойствие! и обнял послов, упавших к ногам его. Через день прибыл польский подполковник Гофман с прошением восьмидневного срока на размышление. Суворов отвечал: Ни минуты! Через час присланы графы Потоцкий и Мостовский с письмом от короля, уполномочивавшего начать переговоры о мире. Победитель сказал: С Польшею у нас войны нет; я не министр, а военачальник: сокрушаю толпы мятежников.
29-го в 10 часов утра, войска наши вступили в Варшаву с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкой; граф Суворов ехал в простом мундире. Как скоро спустился победитель с мосту, на самом берегу встречен был магистратом, купечеством и мещанами с хлебом и солью, и ему поднесли городские ключи. Граф Суворов принял их, поцеловал и сказал: Хорошо, что они дешевле достались, нежели те, показав на Прагу. Улицы по которым проходили победители, усыпаны были народом, восклицавшим: «Виват Екатерина! Виват Суворов!».
С донесением к императрице о взятии Варшавы послан был подполковник Бибиков. Донесение состояло в трех словах: Ура! Варшава наша! Екатерина отвечала: Ура, фельдмаршал!» - конец цитаты из Энгельгардта.
«Русскому здорово, а немцу смерть!»
И напоследок еще цитата из Булгарина: «Добрый генерал, рассказывая мне о пражском штурме, был в сильном волнении, и даже несколько раз утирал слезы. «Ад, сущий ад!" - повторял он несколько раз. Вы, любезные мои читатели, без сомнения, не раз слышали шуточную поговорку: "Русскому здорово, а немцу смерть!" Генерал фон Клуген уверял меня, что эта поговорка родилась на пражском штурме. Наши солдаты, разбив аптеку, уже объятую пламенем, вынесли на улицу бутыль, попробовали, что в ней находится, и стали распивать, похваливая: славное, славное винцо! В это время проходил мимо коновал нашей артиллерии родом из немцев. Думая, что солдаты пьют обыкновенную водку, коновал взял чарку, выпил душком - и тут же свалился, а через несколько времени и умер. Это был спирт! Когда Суворову донесли об этом происшествии, он сказал: "Вольно же немцу тягаться с русскими! Русскому здорово, а немцу смерть!"
*****
Плененный Ферзеном Т. Костюшко и несколько его соратников были вывезены в С.-Петербург. Там он содержался в доме коменданта Петропавловской крепости вплоть до смерти Екатерины II в ноябре 1796 г. Вступивший на престол Павел I, взяв с Костюшко присягу верности российскому престолу, отпустил его на свободу, снабдив приличной суммой денег на дорогу. Покидая России, Костюшко даже нанес прощальный визит императору. Игра в благородство закончилась через два года, когда Костюшка отказался от данной им присяги, но деньги, полученные от Павла, правда, вернул. Скончался народный герой Польши в эмиграции в Швейцарии в 1817г.
Станислав Август Понятовский подписал акт отречения от престола Речи Посполитой 25 ноября 1795 года. Последние годы жизни провёл в С.-Петербурге. Жил на правах почетного гостя императорской семьи; говорят, в свои далеко за 60 лет злоупотреблял напитками и женщинами. Скончался в феврале 1798 г.
Генералиссимус Князь Италийский граф Суворов-Рымникский скончался 6(18) мая 1800 г. в С.-Петербурге после совершенного им Швейцарского похода. По возвращении в столицу он не был принят при дворе, на его похоронах Павел I не присутствовал, то ли опоздал, то ли не было времени…
Барон Игельстром, изнурённый женщинами-собеседницами (но уже восточными) и приступами подагры, оставил службу, будучи губернатором Оренбургского края. Умер в своем поместье в 1823 году в глубокой старости, пережив свою жену графиню Залускую.
«…Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твоё страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего».
А.С. Пушкин «Бородинская годовщина»
5 сентября 1831