ГЛАВА 6.
С ТОБОЙ
I.
...Две проводницы стояли на платформе и оживленно дискутировали. Похоже, давние знакомые, они пытались наговориться перед отходом поезда. Одна из них стояла ближе к дверям, для второй же этот рейс был чужим. Их почти никто не слушал, как и любые разговоры внутри чужой профессии. Пассажиры проходили мимо, проплывали увесистые багажи, система жила своей жизнью.
— ...Ничего, маршрут спокойный, — говорила та, что подальше от дверей.
— Я слышала, недавно какая-то чрезвычайщина здесь случилась, это правда?
— Из какой газеты слышала? Там пустых слухов море.
— Да нет, от наших. Не знаю подробностей, может, и переборщила я насчет чрезвычайности, но что-то нештатное, говорят, было.
— Не знаю, не знаю. Хотя... Не слышала ничего о белобрысом пассажире?
— Нет...
— Да это я так, к слову. На правах легенды. Хотя никто из наших никогда не слыхивал, видать, недавно придумали.
— Расскажи!
— Да что рассказывать-то? Сама толком не знаю, не из любителей я суеверий, прямо скажу. В общем, появляется иной раз в поезде некий белобрысый пассажир. Молчаливый, таинственный, глаза неземные, ну, как водится, мистическая сущность. Если увидишь — все, плохая примета. С поездом может стать неладно. Управление потеряет, тормоза забарахлят, электроника ошибаться начнет, в общем беспокойная поездка выйдет. Вот так.
— Не знала. Серьезно?
— Да я тоже пару дней назад услышала. Да, еще: говорят, незнакомец появляется именно на московском маршруте и именно в ночь! Вот так! Напугала?
— Да что ты, наоборот веселее будет.
— Смотри! Мне наши молодые девчонки рассказали, что якобы есть один способ с ним управиться, чтобы аварии избежать.
— И какой же?
— Готова? Надо ему... отдаться!
Засмеялись обе.
— Я же говорила, весело будет! Девушка, вам что-то нужно?
— Н-нет-нет, — ответила молодая пассажирка, застывшая перед дверьми вагона, словно завороженная чужим разговором. Поняв, что привлекла внимание, она отвернулась, медленно ступила на пол тамбура, все еще оглядываясь на сменивших тему проводниц. В дальнейшем, осторожно ступая, она цеплялась взглядом о двери купе, фиксируя лица либо их отсутствие. Неуверенность ее выдавала без помех, она осознавала спонтанность происходившего, не находила опоры для мыслей, и вот теперь очередные слухи подтолкнули ее заветному месту в бурлящем море, не дав при этом ни буйка, ни якоря, ни рифа, на который можно опереться ногами. Когда же это все закончится?
Карина прошла вагон до конца, вернулась и погрузилась в собственное купе. Поезд на Москву готовился отойти.
Купе было не пустым. Немолодая уже супружеская пара определенно переживала последний день отпуска, посему супруги без устали спорили, придирались по пустякам, упрекали друг друга и перебирали вещи. Лица были одновременно отдохнувшие и усталые, готовые бескорыстно портить друг другу кровь и не мечтать о иной жизни, кроме неодолимого быта. Их эмоции были не похожи на благоухающие цветы юности. Это были притупленые, ободранные жизнью не иначе как дефекты рассудка.
Карина присела вдали от окна, раздумывала несколько минут с каменной неподвижностью. Потом досадливо посмотрела на неуемных супругов и достала телефон. Отдохнуть не давали. Надо что-то делать. Долго искала по списку нужный номер. Наконец приложила аппарат к одному уху, закрыв ладонью другое.
— Алло. Дмитрий?
— Карина?
— Да. Это я. Извини, что долго молчала.
— Ничего. У нас тут без тебя скучать не пришлось.
— Что-то серьезное?
— Да нет. Я вот только с похоронами разобрался. С поминок воротился. Только умоляю, не надо извинений и соболезнований, человек прожил долгую, интересную жизнь и получил вольную. Семейные дела. У меня все нормально.
— У тебя сейчас есть время поговорить?
— Теперь есть. Рассказывай. Что-то случилось?
— Дмитрий, я еду в Москву. Я в смятении. Я ничего не понимаю.
— Не волнуйся. Это хорошо. Как приедешь, айда ко мне. А пока расскажи самое главное.
— Хорошо. Главное так главное. Я еду в Москву потому что по моим сведениям Андрей или уже там, или скоро там должен быть.
— Так-так. Интересно. Ты его видела?
— Нет. Но немало слышала. К сожалению.
— Что именно?
— Ах... Лучше бы встретила. Ей-богу. Хотя бы как вы, краем глаза. Ты слышал об аварии, где двое погибших, а водителя не нашли?
— Конечно.
— Тогда ты понимаешь, что косвенное — самое неприятное. Недавно в Городе на банкомат напали. Вернее, скрыто атаковали, сняв все деньги с карточки одного гражданина. Он видел позади себя белобрысого...
— Понятно. В том же духе.
— На вокзале пытались арестовать некого светловолосого, со знакомыми приметами... В общем, один полицейский сразу после этого покончил с собой. Ему якобы возлюбленная отправила на телефон что-то типа прощания, хотя та потом божилась, что не посылала. Вот. Еще несколько его коллег получили что-то подобное. Гражданина так и не задержали. А затем ихняя компьютерная сеть полетела. Билеты не могли выдавать. Это я тебе газеты пересказываю. Не самые желтые. Вот. То же и на следующий день. Шлялся около вокзала. Хотел на Москву сесть. И сядет, ей-богу сядет, если еще не сел!
— Успокойся, Карина, не расстраивайся...
— А только что прямо от проводниц такое слышала! Нет, не могу, не понимаю! Почему? Что я ему сделала?
— Ничего. Не вини себя.
— Ничего... Да, ты прав. Ничего! Ничегошеньки не сделала, хотя столько могла! Когда мой бывший молодой человек над ним издевался, когда сама воротила нос... Это катастрофа, Дмитрий. Ожидать помощи и не получать. Тосковать по любви, но оставаться ни с чем. Терпеть унижения без конца и края, забиваться в угол и постепенно принимать острую форму этого угла. Я понимаю. Наш мир жесток. Сколько униженных топают по нашим улицам? Сколько просят по вагонам милостыню или проклинают свою порчу, свои купюры и золото, единственную компанию? Обычных людей это разлагает, обнажает инстинкты животных и удаляет с поля игры. Но это обычных людей. Что было бы, если б раздавленный несколькими машинами человек мог встать с дороги, побежать следом и догнать? Что? Скажи?
— Карина, что ты такое говоришь?
— Ничего, извини… Поток сознания.
— Понимаю. Но все-таки давай представим, что сказал бы на все это здоровый скептик. Шансов, что все эти происшествия окажутся звеньями одной цепи, не так уж много. А если они есть, то уж тем более маловероятен какой-то мистический подтекст. Ну, ей-богу, почему был обычный неудачник, а стал какой-то демон? Я понимаю, что каждый неудачник в какой-то момент жизни хочет стать демоном и всех покарать. Но этого не случается. Знаешь почему? Потому что это несправедливо. Потому что выходит победа злой слабости над честной силой. Ты видела по-настоящему сильных людей, которые никем не стали? Я нет. Если человек сильный, он своего добьется. Это закон. Это естественный отбор! Никто его не отменял, как бы нам ни казалось! Карина, он мог даже не выезжать из Москвы. У него мог быть двойник или даже близнец, одаренный актерским талантом или просто маниакальной психикой. Более того, они могли быть знакомы, Андрей мог просто заказать весь этот театр! Просто из глобальной мести. Из неспособности сделать что-то большее. И очень хотелось бы надеяться, что не из слабости. Вот так.
— Хм… Как ни странно, ты меня успокоил. Циник бессовестный.
— Прости. Каков уродился… Ладно, давай, как сможешь, приезжай, чтобы сейчас деньги не тратить. Я все равно пока один в своей каморке.
— Один?
— Да, Вир не так давно отошел во мрак неизвестности. И, кажется, так и застрял там. Боюсь, скоро придется отправляться за ним и вытаскивать. Но это потом. Сначала разберемся с твоей проблемой. Видится мне, ты права, здесь у нас будет, чем заняться.
— Хорошо.
— Ну давай, удачи и до скорого.
— Пока.
II.
— Доброе утро, — несмело сказал Вергилий.
Иногда время густеет холодным вареньем, и какая-то шальная мысль уходит неожиданно из ледяного облака, обозревает застывшие русла и доносит до ума свое искреннее непонимание: что происходит, почему так? Почему сердце, застыв как от испуга, не торопится нагонять свой ритм? Почему непроглядно вьюжит сознание, хотя перед глазами такой чистый образ?
— Ха... Добрый вечер.
— Я… Ы…
— Да, ты — «ы», я всегда это знала.
— Угу… не буду спрашивать, как ты появилась здесь. Я мог предположить… Я только не думал…
Он осекся. Выдохнул. Он не мог и не хотел продолжать эту фразу, этот верх неуместности. Все неправильно, нет, совсем не так! Это глюк. Или все остальное глюки. Одно из двух. Ледник отступал с его сознания, ворочая вековые валуны и прорезая фьорды. Что-то бурлило под корой, грозило выпростать наружу все тайное и явное неистовство. Но в ответ лишь молчание. Язык не заикнулся дрогнуть. Вергилий поднялся еще на две ступеньки. Изображение сменилось, приблизилось, растормошив глаза. Сомнения таяли. Все реально. Все правда.
Но море никогда не повторяет своих очертаний, как и теперь, когда ласковая рябь обернулась утихающими после шторма тяжелыми бурунами. Когда утренний солнцепек обратился запоздало вырытым из плотных облаков закатом, и обманчиво ясный воздух сменился сине-серыми, удаленными нитями дождя.
— Ну что, позволишь мне спуститься?
— Ага… Конечно.
— Можно твою руку? Спасибо. Неважнецки выглядишь...
— Ага. Это грязь. Засохшая. И в волосах... Черт, не причесывался сто лет...
— Оно и видно. Только проснулся?
— Ага. Недавно.
Хозяйские шорохи замедлились. Знать, удивился, не найдя нового постояльца, еще недавно сонное нечто, в отведенной ему каморке. Обернулся к лестнице и замер от очередного щелбана удивления. Ему, возможно, не следовало бы удивляться, что гости рано или поздно друг друга найдут. Но рука в руке и обреченно-неподвижные лица его, похоже, доконали.
— А… Вы… — он посмотрел на Кремнина и только теперь вспомнил, что не знает, как его зовут.
— Меня зовут Вергилий, — собравшись, вымолвил последний гость. — И я вас очень понимаю.
— Вергилий… А это…
— …Олеся Воложина. Мы были знакомы…
«…Не может быть, я помню это имя! Пять букв. Невероятно! Как песочные часы вверх дном».
— Все так, — кивнула она. — Вы только не волнуйтесь, хорошо? Вам чем-нибудь помочь?
Хозяин неуверенно покачал головой. Голова дернулась, словно капуста на излишне тонкой ножке. Следом упруго закачалась борода.
— А… Ужин. Скоро. Я сейчас.
— Хорошо, дядя Ва… Хорошо. Мы будем тут.
Девушка обернулась на старого знакомого. На ее лице причудливым соцветием горело неимоверное разнообразие тонких как лезвие меча эмоций. И вместе с тем ее мимика была проникнута тем самым приятным и не оставляющим шансов спокойствием. Вергилий узнавал это лицо. Песчинка за песчинкой часы открывали над ним неимоверные масштабы былых образов, словно ископаемые отпечатки... Она изменилась, и немало. Волосы спадали на треть длины ниже плеч. Не то, чтобы сильно изменились черты лица. Не то, чтобы маленько похудели и утратили былой цвет, хотя что есть, того не скрыть. Наверно, недоставало косметики, по крайней мере, в былых количествах, что вовсе не делало меньше и тускней ее глаза и губы. Она умела создавать из себя образ, подобный якорю для глаз. Образ мало нарушали две заживающие ссадины — на щеке и в углу лба — но все же вразумительно шептали о прошедших бурях и утекшей воде. Девчонка, не достающая носом ему до ключиц, она казалась и была иной, повзрослевшей и серьезной, знакомой и ожидаемо новой. Она была, какой и должна быть. Только не здесь, не сейчас, не в этой его жизни.
— Замечательно, — сказала она. — Кажется, нечасто к моему праведному дяде-охотнику забредают из лесу заблудшие души. Интересно, кто же их так изумительно направляет?
Обернулась на входную дверь. На сосенки, яблони, да высокую траву. Вздохнула. Убедилась, что бежать некуда. Отвернулась и снова подошла. Вергилий вздрогнул от неловкости. Он до сих пор ничего не понимал.
— Как дела-то хоть? Выспался?
— Да. Спасибо.
— Я слышала вчера возню, но не подумала ничего такого...
— Ага. Не помню ничего. Сам дошел или дотащили. В общем, ужас.
— Ничего. Я, как видишь, сама чуть не пропала без вести...
«Кого ты из себя строишь, идиот! Вы как два старых лицемера! Вы расстались на порыве эмоций и слез, а теперь стоите и пытаетесь строить из себя друзей за дежурной беседой! Черт возьми, а как по-другому?! Что прикажешь делать? Расцеловать ее взасос, не жалея дыханья? Прощения просить? Или припомнить эту унизительную пощечину в самой грубой форме? Что еще прикажешь, если мы как чужие корабли в океане, и каждый считает другого призраком? Сколько прошло? Месяц? Чуть больше? А как будто вчера разошлись. И в то же время как будто год назад. По ходу дела, надо уже определяться.».
Световой день клонился к закату. Роща, переходящая в сад, приютивший это скромное жилище, скрывала небесный купол по сторонам, а за ветвями, далеко вверху, его же застила неровная ткань облаков. Но мир проявлялся, открывался, несмотря на уходящий свет. Вергилий вышел на природу, стер противоречия с глаз долой, вздохнул глубоко, как первый и последний раз. Яблони казались одичавшими. Трудно было разглядывать на них плоды. Однако в стороне, где открытая земля без помех глядела по ночам в глаза зенитных звезд, там росла как минимум картошка. Частично выкопанная, частично ждущая своего череда; ее было немало. По сторонам высилось немало травы. И колодец.
То что нужно, подумал Вергилий. Машинально, наплевав на ступор мыслей, наполнил ведро, окунул обе руки и плеснул треть литра себе на лицо. Ступор смыло, кожу обожгло холодом, заговорил незаметный доселе ветер. Но было наплевать. Еще и еще раз. Былой мир исчезал вместе с сухой кожей, вместе со следами грязи и фальшивым теплом. Поток беспощадно разрывал окаменелости, перед глазами качались под небом неровные контуры волос, тень вместо лица и больше ничего. Даже краем глаза. Какое имеет значение, что было час или минуту назад? Ведь секунда назад — уже прошлое. А плеск воды меняет отражение каждую долю мгновенья.
Мир был совсем другим. Глаза улавливали один единственный листок, не в унисон качающийся на яблоне. Глаза ощущали щекотное прикосновение пакли, что торчала меж бревен. Невнятная избушка оказалась более чем объемным теремом в два этажа, да еще и с балкончиком наверху, если это чудо так можно назвать. Бревна отливали темным. Внизу подрастал мох. Природа не знала компромиссов. Однако текстура бревен уверенно говорила: этот дом простоит дольше чем городское обшарпанное чудо в железобетоне.
Дом и взаправду находился на возвышенности, и по сторонам земля постепенно, но очевидно оседала в темные края, не в полной мере заросшие уверенной древовидной флорой. Похоже, до болот рукой подать. Кромка леса терялась в тумане где-то в неясной дали. Там, где растерянный взор не мог поймать фокус из-за обилия близких и совсем подручных ветвей. Эта антигуманная дорога, пускай даже красивая с высоты, ровным счетом ничего не проясняла.
«Я мог прийти оттуда… или не оттуда. Я мог прийти откуда угодно. Я ничего не помню. Как фото забытого сна. Поглядел, усмехнулся и выбросил. Кто докажет, что весь этот мирок вообще на Земле?».
«Осталось только проснуться в отвратной жиже посреди ночи и безнадежности. Но, похоже, тому не бывать. Во сне затянет с головой, а при нехватке кислорода еще не то в голову полезет...».
Розоватая фигура обозначилась у дверного проема. Проснуться не удавалось.
Ужин, картошка и антикварного вида посуда. Ярко и плотно горящая керосиновая лампа. И молчание. Вергилий смотрел на желтые блики в тарелке и не сводил с них глаз. Он понимал, что это должно кончиться. Рано или поздно плотину снесет. Но антураж навевал покой. Здесь по-другому течет время, здесь не развлекаются до утра и не сидят ночами в Интернете. Хозяин не будет никого ждать, он закончит этот день рано, дабы засветло начать новый. Он уйдет к себе и погрузится в адекватный и здоровый сон.
Вергилий сглотнул. Ему совсем не хотелось спать.
— Подержи лампу. Спасибо. Можешь нести ее за мной? Вот так, сбоку.
— Что это?
— Это была моя одежда. Утюга здесь нет, погладить не смогу, но на улице ночью ей тоже нечего делать. Дожди тут последнее время зачастили. Ужас, правда?
— Ничего. Ты на мою одежду погляди. Если бы не посох, я бы каждый метр проваливался.
Он аккуратно ступал за ней следом по крутым ступенькам, держа правой рукой лампу и освещал сбоку путь. Они медленно возносились на второй этаж, нарушая тишину мягкими ударами ног о сухое дерево. За пределами темных бревен еще голубел вечерний свет, но в застенной глубине, как и полагалось, темнота не оставляла шансов на свободу движений. Медленным гуськом, теряя из виду секунды, они одолевали короткий путь, пока не влились в комнату со скошенными стенами. Синее окно уступило лампе световое предназначение, стены озарились, заблестели стекла.
Вергилий вздохнул, словно одолел горную вершину, посторонился к стене и очередной раз понял, что с далеких времен ужина почти ничего не помнит.
— Давай лампу на столик, — услышал он. Чуть теплые руки взяли у него источник видимости. — Вот здесь мой скромный уголок уже... Не помню сколько... Но неделю уж точно.
Вергилий боролся с приливами волнения, рассматривая вовсе не тривиальную комнату, еле заметно покачивал головой для пущего осознания объема. Если это и был сон, он был удивительно тонким и сложным для его жалкой сотни миллиардов нервных клеток. Широкая и опрятная кровать, столик со скатертью, шкаф со стеклянными створками, стульчик с резной спинкой, статуэтки, свечки, пара исписанных листков бумаги… Неделю? Да тут годами могли жить и не бояться бытовых и культурных тягот, не бояться ничего… Кроме одиночества.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Д-да.
— У тебя лицо как у… призрака, испугавшегося призрака… Чего-то не то сказала. Блин, ты даже не улыбнулся. Расслабься. Иди сюда, присядь, не бойся, кровать застелена.
— Я не боюсь. Я не понимаю.
— Немудрено. Я тоже ничего не понимаю. Ты ведь только что попал сюда. Готова поспорить, что еще дня три назад ты наслаждался городской жизнью. Садись, садись. Не бойся.
Если бы не лицо и не этот голос, она могла быть кем угодно. Ее могло и не существовать, она могла быть тенью, не стертой полуденным солнцем. Но одежда ее напоминала о свете. Где она откопала это платье, быть может, некогда огненное, но ныне выцветшее до нежных рассветных тонов? Такого не носили в этом мире уже непостижимо давно. Это была не тень, а солнечный зайчик, уцелевший от прошедшего дня.
— Нравится? Удивительная вещь. Здесь вообще много всего удивительного. В этом гардеробе, представь себе, немало женских вещей, но большая часть — немодное старье девяностых годов. Но такого я давно не видела. Здесь ткань старая, но качественная. Тепло, но не душно. Главное, что тепло.
— Олеся…
— Да… Вергилий… Это я.
— …Месяц прошел. Нет, больше. Все изменилось. Я как в безвременьи. Я не понимаю. Зачем?
— Ты прав. Все изменилось.
Ее глаза неподвижно смотрели на него, укрытые тенью, в них замерли огоньки лампы, притулившись к антрацитовым зрачкам. Эти зрачки все видели. Задрожали веки. Пытались оставить голое настоящее. Не могли.
Она поднялась с кровати, коротеньким шажком приблизилась к вороноподобном гостю. Прищурившись, почти закрыв глаза, Вергилий однозначно почувствовал ее руки, мягко обнявшие его торс. Ее волосы прыснули терпким запахом в его нос, она прижималась к нему постепенно и деликатно, пока он не ощутил ее неровное дыхание. Студеная волна пробуждения, и его пальцы крепко сомкнулись в замок за ее спиной, а дальше словно лопнули цепи, и Прометей полетел со скалы вниз, навстречу раю, свободе, гибели и Бог знает чему еще на ладони встречного ветра.
III.
— Я не могла подумать о таком будущем. Я никогда о нем по-настоящему не думала. Я рисовала прожекты. Они были ну просто вообще! Но что будет через миг? Останется ли эта красота, или придет другая? …Гляди, совсем на улице стемнело. Как быстро… Ну вот, а тогда мне вообще привиделся ужас без конца и края. Ну в смысле пустота. Я знаю, я чуть не убила тебя пощечиной. В общем, дождь, ветер, мокрота и ужас со всех сторон. Короче, не помню, сколько это длилось, это целое приключение. Непонятно как оказалась у подружки, согрелась рюмками вина, переночевала... А дальше случилось нечто. У нечта был высоченный рост, широкие плечи и ладони, в которых просто утопаешь. А еще глаза такие голубоватые, большие, искренние. Его все звали Славик. Вергилий? Что-то не так?
— Нет-нет. Продолжай.
— Ну так вот. Прошло два часа, и все. Что называется, стрела в сердце. Он был северянин. Спокойный богатырь. Разумеется, девушек на его шею хватало и без меня. Видимо, с тех пор, как одна из наших пыталась затащить его в общагу МГУ, он и обитал где-то поблизости. Но нет, думаю, не уйдешь, отобью, отвоюю! Я поставила себе цель. Мне казалось это экзаменом на звание королевы. Я не могла пройти мимо. Пускай придется сражаться со всем миром. Я прошла этот экзамен. У короля был огромный выбор, но он остановился на мне! Мы стали встречаться все чаще и чаще. И все, нас закружило таким вихрем, какого все мои фантазии просто не знали. Ой, где мы только не побывали! Это так непривычно, хочется с любимым человеком весь мир облететь, не скучно и не страшно, хоть на край света! У него были средства, он снимал квартирку не ахти какую хорошую, но, видимо, не хотел зависеть от родителей. Этакий вольный богатырь. В общем, несколько дней, и я напрочь забыла все горести. Как рукой сняло. Только светлые планы и какая-то уверенность, какой никогда не было. Или просто соскучилась я по активным отношениям, по жизни с большой буквы… Мы ездили в другие города, побывали дня три в Прибалтике, в Латвии. Потом опять вернулись. Но это еще что! Он обещал меня увезти далеко на север, на свою малую родину, где сам тысячу лет не бывал. Это было просто какое-то сумасшествие. Я не узнавала себя. Я готова была за ним куда угодно! А ведь это значило порвать со всем городским блеском и познать рай в шалаше. Не то, чтобы это было для меня непривычно. Я и без него где только не бывала. Но это что-то особое. Понимаешь, можно куда угодно устроить турпоход. И непременно потом рассказывать, куда, где и как там. А теперь... Я не знала, что под этим понимать? Куда? В том-то и дело, что в никуда! Понимаешь?
— Прекрасно тебя понимаю!
— Это хорошо. Вот рассказала тебе, поделилась радостями, и вроде веселее на душе, мелочь а приятно. А вот теперь ты можешь смело злорадно ухмыляться. Потому что ничего хорошего дальше не будет. Ну, ворвались мы в это самое никуда. Никого нет, глаз не к чему приткнуть. Только о любимого человека и греешься. А все равно нервничаешь. Ну, он успокаивал меня, на руках нес. А все равно неуютно. Короче, дошли мы с горем пополам до деревни. Половина домов нежилые. Еще несколько разрушенных или сгоревших. Но свой дом он, как ни странно, нашел. Там никого не было. Он погрустнел. Говорит, ожидал родителей увидеть. Совсем меня сбил с толку, я думала, у него где-то под Москвой родители. Ну ладно, рай в шалаше так рай в шалаше. Нашел соседку. Она его узнала. Купил у нее съестного. У нас и свой огород был, но там давно один бурьян. И яблоки полудикие кислые. Ничего, говорит он, вспахать за день не проблема. В общем, прожили мы так несколько дней. Вроде бы ничего, заботливости выше крыши, а все равно какое-то нервное желание ответить чем-то нехорошим. Стала отвечать, придираться. Он терпел. Я тоже кое-как держала себя. Если нет выбора, приходится; если вокруг ничего родного, кроме одного единственного человека. Да и человек этот, если уж так подумать, если приглядеться… В общем, о свободе оставалось только мечтать. Никакого тебе вихря эмоций. Бурьян, грязь, тощие бараны по дорогам... Разве я об этом мечтала? Там даже телефон не работал! Я была в шоке: он наплевал на телефоны, он радиоприемник настраивал! Главное, настроил-таки что-то!
— На АМ, на длинных волнах там вполне можно что-то поймать...
— В общем, не знаю, на каких там волнах он что поймал, только однажды этот офигеннейший рай подошел к концу. Все, говорит, обстоятельства вынуждают прервать отдых. Отлично, говорю, разнообразие нам не повредит. А он, как назло сделал серьезную мину и говорит: «Нет, все несколько хуже, мне надо присутствовать с родными мне людьми. Все складывается в опасный узел» — «Ну ладно, мне тоже не мешало бы своих проведать» — «Нет, я пойду очень быстро, ты со мной не сможешь, подожди меня здесь, я скоро вернусь». Нормально? Я только потому и не закатила скандал, что думала, еще люблю этого человека. Смирилась. И все равно еле успокоилась. Ушел, все рассказал, показал, оставил. Первую ночь слезы, затем почти весь день из дому не выходила. Кусок в горло не лез. Это какой-то ужас, какая-то тюрьма! И, главное, из-за кого? Я даже представить его лица не могла. Закрывала глаза — и пустота. Как будто сама придумала себе идеал и не более того.
Нет, говорю себе, выбираться отсюда надо. Иначе зачахну здесь. Его, кстати, уже дня три не было. И сколько еще ждать? А вдруг он специально сбежал и больше не вернется? А ведь я совсем дороги не помню! Когда тебя на руках несут половину пути, как-то не очень запоминается. Но ничего не поделаешь. В общем собралась по-быстрому, вырвалась из этого каторжного поселения и прямиком туда, куда побрел он, мой остаток надежды. Иначе говоря, в лес. Как-нибудь да найду дорогу.
Ты, наверно, уже все понимаешь? А я вот поняла слишком поздно. Сбежала утром, почти ничего не ела, да и прошлым днем не лучше. Думала, как-нибудь, до железной дороги или, может, автодорога где-то поблизости? Думала, сил хватит, в своей физической форме была уверена. Но сил не хватило. Хотя, неверно, дело в том, что я тупо сбилась с пути. Думаешь прямо идешь, а через пару часов даже в деревню вернуться не сможешь. Уже глаза рябило от этого леса. Ни злость, ни слезы не помогали. Только холодно к вечеру становилось до стука зубов. Или это я так легко оделась? Не знаю. Вообще эти дни какой-то холод тут был совсем не июльский. Вот. И дождь пару раз проходил. Не то, чтобы до нитки, но крайне противно. По-настоящему страшно было только один раз. Когда споткнулась, упала и все — кровь на лице, пальцы немеют, и сил нету подняться. Это конец. Не здесь, так через сотню шагов. Лучше здесь, даже не вставая. Хватит лгать себе о крупицах надежды! Сама ее убила, сама и виновата!
Когда стала совсем холодрыга, пришлось подняться, ускорить шаг. Можно сколько угодно прощаться с жизнью, а жизнь все равно заставляет за нее цепляться. Только злость какая-то проснулась. Какая-то… знаешь… на грани с сумасшествием. «Получай, предатель! Ты даже останки мои не найдешь, когда вернешься! Тебя обвинят в моем похищении и посадят, и всех твоих «родных людей», и всю твою деревню, чтоб вы сгнили все!». Вот как-то так. Может, даже вслух говорила, чтоб согреться. Не помню. Собственно, на этом моя память обрывается. Как говорил один мой приятель, церемония закрытия собственной жизни торжественно началась…
…Вергилий? Ты где? Проснись! И не волнуйся. Лучше позлорадствуй. Мне так спокойней будет. Потому что как по мне, так это просто история вселенской глупости. Тем более, что кончается она незаслуженно хорошо. И все благодаря хозяину этого дома. Не знаю уж, как он меня нашел. Не спалось что ли? Или услышал чего? Это он потом мне рассказывал, да и то проглатывал половину. Говорит, светлело под деревом что-то невнятное, не то зверь дохлый, не то куча какой-то одежды. Подошел, изумился: девушка… или что-то похожее. Говорит, дрожала и бредила, пока нес к себе. И так еще пару дней. Ну, как водится, вспоминал опыт предков, давал какие-то отвары самодельные. А после этих двух дней я и сама начала что-то понимать. Вот, только сегодня стала нормально себя чувствовать. Почти забыла обо всем. Так и сказала себе: жизнь это просто когда дышишь, видишь свет, ощущаешь запахи. А прошлое и будущее — это не жизнь. Это так… сны. Кстати, сегодня не так холодно. Еще вчера было холоднее. А уж в тот злополучный день вообще ноябрь какой-то. Может, осень все-таки задержится?
— Надеюсь на это.
— Не устал от моей болтовни? У тебя несколько раз лицо бледнело.
— Нормально все. А бледнело, видимо, потому что… Как бы это сказать… Не совсем новость для меня твой рассказ.
— Это я уже поняла. Ты не заметил, а я реально разозлилась, когда тебя увидела. Причем, больше на себя. Оказывается, прошлое не всегда сон. Не всегда прогонишь время.
— Да, как говорил один мой приятель, жизнь — это такая хрень, которая иногда имеет наглость продолжаться. Видимо, я все же был в худшей физической форме, чем ты. Я имел провиант, палатку, компас, спички и магический посох! Я мог одолеть гораздо больший путь. Было совсем не холодно — я мог отоспаться хоть с бревном в обнимку, а назавтра продолжить путь. И все равно меня прибило именно к этому причалу. Я только задним числом удивился, как не провалился в болото с головой... Ну ладно, у меня перед тобой должок. Я должен объясниться, какой черт меня занес сюда. К сожалению такой красивой истории у меня не получится. Все гораздо мутнее.
— Ты опять погрустнел...
— Прости. Я очень не хочу, чтобы погрустнела ты. Так уж вышло, что твой любимый человек знаком и мне. Придется тебя просветить, что же произошло за твое отсутствие.
IV.
Запевал медлительный ветер. Было и вправду не холодно. Облака ползли низкие, подобные промокшим темным пятнам на бумаге неба. Остатки заката еще разбавляли несуществующий купол отрадной голубизной, напылением стойкой предутренней надежды. Белые ночи, несомненно, давно покинули и эти места, но светило обиралось где-то близко, подобно зверю, ходящему вдоль стены клетки.
Балкон выходил на север. Этот скромный участок пола, огороженный тонкими досками, тем не менее возносил взор на такие высоты, что сердце замирало от глубины. По сторонам деревья жили близко к родственным стенам, и даже яблони смело покушались на горизонт. Но впереди молодая сосновая поросль и какие-то иные неразличимые провалы оставляли перед глазами тарель чистого, расшитого ветрами воздуха. Кромка высоких деревьев замыкала беспредельное небо на землю где-то далеко, за километры отсюда, куда идти не рискнешь, и все равно казалась стеной вечных изящных великанов. Там были виды звезды. Почти у горизонта, между веками облаков. Они без устали мерцали, наблюдали украдкой и видели все, что не могли видеть за стенами города.
Олесино платье казалось серо-фиолетовым. Вергилий чувствовал упругий нажим ее пальцев. А еще чувствовал влагу ее слез. Она не отнимала головы от его плеча. А он не мог шелохнуться. И только скользил взглядом как кистью по резному горизонту, туда-сюда. Это не то направление, откуда он пришел. Это где-то в стороне. А может быть, именно та дорога, что прервалась словно по чьему-то высшему звонку. Ну что ж, что-то еще будет впереди...
Отринув голову, вслипнув, глубоко вздохнув, Олеся замерла на несколько секунд в бессильном равновесии, точно искала слова и на собственное удивление не могла найти. Вергилий опустил глаза и смотрел, как ее волосы серебрятся в бедном западном свете.
— Я не должна была расстраиваться, — прошептала она. — Я сказала себе, что история кончена. Не радостно, не грустно — никак. Такое ведь тоже бывает.
— Бывает. Все нормально и естественно. Ты ведь не знала.
— Да, конечно. А если бы я осталась в той деревне? Надолго, наплевав на учебный год? Ведь не узнала бы... Жила бы как на грани, как на лезвии... Наверно, поэтому бывает всякая каторга на нашу голову, чтобы не упали мы, не сорвались от радости или горя.
— Боюсь, что, оставшись, ты бы могла узнать нечто иное...
— ...Вергилий.
— Да?
— Ты мне все-таки недорассказал... Я имею виду твою историю. Ты ведь тоже был влюблен. Почему ты не рассказываешь об этом?
Вергилий сглотнул.
«После услышанного от нее я не имею права скрывать свою душу. Как бы ни было больно».
— Ты права. Надо было сразу. Ты уже знаешь про господина Елина и его отношения с Сурковским. И даже про его связь с тобой... И про наш вояж в Прибалтику, я думаю, подробнее не стоит... Я остановился на том, что в доме Елина произошла страшная вещь, но не рассказывал о другой страшной вещи, которая была чуть позднее. Я не упоминал про Сурковского, хотя его имя, кажется, начали связывать и с первым нападением. Что называется, должны два магнита столкнуться… Хотя, думаю, у него хватило ума использовать в этом деле посторонних людей. Или хотя бы присутствовать лишь на вторых ролях. В общем, алиби у него как такового не было. Он мог еще какое-то время где-то колесить, но в итоге прибыл к себе на дачу. Его встречала возлюбленная. Ее звали Мила. Они любили друг друга — это засвидетельствованный факт. Разумеется, факты не учитывают любовь третьих лиц... Ладно, короче... Короче, нашли два трупа. Сурковского с шилом между ребер. Он лежал на постели в прерванном сексуальном возбуждении. Видимо, до последнего мига ничего не предвещало беды. А ее нашли в ванной. Она как-то сумела запереть дверь, хотя ее сердце и пяти сокращений не должно было сделать. Охранник божился, что не хотел стрелять, что это просто рефлекс на резкое движение. А двое циников в это время самодовольно дрыхли под стук колес!
— Прости...
Она больше не плакала, она просто снова прижалась к его плечу. Просила прощения. Что же еще? Конечно! Ритуал, как всегда и везде. А Вергилий смотрел на горизонт, глотал комья воздуха и еле противился вызванным эмоциям. На миг почувствовал себя на мнимом чудо-канате между балконом и теми деревьями, одиноким, несущимся вниз по параболе над тенями и туманами, над плотью самого сумрака в серо-синюю даль, чтобы сорваться на трамплине великаньих макушек и совсем уж одному полететь к звездам.
Только слишком красиво было вокруг. Слишком живой была тишина. Слишком завораживал шепот ветра, под который и насмерть сорваться с каната не страшно. И звезды были без меры живые, торжественно яркие. И облака им почти не мешали.
— Теперь я понимаю, Вергилий. Мы должны были встретиться. Ты пытаешься заполнить пустоту, ведь так?
Кремнин через силу кивнул.
— Ты, наверно, думал, что можешь владеть своими чувствами. А ими невозможно владеть. Невозможно! Даже для тебя. Рано или поздно начнешь искать равновесие. Будешь пытаться бежать так сильно, как только тянет тебя назад. А ты еще удивляешься, почему у тебя хватило сил только до этого дома.
— Пока я жил в равновесии и привычной среде, все казалось нормально. Были дела, был уют. Что-то думал, делал, торжествовал, страдал фигней, болтался по жизненным туннелям как… как то нечто, что мы ловили в офисе Сурковского. Свободы, правда, как таковой не было. Я ее почувствовал только в лесу, в первый день. В какой-то миг мне стало наплевать на собственную судьбу. Потому что любое ее ветвление ничтожно...
— А оказалось, не совсем.
Молчали еще несколько минут. Царил покой, но спать не хотелось. Глаза не искали управы на бездонность пейзажа, не искали уюта вне свободы, не пытались развернуться вовнутрь. Оттого ничто не нарушало легкости.
— Вергилий...
— Да...
— Что будем делать?
— Ты о…
— Тебе. И о себе. И о том, что между нами.
— Не знаю. Честно.
— Я тоже не знаю. Ты рад, что встретил меня? Если искреннее? Без сиюминутных порывов и холодных расчетов.
— Хы... Не знаю.
— Я тоже. Ты о чем-то думал, когда понял, что тебя нашли?
— Почти нет. Только о том, что хорошо бы узнать, чем все закончится. Этакая лимитированная свобода. Я не думал о будущем времени. И правильно делал. Все равно бы не додумался. Я предыдущую ночь почти не спал, потому несколько раз на ходу терял грань между сном и явью. До последнего времени сомневался, что все это не сон. Просто не имел логических доказательств.
— Хи-хи... У меня тоже их нет. Доказательств. Получается, у нас одинаковые сны?
— Ага. Дефицит питания мозга начинает проявляться в откапывании самых неожиданных уголков памяти.
— Ну уж таких неожиданных? Месяц не виделись. А до этого ведь было что-то! Не будешь отрицать?
— Было. Вот только определение дать не смогу. Не понимаю. Вообще не понимаю подобных вещей.
— А что понимать? Это я не понимала, причем здесь ты и что все это значит. Но ведь счастье никак не зависит от понимания.
— Не зависит. Счастье. В самом деле. Оно было. Да, наверно, именно это и может служить точкой отсчета. Но я давно не видел этой точки. Знаю, знаю, сам виноват, закрываю глаза на свет. Ты права. Это пустота. Я не смогу сказать ничего внятного. Боюсь, должно пройти еще какое-то время, чтобы пустота чем-то заполнилась.
— Пускай. Я тоже еще долго не смогу убежать от пустоты. Я только надеюсь, что случившееся не отучит меня... Не отучит погружаться с головой, отдавать душу без остатка. Уже прохладнее становится. Может, зря лампу потушили?
— Она ветер не согреет. Не будем чужой керосин расходовать.
— Интересно, если бы лампа горела, как далеко бы нас видели? Может быть, кто-нибудь там, в черноте, или за теми деревьями меж ветвей? Кажется, мы одни в этом мире, а кто знает, вдруг не одни?
— Да уж, когда вырубают свет и огромный зал затихает, актерам тоже вроде как должно казаться, что они одни на сцене. Но видимо, даже в полной тишине безошибочно чувствуешь обратное…
— Вергилий?
— Да, Олеся.
— Я не хочу никому лгать, ни тебе, ни себе... Здесь все по-особому. Я не знаю, что будет дальше, когда мы, наконец, покинем эти места. Ведь это рано или поздно будет! А ты понимаешь, как там все по-другому. Я не хочу бояться времени, хотя оно иногда просто гробит на корню все признания и обещания!
— Я тебя понял...
— Нет, ты меня не понял. Все может перевернуться, но пока все так, как есть! Здесь никого больше нет! Никто не подставит свое плечо и не подаст руку, чтоб опереться и не упасть. Никто не задушит одиночество, которое тянет за ноги! Никто... До той поры, пока я не наткнулась на тебя. А ты на меня. Я не знаю, что будет потом, и как мы разрешим былые обиды, но пока у нас с тобой ничего нет — кроме нас! Ты ведь понимаешь это, да?
— Понимаю.
— Так зачем ходить вокруг да около и строить каменные лица?
— Я не буду строить каменные лица. Я просто первый раз на этом балконе... Не могу оторваться. Я хочу, чтоб ты была со мной...хотя бы здесь и сейчас. И каждую следующую секунду. Без эпитетов. Просто хочу.
— Ты меня понял...
— Ага.
Ветер похолодал. Совсем немного, но заметно. Остатки заката исчезли, только слабый световой обод над горизонтом всех сторон ловился боковым зрением. Вероятно, на востоке даже сильнее. Только прямой взор не ловил ничего, кроме черноты, ярких осколков хрусталя или льда, рассыпанных по небу, и густых мыльных просветлений, медленно ползущих поверх этой сверкающей пыли.
Скрипнуло дерево под ногами. Вергилий оперся о край, почти свесившись вниз. Там было темно, лишь неясная мешанина красок разной степени черноты. Тихие шорохи. Падение листка, скрещение двух веток. Шелест травы. Шепот складок одежды. Прикосновение сзади и крепкое объятье, словно вокруг дерева, дабы удержаться.
— Я стояла уже не раз на этом балконе. Но почти ничего не замечала. Темно, холодно, неуютно.
— Похоже, козырек или слетел, или временно демонтировали. Кстати, отсюда легко залезть на крышу.
— На крышу? Бедный, ты, наверно, давно по крышам не лазил?
— Давно. Когда-то в детстве даже засыпал на крыше. Чудом не скатывался. За звездами наблюдал. А тут, кстати, удобно сидеть. Не знаю уж, каким чудом ее покрывали.
— Давай только завтра, а?
— Давай.
Клонило ко сну, но в пределах души ураганный ветер колыхал каждый листок, каждую ветку и травинку внутреннего мира. Вергилий медленно развернулся. Олесины пальцы не отпускали его. Ее тело под холодеющим ветром было упругое и горячее, живое и правильное, как сама природа, как стебель, дающий путь тысяче лепестков-фантазий, быстротечных как кристальный всплеск воды и вспышка мерцающей звездочки. Ворваться в это соцветие, влететь как на канате или сорвавшись с поднебесных цепей было наградой, достойной любой неизбежной участи обескрыленного Икара.
V.
Птицы отчетливо разговаривали где-то на верхних ярусах. Светило солнце. Погода почти не менялась. Под лесной тенью было свежо, хотя и не проникал ветер на такие низы. Лучи пробивались сквозь ветви стройными наклонными фантомами реальных стволов. Здесь падали ветви, кто-то копошился, высокий ветер поигрывал с верхушками, и там же вели свою занятую жизнь разнообразные пернатые.
Что-то было за лесом. Туда проливалось солнце, его золото пылало в промежутках стволов. Где-то там, в стороне, было верное направление. Простые расчеты, элементарные вопросы в сухости да на сытый желудок не врали и не делали из мушиной слоновью загадку. Только что-то не очень хотелось прислушиваться к зову этой дороги.
Олеся больше не носила того платья. На ней была привычная городская одежда, которую, видимо, удалось вернуть к жизни после всех грязных потрясений. Поверх джинсов — высокие черные сапожки, не слишком адекватные местности, но к счастью не снабженные высокими каблуками — для слепых мечтаний и многих минут в чьих-то сильных руках более чем достаточно. Теперь она шла уверенно, и труда это у нее не вызывало.
Вергилий держал одной рукой посох. В другой была олесина рука.
— А я тут никого кроме белки не видела. Хотя, кажется, здесь совсем не московский парк.
— Ну и хорошо, что никого кроме белки. Я вот по дороге следы кабана видел. Говорят, тут он не столь част, как в южных лесах, но тем не менее...
— Что, и медведи водятся?
— Наверняка. Хотя вопрос явно не совсем ко мне. Где-нибудь да водится. Только не будет он показываться средь бела дня. Не дурак. От моего посоха даже птицы разлетелись. Тихо как стало.
— Угадываю автора. Никак наш общий знакомый Амперов приложил руку к общему делу?
— Ага. Только сам не смог приложиться. Но оформление мое. Да видимо и над нутром еще придется покопаться.
— И что тут за нутро?
— Как минимум обычный электрошокер, тазер, сварочный аппарат и сотовый телефон. Может, что-то еще. Телефон подает надежды, но управление неудобное. Придется, видимо, и мне в кой-то веки в отсутствие автора взяться за паяльник. ...Хотя паяльник я тут едва ли найду.
— Ну что, пойдем дальше? Кстати, почему ты именно эту дорогу выбрал?
Деревья расступались, трава тянулась в вышину. Появились кустарники, земная поверхность малозаметно пошла вниз. Обозначился влажный ветерок, разбавляющий пристальное тепло солнечного взгляда. Низкие, погустевшие от солнца ветви с трудом пропускали путников, но влажность не отталкивала болотной тухлостью. Под мирный шум воды они вышли на речной берег. Речушка была не само буйство, но и не широкая судоходная Нева. Берега, довольно крутые, заросшие, сдобренные мшистыми валунами, зажимали ее в однозначное русло шириной меньше десятка метров, тем не менее, глубокое. В нескольких местах можно было подойти к самой журчащей воде. Но только в нескольких местах.
— Вир, осторожней, куда ты так быстро?
— М-да... — промычал Вергилий, протягивая взгляд через бегущую воду за тот берег.
— А ты что думал? Хорошо, что в какую-нибудь заводь болотную не вляпались.
— Да я рассчитывал путь. Мне казалось, тут не должно...
— Какой путь? Ты так и не ответил мне, ты ведь не затеял эту замечательную прогулку просто ради забавы, я ж тебя знаю.
Олеся присела у бережка, окунула руки в неутомимую воду, улыбнулась. Вода была явно теплая, насколько при таком потоке это вообще возможно.
— Я хотел... — начал Вергилий. — Я... В общем... Олеся, время уходит. Мы не можем остаться здесь навечно. Все проходит...
Она стащила с себя сапоги, задрала джинсы до колен и окунула ножки в сверкающий на солнце поток
— ...Все проходит. Иногда жизнь выбрасывает с дороги в тихую заводь, в мирок спокойных и счастливых снов. Но дорога от этого не кончается. А время идет. Я должен, Олеся. Я должен идти дальше. Ночь назад было все по-другому — мир был чужим и незнакомым. А теперь...солнце, блеск.
— И ты хочешь со всем этим порвать?
— Не хочу! В том-то и дело, что не хочу. Но видимо, сколь волка не корми... Даже не в этом дело. Мы оба здесь гости. Не скажу этого я, скажешь ты.
— А я и не скрываю. Меня тоже явно заждались там, в моей настоящей, родной жизни. Все равно ведь без нее не смогу, понимаешь, здесь не мое место, не моя идиллия с пустотой на пару. И вообще надо собираться, пока меня по моргам искать не надумали. Почему ты такую драму из этого делаешь?
— В том-то и дело. Ты готова собираться в путь. А ты уверена, что наши пути пойдут в одинаковые стороны?
Олеся уселась на сухой камушке и смотрела на него пристально, вопросительно и молча. Ее щиколотки по-прежнему омывала вода.
— Да, ты говоришь, тебя по моргам будут искать. И правильно говоришь. Тебе надо обратно. На дорогу до Питера, а потом и до себя, в нормальную, человеческую, твою жизнь. А моя дорога еще не закончилась. Не оборвалась. Только задержалась немного. Я не гулять шел по лесу и не вешаться. За полтора дня до попадания сюда я сошел на железнодорожной станции, чтобы попасть в один населенный пункт. Беда в том, что я не на той станции сошел, понесся через болото и в итоге совсем отклонился от курса. Я тебе расскажу, что это за населенный пункт. Это та деревня, из которой ты старалась всеми силами сбежать. Теперь ты понимаешь, почему я не наслаждаюсь жизнью как ты.
— Нет. Не понимаю. То, что ты прорабатываешь какие-то известные и мне связи, это уже ни для кого не загадка. Только ты, похоже, сам не знаешь смысла. Ты знаешь, что ты там найдешь? Хоть приблизительно? Конечно, нет. А я была там и могу попросту сказать, что искать там нечего. Не-че-го!
— Ты не знаешь подробностей.
— Конечно, куда мне? Ладно, это по поводу твоего рвения. А сейчас-то ты что выведываешь? Вычисляешь дорогу? Как видишь, нету здесь дороги.
— Вижу уже. Судя по тому берегу, дальше ее нет тем более.
— Спросил бы у нашего гостеприимного хозяина...
Кремнин подошел к берегу, присел на корточки у самой воды, однако обувь снимать не стал. Смотрел на спутницу, на ее красивые и правильные ножки, не пристально, легко, почти не касаясь взглядом. Пытался сосредоточиться на чем-то конкретном, но, известно дело, не мог. Все вокруг нагоняло чувство расслабленности. Даже отсутствие дороги, даже недвусмысленная туманность всего остального пути и неясность во взгляде той, что сидела рядом — ничего не вырывало из размеренного как течение воды ритма.
— А вот о хозяине, — наконец, ответил он. — я хотел бы узнать чуточку больше, прежде чем спрашивать. Кстати, я даже не знаю, как его зовут.
— Когда я первый раз его об этом спросила, он прошептал себе под нос «Никак». Потом делал вид, что не слышит.
— Так-так. Еще одна загадка…
— Да никакая это не загадка. Хотя как посмотреть, что лучше, а что хуже...
— Не понимаю.
— Он душевно нездоровый человек, разве ты не видишь? Не в смысле психически, а именно душевно. Я не знаю, что там у него произошло, но пусть даже то, что он, еще далеко не старик, живет на отшибе от деревни в полном одиночестве, разве не видно следов беды?
— Мне видна странность. Нечто вроде вызова всему и вся. Не знаю... А еще подозрительно большие хоромы на одного. И верхняя комната со шкафом, наполненным женской одеждой, как я понял, не такой уж антикварной. Олеся, я вообще не понимаю твоего спокойствия. Что бы там ни было, в его доме не ступала женская нога не один год. И вдруг ты... Мужик, еще далеко не старый, намеренно одинокий...и вдруг такое... Что это значит? Что под его черепом?
— Эх... Вергилий. Все вы неисправимы. Ей-богу... Он меня нес по лесу, я два дня была никакая в его полной власти. А он поил меня чем-то травянистым, придерживая голову так ласково, с такой заботой... Вергилий, его зовут Иван, кто-то давным-давно называл его дядей Ваней — я находила обрывки писем — но ему неприятно, когда его так зовут. Что-то вспоминает. Не может забыть! Потому что я появилась. Как наваждение для него. А хочешь, я расскажу, как было на самом деле? Проверишь мой дедуктивный метод. Когда-то давно у него была если не семья, то по крайней мере дочь. Я не знаю, почему они ушли из деревни. Значит, были причины. Но время не остановить. Дочь уже почти взрослая, пытается развлекаться, доставать модную одежду. Отец не нарадуется. А дочке все теснее здесь. Все противнее. В конце концов, она просто сбегает. Не знаю, может, жених столичный через деревню объявился. Может просто — как сложится, лишь бы сложилось. Вот так, однажды прямо в лес. И навсегда, понимаешь? Безвозвратно! Может, уже давно гламурная красавица в столице. А может прямо по дороге в болоте утонула или замерзла. Все! И так годы проходили… пока вот не случилось...пока меня не нашел.
— Он говорил что-то о времени...его странностях. Да-да, что-то такое...
Вергилий вздохнул. Воображение зашуршало, затикало. Оно рисовало чудные горы новых образов и уточнений. Плыло по волнам этого обаятельного, некогда сказочно пьянящего голоса. Плескалось на волнительных порогах, принимало знакомые черты и снова рассыпалось на хрустальные брызги. Струился ветер. Бежал где-то над самой водой, словно нагонял течение. Кто-то плескался на середине русла.
Прошло еще минут десять. Она протянула ему руку, поднялась, сплетя пальцы с его кистью. По-прежнему улыбалась хорошим настроением. Ветер играл ее волосами, пальцы были влажные от речной воды.
Время давно перевалило за полдень, дорога не открыла ничего, кроме очередного конца. На той стороне высился тростник. Более пологий, противоположный берег все же не оставлял никаких шансов человеческим ногам. Да и сама неровная береговая землица только потому и носила гордое звание берега, что река измельчала к концу лета. Пора назад.
«Время не ждет. Завтра утром, не позже. Потому что дай себе волю и вообще никогда не соберешься! Освобожу этого дядю Ваню хоть от одной проблемы... Рано, пока все спят... Нет, не выйдет, хозяин проснется засветло. Ну и пусть. Может, проводит хотя бы сотню метров. Главное, чтоб не спрашивал, что ей сказать, когда проснется. Нет. Не могу так. Если б навсегда... А что будет через месяц, через год? Куда еще занесут меня дороги? И ее?».
— Вергилий, теперь о чем задумался? — деловито спросила Олеся, когда они взобрались на пригорок, ведущий к дому. Вергилий разогнал паразитные мысли, улыбнулся. Почему-то его вовсе не задевали эти ее вопросы. Не дергали за нервы, наоборот, беспричинно и до бесстыдства откровенно нравились. Хоть нарочно задумывайся до дымки в глазах, а потом честно выкладывай всю отборную глупость, которая так удачно потревожила мозги. Главное не раззадорить бездонный вулкан до подзатыльников и прочих вкусностей, которые неизменно витали дамокловыми иглами над каждым, кто пытался отведать этот плод с большими серо-зелеными глазами.
Вытягивая руки, дабы ручьи воды не текли по одежде, хозяин тащил сквозь расступающиеся ветви не поддающееся спокойному взгляду бремя. Вечерняя прохлада цветов и оттенков снизошла на землю и точно кралась по пятам за ним. Его ноша походила на большую корзину своей круглостью и аккуратным лыковым плетением. И вместе с тем не походила — плетение было мутно темным, неплотным и, главное, безнадежно мокрым. Да и форма не предусматривала открытого сосуда — лишь небольшая дыра на дне воронки открывала путь в это облегченное подобие бочки.
Вергилий наблюдал, как несущий груз приближался к дому, как остановился, положил предмет хозяйства на траву и взял со старого, подле сереющего пня, металлический тазик. Кремнин наблюдал, до поры не показываясь, но все-таки уверенно вышел за порог. Любопытство расправлялось над волнением.
— Что это? — только и спросил он.
— Рыба, — лаконично пояснил хозяин. — А это кубарь.
— Кубарь?
— Или мерёда. Или просто, если угодно, садок для добычи рыбы. Вообще на ночь его оставляют, но пока вас двое, я его и вечером, и утром закидываю.
— А... Течением как же не сносит?
— Как же? Сносит. Небось, речку нашел? Нет. Это больше для стоячей воды. Прудов тут тоже много. А вообще просто груз нужно хороший прицепить.
Вода окропила всю близ растущую траву. Нехитрым движением руки вовнутрь хозяин извлек последовательно весь улов. Добыча и вправду была скромная, хотя скромность эта заключалась скорее в содержании, нежели в количестве. Разумеется, великоразмерных щук здесь не было. И вряд ли должно быть, если конечно рыбина не заплывет полакомиться уже пойманными сородичами. Впрочем, о вкусах не спорят, и спортивная рыбалка не имела ничего общего с этим незатейливым, не отнимающим времени решением.
— ...Я хотел спросить... Не подскажете, как пройти в деревню.
— В деревню, говоришь?
— Ага. Понимаете, я хотел разведать дорогу, рассчитал, но уткнулся в речку. Видимо, есть какой-то другой путь...
— Путей-то много. Только не в речке дело. Раньше можно было по берегу и быстренько до места. А теперь... Теперь хворь какая-то творится. Болота чуть ни к дому ползут. Вот и пропал путь. Только с палкой да в сапогах, и то измаешься.
— Так что же делать? Нет что ль дороги?
— Дорога-то есть. Быстрой дороги нет. Самой быстрой. А круги наворачивать ради одной только деревни... По-другому придется. Раз уж тебе так надо, придется по реке.
— То есть как по реке?
— Обыкновенно. Лодки привязанной не видел?
— Нет...
— Значит вышел не там. Тоже, конечно, не дело сейчас. Обмельчала река, глаз да глаз на воду, чтоб валун какой не попался под днище, а там есть такие. Но раз так нужно, отвести дело немудреное.
— Даже завтра?
— Можно и завтра. Только учтите, у нас тут не как у вас в городах, у нас утро с рассветом начинается.
— Понял, понял. С рассветом так с рассветом. Я буду готов.
Едва успел докончить ответ, как ощутил спиной щекотную акупунктуру знакомых пальцев.
— К чему это ты будешь готов?
— Олеся... Я прямо испугался. Ты как здесь оказалась так незаметно?
— На крылышках подлетела. Что вы тут замышляете?
— Фух... Ничего. Хотя...
— Да, вот именно. Что хотя?
— Рыбка хорошая...
— О да, ты у нас страстный рыбак! Я всегда это знала... Пойдем в дом, если хочешь наедине.
Олеся глядела ему в глаза, и от этого взгляда вовсе не казалось, что она поднимает голову, дабы не впиваться, точно вампир, глазами ему шею. Она держала его за руку, привела как ребенка прочь от проникающей синевы скорого вечера. А он и не сопротивлялся. Зачем? Ее зрачки расширились, а взгляд стал более мягкий и бездонный. Это был просто взгляд, но как быть без него хотя бы сутки — об этой неизбежности даже думать не хотелось.
— Завтра, значит... На рассвете?
— Да. Прости.
— Сможешь так рано?
— Придется. Собираться надо. Боюсь, даже не усну.
— Не уснем.
V.
Мне снились деревья, уходящие вверх, в нестерпимый свет. Мне так же снилась шершавая поверхность деревянной стены, сдобренная паклей. Запах был непривычный, но манящий. И ни с чем не сравнимый спектр звуков. Я давно не видела такого густого мира. Или вообще не видела. А теперь я знаю, что увижу его совсем скоро. Густой лес за бесконечность шагов от былой памяти. Это очень правильно. Именно такой рай должен быть последним ощущением живого тела.
VI.
— Знаешь, почему решилась идти из деревни через лес? У меня ведь даже сомнений не возникало! Конечно, жажда свободы людей преображает, но не только в этом дело. Свобода ничуть не отменяет страх. А если и лишает его, то совсем ненадолго. А мне не было страшно, совсем!
Ее слова прерывались молчаливым осмотром неба.
Вечером была гроза. Солнце садилось, словно сторонясь легиона туч из туманного ниоткуда. Оранжевый обод на западе быстро подминался серо-фиолетовым настилом, переходящим в густую изрезанную синеву. Края его, подобно резко порванной вате, срывались вниз масштабными фиолетовыми нитями. Казалось, застыло во времени какое-то грандиозное свершение. И только всполохи убеждали в том, что грандиозные свершения не застывают. Там, дальше к горизонту, древние боги уже вовсю рубили воздух из глубины до самой земли. Гул долетал приглушенный, но многообещающий. Ветер подминался под облачной фронт и порывисто дул на север, в самую глубь действа.
— На самом деле это было давно, — продолжала Олеся. — Мне тогда было… да, точно, четырнадцать лет. Только исполнилось недавно. Я шла домой с гулянки. Было поздно, никто меня даже не заикнулся проводить. Я правда, сама отказалась… но я не знала, как темно окажется на улице. И как редко ходят автобусы. Короче пошла я через лесопарк, хотела срезать путь. И тут… короче… в общем, появился он.
— Кто он?
— Кто, кто… маньяк. Конечно, сказать, что я ничего не знала, не могла предположить — это было бы неправдой. Но, как говорится, авось повезет, авось пронесет — в каких только местах мы не бывали! На этот раз не повезло. Я даже не помню, как он появился. Мне даже показалось, подними я раньше голову, и ничего бы не было. И все. Это даже не страх... А может быть и страх, только как сон забытый. Ну, что дальше? Я побежала, он за мной. Естественно, догнал.
...Гулко, раскатисто громыхнуло. Словно сверху сорвался порыв ветра.
— Он был в какой-то серой шапке-ушанке. Это единственное, что я запомнила. Хотя нет, помню, что сам он был какой-то щуплый, облезлый, но пальцы сильные. Тьфу, какая гадость! Я его каблуком по ботинку — по-моему, даже случайно. А у него ботинки старые, хлипкие, даже не задержали удара. Наверно это меня и спасло. Запнулся он. А я ему второй ногой в пах. Ну он и вовсе скорчился. Опять же, мысок был узкий. Смогла бы я что-то ему сделать иначе? Вряд ли. А потом... Даже не знаю, как будто в рот какой-то гадости набрала, так противно стало. Я ему и мыском, и еще, и по роже, и по рукам, и еще зонтиком, блин, чуть не сломала. А он только по земле тянулся, пытался меня за ноги схватить. Какой-то мелкий, жалкий, фу! Уже даже страха не было. Хотя, знаешь, и торжество, и ненависть, и самооценка — все так и расцвело. Короче, отделала я его так, что, блин… чуть не убила. Противно просто, и так потом весь вечер туфли отмывала от крови. И еще от зонтика чехол потеряла, красненький такой, красивый… обидно. Хотя сам зонтик вроде жив остался.
— М-да.
— Вот именно. Я почему решилась тебе рассказать? Сам этот случай как-то скомкался в памяти, но даром не прошел. Возможно, я все-таки немного другой стала после этого. А может, просто проснулось что-то такое скрытое. Я словно доказала себе: мне не надо бояться, я справилась с маньяком, я достаточно сильна, чтобы постоять за себя! Наши девчонки дрожали от вида незнакомца в темной подворотне. А теперь стали меня просить, чтоб проводила. Не парней, а меня! Да что там девчонки, парни трусили, за меня прятались, когда гуляли со мной по ночам. Прямо даже смешно было. И знаешь, даже мысли не возникало, что все могло быть чистой случайностью, что настоящие маньяки посильнее того, и вообще надо благодарить Бога, что жизнь сохранил! Как будто всегда так было. Я не боюсь, я справлюсь! Вот так. Уверенность есть — ума не надо. Наверно, поэтому я решилась на этот вояж. И уж тем более поэтому пошла назад через лес. Самое главное, что не за ту беспечность судьба покарала. Никаких маньяков по дороге не было — все с точностью до наоборот! Я бы, может, рада была, если бы кто-нибудь, пусть даже на маньяка претендующий, попался по дороге. Но нет, пустота и одиночество. И холод. И никого больше. А теперь я даже не знаю, что и думать. Мне по-прежнему не страшно. Но нет и уверенности. Просто тупизм какой-то.
— Это не тупизм. Это, наверно, здорово, когда у тебя и бровь не дрогнет перед ужасом, который наверняка создало буйное воображение. Да, конечно, понимаю, это алогично, это обостряет любое проявление закона подлости. Но черт возьми, это здорово!
— Правда?
— Может, и неправда, но я восхищение мое вполне искреннее. Я бы тоже, может быть, хотел, подобно Джорджу Вашингтону, запускать в грозу воздушные змеи, ловить руками молнии как Никола Тесла, исследовать их силу и не бояться. Но ведь даже не заикнусь попробовать. Скорее Дмитрий, да и то ему больше по душе генераторы Маркса, которые смертельно опасны.
— Ну и правильно. Каждому свое.
Громыхнуло совсем близко. Плазменные нити разрезали уже полнеба. Закат и все сумрачное преддверие ночи безнадежно потонуло в бурлящей небесной дымке. Дождя пока не было, однако ветер проявлял недюжинную сердитость. Словно грандиозный спектакль играло перед ними ненастье, и только в эти моменты малюсенький балкон без навеса, одинокий теремок на беззащитной возвышенности — вся эта локация, словно на острие иголки, являла всю свою бумажную ничтожность — даже от ветра не спасет. Отчетливый, словно колокольный бой сердца, приливы адреналина, запах страха, неуюта, неслышимая вибрация бревен от грома, если не от ветра и… стойкое нежелание уходить.
— Ты и так грозы не боишься, — произнесла Олеся.
— Наверно, — ответил Вергилий. — Наверно. Поэзия и музыка природы. Это красота высоких энергий. Да, не боюсь.
— А я с тобой тоже.
И в самом деле, страх витал над ними большим мясистым змеем, кружил и не смел напасть. Вергилий чувствовал потоки уверенности, словно сочащиеся в ноги из сердца земли и вырывающиеся из макушки в небесную глубину. Площадь не позволяла, но хотелось пуститься в танец, в некий страстный бальный танец двух ничтожных, но непокорных душ на этом балу у Сатаны, кружиться в этой земленебесной силе, пока не наступит исход: конец ли света, начало нового мира, какая, собственно, разница?
— Вергилий.
— Да?
— Ты что там танцевальные па выделываешь?
— Правда? Не заметил.
— Ты где этому учился?
— По учебнику из интернета.
— Оно и видно. Как вспомню, как вы с Масей пытались что-то изобразить... Давай, научу. Чувство ритма, это еще ладно. Ты хоть раз то, что из учебника вычитал, перед зеркалом выполнял?
— Нет. Научи.
Странная это была затея — ловить ритмический рисунок в резких ударах грома или искать его черты вопреки им. Но какой-то завораживающий аккомпанемент в этих басовых раскатах, определенно, был. Разумеется, никакого обучения толком не получилось, ибо даже для разворота места не хватало, но спустя минут двадцать, когда совсем стемнело, когда серо-синюю бездну бичевала пронзительная белизна, они застыли друг перед другом, запыхавшиеся и радостные. По головам и крыше зашлепали редкие большие капли. Олесины волосы рассыпались ветром по плечам и ушам Вергилия.
— С рассветом, значит, уходишь?
— ...
— От меня отделаться собираешься?
— Нет!
— Не отделаешься. Я с тобой пойду.
— Зачем?
— Что значит зачем? Это я могу спросить, зачем ты так стремишься умахнуть отсюда в гордом одиночестве как святой великомученник?
— Но тебе... Тебе нужно в твою жизнь. Ты была там, тебе едва жизни не стоила попытка сбежать. А моя жизнь... Она везде и негде.
— Я сейчас тебя придушу, философ недоделанный, маразм роттердамский! Везде и негде! А моя жизнь что, не везде? А ты что, не являешься частью моей жизни? Не дождешься!
Ее пальцы впились ему в спину, словно пальцы массажиста, отчего вдруг стало как-то особенно тепло и легко, словно размялись давно не выпускаемые из под плоти крылья.
— Тогда разбудишь меня, если вдруг не проснусь вовремя? — улыбнувшись, выговорил Кремнин.
— Будь уверен. Ты говорил, твой телефонный посох хорошо ловит? Отлично. Наберешь мне номера, а я предупрежу своих, что жива и вполне здорова. Только это, и больше не слова. А то начнутся выяснения отношений, разбрызгивание ядом, в котором теперь-то точно нет смысла. Спасибо, что рассказал, как все было.
— Да не за что.
— Тогда давай уже спать.
— Давай.
В следующий миг на мир обрушилась стена настоящего, густого и отчаянного дождя.
VII.
А утром землю окутала густая дымка. Пока солнечный свет еще слаб на грядущие подвиги, испарения дремали в приземном слое подобно скопищам сонных, замерзших призраков. Воздух дышал влагой. Было холодно, хотелось зарыться в перины собственных снов и не покидать гнезда. Но будильник напоминал о реальности.
Сонные, наскоро позавтракали. Бодрые движения хозяина казались чересчур быстрыми. Хотелось умыться, проторить водицей дорогу глазам, но с теплой водой были известные проблемы. Вергилий напялил капюшон, постоянно затягивая его руками — для полного образа ему только косы не хватало. Да и с этой атрибутикой вполне справлялся посох. Даже лучше. Друид, блин.
Олеся пыталась казаться бодрой, но при малейшей передышке бессильно повисала на шее Вергилия, провалившись в остаток сна.
Трава была влажная. От резкого движения с нее слетали тысячи хрустальных мирков, преломлявших кусочки неба. Дорога отливала холодной молочной зеленью. Ветер ласкал легкие прохладной неподвижностью, увесистой и в то же время бодрящей свежестью. Дорога, словно вырванная из снов, имела место лишь десяток шагов впереди и безответно терялась по обе стороны от настоящего. Хозяин выглядел угрюмо. Ему как будто было все равно. Его шаги отдавали апатией и лишь автоматической бодростью.
— А долго плыть? — спросила Олеся.
Вергилий пожал плечами. Хозяин кивнул.
— А вы часто сами в деревне бываете?
— Не очень. Но приходится.
— Скучно становится?
— Нет. Продукты кончаются. Чаще всего натуральный обмен.
— А что же, вы отсюда в ближайший город не выбираетесь?
— Редко. Совсем редко. Знать надо, как туда выбираться.
— Да уж, — вклинился Вергилий.
У реки повеяло зябким ветерком. Ветви расступались охотно, пропуская заметную тропу. Гордая волна леса закончилась еще раньше. А вот другая сторона берега без стеснения проявляла свое растительное богатство. И чуть поодаль, где возвышенность не давала шансов земляной влаге — в этой сотне шагов богатство венчала стена высоких, удивительно стройных и мясистых елей, самодовольно рвущих туман и устремляющихся в небо.
Вергилий на какую-то секунду от волнения утратил дар речи. Ко сну клонило особенно смело. И как никогда справедливо. Можно было винить себя за почти целую ночь, проведенную без сна. Но теплая масса, похожая на пену для ванны, еще преданно грела душу. А эта тропиночка к берегу, этот причал, а если честно, просто деревянный настил, и привязанная лодка — хоть рассказывай как о родном. Только осознай сперва, что это не сон.
…Здесь было темно, под кустами хоть глаз выколи. Но кусты кончались, отпускали четкие тени, пристань заливалась лунным серебром, а далеко впереди, промеж верхушек елей, сидела на перинах облачности яркая полная луна. Река почти не шумела, вокруг тишина, и холодное светило, навязчивое, но будто не знающее времени, застывшее здесь на века. Ели спокойны и незыблемы, будто стена, граница мира, где еще может обитать человеческая душа.
Дождь прекратился. Еще сыро, еще тужились зарницы на задворках небосклона. Еще витала какая-то неясная дымка, перемешанная с озоном. Но спать не хотелось. Сердце работало в одержимом темпе, движения выходили нестройными, в голове где-то далеко глухим стаккато поигрывали неясные мелодии. Лес обнимал истинной темнотой, но верхние ветви уже серебрились. Здесь ничего не пугало, здесь посекундно капля ударялась о ветку или землю. Темнота не отторгала себя, а впереди, на густых клубах кустарника, уже играл лунный свет.
И вот пристань. Иные плутают в коряжистой темноте, ищут желанный выход, а в итоге проваливаются в болота, где кикиморы хаоса обманывают их напоследок лучезарной фальшью. Но зрение клялось своей четкостью, что обмана тут нет. Вергилий стоял словно на краю мира. Фобии не захватили душу, сумеречный мир не хотел войны его рассудку — можно вздохнуть спокойно. Но пальцы вытянутой над течением руки непозволительно крепко сжимали брелок. Вода слабо колыхалась, блестела, журчала, манила русалочьим пением, скрывала под расплавленным хрусталем непроглядную черноту. Ее ли боялся брелок? Почему он не хотел вырываться из рук? Неужели боялся неминуемого холода двухметровой пучины? Но зачем? Какой прок бояться тьмы, коль ты сам никогда больше не источишь света? Нет, противился мертвый брелок. Как будто, право, не мертвый вовсе.
«Ну и хрен с тобой, микроконтроллер недопаяный...»
А потом, на обратном пути, появилась Олеся. Ей тоже не спалось. Она озиралась по сторонам с незнакомым доселе выражением лица.
— Странно, меня совсем не угнетает этот лес. Хотя довольно холодно, — прошептала она.
— Вот и хорошо. А что холодно, ты просто легко одета. Надо сказать, зря.
— Ничего. Теперь не замерзну. А ты что тут делаешь?
— Тоже пытаюсь избавиться от некоторых влияний прошлого. С переменным успехом.
Снова добрели до пристани. Не торопясь воротились обратно. Вергилий не молчал, не хотел раньше времени забиваться в норку. Словно лунным нектаром опьянило, развязало язык. Полушепотом он рассказывал всю дорогу об Уральских языках в контексте Ностратической гипотезы. Олеся слушала как всегда внимательно, не пытаясь заснуть от его повествования. Что-то ей нравилось в этом. Силуэт дома приплыл в сонном матовом киселе. Как никогда вовремя захотелось спать. Что было дальше?
Ничего, кроме утра. Залитый белесой ранней зарей выход к реке был едва ли похож на затопленное снами воспоминание. Но сны не лишили рассудка уверенности, а деревянный мостик и лодка точно повторяли некогда лунные контуры.
Плеснула вода, лодка раскачалась, словно насмехаясь над твердой бодростью. На секунду неудобная колыбель укачала, поманила вечными снами, разверзлась бездонным колодцем. Хозяин запрыгнул последним. Олеся, отпустив шею Кремнина, укрыв растрепанными волосами, еще некоторое время держалась на нем как на подушке. Так было теплее.
«Прощай, приятель мой, здоровый рассудок! Опять за тридевять земель спешу потеряться в гуще очередного пути, да еще Ее поманил за собой. И при всем при этом вольготно впитываю блаженство, будто лучше не бывает. Ладно, уже не воротишься. Лодка плывет. Не переживайте; может, еще встретимся, дядя Ваня».