1987 год, летом.
Моя мать долго одолевала в газете «Труд» статьищу «Вокруг домашней винокурни»: горбачевская антиалкогольная кампания была в разгаре.
Мать сложила газету и неожиданно спросила меня:
- Ты помнишь, как у меня один раз с самогонкой получилось, как меня с ней поймали?
- Что-то не припомню.
- Ах ты, у тебя совсем памяти нет. Это же было, когда ваш отец умер, а старший, Яша, сидел в тюрьме, и я осталась с вами одна.
- Тогда мне было года два-три.
- А, да, да, тебе было еще меньше. Ты только начала ходить. Ну вот, сварила я раз самогонку, закончила, время обедать. Сижу с вами с четырьмя за столом – открывается дверь... Мне враз холодно стало.
Заходят наш участковый и с ним комендант из района. У него мы каждый месяц отмечались. А у меня еще вся брага тут стоит, он прямо чуть не споткнулся о бадью. Здороваются. Я им, а больше коменданту, говорю:
- Садитесь с нами обедать, вы уже, наверное, сегодня многих обошли.
Они обедать отказались, участковый у двери на лавку сел, а комендант к столу прошел, молча отметил в бумагах нас и спросил, как мне живется теперь без хозяина. Он сильно уважал вашего отца.
Я остановила мать:
- Мам, подожди. А почему он нашего отца уважал?
- Почему? Да потому, что ваш отец мог работать день и ночь. В войну в колхозе, в Северном Казахстане, куда нас выслали, из мужчин только он остался, да председатель сельсовета Карсовский, он уже инвалид был. Так Карсовский, когда вашего отца в трудармию забирали, три раза его оттуда возвращал, за ним аж в район, в военкомат ездил. Ведь ваш отец в кузнице, в МТМ, в столярке, в лесу, на току, на ферме – все работы делал. Вот Карсовский и держал его. Да только напрасно он от трудармии его спасал. Надорвался ваш отец в колхозе уже после войны, оттого и рано так умер. Ах, что мы пережили, можно бесконечно пересказывать, и то всего не расскажешь. – Мать махнула рукой. – Я про коменданта тебе говорю.
Ну, на его вопрос, как живу, отвечаю:
- Вот так и приходится. - Рукой комнату обвела и на двери у бадьи ее задержала.
Он помолчал и спросил:
- И продаешь?
- Нет, не продаю.
- Сама, что ли пьешь?
- И сама не пью.
- А что же?
- Самогонкой расплачиваюсь. За помол, дрова, солому, теперь вот опять пора пришла.
Он снова помолчал и сказал:
- Ну это не оправдание и для тебя.
- Да я и не говорю, что я особенная. Всем так приходится.
А он дальше копает:
- Аппарат твой? Хозяин что ли еще сделал?
- Нет, не мой. Когда был хозяин, у меня не было в нем нужды.
- А чей же аппарат?
- У людей взяла.
- У кого?
Я напряглась вся и отвечаю:
- Товарищ комендант, я не буду называть эти люди.
А он уже поллиста бумаги – вот такого большого (мать показала полметра на полметра) исписал, химический карандаш положил в сторону, поднял голову и говорит мне вот так прямо в глаза:
- Катерина Адамовна, у тебя тут четверо сидят маленьких. А за укрывательство самогонщиков и за то, что сама гонишь, пойдешь туда же, где твой старший сын – в тюрьму.
Миля, Ванька, Витька они уже побольше были, как услышали слово «тюрьма», плакать стали. И Ванька говорит:
- Мамка, я ему скажу, кто аппарат дал!
Комендант на него быстро глянул, понял, что ребенок говорит...
Я, слушая мать, хотела уточнить:
- А Ванька что, по-немецки говорил?
- Ну да, вы тогда в семье все по-немецки говорили.
Я цыкнула на детей: молчите! С вами никто не разговаривает. А на небе Бог есть, он все видит, и вам с голоду помереть люди не дадут, если со мной что случится.
Коменданту отвечаю:
- Дорогой товарищ комендант, ты видишь, как мы живем, и что у нас на стол на обед стоит. Я со слезами у этих людей выпросила аппарат, потому что мне нечем оплатить мужикам за лошадь, когда они сено, солому, дрова привезут, и муку с мельницы забрать надо. А эти люди помогали мне, как могли – аппаратом, и я не могу тебе их сказать. Что хочешь, делай со мной. А жизнь наша такая, что я в любой момент к самому плохому готова.
Ну, он вот так губы сделал, - моя мама уголки рта вниз опустила и голову вперед наклонила, показывая печального и всепонимающего коменданта. – Потом он втянул в себя воздух и выдохнул его громко, сказал:
- Катерина Адамовна, конечно, мне все понятно. Я очень шибко твоего мужа уважал и из-за него тебе доверяю. Девять литров у тебя, говоришь? Ну, оставь их для дела – куда ж тебе деваться...
И что ты думаешь, - тут мама моя засмеялась, и опять удивилась тому, как повезло ей тогда много лет назад. – Он ведь порвал ту большую исписанную бумагу!
А Ванька клочки бумаги той схватил и, как кошка, так быстро к печке прыгнул и в огонь их бросил.
Моя мать помолчала, посмотрела за окно, побыла где-то там вдали, будто все опять увидела, закончила:
- Все так сразу рассмеялись на Ваньку, что я ляпнула:
- Может, вы попробуете немного? Хорошая получилась.
Они пить отказались, комендант ответил, что не будет у меня такое горькое угощение принимать и быстро собрался с участковым уходить. От порога уже обернулся, выдавил сердито, что в этот день они в деревне уже восемь аппаратов изъяли – суббота была, вся деревня самогонку гнала, - и попросил меня никому не рассказывать, что они у нас были и что-то здесь такое тоже видели...
Моя старая мать молча посидела так, будто уже все сказала, и поставила точку:
- Да. В пятьдесят втором году это было.
Я посмотрела ей в лицо. Голубые глаза моей старой мамы сделались усталыми и измученными после рассказа о «не самом страшном случае», будто дверь за комендантом из пятьдесят второго года закрылась для нее - две минуты назад.
Март, 1994