Быль — смола, небыль — вода.
Назову-ка я его Емеля, потому что он,
во-первых, то, сам не знает что,
там, где не знает сам,
туда, сам не знает куда,
тогда, сам не знает когда,
зачем тоже не знает.
Во-вторых, хоть горшком назови.
В — третьих, мели Емеля, пока твоя неделя.
Проснулся как-то Емельян, ох ты гой еси, не сытый, вроде, и не пьян. (Ох, Господи, прости).
Спустился с печки нагишом, надел свой лапсердак, и сунул ноги в валенки, на голову — колпак.
Как долго на печи проспал, не помнит Емельян, хоть был он ни в одном глазу: не сытый, но не пьян;
и, почесав тайком муде, шарить ну по полкам. Спустился в погреб, но и там валялся хлам какой-то.
Глядит: везде — как языком слизнула вмиг корова. Так шарил, еле удержал в сердцах плохое слово.
«Картошки что ли накопать?» — думает Емеля, взял палку, подошёл к окну: там непроглядно, темень.
«У-у-у, тьма над бездною!» — сказал и пнул рюкзак какой-то, а кушать хочется и ну, и ну опять по полкам.
Нашёл (кто опровергнет? никто, а вы там были?) он небольшой кусок смолы под жирным слоем пыли.
«Хотя бы это, — говорит. — Не сваришь, правда, супа». Смола как оголтелая ну чёрным глазом лупать.
«Быль — это чёрная смола, ну а водичка — небыль (кабы не сломанным был стул, на этот стул он сел бы)
— сказал Емеля сам себе. — Ну, хватит бить баклуши. Пора бы время разгулять, а то ведь горло сушит.
Да выпустить на волю иже еси бозон Хиггса, чтоб Гидра пучеглазая здесь у меня не скисла.
Эх, Гидра, ты здесь у меня совсем окаменела», — поскрёб затылок пальцем и взял её несмело.
Смола глазищам луп- да - луп, а сама помалкивает. И, отломив кусок смолы, он пнул беднягу палкой,
и подошёл к столу, а стол — бревна два с перекладиной — не каменный, конечно, и мухами загаженный.
И радостный, как будто он в шкапу нашёл заначку, слепил Емеля из смолы тарелку с вилкой,
затем опять соединил и сунул в рот, как жвачку, сказал: «Эх, Лукоморье! Ом Мани Падме Хум»,
выдохнул: «Поехали!» и, глубоко вдохнув, перекрестился трижды, жевал, жевал и вынул,
потом опять засунул в рот, натужился и — выдул.
Смола тут оживилась и ну глазищи пучить, пучить чёрные глаза, да хвост свой длинный хрупать.
И смотрит в космос Емельян, а там уж звёзд немерено: пульсары и квазары, кометы оголтелые.
У Лукоморья вырос дуб, как сбросил тлен и прах, как Матерь- одиночка с младенцем на руках.
Вкруг дуба кот учёный всё ходит по цепи, учёный и премудрый, как Дух Святой, еси.
Взглянул Емеля ещё раз: по суше рыбы ползают и бреко бокра старого бодлает куздра глокая.
Чредой из вод выходят бокрята, стрекоза, и витязи прекрасные и следом динозавр.
По разным сторонам бегут с криком обезьяны, и крепким камнем бьют орех, и с дуба рвут бананы.
По Африке бежит Адам, сметливый как туземец, ещё не русский, не грузин, не турок и не немец.
Выходит Дева из воды — из пены — благовонная… неслыханно желанная, в веках неутолённая…
Она выходит из воды, из пены с розой красной…. Емеля взволновался, узрев сей миг прекрасный.
Из муки волн выходит, из слов первопричины, идёт сквозь соразмерные, тяжёлые глубины,
из смуты пены, из воды, из жабер спящей рыбы, и расступаются пред ней созвездия и глыбы.
....и слышит голос жалостный из звёздной темноты: «Отче мой, если возможно,
да минует меня чаша сия. Впрочем, не так, как я хочу, а так, как хочешь ты».
Емеля ему отвечает: «Надо, сынок. Не боись! Воскреснешь потом и узнаешь в настоящем вечную жизнь.
Я же люблю их, разумных. Ишь, как пекут калачи! Поубивают друг дружку. Ты их, сынок, научи.
Я же ведь их по подобью, по образу ведь своему... Ты научи поподробней разуму там и уму.
И в головах у них не будет сикось-накось, и я им, грешным, не скажу «а, накося выкуси».
А может, и они меня полюбят, станут близкими. Хоть отогреюсь к старости я от этой близости.
Ведь говорил: не ешьте с древа познанья плодов, так нет же... И с придурью Ева, и этот гигант Королёв.
Жили бы, горя не зная, греха бы не зная, в Эдеме, как психи по психушкам на гособеспечении.
Так нет же... Ели, ели, погоду мне попортили. Да, вот и чёрная дыра хватает, что ни поподя.
Мозги себе наели, вдоль поперёк всё меряют. Так скоро ведь приборами и дух мой будут мерить.
По космосу летают кометы оголтелые, а как же эволюция и т.д., мой Феликс?
Разносчицы болезней и вирусных инфекций процесс попортить норовят космической селекции.
Был у меня неурожай. Да что же там уродится, когда лишь тьма над бездною лютует в огороде.
А время разгулялось. Ишь, гидра глаз свой пучит, без супа хвост свой длинный всё хрупает и хрупает.
Приходится чинить забор небытия и платье, лежачий камень двигать, а пенсию не платят.
Кстати, Иосиф, поэт, пролетал недавно, да в заборе (а я вот латай) дыру оставил.
Ведь я же от любви большой, меня переполняющей... И не хотелось бы мне видеть Землю остывающей».
Так говорил Емеля и, почесав за ухом, перекрестил весь космос во имя Отца, Сына и Святого Духа.
Так говорил он сам себе и сел на табурет, надел очки, чтоб издали лучше рассмотреть.
Прищурил глаз Емеля, глядит в Первопрестольную: каких там только бутиков и проч. не понастроили.
«Да разве ж к храму, нехристи, через магазин ходят. — На Бауманской он ворчал в цвета волны проходе.
— И по дорогам, во дворах машин немерено, а по ночам иллюминация и не встретишь мерина.
Куда-то все бегут, бегут (куда?), бегом и, к ушку мобильные приставив, вскользь смотрят друг на дружку.»
Михлютин приволок домой огромный чикен-мифик, наелся, отвалился и смотрит в кресле TV- и.
И задержался Емельян в квартире у Михлютина. По телевизору как раз показывали Путина.
Протёр очки Емеля, придвинул табурет, чтобы TV из космоса лучше рассмотреть.
(Кто может опровергнуть? судья? или провизор? а вы из космоса хоть раз смотрели телевизор,
когда свистят кометы, но слышен голос Пьехи, да дыры чёрные жужжат и создают помехи).
(Надеюсь, чувств не оскорбила ничьих религиозных. Но космос — это космос. Там, знайте, всё возможно).
«Ишь, — сказал Емеля, добавил. — Ишь, путёвый. И симпатичный в меру…. На вид вполне здоровый.
С собакой, дочками, с женой такою милою до Марса может долететь с такой фамилией.
Народ с продуктами прощает экзекуцию. Готов ради такого исправить Конституцию.
То все горланят «перемен», теперь вот «чёрный бумер». Ещё не притомились по барабанам бухать?»
Задумался Емеля. (Монолог евонный приводится здесь внутренний и очень благосклонный).
«Ему не жмёт, а впору, шапка Мономаха: надел, по свету носится и носится без страха.
Ему и горы по плечу, и по плечу победа. Походочка, скажу, вполне. И не нужна диета.
И взад-вперёд, и взад-вперёд по всему свету, как будто дома дела нет. Ведь есть жена и дети.
А то сидит один в Кремле обычным клерком, — да что там клерком — обычным человеком
Шутя, словечко выдаст, что не заснёт столица, что целый год потом в поту толкует заграница.
Он первый наспех застолбил дно океана, чтоб по закону было всё, чтоб без обмана.
В огне он не горит, в воде не тонет, да потому что он с рождения путёвый.
Как дальновидный эконом в копилку копит. С Китаем на одной ноге и друг Европы.
Да что Китай... С Америкой встречался тет-а-тет с намерением сердечным партнёрства и т.д.
Правда, партнёры зубасты. Гляди в оба, не будь растяпой. После распада СССР демократически, а тяпнули.
Особенно с Германией был ласков и сердечен, но в связях с ней порочащих никем был не замечен.
С Литвой... Да что с Литвой! Скажу похлеще. С самой Природой договор: всё хлещет нефть и хлещет.
Знай наших! Русские идут! С копилкою вперёд! И каждый год народу награды выдаёт.
Аршином общим он Россию-мать не мерит. Умом её ведь не понять. В Россеюшку он верит.
А тем, кто на Руси шакалят — фиг коврижки, чтобы не зарились на сдобу, лгунишки и воришки.
Не тронул Конституцию... Хоть поджимает время, с достоинством построит Путинскую Деревню.
Эх, пока ушами хлопают да с демократией мыкают, американцы, хе-хе, этично, баз понатыкают.
А позже... Много лет спустя мальчишка-астроном посмотрит в космос в телескоп в далёкий звёздный сонм,
волнением охваченный, пытливый вперив взор, увидит новую звезду, а рядом — Лабрадор.
«Владимир Владимирович Путин», — воскликнет и в ответ услышит энергичное и тёплое: «Привет»».
Оглядел мечтательным взором космос Емеля, как будто уже присматривал звезду для этого дела.
Услышал Емеля по новостям, что космос расширяется, Вселенная, мол, по приборам в объёме прибавляется.
«Ишь! — говорит Емеля. — Таки они додумались». И в подтверждение этому взял и ещё раз дунул..
Не пойму, чем новый фак лучше, чем старый фиг. Интересно, а какой на вкус этот чикен-мифик?»
И задремал, скучая, и, почесав за ухом, перекрестил весь космос во имя Отца, Сына и Святого Духа.
Перекрестил он космос, распятый на кресте, Шуре шепнул тихонько на ушко тет-а-тет:
«Ты душу мне не рви так. Во мне ведь тоже инь и ян мужского рода. Сплошной бардак. Прикинь.
Ишь! Ну, доиграешься, Петя Листерман. Ведь пробуждение души не купишь, басурман.
Любовь не продаётся, слышь, Петруха. Не премию тебе, а дать бы в ухо.
Но, всё равно, люблю тебя, очкарик, хоть иногда ты можешь не то, что нужно, впарить.
Не прислал ведь, шельма, ни одной ципочки... Эх…. Один, как перст…. От тоски заиграешь на скрипочке.
Канделаки Тинико, чемо цицинатела! Гушин шэн тан вин икхо? Мопринди нела-нела.
Ковыряя палкой нос, плачет горько Сулико. Чкими цода, морти ашо, морти ашо, Тинико.
Бакхаки цкхалши кхикхинебс, мопринди нела-нела. Канделаки Тинико, чемо цицинатела.»
А вот в театре Емеле стало не интересно: скопление народа, постоянно кто-то кашляет и как-то тесно.
«Да эти артисты…. многие из них народные…. уж лучше опера… непотребствами какими-то занимаются во 2-ом мире по Попперу».
А посмотрел он по ТВ передачу у Тины Канделаки с Безруковым Сергеем. (И кто скажет, что это враки?)
Правда, Сергей молчал. Говорила Тина... А Емеля подслушал внутренний монолог евонный, чтоб было не скучно.
«Тинатин! Увы! не поёшь ты песен Грузии печальной...
Увы! Тинатин! ты не поёшь и песен Грузии опальной...
Не искушай меня, грузинка, скороговорением...
Дай хоть словечко вставить для будущего поколения.
Я образ милой и родной, тебя увидев, забываю....
Но ты трещишь и предо мной (а что ещё делать?) он выплывает...
Увы! напоминает мне скороговорение Куры, срывающейся с кручи, бурное течение.
Я забываю... Тинатин! я под таким впечатлением,
что вижу призрак царицы Тамар в новом облачении...
Ты наяву царица Тамар... Ради тебя я.....
Только с обрыва меня не бросай... Дай хоть словечко вставить...
Не Тариел я. Не Автандил. Тинатин! между нами,
я простой русский парень Сергей... Не Амиран я....
Я забываю образ той. А как не забудешь,
когда перед тобой, у..у..у, такие груди.
Я забываю... (рука что-то ищет, шарит в кармане)
и степь, и ночь, и при луне... (в глазах туманы).
Не искушай меня, грузинка, скороговорением...
Хоть словечко дала бы вставить для будущего поколения».
Он уходил, ничего не сказав (она ещё говорила), почти раздетыйна полусогнутых ногах, прикрывшись ничейной газетой.
«О…о…о! Алла! Катарсис! Уже не звезда. Ярило! Простите, Алла Борисовна, — мерило.
Яка примадонна! — воскликнул Емеля. — Яка артистка!» Встал с табурета и поклонился низко.
И так Емеля впечатлён был, взволновался, что от волнения перешёл на старославянский.
«В мире скорбни дусе и скорбь имат,
обаче сердце не помнит скорбни, егда ти внимат.
Егда узрю тя, сердце возрадуется.
Твоея напоиши мя потоком сладости.
Смятохся и не глаголах, и даже не дыша,
егда тя и око виде, егда и ухо слыша.
Сердце моё бо яко воск таяй.
Ничтоже лучше есть яко ти внимаяй.
Ну, ежли кто тя обидит, — сжал кулаки Емеля, со свистом вскочил с табурета, выполнив ката каратиста. —
А Галкина? Конечно, люблю. За то, да сё, за то, что с Аллой дружит. А Алла это всё…о…о…о...
А Ксению в табун. Своей признали бы. Ох, по степи галопом поскакала бы.
При лошадиной красоте да по степи, не на эстраде. Вот радость- то народу. Вот радость.
Да и фамилия у Ксении — Собчак, как будто лошадь цоц-цок-цок, а далее чак-чак.
А, в общем, она хорошая девчонка…. Но... всё же... как-то... местами... напоминает... жеребёнка.
А устрою-ка я финансовый кризис (и начну с Америки, буду консультировать её до всемирной истерики),
где-то в конце сентября, из-за этой Ксении. Правда, могут пострадать Франция, Германия, Армения....
Чтоб в кошельке у Ксении было поменьше, чтоб там было пусто, (а по-другому не получается, ведь к своему кошельку она никого не допустит)
надо Америке обрушить фондовые рынки извне, со своих начиная, а самой прикинуться умирающей, как Фелумена, пока другие сдыхают.
Пущай пурхаются с инфляционными рисками, накачкой ликвидности, зато доллар поднимется, а цены на нефть снизятся.
Акции Ксенюшки упадут. Неприятная, конечно, эта авантюра. Но Ксения будет наказана, а то рябит в глазах от гламура.
Ксения будет донашивать свои обноски, рыдая, пока американцы на её горе силы набирают.
В хаосе, в мутной воде легче рыбка ловится, а Ксеничка пускай донашивает последнюю пару обуви.
Не устраивать же, в конце концов, (а кто купится?) в её стране из-за этого одуванчиков революцию.
И заговор, конечно, будет (как без него), но они с сотворения мира не претворяются. Правда заговорщики об этом не догадываются и сильно заблуждаются.
Главное в деле кризиса это импровизация и вдохновение, но умолчу об этом, обойдусь без пояснений».
Так размышлял Емеля и, почесав за ухом, перекрестил весь космос во имя Отца, Сына и Святого Духа.
На Ладожской он заглянул в книжный магазин. У полок со стихами глотнул валокордин.
Одним глазком он полистал книжку, но бесплатно, с какой-то бабой с сумками и сплюнул многократно.
«Ну, времена, — ворчал он. — Что это? И за что? Уже домохозяйки пишут о Ничто».
В книжном магазине с той же бабой с сумками, купить или не купить, стоял и долго думал,
вот в чём вопрос. А деньги ведь не малые (была она на пенсии, но не очень старая).
Но всё равно купила... Ведь там про Бродского, про нашего Иосифа книжонка броская.
Прилёг с той бабой на диван... Читает Соловьёва... И чует, назревает в нём плохое слово.
Нет. Нет... Он не ругался и вслух не возмущался... Он дулся, дулся, дулся... Чуть было не взорвался...
«Как смеет этот Соловьёв орган детородный,
тот «гвоздь красы» его, ту «кость», ту «кость» и «камень» Осин...
да... Осин....детородный обзывать пипиркой....
(И баба крючилась, а ей предстояла стирка).
Да, он достоин кары... Как смел назвать пипиркой...
Да я его отправлю в дробилку, морозилку...
Нет... лучше всё же на дуэль в широкошумные дубравы
его я пригласил бы с моим вселенским нравом.
Да, если бы в Италии я был на месте Бродского,
ох, как бы осерчал я, каменоломни бросил бы...
Будь я на месте Бродского, как тень папаши Гамлета,
явился бы я к сыну... и твёрдо так... не мямлил бы...
сказал бы: сын мой, отомсти... отмсти, сын, Соловьёву....
Отмсти, сын, за пипирку... за боль мою…. за слово....
Нет... Если бы в Италии я был на месте Оси,
я прямо к Соловьёву явился бы, всё бросив....
и медленно... и медленно к нему я поступал бы
и, руки вскинув, крикнул бы, срывая одеяло:
«Почто ты, смерд, так обозвал мой детородный орган?»
Он съёжится, конечно, а я бы прямо в морду:
«Почто позорно обозвал мою «красу», мой фаллос?
не зря в каменоломнях мне тяжело икалось».
И ну, и ну в евонный бок тяжёлым жезлом тыкать.
Ох, я бы ну, и ну его, чтоб не вязал он лыка.
«Ты свой пипиркой обзывай, ну а мой не трогай.
Почил я и у нас с тобой разные дороги.
Вот, значит, пёс, как ты моей поклонился тени...
Подарков, смерд, я не дарил тебе на день рождения?
Да я тебе башку снесу моим могучим фаллом.
Тебе пипиркой обзывать мой фалл, пёс, не пристало.
А премию за что я взял? Набил карман, копилку…
А ты мой фалл, пёс, обозвал обычною пипиркой.
Мой «камень-кость» и «гвоздь красы»... Постой., поганый пёс...
Да я тебе чуб вырву, оставлю без волос.
Мой «камень-кость» и «гвоздь красы»! Я борозды им не попортил...
Мне пребыванье в вечности, у-у-у, смерд, хотел испортить?
Я «псов с кадилом» обскакал на органе фаллическом,
хоть был я бледен, сердцем слаб, и не здоров физически.
А если был бы жив Оден? любимый мой Оден...
то что бы он подумал, когда бы был не тень?»
Вот что сказал бы я ему, будь я на месте Бродского...
Я б Соловьёва вздрючил, каменоломни бросил бы.
Будь я чуть-чуть Иосиф, я это всё сказал бы...
Но за пипирку этого Соловьёву мало.
А если б Бродский был не тень, ему б понравилось,
как Соловьёва обезглавил я».
Емеля, чтоб отвлечься, почитал газеты, но так безвидно, что никто его и не заметил.
Законспектировал со словарем умные мысли на старославянском, чтоб на досуге поразмыслить,
бо ничего не понял. Сказал себе: «Бо чайник». (Конспект его приводится как есть, без примечаний.)
«Тако бо возлюбиша языки демократию,
яко изменят крепость, аки орли окрылатеют.
Яко лев рыкая, иский кого поглотити,
выну возбранный и взбранный, ЛДПР вития.
Вития Жириновский рече: «Бе яко тать
Сталин, бе лукавый, яко тля, супостат».
Глаголах, ниже смятохся, Немцов наипаче,
и паки и паки глаголах, и рекох и рекох обаче.
Аще грядущий Медведев имат электорат,
убо и гобзование, и мзду всяк иже имат.
Прежде Медведева на пути целуйте никокоже.
Дал бе гобзование, к сему все приложити ся.
Будетъ слуговатити, права и свободы чловека чьстити,
деля блага отчины закон тошно радити.
Во еже чловекъ могъ отверсти ся,
отвештавати и възвеличити ся.
Дондеже Конституция непреложной будетъ,
сего ради, граждане, молвы в Кремле не будеть.
Будетъ всем прибежиште, будемъ гобзовати.
Будетъ гобзование. Ох, спаси нас, Мати».
«Хороший... Хороший медведь Димитрий Медведев.
...и по закону ботаник, обучен Интернету.
Чтоб на трон посадить, его не из леса же взяли,
а преж обучили и обласкали:
спокойный, не реагирует на ахи и охи,
а даже некоторым из дам даёт щёку чмокнуть.
А народ внимательный глядит на него, затаясь;
ждёт, когда он медвежьей лапой по столу хрясь.
Ждёт, начнёт рычать али нет... Што, хочется страшной рожи?
Всё же медведь. Надо бы поосторожней.
Вот и вышла троица... (Емеля утёр лоб рукой.)
Отец — Владимир, сын — Димитрий, а третий — сам Дух Святой».
«А кто на храм Василия Блаженного будет вонять, того Минин с Пожарским не заставят ждать».
«Нет... С Грузией надо разобраться. Замужняя она или не замужняя? Сначала один усатый грузин всех заткнул, чиркнул по карте и объединил Грузию.
Но преж американцы через китайцев заслали в Сибирь в 15-ом веке своего резидента Ель Цина и внедрили его так, что в 20-ом выбрали его президентом.
Ель Цин, будучи президентом, сказал всем, как по морде треснул, берите суверенитета сколь хотите, только не тресните.
Другой грузин, тоже резидент, будучи министром в СССР, хитро, не очень смело, способствовал распаду страны ради своей Сакартвело.
Но «грызуны» нервные, вырулить не сумели. А тут и Америка тут как тут, как везде. Вовремя подоспела.
Внедрила вполне этично демократично, охочая до каспийской нефти, опаньки, своего резидента, сына Исаака, пока «пацаны наши» ушами хлопали.
Не хочет Сакартвело, чтоб танк русский стоял, нахлобучив каску, защищал её, дурёху. Подавай ей американский.....
Опосля «пацаны наши» сыну Исаака челюсть-то вставную выбили по закону и смело, да и бочок-то оттяпали у этой Сакартвело.
Но Америка (где Кура, а где мой дом) не унимается. Куш не упустит. И баста. Новую челюсть вставляет сыну Исаака, чтоб был позубастее.
Привёл в Чёрное море Антанту. Не дошло бы до драки. Вот и получилось: кхикхинэбс цкхалши бакхакхи.
Хороши партнёры... По Чёрному морю корабли военные шастают. Што ли руно золотое нашли? Што ли хотят заграбастать.
А им на это «Петра Великого». Мощь-то, какая! Ух, глыба! Хоча пугнёт в морях-океанах местную рыбу.
И ну, и ну... «Пётр Великий» с мускулатурой атомной... и напугали... селёдку: брызнула в стороны разные.
Эту геополитику, хоча с бутылкой водки, хоча с хвостом селёдки, не разберёшь. Лучше мне покаяться.
Да ну их всех к бозону Хиггса. Сами пускай разбираются. Ну их к бозону Хиггса, а я руки умываю.
Пускай бозон Хиггса мозги им промывает. Устал я уже от этих подводных течений и навигации,
от этого супершоу по средствам массовой информации. Мне бы природу как-то приструнить... То наводнение,
то ураган Катрина, то природное явление Юлия, то землетрясение.
Да Россию с колен поднять. Не напугать бы. Страшен бывает медведь, поднявшийся на задние лапы.
Да проследить, чем закончатся выборы в Америке, да к России в мире вернуть доверие.
А выберу-ка я там не Маккейна, а Барака Обаму, Он молодой. Пускай потягается с «нашими пацанами».
Хоча в пирог их всех, хоча в кашу, хоча в коллайдер, не унимаются. Што ли лагерь на лагерь?
А как же террористы? Что-то здесь не ладно... В дыру чёрную не скувырнуться б, не сыграть в коллайдер.
Тьфу... Опять эти резиденты: просчитывают операции не бескровные, сталкивают континенты.
Просчитывают операции, порошок рассыпают, как будто в карты играют из-под дурака. А дураки не убывают.
Ох, Лёха, Лёха... Как же, блин, мне плохо. Я ведь такой маленький... И такой большой-большой... И маленький, удаленький...
Ша... Механизм обмена пионами, ответственный за базар между нуклонами,
обеспечивает порядок. Всё схвачено: прежде чем нейтрон успевает коньки откинуть, не успев пикнуть, он испускает п- , превращаясь в протон.
А пиона, не успевшего пикнуть, заграбастал соседний протон, который сам превратился в нейтрон.
И тако плавно глюонные потоки хороводят, стягиваются в тонкие струны, внутри которых глюонные поля распределяются умно.
Отодрать кварк от кварка тяжеловато, чтобы он явил свою прелесть. Чем сильней отдираешь, тем сильней взаимодействие».
И тут Емелю понесло.
Надо признаться, что его и раньше несло. Точнее, его постоянно несёт.
Но, так!
Не подозревая о запрете на употребление мата на телевидении, в кино, литературе, СМИ и т.д. (очевидно, закон был принят без его на то согласия), Емеля принялся исполнять частушки с непотребными словечками (матаршинник он был ещё тот) под гармонь, да ещё и притопывая.
А вдохновила его философская мысль о потенциальности материи, о чём можно прочитать у Плотина в пятом трактате второй Эннеады, называемой в переводе Лосева «О потенции и энергии»:
1. Материя есть потенциально данное.
2. Бытие для неё возносится к тому, что ещё только будет.
3. Потенциально данным она является, однако, — всем.
Но у Емели не нашлось приличных слов, чтоб выразить, овладевшую его сознанием, философскую мысль о потенциальности материи.
«Ох, божественный бозон, этот *** прекрасный:
шарахнет по случаю и возникнет масса.
Ох, ты гой еси, бозон, ты как *** не дремлешь:
шарахнешь по случаю, получилось время.
Ох, тюх... тюх... тюх...
разгорелся наш утюг:
шарахнул по случаю
и упал замученный.
Зачала Мария в ночь от бозона Хиггса,
от бозона гой еси. Чуть было не прокисла.
Зачала Мария в ночь от бозона Хиггса,
непорочно и назло матери-ух-алисту.
Иже еси бозон Хиггса, иже еси Дусе Святе,
иже еси на небесех. Не дай совсем пропасти.
Дусе Святе ***-бозон, ох ты *** нетленный.
От такого *** бозонится Вселенная.
Ох, ты Дух Святой бозон, ох ты бозон Хиггса.
Как же ты привиделся матери-ух-алисту?
Дусе Святе ***-бозон сильно разгулялся,
до самого Хиггса, гой еси, добрался.
Дусе Святе ***-бозон сотворяет массу.
Опаньки... Поехали... тик-так... тик-так... тик-так... тик-так... ***-бозон прекрасный.
Проснулся Ороборо и глазом чёрным лупит,
от Дусе Святе ***-бозона хвост свой длинный хрупает.
Будет масса, будет... Будет, что измерить.
То, что измеряется — время.
Дусе Святе бозонёт и ***м замесит.
Будет масса, гой еси, то, что можно взвесить.
Дусе Святе ***-бозон, ох ты бозон Хиггса.
От тебя в моей башке бозонеют мысли.
Дусе Святе ***-бозон, Дусе Святе пламенный.
Да будут едины религия и научные знания.
Дусе Святе ***-бозон, иже везде сый и вся исполняяй.
Пришёл и вселился в ны, собой вся бозоняяй.
Дусе Святе ***-бозон, ох ты *** нетленный.
Вишь, как надувается пузо у вселенной.
Дусе Святе ***-бозон ну намял ты пузо
до необозримого вселенского арбуза.
Космос расширяется,
а время прибавляется.
Дусе Святе ***-бозон, ты как *** не дремлешь.
Как его нащупаешь, так узнаешь время.
Дусе Святе ***-бозон доведёт до срама.
От него в паху вселенной разгорелось пламя.
Дусе Святе ***-бозон, гой твоё Величество.
Допрыгался, балбес, еси, научно впал в Язычество.
Ом Мани Падме Хум. Да будет жемчуг в космосе.
Ох, ты Дух Святой еси, бозон Хиггса в лотосе.
У Лукоморья дуб зелёный, злотая цепь на дубе том.
И днём и ночью бозон Хиггса всё ходит по цепи кругом.
Он же кот, он и жемчужина в лотосе,
которой не сидится в космосе,
он же, падла, Падме в Мани,
он же Шива, басурманин,
какой-то *** китайский «ян»,
а по-русски так просто «иван»,
он же Дусе Святе. Он, как резидент
Джеймс Бонд, английской разведки агент.
Найдут, не найдут мой бозон Хи-хи-ггса?
Пока его найдут, пройдёт ещё лет триста.
Были бы кости целы, а мясо нарастёт.
Был бы бозон Хиггса, а масса... хы пфу-у-у-у... хы пфу-у-у... ёб... ёт».
Фу... Всё. Почил Емельян. Уже путались мысли... Перекрестил весь космос во имя Отца, Сына и бозона Хиггса.
«Тьфу... До чего же крест — добавил он почти истерически — напоминает мне акт половой, выраженный графически».
Надеюсь, чувств не оскорбила ничьих религиозных.
Но космос — это космос. Там всё имеет место быть. Там, знайте, всё возможно.
2008 г.
.