Точка 1. Фашисты.
Мне было больше четырёх лет (я уже умел говорить и даже петь). Жильцы соседних квартир в подъезде очень любили устраивать концерты с моим участием. В коридоре ставили табуретку, на неё поднимали меня, и я пел песни того патриотического времени, ещё даже не умея выговаривать букву «р».
Песни тогда звучали повсюду: из радио, на улицах, на лавочках во дворе, на всяких мероприятиях, по радио, в домах… Кончилась война и мы победили!!! Пели все, и я тоже пел! Музыка Исаака Дунаевского заполняла всё пространство вокруг меня. На стадионах, на Красной площади, во всех дворах, из открытых окон звучали песни, прославляющие Компартию, Иосифа Виссарионовича и, главное, Армию и солдата…
Для меня было главным — прославлять бойца-победителя, освободившего всю Европу от страшного и уже не страшного мерзавца-фашиста, погубившего столько дорогих моему детскому сердцу незнакомых, но родных солдат и их матерей, жён, стариков и таких же, как я, детей. Смерть фашистам! В своё исполнение песен я вкладывал всю ненависть маленького сердечка к фашистам и немцам (тогда оба эти понятия для меня были едины).
В наших детских играх того периода всегда и везде мы не хотели быть немцами, и только жребий заставлял взять на себя такую роль. И если так не повезёт, то старались подыгрывать «красным», чтобы «наши» всегда были победителями.
Вот солдаты идут по степи опалённой,
Тихо песню поют про деревни и сёла,
Про задумчивый сад, да плакучую иву,
Про родные леса,
Про родные леса
И широкую ниву …
И сегодня я иногда пою для себя эту песню из того патриотического младенчества… Что-то вспоминается, о чём-то сожалеется, за что-то становится стыдно… Наверно, так многие сегодня вспоминают (если вспоминают), о своём ушедшем детстве…
Таких песен я знал много, и меня не надо было просить долго, чтобы спеть. Пел я друзьям-морякам сына Ольги Семёновны, пел женщинам соседних квартир в нашем подъезде, пел людям во дворе, которые знали меня и просили что-то спеть.
Кто-то просил всегда одну и ту же песню. А кто-то просил меня просто попеть… И довольно часто я видел, как мужественные люди плакали, слушая меня. Уже тогда я понимал, что не я – причина их слёз, просто песни были такие хорошие, что нельзя было под них не расплакаться тем, у кого война забрала близких…
Напротив нашего дома за автомобильным проездом находился довольно большой сквер. Вдоль сквера из центра города приезжал трамвай. Он разворачивался, проехав автомобильный проезд, проходящий между нашими домами и сквером.
А если пойти вдоль проезда дальше дома, стоящего напротив нашего, и пересечь разворотный круг трамвая, то можно было попасть в длинный барак, в котором китайцы стирали бельё. Это были настоящие китайцы, и это была настоящая прачечная! Откуда они там взялись — нас, мальчишек, не интересовало, но как они стирали бельё – было очень интересно!
Однако родители наши не разрешали нам туда ходить, потому что перед самой китайской прачечной стояла пивнушка (для непосвящённых: место, где торговали пивом). Около этого места часто бывали драки, доходящие до поножовщины и убийств.
Конечно же, родителей наших можно было понять, но… как же китайцы? Ведь очень хотелось посмотреть на настоящих китайцев в настоящей прачечной! Поэтому иногда мне удавалось забежать к ним внутрь. Там всегда висел туман. На огромных дровяных плитах стояли огромные чёрные котлы, в которых кипел кипяток, и в нём варилось грязное бельё до тех пор, пока не захочет стать чистым…
Все китайцы были маленького роста с глазами, на которых не было видно ни ресниц, ни бровей. Конечно, они были взрослыми мужчинами и женщинами, но в сравнении с теми, кто «пасся» постоянно около пивнушки, китайцы выглядели просто детьми. Они всегда были в огромных белых рубахах и в таких же огромных белых штанах. И все они были босяком! А пол в прачечной был земляным, и котлы, которые были с кипятком, надо было снимать и куда-то таскать – тяжеленные! Разговаривать с китайцами не было никакой возможности: они издавали какие-то непонятные звуки, больше похожие на пение птиц, но лица у них были приветливые и весёлые искрящиеся глаза были всегда добрыми…
Перед разворотным кругом трамвая был наш продуктовый магазин, а около его угла стоял киоск, торгующий мороженым. Иногда мне давали денежки на мороженое, вот тогда-то я и забегал к своим друзьям-китайцам.
В какой-то момент послевоенной жизни власти Москвы решили продлить трамвайную линию от наших домов мимо бараков, в сторону «Соломенной Сторожки». Насыпь, шпалы и рельсы укладывали пленные немцы. По ранее проложенному пути приезжал грузовой трамвай, который привозил шпалы, песок и гравий для подсыпки насыпи. Этот же трудяга-трамвай привозил новые рельсы, но самое удивительное в нём было то, что он мог ездить и вперёд, и назад! Вагоновожатый просто переходил из передней кабины в заднюю (между кабинами находилась грузовая платформа), вставал за рычаги управления и трамвай мог отъехать по тому же пути, по которому приехал.
Другой трамвай привозил немцев. Конечно, все ребята называли их фашистами, да и разницы между этими словами мы не понимали: немцы, они же и есть фашисты.
Вагоны арестантского трамвая были закрытыми и чем-то напоминали железнодорожные «теплушки». Маленькие оконца под крышей были забиты колючей проволокой, внешние двери закрывались на массивные засовы, которые, в свою очередь, запирались на огромные амбарные висячие замки. В будочках, расположенных сзади и спереди вагончика, находились красноармейцы с винтовками и автоматами. Винтовки были со штыками. Штыки были длинными, блестящими и очень страшными. Мне тогда казалось, что винтовка – самое грозное оружие в армии.
Когда приезжал вагон с фашистами, все солдаты охраны выходили и вставали вокруг вагона. Солдаты взводили затворы винтовок, а автоматчик отпирал замок на дверном засове и, открыв его, отодвигал дверь вагона вбок. Фашисты по команде охраны по одному выпрыгивали из вагона и тут же вставали в строй.
После того, как из вагона вылезал последний фашист, командир с автоматом проверял всех пленных по списку, а фашисты в это время должны были стоять в строю, не шевелясь, не разговаривая, а руки — за спиной. Их вызывали по фамилиям, и каждый фашист отвечал за себя только «ЙЯ!».
Первое время проходящие мимо люди, пытались напасть на фашистов, и даже однажды один из охранников вынужден был выстрелить в воздух из своей винтовки, чтобы бабы, а их было большинство в толпе, угомонились и разошлись. Получилось, что солдаты охраняли не нас от фашистов, а наоборот – фашистов от нас!
Помню, один из автоматчиков даже вступил в словесную перепалку. Запомнилась мысль этого автоматчика: «Вы бы в окопах на фронте захватили бы этих вооружённых тогда фашистов, а здесь воевать с безоружными – каждый мастак!» Сейчас меня уже не удивляет, что память это хранит.
Потом к приезду фашистов уже появлялся отряд милиционеров с дворниками (видимо, для увеличения общего числа охранников).
А что же немцы? Они, видимо, правильно понимали суть происходящего. Фашисты видели, что их жизни полностью находятся в руках охраны, и зависят от того, что скажет автоматчик разъярённой и ничего не желающей слышать толпе.
Именно тогда, как я понимаю это сейчас, были заложены основы моего представления, что такое дисциплина: всё выполняется только по команде старшего, всё делается только по его разрешению. Даже отдых для перекуров был только по приказу человека с автоматом. Наверное, именно поэтому складывалось впечатление, что фашисты очень дружно работали. И быстро. Когда они носили на носилках песок или гравий было строгое распределение обязанностей: одни только насыпали в носилки груз, другие – только носили, третьи – только разравнивали. И никогда никто не подменял один другого.
Ещё, что мне очень запомнилось: они никогда не разговаривали между собой. Мы часто, между мальчишек, обсуждали работу фашистов, и для нас тогда казалось непостижимым — как можно жить молча?!
Ещё нас удивляло, как они курили. Раздавалась команда: «Перекур!» И все фашисты одновременно, независимо, где они в этот момент находились, очень аккуратно, я даже сказал бы, очень бережно, клали на землю тот инструмент, которым они работали, и, обязательно отойдя от своего места работы на несколько шагов в сторону, доставали своё курево и, опять-таки молча, сосредоточенно раскуривали свои папиросы. Только свои! И только МОЛЧА! Как будто и поговорить-то им друг с другом не о чем! Это очень бросалось нам, мальчишкам, в глаза, потому что в то время вокруг нас очень многие взрослые курили.
Наши всегда в такие моменты бросали все дела и начинали какие-то нескончаемые разговоры обо всём. Очень часто перекуры тогда начинались через каждые пять-десять минут, лишь бы кто-нибудь бросил клич о перекуре!
В те годы курево было весьма разнообразным. Те, кто считал себя «повыше» других, курили папиросы «Казбек». Это была большая картонная коробочка, на которой был изображён на фоне кавказских гор всадник в бурке на коне. Бурка накрывала всего всадника и лежала большим покрывалом на крупе лошади. Внутри коробочки лежали папиросы.
Был очень дорогой табак и папиросы «Герцеговина Флор». Кто-то любил папиросы «Беломор-канал».
Другие курили махорку, причём махорка продавалась очень многих сортов. Продавался трубочный табак, был даже нюхательный и жевательный. Можно было купить отдельно гильзы для папирос (это полуфабрикат – папироса без табака), которые можно было специальным устройством (тоже продавалось) набить самостоятельно любимым табаком.
Были такие любители табачного зелья, которые курили только «козьи ножки» или, как их ещё называли, «самокрутки». В какое-то время даже продавали специальные бумажки для «самокруток». Но были такие, которые принципиально курили «самокрутки», свёрнутые из куска газеты, как они это делали на фронте. Война для них, видимо, так никогда и не закончилась…
Однако были и подражатели. Товарищ Сталин любил брать из папирос табак, набивать им свою знаменитую трубку и курить. Так вот, были такие, кто подражал «вождю всех народов». Память сохранила такую информацию, поскольку табачных киосков было больше, чем киосков с мороженым, и по количеству они могли поспорить с тележками по продаже газированной воды.
И ещё немного на тему курения. В те годы курили исключительно мужчины. Если попадалась курящая, то: либо она воевала в действующей армии, либо она была инвалидом, либо она была легко доступной женщиной (женщиной «лёгкого поведения»). Взрослые женщины, даже посторонние нам – чужим детям, старались отогнать нас от представительниц последней категории, или устраивали громкие скандалы с ними, если они сами подходили к нам, детям. А ведь те, от кого нас пытались отгородить, лучше других понимали, что своих семей им уже не удастся создать и собственных детей им уже никогда не нянчить… Война убила и их любимых, и нелюбимых…
Но, вернусь к фашистскому перекуру. Среди пленных были и такие, которые не курили. Во время перекуров они просто отходили от своего рабочего места и отдыхали. Их не ругали за это, только охранники внимательно наблюдали за ними, да винтовки в их руках были как-то более насторожёнными.
Потом я часто вспоминал эту ситуацию в связи с семейными рассказами о моём дедушке по материнской линии. Ещё в царские времена он работал на железной дороге в депо и, однажды, во время очередного «перекура» сидел вместе со своей бригадой, но не курил, как все, поскольку был некурящим. У администрации депо он числился в списке неблагонадёжных, и к нему подошёл мастер смены с вопросом, почему дед не работает. Конечно, ответ был, что у бригады «перекур». Мастер же на это ответил, что поскольку мой дед некурящий, «перекур» к нему не относится, и поэтому оштрафовал его за отлынивание от работы на очень большую сумму.
Однажды, фашистский перекур совпал с нашим приходом на строительство трамвайной линии. Наши мальчишки довольно часто бегали к киоску с мороженым: поскольку пацанов в нашей ватаге было тогда довольно много и всегда находился кто-то, кому давали в этот день денежки на мороженое, поэтому у всех появлялось право на прогулку к фашистам — родительский запрет уже переставал быть очень грозным, ибо из мальчишечьей солидарности и товарищества мы, ощущая себя партизанами, смело шли «в бой с фашистами», как неведомые, но любимые нами герои войны. Уже всем была известна героическая жизнь брата и сестры Космодемьянских. В своих играх мы повторяли подвиг Александра Матросова, лётчика Гастелло, Виктора Талалихина, мужество лётчика Маресьева, подвиг молодогвардейцев в украинском городе Краснодоне… Герои Второй Мировой в наших играх переплетались с героями Гражданской: Чапаев, Будённый, Ворошилов, Щорс, Котовский, Сергей Лазо, Аркадий Гайдар, Блюхер…
Наше мальчишечье отношение к пленным фашистам можно было назвать ненавистью. Глядя на отношение к ним со стороны женщин, мы их, так же, как они, ненавидели, к тому же — это ведь были ФАШИСТЫ! Это они убивали наш русский народ, а ещё у них был страшный, уродливый, противный Гитлер, которым пугали своих детей все матери и не только в Советском Союзе…
Да, конечно же, мы их боялись! Если бы они не были опасными, то их не стали бы охранять столько красноармейцев с такими грозными НАСТОЯЩИМИ винтовками!!! Да, наши мальчишки их боялись, но... внутри себя… А вот во дворе во время наших разговоров и споров, мы могли в одиночку голыми руками уничтожить целую роту даже вооружённых фашистов! Только мы так хорохорились друг перед другом, пока фашисты были невидимы для нас. А вот, когда мы шли за мороженым и видели арестантский трамвай с раскрытой дверью, наш героизм потихоньку куда-то быстро улетучивался, и мы, прижимаясь друг к другу, старались держаться, насколько возможно, подальше от извергов.
В этот раз у фашистов был «перекур», и они разбрелись шире, чем обычно. Один из некурящих фашистов сидел около угла загородки скверика. Он сидел на невысоком чугунном заборчике и смотрел на нас. Между нами и этим фашистом был травяной газон и автомобильная дорога, за которую нам мальчишкам ходить было категорически запрещено родителями.
Однако, мы увидели огромного фашистского выродка. Именно поэтому, видимо, наше внимание так сильно было привлечено к этому отдельно сидящему фашисту! Он просто смотрел на нашу стайку мальчишек.
Мы тоже разглядывали увиденного относительно одинокого фашиста - врага всех добрых и ласковых людей человечества. Изверг был большой, можно даже сказать огромный. Даже сидя, он по высоте своей головой был на уровне стоящего около трамвайной линии, красноармейца с винтовкой. Голова фашиста была под стать его туловищу: огромная, квадратно-круглая, с короткой белёсой стрижкой, огромными небритыми щеками, большими опухшими глазами. Щетина на его щеках напоминала мне свиную шкурку, которую опаливали в деревне у моей бабушки (таким мне казался в то время город Борисоглебск). Под глазами и на лбу были огромные морщины: лицо было похоже на плохо вспаханное поле, и цвет у этого лица очень напоминал засохшую от жары и потрескавшуюся серо-зелёную землю. Глаза фашиста привлекали внимание длинными и белыми ресницами. Такие ресницы я тогда ещё ни у кого из людей не встречал, только в деревне у бабушки я видел такие длинные и белые ресницы у лошади, которая развозила зерно по соседним домам. Потом в жизни я иногда встречал людей и лошадей с белыми ресницами, и они всегда напоминали мне этого немца…
А ещё мне запомнились его неимоверно большие уши. Они были такие огромные, и, казалось, голова и выросла такой большой именно потому, что будь она меньшего размера — не смогла бы удержать на себе такие уши. Уши у немца были покрыты мелкими пушистыми волосиками, как будто в них засели маленькие птенчики.
Я шёл через газон к немцу и разглядывал эту гору — врага моей страны. Передо мной была уже автомобильная дорога, по которой в то время машины почти не ездили, поэтому она меня тогда не пугала, а вот немец был мне также интересен, как лошадка-пони в зоопарке, где мой отец катал меня по кругу в тележке, в которую был запряжён маленький пони. И тогда мне было также страшно и интересно! А ещё, тогда в зоопарке меня сильно напугали огромные львы с гривами и рыкающие тигры…
Я приближался к врагу и видел, как сжался этот огромный немец, как напрягся красноармеец. Я слышал, как затихли ребята сзади меня. Я приближался к нему, а он приближался ко мне…
Я видел, как напряглась винтовка в руках красногвардейца, я видел, как побледнел немец, я видел, как покраснел охранник, и его руки впились в ложе винтовки, но я шёл…
Он боялся выстрела из винтовки охранника, я боялся, что ещё мгновение и этот зверь сожрёт меня со всем, что есть внутри меня и внутри карманов моих штанишек… Но я шёл к нему, как к чужой большой и злой собаке, которая могла бы за один укус сожрать меня вместе с моими сандаликами, но я шёл и шёл, и шёл, как Матросов на дзот, как Гастелло на колонну танков, как Талалихин на фашистский самолёт, как Маресьев сквозь леса с обмороженными ногами пробивался к своим, чтобы потом без ног снова в воздушных боях побеждать наших врагов…
Сегодня я прекрасно понимаю, что по уставу караульной службы охранник обязан был без предупреждения застрелить немца, если он попытается вступить в контакт со мной, как за попытку бегства. За это он мог бы получить краткосрочный отпуск домой и ещё какие-нибудь поощрения, но человеческое взяло верх над звериным…
А немец знал, что в моём лице к нему идёт его смерть, безвестная на чужбине — пленным под страхом смерти запрещалось вступать в отношения с местным населением, а я всё шёл и приближался к нашей развязке, нашей общей развязке… Винтовка не стала стрелять, зверь не захотел сожрать мои сандалики и всё, что было во мне и в карманах моих штанишек.
И вот я уже стою перед немцем. Его огромные, волосатые, будто шерсть животного, руки, обтянутые рукавами гимнастёрки на два размера меньше нужного, с огромными ладонями и здоровенными толстенными пальцами, покрытыми рыжими волосами, лежали на коленях.
Немец не шевелился – ждал в любую секунду выстрел слева, а я, как на большой и чужой собаке, которая не захотела меня сожрать, наглым образом ощупывал пальцы немца, дёргал его «шерсть» на руках и сравнивал свои ладошки с его ладонищами...
Видимо, немец, наконец, понял, что сегодня его не будут убивать… Я почувствовал, как огромнейшая его ручища стала очень нежно гладить мою вихрастую голову, почти так же, как это делала моя мама, когда укладывала спать… Для меня было огромной неожиданностью, что рука прикасалась к моим волосам так любовно, как я не мог ожидать от такой ручищи. Так мы и замерли на какой-то момент: я дёргал шерсть свирепой собаки, которая, вдруг, превратилась в ласкового щенка, а он гладил в это время мою белобрысую голову, видимо, вспоминая кого-то на своей далёкой родине, где никто не знал, что с ним и где он…
Я медленно поднял глаза, чтобы посмотреть в лицо немца и… обомлел: лицо зверя, Вельзевула, врага, немца, фашиста – плакало! Огромные, но редкие слёзы медленно сбегали между волосиков щетины и куда-то пропадали, причём каждая слезинка выбирала себе свою собственную тропиночку на огромном лице человека… Лицо было совершенно неподвижно, сам человек, как гранитная несдвигаемая скала, не шевелился: не вздрагивали от плача его плечи, и только крупные слёзы медленно скатывались - каждая по своей тропиночке среди волосиков человеческого лица. Казалось, что слёзы выдавливались из души ударами останавливающегося сердца…
Красноармеец тоже застыл, словно ему дали команду: «Замри!». Даже винтовка, которая должна была бы прекратить это нарушение Устава Караульной службы, мелко дрожала в мужественной человеческой руке солдата…
А я застыл от внутренней бури смятения всех мальчишечьих представлений о силе, о ненависти, о врагах, о друзьях, наконец, о добре и зле…
Человек сидел и беззвучно плакал, а я гладил нежно его огромную руку и пытался успокоить непонятные мне тогда слёзы — ведь если кто-то плачет, значит, ему плохо, и он очень нуждается в моём человеческом сочувствии!!! Я гладил его руку и пытался успокоить такого большого и несчастного в своём одиночестве, которого в тот момент, кроме меня, пожалеть было некому…
Через много лет я увидел «Ревизора» Гоголя, и спектакль заканчивался немой сценой. Эта сцена застывших вдруг всех действующих лиц очень ярко напомнила мне эпизод из моего детства: пленный, ожидающий свой конец, дрожащая, но не пожелавшая стрелять грозная винтовка с примкнутым и блестящим штыком, красноармеец, умышленно нарушивший воинский устав, и мелкий тощий мальчишечка, впервые столкнувшийся с двумя противоположными и непримиримыми силами добра и зла…
После этого случая я в разговоре со своим отцом узнал окончательную правду о том, что не все немцы – фашисты, и многие фашисты – не только немцы. Конечно, я ему не рассказал историю со слезами взрослого мужчины…
Впоследствии я с удовольствием смотрел фильмы про наши победы на войне, читал книги о разведчиках, лётчиках, танкистах, моряках, генералах и о солдатах — о всех, кто освободил человечество от фашистов и сохранил в человеческой памяти справедливое отношение к немцам.