de omnibus dubitandum 1. 4

Глава 106.

Послание генерала Людендорфа генералу Грёнеру. Киев, 12 июня 1918 г.
Секретно

Чрезмерные требования, которые выдвинуло турецкое правительство правительству Закавказской федерации во время переговоров в Батуми, привели к тому, что Закавказская федерация раскололась. Грузия объявила о своей независимости. Официальные полномочные представители грузинского правительства и грузинского народа просят о присоединении к Германскому рейху в приемлемой для нас форме. Учитывая огромные запасы сырья на Кавказе, которые сразу же станут доступными для нужд немецкой военной экономики, и, кроме того, учитывая возможность создания действующей грузинской армии из числа многочисленных бывших русских офицеров и рядового состава грузинской национальности, которая в случае необходимости будет воевать на стороне Германии, германское ВГК * решило: 1) просить правительство Германии признать независимость Грузии; этого легче добиться для Грузии, чем для других частей бывшей Российской империи, учитывая особые государственно-правовые отношения Грузии и русского правительства; 2) постараться добиться скорейшего заключения мирного договора между четырьмя союзными державами, с одной стороны, и независимой Грузией – с другой; 3) после этого удовлетворить просьбу Грузии о присоединении ее к Германскому рейху. Так же как и со стороны Грузии, к главе мирной делегации Германии поступили просьбы о присоединении к Германскому рейху их стран от полномочных представителей армянского народа, северокавказских горных народов и, наконец, атаманов волжских казаков, донских казаков, кубанских казаков, терских казаков и северокавказских горных народов. Дальнейшей целью ставилось объединение этого союза с Закавказской федерацией. Если Германия закрепится в Грузии, создаст там небольшую эффективную немецкую армию и покажет, что намерена утверждать свои интересы на Кавказе, постепенно к Грузии автоматически будут присоединяться новые кавказские государства, и в перспективе вполне возможно создание крепко связанного с Германией кавказского блока, который будет играть очень важную роль для Германии, как во время войны (благодаря поставкам сырья и эффективной военной силе), так и после войны (в экономическом и военном отношении).

В настоящее время политическое положение не позволяет нам выдвинуть эту обширную программу русскому правительству в Москве. Лака мы удовлетворимся первым шагом в Грузии. Я считаю, что казаки сами должны начать делать первые необходимые шаги. Они должны заявить о своей независимости и связаться с украинским правительством, чтобы оно признало их независимость и наладило дружественные отношения.

Германское ВГК предоставит казакам из Киева необходимое оружие и боеприпасы (под предлогом защиты немецких военнопленных в казацких районах, казаки должны быть вооружены против большевиков) В дальнейшем ВГК будет снабжать казаков и северокавказские народы оружием и боеприпасами также из Тифлиса. Таким образом в дальнейшем Тифлис станет центром, к которому будут притягиваться северокавказские горные народы и казаки.

Все знатоки положения в России едины во мнении, что в будущем неизбежно воссоединение России и Украины как двух родственных славянских народов, кавказский блок, состоящий из нерусских христианских народов, магометанских татарских народов, буддистских калмыцких народов, то есть в общем и целом из неславян, будет хорошим противовесом этому большому славянскому блоку.

Людендорф

Примечания:
* Верховное главнокомандование. – Прим. ред.

Печатается по кн.: Ботмер К.фон. С графом Мирбахом в Москве: Дневниковые записи и документы за период с 19 апр. по 24 авг. 1918 г. / РАН. Ин-т рос. истории. - 2-е изд., испр. и доп. - М., 1997.

Но — Zu spat! По воспоминаниям современников, гетман настолько был поражен визитом, что и сам находился под его эмоциональным влиянием. Между тем через два месяца в Германии началась революция. Павел Скоропадский, надеясь найти новых союзников и расширить социальную базу, издал «федеральную грамоту». Не в последнюю очередь из-за отказа лидеров Украинского Национального Союза (впоследствии — Директории УНР) договориться с гетманом, а также нехватки времени (выход Германии из войны ожидался в начале 1919 г., что могло бы существенно повлиять на алгоритм событий). Произошло иначе. Результат известен — 14 декабря 1918 г. гетман отрекается от власти, восстанавливается УНР, но уже в начале февраля 1919 г. под давлением наступления российских войск украинская власть оставляет Киев.

    Верили или, по крайней мере, хотели верить, что наступает время борьбы с анархией, переход к строению части России, как первого этапа по пути возвращения всей нашей родины к законному порядку, взамен утопического развала. Депутации от хлеборобов Скоропадский, на вопрос о его политической программе, отвечал: «Она кратка — верность Его Императорскому Величеству». Эти слова убеждали, что «Гетманщина» означает и конец нелепому шовинизму украинцев и галичан, заполнявших тогда правительственные учреждения Киева.

    Вскоре после переворота ко мне в Управление Красного Креста явился один знакомый по краснокрестной работе молодой человек и передал на словах, что Державный Секретарь Г. желал бы знать, не соглашусь ли я принять назначение на должность товарища министра, при чем мне не было даже сказано, какого именно ведомства. Я, конечно, отказался дать ответ, вперед до подробных личных переговоров.

    Когда я на другой день пришел в дом генерал-губернатора, переименованный теперь во дворец Гетмана, я прежде всего был поражен той чистотой и тем порядком, от которого давно отвык, бывая в большевистско-украинских учреждениях. В приемных и на лестнице толпилась масса людей, но не было грубой толкотни, площадных ругательств, плевков в пол, фуражек на головах и т.п. — получалось впечатление, что возвращается старое приличное деловое время. Уже в этом одном, чисто внешнем впечатлении, заключался какой-то отдых для души, измученной хамством.

    От многих, встреченных еще на лестнице, знакомых я выслушивал поздравления с назначением меня товарищем Министра Земледелия. Я недоумевал, как это могло случиться без переговоров со мною: не знал ни программы, ни личности главы ведомства и не мог, конечно, дать свое согласие на подобное назначение. На место министра земледелия приглашался, по газетным сведениям, мой старый друг с гимназической скамьи, полтавский земский деятель В.С. Кияницын, но по слухам, которые и подтвердились, он отказался от предложенного ему поста.

    Впоследствии я встретился с ним в Ростове на Земском Съезде; он не хотел расстаться с работой, которую знал и считал по своим силам /для различных Голубовичей психология, конечно, непонятная/; в Ростове же он в несколько дней погиб от тифа.

    Державный секретарь Г. принял меня весьма любезно и, объяснив, что он сам нуждается в помощнике, советовал мне взять это место, на что я, после некоторых переговоров и согласился. Державный секретарь, пользуясь всеми правами министра, имел в Совете Министров только совещательный голос, а, следовательно, не отвечал за политику правительства. Это меня весьма устраивало, так как о деловой программе Гетманского Правительства я ничего не слышал, а кроме того мне необходимо было иметь несколько свободных часов в день для работы в Красном Кресте, оставить службу в котором я не считал себя вправе.

    С этого времени, в течение более семи месяцев, я имел, таким образом, двойные обязанности, причем служба в составе Гетманского Правительства была особенно утомительной тем, что заседания Совета Министров продолжались почти всегда до 3–4 часов ночи. Бессонными ночами, но более еще душевными волнениями, я чрезвычайно подорвал свои физические силы и нервную систему, которым угрожало впереди испытать еще весьма сильные переживания снова под игом Петлюровцев и большевиков.

    Прежде всего я поделюсь своими впечатлениями от кратковременной моей государственной службы на Украине, без претензии, конечно, дать сколько-нибудь обстоятельный очерк истории восьмимесячного гетманского управления Украиной; для этого я не располагаю сейчас никакими материалами, кроме моей памяти.

    Затем скажу несколько слов о нашей краснокрестной работе за время гетманщины. В державной канцелярии я фактически оказался, до назначения на место державного секретаря И.А. Кистяковского*, полновластным распорядителем, так как Г. текущими делами почти не занимался, канцелярию посещал редко и посвящал себя высшей политике «при дворе» гетмана — борьбе за влияние; он был одним из главных заговорщиков против Рады.

    Всегда нервный, с блестящими глазами, патетический, говорящий таким тоном, как будто бы продолжается его участие в каком-то заговоре, Г. не был способен к мирной государственной работе. В Совете Министров он, считая себя независимым от последнего, держал себя более, чем спокойно: разносил резко предположения разных министров, предъявлял Совету иногда ультиматумы, настаивал перед гетманом на том или ином назначении или отказе назначить избранного Советом кандидата, вообще смотрел на себя, как на государственного канцлера, и, в конце концов, вооружил  против себя министров в такой мере, что Совет настоял на увольнении его в отпуск, а затем на замене его Кистяковским.

    Около месяца, однако, Г. удерживался на своей должности, и я за это время успел очистить канцелярию от случайно попавших в нее, в качестве наследия от заговора, дел, например, по какой-то не предусмотренной никакими правилами, цензуре газет, политическому сыску и т.п., поставив дело на те основания, на которых оно велось в канцеляриях Государственного Совета Министров времен Империи; гетманское правительство получило, благодаря этому, вполне удовлетворительный аппарат для грамотного ведения журналов Совета Министров, подготовки в техническом отношении законопроектов, надлежащего оформления высших назначение и т.п.

*) КИСТЯКОВСКИЙ Игорь Александрович (укр. Ігор Олександрович Кістяківський)(черкас)(4 января 1876, Киев — 1940[1], Париж) — масон, российский юрист (специалист по гражданскому праву), политический и общественный деятель.
    Отец — Александр Фёдорович, известный юрист и видный деятель украинского национального движения — умер, когда Игорю было 9 лет.
    Окончил юридический факультет Киевского университета, затем там же некоторое время был приват-доцентом. В 1903 году переехал в Москву, был присяжным поверенным. Одновременно был приват-доцентом Московского университета, который оставил в 1911 году в знак протеста против увольнения либерально настроенных преподавателей; в 1910—1917 годах преподавал в Московском коммерческом институте. Как юрист-практик начал свою работу помощником С.А. Муромцева, ближайшим сотрудником которого состоял до самой его смерти в 1910 году. В 1912 году был одним из инициаторов восстановления издания журнала «Юридический вестник», главным редактором которого стал его брат Б.А. Кистяковский. Состоял в партии кадетов.
    После Октябрьской революции вернулся в Киев. В 1918 году в правительстве Украинской державы занимал посты государственного секретаря (3 мая — 3 июня) и министра внутренних дел (3 июня — октябрь). «Пособником он [Скоропадский] нашёл себе беспринципного московского адвоката Игоря Кистяковского, циника и совершенно неразборчивого на средства. В августе 1917 года в Москве, Кистяковский выступал сторонником Корнилова, осенью — деятельным работником в пользу возрождения России и помощи Добровольческой Армии, а весною 1918 года, в Киеве, он уже говорил, что Россия — пустое место, преследовал русский язык и проявлял крайний украинский шовинизм». Г.Н. Трубецкой
    После падения Скоропадского эмигрировал в 1919 году в Константинополь, а затем в 1921 году переехал в Париж. Работал адвокатом, был членом правления банка. Входил в Союз русских адвокатов за границей (с 1927 — казначей, с 1929 — товарищ председателя) и другие организации русской эмиграции.
    Видный деятель масонства: посвящён в парижской ложе Астрея № 500 по рекомендации Кандаурова и Макшеева, после опроса, проведенного Беннигсеном, Макшеевым и Кандауровым 15 декабря 1923 года. Возведён во 2-ю степень — 12 марта 1924 года, в 3-ю степень — 29 мая 1924 года. Переходил в ложу «Золотое Руно» № 536 в 1924 году, занимал там должность оратора. Затем возвратился в ложу Астрея, где и занимал должность первого стража в 1930 году. Член-основатель парижской ложи «Гермес» № 535 (1926 год) и первый страж в ней. Официально вышел в отставку из ложи 26 апреля 1935 года.
    Труды:
«Долговая ответственность наследника в римском праве» (Киев, 1900)
«Понятие о субъекте прав» («Журнал Министерства юстиции», 1903, № 8)
«Адвокатская деятельность С.А. Муромцева» (в «Сборнике статей о С.А. Муромцеве»)
«Г.Ф. Шершеневич как цивилист» («Юридический вестник», 1913, I)
    Умер в 1940 году, похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

    Однажды, у меня в кабинете появился Г. более оживленный, чем обычно; глаза его метали молнии; черные усы, которыми он умел во время разговора двигать как-то так, что они в наиболее патетические моменты направлялись острыми концами на собеседника, на подобие какого-то устрашающего орудия, на этот раз находились в особо угрожающем положении.

    Он объявил мне, что уезжает в продолжительный отпуск, что я должен оставаться на посту при всяких обстоятельствах, что гетман согласился на то, чтобы я заменил Г., и что настанет некогда время, когда на Украине останемся только мы вдвоем, т.е. он и я; «остальные исчезнут, только я и вы», закончил свое прощание со мною Г., крепко сжимая мою руку.

    Я не расспрашивал о судьбе прочих министров, которую им готовил Г.; я только понял, что он чем-то чрезвычайно недоволен, и грезит, очевидно, о каком-то новом заговоре. Он сам говорил мне, что он не создан для мирной государственной работы; подъем творчества на пользу государственных нужд, он, по его словам, чувствовал только в периоды опасности, когда требовалось бороться тайно и с риском для жизни, в обычное же время он предпочитал хозяйничать.

    При таком настроении Г. хорошо, конечно, сделал, что уехал из Киева. На другой день, после моего прощального разговора с ним, у нас появился И.А. Кистяковский, который объявил о своем назначении на должность Державного Секретаря. Когда мы с ним вдвоем сидели в кабинете последнего, вдруг растворилась дверь и в комнату поспешно вошел Г.; его глаза и усы устремились по направлению к креслу, в котором сидел Кистяковский. Последний, в свою очередь, изумленно всматривался в Г. /они ранее никогда не встречались/. Я сказал на ухо Кистяковскому, кто такой Г.; произошел короткий, холодный разговор.

    Судя по изумленному лицу Г., я должен был поверить, что гетман, действительно, пообещал ему назначить меня его заместителем. При Кистяковском я работал так же самостоятельно, но уже не в области всех дел Державной Канцелярии, а преимущественно по делам Малого Совета Министров, т.е. более мелким, текущим, но весьма многочисленным вопросам.

    Кистяковский же, главным образом, «делал политику», с моей точки зрения, довольно неудачно, о чем я расскажу ниже. Он через месяца два перешел на должность Министра Внутренних Дел и предлагал мне место товарища министра, от чего, я, конечно, отказался.

    Мое постоянное участие в заседаниях Совета Министров /сначала Большого, а потом Малого — в составе Товарищей Министров/ и предварительное ознакомление, по обязанностям моей должности со всеми законодательными предположениями, часто мною лично редактированными, ставили меня в центре всей политики Гетманского Правительства. Думаю, что при таких условиях мои выводы о деловом качестве этого Правительства могут иметь известное значение для истории одной из ярких попыток борьбы со смутой.

    Члены правительства гетмана во главе с Ф.А. Лизогубом*, энергичным председателем Полтавской губернской Земской Управы, обнаруживали совершенно незаурядную работоспособность, большой житейский и деловой опыт, умение, за небольшими исключениями, окружить себя честными людьми, преимущественно из состава опытных старорежимных чиновников.

*) ЛИЗОГУБ Фёдор Андреевич (черкас)(06.10.1851-1928) - Председатель Совета министров Украинской Державы в мае - ноябре 1918 г.  Министр внутренних дел Украины в мае - июле 1918г.
    Родился в местечке Седнев Черниговской губернии. Происходил из старинного казацкого рода.
    В 1888-97 гг. гласный Городнянской уездной, затем Черниговской губернской земской управы.
    В 1901-15 гг. председатель Полтавской губернской земской управы. При содействии Лизогуба Полтава, Миргород превратились в центры украинской культуры.
    В 1915-17 гг. член Совета по введению земского самоуправления при наместнике Кавказа.
    С 1917 г. начальник отдела иностранных подданных МИД России. Член партии октябристов.
    После утверждения советской власти в России вернулся в Украину.
    В мае - ноябре 1918 г. председатель Совета министров Украинской Державы, одновременно с 3 мая по 8 июля министр внутренних дел.
    Правительство Лизогуба достигло заметных успехов в утверждении Украинской Державы на международной арене, стабилизации экономики и финансов.
    Лизогуб пытался привлечь к работе в правительстве представителей партий национально-демократического направления, в т.ч. Украинский национально-демократический союз.
    После опубликования гетманом Скоропадским 14 ноября 1918 г. "Грамоты Гетмана всей Украины ко всем украинским гражданам и казакам Украины" и провозглашения федеративного союза Украины с будущей небольшевистской Россией Ф. Лизогуб сложил свои полномочия.
    Умер в 1928 г. в Белграде (Югославия).
   
    Некоторые отрасли дела были поставлены, можно смело сказать, на высоту дореволюционного времени; например, судебное ведомство и в центре, и на местах не уступало старорежимному; целый кадр честных преданных делу работников, воспитанных на уважении к закону, был привлечен на Украину со всех концов России, положение о Сенате было разработано продуманнее даже, чем российское, и этот законодательный акт не следовало бы, по моему мнению, игнорировать по восстановлении России. На должной высоте стояла податная инспектура, государственное казначейство, почтово-телеграфное ведомство, личное дело и т.п. Суд и хозяйство, усилиями гетманского правительства восстанавливались, но это был только хлеб насущный для государственного порядка, духовная же стороны в правительственной работе отсутствовала.

    Какова была общая программа правительства, на какие круги и основные положения предполагало оно опираться, какими средствами будет вестись борьба с большевиками в случае ухода немецких войск — все это до самого конца гетманщины оставалось, для меня по крайней мере, неизвестным и непонятным, да, думаю, и для самого гетмана.

    Главнейший вопрос внутренней политики — аграрный не получал разрешения, которое могло бы привлечь крестьянские массы на сторону новой власти, несмотря на горячее стремление и гетмана, и либерального министра земледелия, известного земского деятеля, В.Г. Колокольцова, поставить этот вопрос в государственном масштабе; на местах эгоистические классовые интересы, пользуясь временной поддержкой немецких солдат, затемняли государственные задачи.

    Часть помещиков, не веря в прочность положения, цинично взыскивала с крестьян понесенные убытки, чинила на этой почве различные безобразия, тем более постыдные, что все это совершалось с помощью иностранцев; последние действовали совершенно бесконтрольно, не подчиняясь гетманской власти.

    Психология таких помещиков ярче всего выявилась в словах одного моего знакомого хохла: «Наплевать нам, какая власть у нас будет, украинская ли, российская ли, лишь бы нам вернуться в наши Голопуповки».

    Такая циничная психология заставила, вероятно, и бессарабцев приветствовать румынский захват; истинные патриоты Крупенские или Пуришкевичи, не соглашавшиеся честь родины и русского имени приносить в жертву материальным выгодам и бросившие свои богатства поместья, являлись ведь не правилом, а только исключением.

    Для крестьян все власти делались одиозными; они ненавидели большевиков, смеялись над петлюровцами и поносили немецко-панскую гетманщину; они ввергались в анархию, образовывали повстанческие грабительские отряды, которые занимались больше всего еврейскими погромами, при всяком ослаблении порядка, особенно, после ухода немцев и водворении в крае сначала петлюровцев, а потом снова большевиков.

    Типичными представителями такого анархизма явились шайка Махно, грабившая край при всех властях. Большевики их сами научили грабить; гетман мог, но не сумел отучить их от этого, так как не повесил для примера ни одного помещика, пошедшего в смутное время родины по следам ослепленных крестьян.

    Отшатнув от себя крестьян, гетманское правительство не сплотило вокруг себя и класс интеллигенции. Оно желало сразу угодить и тем, кто видел в успокоенной Украине путь к восстановлению всей России, и той кучки фанатиков-честолюбцев, которые, не имея никаких корней в народе, мечтали об отделении Украины от России, во вред им обоим.

    Гетмана заставляли произносить речи, прославлявшие Мазепу, оскорблявшие русское национальное чувство, удовлетворявшая мелкому завистливо-злобному «щирых украинцев» к величию общерусской культуры. Кистяковский при всяком удобном случае говорил о том, что он «штудирует усиленно мову», выступал с шовинистически патриотическими речами в Украинском клубе, которые обалдевших местных «знаменитостей» приводили сначала в восторг, массу же русских людей отталкивали от гетманской власти.

    Такая двойственность проявлялась в массе мелочей, которые сильно, однако, будоражили общественное мнение. Например, в Совете Министров едва не получил положительного разрешения вопрос о непризнании, по предложению украинских кругов, Киевского Митрополита Антония*, назначенного на место, зверски убитого большевиками Высокопреосвященнейшего Владимира*.

*) АНТОНИЙ

*) ВЛАДИМИР



    Еврей Гутник*, Министр Торговли, более чутко отнесся к этому вопросу, чем украинские шовинисты; он, извинившись, что выступает по делу, в котором может быть признан не компетентным, произнес горячую речь в защиту Митрополита Антония, указывая, какое тяжелое впечатление на массы православных людей на Украине произвел бы конфликт между популярным Иерархом и гетманом.

*) ГУТНИК

    Речь Гутника много способствовала тому, что Гетман был избавлен от позорного для православного человека шага; на приеме у нового митрополита членов гетманского правительства. Гутник подошел даже, в целях, очевидно, демонстрации, под благословение Владыки, в то время, как православный министр иностранных дел Дорошенко* приветствовал его только наклонением головы.

*) ДОРОШЕНКО Дми;трий Ива;нович (укр. Дорошенко Дмитро Іванович) (8 апреля 1882—19 марта 1951)(см. фто) — украинский политический деятель, историк, публицист, литературовед, библиограф. Основатель «Просвиты» на Ектеринославщине. С апреля 1917 года — краевой комиссар Галиции и Буковины. Член УПСФ, Центральной Рады. В мае-ноябре 1918 года — министр иностранных дел Украинской державы.
Родился в Вильно (сейчас Вильнюс). Происходит из древнего запорожского казацко-старшинного рода Глуховщины, из которого происходят два запорожских гетмана — Михаил Дорошенко и Пётр Дорошенко. Учился на историко-филологических факультетах Варшавского, Санкт-Петербургского и Киевского университетов.
Активно занимался публицистикой. С 1897 года сотрудничал с политическими издательствами Галиции, в 1905—1907 годах — с газетами и журналами национально-демократического направления на Надднепрянской Украине — «Рада», «Украинский вестник», «Украинская жизнь».
В 1903 году возглавлял украинскую студенческую общину в Петербурге. Очень рано начал политическую деятельность, сначала как член РУП, а затем — ТУП.
Некоторое время после окончания университета работал учителем в средних школах Киева и Екатеринослава. В 1910—1914 годах — редактор журнала «Днепровы хвыли» в Екатеринославе.
Во время Первой мировой войны был избран уполномоченным Всероссийского союза городов на Юго-Западном фронте (с 1915 года), возглавлял отделение помощи украинцам на занятых русскими войсками территориях Галиции и Буковины.
Начало Украинской революции
В марте 1917 года Дорошенко, после реорганизации ТУП в Союз Украинских Автономистов-Федералистов (с июня 1917 года — УПСФ), становится членом этой организации. С мая 1917 года входил в состав Центральной Рады. 22 апреля был назначен Временным правительством краевым комиссаром Галиции и Буковины с правами генерал-губернатора. После отступления 2 августа 1917 года российских войск из Галиции вернулся в Киев. В конце августа 1917 года ему предложили сформировать новый состав Генерального секретариата Центральной Рады. Но, учитывая его расхождения во взглядах с Михаилом Грушевским, Дорошенко отказывается от предложения. Вскоре был избран губернским комиссаром Черниговщины и находился на этой должности до конца 1917 года.
Работа в правительстве Украинской Державы
Весной 1918 года выехал в Галицию. После прихода к власти Павла Скоропадского вернулся в Киев. 20 мая 1918 года возглавил Министерство иностранных дел Украинской Державы.
Во время руководства внешнеполитическим ведомством были открыты дипломатические представительства Украины в Румынии, Польше, Швейцарии и Финляндии. В июле — августе 1918 года при активном содействии Дорошенко произошла ратификация Брестского мирного договора между Украиной и Центральными державами (кроме Австро-Венгрии). В середине августа 1918 года Дорошенко провёл ряд мероприятий по экономической блокаде Крыма, который украинское правительство желало присоединить к Украинской Державе. Дмитрий Дорошенко часто выступал посредником в поисках согласия между Павлом Скоропадским и украинскими националистами в вопросах формирования украинского правительства на национальной основе. В октябре 1918 года пытался вступить в дипломатические переговоры с дипломатами стран Антанты в Берне.
После падения Гетманата работал приват-доцентом Каменец-Подольского университета.
Эмиграция
С 1919 г. — в эмиграции. В 1920 г. вместе с В. Липинским и С. Шеметом принимал участие в создании объединения украинских монархистов — Украинский Союз хлеборобов-державников.
Также был организатором и сотрудником украинских научных структур:
1921—1951 гг. — профессор кафедры истории УСУ (Прага, затем Мюнхен)
1926 ;1931 гг. — возглавлял УНИ (Берлин)
1945—1951 гг. — первый президент УСАН (Мюнхен)
В 2013 году при поддержке Музея гетманства был создан «Гетманский фонд Петра Дорошенко». Фонд осуществляет исследования деятельности гетманов Украины Михаила и Петра Дорошенко, распространение информации о них, исследования родословной Дорошенко.
Труды:
Указатель источников для ознакомления с Южной Русью. СПб.: Тип. Училища глухонемых, 1904.
Оповідання про Ирландію. Київ: Просвіта, 1907.
Об архивах Екатеринославской губернии. Екатеринослав: Б. и., 1914.
З минулого Катеринославщини. Катеринослав: Просвіта, 1918.
По рідному краю. Київ: Благодійне т-во, 1919.
Огляд української iсторіографії. Прага: Український університет в Празi, 1923 (перевидання — Київ, 1996).
Славянський світ в його минулому й сучасному. Берлін: Українське слово, 1923.
Князь М. Репін i Д. Бантыш-Каменський // Працi Українського вищого педагогичного iнституту iм. Михайла Драгоманова. Т. 1. Прага, 1929. С. 90-108.
Нарис iсторії України. Тт. 1-2. Варшава, 1932—1933 (перевидання — Київ, 1992)
Iсторія України 1917—1923. Тт. 1-2. Ужгород, 1930, 1932 (неодноразово перевиданна, див., напр., Winnipeg, 1973—1974).
Taras Shevchenko, bard of Ukraine. New York, 1936.
Die Ukraine und das Reich. Neun Jahrhunderte deutsch-ukrainischer Beziehungen im Spiegel der deutschen Wissenschaft und Literatur. Leipzig, 1941.
Монографии про Н.И. Костомарова, П.А. Кулиша, В.Б. Антоновича, П.Д. Дорошенко


    Кистяковский считал нужным для чего-то разыгрывать из себя «щирого украинца» даже наедине с людьми, с которыми он был хорошо знаком с юных лет. Однажды, в приемной гетмана у нас завязался горячий спор, когда К. начал вдруг поносить Москву, русскую литературу и т.д.

    Мне говорили, что он затеял со мною спор в целях демонстрации своей приверженности идеям «самостийной Украины» перед немецкими агентами, которые имели уши даже в пустых залах гетманского дворца. Стараясь внешне подражать Столыпину, Кистяковский, как правоверный некогда кадет, видимо, искренне верил, что государственный деятель — консерватор и националист, каковым он явился на Украине, должен быть резок, груб и страшно хитер.

    Если бы К. встречался ранее со Столыпиным, то он узнал бы в нем как раз обратные качества: вежливость, ласковость и искренность. Вообще копии старорежимных деятелей весьма были далеки от их оригиналов. Ссылки на то, что «лгать» про «самостоятельную Украину» необходимо для немцев были весьма распространены в кругах близких к гетману. Этим старались смягчить невыгодное впечатление на русское общество от некоторых его речей.

    Моя память сохраняет, однако, факт, который не вяжется с подобными объяснениями. Секретарь украинского посольства в Берлине В.А. Ланин* лично рассказывал мне, как был принят украинский посол барон Штейнгель*, Министром Иностранных Дел Германии; последний прямо, открыто заявил барону Ш., что он смотрит на него, как на представителя будущей восстановленной России.

*) ЛАНИН В.А.

*) ШТЕЙНГЕЛЬ


    Несомненно, и среди германцев наблюдалась в этом вопросе двойственность; военная партия, кажется, действительно мечтала о расчленении России, этого, естественно, должны были желать и австрийцы, как авторы нашего украинского движения, но было, следовательно, и другое мощное направление — в пользу единства России.

    Гетман, по-моему мнению, переоценивал зависимость свою от немцев, он, несомненно, мог бы держать себя несравненно независимым. Заяви он немцам в ультимативной форме о своей ориентации на Россию, последним пришлось бы или принять ультиматум, или свергнуть Гетмана, т.е. оккупировать Малороссию. Другого выхода них не было, так как пустить снова к власти большевиков или полубольшевиков не могло входить в их задачи.

    В обоих случаях победили бы государственные интересы, так как Гетман подобным шагом внушил бы доверие к своим замыслам со стороны генерала Деникина и союзников, а себя и свое имя освободил бы от подозрений, что он держится за свою власть во что бы то ни стало, от чего, по всем моим наблюдениям, Скоропадский был действительно далек.

    Двойственность гетмана и его правительства, в связи с желанием угодить немцам, была порою весьма тяжела и неприятна для людей, пошедших работать с ним в общерусских интересах. Она по достоинству была оценена пословицей, ставшей народной: «Хай живе Украина — от Киева до Берлина».

    Мой первый доклад у гетмана состоялся в таком срочном порядке, что я не успел ему представиться заранее и он не знал еще меня в лицо и по фамилии. Я представлял, между прочим, к подписи проект указа о назначении секретарем Державной Канцелярии А.А. Татищева*.

*) ТАТИЩЕВ А.А.


    Гетман задумался и затем задал мне вопрос, почему нельзя было бы на высшие должности подбирать преимущественно местных людей, а то Татищев такая русская фамилия, что пойдут разговоры о затирании малороссов и т.п. Я, догадавшись, что Скоропадский не знает, кто я такой, возразил, что фамилия ничего не доказывает, что Т. — полтавский помещик, что и моя фамилия Романов, а между тем я весьма многими узами связан с  Малороссией.

    Гетман чрезвычайно смутился, быстро подписал указ, просил меня не придавать значения его словам и т.д.; когда я уже подходил к лестнице, из соседней с кабинетом гетмана залы я услышал быстрые его шаги; он догнал меня и с обаятельной любезностью, обычной у этого красивого, изящного генерала, несколько раз переспросил меня: «Ведь вы не рассердились, не правда ли?».

    В такие моменты верилось, что Скоропадский — прежде всего русский человек, а на другой день прочтешь его «Мазепинскую» речь и снова сомнения. У меня лично наиболее резкие столкновения с двойной игрой гетмана и членов лизогубовского кабинета произошли на почве прав русского языка.

    Вместо того, чтобы просто и ясно разрешить этот вопрос в смысле равноправия двух языков, правительство воздерживалось от издания определенного закона о языках. Прения в Совете Министров велись, журналы его заседаний и законопроекты писались и слушались в совете всегда на русском языке, но затем текст законов, равно, как и различных актов от имени гетмана объявлялся на украинском языке.

    Это не был наш народный малорусский язык, это было какое-то галицкое наречие, с производством не достающих слов не в родном русском духе, а на основании чуждых образцов польского и немецкого словопроизводства.

    Крестьяне этого отвратительного, порожденного австрийскими происками, волапюка не понимали, просили часто писать на русском, всем понятном языке, а не на выдуманной «панами» специально для мужиков «мове». Архивы гетманских министерств должны быть полны характеристик по этому поводу крестьянских прошений. Канцелярии тратили массу времени на переводы законодательных актов и т.п.

    Малороссы и галичане — специалисты переводчики, часто ожесточенно и долго спорили между собою по поводу того или иного термина. Поэтому, например, Положение о Сенате было введено в действие с опозданием на два месяца: его никак не могли перевести.

    Суды должны были применять вообще русские законы, делать на них иногда текстуальные ссылки, а украинцы все-таки упрямо добивались, чтобы приговоры составлялись и объяснялись на галицийской мове; угрожали в противном случае избивать людей, но жизнь была сильнее и то присяжные заседатели, то адвокаты, то судьи заявляли энергичные протесты по поводу отдельных выступлений того или иного судьи на украинском языке.

    Вся эта каша и споры имели место исключительно из-за нерешительности правительства ясно разрешить вопрос. Инцидент со мною из-за русского языка произошел на такой почве. Правительство гетмана вело, как известно, какие-то бутафорские переговоры о мире с Москвой. Представителями на мирной конференции от Украины был б[ывший] министр юстиции кабинета времен Рады Шелухин и от Совдепии — будущий глава Украинского Правительства Раковский.

    Для большевиков конференция нужна была, как орган пропаганды, так как Раковский привез на Украину массу агентов, под видом специалистов, широко снабженных, конечно, награбленными деньгами. Ему не трудно было, что называется сажать постоянно в лужу противную сторону, так как Шелухин и Ко в своем шовинистическом русофобстве часто переходили границы здравого ума, требуя тех или иных уступок в пользу Украины.

    Достаточно сказать, что даже сокровища картинных галерей и музеев предполагалось разделить чисто механически по национальному признаку, не считаясь с необходимостью при таких условиях разрознять ту или иную коллекцию, разбить тот или иной музей, как единое целое.

    На конференции разрабатывался вопрос о судьбе, в том же духе черного передела, и краснокрестного имущества. По этому поводу возникала порою переписка между нашим Юго-Западным Управлением и канцелярией украинского представителя на конференции.

    Однажды, за подписью Шелухина, мы получили наш запрос обратно с припиской на нем, что нам надлежит обращаться в канцелярию на «державной мове» или на международном языке — французском, в противном же случае всякая наша переписка будет возвращаться нам без ответов.

    Зная, что никакого закона о государственном языке еще нет и считая выходку Шелухина оскорбительной для нашего учреждения, представлявшего Российское Общество Красного Креста, я, по поручению Иваницкого, отправился объясняться с Шелухиным от имени нашего комитета.

    Он принял меня вежливо, но со злобным огоньком в глазах, упорно настаивал, что украинский язык — державный, с гордостью рассказывал, что счета гостиниц, написанные на русском языке, возвращает без оплаты советовал мне изучить украинский язык по произведениям моей матери, которая, кстати сказать, никогда на галицийском волапюке не писала, и вообще совершенно не был убежден моими доводами о праве нашем обращаться в конференцию на русском языке, который прекрасно был известен всем украинским членам конференции, начиная с самого Шелухина.

    Этот случай дал мне повод войти с представлением в Совет Министров о необходимости законодательного урегулирования вопроса в смысле равноправия обоих языков, комитет же наш постановил продолжать переписку с украинскими учреждениями на русском языке.

    На другой день в «Киевской мысли» появилось сообщение, под заглавием, напечатанным крупным жирным шрифтом: «Инцидент Шелухин-Романов». Шелухин дал в печать объяснения, полные клеветы на Русский Красный Крест; я ответил письмом в «Киевскую Мысль» и большой статьей в «Киевлянине». Завязался, одним словом, горячий спор в печати; б. товарищ Министра Земледелия А.А. Зноско-Боровский*, скончавшийся перед эвакуацией Новороссийска от сыпного тифа, выступил с тонко остроумной заметкой, в которой, ссылаясь на авторитет Шелухина, утверждавшего с упрямым упорством, что каждое государство должно иметь свой государственный язык, говорил, что очевидно, в Швейцарии таковым языком является швейцарский, в Финляндии — финляндский, в С.-Американских Штатах — американский и т.п.; Сенатор Литовченко по вопросу о допустимости малорусского языка в судебных учреждениях выступил с обстоятельным докладом в местном юридическом обществе; украинская печать тоже не молчала и распиналась за прелести и удобства галицийской мовы.

*) ЗНОСКО-БОРОВСКИЙ А.А.

    В разгар споров о языке, я, уже разочаровавшись в своей работе в составе гетманского правительства, выставил свою кандидатуру в Сенаторы, которые первоначально баллотировались в Совете Министров, а затем уже пополняли свой состав путем выборов в отдельных присутствиях Сената.

    В Совете сначала происходило предварительное оглашение кандидатуры, а через день-два, если не было возражений в предшествующем заседании, производилась окончательная баллотировка. Моя кандидатура не вызвала возражений, но в день баллотировки ко мне зашел бывший тогда Министром Юстиции Чубинский, вскоре замененный моим братом, и, разговорившись со мною по поводу газетного ответа моего Шелухину, неожиданно, после комплиментов по моему адресу, заявил: «но, знаете, В.Ф., я несколько смущен тоном ваших статей; в принципе я вполне разделяю ваши мысли, но мне кажется, что вы как-то вообще враждебно настроены против украинского языка; между тем, я должен вас предупредить, что идя в Сенат, вы этим самым уже обязываетесь серьезно овладеть местным языком; по-крайней мере, представляя того или иного кандидата на должность сенатора, я предварительно заручаюсь его согласием через несколько месяцев хорошо изучить язык».

    Я на это возразил, что вражды у меня к малорусскому языку быть не может; наоборот, я все время высказываюсь за предоставление ему свободно развиваться, но только без полицейских мер содействия этому и не путем искусственного вытеснения русского языка, который нужен и незаменим во всех частях бывшей Империи; условие получения сенаторского звания для меня не было известно, я о нем слышу впервые, а потому и заявляю об отказе моем баллотироваться, считая неприемлемым, по-поводу ответственной работы в высшем судебном месте брать на себя какие-либо обязательства филологического свойства.

    Чубинский был, по-видимому, несколько смущен создавшимся положением; в Совете Министров, он, дойдя до моей фамилии, как мне потом говорили очевидцы, быстро проговорил, что я отказался от назначения, и перешел к следующему кандидату. Однако, некоторые члены Совета заинтересовались, почему я накануне был согласен, а на другой день уже переменил решение. Чубинскому пришлось дать объяснения, возник принципиальный вопрос, и Совет высказался, что мой отказ от изучения «мовы» не может препятствовать избранию меня в Сенат. Основной вопрос — о государственном языке все-таки был при этом трусливо обойден.

    В то время, как русские люди то отталкивались, то привлекались к гетманской «владе», в зависимости от направления хотя бы такого, больно задевшего русское самолюбие, вопроса о правах великой русской речи, назревала большая опасность в виде агитации и подготовки восстания Петлюрой и Винниченко, которые почему-то арестовывались, а затем выпускались на свободу, вместо того, чтобы быть обезвреженными надолго, если не навсегда.

    Победить этих демагогов думали уступкой украинским влияниям, забывая, что последние — только интеллигентские выдумки, что за повстанцами Петлюры скрываются большевики, как это и обнаружилось весьма скоро.

    Неожиданно кабинет Лизогуба был переформирован приглашением в его состав представителей «щираго», т.е. злобствующего, ненавидящего Россию, украинства. На место, например, моего брата, поднявшего суд на большую высоту, Министром Юстиции был назначен бездарный судья Вязлов, говоривший на «мове» шаблонные либеральные фразы, но не способный ни к какой творческой работе и занимавшийся только, в течение нескольких недель его министерской работы, попытками усиленно украинизировать суды, т.е. просто дезорганизацией их.

    Министр Путей Сообщения В.А. Бутенко, почему-то из преданного России русского инженера обратившийся внезапно в «щираго украинца», своими гонениями на русских железнодорожных агентов, в том числе и рабочих, и смехотворными изменениями привычных для народа названий станций, подготовлял прекрасную почву для большевизма по всей сети юго-западных железных дорог, ибо только через большевизм массы служащих рассчитывали вернуть себе свои места.

    В таком же духе действовали и некоторые другие министры, даже военные управления, помогавшие Петлюре стянуть боевые запасы к центру его повстанческой работы — Белой Церкви.

    Когда опасность созрела, когда стало ясно, что «щирые» готовят гибель гетману, а немцы выдыхались на театре военных действий, Скоропадский ухватился за единственно правильную русскую ориентацию. Сбившийся с пути Лизогуб был заменен почтенным государственным деятелем С.Н. Гербелем, сформировавшим кабинет из лиц, любивших Малороссию, как часть Великой России, но было уже поздно, чтобы воодушевить русских патриотов на войну в внушить к себе доверие со стороны Антанты и Деникина, не имевших способности читать в душе гетмана, а судивших обо все по чисто внешним фактам.

    Когда все рушилось, виноват оказался один Скоропадский; его горячие сторонники принялись резко его критиковать, отказывали ему даже в каких бы то ни было признаках ума; более подлые из них обвиняли его даже в трусости, несмотря на всем известную храбрость его во время великой войны.

    Я не могу согласиться с тем, что Скоропадский был не умен, ибо отсутствие государственного опыта не есть еще признак глупости. У меня был случай лично убедиться в незаурядных способностях этого русского генерала. Я, с назначением в Сенат, оставался вне политических и общественных кругов Киева; между тем, назревали весьма интересные события. Для того, чтобы быть в ближайшем соприкосновении с ними, я решил принять участие в заседаниях местного Союза земледельцев.

    Я откровенно сказал председателю Союза В.П. Кочубею* о моих принципиальных расхождениях с идеологией Союза и о цели преследуемой мною при посещении его заседаний; я предложил только мои технические знания и служебный опыт.

*) КОЧУБЕЙ В.П.

    В.П. Кочубей с полной терпимостью отнесся к моему заявлению, и, по его предложению, я был кооптирован в состав Правления Союза, что, в свою очередь, открыло мне двери, как представителю Союза, во многие заседания другой крупной общественной организации — торгово-промышленной, носившей название «Протофиса».

    Когда гетман начал склоняться под влияние злобствующего украинства, Правление Союза Земледельцев решило отправить к нему депутацию. В заседании были намечены разнообразные вопросы внутренней политики и те ораторы, которые должны были выступить от имени Союза перед Гетманом, в порядке поставленных вопросов.

    Таких ораторов было избрано свыше десяти; мне было поручено говорить по моей специальности, тогда наиболее злободневной, относительно ориентации на Россию, о правах русского языка и, в частности, о необходимости принять меры против Винниченко, перешедшего в печати все законные пределы в травле всего русского, в особенности тех несчастных русских, которым удавалось для спасения своей жизни бежать от большевиков на Украину; этот полупсихопат, полубольшевик требовал закрытия границ для остатков русской интеллигенции, называл ее хищным волком, пожирающим запасы Украинского народа, советовал гнать волка, бросая ему в морду «горячей соломой» и т.п.

    Для того чтобы Скоропадский не мог заранее узнать о темах нашего собеседования и не имел возможности ограничить депутацию одним обращением к нему заместителя Кочубея графа Гейдена, было условлено, что последний тотчас же после вступительного своего слова заявит, что слова просит такой-то, а по окончании его речи назовет следующего оратора и т.д. до исчерпания списка всех заготовленных речей.

    Таким образом, гетману пришлось отвечать сразу на все наши речи, затрагивавшие, повторяю, разнообразнейшие вопросы внутренней политики: земельный, об организации армии и полиции, о формировании частей для борьбы с повстанцами, о составе правительства и т.п.

    Сначала, видя непрерывный поток речей, Скоропадский как будто бы несколько растерялся, но вскоре быстро овладел собою и сосредоточенно слушал. Он дал ясные исчерпывающие ответа на все выслушанные им советы и заявления, иногда несколько уклончивые, но во всяком случае указывавшие на близкое его знакомство со столь еще недавно чуждыми его кавалерийской специальности делами; с ним можно было спорить, не соглашаться, так же, как весьма спорными были и многие положения Земледельческого Союза, но отказать ему в понимании спорных предметов нельзя было.

    Обошел он молчанием только мои определенные заявления, как мы смотрим на Украину в будущих ее отношениях с Россией; с вопросом о признании государственным русского языка он просил несколько выждать, а по поводу преступной деятельности в печати Винниченко сослался на свою неосведомленность и обещал приказать расследовать это дело; Винниченко, конечно, не дождался расследования и бежал из Киева к повстанцам.

    Итак, для человека, говорящего без предварительной подготовки по ряду неожиданно ему заданных серьезных вопросов, Скоропадский проявил много находчивости, знания и ума. В заседаниях Совета Министров, которые иногда посещал гетман, с первых же дней его ознакомления с государственной машиной, я ни разу также не наблюдал того, чтобы он садился, что называется, в лужу.

    Не отсутствие ума или тем более личной отваги погубили гетмана. Причины его падения гораздо глубже; дело историков в них разобраться, мне же лично, по моим данным и наблюдениям, они в главных их чертах представляются в таком виде: робость в сношениях с германцами, ложный страх их ухода в случае заведения своей достаточно большой вооруженной полиции, двойственное отношение в вопросе об основаниях и целях временного отделения Украины от России, преувеличение общественного значения украинских кругов, стоящих за полную самостоятельность Украины, раздражение весьма влиятельного круга русских людей различными мелочами, задевавшими их патриотическое чувство, неумение властно остановить и покарать корыстолюбие части местных помещиков и неумение правительства Деникина и союзников выделить из разного рода украинской бутафории Главную цель генерала Скоропадского — вернуть к порядку из омута анархии хотя бы часть России, а потому и отказ ему в своевременной помощи, облегчивший конечную победу большевистских орд.

    Что касается работы нашей по Красному Кресту, то о ней много говорить не приходилось. Главная задача заключалась в том, чтобы имущество Российского Общества Красного Креста не было распылено: это требовало кропотливой мелочной работы по учету имущества, стягиванию его в центральные склады, ликвидации всего излишнего и скоропортящегося.

    Задача была выполнена блестяще, так как в юго-западном крае были сохранены в неприкосновенности ценные хозяйственно-медицинские запасы, которыми для помощи больным и раненным русским людям широко пользовались и большевики; при разрушенной в крае земской и городской медицине эти запасы были существеннейшей помощью и для местного населения, особенно, если принять во внимание, что нам удалось сохранить не только имущество, но и ряд прекрасно обставленных, в полной работоспособности, полевых госпиталей, сформированных различными Российскими Общинами Красного Креста.

    Даже в Ровно, по занятии его поляками, они овладели двумя такими госпиталями, продолжавшими свою работу уже после эвакуации Новороссийска. Будь все краснокрестное дело на б. юго-западном фронте брошено без хозяина, все было бы просто разграблено, теперь же Российское Общество по его восстановлении, возобновит свою работу в крае не с пустыми руками, и даже получит, вероятно, возможность производить расчеты с Польшей.

    Кроме того, нашему комитету приходилось вести борьбу с поползновениями то украинцев, то большевиков сделаться распорядителями наших запасов.

    Украинцы образовали национальное общество Красного Креста, не получившее, конечно, легализации, так как для этого требовалось признание Украины самостоятельным государством со стороны всех держав, подписавших Женевскую конвенцию.

    Большевики прислали в Киев особую многолюдную миссию, во главе с неким страховым агентом Зубковым* под видом помощи военнопленным, занимавшуюся пропагандой.

*) ЗУБКОВ

    И те, и другие нас атаковали. Меня специально посетил, работавший ранее в одном из армейских наших госпиталей, еврей — доктор Бык, с требованием объяснений «от имени Совета Народных Комиссаров». Совет, как он важно заявил, интересуется, в каком подданстве я себя считаю: если в русском, то почему я состою на службе в гетманском правительстве, если в украинском, то по какому праву я сохраняю свою должность в Российском Обществе Красного Креста.

    Я отказался говорить с этим «Консулом Москвы на Украине» и предложил ему обратиться ко мне, если он хочет, с письменным вопросом: последнего я так и не получил, но о злобных глазах этого еврея вспоминал часто, когда мне пришлось скрываться от большевиков и я знал, что он, занявший на Украине пост комиссара здравоохранения, неоднократно справлялся о моей судьбе и очень, видимо, желал бы встречи со мною для отправки меня в чрезвычайку.

*) БЫК


    Наше положение, как местного органа Российского Общества Красного Креста, не признающего ни Украинского Общества, ни большевиков, в качестве наших руководителей, становилось, действительно, весьма ложным и затруднительным.

    Тогда В.Е. Иваницкому пришла в голову счастливая мысль собрать в Киеве заслуженных деятелей Красного Креста для выборов временного главного управления; председателем его был избран Иваницкий, членами признаны все наличные члены разогнанного большевиками прежнего Главного Управления в Петербурге, а кроме того было вновь избрано несколько членов из состава известных общественных деятелей: Н.А. Хомяков, гр. А.А. Бобринский, И.Н. Дьяков.

    Я также удостоился чести быть избранным в это учреждение, которое играло затем большую роль, в качестве правопреемника старого Главного Управления, во все время гражданской войны на юге России и было упразднено уже лишь в Париже в 1920 году, где возобновило свою деятельность прежнее Главное Управление под председательством графа П.Н. Игнатьева, причем, за членами, как нашего Временного Управления, так и Сибирского, возникшего при Колчаке, справедливо было сохранено право голоса в заседаниях Главного Управления, а Иваницкий возглавил Исполнительную Комиссию — постоянный орган Управления.

    Таким образом, в лице Иваницкого, бессменно пронесшего флаг Красного Креста от времени крушения Юго-Западного фронта через украинцев и большевиков до Деникина и Врангеля, сохранилась идея единого законного Российского Общества Красного Креста, без всяких перерывов в его деятельности.

    Фронтовый наш комитет, остававшийся в прежнем составе и с прежним представителем Иваницким, со времени учреждения Временного Управления, получал уже все распоряжения от последнего и с Петербургом совершенно, конечно, не сносился впредь до захвата Киева большевиками. За время гетманщины Иваницкому пришлось еще организовать перевязочно-питательные отряды для помощи населению «Зверинца» /часть Печерска — над Днепром/, пострадавшему от страшного взрыва снарядов в военных складах, и, наконец, гетманским войскам, во время жестоких боев их с Петлюровцами, а также после заключения русских офицеров в здании музея Цесаревича Алексея.

   Петлюровские войска появились в Киеве как-то неожиданно; этому предшествовали разные слухи о приближении французов, о том, что на ст(анции) Казатин ставится даже на паспортах французская виза и т.п. Тогда еще никто не знал о подкупах в Одессе, о предстоящей сдаче даже этого города большевикам, которые шли, как я говорил, по пятам Петлюры. Манифест Гетмана, короткий, но красноречивый «об отречении» и появление на улицах Киева петлюровцев совпали.

    Гетман, как передавали, вышел пешком из дворца в район «Липок», где квартировали германские части; была брошена бомба, раздался взрыв, кого-то, якобы раненного, принесли на носилках в дом одного из немецких генералов или в ближайший госпиталь, откуда этот «раненный» был отправлен на вокзал с забинтованным лицом и эвакуирован в Германию с очередным немецким эшелоном.

    Граф Келлер сражался на Крещатике, в своей форме и с Георгиевским крестом на шее, до тех пор пока не был схвачен петлюровцами и затем, через несколько дней, зарублен этими разбойниками при «попытке бежать». Из квартиры дома Софиевского [так в тексте] Собора, выходящих окнами на Софиевскую площадь, многие видели предательское убийство этого доблестного генерала; долго не исчезавшая у памятника Богдана Хмельницкого лужа крови подтверждала «героические» приемы борьбы украинцев.

    Все министры, бывшие в Киеве во время вступления в город Петлюровцев, были захвачены врасплох и большинство из них арестовано; это спасло им жизнь, так как их решили судить, а позже, по мере озверения, петлюровцы расстреливали во время доставки арестованных в тюрьму по примеру бегства гр. Келлера. Министрам удалось бежать только благодаря бегству перед большевиками самих петлюровцев.

    Погиб лишь один министр исповедания М.М. Воронович, ранее по делам службы выехавший из Киева и попавший в руки петлюровцев где-то близ г. Бендер. Мой брат занимался в своем служебном кабинете /на Думской площади/ до вечера, когда ему сказали, что враг уже в городе. Он переоделся в какой-то хулиганский костюм, взял в карман бутылку водки, в другой новый паспорт, сказавшийся работой агентов Петлюры, ибо год отбывания воинской повинности был показан так, что подделка паспорта не оставляла сомнений /такие паспорта очень любезно раздавались какими-то канцеляристами/, и пошел бродить по митингам.

    Поздним вечером он зашел ко мне и сообщил свои впечатления; ясно было, что Петлюра — только орудие большевиков; никакого значения его имя для масс не имело, никакой украинизации никто не желал — одни хотели просто свободы грабежа, другие ненавидели украинцев за поношение ими всего русского. Например, для опыта брат попробовал среди одного большого уличного скопища начать кричать: «Хай живе…», он не сказал еще «вильна Украина», как на него устремились отовсюду злые глаза, и он иронически закончил: «Вильна Андалузия»; эти слова были покрыты смехом и аплодисментами толпы.

    Это было утешительно, потому что временный большевизм представлялся нам более выгодным, чем петлюровщина — полубольшевизм на шовинистической подкладке. Большевиков не могли признать французы, помощь которых все еще ожидалась. Петлюра же мог ввести их в заблуждение и удержать при их содействии власть, как якобы представитель «национального порядка».

    Отношение к Петлюре определилось в Киеве, еще до его приезда сюда, в разных мелочах. Помню, например, рассказ моего сослуживца о разговоре его с рабочими хохлами, строившими арку для торжественной встречи Петлюры на площади Богдана Хмельницкого; на вопрос: что они строят, рабочие со смехом ответили: «Это для Петлюры виселица».

    Я только что оправился от тяжелой болезни /испанки/; в курсе наших дел не был, и утром следующего за вторжением украинцев дня пошел в наше Краснокрестное Управление; зная, что мне не избежать ареста, в случае неприятия мер предосторожности, я просил, чтобы меня уведомляли обо всем подозрительном у дома, в котором я жил. Вскоре действительно мне было сообщено, что у дверей моей квартиры — вооруженные украинские солдаты.

    Попросив секретаря, на случай, если бы за мной пришли в Управление, сказать, что я на службу не приходил, я заперся в своем кабинете и подписывал последние срочные бумаги — документы об отправке одного деникинского генерала за границу по делам наших военнопленных. Это был последний час моего легального существования; затем, с декабря 1918 года по август 1919 года мне пришлось впервые в жизни проживать подпольно.

    Из управления я направился к одному знакомому консулу, у которого и нашел себе временное убежище, а далее начались мои трагикомические странствия, о которых стоит рассказать как о весьма характерных для нашего смутного времени и для его «героев». Я не в состоянии был сидеть долго взаперти под добровольным арестом и по вечерам выходил прогуливаться по ближайшим улицам, а однажды направился даже в ближайшую баню.

    Последняя была полна петлюровских солдат, утомленных, грязных, с кровавыми ссадинами на ногах, но добродушных и радостных под влиянием теплой, уютной обстановки бани; они парились, били друг друга вениками, поливали водой, шутили, извинялись передо мною, когда случайно толкали меня; ничего зверского в них не было; это были славные, остроумные хлопцы, казалось, никому зла не желавшие. Без вождей в них спал зверь и появлялся человек.

    Я вспоминал, как много было случаев, когда мирные человечные крестьяне, от которых нельзя было ожидать никакого зла, внезапно зверели, жгли, резали, грабили, убивали помещиков, не плохих, а самых преданных народу, как только среди них появлялись «идейные руководители» из утопистов или каторжан. Купавшимся со мною было бы дико обидеть меня в бане, хотя я и беседовал с ними на русском языке, а приди сюда какой-нибудь Винниченко, и закричи исступленным голосом: «Геть москаля, бей его», толпа добрых парней легко могла бы обратиться в стадо зверей, способных на бессмысленное убийство; так добродушные псы натравливаются людьми на кошек, сами себе не давая отчета, для чего требуется непременно задушить безвредную кошку.

    Не в этом ли объяснение всех зверств нашей «бескровной» революции? Не Керенские ли и Ко начали натравливать солдат, рабочих и крестьян на офицеров, судей, чиновников, священников и проч. Они, вдохновители кровопролития, которому большевики придали лишь организованную и более откровенную форму, а не простой русский народ, ответит перед судом истории за всю пролитую в России кровь. Мои прогулки не прошли даром; с утра в садике против нашего дома мы стали замечать фигуру украинского солдата, внимательно вглядывавшегося в окна квартиры и проводившего на садовой скамейке почти весь день. Стало ясно, что установлено наблюдение. Прогулки мои сделались реже. Приурочивались к поздним вечерам.

    Было бы очень тоскливо, если бы не философские разговоры с молодым офицером С.-У., о котором я упоминал выше, как о руководителе военной организации, свергавшей Правительства Рады. Он весь был поглощен вопросами о Боге, много читал и думал на богословские темы, его пытливые искания, горячая вера в Божеские законы и значение их для правильного построения социальных отношений были увлекательны и помогали отвлекаться от мыслей о гадостях, которые творили петлюровцы, в Киеве, начиная с убийства гр. Келлера и кончая внезапными ночными вторжениями в частные квартиры, в которых хватались «москали», «бежавшие» затем во врем доставки их из тюрьмы; трупы таких бежавших валялись на тротуарах улиц, по базарам и т.п.

    Однажды так были убиты два брата — студенты, не принимавшие никакого участия в политике; родители нашли их тела на Сенной площади, и убийцы имели циничную смелость извиниться перед несчастными отцом и матерью в происшедшей «ошибке».

    Хотя мы считали себя в относительной безопасности, но уверенности в том, что не подвергнемся ночному нашествию не имели; спали тревожно, поздний звонок у парадных дверей заставлял нас скрываться из общих комнат.

    Раз вечером, после такого звонка, нам пришли сказать, что нас желает видеть по совершенно секретному делу какой-то господин, лица которого рассмотреть нельзя, фамилии свое назвать не желающий. Таинственного гостя привели в нашу изолированную комнату; появилась фигура в черном плаще, по горящим глазам я узнал моего сослуживца по кабинету Гетмана Г.; он был в своей роли заговорщика — в черном плаще, исполненный тайн и душевного подъема.

    Петлюровцы, найдя его, расстреляли бы на месте, как одного из главнейших вдохновителей заговора против Рады. Он жил в каком-то подвале, выходил только в сумерки, закутанный во все черное. Пришел он к нам совещаться, что следовало бы предпринять для свержения Петлюры. Эти совещания происходили несколько раз; велись безрезультатные переговоры с немцами, я составил меморандум о положении дел на Украине, отправленный в Одессу от имени Киевского Корпуса консулов, приходили хохлы — недавние ярые сторонники Скоропадского, жаждавшие вернуться в «Голопуповки» и удивлявшиеся, кто мог выдумать такого гетмана, как Скоропадский.

    Наконец, все наши заседания закончились тем, что Г., сверкая глазами и двигая во все стороны усами, заявил, что перед нами сейчас одна ближайшая задача — уничтожить Петлюру, для чего надо воспользоваться большевиками, а затем уже борьба с ними составит следующую задачу, в которой помогут, верно, и Деникин, и Антанта.

    Он отправился в Алексеевский парк на митинг, где под гром аплодисментов громил Петлюру и звал на помощь против него «Совдепы». В объяснении временного успеха большевизма, нельзя, мне кажется, забывать и этого рода настроения и взглядов, в силу которых крайний абсурд Ленина представлялся многим более кратковременным, чем полуабсурд Керенщины и Петлюровщины.

    Больше мы с Г. не виделись, так как я, по собственной неосторожности, не только не осуществил своего плана — пробраться в Одессу, но и должен был срочно переменить место жительства. К этому времени большинство моих ответственных сослуживцев, во главе с В.Е. Иваницким, под разными предлогами, оформленными документами, выехало уже или выезжало из Киева в Одессу, а оттуда в Новороссийск — Ростов; в частности, с разными препятствиями добрался туда и мой брат.

    Первую ночь, после участия в различных уличных митингах, он провел у одного зубного врача-еврея, который, естественно, весьма волновался, имея своим гостем в такое время гетманского министра; по несчастной случайности в 5 ч. утра раздался сильный звонок в квартиру; произошел, конечно, сильный переполох; брат издали слышал громкий разговор горничной с неизвестным мужчиной, затем дверь захлопнулась и послышался уже голос хозяина. «Нет, вы подумайте, такое нахальство», объяснял он брату, «в такое время будить на рассвете, чтобы передать мне через горничную два слова и какие слова — сукин сын».

    Брат сначала ничего не понял, но врач, не ожидая его расспросов, сам задумчиво добавил: «Ну, положим я ему вчера запломбировал зуб». Я заметил, что судьба во всех наших тяжких переживаниях и волнениях посылает нам, как на сцене, нечто комическое, будто бы хочет дать нам возможность успокоить, хотя бы на время, нервы, передохнуть от трагедии.

    Моя неосмотрительность выразилась в том, что я, перед отъездом в Одессу, решил побывать у себя на квартире. Домашние мои не советовали мне ночевать дома, я спорил, доказывая, что петлюровцы не могут именно сегодняшнюю ночь избрать для нападения на меня, так как им неизвестно о моем возвращении; наконец, чтобы не беспокоить зря близких людей, я решил переночевать в свободной комнате одного моего сослуживца по Сенату, которую он нанимал в том же доме в квартире председателя домового комитета поляка-доктора П. Я вышел из своей квартиры за пять минут до того, как раздался сильный стук со звоном у парадного подъезда, затем шум солдатских сапог по лестнице.

    Доктор П., проходя мимо моей комнаты, шепнул мне «пошли к вам», и направился, как председатель комитета, присутствовать при обыске, который продолжался почти всю ночь до пяти утра. Я слышал над собою грубый топот ног, бросание различных предметов на пол, передвижение столов. По временам в квартиру заходил бедный доктор П., утомленный, потный, бледный; его жена сильно волновалась; порою заходила ко мне и говорила только: «Боже мой, что они сделают с моим мужем, если найдут вас в нашей квартире». В волнении она несколько раз открывала дверь на лестницу; это было замечено, и галицкий студент, участвовавший в обыске /новая для студентов профессия — одно из революционных завоеваний/ громко сказал: «В нижней квартире что-то подозрительное; надо посмотреть».

    Доктор рассказывал потом, что в это мгновение он считал уже себя погибшим. К счастью, он очень хорошо говорил по-малорусски, а потому галичанин и петлюровцы успокоились, когда он объяснил, что внизу его квартира. На расспросы, где я, он отозвался полным незнанием меня, потому, якобы, что я никогда не участвую в заседаниях домового комитета; этим он усугублял, конечно, свою ответственность на случай, если бы я был обнаружен в его квартире.

    В мысли, что я, быть может, подвел под арест или даже расстрел мало знакомого благородного человека, и заключалась главнейшая нравственная мучительность для меня проведенной в его квартире ночи. Я не помню, чтобы когда-либо в жизни у меня так сильно билось сердце, как тогда, когда я услышал шум спускающихся по лестнице шагов; каждая секунда приближения их к квартире доктора казалась бесконечно длительной, часом, а не секундой. Я задержал дыхание, прислушиваясь к голосам, когда они были уже у парадных дверей квартиры, в которой отведенная мне комната выходила прямо в прихожую. Вдруг, стало ясно, что проходят мимо, не останавливаясь; хлопнули двери домового подъезда, и настала тишина и в доме, и на душе; я, во всяком случае, не подвел благородного П.

    Вскоре вернулся и он, и я заснул глубоким, больным сном, не думая об опасностях наступающего дня. Проснувшись, я узнал, что дом оцеплен петлюровцами и со стороны улицы, и со двора, что вдоль нашего тротуара взад и вперед ходит студент-галичанин, что у меня в письменном столе, между прочим, нашли черновик моей речи гетману о необходимости предания суду Винниченко, что по этому поводу сыщики разразились неистовой бранью по моему адресу: «а такой сякой, хотел гибели нашего батьки», и т.п. /тогда уже «батькой» был не Грушевский/, объявили о своем намерении расстрелять меня на месте поимки, кричали: «тюрьмы ему не видать», что в еще большее раздражение привела всех записочка моей матери, забытая мною в тот же вечер на столе, в которой мать проклинала петлюровцев за их зверства и тупость, говоря, что после всего происшедшего она не в силах будет написать ни одного слова по-малорусски; вся обстановка и полученные мною сведения указывали, что для спасения своей жизни я должен бежать, тем более, что всегда можно было ожидать повального обыска в доме: петлюровцы не поверили, что я выехал в дачное место Святошино, как было отмечено в дворовой книге, ибо они имели точные сведения от своего наблюдателя, когда и куда я вышел из квартиры консула; моя непривычка и неумение скрываться губили меня.

    Я прежде всего, конечно, освободил квартиру П. от своего неприятного присутствия; на них ночное событие произвело такое впечатление, что они вскоре уехали в Варшаву. Меня приютила в кухне одна знакомая семья, проживавшая рядом с нами; день прошел в обсуждении вопроса, как удрать. Скачала я решил переодеться кухаркой и выйти из дому с корзиной в руках, якобы за покупками; долго меня наряжали, гримировали — не получалось бабы: слишком уже у меня неизменно «буржуйный» вид.

    Решили попробовать сделать из меня не бабу, а изящную даму, и эта попытка увенчалась полным успехом: на меня надели букли, шляпу с вуалью, юбки, ботинки, манто. В таком виде я решил выйти не в разгаре дня, но и не поздним вечером, чтобы не возбудить подозрений; как только начало заходить солнце, я, простившись во всеми, вышел из квартиры на лестницу; меня сопровождала одна знакомая дама, чтобы, в случае неудачи сообщить родным о моей судьбе. В прихожей я несколько раз просил мою компаньонку, дабы мы не казались подозрительными, не молчать при выходе из дома, а разговаривать со мною, но только ничего не спрашивать у меня; мой низкий голос нелегко было переделать на дамский. Как только открыл я дверь и мы вышли на первую площадку лестницы, перед нами предстала сидевшая на диванчике фигура в солдатской форме. И я, и сопровождавшая меня дама решили, конечно, что это один из петлюровцев; я заметил, как она побледнела, начала учащенно дышать. Спускаясь с лестницы, я шепнул: «говорите же что-нибудь, не молчите».

    Прерывающимся голосом бедняжка довольно громко произнесла: «а вы собираетесь на концерт Смирнова?». Как раз то, чего я больше всего боялся, вопрос, на который надо было отвечать. Я, для придания своему голосу нежности, откашлялся, и резонанс лестницы далеко передал басистые звуки моего кашля. Это был момент, когда мы считали себя погибшими, но, к удивлению, тот которого мы считали за петлюровца, не двигался и не преследовал нас.

    Впоследствии я узнал, что это был мой старый приятель П., причем, когда его спросили не проходил ли кто-нибудь мимо него по лестнице, он вполне добросовестно отвечал, что заметил только двух хорошеньких дам; надо сказать, что он всегда был чрезвычайно близорук, а потому и говорил «о двух». Когда мы пошли по нашей стороне улицы, мимо нас быстро, деловым шагом, прошел муж моей дамы и на ходу шепнул: «направо», мы перешли на другую сторону и оттуда увидели уже настоящего петлюровца.

    На углу следующей улицы виднелся свободный извозчик; каждый шаг, каждая секунда пути тянулись для меня часами. Я попытался ускорить, но услышал рядом с собою умоляющий голос: «Что вы делаете? Семените ногами, так дамы не ходят, вас узнают». Я вынужден был «семенить», и расстояние казалось еще более длинным; ощущение было такое, как в страшных снах, когда убегаешь от кого-то, а ноги двигаются медленно, с усилием. Наконец, мы на извозчике; вдали маячили фигуры петлюровцев; я послал им мысленно насмешливый привет. Дня три они еще подстерегали меня, следили за нашими знакомыми; когда проходила мимо них одна из наших соседок, наивно хотели провоцировать ее на разговор, громко сказав: «а ведь Романов-то вчера расстрелян», произвели даже обыск в квартире, которую случайно посетила одна из квартиранток нашего дома; наконец, уверовали, что я в Святошине, нагрянули туда, допрашивали местного лавочника и обыскали местную санаторию.

    Студентам Львовского университета очень, видимо, хотелось еще одного лишнего убийства человека только за то, что он защищал права своего родного языка и обвинял Винниченко в дикой травле русских людей. В это время я проживал в изолированной, т.е. со входом прямо с лестницы, комнате одного моего сослуживца. Однако, более недели, не возбуждая подозрений, оставаться там нельзя было. Надо было найти более надежный приют, который и был предложен мне в большой, тихой квартире присяжного поверенного С., того самого, по рекомендациям которого принимались мною адвокаты на краснокрестную работу. Друзья мои настаивали, чтобы я не появлялся некоторое время на улице в своем обычном виде; при обыске были взяты мои фотографические карточки и розданы сыщикам; студента-галичанина видели с моей карточкой на вокзале, где он дежурил при отходе поезда на Одессу.

    Ко мне, по просьбе друзей, явился один знакомый артист; он надел на меня парик и наклеил усы. В таком виде, под вечер, я отправился к С. Для улицы мой грим был хорош, но в комнате при освещении я видел трещину на лбу и мертвенность пушистых усов из какой-то пакли. У С. был прием клиентов; он передал мне, чтобы я подождал окончания приема, дабы не возбудить подозрения горничной; я отказался войти в ярко освещенную приемную и ожидал в прихожей, в темном углу.

    С. встретил меня чрезвычайно ласково и тепло; мне была отведена уютная комната, окнами в сад. Я рад был отдохнуть, после всего пережитого, в комфортабельной чистой обстановке, но меня мучили наклеенные усы и парик. Как только я остался один, я немедленно, забыв запереть в комнату дверь, схватил себя за ус и с треском его оторвал; в это же мгновение на пороге я увидел горничную, которая от изумления присела к полу и прошептала: «Иесусе Мария». Она оказалась хорошей девушкой и моя неосторожность прошла благополучно.

    Семья С. представляла из себя в высшей степени культурную и гостеприимную среду; горячие патриоты своей родины — Польши, все С., хотя и утрировали несколько значение некоторых представителей польского искусства, старались присвоить Польше происхождение некоторых великих русских людей только по признаку окончания их фамилии на «ский», например, Чайковского, однако знали, любили и ценили русское искусство.

    Огорчала и обижала их в русской литературе лишь та подробность, на которую я ранее как-то не обращал внимания, что ни один наш крупный писатель не обнаруживал ни малейшей симпатии к полякам: «когда в ваших романах выводится поляк», с печалью говорила мне жена С., «он непременно или шулер, или альфонс; у Достоевского, например, он обязательно называется полячком, полячишкой». Когда я изумлялся богатому выбору в библиотеке С. русских книг, он мне сказал: «да, мы их любим, несмотря на то, что сколько во всем этом встречается нехорошего о поляках».

    Да, в этом была известная правда, но С. забывали только об одном, что наши классики вообще мало любили положительные типы, и тот класс, к которому принадлежал я — русское чиновничество, изображался ими не в лучших красках, чем русские поляки. Наши споры никогда не были остры, сколько-нибудь злобны; разговоры о литературе, иногда музицирование — все это сближало меня с членами большой семьи С. и я вскоре почувствовал себя в ней, как среди близких, родных, тем более, что взаимные отношения их отличались удивительной теплотой и воспитанностью.

    Внимание ко мне жены С. было так трогательно и шло так далеко, что она в первую неделю поста очень волновалась по поводу затруднительности устроить мне отдельный постный стол. При этом, несмотря на мои настояния, она категорически отказывалась перевести меня на положение платного столовника, несмотря на возрастающую тогда с каждым днем дороговизну и почти совершенное прекращение судебной практики мужа.

    Тяготило меня одно обстоятельство — это воспрещение выходить из квартиры и невозможность выехать из Киева. Возникали разные предположения о моей отправке: то в санитарном поезде, то в чехословацком эшелоне. Однажды был даже уже назначен день моего отъезда, была сообщена мне заранее моя фамилия: «Ченек-Ветешник». Тогда я никак не мог ее зазубрить, а потом запомнил на всю жизнь.

    По разным причинам, главным образом, вследствие болтливости людей, даже расположенных ко мне, предположения о выезде не осуществлялись. Я понял после этого, что подпольное существование требует абсолютной тайны, иначе всегда легко можно попасться. Я решил сначала отрастить себе бороду, радикально изменить внешность и тогда уже тронуться в путь, тем более, что доброжелатели предупреждали, что моя карточка продолжала фигурировать на вокзале.

    Однако, пока я занимался ращением бороды, произошли обстоятельства, которые лишили нас всякой надежды на помощь одесского французского десанта, а вскоре и самая Одесса была захвачена петлюровцами и вслед за ними большевиками. Надо было уже как-нибудь пережить большевизм, скрываться от нового врага, которому я был, быть может, менее интересен, чем петлюровцам, но от которого нельзя было ожидать, конечно, ничего хорошего.

    Через месяц, от сидения в комнатах, я почувствовал себя плохо, у меня начались головокружения, и С. разрешил мне гулять по двору с 9–10 часов вечера; это было величайшее наслаждение — право дышать чистым морозным воздухом, обонять запах снега. Когда жизнь стеснена — начинаешь ценить все ее мелочи, мало заметные на свободе. Недели через три после победы Петлюры над гетманом уже не было сомнения что украинцы будут вытеснены большевиками.

    Обычным путем, по Черниговскому шоссе, наступали орды большевиков. Население молилось об одном, чтобы на этот раз не повторилась прежняя бомбардировка Киева. Правительство Петлюры, кроме трусливой кровожадности, отличалось особой на этот раз смехотворностью. Социалистические опыты были на время оставлены; главное внимание было сосредоточено на усиленной украинизации столицы Украины — Киева и на рекламном возбуждении в населении доверия к боевой мощи и непобедимости.

    Украинизация проявлялась преимущественно в замене русских «названий улиц и вывесок, не исключая докторских и адвокатских, а также в требовании украшать все дома желто-голубыми флагами; так как в большинстве случаев приходилось менять одну-две буквы или выкинуть твердый знак, то дома города, в особенности Крещатик, запестрели белыми латками, заклейками и поправками букв на вывесках. Эта комичная пестрота уличных вывесок и дверных карточек явилась единственным, пережившим петлюровское правительство, результатом его деятельности.

    На почве срочного, под страхом суровых наказаний, обезображения вывесок происходили юмористические случаи, вызываемые незнанием «мовы» или желанием торговцев перехитрить власть. Один мой знакомый был свидетелем сцены, когда какой-то лавочник — еврей патетически кричал рабочим, исправлявшим его вывески: «ой, куда же вы его забросили, ищите его, ведь он еще потом пригодится», «он» это был твердый знак с выпуклой вывески магазина.

    Вместо флагов на домах вывешивались, за недостатком материи, безобразные тряпки, по оттенками приближавшиеся к желтому м голубому цвету. Вообще, если бы не проливаемая кровь, то Петлюра доставил бы киевлянам столько же развлечения, как бытовой, полный народного юмора, малорусский водевиль. Способы вселения в граждан веры в военные силы этого атамана были особенно забавны.

    Газеты сообщали о бесстрашных выездах атамана на Черниговское шоссе, о том, что он воодушевил войска и они отбросили неприятеля, в то время, как мы все в городе явственно слышали приближение канонады; наконец, как верх юмористики, сообщалось, что французы предоставили Петлюре ослепляющие врага фиолетовые лучи, население предупреждалось об их страшном действии, ему предлагалось прятаться. Затем, действительно, на прожекторы были надеты фиолетовые стекла, и, как говорили, большевики в течение нескольких часов принимали их за нечто опасное.

    Эта водевильная хохлацкая хитрость дала возможность только проявится ответному русскому юмору: рассказывали, как солдат большевистской армии демонстрировал перед одним любопытным хохлом, у которого он производил реквизицию фуража действие фиолетовых лучей; кацап подвел хохла к его корове: «видишь, что это такое?», «А як же, це моя корова», отвечал хохол. Затем ему было предложено отвернуться, на него надели темные стекла, а в это время «Товарищи» увели корову. «Ну смотри, теперь что видишь?», спросил большевик. Хохол должен был признать отвратительное действие фиолетового цвета.

    Единственный относительно благородный поступок Петлюры в это его нашествие на Киев заключался в том, что он под натиском большевиков вывел свои войска из города без боя, чем избавил население от ужасов повторной бомбардировки города. Первое время по овладении Киевом, большевики были заняты исключительно военными операциями; организованный террор, грабеж, закрытие торговли и обычные бюрократические опыты большевистской власти начались недели через две-три.

    Из окрестностей города доносилась канонада, то затихавшая, то усиливавшаяся и по мере ее приближения росла надежда на избавление нас добровольцами и французами. Каждый день «из достоверных источников» сообщались различные утешительные сведения; я, как и большинство киевлян, проводил послеобеденное время, прислушиваясь к звукам пушек; помню, как радостно билось сердце, когда выстрелы различались ясно и какое безнадежное уныние овладевало нами, когда на несколько дней стрельба замолкала.

    В сущности, все восемь месяцев моего подпольного существования при большевиках, я прислушивался, не доносится ли со стороны Житомирского шоссе утешительный, обнадеживающий звук. Ожидание его сделалось какой-то болезненной манией, и некоторые мои знакомые были этим ожиданием так нервно измучены, что были на грани действительного помешательства.

    И после падения Одессы нас не оставляла надежда, так как в направлении Киева двигались то поляки, то петлюровцы, то крестьяне-повстанцы; они порою подходили так близко, канонада так усиливалась, что час перемены власти, хотя бы на короткий срок, чтобы вырваться из Киева, казался близок. Затем все затихало, и наступала полоса безнадежности.

    В Киев прибывали большевистские части; их размещали по квартирам «буржуев» не вымытыми, без предварительной дезинфекции, со вшами. Дошла очередь и до нашей улицы. В одно утро весь наш двор наполнился солдатами. У С. было две изолированных комнаты с отдельной уборной; он сам вышел во двор, спросил, нет ли земляков и вернулся с несколькими белоруссами, показал им комнаты, попросил не пачкать в уборной.

    Это были обыкновенные крестьянские парни, призванные в армию; держали себя скромно, без всякой злобы. Когда раз утром запоздал самовар для них, было слышно, как старший давал совет «накричать на буржуя», но остальные на него зашикали; они были хорошими людьми до тех пор опять-таки пока не были под непосредственным воздействием их безумных вождей.

    Когда их внезапно вызвали в дальнейший поход, они трогательно, целуясь по три раза, как это было и во многих других квартирах, простились с С.; если бы им сказали, что С. должен быть расстрелян, они никогда не поняли бы за что можно лишить жизни такого честного человека, горячо любимого семьей его товарищами и обществом; он с солдатами был также ласков и добр, как со всеми людьми, которые к нему обращались, ибо он жил по заветам Христа, а не злобствующего материализма.

    Че-ка была иного мнения о таких людях как С. и постаралась истребить его при первой возможности, совместно с мужем его дочери, разграбив беззащитную культурную квартиру его, на которой оставались одни, убитые ужасным горем, женщины да маленький сын С. Но я опередил несколько события.

    Квартира С. заполнилась постепенно бежавшими из провинции поляками. Жил больной раком гортани провинциальный адвокат Т., приехал брат С., мой товарищ по гимназии, человек необыкновенной доброты и деликатности, часто ночевал один помещик, который имел глупость приехать в Киев из своего имения перед занятием города большевиками и поселиться в квартире своего дяди-богача; имя и фамилия обоих были одинаковы; дядя вовремя уехал в Варшаву, а племянник ни с того, ни с сего, заняв его квартиру, начал получать по наследству все распоряжения и гонения большевиков, начиная от контрибуции в несколько сот тысяч рублей и кончая угрозой водворения в Че-ка. Он вынужден был сбежать из дядюшкиной квартиры; при каждой встрече со мною он, с испуганными глазами, однотонно повторял: «нет, вы войдите только в мое положение, как я могу доказать, что я — не дядя».

    С. ожидал к себе из провинции еще нескольких лиц — родственников и друзей; мне надо было подыскивать себе другую квартиру, тем более, что во дворе мои прогулки начали уже обращать на себя внимание разных подозрительных подвальных жильцов. К этому времени я обзавелся хорошим паспортом одного покойника и, прописавшись на несколько дней до переезда в участке, видел однажды вечером с небольшим моим багажом из государственной квартиры С. для переселения в комнату, нанятую мне в квартире одного гимназического товарища моего брата З.

    С большой грустью расставался я с С. и его семьей, не думая тогда, какое горе ожидает скоро этих хороших людей. Меня провожал брат С.; когда мы перешли на более глухую и плохо освещенную сторону улицы, мы тотчас же были окружены группой вооруженных лиц в военной форме, наведших на нас револьверы.

    Это были, несомненно, судя по их тону и манере себя держать, не солдаты, а офицеры; что-то особенно грустное заключалось не в самом факте нашего ограбления, а именно в сознании, во что обратила смута наше офицерство, до какого низкого падения довела ту среду, в которой понятие чести ценилось дороже всего на свете. Студенты производят обыски и при этом способами, на которые не был способен ни один самый худший жандармский офицер старого режима; я забыл упомянуть, что галицийский студент намекал несколько раз на то, что он хотел бы получить ту или иную вещь из моей квартиры, и только присутствие председателя домового комитета стесняло его.

    На улице офицеры «армии» выступали в роли простых грабителей; в них теплилась еще искра прежнего былого благородства, потому что по приказанию старшего из них мне вернули некоторые вещи, имевшие для меня памятное значение. Добрейший С. решил сначала, что это не грабители, а какая-то большевистская засада, специально меня подстерегавшая, поэтому ни за что не соглашался открыть мой портфель по требованию разбойников; его начали бить по шее рукояткой револьвера; я, узнав в чем дело, открыл портфель; последний почему-то мне оставили, а взяли из него только белье.

    Мое появление на новой квартире поздно вечером без вещей было весьма неудачно, так как могло сразу же возбудить подозрение дворника, открывавшего мне двери в усадьбу, и прислуги, но, по-видимому, случай ограбления меня никого из них не изумил, не показался сочиненным, и все обошлось благополучно. Я не виделся с З. со студенческой скамьи, а с женой его и детьми совершенно не был знаком, почему и сцена представления им меня под чужой фамилией произошла непринужденно. З. знал, что я скрываюсь, что ему грозит опасность в случае, если я буду узнан, но благородно, ни одной минуты не колеблясь, сдал мне комнату; жена его отличалась большой сердечной добротой, но все-таки я долго скучал по семье С., с которой у меня было в общем больше духовной близости.

    З. был почти всегда мрачен, как бы в предчувствии своей скорой гибели. Его предупреждали, что фамилия его числится в списках лиц, подлежащих аресту; я горячо убеждал его, хотя бы не ночевать дома, он же, говоря, что от судьбы не уйдешь, добросовестно исполнял всякие циркуляры и распоряжения большевиков /регистрировался, как запасной офицер и т.п./, получил уже даже какое-то назначение, но все-таки был взят в Че-ка и расстрелян.

    Он, как и многие другие, никак не хотел понять, что все стороны, во время гражданской войны жестоки, что на той или на другой стороне, и красной и белой, возможны многие случайные жертвы, но что СИСТЕМА ТЕРРОРА В ОТНОШЕНИИ ЦЕЛЫХ КЛАССОВ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, КЛАССОВ, А НЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ, ПРИМЕНЯЕТСЯ ТОЛЬКО БОЛЬШЕВИКАМИ (выделено мною - Л.С.), о чем забывают теперь, или, вернее, делают вид, что забывают «сменовеховцы», Бобрищев-Пушкин, Ключников и др.

    В Киеве вскоре был объявлен красный террор: людей убивали каждую ночь. У З. бывал один товарищ — прокурор Киевского Окружного Суда; он служил в городском обозе, где занимал какую-то небольшую должность, дававшую ему квартирку при обозном дворе. На рассвете ежедневно требовалась городская подвода; возница рассказывал различные подробности перевозки трупов, раздела золотых крестиков, колец и других находок из расстрелянных. Православный праздник Св. Пасхи не освободил обоз от поставки дежурной подводы в Че-ка; РАССТРЕЛОВ НЕ БЫЛО ТОЛЬКО В ДНИ ЕВРЕЙСКОЙ ПАСХИ (комментировать нечего - Л.С.). Этот факт запротоколирован товарищем прокурора с подкреплением подписями свидетелей и, я думаю, сохранится для истории смутного времени.

    Гибли один за другим видные общественные деятели Киева, вся вина которых заключалась в том, что они много дали и для народного образования, как, например, украинофил, в хорошем смысле этого слова, известный педагог Науменко, или для чистой науки, ничего общего не имевшей с внутренней политикой, как, например, знаменитый славист профессор Фолинский или для своей корпорации, как мой первый гостеприимный хозяин присяжный поверенный С., которого большевики для приличия ложно признали имевшим тайные связи с польской армией, или просто для государственной службы при неугодном новой власти режиме, как хозяин новой моей квартиры — З.

    Убивали людей, которые не только принадлежали когда-то к партии националистов, но просто внесли один раз членские взносы, как это нередко бывает по просьбе учредителей партии. Убивали представителей определенной служебной профессии, например, чинов судебного ведомства, наиболее по свойствам их работы, аполитичных; гибли не только чины прокуратуры, к которым большевики, в значительной их части, бывшие простыми уголовными преступниками, относились с особой злобой, но и скромные члены гражданских отделений суда и палаты. Обыски и допросы сопровождались грабежами, вымогательствами, взяточничеством.

    Арестовывались и потом выпускались все, к кому можно было, хоть как-нибудь придраться; например, наш сосед угодил в Че-ка только потому, что его фамилия была найдена в числе лиц, отряженных от домовладельцев для поддержания уличного порядка во время проезда Государя в бытность его в Киеве лет пятнадцать тому назад. Донос недовольного швейцара-хулигана или вора был достаточен для расстрела.

    Так, например, погиб один видный киевский присяжный поверенный. Мелкая неосторожность, случайность приводили иногда человека к смерти или ставили его на край могилы.

    Знакомый З. рассказывал нам, как едва не погиб один мелкий банковский чиновник при таких юмористически-трагических обстоятельствах: он закутил в какой-то гостинице с дамой полусвета и остался там ночевать; ночь гостиница подверглась обыску. Ворвавшемуся в номер красноармейцу понравилась дама чиновника, и он его выгнал из номера. Чиновник упросил другого красноармейца проводить его домой, так как он не имел ночного пропуска. Тот согласился, но так как был пьяноват, то при встрече патруля забыл «пароль» пропуска, и оба они были доставлены в Че-ка.

    В течение двух недель чиновнику не удавалось добиться освобождения; как только он обращался к кому-нибудь с объяснением его случая, ему отвечали неизменно грозным окриком «молчать». Только когда случайно в Че-ка оказался какой-то агент, лично знавший чиновника, последнему удалось получить ордер об его освобождении, но бедствия его на этом не закончились.

    При выходе его из Че-ка раздались выстрелы; это была погоня за бежавшими арестантами. Квартал возле здания Че-ка был оцеплен солдатами, и чиновник оказался в оцепленном районе. Несмотря на его протесты и предъявленный ордер об освобождении, он был вновь арестован и заключен с пытавшимися бежать; последовал приказ расстрелять всех беглецов в ближайшую ночь.

    Чиновнику перед самой уже казнью едва удалось добиться того, чтобы обратили внимание на его документы. С этих пор он засел у себя дома, откуда выходил только на службу и в банк.

    Старая знакомая одного из видных большевистских вождей Украины, возмущенная таким произволом в духе описанного случая, написала ему письмо, в ответ на которое от ответил, что «революция» — не салонный минует, в котором может быть все красиво и изящно». Сначала многие возмущались произвольными зверствами большевиков, так как людям свойственно во всех человеческих деяниях искать относительно здравых логических обоснований.

    Но когда стало совершенно очевидно, что мы имеем дело с небольшой сравнительно группой психически больных людей и массой окружавших их уголовных преступников, возмущение заменилось простым чувством осторожности, мерами, которые принимаются против укусов бешеной собаки, ядовитой змеи и т.п.

    Я лично знал только одного из видных деятелей большевизма: Луначарского, в гимназические годы. Это был невероятно, ненормально бледный мальчик со страшной синевой под глазами, со всеми признаками извращенного юноши; знавшие его позже говорили и о денежной его нечестности. Возмущаться поэтому уже можно было только сознанием собственного бессилия, тем, что власть сумасшедших и преступников может так долго держаться над громадным русским народом, и невольно в голову приходило, что эта власть послана нам свыше, как кара за грехи, в особенности же за тягчайший грех — оклеветания и измены своему Царю.

    При описанных мною условиях, потеряв связи с какими бы то ни было полезными общественными организациями, я предпочел не выходить совсем на улицы, где мог легко встретиться с кем-нибудь из многочисленного хулиганского состава знавших меня хорошо в лицо шоферов, сестер милосердия новых выпусков и проч. Заточение мое было не тяжело, так как квартира З. находилась в очень большой усадьбе, дававшей много простора для прогулок; встреч с другими квартирантами в этой усадьбе я избегал, прислуга же верила в мое болезненное состояние — я усвоил старческую походку.

    День посвящался изучению немецкого языка, прогулке, внимательному подслушиванию, не доносится ли орудийный гул и нетерпеливому ожиданию весны; с весной связывались почему-то различные надежды, а кроме того, в моей комнате обычно бывало очень холодно; хотелось тепла.

    Как всегда бывает, когда поджидает чего-либо с особым нетерпением, весна 1919 года сильно запоздала; то ясно почувствуешь ее, заблестит и согреет солнце, стает снег, начнут уже просыхать дорожки сада, то вдруг снова посыпет густыми хлопьями снег и переживаешь все сначала: и ожидание солнца, и таяние снега, и высыхание садовых дорожек. Когда не возможна полная свобода жизни и нет уверенности в безопасности ее, дорожишь, как я уже говорил, всякой ее мелочью: первые почки на кустах сирени ни разу в жизни не давали мне того наслаждения, которое я испытал в эту весну.

    У меня резко запечатлелся в памяти образ девочки из соседнего дома, которая жизнерадостно выбежала под лучами солнца в сад, пригнулась к дереву с молодыми почками, поцеловала их и сказала: «о, милые!». Детская психология становилась близкой и понятной, когда приходилось дорожить каждым днем жизни. Даже З., под влиянием признаков весны, немного повеселел и стал рассказывать эпизоды из своей охотничьей жизни. В общем, первый месяц в нашей усадьбе жилось спокойно. Это спокойствие нарушалось порою только появлением различных большевистских агентов.

    Несколько раз приходилось подвергаться статистическим опросам, в связи с предпринятой большевиками и, конечно, незаконченной, как и все их культурные начинания, всеобщей переписью городского населения. Для этого мне пришлось вызубрить свою биографию, определить места жительства жены и многочисленных детей, прописанный в моем паспорте, и т.п. Опасный момент в нем заключался в том, что покойный владелец его жил на окраине города лет двадцать на одной и той же квартире, я же за два месяца переменил уже квартиру два раза и при том в сравнительно дорогих районах города.

    Многие из тех, кто проживали не по своим документам, не озаботившись, как я, установить раз и навсегда точно различные этапы своей вымышленной жизни, попадались, так как при повторных вопросах давали другие о себе сведения, чем первоначально, и, в конце концов, как это ни было противно, я начал сживаться со своим новым именем, социальным положением /лесного подрядчика и счетовода/ и с семьей.

    Однажды, переполох в нашей усадьбе произвел какой-то комиссар, который потребовал к себе в сад всех квартирантов. Сначала я думал не идти, но затем опасение, что этим я могу возбудить подозрение прислуги З., которая, впрочем, занималась на кухне больше «пластикой», или, как говорили горничные, «движениями», а политикой совершенно не интересовалась, побудило меня явиться на зов комиссара. Последний объявил нам радостную весть, что отныне хозяин усадьбы лишается права на свой сад и таковой переходит к нам в общее наше пользование, с обязательством общими силами его обрабатывать.

    Такая забота большевиков, между прочим и обо мне, весьма была трогательна. Конечно, хозяин эксплуатировал после этого свой сад, что требовало больших расходов, по-прежнему, в отчете же власти на бумаге было показано лишнее коммунистическое хозяйство, что только и требовалось.

    Вообще, кто непосредственно не соприкасался с мелочами большевистского режима, тот совершенно не может себе представить значения в нем бумаги. С уверенностью можно сказать, что мир еще никогда и нигде не знал такого бумажного царства, как «Советская» Россия.

    В одной из своих речей глава украинского правительства Раковский, с гордостью говоря о громадности выполняемых советской властью задач, иллюстрировал это заявление указанием, что на одной только Украине пришлось создать кадр чиновников в двести тысяч человек, превышающий состав исполнительных органов всей Царской России. Действительно во всей Империи мы имели не более 40 000 чиновников, и то наша либеральная пресса вопила для чего-то об их перепроизводстве.

    При этом бюрократизм большевизма отличался, конечно, от императорского тем, что он ничего не творил, а только затруднял или разрушал, а если и творил, то исключительно на бумаге. Я вспоминаю, как один знакомый профессор получил разрешение в различных инстанциях на право купить специальную брошюрку по одному химическому вопросу; хлопоты его длились два месяца.

    Моему сослуживцу, жившему подпольно, как и я, пришлось однажды познакомиться с сельским агитатором; последний был очень доволен окладом содержания, который был присвоен его должности. На вопрос, как он рискует появляться в деревнях, которые всюду в Малороссии заведомо враждебно настроены против коммунистов, агитатор рассмеялся, показал на запасы спирта в его комнате и объяснил, что, приезжая в деревню, он прежде всего кричит о привезенном им спирте, затем просит крестьян за его подарок не выдать его, помочь ему и подписать приговор о переходе на коммуну. «Им наплевать на это; я уйду и они заживут по-прежнему, а я даю в Киев телеграмму о новой сельской коммуне», так закончил он свои объяснения о выгодности своего занятия.

    Я сам постоянно читал в «Советских известиях» о появлении новых коммун, и всегда вспоминал при этом рассказ агитатора. Еще припоминаю юмористический случай, как одна моя знакомая, решив, что надо хотя чем-нибудь попользоваться от большевиков, отправилась в открытый ими бесплатный зубоврачебный кабинет.

    Дежурная молоденькая еврейка осмотрела зубы и нашла один, который следовало, по ее мнению, запломбировать; поковыряла в нем немного и пригласила пациентку явиться завтра; на другой день дежурила другая еврейка; так как записи в книге не было, она не нашла зуба, лечение которого уже было начато, признала больным другой зуб и тоже поковыряла в нем. В третий день дежурил пожилой еврей, который неистово разругал «невежд», берущихся за дело со школьной скамьи», положил что-то в испорченный зуб. Больше этого врача моя знакомая уже не видела, а имела дело опять с новыми евреечками, и через неделю я ее видел с сильно распухшей подвязанной щекой. На бумаге же широковещательно объявлялось, что в Киеве население пользуется бесплатной зубоврачебной помощью.

    Не стоит останавливаться на массе других примеров большевистского творчества. Можно сказать только одно: если бы разные Раковские, Подвойские, Быки и им подобные были людьми, лишенными всякого образования, то их бумажное самоутешение еще можно было бы объяснить полным невежеством, а раз это объяснение не отвечает действительности, то нет другого выхода, как признать их: одних шарлатанами, других безумцами. И странно, что я не встречал за восемь месяцев моей жизни в «советском раю» ни одного честного убежденного защитника большевизма, который не произвел бы на меня впечатление человека более или менее душевнобольного. У них обычно не было никаких доводов, кроме какого-то, с видом маньяков повторения фразы: «а все-таки народу будет лучше».

    Мой первый хозяин С. рассказывал мне о встрече его с киевским присяжным поверенным О-ко, которого я знал со студенческой скамьи; крестьянского происхождения, плохо воспитанный, мало образованный и очень тупой, он отличался всегда какой-то мелкой завистью к людям, стоящим выше него в том или ином отношении.

    Юридической науки он не был в состоянии постигнуть, говорил моему брату, что совершенно не понимает для чего нас заставляют зубрить всякую отвлеченную ерунду вместо того, чтобы все четыре года посвятить изучению свода законов. Легко себе представить, какой из него получился адвокат. Как мне передавали, он, впрочем, мало занимался судебной практикой, арендовал где-то на окраине города усадьбу и разводил овощи, т.е. вернулся к почтенной работе своих родителей, на которой он, по своим наклонностям, являлся бы, действительно, полезным членом общества и от которой его отбила какая-то несчастная случайность и глупые предрассудки. Но его, без сомнения, грыз червь честолюбия.

    Когда произошел гетманский переворот, он был у меня и у Кистяковского, просил о назначении, и неполучение такового объяснял, вероятно, не отсутствием у него способностей и опыта, а недостаточностью его протекционных связей. При большевиках уже, когда он встретился с С., он гордо сообщил последнему, что его зовут на службу, но он не знает соглашаться ли.

    Он просил совета у С., и последний уклончиво ответил, что честно работать можно при всяком режима, надо только не делать того, что не согласуется с собственной совестью. На это О. живо ответил «да, да, это верно; вот и я поставил условие — побольше крови, теперь главное — истреблять представителей Царского режима».

    О., по душе его, никогда не был в сущности плохим человеком, был даже добрый товарищ; для того, чтобы пожелать крови, он несомненно, одурманенный первым в жизни случаем, когда не он просил о месте, а его просили служить, потерял голову, вышел из душевного равновесия — это был уже полубезумец.

    Не знаю, проливал ли он и много ли крови, но что он в его состоянии хронического завистливого озлобления мог оказаться способным на это, я лично не сомневаюсь. Какое обоснование причин большевизма могли бы давать хорошо обучаемые и подобранные типы подобные О.

    Абсолютно нечестные или слишком корыстолюбивые люди, вроде «сменовеховцев» — те, конечно, подыскивали разные доводы и примеры в защиту большевизма. Им естественно не приходится говорить об основных проблемах коммунизма; это было бы смешно только; они подбирают тщательно осколочки этих проблем.

    Например, излюбленным их мотивом в беседах со мною, было указание на достигнутое революцией изменение в отношениях интеллигенции к простонародью, в частности к прислуге. Это было, действительно, наше слабое место: «тыканье», вообще часто какое-то презрительное обращение с ресторанной и домашней прислугой, лишение последней отпусков и т.п. были при старом строе довольно распространенным явлением, особенно в высшем обществе и полуинтеллигентных мещанских семьях.

    На это неприятное явление в нашей офицерской среде обращал внимание еще биограф-переводчик Лермонтова — Боденштедт, изумляясь, что даже наш великий поэт придерживался в этом отношении общих грубых приемов при разговоре с ресторанными лакеями.

    Но кто наблюдал жизнь прислуги в наших столицах за последние десятилетия, тот не мог не замечать эволюции в деле улучшения условий их жизни; там образовывались союзы, общества, клубы; наши горничные имели возможность раз в неделю посещать танцевальные вечера; наша гвардейская молодежь обращалась к лакеям уже не в духе старого барства; в деревнях редко приходилось наблюдать со стороны действительно интеллигентных помещиков следы крепостнических замашек в манере говорить и вообще держать себя с крестьянином.

    Сама жизнь постепенно без потрясений уничтожала ненужную грубость во взаимных отношениях людей. Во всяком случае, образованием профессиональных союзов, различных обществ защиты прав трудящихся в той или иной области, наконец, церковными проповедями, просто распространением среди нашей буржуазии чтения Евангелия, вообще рядом культурных бескровных мер всегда можно было бы с успехом достигнуть того уважения к личности человека, на которое претендуют революционные деятели.

    То же, чего достигли в этой области собственно большевики потрясением всех основ гражданской жизни опять-таки свелось лишь к форме, к бумаге. Прислуга, шоферы, извозчики, кондуктора стали грубы со всеми, но не добились вежливого обращения с собою; всюду слышится слово «товарищ» и ему сопутствует ряд обычных площадных ругательств.

    Чиновничество большевиков прославилось своим хамством в такой мере, что даже «Киевские советские известия» писали, конечно, безуспешно о необходимости унять «совбуров» и «совбар», т.е. советских буржуев и барышень. На собраниях домашней прислуги ее всячески развращали; ей рекомендовалось подслушивать о чем разговаривают «господа», ни за что не быть им благодарными, а ненавидеть их и т.д.

    Наименее устойчивые и честные из прислуги делали доносчиками, наживались на предательстве или лжи. Масса же прислуги, к изумлению большевиков, подобно крестьянам, оказалась в стане их врагов. Большевизм лишил, в конце-концов, эту массу приличного заработка, закрыв рестораны, запугав и разогнав буржуазию.

    Знаменитая психопатка Коллонтай выступала при мне в Киеве на митинге прислуги и говорила о том, как последняя должна относиться к ее врагам-нанимателям и какие права (музыка, танцы, театр и т.д.) отвоевала революция для кухарок, горничных и т.п., а последние или смеялись громко по поводу сумасшедших речей этой защитницы их прав, или хором кричали: «верни нам наши места».

    Итак, мне лично, кроме того, что «революция — не минует», кроме голословных заявлений, что все-таки народу будет лучше, что кончилось высокомерное обращение с простыми людьми, ни разу не пришлось выслушать ни одного веского слова в защиту системы большевиков; ни разу и нигде я не видел сколько-нибудь положительных плодов их творчества.

    Склонен объяснить это я, помимо неприемлемости жизнью самой теории коммунизма, еще и наличностью в исполнительных органах большевизма массы евреев, т.е. элемента, по моему глубокому убеждению, основанному на продолжительных наблюдениях, абсолютно неспособного к какой-либо созидательной работе, вообще ни к чему, требующему здорового таланта, ума или воли, эта нация как бы создана только для посредничества (торговли) и репродукции чужих произведений (музыканты-исполнители); творческо-организационная работа ей совершенно не по силам; у еврейства никогда не будет своего государства.

    В нашей усадьбе жилось мирно до расквартирования в ней какой-то воинской части во главе с приличным старорежимным полковником; последнего окружали однако различные «товарищи», между прочим, какой-то полуинтеллигентный тип, гордо носивший университетский значок, несмотря на отмену советскими властями всех прежних знаков отличия.

    При «офицерах» состояли, как всегда «советские барышни», под видом переписчиц и канцеляристок. По словам дворника, который не выходил из офицерской канцелярии иначе, как плюнув с выразительной брезгливостью на пороге дома, эти «барышни» обычно проводили время, сидя на коленях у офицеров. На столах их комнат виднелись всегда громадные букеты цветов, коробки конфект [так в тексте], различные закуски.

    Несмотря на сильную уже дороговизну продуктов «барышни» бросали иногда собакам З. по фунту чайной колбасы; она стоила тогда несколько сот рублей за фунт; это не могло не возмущать прислугу, и даже младший дворник — молодой парень, быстро по своей хулиганской манере подружившийся с офицерами, и тот радостно прислушивался к возобновлявшейся канонаде и шептал мне: «никак опять гром, верно к перемене погоды».

    Радовался он также весьма искренно, впрочем, как и все мы, начиная от квартирантов и кончая прислугой, когда офицеры «на всякий случай», как говорили они, изучали заборы, колодцы и всякие строения в усадьбе «на предмет обеспечения себе способа срочно скрыться».

    Это нас обнадеживало в непрочности положения большевиков. При «офицерах» мне стало труднее, не навлекая на себя подозрений, разгуливать без дела по усадьбе. Надежда на скорое исчезновение большевиков меня оставила. Слишком сильно было разочарование, когда подошедшие под самый Киев петлюровцы были отброшены и на «фронте» установилась тишина; разочарование было тем сильнее, что в эти дни приходили ко мне друзья, строили планы, как, в каком направлении уезжать во время переполоха в городе, просили меня подождать два, три дня, так как комиссары, мол, сидят уже в вагонах.

    Долго после этого по вечерам выходил я во двор прислушиваться к пушкам, и все не верилось, что они замолкли совершенно. После этого произошло одно обстоятельство, которое окончательно укрепило меня и в ранее возникавшем иногда намерении выбраться из Киева. Хозяин усадьбы пригласил семью З., а с нею и меня, на блины; я давно не был в такой сытной, уютной обстановке, которую представляла из себя столовая гостеприимного хозяина; блины, икра, вино заставили меня на время забыть о моем подпольном житии.

    Во время оживленного разговора, хозяйка дома сказала, обращаясь ко мне: «А я ведь до сих пор не знаю вашего имени отчества». Машинально я назвал свое настоящее имя; среди З. произошло замешательство, и жена З. настолько растерялась, что взволнованно проговорила: «Нет, нет, вы ошиблись; вас зовут не так», и назвала мое подложное имя и отчество. Я объяснил, что под влиянием давно не виданного обеда, я перепутал даже свое имя отчество. Объяснение было достаточно наивно, и хозяин дома, сидевшая со мною рядом, хитрыми, еврейскими глазами вскользь посмотрел на меня.

    На другой день, по какой-то странной случайности, именно когда я стоял в саду усадьбы с ее хозяином, к нам издали стал присматриваться какой-то господин и вдруг громко крикнул: «Владимир Федорович, вы ли это; какими судьбами вы здесь?». Я еле удержался от смеха, когда увидел выражение лица хозяина, на нем отражалось и неподдельное изумление, и желание показать, что он ничего не заметил; я совершенно спокойно ответил подошедшему к нам господину, оказавшимся знакомым присяжным поверенным, что он ошибается, что мы не знакомы; тот с нескрываемым изумлением, отошел от нас, но беседа моя с хозяином, конечно, не возобновилась.

    В тот же день мне удалось переговорить с присяжным поверенным: я посвятил его в свое положение и узнал от него, что кое-кто из нашей усадьбы знает уже о моей службе при гетмане. Ясно было, что дальше оставаться здесь было для меня не безопасно. Я решил уехать заграницу — в Берлин, где находились некоторые мои знакомые.

    В то время поляки подступали к Минску; попасть во время в этот город и быть, таким образом, отрезанным от большевиков, являлось для меня первой задачей. Затруднение заключалось в моем безденежье: у меня оставалось всего несколько тысяч рублей. Мне приходилось жить, продавая через знакомых кое-что из одежды, которая хранилась у них.

    Ценилась простая одежда чрезвычайно высоко; например, за парусиновую гимнастерку, купленную мною в 1915 году в Люблине за 35 рублей, я выручил — 800, больше чем за штатский и мундирный фраки, за которые никто не давал больше, чем по 300 рублей.

    Форменный фрак мой купил на базаре какой-то хохол; весь базар гомерически хохотал, когда хохол в широкой соломенной шляпе и бесконечных шароварах оказался наряженным во фрак с золотыми, украшенными двуглавым орлом, пуговицами, но он совершенно хладнокровно объявил: «Ни, це добро» и пошел с базара показаться в новом наряде своим односельчанам.

    После разных хождений по советским учреждениям моих друзей с моим паспортом, я получил документ на право поездки по семейным делам в северо-западные губернии и в апреле 1919 года отбыл в «Берлин».

    Мой финансовый расчет был построен на том, что до занятия поляками Минска пройдет не более двух недель, а затем на переезде в Берлин я получу субсидию от какого-либо из своих заграничных знакомых.

    Хотя эта попытка эмигрировать оказалась безуспешною и ничего мне не дала кроме, некоторых неприятных переживаний, но возможно, что она спасла меня от смерти в чрезвычайке, так как после моего отъезда, подобно тому, как было и с первой моей квартирой у С., усадьба, в которой проживал З., подверглась неоднократному нашествию агентов чрезвычайки, приведшему к гибели бедного З. Перед казнью он успел прислать своей жене обручальное кольцо, как знак предстоящей его смерти.

    На вокзале, на котором я не был более года, происходило какое-то вавилонское столпотворение, от которого я, привыкнув к затворнической жизни, почти потерял голову; шел машинально со своими двумя узлами туда, куда тащила меня за собой грязная, ругающаяся площадной бранью, толпа.

    В ожидании поезда в течении более часа я сидел на платформе с каким-то старым евреем; моя всклокоченная, ни разу не стриженная борода, с пейсами под ушами сблизила меня с этим евреем; он хватал меня за колено и непрерывно патетически что-то рассказывал мне на жаргоне с интонацией, которая указывала, что он ждет одобрения сказанному; он, видимо, поносил современные железнодорожные порядки. Я по временам, кивая головой, вставлял в его речи «о», и он после этого впадал в полный восторг и еще более усиливал свои ламентации.

    Для меня это собеседование было, конечно, весьма кстати, так как освобождало меня от какой бы то ни было опасности быть узнанным кем-нибудь из «краснокрестных товарищей».

    Когда подошел поезд, большинство вагонов, как мне потом приходилось наблюдать постоянно на «советских» железных дорогах, оказалось запертыми: они предназначались исключительно для власть имущих. Для публики имелось всего два вагона, и толпа с диким гамом и толкотней бросалась к их дверям, окнам и на крышу; тотчас же начиналась стрельба красноармейцев, чтобы заставить пассажиров очистить крыши.

    Если бы в старое, даже военное, время не целый поезд, а хотя бы половина его отводилась различным сановникам, воображаю силу общественного гнева и крика печати по этому поводу. Почему-то, наблюдая картину новых железнодорожных порядков, я вспомнил сценку на станции Киверцы, откуда идут по узкой колее поезда на Луцк. Здесь приходилось ожидать поезд ночью несколько часов; публика обычно нервничала и осуждала железнодорожные порядки; говорилось, конечно, обычное: «Это только в России возможно».

    Поляк-помещик и французик комиссионер изумлялись долгому ожиданию, и первый, выражая на своем лице полное презрение ко всему окружающему, ко всему русскому, прогнусавил: «chez eux сe n`est pas la tabatiere, qui sert le nez...» {1}. Француз чрезвычайно обрадовался, хохотал, кивал головой, признавая, видимо, что при «царизме» не может быть хороших железных дорог, не зная, или забывая, что его соотечественники за 250 рублей в одиннадцать дней совершали поездки от Парижа до Тихого океана с удобствами, о которых не могли раньше и мечтать, что всю Европейскую Россию — от Одессы до Петербурга можно было проехать, имея спальное место, за каких-нибудь 15–20 рублей. Сожалея, {1} что «У них не табакерка служит носу» — вероятно, по смыслу, первая часть пословицы, вторая часть: «а нос в табакерке».

    Сейчас со мной нет этих двух европейских критиков, чтобы они могли на себе испытать удобство «табакерки» после падения Царского режима, я, без всякого участия своей воли, считая, что мне в поезд не попасть, как-то бессознательно, толкаемый в спину провожавшим меня приятелем, упустив в толпе свой узел, очутился в вагоне и первое время даже не верил тому, что я не на платформе.

    Потеря части багажа была для меня весьма чувствительна; другой узел мне подали в окно. Под шум, выстрелы, вопли оставшихся на платформе, поезд тронулся. Я думал, что расстаюсь с Киевом, если не навсегда, то на много лет; жадно всматривался в его церкви, в родные места за Днепром, где среди холмов была колокольня Китаевского монастыря и близ нее скрывалась в зелени наша дача; там жила моя старая мать, с которой мне нельзя было проститься, чтобы не навлечь на нее мести безумцев; уже в изгнании я узнал об одинокой ее смерти в 1922 году от сыпного тифа.

    В целях предоставления пассажирам возможно больших неудобств в пути и чтобы таким путем, очевидно, отучить их от езды по железным дорогам, большевики выдавали билеты только на небольшие расстояния; поэтому от Киева до Минска мне не выдали билета, а разъяснили, что в Нежине я должен взять билет до Бахмача, там выдали билеты до Гомеля, отсюда до Минска. Таким образом, на коротком сравнительно расстоянии требовалось выходить из поезда три раза, становиться в длиннейшую очередь и наново брать приступом вагон, так как на каждой станции толпились пассажиры в ожидании редкого поезда.

    В Нежине я решил подчиниться существующим правилам, отправился к кассе, но увидел у нее такое скопище людей, что понял полную невозможность получить билет ранее отхода моего поезда и совершал дальнейший свой путь, как и большая часть пассажиров, «зайцем», т.е. бесплатно. Когда я входил в вагон, в дверях отделения, где было мое место и вещи, стоял грузный, широкоплечий, рыжий кондуктор с тупой физиономией. Он загораживал весь проход; я попросил разрешение пройти, он не двигался с места и ничего не отвечал; после повторных моих просьб он обернулся ко мне, невероятно злобно осмотрел меня всего (я продолжал носить воротничок и галстук, так как во всяком товарищеском костюме я имел вид переодетого «буржуя») после злобного осмотра кондуктор закричал: «вон отсюда».

    Никакие мои попытки показать документ, ни объяснения не приводили ни к чему. Кондуктор настаивал, без всяких объяснений, на моем удалении из вагона. Очевидно, он органически не выносил интеллигентных лиц. В отделении, в котором я ехал, сидел член Киевского Совдепа типа старого подпольного социалистического деятеля; ему, видимо, была не по душе происходящая сцена, но даже он, высший «чин» советской власти, не решался прекратить произвол кондуктора.

    Не решались попросить за меня и офицеры красной армии, занимавшие служебное отделение, с которыми я познакомился случайно, в поисках на всякий случай моего потерянного узла с вещами; к моему изумлению и радости, он действительно оказался у них под скамейкой: они подобрали мой узел при входе в вагон. Я по поводу находки угостил их закусками и вином.

    Это были чрезвычайно циничные, но в общем добродушные молодые люди. Такова сила хама в большевистском раю, что никто пикнуть не смеет, когда разойдется хам. Я запротестовал, что у меня в вагоне багаж. Хам разрешил его забрать, с тем только, чтобы я немедленно убирался вон. Я пошел за багажом и сел с ним на полу, скрывшись таким образом от преследований озверевшего кондуктора. Он бегло оглядел всех пассажиров, и решив, что я исчез, с грубым довольным смехом обратился к офицерам: «ловко выставил буржуя»; те одобрительно и подобострастно смеялись. Хам разместился в их отделении, пришел туда же другой кондуктор, они чего-то выпивали и в открытую дверь мне были слышны все их разговоры.

    Я не представлял себе, что тупость и цинизм людей могут достигать таких пределов, как после сумбурной обработки малоразвитой человеческой души учением большевиков. Этот самый хам, радовавшийся возможности унизить «буржуя», т.е. в его представлении дармоеда, до глубокой ночи рассказывал своему товарищу по службе и офицерам, под их одобрительные возгласы, как, когда и где ему удавалось обокрасть казну; неожиданно совершенно он закончил свои повествования похвалой старому режиму, когда красть можно было меньше, а жилось лучше: «да, от одних свечных огарков был хороший доходец, а теперь вот ездим в темноте», доносилось до меня сквозь одолевший уже меня сон.

    Ни одной хорошей мысли, ни одного слова о родине, о народе — все только о личной наживе. И такие разговоры преследовали меня весь путь, когда в вагоне попадались горожане — кондуктора, шоферы, разные мещане.

    Ясно чувствовалось, что имеешь дело с людьми, души которых, еще раньше испорченные легким налетом городской культуры, сгнили окончательно под влиянием большевизма. Это самый опасный, самый зловредный тип адептов большевизма. Будущим устроителям России, если они пожелают оздоровить атмосферу русской городской жизни, потребуется, отбросив всякий сентиментализм, поступить с этими отбросами человечества, как с сорной травой; чтобы пресечь распространение заразы, надо иметь силу воли пожертвовать сразу же, по крайней мере, несколькими десятками тысяч жителей.

    Остатки уцелевших хамов тогда стушуются, не будут страшны в смысле распространения заразы. Совсем иные впечатления я получал, попадая в вагоны с сельскими обывателями; так, например, я ехал от Бахмача до Гомеля среди мешочников и мешочниц. Здесь тоже преобладали эгоистические интересы, но обыкновенные, здоровые, не извращенные, а просто хозяйственные. Разговор пересыпался не бессмысленной площадной руганью, а меткими, часто полными юмора остротами.

    Мой галстук и воротничок не привлекали к себе никакого внимания; большинство величало меня, за мою почтенную бороду, «отец». Более пожилые крестьяне заговаривали со мною, таинственно, шепотом расспрашивали о Колчаке, вздыхали и проклинали большевиков. «Эх, нельзя по душам поговорить», сказал мне один псковский мужик, ездивший на юг за солью, и показал глазами на еврея с звездой на груди.

    Таких генералов от коммунизма за свое недельное странствие в вагонах третьего класса и теплушках я встречал довольно много. Они старались обычно подражать манерам настоящих генералов. Это им удавалось в такой же  степени, как среднему артисту-еврею удается в комедии или водевиле дать тип русского генерала; похоже, но утрировано; шарж, а не правда; под генеральским мундиром легко разгадывается еврей со всеми его смешными для русских особенностями.

    Комиссар со звездой, на которого мне показал псковитянин, особенно ярко запечатлелся в моей памяти. Он смеялся слегка в нос с деланной небрежностью; говоря что-нибудь сопровождавшим его товарищам и молоденькой еврейке, он не делал оживленных еврейских жестов, а коротким взмахом руки в воздухе, как бы ставил точки в конце своих фраз, подчеркивая, что возражать ему было бы неуместно.

    Он действительно напоминал наших старорежимных военных начальников, у которых привычка к власти, командованию и требованиям дисциплины вырабатывала особую решительную манеру говорить, смеяться, ходить, естественно, а не искусственно, проникала постепенно во все их существо. С течением многих лет власти, возможно, что и этот еврей, и многие другие еврейские генералы сделались бы естественны, сейчас же они были только смешны, а когда вспоминалось, что ничего от старого режима, кроме «генералина», ни знаний, ни опыта, ни организационных способностей, ни простой честности они не взяли, то становилось, конечно, противно смотреть на этих ломающихся людей.

    На иных, в выражении их лиц, ясно были видны следы бессмысленно пролитой и проливаемой ими крови; от таких, после нескольких минут наблюдения, приходилось отворачиваться; слишком уж большое отвращение они возбуждали, ехавшие со мною мужики и бабы никакого внимания на генералов не обращали; они заняты были своими разговорами на злобу дня, где выбрасывать мешки, чтобы не попасть под облаву. От них я узнал, что 50 процентов провозимого всегда обрекается на гибель, для дачи взяток и в виду грабежей. Только когда «генерал» вынимал или покупал какую-либо особенно редкую, дорогую закуску, на него устремлялось две-три пары злых глаз на минуту-две.

    Из всей крестьянской массы пассажиров нашей теплушки выделялась девушка-мещанка лет шестнадцати на вид; широкоскулая, с маленькими круглыми беловато-серыми глазками, с носиком в виде небольшой засаленной пуговки, с тощими рыженькими косичками, какая-то вся грязная, с грубо-пискливым голосом, она была отвратительна вообще, в особенности же неуловимыми чертами чисто животной жестокости, какой-то преступности.

    Такие типы тянутся к большевикам совершенно инстинктивно, вероятно, по сродству душ. Увидя в руках «генерала» торт, девушка села у ног еврейской компании, помещавшейся на досчатой перекладине и начала всячески развлекать «господ». Она им пела отчаянным фальшивым голоском белорусские песни, рассказывала грязные анекдоты, показывала карточку своего жениха и т.п.

    «Генерал» был очень доволен «такой общительностью народа» и по временам бросал сверху грязной девушке кусочки торта. Она подобострастно смотрела на еврейку — подругу или сестру «генерала», восхищалась открыто ее красотой, и та, под влиянием лести, закатывала свои выпуклые глаза и тоже поощряла пение и рассказы ее поклонницы.

    Крестьяне посматривали на девку с нескрываемым отвращением, а одна старуха прошептала мне со страшной злобой: «я знаю эту дрянь; служила в Лунинце у хороших господ одной прислугой; молодые были — муж офицер; сама подлая, когда они скрывались от большевиков, разыскала их и за деньги привела большевиков; при ней их и расстреляли».

    В маленькой сценке в нашей теплушке, в этом дружеском слиянии еврейского генеральства с русской преступностью, выявилась для меня вся подлинная сущность большевизма.

    Приходится ли удивляться, что большевизм сравнительно так продолжителен в России. Разве не мощная сила получается от соединения безмерной жестокости с такой же преступностью, стоящей на уровне физического и нравственного вырождения или просто безумия. Меня перестало изумлять, что при «генералах», да и просто на всякий случай, все откровенные разговоры по поводу существующих порядков велись шепотом; ведь за всякое неосторожное слово можно было легко угодить в чрезвычайку, хотя бы для того, чтобы ее агенты, как это было весьма распространено, могли бы получить откуп.

    Ведь в Киеве даже за похвалы таланту Фигнера, после его скоропостижной смерти, советская пресса угрожала карами; она боялась, как бы «Царскому певцу» друзья и поклонники не поставили памятника на могиле. Громко, нагло говорилось только о том, что было в духе правящих властей. Я помню, как толстая, откормленная мещанка с высоты своих подушек и многочисленного багажа провозглашала на весь вагон, пристально смотря на мой галстук и явно провоцируя меня на возражения: «только бы этого проклятого пса Колчака поскорее бы наши разделали».

    Ни одного сочувствующего голоса не раздалось в вагоне, никто ее не поддержал, а «интеллигент» семинарского вида и акцента, вероятно бывший сельский учитель, чтобы вовлечь меня в разговор на другую тему, обратился ко мне с жалобами на дурной воздух в теплушке: «казалось бы, говорил он, необходимым в подобных путешествиях иметь с собою, как на фронте, противогазовые маски, ибо здешние газовые атаки не уступают по силе германским». Страх быть в чем-то заподозренным и обвиненным заставлял людей бояться даже тогда, когда ясно было, что к ним нельзя придраться.

    Например, на одной из станций в нашу теплушку пробрался какой-то еврейчик — довольно комичный балагур; не нем была странная смесь военной одежды со штатской; по его словам, он возвращался из австрийского плена через Киев. Увидев еврейский генералитет с различными закусками, он тотчас же начал занимать его различными прибаутками, за что ему перепадали какие-то кусочки.

    Комиссар начал его расспрашивать, как и откуда он едет; вдруг неожиданно задал вопрос: «ну, а по какому же документу ты живешь?». Тот вынул какую-то бумажку, комиссар бегло ее пробежал, встал, пристально посмотрел на еврейчика и строго протянул: «вот как, гетманская печать; не дурно; попался!».

    Еврейчик стал бледен, как стена, начал что-то скороговоркой болтать в свое оправдание, но комиссар величественно- добродушно рассмеялся, похлопал его покровительственно-добродушно по плечу и дал совет поскорее заменить документ; однако, вероятно из предосторожности, еврейчик исчез все-таки при ближайшей остановке поезда. Кто знает, чем бы кончилась эта история с гетманским документом, если бы он был предъявлен не единоплеменником комиссара.

    Как запуганы люди в большевистском раю, я мог убедиться очень ярко при случайной встрече в пути с одним симпатичным господином, с которым я, несомненно, встречался ранее, вероятно в Управлении Красного Креста Западного фронта. Мы с ним разговорились, внушили взаимное доверие, узнали, что оба едем в Минск и решили от Гомеля ехать вместе, чтобы помочь друг другу занять места и втащить багаж.

    Но меня так мучила мысль, что мы где-то встречались ранее, что я не выдержал и начал осторожно наводить разговор наш на время войны: в конце концов, я задал вопрос, не работал ли когда-нибудь мой попутчик в Земском союзе. Я рас- считывал, что он ответит: «нет, я служил в Красном Кресте», и тогда я буду уверенно знать, с кем я имею дело.

    Услышав мой вопрос, знакомый незнакомец слегка смутился, отрывисто сказал: «нет, нет», и с этих пор начал явно меня избегать. На вокзале в Гомеле, когда я его разыскал и спросил, каким поездом мы едем в Минск, он пробормотал: «простите, я очень занят», и через несколько минут я видел, что как он вскочил в теплушку поезда, шедшего в обратном от Минска направлении.

    Мне было очень досадно, что я так легкомысленно напугал человека, явно преследовавшего те же цели, что и я, спастись от большевиков, а вместе с тем и противно, до какой степени трусливой забитости и взаимного недоверия могли дойти русские люди.

    В Гомеле я пытался выпить чаю, но длинная очередь у единственной оловянной ложечки, привязанной на бичевке у самовара, которой все размешивали сахар, отбила у меня охоту пить чай; с трудом я достал себе за 20 рублей (тогда это были большие деньги) тарелку зеленых пустых щей и с жадностью, без хлеба, стоя у бывшего закусочного стола проглотил их в несколько секунд.

    На вокзале я узнал неприятные новости, что пассажирских поездов на Минск нет, что туда отправляют только войска, что там идут многочисленные аресты польских помещиков, съехавшихся из всего северо-западного края в ожидании занятия города польской армией.

    Я решил выждать событий в Гомеле, расспросить местных евреев о положении дел. Найдя себе комнату за баснословно дорогую цену (кажется сто рублей в день, включая кувшин молока и освещение) в одной тихой и симпатичной еврейской семье, я, с сознанием большей, чем в Киеве свободы, отправился бродить по городу; вид его был весьма уныл вследствие разоренных, забитых магазинов, гостиниц и проч.

    Для публики имелась только одна, очень дорогая, столовая; громадный же штат служащих имел отдельную, более дешевую, столовую; попасть в нее обыкновенному смертному нельзя было. Такое положение обеспечивало агентам чрезвычайки следить за всеми вновь прибывшими, которые волей-неволей должны были появляться в единственной столовой города. Я об этом не подумал и сразу же нарвался на преследование, заставившее меня бежать из Гомеля.

    Старые евреи мне уже успели много рассказать об ужасах мест- ной чрезвычайки, между прочим и тот еврей, который горячо мне что-то рассказывал на Киевском вокзале. Невероятно был потрясен он, когда при радостном приветствии его меня на улице, я вынужден был объявить ему, что ни одного слова из еврейского жаргона, кроме «ё» и «вусь» я не знаю и не понимаю.

    Старое еврейство, поскольку мне приходилось наблюдать его в течении двух дней, ненавидело большевиков и понимало, к каким последствиям приведет в конце-концов работа еврейской молодежи в качестве различных комиссаров и т.п. Запуганы евреи были до последней степени.

    Я как-то зашел в один дом, где собрались виленские евреи, неожиданно застрявшие в Гомеле, вследствие занятия Вильна поляками; мне интересно было расспросить о условиях пути из Минска в Вильно. В разгар нашей беседы мы увидели в окно комнаты какую-то военную фигуру; разговор замолк, когда в столовой раздался стук сапог.

    В комнату вошел юноша во френче; он интересовался, нельзя ли в квартире реквизировать одну комнату под амбулаторию. Все мои собеседники, при входе юноши в военной форме, немедленно вскочили и стояли на вытяжку все время, пока он оставался в нашей комнате.

    Старший еврей несколько раз умоляюще посмотрел на меня, всей своей фигурой и взглядом выражая мольбу ко мне не предавать их и себя, и встать. Когда юноша исчез, бедные евреи увидели во мне, очевидно какого-то героя, который очень рисковал только что, и старший из них горячо и даже как-то заискивающе пожал мне руку, а затем при уличных встречах особенно низко раскланивался со мной.

    Когда вспоминаются мною эти бедные запуганные люди, я не могу отделаться от печальной мысли об их судьбе: неужели русские люди не сумеют ввести свой справедливый гнев против еврейских комиссаров в справедливые границы?

    Мой «провал» в Гомеле произошел при таких обстоятельствах.

    На следующий день после моего приезда сюда было воскресенье; полгода я не был в церкви и обрадовался возможности пойти, без страха встретить знакомых, в соборе. По дороге, проходя мимо какого-то большого дома, я заметил группу лиц и спросил у них, как пройти к собору; один из них, как мне показалось на чисто русском языке ответил: «мы Богу не молимся», на что я мимоходом возразил: «А я человек старых правил» и услышал уже в спину сказанные мне слова: «и прежде не все посещали церкви».

    Этой встрече и этому разговору я, понятно, не придал никакого значения, так как постоянно забывал, что живу среди сумасшедших, а не здоровых людей. Простояв архиерейское служение, какое-то тоже запуганное, мало торжественное и безлюдное (тогда еще многие боялись, вероятно, ходить в церковь), я отправился обедать.

    Только что я сел за столик в убогой обстановке общественной столовой, как в нее вошел мой утренний собеседник. С противной плотоядной улыбочкой, по которой я теперь уже сразу узнал в этом маленьком человеке, в общем хорошо владевшем русским языком, еврея, он вежливо попросил разрешения подсесть за мой стол. И тут начался форменный допрос меня: откуда приехал, про каким делам, где остановился и т.п.

    Я сначала отвечал, полагая, что это любопытный еврейчик, но потом его назойливость меня взорвала, и я резко заметил ему, что он задает мне вопросы так, как будто производит официальный допрос, что мне скрывать о себе нечего, но что я могу потребовать от него документов, дающих ему право допрашивать.

    Еврейчик с полной, но гаденькой любезностью начал вынимать какие-то бумаги и объявил, что он председатель местной следственной комиссии. В это время, сидевший за другим столиком офицер красной армии, неожиданно вспылив, начал упрекать комиссара в том, что он никому не дает спокойно пообедать, вчера приставал к приезжей даме, сегодня ко мне.

    Тут воочию пришлось мне впервые столкнуться с одним из представителей безумного большевистского садизма: маленькие глазки комиссара приняли какое-то непередаваемо хищное выражение; таких глаз, соединявших в себе явные признаки сумасшествия и кровожадности, мне еще не приходилось видеть. Он змеиным шепотом сказал офицеру, делая ударение на первом слове: «Господин офицер, вашей братии прошло через мои руки очень много; берегитесь и не вмешивайтесь не в ваше дело». Офицер поспешил уйти из столовой. Комиссар записал мой адрес; чтобы не повредить себе, я назвал точно улицу и квартиру, где остановился.

    В тот же день меня ждала другая большая неудача, из достоверных источников я узнал, что поляки ушли из Минска и там свирепствует террор.

    Ехать туда с моими скудными средствами, не зная не придется ли проживать там несколько месяцев, было рискованно; оставаться без дела в Гомеле, где все были на виду и где я уже обратил на себя внимание следователя, было не менее рискованно.

    Не оставалось другого выхода, как вернуться в Киев, где у меня были, по крайней мере, друзья и знакомые.

    Ночь я провел крайне тревожно. Мне казалось, что еврей непременно пожелает произвести у меня обыск. Всю ночь я просыпался от малейшего шума на улице или во дворе. Мысль быть арестованным в чужом городе, где некому было даже узнать о моей судьбе, чрезвычайно угнетала.

    Утром я немедленно отправился на городскую станцию за билетом, но к большому моему огорчению, билета на Бахмач мне не выдали, хотя в моем путевом удостоверении и было указано право возвращения в Киев.

    Как ни неприятно было, но пришлось отправиться за разрешением в местную железнодорожную чрезвычайку. Потом я был доволен, что лично побывал в одном из типичных учреждений большевиков, от которого зависело главнейшее право граждан — передвигаться в пределах своей страны, и, таким образом, получил возможность лично судить, до каких пределов доходит творческое бессилие и тупость новой российской администрации.

    Вокруг чрезвычайки стояла, сидела, лежала толпа народа, преимущественно крестьян. Некоторые, по их словам, дежурили уже в очереди второй день, тут же провели и ночь. Среди крестьян были такие, которым нужно было переехать из одного уезда в другой — сделать при старых порядках полчаса пути; они не ехали, а ожидали только права на то, чтобы поехать, по двое суток.

    При мне пришел какой-то поезд из Минска; на нем ехали какие-то ученицы или курсистки на какой-то съезд или курсы; не помню подробностей, но помню только, что у всех них были официальные «срочные» пропуска, что их поезд отходил через час, а швейцар чрезвычайки категорически отказался пропустить их вне очереди, и, несмотря на упреки их, что они пропускают поезд, что им негде ночевать, упорно твердил: «ну, поедете завтра, послезавтра».

    Были такие, которые плакали; может быть у них умирали близкие люди, рушилось какое-нибудь дело, — чрезвычайке, этому учреждению враждебному людям, все это было в высшей степени безразлично. Сколько ненависти было в крестьянских вздохах на площади вокзала — передать трудно.

    Я ни малейшего желания не имел ночевать на улице и направился к швейцару, большому, надменному. По типу это был старый фельдфебель или старший железнодорожный жандарм. Над ним висело объявление; «Все советские служащие должны обращаться с посетителями вежливо».

    Кажется, лучшей насмешки над советской бумажностью, заменявшей живую действительность, трудно было себе представить, так как то, что произошло на моих глазах, даже меня, допускающего у большевиков всевозможные чудачества, поразило своей неожиданностью.

    Передо мною подошел к швейцару какой-то еврейчик и начал: «товагыщь», он успел выговорить только одно это слово. Я увидел, как сильная рука швейцара подняла еврейчика в воздух, раскачала его и, дав ему тумак в шею, при одновременном пинке в место несколько ниже поясницы, сообщила ему летательное движение такой силы, что несчастный проситель пролетел над лестницей и над частью площадки, не прикасаясь ногами к земле; в воздухе раздавались его слова: «товагыщь, товагыщь, ну что же ви такое изделали».

    С равнодушным презрением и выражением даже какой-то гадливости на лице продолжал величественно стоять швейцар у дверей чрезвычайки. Я подошел к нему и властно спокойным тоном сказал ему, что мне надо получить срочный пропуск в виду спешных дел; он внимательно посмотрел на меня, на лицо, воротничек, галстух и, открывая дверь, сказал: «пожалуйте». В глазах его мелькнуло что-то такое, что и в молчании объединяет людей и заставляет их понимать друг друга: мы оба ненавидели «товарищей» одинаково.

    Ненависть и в крестьянстве, ожидающем на площади пропусков, ненависть и у первого в дверях чрезвычайки служащего; только вынужденный авиатор-еврейчик не догадался какая накопляется и здесь и у каждого большевистского учреждения гроза и наивным искренним криком вопрошал: «товагыщь, что вы делаете?».

    Какая-то девица легко поставила на моем документе разрешительный штамп и я снова отправился на городскую станцию. Кассир любезно, увидя штамп чрезвычайки, сказал: «вот теперь вам, вероятно, можно выдать билет», и начал внимательно рассматривать какой-то список с фамилиями, водя по каждой строчке пальцем.

    Я вспомнил про рассказы гомельских евреев, что бывают случаи, когда железнодорожная чрезвычайка дает разрешение, а следователи губернской чека сообщают от себя на станции кого не следует пропускать из города, как лиц подозрительных.

    У меня тотчас же мелькнула тягостная мысль: что если злой еврей распорядился не выпускать меня из города? Чтобы показать, что меня не волнует список, я спросил кассира, нельзя ли мне получить билет прямо до Киева.

    «Не знаю», как-то машинально протянул кассир, не отрываясь от чтения списка; затем, положив его, добавил: «подождите-ка минуточку», и пошел вглубь комнаты, к висевшему на стене телефону; по дороге он, улыбаясь шепнул что-то своему помощнику и еле заметным движением головы показал ему на меня.

    Тот подошел к дверце кассы и, тоже улыбаясь, внимательно посмотрел на меня; мне стало страшно; когда зазвонил телефон, я уже подумывал незаметно удрать со станции; у меня была почти уверенность, что кассир говорит обо мне со следователем. Однако, я пересилил себя и остался, выжидая событий.

    К радости моей, кассир, не дождавшись ответа по телефону, подал мне билет до Бахмача, сказав, что до Киева выдать мне билет не имеет права. Соображая потом, что же такое произошло, я сообразил, что кассир по телефону хотел справиться именно о том, можно ли продать билет прямого сообщения прямо на Киев, а помощнику своему показал на меня, как на лицо, странствующее с явно подложным документом, в виду полного несоответствия моей внешности с показанной в документе профессией какого-то счетовода.

    Итак, я едва не стал жертвой излишней моей подозрительности, развившейся во мне под влиянием последних нервных переживаний. На вокзале мне пришлось до посадки в поезд преодолеть еще одно препятствие.

    Не рассчитывая на долгое пребывание в Гомеле, я главную часть своего багажа сдал на хранение. Для этого меня направили к какому-то специальному комиссару, оказавшемуся крайне бестолковым еврейчиком.

    На глупейшие формальные переговоры с ним я потратил около часа; его же согласие требовалось и на обратное получение багажа. Нигде его в станционных залах ни я, ни другие уезжающие пассажиры не могли найти.

    Руганью и ропотом на власть даже по такому простейшему прежде, мелочному делу, как получение ручного багажа, сопровождались наши поиски комиссара.

    Попасть в поезд мне опять удалось совершенно случайно, благодаря любезности каких-то солдат, которые впустили меня в их теплушку, прося сесть подальше от входа, чтобы не было видно моего штатского костюма среди воинской части; в обыкновенные поезда и вагоны доступа не было, за исключением нескольких счастливцев, которые вскакивали в вагоны, действуя сильными кулаками. Обратный путь мой в Киев был значительно медленнее и тяжелее.

    В Бахмаче, куда мы приехали часов в 12 ночи, нам пришлось простоять под моросившим холодным дождиком на перроне, в грязи выше щиколотки ноги свыше двух часов. Невозможность держать мешки в руках, заставила меня их положить в липкую грязь. Когда нам, наконец, открыли двери, началась совершенно невообразимая давка; всем хотелось обсохнуть и хотя бы ненадолго поспать на полу закрытого помещения.

    Я не в силах был тащить оба свои мешка в поисках места для ночлега и один из них передал на хранение какому-то на вид солидному и приветливому железнодорожному агенту. Когда утром я пришел за мешком, я по его гаденькой улыбке и бегающим глазам понял, что он меня обокрал; и, действительно, впоследствии я обнаружил пропажу из мешка многих вещей, в том числе сапога на одну ногу.

    Просторный пассажирский зал станции Бахмач, славившийся некогда своим прекрасным буфетом, представлял из себя громадный дортуар: буквально не было не занятого места; спали не только на скамейках и на полу, но и на буфетной стойке, на карнизах буфетных шкапов и т.д.

    В буфете, как ночью, так и на другой день, имелся только громадный самовар с жидким кофе без сахара, да неизменная оловянная ложечка на веревочке, привязанная к ушку самовара.

    Буфетчик был из состава старой вокзальной прислуги; со злобной ненавистью и презрением смотрел он на толпу и был резко груб со всеми, покупавшими кофе. Когда я, в состоянии сильного голода, спросил его на авось, нет ли в буфете какого-нибудь бутерброда, он даже ничего не ответил, только презрительно хмыкнул носом.

    От соседей по станционному полу я узнал, что некоторые в ожидании мест на поездах на Киев проживают уже здесь около недели, что среди них один пассажир даже умер от какой-то болезни, что питаться можно в харчевне пристанционного поселка, но и там большая очередь. Перспектива долгого сидения или вернее лежания на станции меня весьма смутила. Ночью, как на зло, очевидно под влиянием голода, мне приснился прежний Бахмач: столы с белыми скатертями, чистые лакеи, телячья отбивная котлетка с гарниром на блестящей сковородке.

    Проснулся я к пяти часам утра в тяжелом довольно состоянии голода и усталости, под окрики двух матросов: «вставай, товарищ; будем мыть помещение; вставай, вам же потом самим лучше будет».

    И громадная толпа полусонных зевающих людей, преимущественно, солдат, которые еще недавно, будучи «самыми свободными в мире», избили бы всякого, кто потревожил бы их сон или отдых для какой-то очистки здания, т.е. для «буржуйных затей», покорно поднимались со своих мест и постепенно расходились, таща свой багаж.

    Я попытался получить разрешение остаться в зале, так как мне тяжело было перетаскивать свои мешки с места на место; сослался я на болезнь ног. «А, ну-ка, встань, отец», добродушно сказал один из матросов, «э, ноги у тебя прямые и ходить ты еще можешь». Когда я все-таки замешкался, рассчитывая остаться в зале незамеченным, матрос уже весьма строгим тоном добавил: «ой, смотри отец, будет плохо».

    Я понял, что шутить нельзя, и потащил свои мешки на перрон. Эти матросы, во главе со старшим их товарищем — матросом в очень чистой рубахе, с красивым типично великорусским лицом северянина, были единственным светлым пятном на фоне моих наблюдений за большевистскими порядками. В них сказывалась способность нашего народа к установлению общественного порядка; их было всего человек пять на громадную толпу пассажиров, развращенную при этом безвластием Временного Правительства, и они спокойно, без суеты и бездарной бестолковости еврейских комиссаров, распоряжались этой толпой.

    При этом в них не было ничего нагло надменного; все пассажиры для них были равны, и мой буржуазный костюм не вызывал в них ни подозрений, ни злобы, обычных для городских мещан хулиганов. Здесь чувствовался уже маленький намек на то, какими путями в дальнейшем пойдет подлинный русский народ, когда сбросит с себя иго безумных утопистов. Старший матрос, как мне пришлось вскоре убедиться, был беспощадно жесток, но жестокость эта не была чем-то психопатологическим, как например, у гомельского еврея следователя, а вытекала из объективных условий данного времени.

    На вокзале, во время отхода одного из поездов, поймали двух воров и доставили на расправу к этому матросу, как к комиссару станции. Один вор украл кусок хлеба, другой — золотые часы. Первого матрос отпустил, заявив толпе, что, очевидно, он сделал это от голода. Второго, который во время задержания успел выбросить часы на рельсы и отпирался, хотя был уже известен многим, как профессиональный вор, подвергли порке, под общее одобрение толпы, теснившейся у арестантской комнаты. Как мне передавали, вор умер под ударами розог. Было противно видеть злобные лица некоторых пассажиров, которые по временам приходили сообщать своим знакомым: «уже еле дышит», «уже помирает» и т.д.

    Но какой все-таки в этой сценке заключался урок для тех, кто отменил, идя навстречу «народной совести», смертную казнь даже на фронте во время кровопролитнейшей войны, кто затем поносил всячески «буржуйные инстинкты» собственности. Целый день я провел на перроне, пытаясь попасть в какой-нибудь поезд на Киев; но почти у каждого вагона стоял страж, загораживавший вход и грубо заявлявший: «это служебный, частным пассажирам нельзя».

    Ночью тоже раза два приходилось тащиться с мешками на перрон при звуке звонков и шуме подходящего поезда. Я был уже в отчаянии, когда вдруг на следующий день часа в два раздался крик матроса: «Кто в Киев, поезд на третьем пути». Прямо не верилось ни глазам своим, ни ушам, когда я очутился в грязной теплушке и действительно поезд медленно потянулся на юг. Несмотря на апрель месяц, стало очень холодно, особенно по ночам.

    Ехавшие с нами солдаты то раскладывали костер прямо на полу теплушки, такой, что боялись порою, как бы не прогорел пол, то, задыхаясь в дыму, предпочитали мерзнуть и ругали тех, кто подал мысль о костре, чтобы часа через два-три снова, под влиянием нестерпимого холода, зажечь его. Тесно было так, что для того, чтобы иногда размять затекавшие ноги, приходилось вставать на несколько минут, опираясь руками на плечи соседей. Конечно, весь я был покрыт вшами и мучительно расчесывал себе тело. В таких условиях я провел много дней, в каком-то полубессознательном, полусонном состоянии. Единственное, что было приятно, это сознание большей личной безопасности, чем в Киеве или Гомеле; нервы мои отдыхали от постоянного ожидания обысков.

    В Нежине мы застряли на несколько дней; многие из моих попутчиков пересаживались в другие, обгоняющие нас служебные поезда, некоторые предпочли идти пешком. Стало просторнее; я впал в какую-то апатию, почти не покидал нашей теплушки и высыпался. Я так устал, что один факт остался для меня неясным, случился ли он наяву или приснился мне. Отчетливо помню, что к станции подошел санитарный поезд со знакомыми знаками Красного Креста; из него вышел худой врач, с небрежно наброшенной на плечи шинелью военного образца; когда он проходил через толпу солдат, смотря как-то поверх их голов, среди них начался радостный говор: «Ишь, смотри, настоящий Брусилов».

    Видно было, что время войны вспоминалось ими, как нечто славное и, по сравнению с современностью, хорошее. У меня мелькнула мысль, что в краснокрестном поезде могут находиться опасные для меня «товарищи». Я скрылся в теплушке. Все это было, несомненно, наяву. Затем я вздремнул и явственно услышал, как кто-то вошел в теплушку, несколько человек, и один из них сказал: «О, да это Романов». Я полуоткрыл глаза и узнал одного из краснокрестных большевиков: решил положиться на судьбу, снова закрыл глаза и заснул. Больше на станции я не встречал этого моего бывшего сослуживца, и так и не узнал, видел ли он меня или все это было плодом нервного утомления.

    По дороге от Нежина до Киева меня очень заняли два юноши еврея из типа идеалистов, которые встречаются не так редко в еврейской среде, как это не принято у нас думать; этот тип нашел себе красивое отражение в произведениях Оржешко; он как бы пережиток библейских времен, сохранившейся, чтобы показать до каких пределов низости могут доходить представители одного и того же племени, когда они, отвращаясь от Бога, подпадают под исключительную власть материальных расчетов и классовой борьбы. Мои попутчики служили в отделе пропаганды и были еще так мало опытны, что не видели разницы между коммунизмом и христианством.

    В сущности они бессознательно проповедовали Евангелие. В свои духовные сети они улавливали очень молодого парня-хохла, который, как выяснилось из разговора, поступил добровольцем в красную армию. Проповедники внушали парню красоту альтруизма, отречения от личного имущества.

    Парень упорно защищал институт собственности и отрицал прелесть раздачи заработанного своим трудом имущества. «Ну, хорошо», говорил еврейчик, «если у тебя две пары сапог, а у другого ни одной, он бос, неужели ты не отдашь ему лишнюю пару?».

    Хохол при слове «сапоги» даже слегка обозлился, он, верно, вспомнил, как они теперь дороги и резко ответил: «Ни, не дам». После этого неудачного примера евреи уже никак не могли сбить упрямого хохла с повторяемой им все решительнее фразы: «Ни, казав не дам и не дам, николи не дам».

    В виде последнего довода старший проповедник, теряя уже терпение, оттолкнул вдруг своего товарища и радостно воскликнул: «Постой, постой, он меня сейчас поймет».

    «Ну, вот слушай», обратился он к хохлу, «ты по доброй воле пошел в армию?» «Да». «Значит за коммунизм ты готов даже жизнью своей пожертвовать». «Д-да», как-то уже нерешительно протянул хохол, так как он прекрасно, конечно, знал, что в армию он пошел вовсе не для того, чтобы его убили, а чтобы пограбить и привезти домой, может быть, еще две пары сапог.

    «Ну, так неужели же тебе сапоги дороже жизни?», торжественно закончил проповедник. Хохол даже вспылил, покраснел весь и уже не сказал, а прикрикнул: «Не дам своих сапог». Еврейчики были очень опечалены своей неудачей.

    В Киеве мои путевые мытарства не кончились. С версту пришлось тащить свои мешки до трамвая, так как поезд остановился не у городской станции; в трамвае была ужасающая давка. Когда я подъезжал к месту назначения, я заранее один мешок выбросил в окно трамвая на мостовую; выходя с другим мешком, я тотчас же увидел как из различных дворов в перегонку бросились уже подозрительные типы, чтобы схватить мои вещи.

    Грабеж стал в городах какой-то привычкой, и я вспомнил о бахмачском матросе, подумав, что только такими приемами удастся, вероятно, первое время искоренять массовую наклонность к чужому, теми приемами, которые хорошо и давно практиковались нашими крестьянами в отношении конокрадов.

    Я поселился на тихой окраине города, в районе одного из холмистых кладбищ его. Это был мещанский район. Здесь часто раздавалось пение, пьяная ругань, музыка танцевальных вечеров, шла развратная жизнь, в то время, как по ночам разъезжали автомобили, арестовывали кого попало, расстреливали еженощно десятки и сотни людей.

    Но, как ни странно, и эта худшая часть населения, умевшая веселиться при всяких условиях, когда я присмотрелся к местным жителям и ознакомился с их настроением, в большинстве ненавидела большевиков и желала перемены власти. Ни бесплатными концертами и балами, ни какими-то пустующими приютами для кормилиц с огромными плакатами-наставлениями о том, как надо кормить грудных детей и т.п., нельзя было купить даже эту беспринципную толпу.

    Произвол и бездарный формализм власти делали ее ненавистной к мещанам. Они старались сорвать что можно от власти, но потом сами же над ней смеялись и бранили ее. В нашем дворе, например, проживала какая-то веселая, накрашенная и раздушенная мещанка.

    Она узнала, что комиссариат социального обеспечения раздает пособия и даже пенсии безработным; подала прошение. К хозяйке дома после этого явился какой-то еврейчик, агент названного комиссариата, расспросил о роде занятий просительницы, смущался несколько тем, что «безработная» красится и душится, но дал по делу положительное заключение, в виду подтверждения хозяйкой дома, которая боялась обычной мести, в виде какого-нибудь доноса в чека, что девица бедствует.

    Последняя получила от казны ежемесячную пенсию впредь до приискания работы и веселилась, что так ловко надула комиссариат.

    Двор наш, как и соседние, был полон дезертиров. Один из них не спал по ночам и дежурил. Летние месяцы были разгаром безумства чрезвычайки и повальных обысков целых кварталов. Автомобиль чрезвычайки навестил раза три и наш дом, а на улице нашей его шум был слышан каждую ночь. Как только у ворот происходило что-либо подозрительное, в особенности же, если среди ночи раздавался громкий звонок, все наши дезертиры, кто в двери, а кто и в окна выскакивали во двор и в глубине его рассаживались на деревьях.

    Одного из таких дезертиров, когда он уже решительно не мог почему-то дольше скрываться, мать с плачем проводила на службу, конечно, в другой части, а не в той из которой он дезертировал; служился молебен; товарищи его долго выпивали с ним по поводу разлуки.

    Пароход, на котором отправлялся воинский эшелон, должен был уйти в 5 часов утра; вдруг часа в три ночи у наших ворот раздалось пыхтение автомобиля. Хозяйка моей квартиры, женщина слишком добрая и непосредственная, чтобы щадить чужие нервы, по обыкновению своему разбудила меня нервным шепотом: «Молитесь Богу, приехали».

    Я обычно спал тревожно и сам слышал все происходящее на улице; но это было лучше, чем пробуждение под шепот испуганной женщины. После долгих переговоров у ворот и рассадки наших дезертиров на тополях, выяснилось, что на автомобиле прибыл наш покаявшийся дезертир; он снова бежал и был при этом так нахален, что захватил с собою товарища-шофера вместе с машиной; через день они оба удрали из Киева.

    Усиление повальных обысков и отсутствие спокойного сна чрезвычайно утомляли нервы. К этому, вследствие безденежья, начало присоединяться и недоедание; чувство голода особенно сильно было, когда не хватало табаку; в такие дни я против воли засыпал по несколько раз в день там, где сидел.

    Утром я выпивал стакан чаю-суррогата (морковного или розового) с небольшим куском черного хлеба, фунт которого тогда стоил 150 рублей. Следующий прием пищи — обед был в 5 часов вечера; это был самый голодный промежуток дня; обед обычно состоял из большой тарелки вареного картофеля с поджаренным салом — шкварками. Он был, а может быть казался, чрезвычайно вкусным. Вечером опять чай с хлебом.

    Раз в неделю я пировал: ел мясо или кисели из ягод. Ложился спать очень рано — часов в девять, так как освещения не было никакого; в столовой иногда зажигалась лампадка у иконы, да раздевался я при свече. Днем читал и занимался с усилиями, но без большого успеха, много часов подряд немецким языком.

    Большое отвлечение от мрачных мыслей и физическое наслаждение давали прогулки по кладбищу; там было безлюдно, тихо, безопасно. Издали виднелся Китаевский монастырь, и было как-то дико-странно сознавать, что живешь в такое время, когда не имеешь права побывать в родном углу, повидаться с матерью. Блуждая среди могил, я находил по надписям на памятниках старых знакомых и тех, что погибли в смутное время, а еще недавно были со мною на работе. Одним словом, жизнь была в роде тягучего и порою страшного сна; какая-то нереальная.

    Нужны были большие усилия воли, чтобы не потерять душевного равновесия, особенно тогда, когда после обнадеживающих слухов с фронта, большевики вещали о своих успехах, ходили по городу с музыкой и устраивали празднества. Однако, жизнь в это время, ее прелести, как-то особенно привлекали и ценились, чисто по животному ощущению.

    Запах цветов, хороших папирос, вид на Днепровские дали и т.д. — все это казалось необыкновенно красивым и нужным. Было ощущение настоящей радости, когда просыпаясь утром, сознавал, что ночь прошла благополучно и до следующей ночи предстоит длинный день, за который можно увидеть много красивого. С половины июля настроение резко изменилось к лучшему, так как большевики уже не могли скрывать успехов Деникина и Петлюры.

    Последний месяц моего пребывания в Киеве мне представляется, как непрерывное прислушивание к звукам артиллерии. С утра я выходил на прогулку с слушал; день, в который далекий гром затихал, проходил в унынии; наоборот, когда нельзя было сомневаться, что эти звуки несутся из-за Днепра, всем моим существом овладевало жизнерадостное настроение, такое, какое бывало только в детстве.

    Когда пушки начали грохотать совершенно явственно, на лицах всех встречавшихся со мною было выражение нескрываемой радости; и уличные мальчишки, и старик пастух, и разные бабы-торговки, буквально все, не «буржуи», а именно народ, каждый раз, как громыхало особенно сильно, радостно подмигивали мне и глазами показывали по направлению к Днепру.

    На балкон соседнего дома до поздней ночи выскакивала белокурая немочка и, не боясь уже никаких «шпионов», прикладывала руки к ушам, прислушивалась и радостно подпрыгивала, когда раздавался сильный разрыв. Однажды я отправился к полотну железной дороги; там метались беспорядочно перегруженные всяким военным скарбом и солдатами поезда. Я не выдержал и спросил солдат одной теплушки, куда они едут. Они как-то сконфуженно отвечали: «Да вот возили нас до станции Дарница (это первая станция по ту сторону Днепра), а теперь обратно тащат; нет уже проезда».

    Я понял, что час нашего освобождения пришел. Через несколько дней мы проснулись ночью от свиста снарядов над нашим домом. Артиллерийский бой шел уже в городе. Передать словами чувство радости при шипении и разрыве снарядов — нельзя. Впервые за десять месяцев я под утро на несколько часов заснул вполне здоровым крепким сном.

    Рано вышли мы на балкон; кто же владеет городом? На улице было еще пустовато; вдали мы заметили вдруг какую-то конную фигуру; на русскую форму не похоже. Мой сожитель отправился на разведки. Оказалось, что в городе петлюровцы. Это было для нас большим разочарованием; ожидали добровольцев. Но все-таки теперь перемена власти давала надежду на возможность бегства из Киева на юг России.

    Из предосторожности я первый день не выходил на улицу. Ночью опять началась непонятная канонада. Утром выяснилось, что вошедшие со стороны Черниговского шоссе добровольцы прогнали петлюровцев.

    То ликование на улицах города, которому я был свидетелем в эти дни, напоминало большие праздники; казалось по оживленному веселью народа, что у нас второй раз в этом году празднуется Пасха. Когда я впоследствии вспоминал, как поджидалась и встречалась у нас добровольческая армия, я с горечью думал, сколько нужно было нашему Южному правительству обнаружить деловой несостоятельности, чтобы не удержаться среди так враждебно настроенного к большевикам народа.

    Праздничное настроение нарушалось подсчетом жертв большевиков за последние дни. В Липках, в сарае дома Бродского, большевики перед уходом истребили сотни людей, в том числе десятки известных судебных деятелей. Я отправился туда и видел, как в саду усадьбы из свежее засыпанных ям вытаскивали коричневые, скрюченные тела; их поливали из уличной водопроводной кишки, с них стекала земля, далеко вокруг распространялось трупное зловоние. По мере очистки трупов, родные и близкие узнавали своих.

    Привозились одежды, покойников одевали, укладывали в гробы и постепенно вывозили. Мне передавали, что какая-то француженка, со свойственной иностранцам «чуткостью» воскликнула при этом: «О, какой подлый русский народ, я его ненавижу». Никто ей не напомнил, что коричневые и зловонные трупы — это именно лучшие русские люди, а те, кто перед бегством их расстреливал — евреи, латыши, китайцы, пригласившие в свою среду для истребления русского народа только нескольких представителей его преступного мира.

    Я обошел арестные помещения чрезвычайки; видел надписи на стенах со знакомыми фамилиями: «Здесь сидел Науменко» и др. Думаю, что Шильонский замок показался бы европейским туристам наивным памятником человеческой жестокости, если бы они ознакомились с теми абсолютно темными, душными клетушками, в которых мучили большевики свои жертвы перед их смертью.

    Первым служебным поездом из Ростова приехал мой брат, занявший в местном управлении юстиции должность начальника отдела (директора департамента). Он, со времени бегства от петлюровцев так изменил свою наружность (прическу, бороду, усы), что я при встрече представился ему. Только, когда он сказал мне в ответ на названную мною фамилию: «по странной случайности тоже Романов», я, услышав знакомый голос, узнал его.

    Он приехал в Киев для восстановления разгромленного большевиками учреждений округа киевской судебной палаты. Я с живым интересом расспрашивал его о программе и составе Деникинского правительства. Его ответы были как-то чересчур кратки, неопределенны; чаще всего он повторял: «Советую тебе много не задумываться, верь, как я, только в Деникина; Деникушка не выдаст, а остальное вздор».

    Тут впервые у меня начало закрадываться сомнение в способность южных правителей победить большевизм, тем более, что от брата я узнал о разных кубанских радах и тому подобных казачьих учреждениях, нарушавших единство противобольшевистских сил и проделывавших, при бездарных и нечестных руководителях, хорошо знакомые киевлянам опыты сепаратизма и социализма.

    Я выехал из Киева в Ростов через несколько дней тем же первым поездом, которым приехал мой брат. Слишком много тяжелых переживаний было связано с Киевом, чтобы оставаться здесь хотя бы один лишний день. Мы впервые шли в Екатеринославском направлении; в безопасности пути не было уверенности, почему перед нами шел вооруженный пулеметами поезд.

    Уже при этой первой моей поездке по району Деникина, я мог убедиться в отсутствии строгого наблюдения, твердой власти. В наш поезд допускались пассажиры только по служебной надобности, на основании именных разрешений.

    Между тем, сразу же в нашем вагоне обратил на себя внимание молодой, изящно одетый кавалерист, который в совершенно большевистских тонах возмущался, что едут какие-то штатские генералы, а боевому офицеру негде присесть, потребовал у коменданта поезда список пассажиров, делал различные ироничные замечания и внезапно исчез из поезда, когда мы посоветовали растяпе-коменданту проверить документы этого «офицера».

    Затем, в другом вагоне мой знакомый признал в одной из пассажирок в костюме сестры милосердия еврейку, жившую с ним в одном доме, которая предала чрезвычайке несколько квартирантов этого дома. «Сестру милосердия» удалось задержать и сдать коменданту станции в тот момент, когда она, догадавшись, что ее узнали, решила выйти из поезда, не доезжая Ростова.

    Как калечил режим большевиков нервы людей, имевших несчастье попасть хотя бы временно под их иго, я могу судить по ехавшему вместе со мною моему другу-сослуживцу по Земскому Отделу В.Ф. Добрынину*.

*) ДОБРЫНИН В.Ф.

    Им овладела меланхолия и мания преследования, от которой он не освободился даже после разгрома большевиков. Он сомневался, что мы можем благополучно доехать хотя бы до Екатеринослава, не говоря уж о Ростове. Когда мы вышли на станции «Екатеринослав», я, желая подбодрить Добрынина, сказал ему: «ну, вот видишь, Фома неверный», он обнял меня за шею и, печально-измученными глазами смотря в даль, тихо сказал: «Неужели же ты серьезно думаешь, что мы будем в Ростове?». На станции «Ростов» повторилась та же сцена, и Добрынин с печальной усмешкой, говорил: «Ты веришь, что мы здесь долго продержимся». Я понял, что его душа неизлечима. Он скончался, к счастью, на родной земле, в Новороссийске, в теплушке, перед эвакуацией этого города, в состоянии душевной болезни.

    В Ростове, после радостной встречи с сослуживцами по Красному Кресту, я пробыл не долго. Нервы мои тоже нуждались в укреплении, и мне была предоставлена возможность полечиться в Кисловодске нарзанными ваннами.

    Кисловодск был не тот, каким я его застал раньше, при старом режиме. Уже при самом входе в парк поражало отсутствие тополевой аллеи. Вместо высоких деревьев были разбиты цветники. Это — памятник местной революционной работы. Везде, конечно, грязнее, чем прежде, но парк успели после ухода большевиков привести в порядок. Вода в ванны подавалась с перерывами по два-три дня. Правильного курса водолечения пройти нельзя было; отдых нервам давали только прелестные прогулки по парку, в горы, к «Храму воздуха».

    В остальном пребывание в Кисловодске было печально, так как здесь именно стали закрадываться в душу сомнения в прочности деникинского дела. Газеты сообщали об остановке добровольческих войск у Орла и затем о начавшемся отступлении их.

    Я принуждал себя, по совету брата, верить только в Деникина, но не мог не смущаться такими явлениями, которые бросались в глаза даже при мимолетном ознакомлении с местной жизнью, как например, крайне убогое существование инвалидов великой войны в местном городском приюте; у города средств, вероятно, не было; правительство же юга России поднимало курс бумажного рубля и скаредно экономило на всем.

    Я посетил приют; видел почти пустую аптеку его, пробовал жиденький суп, мне показали старых генералов или полковников без ног, которые сами стирали себе белье, лежа на полу; с ужасом я узнал, что здесь в центре нарзана, инвалиды лишены ванн, так как последние очень «дороги». Большинство не жаловалось, мрачно молчало; некоторые же говорили со злобой: «теперь не до нас: мы бились с немцами, а не с русскими, все заботы теперь о добровольцах, а не о старых солдатах» и т.п. в этом духе.

    Делопроизводитель приюта (кажется он так назывался) по внешности имел вид «товарища». Я сказал мимоходом: «Хорошая у вас почва для большевистской пропаганды», он живо ответил: «Да, у нас почти все большевики».

    Всякий озлобленный человек, всякий с искалеченной душой инвалид, не нашедший участия в его судьбе, делается большевиком не в смысле сочувствия идеям коммунизма, а потому, что из чувства мелкой мстительности желает разрушения того строя, при котором он оказался в беспомощном положении.

    Вожди большевиков, играя на самых низких инстинктах человечества, пользуясь его слабостями, воображают, что они побеждали идеями, а не просто гнусностью, но от этого было не легче их врагам, терявшим или уменьшавшим число своих искренних приверженцев.

    По осмотренному мною Кисловодскому приюту, я совершенно ясно мог себе представить, что происходило на местах в земском и городском хозяйствах, о бедствиях которых, вследствие безденежья, и отсутствия сильной помощи от центральной власти, мне приходилось слышать со всех сторон.

    Восстанавливались поспешно старые органы; вернее, названия их, без старого делового содержания; это только подрывало в глазах населения авторитет восстанавливаемых учреждений: стоит ли за них бороться, когда все равно живется скверно? А силы принуждения, настойчивой жестокости, только и дающей победу в гражданской войне, если нет возможности произвести магические преобразования, у наших южных правительств не было.

    Я не берусь, и это не входит в задачи моих записок, давать очерк причин, погубивших добровольческую армию. Мне хочется только поделиться своими обывательскими впечатлениями, которые, как лишний штрих, могут оказаться не бесполезными для будущих историков, при разборке ими разнообразных материалов о движении, возглавленном именами Корнилова, Алексеева, Деникина.

    Вернувшись в Ростов, этот всегда мне не симпатичный, безвкусный город торгашей, а теперь особенно грязный и беспорядочный, я очень скоро потерял способность быть оптимистом.

    Я чувствовал, что в лице Деникина Россия имеет безупречно чистого честного гражданина. Его речи, по образности и силе их, напоминали столыпинские. Но какая же программа, кто исполнители ее? Ни того, ни другого уловить нельзя было. У врагов и совершенно ясная, утопически-безумная, но конкретная программа, и исполнители, действующие террором.

    Здесь же не монархизм, но масса монархистов, не социализм, но масса утопически-лживых писаний в прессе, с обычными нападками на буржуазию, черносотенство реставраторов и т.п. Здесь были хотя и не большевики, но люди взаимно не объединенные и друг другу не верящие.

    В первые же дни по прибытии в Ростов я из какого-то местного листка узнал, что во главе Красного Креста стоит «старорежимное лицо, которое давно пора удалить», что это лицо «проделало в Одессе темную спекуляцию с сахаром» и т.д., и т.д.

    Это писалось о таком деятеле, как Иваницкий; разные самостийники верили газетным сплетням и злорадствовали, что во главе Всероссийского Красного Креста — «нечестный черносотенец».

    Все они крали, брали взятки, но поднимали чрезвычайно радостно шум, если о старорежимном деятеле распускался прессой какой-то неблагоприятный, хотя бы и ни на чем не основанный слух. Никаких опровержений, никакого преследования клеветников, и клевета ползла и отравляла граждан. Терялась вера в свои учреждения, ими не дорожили, при них сплетничали, как некогда при Царе.

    Большевики в таких случаях расстреливали, так как чувствовали себя на войне, наши правители улыбались: «стоит ли обращать внимание на каждого газетного писаку?». В составе правительства были хорошие, умные и честные люди, но большинство совершенно не отвечало тем требованиям, которым должны удовлетворять деятели смутного времени, — в них не было ни смелой инициативы, ни силы воли.

    Достаточно было посмотреть на расслабленную фигуру министра внутренних дел — Несовича*, чтобы потерять веру в деникинское правительство. В прошлом — хороший судебный оратор, образованный юрист, и больше ничего.

*) НЕСОВИЧ

    Такой министр возможен в какой-нибудь маленькой республике, в Швейцарии, в государстве с вполне налаженной жизнью, но во время гражданской войны — это просто недоразумение, не знаю какими причинами объяснимое.

    Другой ответственный портфель — юстиции принадлежал либеральному мировому судье Челищеву*, который за общими либеральными фразами терял понимание действительности; например, в обстановке общего развала верил в справедливость тюремного заключения, когда содержание арестанта обходилось ровно столько же, сколько содержание любого чиновника министерства, когда тюрьмы по недостатку кредитов разрушались, представляли из себя заразные очаги и т.д., и с негодованием отвергал мысль о расстреле воров, грабителей и т.п., стараясь, при случае, тяжких преступников передавать на усмотрение военных властей, лишь бы гражданская юстиция и в обстановке военного времени хранила все заветы правосудия, установленные либеральным кодексом.

*) ЧЕЛИЩЕВ Виктор Николаевич (?)(1870—1952) — масон, русский общественный деятель, писатель, журналист, мемуарист из рода Челищевых. В 1917 г. председатель Московской судебной палаты и совета Всероссийского союза юристов, возглавлял отдел юстиции Особого совещания при армии Деникина; в 1920-е гг. председатель Демократического объединения русских эмигрантов; автор книг «Алёшка Чураков» (Белград, 1926) и «Охотники». Отец винодела Андрея Челищева.
Сын помещика Калужской губернии. Детство провёл в имении Бутовка около Боровска. В 1881—1889 годах учился в Калужской классической гимназии. В 1893 году окончил юридический факультет Московского университета.
Гласный Боровского уездного земства. С 1896 года на службе в Московской судебной палате. 20 лет, в 1898—1916 участковый мировой судья в Москве. В 1906—1917 годах мировой судья Симоновского участка в Москве. В 1909 надворный, в 1913—1915 коллежский, в 1916—1917 статский советник. В 1913—1917 член Московского отделения Русского технического общества. В 1914 член Московского общества патроната над несовершеннолетними, непременный член отдела городского и земского самоуправления Московского отделения императорского Русского технического общества при Московском университете. Член Совета (правления), затем товарищ председателя Московского юридического общества. С 1916 председатель Московского съезда мировых судей (столичного мирового съезда). В 1916—1917 годах гласный Московской городской думы.
Член Партии народной свободы. Предлагался А.Ф. Керенским на пост старшего председателя Московской судебной палаты, первоначально отказался занимать этот пост, но затем согласился, занимал его с 22 марта по октябрь 1917 года.
В 1917 году председатель правления Всероссийского союза юристов. Работал в юридическом отделе Союза городов и Земском союзе, в Национальном центре. Член Главного комитета Всероссийского земского союза. Друг Ф.Ф. Кокошкина, В.А. Оболенского, С.Д. Урусова, А.Р. Ледницкого, В.А. Маклакова. В 1917—1918 годах член Совета общественных деятелей.
В 1918 член (правления) Национального центра в Москве. Послан этой организацией в ноябре 1918 года на юг России. С декабря (ноября) 1918 по декабрь 1919 (февраль 1920) возглавлял управление (начальник управления) юстиции Особого совещания при главнокомандующем Вооружёнными силами Юга России А.И. Деникине; руководил также работой Донского правительствующего Сената. В июне 1919 представитель Главнокомандующего Вооружённых сил Юга России в Конференции Казачьих Войск.
В 1919 председатель комиссии по разработке аграрного проекта (межведомственной комиссии для рассмотрения проекта земельного положения при Особом совещании). Член комиссии по формированию гражданской власти при Особом совещании. Заместитель председателя Особого совещания А.С. Лукомского. 16 декабря 1919 года вместе с рядом других политических деятелей предлагал А.И. Деникину распустить Особое совещание и заменить его советом при главнокомандующем. Обер-прокурор 1 департамента Сената при П.Н. Врангеле.
Эвакуирован из Новороссийска. Летом 1920 года в Константинополе, на острове Лемнос. В ноябре 1920 года эмигрировал в Югославию. 2 января 1921 года группа из 55 русских эмигрантов создала Колонию русских беженцев в Кралевце, стал её председателем; в сентябре эмигранты переехали в город Осиек. В 1924—1929 годах чиновник Министерства юстиции в Белграде. Прозаик.
1 октября 1925 года стал членом-основателем Союза русских писателей и журналистов в Югославии, в 1926—1931 годах товарищ председателя этого союза, с 4 октября 1931 года его почётный член. В 1926 один из редакторов издания этого союза — «Призыв» (вместе с Е.В. Аничковым, М.П. Чубинским и др.).
Один из редакторов белградской газеты «Россия». Член правления Зарубежного союза русских писателей и журналистов. Организовал в Белграде вечера Живого альманаха. Член организационного бюро 1 Конгресса русских заграничных писателей и журналистов, проходившего в Белграде, избран на этом съезде членом правления Зарубежного союза русских писателей и журналистов (1928). Издал в Белграде сборник рассказов «Алешка Чураков» (1926). Представитель Русского зарубежного исторического архива (Прага) в Белграде. Председатель правления Национально-демократического объединения русских беженцев в Белграде. В 1928 году был посвящён в масонство в белградской ложе «Побратим», её член до отъезда из Югославии. В 1930—1931 годах служил в Генеральной дирекции государственных железных дорог.
В 1931 году переехал в Чехословакию. Товарищ председателя Союза русских писателей и журналистов в Чехословакии. С 1932 году член совета Русского зарубежного исторического архива (РЗИА) в Праге. В 1934 приехал в Париж, член совета партии «Крестьянская Россия». Член Московского землячества (с 1934), член его правления (комитета) (с 1938), выступал с докладами на собраниях.
С 1934 член, затем товарищ председателя, в 1935—1945 годов член правления Союза русских судебных деятелей во Франции, выступал с докладами в этой организации. В 1935 выступал с докладами в кружке «К познанию России». Член Союза русских дворян. Участник литературных вечеров, проводимых Русским народным университетом (1935—1940), читал здесь лекции. Устраивал ежегодные литературные вечера в Париже, на которых читал свои рассказы (1936—1938). Подготовил к печати сборник рассказов «Тени прошлого» (1936). Сотрудничал в журнале «Иллюстрированная Россия», газете «Доброволец» впоследствии — в журнале «Возрождение».
Во время Второй мировой войны вместе с В.А. Оболенским входил в «Клуб стариков». В 1945 уехал из Франции в США, жил в Калифорнии. Похоронен на Сербском кладбище в г. Колма окр. Сан-Франциско. Его воспоминания публиковались в «Новом журнале» (1988). В 2005 г. внук передал его архив в московскую библиотеку «Русское зарубежье».

    О финансовой политике я уже упоминал вскользь. Рубль поднимали сокращением выпуска бумажных денег, не считаясь с жизненными потребностями. Мне говорили, что в Киеве по безденежью погиб один детский приют, который при большевиках имел массу, хотя и дрянных, но все-таки нужных на ежедневное довольствие детей, денег.

    Я лично решил не идти на государственную службу, так как она не могла, в описанной мною обстановке представить какой-либо интерес, но небольшого относительно жалования по должности члена Главного Управления Красного Креста не хватало на жизнь, и я взял, по предложению С.П. Шликевича, место заведующего контролем в Комитете Земского Союза.

    Это обеспечивало мне довольно плохой стол и холодную комнату, впрочем, при мало обременительной, но зато и достаточно скучной, работе. Предложение места в составе правительственных учреждений я получил, еще будучи в Кисловодске; мои приятели рекомендовали меня начальнику (министру) продовольственного управления Маслову — некогда известному либеральному оратору от оппозиции в Орловском земстве. По словам лиц, близко соприкасавшихся с ним, он был настолько неподотовлен к большой организационной работе, что ему хотели дать помощника из опытных чиновников старого режима. Я понятия не имел о продовольственном деле, которым никогда не занимался, а потому, естественно, не считал себя пригодным к продолжительной ответственной должности.

    А.В. Кривошеин, с которым я советовался по этому поводу, самым решительным образом был против того, чтобы я брался за незнакомое дело в переживаемое тяжелое время. Тем не менее, меня заставили посетить Маслова, говоря, что он сумеет меня убедить. Я зашел однажды к этому министру, объяснил ему причину моего прихода и заявил, что я категорически отказываюсь принять назначение. Он на это сказал: «Очень жаль», и этим все его доводы были исчерпаны.

    Мне всегда казалось, что в новой формации министры были несколько преувеличенного мнения о привлекательности для нас, старорежимных чиновников, тех или иных постов с громкими названиями; им была как-то мало понятна наша психология, заставлявшая нас предпочитать более интересное и подходящее дело внешним служебным отличиям.

    Так как мне говорили о нежелательности полного моего уклонения от государственной службы, дабы, вследствие перерыва в ней, не лишиться выслуженных прав, я, благодаря любезному согласию министра земледелия А.Д. Билимовича*, был назначен представителем этого ведомства в Земельном Банке, но в заседаниях его совета ни разу не успел побывать.

*) БИЛИМОВИЧ А.Д.

    Праздники Рождества Христова и день нового, 1920, года, я провел уже в вагоне, эвакуируясь сначала в Екатеринодар, оставивший по себе впечатление еще более грязного города, чем Ростов, а затем в Новороссийск. Вся бездарность деникинского правительства ярко выразилась в обстановке и усилиях эвакуации Ростова. Необходимость ее для чего-то скрывали, план перевозок составлялся отдельно и не согласованно по гражданскому и военному ведомству, Красному Кресту почему-то было воспрещено вывозить заблаговременно довольно богатый его склад, и если бы не инициатива Главноуполномоченного, С.Н. Ильина*, тайно погрузившего и отправившего склад, его многомиллионное имущество погибло бы для добровольческой армии. Мало того, когда этот склад очутился у станции Армавир, Управление военных сообщений, на запрос коменданта станции, что делать с вагонами склада, не нашло более остроумного выхода, как телеграфировать распоряжение о выгрузке вагонов в месте их стоянки, т.е. в открытом поле, как будто бы запас дорогих медикаментов, инструментария и проч. имелись на юге России в громадном количестве.

*) ИЛЬИН С.Н.

    Основанием для такого распоряжения являлось только то формальное соображение, что краснокрестное имущество не значилось в эвакуационном плане военного ведомства. Комендант станции оказался более вдумчивым человеком и не исполнил распоряжения начальства, дав направление нашему складу в Новороссийск.

    К чинам судебного ведомства, которые, в случае оставления их в Ростове, обрекались на смерть, отнеслись при эвакуации в том же духе, как к имуществу Красного Креста. Это ведомство могло гордиться такими героями гражданского долга, как, например, судебный следователь, бежавший из уездного города перед приходом большевиков и вынесший в Ростов на плечах все важные дела и ни одной собственной вещи.

    И вот чины эти до последнего дня сидели в поезде без локомотива у ст. Ростов. Мой брат разделял общую участь своих сослуживцев и рассказывал мне кошмарные подробности их эвакуации, которая так его разочаровала в местных правителях, что он немедленно, по прибытии в Новороссийск, эмигрировал за границу, несмотря на крайне бедственное материальное положение.

    Новороссийск — это была явная агония добровольческого дела. В вагонах, главным образом в теплушках, на железнодорожных путях, проживало здесь население в несколько тысяч человек — целый новый город. Все это население было во власти вшей — разносителей заразы сыпного тифа.

    Мест в лечебных заведениях не хватало, большинство болело по квартирам, в вагонах, там же и умирало. Иваницкий лично руководил организацией заразных лазаретов Красного Креста, часто обходил больных, хлопотал об отводе помещений.

    Медико-санитарный материал имелся в нашем распоряжении в достаточном количестве, но военное ведомство всячески стесняло нашу деятельность, ставя затруднения с предоставлением помещений. Вообще чувствовалось ясно, что Красный Крест только терпим, но не оценивается во всем его полезном значении. Между тем, трудно себе представить, что происходило бы в Новороссийске без сохраненных наших запасов и наших врачей и сестер.

    Особо энергичную деятельность развил доктор Ю.И. Лодыженский*, по инициативе и под ближайшим руководством которого были организованы дежурства врачей и сестер. Для посещения больных на дому, с оказанием им необходимой медицинской помощи.

*) ЛОДЫЖЕНСКИЙ Ю.И.

    Однажды, поздно вечером, ко мне пришла из города (я жил на другой стороне залива в Стандарте) жена моего сослуживца, В.Н. Хрусталева; он заболел сыпняком, она же только что оправилась от этой болезни. Худая, истощенная, бледная, совершенно окоченевшая от холода, так как свирепствовал дикий местный норд-ост, а у нее не было никакой теплой одежды, — она пришла за помощью.

    В вагоне Иваницкого ей дали на обратный путь одеяло; на другой день Хрусталева посетил дежурный врач. В маленькой комнатке, без прислуги, с воспаленным лицом и в полубредовом состоянии, В.Н. просил меня только об одном — не оставлять его жену в Новороссийске. В госпиталях не было мест, и он всю свою болезнь проделал в своей комнате. Когда у него сделалось какое-то послетифозное осложнение, удалось поместить его в один из прекрасных краснокрестных хирургических госпиталей, в котором он и был благополучно эвакуирован заграницу.

*) ЗНОСКО-БОРОВСКИЙ А.А.

    Другой мой сослуживец по ведомству землеустройства, А.А. Зноско-Боровский* погиб от тифа в несколько дней. А.Д. Билимович, оценив, по должности министра земледелия, деловые и душевные качества этих людей, принимал в их судьбе живое и доброе участие. Однако, не зная той обстановки, в которой по вине, главным образом, деникинского правительства, приходилось работать Красному Кресту, он написал мне, живо задевшее меня письмо, содержавшее в себе упрек в том смысле, что, хотя бы для сослуживца моего по Красному Кресту Х., следовало бы найти койку в госпитале.

    Эти физические мучения товарищей моих по службе, их нищета и болезни, да продиктованный добрыми чувствами, но несправедливый упрек их нового сослуживца были последним моим впечатлением на родной земле. В этом как бы выявлялась вся обычная судьба старорежимного чиновника: отсутствие корысти и подверженность легкой критике со стороны.

    В конце февраля наше Временное Главное Управление, в согласии с Комитетом Земского Союза, во главе которого стоял А.С. Хрипунов, вместо уехавшего С.П. Шликевича, постановило продолжать работу на русской территории до последней возможности, пока будет продолжаться деятельность добровольческой армии.

    Решено было только разгрузить Управление, и части его персонала, во главе со мною, было разрешено эвакуироваться, несколько же человек, во главе с Иваницким, остались в Новороссийске и затем переехали в Крым, где исполняли свои обязанности вплоть до эвакуации.

    Мне было предложено подготовить почву для возможной работы нашего центрального органа в Сербии. 1 марта, под затихающую метель и при сильном еще все-таки норд-осте, я стоял с моими сослуживцами на палубе парохода «Николай Чудотворец» и смотрел на берег России до тех пор, пока можно было его отличить от моря и неба. В душе я увозил тяжесть многих разочарований и сомнений; для сохранности тела я имел всего только тридцать тысяч так называемых «колокольчиков» — бумажных денег добровольческой армии.

    Будущее было совершенно неизвестно и неуверенно. Но судьба заграницей милостиво отнеслась к моему телу: два года с лишним оно было в общем сыто, одето и не страдало от голода. Что же касается души, то ее переживания на чужбине хранятся мною еще пока в голове и сердце и не переданы бумаге. В этих новых переживаниях вне родины самое ценное — это укрепление веры в талантливость и творческую способность русских людей; видеть этого не хотят только слепцы, не замечающие, как безропотно и красиво на самых разнообразных поприщах зарабатывает русский беженец: словом, пером, пением, музыкой, кистью, всевозможными науками, ремеслами и проч., и проч. Не видят этого также те, кто единичные случаи нравственного падения любят обобщать, а главное — кто не способен ни к каким сопоставлениям и сравнениям. Остаться глубоким националистом в изгнании — это значит принадлежать к бесспорно великой нации.

Источник: Владимир Федорович Романов. Старорежимный чиновник Из личных воспоминаний от школы до эмиграции 1874–1920 гг.

Глава 106. СОЮЗ ДОНА, КУБАНИ, ТЕРЕКА
   
    "...В июле месяце в Новочеркасске под председательством атамана Каледина было собрано совещание, посвященное этому вопросу (о союзе Дона, Кубани и Терека - Л.С.). От Кубани присутствовал я (А.П. Филимонов)  и К.Л. Бардиж; от терцев были атаман Караулов и член правительства Ткачев, прибыли также донские и астраханские калмыки во главе с князем Тундутовым. Донское правительство в совещании участвовало полностью. Докладчиком был Митрофан Петрович Богаевский.

    Каледина я немного знал раньше, когда он был начальником Войскового штаба при Войсковом атамане Самсонове в 1907 году, а Богаевского видел в первый раз. Каледин значительно постарел, что бросалось в глаза, особенно, когда он задумывался, а это случалось с ним очень часто, даже во время совещания. Лицо его делалось утомленным и очень грустным, сам он весь как-то опускался и делался сутуловатым. Это был человек до крайности переутомленный. Но когда Алексей Максимович говорил, он выпрямлялся, лицо делалось приветливым, голос звучал твердо и ощущение его болезненности проходило. Все, что говорил Каледин, было просто, умно и практично. Он был в ореоле боевой славы, и слушали его все внимательно, стараясь не проронить ни одного слова.

    Совещание под его председательством протекало солидно и спокойно. Только молодой и жизнерадостный М.А. Караулов вносил в совещание тон оживления и веселья. Выступления его всегда отличались своеобразностью, крайней решительностью и неизменно сопровождались предложением совершенно законченной, хорошо средактированной резолюции. Но когда Каледин и другие члены конференции основательно разбивали доводы М. А., то он так же быстро предлагал новую компромиссную резолюцию, не менее первой красиво и ясно изложенную.

    В центре общего внимания был также и помощник Войскового атамана Митрофан Петрович Богаевский — донской Златоуст. Роль докладчика не давала М. П. простора развернуть своих красноречия и темперамента. Но все же в его манере говорить чувствовался мастер слова — человек с искрой Божией. Замечательно было его отношение к атаману — почтительно-нежное, без всякого оттенка заискивания, любовное, сыновье.

    Я завидовал донцам, что у них есть такой атаман, и завидовал Каледину, что у него такой помощник. Конференция была закончена при полном единодушии всех ее членов. Решено было составить особую комиссию по разработке положения о «Юго-Восточном союзе», для чего каждое Казачье Войско должно было прислать в Новочеркасск специальных уполномоченных.

    Разъезжающиеся по домам делегаты верили, что «Юго-Восточный союз», возглавляемый генералом Калединым, создаст надежный оплот против бушующей и бунтующей Великороссии. От Кубани в числе других уполномоченных в комиссию попал и Иван Макаренко. Это его очень устраивало, так как второстепенное положение на Кубани не удовлетворяло его. Я же был очень доволен, что дело «Юго-Восточного союза» потребовало выезда из Екатеринодара Макаренко, и работа без него пошла много спокойнее.

    Я не буду останавливаться на работе так называемого областного совета, выделенного областным съездом в качестве контрольного и законодательного аппарата и периодически собиравшегося в Екатеринодаре. Председателем его был избран Н.С. Рябовол.
   
    Это была самая бессовестная говорильня. Я теперь не могу припомнить ни одного сколько-нибудь значительного момента в жизни совета, ни одного красивого жеста, ни тем более ни одного плодотворного, разумного распоряжения этого органа власти. Бесконечные споры, пререкания, пересуды и ссоры составляли единственный и постоянный предмет длительных заседаний этого учреждения.

    Деятельность исполнительного комитета и областного совета, поглотивших громадные областные средства на свое содержание, не оставила по себе никаких следов, а у лиц, принимавших в них участие, могли сохраниться только жгучий стыд и раскаяние. Все чувствовали необходимость реорганизации власти и с нетерпением ждали сентябрьской казачьей Рады.

    В сентябре начали съезжаться в Екатеринодар представители фронта и представители разных войсковых комитетов. Первенствующую роль пока всюду играли Офицеры, а на частных казачьих собраниях в большинстве случаев они же и председательствовали. Выяснилась безусловная необходимость избрания Войскового атамана, тем более, что донцы и терцы уже имели своих атаманов. Было ясно, что военная партия будет играть значительную роль в Раде. Группа — Макаренко, Рябовол, Манжула и другие — не надеялась провести своего кандидата в атаманы, а потому энергично принимала меры к его обезврежению и составляла проекты положения о будущей власти, в котором всячески урезывала роль атамана, который должен был «атаманствовать, но не управлять». В описываемое время еще и помину не было о том течении, которое впоследствии вылилось в самостийничество.
   
    Происходило только соперничество между двумя половинами казаков: «черноморцами» и «линейцами». «Черноморцы», ведя свою генеалогию от запорожцев, несколько свысока смотрели на «линейцев», пришедших с Дона, и еще в дореволюционное время всегда старались играть первенствующую, роль в делах Войска, что им в значительной мере и удавалось со времени назначения наказным атаманом генерала Бабича — «черноморца» по происхождению.

    Все высшие должности по управлению Войском были заняты «черноморцами». «Линейцы» волновались, немного роптали по станицам, но рознь эта мало отражалась на жизни казаков, а в строевых частях совсем не чувствовалась. Но выборы атамана должны были обострить и действительно обострили эти взаимоотношения. Возможными кандидатами со стороны «черноморцев» являлись К.Л. Бардиж и Генерального штаба генерал Кияшко, находившийся в Туркестане.

    Но Кияшко был очень правых, «черносотенных» политических убеждений и передовыми «черноморцами» не выдвигался. Популярность Бардижа значительно упала за время его сотрудничества в роли комиссара с областным исполнительным комитетом, но все же он являлся самым приемлемым для вожаков «черноморцев» кандидатом. Необходимо было устранить формальное обстоятельство, которое могло помешать выставлению этой кандидатуры.

    Бардиж был правительственным комиссаром, и совместительство этой должности с должностью атамана могло быть поводом касации выборов, и, кроме того, возникало опасение, что многие сторонники Бардижа предпочтут видеть его по-прежнему на высоком посту комиссара.
   
    И вот на одном из первых заседаний собравшейся Рады, председателем которой был избран Рябовол — личный друг Бардижа, К. Л. выступил с заявлением, в котором, перечислив свои заслуги перед краем, сообщил о своем намерении сложить полномочия комиссара. Представители «линейцев», разгадав этот шахматный ход Бардижа, шумно стали просить К. Л. остаться, ссылаясь на опасность появления нового, неизвестного казакам комиссара.

    К «линейцам» присоединились не понявшие подоплеки дела «черноморцы». Тщетно Рябовол пытался намекнуть Раде, что Бардиж не совсем оставляет Кубань и что «с почтенным Кондратьем Лукичом мы можем встретиться на другом поприще». Рада бурно просила Бардижа не оставлять комиссарство. На этот раз овация не доставила никакого удовольствия К. Л. и, обменявшись с Рябоволом кислыми взглядами, он ни с чем сошел с кафедры.

    Но недели через три, накануне дня, назначенного для выборов атамана, К.Л. Бардиж повторил свое заявление на этот раз в самой категорической форме, прибавив, что об уходе он телеграфировал Временному правительству в Петроград. Теперь Бардиж и Рябовол шли уже в открытую, и все знали, что завтра избирательная урна Бардижа будет стоять на столе.
   
    «Линейцы» выставили мою кандидатуру, а «черноморцы», кроме Бардижа, указали на Кияшко, согласие которого испрошено не было, но предполагалось (вполне, впрочем, основательно), что он не откажется. Шансов у «черноморских» кандидатов было мало, но они нужны были, чтобы лишить «линейского» кандидата торжества единогласного избрания. Результаты выборов были новым ударом для самолюбия К.Л. Бардижа — он получил избирательных шаров значительно меньше, чем Кияшко. Политическая карьера бессменного кубанского думского делегата была определенно закончена. Он это понял и уехал к себе на хутор, где занялся сельским хозяйством...".

Источник: Филимонов А.П. Кубанцы (1917–1918 гг.) // Берлин: «Белое дело», 1927.
   
Глава 107. КОВАЛЕВ

    Поздно вечером возвращался Ковалев из чайной, невольно остановился около длинных коновязей и подвод. Большая группа казаков сумерничала после ужина и небольшой выпивки. Дальний свет из высоких стрельчатых окон освещал обступивших одну подводу, а на подводе громко спорили. До того увлеклись, что не обратили на подошедшего никакого внимания. Речь-то шла о новом, только что избранном атамане Каледине — первом за двести лет выборном, а не наказном. Революция, сказано было, освободила народ, а споры не прекращались — будет ли толк от этой «свободы»?

    Один сказал так, что свобода, она больше безземельных касается, и чтобы в мире жить и дальше, то неплохо бы поделиться и землей, и угодьями с местным крестьянством, с каким свыклись уж за долгие годы, а многие и переженились, мол. Другой кинулся на него чуть ли не в драку:

— Ты соображаешь, дурья твоя башка, что за нашим мужиком, исконным, и вся остальная Расея полезет? Ты как это думаешь?

    Третий, желая примирить, размашисто почесал под рубахой, прогудел усмешливо:

    — Не-е, братцы... То, што вокруг революция... Это пущай, и Советы — пущай, мы в них тоже кого надо выберем, и не супротив народной власти. А што касаемо земли обождать малость надо. Разделят помещикову да монастырскую земли, а потом и за наши наделы примутся. А с чего кормиться-то?

    — Ну вот втолкуй ты ему!

    — Да нечего с нас брать-то, — выкрикнул первый. — Подумаешь, казаки! Паны — на троих одни штаны!

    — Гляди, продешевишь так-то! — проник откуда-то из-за подводы, как будто из-под колеса, сиплый басок. — Прокидаешься кровным, дура! Чужого на квартеру впустишь, так он тя в один оборот голым оставит, да ишо и насмеется над тобою: какой ты неказистай да богу противнай, шалава.

    — Чего эт ты? — удивился такой озлобленности казачок, предлагавший справедливый паритет с иногородними.

    — А то што — темный, неумытый мы народ. Не про станичный юрт надо думать, а про то, как от врага смертного избавиться. Какой на самый горб может залезть вроде Гришки Самозванца. Жиды да явреи всякие, какие Европией завладели, крутят-вертят, как хотят, и к нам тожа норовят!

    Казаки замолкли, оторопев, потом добродушный, продолжая чесать под рубахой, хмыкнул в недоумении:

    — Какие жиды, откуль? Чего ради?

    — Откупщики, процентщики, монополии разные! Не слыхал? Не одну державу уж по ветру пустили!

    Какой-то моложавый, длинный, под стать Ковалеву, казак весело присвистнул и кинул подальше от подводы и мелко растрясенного сена заискривший окурок:

    — Конец свету подходит, братцы! Жиды да монополии! Монополька водкой торгует, тебе-то какая беда!

    — «Конец!» Да у тя и начала-то в башке не было, ветряк чертов! — опять сипло отозвался голос из тьмы. — Тут, можно сказать, в петлю голову просовываешь, а он — про водку. Монополия это, брат, не трактир тебе, это уздечка покрепче!

    — Так ведь и слыхом не слыхали про таких!

    — Ну, так послухай. А не сбивай с ума других. Глаголь дурной, ты погляди по городам, кто у нас жирует-то!

    — Да ты-то чего мелешь, умная голова? И ты ведь дальше хутора носа не показывал!

    — Я — от людей! Чего слыхал, то и говорю! Они, иуды, давно уж на христианской крови свои пышки замешивают, а нам и байдюже, нам бы в кабак да к Анисье под сарафан! Было дело, и в тюрьму за такое подобное их сажали, так выкупились ведь, аспиды, откупились! Золота у них возами, лопатой гребут, всей Европией крутят-вертят, как хотят, вот ты тут и почеши в затылке!

    Не туда уходил разговор, затеянный на ночной площади Новочеркасска про генерала Каледина, революцию и свободу. Ковалев подошел ближе и попросил закурить, хотя табака старался, по обыкновению, избегать. И, улучив паузу в разговоре, заметил как бы между прочим:

    — Не о том толкете воду, станичники... В сторону уходите. Насчет христианской крови в чужом тесте — это жандармы тогда придумали, чтобы народ по городам стравить. Точно. Чтоб не сговорился народ по правде, надо его ожесточить изнутри, один на другого. Вот и придумали затравку про христианскую кровь. Об этом тогда ж и газеты писали, и приговор был оправдательный.

    — Ха, га-зеты! — не согласился казак. — Так газеты у нас ими ж все и закуплены! Газетам верить, так совсем голым окажешься!

    — Поверь тогда генералу Каледину, раз больше некому, — сказал Ковалев с вызовом.

    — Что ж, генерал-то хоть свой, природный казак, — сказал тот, что соглашался на «народную власть», но — без передела земли. — А эти книжные доброхоты да сицилисты поналезут во все щели, вот тоды и закашляешь, милый, хуже прошлогоднего!

    — И самого тебя на колбасу пустят, и ни один аблакат посля концов не найдет! — засмеялся кто-то сторонний.

    — Из меня колбаса не получится, — сказал Ковалев, посасывая цигарку с легкостью, без затяжки. — Я из костлявых, станичники. И насчет социалистов сам здравое понятие имею.

    Заинтересовались, и один спросил не без подковыра:

    — А ты, дядя, случаем, сам-то... не из Европии? Али, может, этот, как его — паритет?

    — Нет, братцы, я свой. Только дальний, с Медведицы, — сказал Ковалев.

    — Какого полка?

    — Атаманского. Лейб-гвардии.

    — Хо?

    — Девятьсот четвертого года призыва, при чем тут «хо»? Урядник, делегат круга.

    Возникло замешательство, потом кто-то предложил служивому место, Ковалев вкратце разъяснил все, что считал уместным в данное время, про социал-демократов, но беседа что-то не пошла. С одной стороны, на этот съезд подбирались по станицам только старые казаки, преимущественно из состоятельных, а то и завзятые нагаечники из старослужилых, кроме того, и устали люди за время съезда, утомили их длинные и непонятные доклады, пустые толки и перетолки. Не докурив горькой цигарки, Ковалев встал с мягкого воза, отряхнул солому со старых суконных шаровар с лампасами, сказал под самый уход:

    — Советую, братцы, зорче глядеть кругом да проникать в корень трудовых интересов. А дурные толки и слухи не перемалывать, а то они вас не в ту сторону уведут. Не надо распри по России, также и у нас нужна справедливость.

    — Это, конечно, так... — уклончиво вздохнул кто-то.

    Разговора не вышло, думал Ковалев, также, впрочем, как и на самом съезде. Там на трибуну тоже выпускали только угодных Каледину, а здравые голоса шли только от фронтовиков, да и то в самом малом числе. Автономов да еще, к примеру, войсковой старшина Миронов — эти будто с «Окопной правды» брали тезисы, да еще молодой подхорунжий Кривошлыков поддержал их от души. Возмущенный и по-детски чистый голос его до сих пор еще звучал в ушах («...трудовое казачество пойдет одной дорогой с пролетариатом России! Я не допускаю мысли, что старое вернется — лучше тогда умереть!») — но сил было явно маловато.

    Ковалев вообще-то не собирался даже являться на этот съезд в Новочеркасск, но в окружкоме партии думали по-иному. Там советовали отправиться на съезд, хотя бы затем, чтобы полнее узнать расстановку сил, а после доложить обо всем в Ростове, в областном комитете.

    ...Александровск-Грушевский поезд проходил на Ростов ночью. Усталый, хмурый, с жестко стиснутыми, обескровленными губами, Ковалев продремал на нижней полке, будто провалившись в беспамятство, не видя никаких снов, а наутро уже ходил по незнакомому городу, вчитывался в объявления на афишных тумбах, искал комитет. Купил у парнишки-разносчика газету «Наше знамя» и в ней прочел адрес редакции. Редакция и ее издатель — Ростово-Нахичеванский комитет РСДРП (б) — помещались в красивом белом здании-ротонде, в городском саду, то есть самом публичном месте.

    У порога — вероятно, случайно — сошлись и стали подниматься рядом с подтянутым молодым офицером в погонах поручика. Видя, что Ковалев — в казачьей одежде и без всяких знаков различия — не собирается козырять, офицер придержал шаги, справился: «Вы — сюда?» — и дружелюбно протянул руку:

    — Поручик Арнаутов*. Из гарнизонной комендатуры.

    — Будем знакомы, — Ковалев назвал себя. — В комитет?

    — Да. Пригласили, знаете...

    — Это хорошо. Без военной секции нельзя, — кивнул Ковалев.

    Несмотря на ранний час, почти все члены комитета были в сборе. Приходу двух военных обрадовались, каждый из здешних товарищей подходил, здоровался, называл себя. Многие, как и Ковалев, только вернулись из тюрем и ссылок, на исхудавших лицах радостно ходили улыбки, блестели глаза. Он здоровался, старался запомнить каждого.

    — Васильченко... Семен Филиппович*), председатель комитета. — Одна огромная черная борода, усы вразлет — не подпольщик по виду, а какой-то «атаман Чуркин» либо партизанский полковник времен Отечественной войны... Хохол, с виду крепкий мужчина, недаром он тут и председатель.

    — Френкель*)... Редакция газеты «Наше знамя». Читали, конечно? — Живые выпуклые глаза смотрят из-за толстых стекол пенсне, а губы безвольны и плаксивы, как у человека, страдающего желудочной болезнью. Но репортер — грамотей, это для Ковалева область, почти что заповедная...

    — Чепцов*) только из ссылки. — Это ростовский мастеровой, большевик с девятьсот пятого, как и Ковалев. Об этом говорить нечего, на морщинах лба все написано глубоким резцом.

    — Жаков*). Секретарь комитета.

    — Петр Блохин*), не узнаете? — Дородный, представительный человек — полная противоположность какой-либо аналогии с фамилией... Бывает иной раз, что карлик носит фамилию Великанова, а большой, мощный и самовитый товарищ прячется под мелкой фамилией Блохина...

    — Узнаю, как же! На какой это мы пересылке рядом лежали? Свердлин Григорий! Отчего же сейчас-то под псевдонимом? Не хотите снять?

    — Привык как-то, не хочется уже. Петр Блохин, Григорий Свердлин — какая разница? — Человек улыбался дружелюбно, воспитанно, чуть-чуть жестикулируя сильными, короткими руками. Но жизнь была, как и у Ковалева, видно, не простая: целый рот вставных зубов, последствия северной цинги в каком-нибудь Туруханском крае...

    Блохин-Свердлин передал Ковалева чуть ли на с рук на руки длинному — едва ли не вровень с самим Виктором Семеновичем — облезлому солдатику в потрепанной австрийской шинельке и картузе-финке, придававших ему нездешний, странноватый вид. Солдатик и был нездешний, бормотал несмело и как-то виновно:

    — Мельхиор, интернационалист, Аустрия... Простить, еще плоко ковору по-русски, но будь-ем э-э... цузамен работай?! И, и, арбайтен, арбийтен, тофарищ!
   
    — Ну, хорошо, хорошо, — усмехнулся Ковалев, не скрывая волнения от встречи с давним поэтапником Блохиным-Свердлиным, радуясь всем другим товарищам, с которыми придется работать теперь совместно, да и не только работать, но, возможно, и стоять под пулями плечом к плечу, как стояли когда-то они на баррикадах в девятьсот пятом. Рад был и тому, что в комитете привечают военных, в лице представителя городской комендатуры поручика Арнаутова, но и австрийского военнопленного, в этом — залог будущего социального и межнационального мира, как в теории...

    А это — кто?

    В уголке сидел и улыбался открыто еще один мужчина в расстегнутом широком зипуне и казачьей фуражке, ждал своей очереди поручкаться с земляком Ковалевым. Обличье было до того местное, что Ковалев с довольной усмешкой обнял станичника:

    — А говорили, что тут казаков нету?

    — Ну как же! Во всяком ковчеге должен же быть и наш брат! — И представился: — Иван Тулак*), урядник бывший, только что из Енисейской губернии, браток! Не одним ли эшелоном ехали?

    — Все может быть! — рассмеялся Ковалев. И тут заметил еще Гроднера*), недавнего своего знакомца но Каменской, тоже из окружного комитета, широкоплечего, мощного мужчину.

    — А вы, Гроднер, вроде того ежа из сказки, что однажды зайца на спор обогнал! Когда успели прибыть?

    — Все шутите, Виктор Семенович? Не надо было в Новочеркасске задерживаться, вот бы и не отстали, — сказал Гроднер, почему-то не принимая шутки. — Рассказали бы лучше, как там ваш казачий форум проходил. Вы же прямо оттуда?

    — Да, да, Ковалев! — окликнул издали бородатый Васильченко. — Это в первую очередь: твой доклад о Новочеркасском генеральско-офицерском сброде! Это ведь акт отнюдь не местного значения, если туда сам Гучков наведывался!

    Подбежал Френкель и потребовал, чтобы Ковалев написал для газеты подробный отчет о решениях казачьего съезда, со своими комментариями, конечно. Тянул за длинную руку:

    — Пойдем ко мне! Тут все равно без Сырцова*) не начнут, есть еще у нас немного времени!

    — Вот статей, по правде, я еще в жизни не писал, — несколько оробел Ковалев.

    — Ничего, брат, научим! — смеялся Френкель. — Дело нехитрое, зато нужное! А с Гроднером, брат, лучше не связывайся, человек он не общительный и обидчивый сверх всякой меры! Так. Значит, Каледина выбрали атаманом? Это для рабочих и мировой революции хорошо или плохо? Вот с этого и начинай, это главное.

    Ковалев сел за свободный стол в комнате редактора и взял в руку тонкую ученическую ручку-вставочку с туповатым перышком «рондо». Задумался над чистым листом бумаги... В этот момент Френкелю принесли из типографии корректуры, он начал вместе с посыльным вычитывать заголовки, и что-то сразу же насторожило Ковалева. Он даже отложил ручку на край стола. «Момент требует безусловного объединения всех революционных сил... Сегодня фракционные разногласия не должны быть камнем преткновения, как это было раньше... Партия РСДРП без всяких фракций и группировок, только в едином строю! Также и «левые» фракции эсеров и коммунисты-максималисты из группы межрайонцев — все должны стать под единое знамя пролетарской и мировой революции!..»

    — Чево-то у вас новое тут, товарищ Френкель, — сказал Ковалев с недоумением. — Раньше об этом разговора не было. Разве меньшевики уже разоружились, перешли к нам?

    — События революции их наставят на путь истинный, — поднял свои очки на лоб Френкель, оглядываясь в сторону Ковалева. — Это уже вопрос решенный. В наших условиях просто нет иного выхода, как объединиться с фракцией меньшевиков и даже с группой межрайонцев.

    — Тогда, может быть, и — с бундовцами?

    — Нет. Бундовцы должны отказаться от узко национальной ориентации, и тогда, возможно, встанет вопрос.

    — Смотрите, как бы не ошибиться! — прямо сказал Ковалев. — Это вопрос не местный, я думаю.

    — В том-то и дело, — кивнул Френкель, не желая входить в спор с новым человеком, мало знакомым с политической конъюнктурой момента. — В том-то и дело, что по этому вопросу идет дискуссия в центре, и мы отстаиваем только свою точку зрения. Окончательно вопрос решится на партийном съезде, думою.

    — Смотрите, не ошибитесь, — повторил Ковалев и вновь достал ученическую ручку с перышком «рондо». — В Новочеркасске события развертываются хоть и не в нашу пользу, зато — открыто, там все пружины налицо. А тут вопросец темный, тут и в очках не сразу разберешься, что к чему. Я так думаю.

    Френкель поправил очки, спустив их на переносицу, и отвернулся. Начал молча, едва шевели губами, прочитывать корректурные полосы. Посыльный из типографии с любопытством смотрел на Ковалева, который сидел в задумчивости над чистым листом бумаги.

Источник: Анатолий Знаменский. Красные дни. Роман-хроника. Книга 1.

Глава 108. МИРОНОВ Филипп Кузьмич

    "Дорогу свободному слову, свету и правде!"

Открытое письмо Ф.К. Миронова члену Донского Войскового правительства П.М. Агееву
(Собственный заголовок документа. Обращение отпечатано типографским способом на листе в четыре полосы. Сохранены особенности типографского и авторского текста)

г. Аккерман

15 декабря 1917 г.

               
                "В отношении офицерского состава
                нужно прежде всего установить
                офицерский суд чести"
                (Из речи генерала Каледина)

                "Неправде опасно одно
                — Свободное слово!"
                (К.С. Аксаков)

    Гражданин Павел Михайлович!

    Джон Стюарт Милль в своем учении о свободе говорит: "Если бы все человечество, за исключением одного лица, придерживалось одного определенного убеждения, а это одно лицо — противоположного, то человечество было бы настолько же неправо, если бы заставило замолчать этого одного человека, как был бы неправ этот один человек, если бы, имея на то власть, заставил бы замолчать человечество..."

    Военным положением (Выделенные в типографском тексте слова даны курсивом), объявленным над Донскою республикою, Вы, как член Войскового правительства, заставили замолчать миллионы людей.

    Я хочу Вам сообщить, что из этих миллионов людей, которым военным положением заткнули рот, нашелся один и [он] с создавшимся положением вещей на берегах родного Дона не согласен. Имеете ли Вы и все Войсковое правительство право утверждать, что вы правы с точки зрения Джона Стюарта Милля?!

    Этот один — гражданин Петр Денисов. В письме к сотнику Алаеву он пишет: "Уважаемый товарищ! Я — товарищ твой, Петр Денисов, сообщаю Вам о той жизни, которую я сейчас переживаю. Нет моих сил бороться с теми прокламациями, которые распущены по всей нашей Донщине о генерале Каледине и его помощниках; только и хорош Каледин, а остальные все большевики.

    [Когда] я уезжал от Вас, то я думал — больше мне не придется встречаться с Николаем II. Нет встретился. Все организации управляются старорежимцами под покровительством ген. Каледина.

    Демократического начала нигде не существует. Комитеты все упразднены. Атаманы не избирались народом, а по назначению, хотя и были предлоги — вроде для примера (Текст испорчен)(как это верно!). Много занимают должности стражники, которые сеют смуту с крестьянами и дуют в уши старикам, что солдаты бросили позицию и грабят всех подряд и скоро будут грабить казаков.

    Мы вырвались из рук самодержавия Романовых и его приспешников, но наши станицы и хутора очень крепко зажаты в руки Николая (?) и ген. Каледина; вырвать [их] из этих рук стоит большого труда, потому что нас мало таких, которые против тех мироедов. Понимаешь, товарищ, нельзя [ничего] сказать о новом строе, того и гляди — сейчас арестуют. Вот я тебе опишу ту картину, которую я видел 15 ноября.

    Были у нас выборы в Учредительное Собрание. Конечно, председателем избран священник, который сидит, распустив свои длинные волосы, возле ящика и каждому напевает — кладите за 4-й список, конечно, в котором во главе ген. Каледин и его помощники. (Хороша свобода выборов!.. Старайтесь, батюшки, старайтесь, авось вас вспомнит добрым словом русский народ!..)

    Я сказал — кладите за 2-й список, в котором социалисты-революционеры, то на меня зарычали, как звери. Вот до какой степени напутаны этими дармоедами волосатыми. И теперь считают меня большевиком".

    Заканчивает свое письмо гражданин Денисов так: "Да здравствует Учредительное Собрание и власть народа!" Какая цель такой политики на Дону разбирающимся даже кое-как в вопросах общественной жизни ясна?!

    Разрешите мне, Павел Михайлович, остановить Ваше внимание на некоторых обстоятельствах, задолго предусмотренных до объявления военного положения в Донской республике.

    4 июня (правда, задолго?!) урядник хут. Медвежьего Распопинской станицы Кирилл Иванович Авдеев, депутат Первого Большого Круга, пишет своему брату: "Ваши уполномоченные все идут своей дорогой против общественного и демократического строя и других стараются ввести в заблуждение, выступления их речей: все стремление остаться чистыми казаками и зажечь и начать гражданскую войну; для них это даже желательно, чтобы приказывать и усмирять силой, не разбираясь, кто виноват..."

    За пять месяцев человек понял истинный смысл политики некоторых дельцов Войскового Круга и пророчески сказал о гражданской войне, которая теперь разгорается в родных степях!

    23 августа 1917 г. в 49 (номере - Л.С.) Усть-Медведицкой газеты хорунжий 12-го Донского каз[ачьего] полка Д. Пономарев пишет: «...по прибытии в полк, мне остается сказать на вопросы казаков: "Там, на Тихом Дону, братцы, у нас работают шайки темных людей, не понимающих совершенно настоящего времени и дарованной нам свободы во всех ее проявлениях..."»

    Что сделало Войсковое правительство, чтобы прекратить эту работу? Ничего! Наоборот, работа таких людей поддерживалась всеми силами, а плоды ее теперь налицо!

    8 сентября в 55 той же Усть-Медведицкой газеты после того, как Войсковое правительство усмотрело "явную провокационность", возведенную на генерала Каледина в Корниловском мятеже, помещено второе пророчество: "К сожалению, приходится признать, что Войсковое правительство стало на чрезвычайно скользкий и опасный путь, чреватый, быть может, немалыми бедствиями..."

    Бедствий Тихий Дон Иванович, как видим, не избег! Кто повлек эти беды — пусть признается!.. Не будем разбираться в причинах, побудивших объявить военное положение в Донецком углепромышленном районе, а будем считаться, как с фактом свершившимся, и фактом злым, фактом, в котором лежит корень всех бед, свалившихся на казацкие головушки. Это же военное положение, несколько позже введено и во всей Донской республике. По этому случаю мне вспоминается истина покойного Льва Николаевича Толстого, сказавшего, что такой способ управления страною годен только над дураками.

    Неужели Войсковое правительство и Войсковой Круг, санкционировавший эту меру, полагают, что кроме них вся область набита дураками?..

    Не мешает всем, кому вверена судьба Дона, помнить еще одно место того же Джона Стюарта Милля: "Если предположить, что (Войсковое) правительство находится в полном единомыслии с народом и вовсе не склонно проявлять принудительную власть, кроме случаев, когда оно признает это необходимым в виде уступки требованию так называемого гласа народа, то я тем не менее все-таки отрицаю, что народ имеет право проявлять власть над свободою слова самостоятельно или чрез посредство своего правительства, так как подобная власть сама по себе противозаконна.

    Самое лучшее правительство имеет на такое насилие не больше прав, нежели дурное правительство. Это стеснение свободы речи пагубно даже тогда, когда оно применяется в согласии с общественным мнением и еще более пагубно, когда применяется правительством вопреки общественному мнению".

    Кто пролил кровь учителя Селиверстова в станице Урюпинской? Кто нанес удар по лицу старому политическому деятелю — гражданину Селиванову, отбывшему годы крепостного режима и ссылки при Николае Романове? Кто арестовал вахмистра этой команды Сычева, бывшего знаменщика 18-го Донского казачьего полка на полях брани?
Вы — Павел Михайлович, ибо Вы дали, как член Войскового правительства, согласие на введение в Донской области военного положения!

    Ваши слова в заседании Совета республики 13 октября: "...они (казаки) знают, как высоко все казачество ставит их служение, они знают, что те, кто на войне пострадал и вернулся в нашу станицу, сделались у нас самыми почетными людьми, независимо от того, какой ярлык они носят..." — оказались пустою и громкою фразою. Такою же пустою и громкою фразою дышит Ваш ответ на иронию слева: "Кадеты! Вы плохо информированы. Я сам социалист и иду первым по списку..." (Какому?!)

    Как может социалист идти рука об руку с генералом Калединым, заявившим публично 30 августа в станице Усть-Медведицкой, что нам, казакам, не по пути с социалистами, а по пути с партией народной свободы?! (№54, У.М. газета)
[...](Здесь небольшая часть текста оборвана) Неужели этот социалист не учитывал последствий такого шага?! Позвольте мне на правах старого товарища по несчастью напомнить Вам, Павел Михайлович, об одном обстоятельстве из нашей жизни:

    "Постановление... Рассмотрев переписку... Войсковой наказной атаман нашел, что 18 июня 1906 г. в ст. Усть-Медведицкой... подъесаул Филипп Миронов, диакон Николай Бурыкин и студент Павел Агеев принимали деятельное участие в означенном собрании, на котором был подписан незаконный приговор... содержащий в себе ходатайство о роспуске находящихся на службе льготных казачьих полков, а также заявление об отказе казаков выходить на службу на случай новой мобилизации.

    А потому, признавая Миронова, Бурыкина и Агеева виновными в нарушении § 3 Обязательного постановления от 14 января 1906 г. 208, постановил: подвергнуть подъесаула Миронова аресту на военной гауптвахте, а Бурыкина и Агеева аресту при полиции на три месяца каждого..."

    И вот теперь мы видим студента Агеева Павла, уже подписывающего точно такие же обязательные постановления наряду с тем же Войсковым атаманом! Мы видим его упорным защитником идеи всеобщей мобилизации на Дону!..

    Против кого, Павел Михайлович, Вы и Войсковое правительство мобилизуете Дон?
Во имя какой идеи затеяна война на Дону?

    "Большевики!" — скажете Вы.

    Позвольте Вам не поверить! Ими можно запугивать только маленьких детей да строить на них затаенные замыслы, что родятся в головах генералов, помещиков, капиталистов, дворян и попов.

    В 54 Усть-Медведицкой газеты от 6 сентября я высказал по вопросу о большевиках такой взгляд и при нем остаюсь и теперь: "...все это в связи с только что исчезнувшим страшным признаком гражданской войны (корниловщина) зовет народ очнуться, сплотиться и для спасения родины от немцев, и для спасения революции от замыслов темных реакционных сил, объявивших бойкот Временному правительству.
Все эти силы сплотились вокруг единственно легальной ныне (для "панов") партии — партии народной свободы. Неудача генерала Корнилова внесла полное смятение в их ряды, но это не значит, что они сложат оружие: война с обеих сторон объявлена не на живот, а на смерть — причин к этому очень много.

    Очередная задача их (т.е. кадетской партии) — перемена фронта. В атаку на народные завоевания, на завоевания революции, они пойдут теперь через большевизм, снова поднимающий свою страшную для целости России голову.

    Да!! Большевизм и реакционные силы — союзники. Союзники неестественные, поневоле, но союзники страшные! Этот союз страшнее и опаснее генералов Корнилова, Каледина, Крымова (покончившего самоубийством), Лукомского, Деникина, Валуева, Маркова, Алексеева и др."

    Не случилось ли это, не прав ли я был еще 6 сентября?!

    В своей речи к Войсковому Кругу 2 декабря 1917 г. Вы, Павел Михайлович, использовали демагогический прием, когда сделали ссылку на газету "Наше знамя", в которой черноморские моряки заявляют: "Мы пришли сюда, чтобы утвердить Советскую власть на Дону". Эта Ваша ссылка вызвала негодующие возгласы. А дело проще: Вы попали не в бровь, а в глаз!..

    Позвольте и мне стать на тот же путь и в свою очередь сослаться на "Известия Ростовско-Нахичеванского Совета": "Долой последнего жандарма в России, долой осиное гнездо донских помещиков и генералов, долой последний оплот контрреволюции — Новочеркасское Войсковое правительство!" И далее: "Долой Войсковое правительство помещиков и генералов! Да здравствует братский союз донской демократии: трудовых казаков и солдат, рабочих и крестьян!.."

    А вспомните телеграмму 4-го Донского запасного полка и всех организаций станицы Нижне-Чирской от 3 сентября 1917 г., в которой значилось: "...вместе с тем, принимая во внимание контрреволюционное направление деятельности Войскового Круга и Войскового правительства, собрание требует немедленной отставки членов Войскового правительства, и немедленного переизбрания членов Войскового Круга на демократических началах. Собрание считает настоятельной необходимостью немедленное введение на Дону земства, дабы в этих учреждениях казачество имело возможность рука об руку идти вместе с трудовым неказачьим населением области и т.д.".

    Заявляю, что и тогда и теперь я всецело присоединяюсь к этой резолюции, и если она будет проведена в жизнь, то гражданская война на Дону умрет сама по себе и Дон будет спасен от разорения!

    Но люди, ставшие на путь управления краем путем военного положения, будут до конца вести свою программу, и мой голос слишком слаб, чтобы заставить их опомниться, а донских казаков — проснуться!..

    Пред лицом всего донского казачества я спрашиваю Вас, Павел Михайлович, мой товарищ по старому несчастью: "Почему Вы не огласили 2 декабря пред Войсковым Кругом из газеты "День" сообщение Степана Деревенского, следующего содержания: "Группа общественных деятелей, преимущественно кадеты, заявили Войсковому правительству, что оно обязано немедленно вместе с объединенным правительством Юго-восточного союза принять меры к образованию в стране верховной центральной власти. Предложение это поддерживали, между прочим, комиссар Временного правительства на Дону М.С. Воронков и член Совета Республики П.М. Агеев".

    Не ясно ли теперь, с кем идете Вы, Павел Михайлович?.. Социалист Вы или... решите сами!

    Духовно связанный с Вами в прошлом страданием за демократию и свободу я умолчать не мог! Но зато ясно, что большевики только ширма, а цель-то: борьба за сильную центральную власть по рецепту партии народной свободы.

    Не нужно забывать, что власть, штыками установленная, штыками и должна поддерживаться, а так как эти штыки вручены Вами и остальными членами Войскового правительства донским казакам, то скажите, ради Бога, сколько лет казаки должны быть мобилизованы для защиты этой власти, ибо русская демократия будет стараться отнять эту власть у партии народной свободы?!

    По вопросам о войне и мире, анархии в стране, большевиках и т.п. я надеюсь получить слово на Дону.

    Чтобы мне не был приложен эпитет большевика, как пугала в глазах казачества, заявляю свою политическую платформу: демократическая республика на федеративных началах; право народного референдума; право народной инициативы, и т.д. Это знамя всего 32-го Донского казачьего полка!

    Для себя, во имя прошлого, прошу Вас, как члена Войскового правительства, ввиду ожидающегося перехода на Дон 32-го полка, гарантировать мне неприкосновенность личности и свободу слова, единственное оружие, которое я признаю в борьбе с политическими противниками. "Каледин — это полубог, это почти что нечто абстрактное в плаще военачальника. А Богаевский — верховный жрец...".

    Только языческие жрецы упиваются человеческою кровью, принося людей в жертву идолам! И идол и жрец пред нами, но почему они, если правы, боятся свободной речи, свободного слова?! Почему Вы, Павел Михайлович, и все Войсковое правительство не стали на путь борьбы с политическими противниками свободным словом, свободною речью, а оружием и плетью?

    Потому, что Вы не правый!!!

    Пользуясь этим случаем, я обращаюсь к донским казакам, познакомиться с письмом ярого монархиста Владимира Пуришкевича к генералу Каледину.

    Письмо Пуришкевича Каледину
"Новая жизнь" печатает письмо Пуришкевича к Каледину:

    "Положение Петрограда отчаянное. Газет нет, телеграф и типография захвачены, телефон не работает. Людей на улицах хватают и сбрасывают в Неву, без суда заключают в тюрьмы.

    Даже Бурцев находится в Петропавловской крепости под суровым режимом. Организация, во главе коей я стою, работает не покладая рук над спайкой офицеров и всех остатков военных училищ и их вооружением. Спасти положение можно только созданием офицерских и юнкерских полков. Ударив ими и добившись первоначального успеха, можно будет затем получить здешние воинские части, но сразу без этого условия ни на одного солдата здесь рассчитывать нельзя, ибо лучшие из них разрознены и терроризованы сволочью. Во всех, решительно, полках казаки в значительной части распропагандированы благодаря странной политике Дутова, упустившего момент, когда решительными действиями можно было еще чего-нибудь добиться.

    Политика уговоров и увещеваний дала свои плоды: все порядочное затравлено и загнано, властвуют преступники, чернь, с которыми теперь нужно будет расправиться уже только публичными расстрелами и виселицами. Ждем Вас сюда, генерал, и к моменту Вашего подхода выступим со всеми наличными силами. Но для этого нам надо установить с Вами связь, а прежде всего узнать о следующем: известно ли Вам, что от Вашего имени всем офицерам, которые смогли бы участвовать в предстоящей борьбе, здесь предлагается покинуть Петроград, за тем якобы, чтобы к Вам присоединиться? Когда примерно можно будет рассчит[ыв]атъ на Ваше приближение к Петрограду? Об этом было бы полезно нам знать заблаговременно, дабы сообразовать свои действия.

    При всей преступной неподвижности здешнего сознательного общества, которое позволяет налагать себе на шею большевистское ярмо, и при всей поразительной вялости значительной части офицерства, которое тяжело и трудно организовать, мы верим, что правда за нами и что мы одержим верх над порочными и темными силами, действуя во имя любви к родине и ради ее спасения. Чтобы ни случилось, мы не падаем духом и останемся стойкими до конца."

    Донские казаки, братья русского трудового народа!!!

    Письмо это я закончу словами из отчета о Малом Круге депутата Березовской станицы Николая Герасимовича Щербакова, лишенного в 1906 г. за политические убеждения судом Николая Романова офицерского звания: "...в настоящий момент претендентами на наследство власти у нас являются два общественных класса: класс капиталистов и класс землепашцев крестьян.

    Кто из них возьмет верх, еще неизвестно, и нам, казакам, прямо таки невыгодно соваться теперь с услугами к буржуазии (классу капиталистов, помещиков и т.д.).
Но нас всунули!..". Опомнитесь, граждане казаки родных степей, и думу думайте, как быть, как своему страшному горю пособить?!

    Гражданин Ф.К. Миронов
(Войсковой старшина 32-го Донского казачьего полка)

    P.S. Прошу другие газеты письмо перепечатать, чтобы оно докатилось до родных берегов.

    Донцы! За Учредительное Собрание!..
    За демократическую республику на федеративных началах!..
    За истинно свободный вольный Дон!..
    Долой военное положение!
    Дорогу свободному слову, свету и правде!..
    Долой офицерские ударные батальоны, формируемые на Дону генералом Алексеевым, и такой же корпус генерала Эрдели!! Дон не для авантюр помещиков, капиталистов и генералов, а для свободных граждан казаков! За трудовой русский народ!!

(Источник: РГВА. Ф.192. Оп.6. Д. 1. Л. 1. Типографский экз.)

Глава 109. КРЮКОВ Федор Дмитриевич

    ...В последний раз встречались они (Крюков и Миронов) в самом начале войны, когда Крюков приезжал на позиции в составе думского санитарного отряда и, как военный корреспондент, был в 32-м Донском казачьем полку. С тех пор немало прошло времени, а еще больше воды утекло, если иметь в виду общественные перемены в России...

    — Из Питера, причем — с отчаянными новостями! — сказал Крюков, подслеповато щурясь и неестественно двигая бровями без пенсне, которые он протирал платочком.
   
    — Развал, анархия, бордель и митинги в полках, насилия над офицерами и, что самое страшное, расслоение наших казаков, чего я никак не ожидал и ожидать не мог. Страшное время!

    Миронов как-то неуверенно, несогласно кашлянул и повел гостя в дом. В полутемной зале — одна ставня была открыта в теневую сторону, остальные закрыты — полы недавно вымыты холодной водой, и сохранялась приятная прохлада. Крюков от истомы прямо упал на деревянный диванчик под лопоухим фикусом и бессильно раскинул руки на спинку и подлокотник. Старался отдышаться, глядя, как Стефанида Петровна накрывает на стол.

    При жене Миронов не хотел заводить спора с Крюковым насчет казачьих настроений в данное время, но, надо сказать, что и вообще о проблемах родного края и «казачьем вопросе » ныне с Крюковым говорить было, с точки зрении Миронова, почти бессмысленно. Крюков был, без сомнения, «ушиблен» всем этим: прошлым донской вольницы, «зипунным рыцарством» казаков, по Крюкову, носителей и наследников вечной идеи Добра и Справедливости, едва ли не избранников божьих...

    Смешно отчасти, но никакой другой мир за пределами станицы для Крюкова как бы не существовал — это можно было понять хотя бы из его популярных статей последнего времени.

    Даже общепринятую историческую версию о донских и терских казаках, как потомках беглых русских холопов, он не признавал, отдавая предпочтение новейшим историческим исследованиям и толкованиям, относившим возникновение казачества отнюдь не на триста, а на целых девятьсот лет во глубину веков. Ему казалось это более логичным и отчасти почетным — вести свой казачий род от далекого славянского племени тавро-скифов, некогда входившего в разноплеменный Хазарский каганат и уцелевшего в кровавом междоусобии тех времен. Уцелевших, по этой версии, лишь благодаря своей спайке и любви к свободе. Именно они-то, конные славяне, под именем бродников и понесли заветы отцов и веру Христову дальше, сквозь тьму веков, объединяя и накапливая на южной границе великокняжеской Руси все лучшее и вольнолюбивое, что было в недрах ее народа...

    Все так, возможно, именно так, — думал Миронов, — но дальше? Нельзя же без конца оглядываться на старые курганы в степи, как на хранителей древней славы! Время-то пристигает новое, с живыми, каверзными, смертельно обостренными задачами и вопросами. И донской сепаратизм просто смешон перед лицом нынешнего грозного дня!

    — Так что там — общеказачий съезд? — спросил Миронов, дождавшись, когда Стефанида уйдет на кухню.

    — Съезд образовал, разумеется, Союз Казачьих Войск и Совет союза, но... дело в другом! — вновь развел руками Федор Дмитриевич. — Дело в том, что вместо единения перед лицом грозных событий, которые висят над всеми нами, многие делегаты покинули собрание. Донцы, кубанцы, в особенности офицеры Уральского и Оренбургского Войск... Обосновались на Шпалерной, 28, в доме бывшего военного конвоя и, не изволите ли знать, образовали свой комитет — казачий ре-во-люционный. А?

    — Именно поэтому-то и не стоило, может быть, созывать общевойскового съезда? — холодновато сказал Миронов. — Неужели уроки жизни ничему не научили?

   — Уроки эти настолько сложны, Филипп Кузьмич, — сказал Крюков, — что не стоит их упрощать! Да и много подспудного, темного, о чем мы раньше даже и не догадывались. Возникло, как мне кажется, слишком много желающих управлять Россией, притом без всякой ответственности и отчета перед самим народом. Там, в Питере, все это виднее.

    — Вы... про Советы депутатов? Или — про Временное правительство?

    — Именно, про Советы рабочих, крестьянских, солдатских и прочих депутатов, Филипп Кузьмич. Не худо было бы разобраться в «прочих». И в том, кто их выбирал.

    — В Петрограде — двоевластие, знаю, — сказал Миронов. — Керенский как министр-председатель, и он же, Керенский, как член Петроградского Совета.

    — Да. Нечто двуглавое, но отнюдь не орел... — с тайной болью усмехнулся Крюков.

    — Одна голова, конечно, кадетская, а другая, Филипп Кузьмич, сильно горбоносая. Чхеидзе, небезызвестный горский князь, а с ним целая свора таких же! Куда они приведут Россию?

    Поражала растерянность Крюкова перед событиями, его очевидное скатывание на позиции атаманов, генералов, позиции так называемой «твердой руки», диктатуры более суровой, чем царская власть. И это было почти непереносимо для Миронова: ведь они же были давними друзьями, единомышленниками, и никто другой, а Федор Дмитриевич Крюков и Александр Серафимович приложили руку когда-то к его, Миронова, воспитанию и образованию в общественном духе. Как же так? Неужели именно сегодня они разойдутся во всем и порвут отношения?

    — А может, вы просто устали, Федор Дмитриевич? — тихо, с заботой в голосе спросил Миронов. — Может, вам, на время хотя бы, снова заняться литературой, уединиться от текущей политики?

    Крюков только покачал головой: милый Филипп Кузьмич, не вами сказано, что когда грохочут пушки, то музы молчат... Но ответить ничего не успел. Стефанида Петровна внесла на большом подносе сразу полдюжины тарелок с закусками, зеленью и махотку со сметаной, а может быть, и каймаком, который Федор Дмитриевич очень любил. Пришлось придвигаться к столу...

    ...Вошли дочери-гимназистки Клава и Валя, поздоровавшись с Федором Дмитриевичем, которого они боготворили, с явным желанием остаться за столом, но по напряженному лицу отца поняли, что сейчас лучше им уйти. Беседа на некоторое время прервалась, и Миронов снова с тяжестью на душе подумал о странной, какой-то неблагополучной судьбе Крюкова.

    С одной стороны, могло показаться, что его литературные дела более чем успешны. Перед войной он уже вел весь литературный отдел в «Русском богатстве», заняв эту должность после смерти писателя Якубовича. Готовил вроде бы собрание сочинений своих, и не было в просвещенных кругах человека, который не знал бы его «Неопалимой купины», «Сети мирской» и нашумевшей, изданной в горьковском «Знании» повести «Зыбь».

    Но как-то так получалось, что собрание сочинений с началом военной кампании замерло на первом томе, а критика и журналы упорно обходили его молчанием. Только рецензент «Северных записок» откликнулся на выход первого тома «Рассказов», отметив это обидное несоответствие трудов Крюкова с реакцией присяжных ценителей.

    Он обижался за талантливого художника, обладающего, как было сказано, крупным изобразительным даром, любовью к природе и человеку и заслуживающего безусловного признания публики...

    Но тут прав был, по-видимому, другой земляк, Попов-Серафимович, который в публичных лекциях высказывал мысль, что внешний литературный успех, собственно, не достигается публикацией самих «шедевров», а формируется, зачастую искусственно, приставленными по этой части газетно-журнальными жучками, лица и масти не имеющими...

    Как бы то ни было, Крюков пребывал в состоянии обиды и уязвленности и, возможно, по этим причинам считал себя неудачником. Почему-то не женился до сих пор, разбрасывался теперь вот и на общественном поприще...

    — Все-таки я вас, Федор Дмитриевич, считаю в первую очередь писателем, — сказал Миронов, теперь уже не таясь жены. — Эта ваша, как бы сказать, чувствительность и душевная уязвимость, что ли, смещают перед вами масштабы отношений, вам хочется полюбовного разрешения противоречий, а так ведь не бывает.
    
    Посудите сами! — Филипп Кузьмич старался не замечать недовольных глаз Стефаниды, полагавшей, что с Крюковым спорить ему нельзя уж потому, что гость — бывший учитель гимназии и к тому же писатель.

    — Революцию остановить нельзя, тем более если она уже началась. Народ, в лице его лучших представителей...

    — Филипп Кузьмич, но это же все — слова! — недовольно сжал салфетку в руке Крюков и опустил голову с досадой. — Народ, народ, народ! А что — за ширмой-то?!.

    Он поднялся из-за стола, отошел к настенным книжным полкам и застекленному шкафу, начал близоруко в полусвете шарить по корешкам, золотому тиснению переплетов. Мимоходом похвалил, хозяина дома за какую-то книгу старого издания, нашел чеховский томик и, развернув страницы, подошел ближе к светлому окну.

    — Вот у Чехова в небольшой повести «Степь»... Помнишь ли, когда путники — речь ведь там идет об одной поездке по южной степи, возможно, у нас в Приазовье, так вот, когда путники остановились на постоялом дворе... И там, на перепутье русском, является эта жалостливая и готовая к услугам семья Мойсей Мойсеича...

    Помнишь, говорю, какие занятные рожицы пригрезились мальчику Егорушке в темноте их спальни? Вот послушай. — Крюков прочел: — «Сальное одеяло зашевелилось, и из-под него показалась кудрявая детская головка на очень тонкой шее; два черных глаза блеснули и уставились на Егорушку... Затем из-под сального одеяла выглянула другая кудрявая головка на тонкой шее, за ней третья, потом четвертая... Если бы Егорушка обладал богатой фантазией, то мог бы подумать, что под одеялом лежала стоглавая гидра».

    Слышишь, Филипп Кузьмич, — повторил с великой загадочностью и гневом Крюков. — Именно сейчас вся жизнь укрыта неким темным покрывалом, даже отчасти и «сальным», по Чехову. И неизвестно, какая подлая гидра назавтра вылезет оттуда на нашу голову!

    Миронов понимал, о чем хотел сказать Крюков, но он не мог понять и принять его растерянности и даже испуга. В какие, собственно, времена Россия жила без тревог и опасности порабощения?

    — Чехов, конечно, велик, Федор Дмитриевич, но... по-моему, и Чехов, и вы, Федор Дмитриевич, все это преувеличиваете. Не знаю, почему у вас такая растерянность, у писателей. Будет же у нас какая-то власть. Учредительное собрание, например, или Дума, Совет! На дворе ведь двадцатый век! Да и мы еще живы, можем, при случае, это «сальное одеяло» и сдернуть в один мах, полюбопытствовать, что там за «гидра» притаилась. Не царское время!

    — Да, да, конечно... — с безнадежностью вздохнул Крюков, понимая, что не может переубедить в чем-то главном Миронова, и, отойдя от окна, тихо поставил чеховский томик на место, в плотный ряд других книг.

    Он сел к столу, вооружился вилкой и больше уже не пытался заводить разговора «на общественные темы». Только к концу обеда, почти что некстати, вдруг ополчился на сторонников безграничного гуманизма (западного, впрочем, толка), вспомнил какие-то давние дебаты еще в Первой думе:

    — Очень много, знаете, желающих со стороны... гм, «помочь России».. Мы как-то не придавали этому значения. Когда Дума однажды поставила вопрос об отмене смертной казни, то на одном из заседаний депутат Кузьмин-Караваев огласил телеграмму просвещенного француза и знатока России некоего Леруа-Болье. Так вот этот доброжелатель хотел авансом, так сказать, поздравить Думу с предстоящим актом милосердия и ускорением прогресса в России...

    Они всегда были заинтересованы в нашем «прогрессе», и как-то никто не вспомнил у нас, что во времена недавнего голода от неурожая ни одна собака у них не пошевелила пальцем! Но тут... такая, видишь ты, заинтересованность всяких Леруа, чтобы в России преступник оказался безнаказанным, чтобы поскорее заварилась каша по ихнему вкусу.

    — Какая тут связь с нашим разговором? Трудно улавливаю, — признался Миронов.

    — Самая прямая! — сказал Крюков. — Не хочу, представьте, управления России по рецептам Леруа-Болье, ну и присных с ним.

    — Можно даже согласиться с вами, Федор Дмитриевич, — сказал Миронов. — Но, с другой стороны, нельзя же всю глубину общероссийских вопросов ныне сводить до уровня донской автономии. Нынче, мне кажется, не так важно быть при Войсковой булаве, как при своей голове!

    — Да, да. Вижу, Филипп Кузьмич, что окопная среда повлияла на вас необратимо, — вздохнул Крюков и начал откланиваться.

    Это был разрыв...

Источник: Анатолий Знаменский. Красные дни. Роман-хроника. Книга 1.

Глава 110. ЧЕРНОМОРСКАЯ ГУБЕРНИЯ

    "...По-иному развивались события в Черноморской губернии. Местами здесь наблюдался «классический» вариант двоевластия, а в некоторых городах, например в Геленджике, Советы осуществляли единовластие.

    В Новороссийске 18 мая одновременно открылись два съезда: съезд представителей гражданских комитетов и съезд рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. В ходе работы съезды объединились, избрав исполнительный комитет Черноморской губернии. Под влиянием большевиков делегаты съезда потребовали передать власть исполкому и его комиссариату, одновременно выразив недоверие комиссару Временного правительства кадету Н.Н. Николаеву. 11 июля Николаев сложил с себя полномочия, а новый комиссар Временного правительства эсер Н.С. Долгополов добился соглашения с комиссариатом эсеро-меньшевистского губернского исполнительного комитета...".

Источник: 1917 год. Особенности революционных и общественно-политических процессов в казачьем крае (часть 2)


*) РУДАКОВ Николай Степанович (дон.)(30.11.1859-xx.xx.1937 н.ст.) - православный. Из дворян. Сын офицера Всевеликого Войска Донского Степана Федоровича Рудакова. Казак станицы Митякинской Донецкого округа Области Войска Донского. Образование получил дома. Вступил в службу 04.05.1881 казаком в 10-й Донской каз. полк. Обучался в Виленском пех. юнкерском училище (01.09.1883-20.08.1885), откуда 20.08.1885 переведен в Новочеркасское казачье юнкерское училище. Окончил Новочеркасское казачье юнкерское училище (1886; по 1-му разряду). Выпущен Подхорунжим. Служил в 1-м Донском каз. полку (01.08.1886-19.09.1889 и 17.02.1890-18.09.1893). Хорунжий (пр. 04.01.1887; ст. 01.09.1886). Сотник (пр. 03.10.1890; ст. 01.09.1890). Подъесаул (пр. и ст. 15.04.1893). Переведен в 27-й Донской каз. полк (с 01.02.1895). Служил в Войсковом штабе Войска Донского (с 14.06.1895). Помощник ст. адъютанта того же штаба (до 31.03.1902 и 29.05.1903-25.02.1905). Есаул (пр. 15.04.1903; ст. 06.05.1900). Войсковой Старшина (пр. 09.03.1906; ст. 01.01.1906; за отличие). Ст. адъютант того же штаба. Полковник (пр. и ст. 27.06.1910; за отличие). Окружной атаман Усть-Медведицкого округа (03.07.1913-07.08.1917). Ген-майор (пр. 07.08.1917) с увольнением за болезнью от службы с 18.04.1917. Участник Белого движения в рядах Донской армии (с 1918). С 05.1919 член комиссии по местному самоуправлению Войскового Круга ВВД. Окружной атаман Донецкого округа (до 05.1920). Ген-лейтенант (пр. 10.05.1920). В Русской Армии до эвакуации Крыма. Эвакуирован в Турцию, затем в Югославии во главе группы беженцев. Умер в Югославии.
Награды: ордена Св. Станислава 3-й ст. (30.08.1893); Св. Анны 3-й ст. (06.05.1900); Св. Станислава 2-й ст. (06.05.1904); Св. Анны 2-й ст. (06.05.1909); Св. Владимира 4-й ст. (06.05.1913); Св. Владимира 3-й ст. (ВП 05.05.1916).
Источники :
Список полковникам по старшинству. Составлен по 01.03.1914. С-Петербург, 1914
Список полковникам по старшинству. Составлен по 01.08.1916. Петроград, 1916
ВП 1916;
ПАФ 1917;
Волков С.В. Белое движение. Энциклопедия гражданской войны. СПб–Москва, 2003.

*) ДУХОПЕЛЬНИКОВ Василий Кондратьевич (дон.)(?-?)
на 1 января 1909г. - 12-й Донской казачий генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического полк, хорунжий

ДОКУМЕНТЫ

    32-го Донского казачьего полка

    Частная записка

командира полка полк. Моргунова хозяину офицерского собрания командиру 1-й сотни подъесаулу Дмитриеву

    Дорогой Николай Дмитриевич!

    На второй день по приезде Миронов организовал митинг казаков и, войдя в блок с Алаевым, сразу повел атаку свержения меня и захвата власти.

    Цель блока Алаева с Мироновым: они хотят не только меня, но и всех нежелательных офицеров удалить из полка. Хорошо, если бы Вы с Максимовым разъяснили сотне авантюру этих наглецов и прислали бы резолюцию. Пожалуйста, отнеситесь серьезно, оградите от этих хамов полк, в чем порукой Ваше благородство.

    Ваш С. Моргунов, 24.IX. 1917 г.

РЕЗОЛЮЦИЯ

    1-й сотни 32-го Донского казачьего полка

    Первая сотня заявляет единогласно, что каждый член полковой семьи должен во имя идеи свободы и равенства УВАЖАТЬ демократические организации каждой части.

    А так как полковник Моргунов в течение своего командования не уважал полковой комитет во главе с хорунжим Алаевым и не считал его войсковой организацией, каковой единственно является полковой комитет, но даже и не признавал ее, то сотня всеми мерами будет стремиться провести в жизнь идею полкового комитета об удалении из среды полка полковника Моргунова и предложить стать во главе полка Ф.К. Миронову, как видному поборнику свободы и защитнику интересов демократии.

    Председатель собрания подъесаул Дмитриев.

    Секретарь казак Дворянов

27.IX.1917 г [Из домашнего архива Е.Е. Ефремова, ветерана гражданской войны, бывшего комиссара Донского корпуса].

Источник: Анатолий Знаменский. Красные дни. Роман-хроника. Книга 1.


Глава 111. СОЗДАНИЕ ОРГАНОВ КОНТРРАЗВЕДКИ В ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОМ КОМИТЕТЕ

    В середине октября Исполком Петроградского Совдепа принял решение о создании в своем составе Военно-революционного комитета (ВРК). Главной задачей ВРК была объявлена мобилизация солдат и матросов для осуществления вооруженного восстания [Злоказов Г.И. Петроградский Совет… С. 293], хотя на практике его функции были гораздо шире. В сущности, данный орган взял на себя реализацию мероприятий по интеграции старых силовых ведомств, к которым относилась и контрразведка, в структуру советских учреждений.

    Свержение Временного правительства и приход к власти большевиков ознаменовали собой начало совершенно нового этапа в истории отечественных спецслужб. Однако, в отличие от общепринятого мнения, Октябрьская революция не положила конец деятельности прежних учреждений по борьбе со шпионажем. Благодаря работе ВРК органы военной контрразведки не были разгромлены, продолжая успешно функционировать.

    С целью контроля над контршпионской деятельностью в окружное контрразведывательное отделение был назначен комиссар Военно-революционного комитета, которым стал поручик Н.Н. Асмус* [Петроградский военно-революционный комитет: Документы и материалы. В 3 т. Т. 1. М., 1966. С. 509].

*) АСМУС Н.Н. - из рабочих, поручик. Большевик, участник трех российских революций. Делегат I Всероссийского Съезда Советов. После октября 1917 года — комиссар и начальник КРО Петроградского военного округа.

    Для скорейшего налаживания нормальной работы КРО новыми властями был принят ряд мер: отделению возвратили автомобиль, отобранный революционными солдатами 25 октября, а комиссар отделения получил право пользоваться прямыми проводами штаба округа. Это говорит об осознании большевистскими лидерами важности сохранения органов по борьбе со шпионажем.

    В итоге, согласно донесениям Асмуса, работа отделения в ноябре 1917 года шла «нормально и беспрерывно» [Петроградский военно-революционный комитет: Документы и материалы. В 3 т. Т. 2. М., 1967. С. 99]. Петроградские контрразведчики вели агентурную слежку за датским, шведским, румынским, китайским и японским посольствами, а также членами турецкой и австро-германской военных делегаций [Долгополов Ю.Б. Война без линии фронта. М., 1981. С. 20].

    Несколько иная ситуация наблюдалась в военно-морском ведомстве. В частности, заместитель начальника КРО Черноморского флота С.М. Устинов считал, что «Россия погибла, став жертвою революции, созданной германскими агентами на германское золото» [Троцкий Л.Д. История русской революции… С. 98].

    А начальник военно-морского контроля МГШ А.К. Абрамович «инстинктивно ненавидел большевиков» [Кобяков С. Красный суд // Архив русской революции. Т. 7. М., 1991. С. 263].

    Точно так же приход к власти в стране членов РСДРП(б) был негативно воспринят морскими контрразведчиками и на Европейском Севере. Согласно свидетельству одного из сотрудников Мурманского КРП флагманского обер-аудитора В.К. Бондарева, сразу после октябрьских событий в Петрограде «между Советом и штабом был заключен договор двойного страхования, по которому штаб обязался поддержать Совет, если победит Временное правительство, а Совет, в свою очередь, обязался не дать в обиду адмирала Кетлинского (начальника Мурманского оборонительного района. — Авт.) и его сотрудников, если победят большевики» [Военные моряки в борьбе за власть Советов на Севере (1917–1920 гг.): Сборник документов. Л., 1982. С. 65].

    В дальнейшем установление на Мурмане советской власти способствовало усилению антагонизма между военными властями и местными Советами РСД. Отчасти это было связано с позицией, занятой контрразведчиками по отношению к новой власти. В частности, начальник Мурманского КРП коллежский асессор В.А. Эллен* указывал, что после Октябрьской революции его подчиненные открыто вели антисоветскую деятельность, «при чем делали мотивировку, что критика власти в свободной стране не является преступной и не опорочивает лиц, ее критикующих» [Тарасов В.В. Борьба с интервентами на Мурмане в 1918–1920 гг. Л., 1948. С. 48–49].

*) ЭЛЛЕН В.А - коллежский асессор, с 1917 года — чиновник особых поручений Мурманского особого морского контрразведывательного пункта, впоследствии — начальник пункта. В период Гражданской войны на Севере России — сотрудник английской контрразведки в Архангельске.

    Однако, даже если контрразведчики в целом приветствовали новую власть, что было характерно, скажем, для Дальнего Востока России, их сильно беспокоил вопрос об отношении большевиков к военно-контрольным органам и дальнейшей судьбе отечественной контршпионской службы.

    К примеру, в начале 1918 года в штаб Иркутского военного округа поступила телеграмма от начальника харбинского КРП: автор считал, что, поскольку «на 1918 год смета на контрразведку может быть не утверждена… существование пункта подлежит сомнению» [РГВА. Ф. 39515. Оп. 1. Д. 151. Л. 23]. Это сомнение было вполне обоснованным, если учесть, что даже комиссар контрразведки МГШ Лукашевич называл контршпионскую службу «умирающим учреждением» [Известия ВЦИК. 1919. 11 апреля].

    Не добавлял оптимизма сотрудникам контршпионской службы и приказ исполняющего обязанности Верховного главнокомандующего А.Ф. Мясникова № 986, согласно которому «в наступивший период перемирия и ведения мирных переговоров органы контрразведки, имея меньшую напряженность работы, могут быть значительно сокращены и упрощены без существенного вреда для дела» [Зданович А.А. Отечественная контрразведка… С. 99–100].

    Как следствие «был прекращен отпуск денег Главному управлению Генерального штаба на секретные расходы ввиду общего стремления сократить ассигнования денежных сумм на непроизводственные надобности» [Кочик В. Советская военная разведка: структура и кадры // Свободная мысль. 1998. № 5. С. 97].

    Причисление контрразведки к «непроизводственным» потребностям повлекло за собой масштабное увольнение контрразведчиков и сокращение числа КРО.

Глава 112. СОЗДАНИЕ ВЧК

    Но наряду с этим 20 декабря 1917 года в Советской России была создана Всероссийская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК) под руководством Ф.Э. Дзержинского. В сферу ее ответственности входила и контршпионская деятельность.

    В итоге уже в январе 1918 года в структуре чекистского ведомства было создано Контрразведывательное бюро (КРБ) во главе с А.К. Шеварой*) (Войцицким).
   
*) ШЕВАРА-ВОЙЦИЦКИЙ Константин Александрович
    В начале января 1918 г., прочитав сообщение корреспондента о якобы намечаемом создании при СНК отделения разведки и контрразведки, на Гороховую 2, где помещалась тогда ВЧК, явился неизвестный охране человек, который настаивал на личной встрече с председателем. Предполагая, что беседа может и не состояться, посетитель предусмотрительно имел при себе запечатанное в конверт письмо на имя Дзержинского, помеченное грифом "Совершенно секретно".

    Сейчас нет возможности точно установить, принял ли визитера в тот день перегруженный срочными делами Дзержинской, но письмо оказалось в его руках и сохранилось в архиве.

    Его автором был некий Шевара, крупный агент царской разведки и контрразведки. Первая половина письма отводилась Шеварой для подробнейшего изложения своей оперативной биографии, чем, вероятно, ходатай надеялся заинтересовать главу набирающей силу ВЧК.

    Оказалось, что он начал действовать на поприще спецслужб еще за пять лет до мировой войны. В качестве секретного агента Шевару завербовал начальник разведывательного отделения штаба Варшавского военного округа Генерального штаба полковник Н.С. Батюшин и использовал его для работы за границей. В период первой мировой войны Шевара активно трудился над подготовкой и заброской в немецкий тыл русской агентуры, неоднократно сам выполнял рискованные задания за линией фронту по приказанию того же Батюшина. В предреволюционный период руководство переориентировало его на борьбу с немецким шпионажем. Так что Шевара был достаточно подготовленным профессионалом почти с десятилетним стажем секретной деятельности.

    Отдавая себе отчет, что адресует письмо не просто председателю ВЧК, а и одному из виднейших большевистских деятелей, он не преминул упомянуть, что свои политические воззрения считает схожими с марксистскими.

    После таких заверений Шевара предлагает Дзержинскому услуги, указывая, что может "принести несомненную пользу не только внутри Советской Республики, но и во вне..."

    Письмо с грифом "Совершенно секретно" и личность его автора, несомненно, заинтересовали председателя ВЧК. Привлекло внимание и место его последней службы - секретный сотрудник по особо важным поручениям при штабе 42 армейского корпуса, расквартированного в Финляндии.

    Обстановка в бывшей провинции российской империи в то время была крайне запутанной. Вооруженная борьба между финскими красной и белой гвардией, вмешательство германских войск, шведское влияние, брожение в русских гарнизонах и на базах флота, разворовывание военных запасов и стратегического сырья, и все это в непосредственной близости от революционного Петрограда.

    Поэтому предложения Шевары об организации контрразведки (в том числе и внешней, в Финляндии) в интересах ВЧК, попало на благоприятную почву. Совнарком требовал информации, а своих профессионально подготовленных кадров у Дзержинского еще не было.

    Вполне вероятно, что поначалу Дзержинский, стремясь добиться конспиративности, не посвятил в существо начинаемого дела даже своих соратников по президиуму ВЧК. По крайней мере, ни в одном из сохранившихся протоколов заседаний президиума нет даже упоминания о создании контрразведывательного органа в структуре ВЧК.

    Судя по обнаруженным в Центральном оперативном архиве ФСБ разрозненным документам, можно утверждать, что "Контрразведывательное бюро ВЧК" (КРБ) начало функционировать не позднее 13 января 1918 года, поскольку в этот день Шевара уже докладывал председателю комиссии о некоторых проведенных мероприятиях.

    Перечисленные в докладе акции КРБ показывают, что Дзержинский, в принципе, верно нашел применение чекистской контрразведке в лице бюро. Оно предпринимало попытку выйти на иностранный и, что было важно для ВЧК, белогвардейский финский шпионаж через обследование деятельности и аресты контрабандистов и противостоящих новой власти лиц из буржуазной среды.

    Свою активность бюро демонстрировало не только в самом Петрограде и его окрестностях, но и в Финляндии, куда направлялась его агентура. Негласное обследование отдельных лиц и различных организаций, обыски, аресты - вот средства, которыми пользовалось бюро.

    Как видим, это значительно шире того диапазона, в котором действовали органы военной контрразведки императорской армии. Более того, бюро имело право требовать от контрразведчиков армии и флота выполнения своих заданий. К примеру, в Гельсингфорсе сотрудники бюро во главе с помощником начальника Ю.И. Ариным негласно установили, что некий Верещагин за крупное вознаграждение организует освобождение арестованных, кем бы этот арест ни был произведен. Не имея достаточно своих сил, Арин обязал контрразведывательное отделение Свеаборгской крепости установить наблюдение за Верещагиным и донести о результатах.

    В начале января 1918 года бюро располагало штатом не менее чем в 35 человек. Именно столько удостоверений на право ношения оружия выдал лично Дзержинский начальнику контрразведки Шеваре. Двадцать пять агентов контрразведывательного бюро ВЧК имели специальные удостоверения без указания должности, что было необходимо для обеспечения конспирации.

    Вскоре начальник КРБ представил Дзержинскому подробный доклад по организации контрразведки в более широком масштабе. Предусматривалось усилить работу в столице, развернуть агентурную группу в Москве, создать аппарат наружного наблюдения, независимый от уже функционировавшего в ВЧК, а также насадить специальных агентов в некоторых городах Германии, Польши и в оккупированных немцами областях.

    По прикидкам Шевары финансовые затраты ВЧК составили бы чуть больше восьмидесяти тысяч рублей в месяц.

    Реакцию Дзержинского на доклад мы не знаем, поскольку каких-либо его резолюций на документе не имеется. Но поскольку вербовка агентуры для КРБ была развернута, как видно из очередного доклада Шевары, можно предположить, что принципиальное согласие у него имелось.

    История не терпит употребления сослагательного наклонения. Поэтому и мы не станем гадать, каких результатов достигло бы КРБ во главе с Шеварой, однако заметим, шел он верным путем, апробированным в своей основе еще царской контрразведкой.

    Так, шеф КРБ предпринял попытку выйти на немецкую агентуру через монархистов германской ориентации, в частности, с помощью небезызвестного доктора "тибетской медицины" Бадмаева, крестника императора Александра III, близкого в свое время к Распутину и императрице Александре Федоровне.

    Он восстановил связь со своим бывшим начальником, руководителем контрразведки Северного фронта, а затем в Финляндии полковником Генштаба И.Н. Чернышевым*). Изучая отрывочные данные о деятельности Шевары, мы поначалу не могли найти убедительного объяснения внезапному исчезновению его с чекистского горизонта. Возникали различные версии, включая и возможную негативную реакцию членов коллегии и президиума на инициативу Дзержинского, привлекшего на ответственную должность человека с неясными политическими взглядами. Ведь на заседании коллегии ВЧК 21 февраля состоялось решение о принятии на работу "только партийных товарищей, а беспартийных как исключение". Согласно данному решению все новые сотрудники должны были проходить через контроль специальной организационной комиссии.

    *) ЧЕРНЫШЕВ Виктор Николаевич (30.10.1880-xx.xx.1954 н.ст.) - православный. Из мещан. Образование получил в Кронштадтском реальном училище и Московском военном училище (1899). В службу вступил 29.08.1897. Из училища выпущен Подпоручиком (ст. 09.08.1899) во 2-ю арт. бригаду. Позже служил в Кронштадтской крепостной артиллерии и 2-м Кронштадтском крепостном арт. полку. Поручик (ст. 08.08.1902). Окончил Николаевскую академию Ген. штаба (1906; по 1-му разряду). Штабс-Капитан (ст. 03.05.1906). Цензовое командование ротой отбывал в 148-м пех. Каспийском полку (21.10.1906-21.10.1908). Капитан (ст. 06.12.1908). Ст. адьютант штаба 44-й пех. дивизии (26.11.1908-26.11.1911; 3 г.). Ст. адьютант штаба 21-го арм. корпуса (26.11.1911-06.12.1913; 2 г.). Подполковник (ст. 06.12.1912). Штаб-офицер для поручений при штабе 21-го арм. корпуса (с 06.12.1913; 1 г. 11 мес.). Участник мировой войны. На 01.1915 в том же чине и должности. Награжден Георгиевским оружием (ВП 09.03.1915). Полковник (ст. 15.06.1915). И.д. начальника штаба 44-й пех. дивизии (02.11.1915-03.09.1916; 10 мес.). Начальник отдела управления ген-кварт. штаба Гл-щего армиями Северного фронта (с 04.09.1916; 10 мес.). На 03.01.1917 ст. в чине Полковника установлено с 06.12.1913. Начальник контрразведывательного отделения управления ген-кварт. штаба Гл-щего армиями Северного фронта (4 мес.). Обер-кварт. штаба 42-го арм. корпуса (с 17.10.1917 до демобилизации). Полковник. Добровольно вступил в РККА. Начальник штаба Карельского района(03.-04.1918). Начальник управления штабв ВО (04.-09.1918). И.д. наштаокр Уральского (11.1918-08.1919). Наштарм 10 (28.08.1919-15.06.1920). Член Контр. Комиссии Грузии. Включен в списки Генштаба РККА от 15.07.1919 и 07.08.1920. Помнаштаба Кавфронта. Наштарм 9 Кубанской (21.08.-05.10.1920 и 21.11.1920-28.01.1921). Командарм 9 Кубанской (врид 05.10.-21.11.1920; врид 27.01.-22.04.1921). Командарм 10 Кавфронта (26.04.-11.05.1921). Наштаокр СКВО (27.05.1921); Наштаокр ХВО (24.10.1921). С 01.06.1922 командир 8-го стр. корпуса. Награжден Орденом Красного Знамени (1923). В 1930 командир 5-й авиабригады. Присвоено персональное воинское звание комдив (20.11.1935). В 1937 начальник 1-го отдела Административно-мобилизационного управления РККА. Репрессирован 02.03.1938-02.12.1939. Освобожден. Ген-майор (04.06.1940). Позже ст. преподаватель Военной Академии Генерального штаба. Ген-лейтенант (29.10.1943).
Награды: ордена Св. Станислава 3-й ст. (1909; 28.02.1910); Св. Анны 3-й ст. (1912; 21.03.1913); Св. Станислава 2-й ст. с мечами (ВП 15.01.1915); Св. Владимира 4-й ст. с мечами и бантом (ВП 16.02.1915); Георгиевское оружие (ВП 09.03.1915).
Пожалование старшинства: в чине Полковника с 06.12.1913 (ВП 15.08.1916)
Источники :
Список лиц с высшим общим военным образованием состоящих на службе в РККА по данным на 01.03.1923. М., 1923.
Кавтарадзе А.Г. Военспецы на службе Республики Советов. М., 1988.
"Военный орден святого великомученика и победоносца Георгия. Биобиблиографический справочник" РГВИА, М., 2004.
Список Генерального штаба. Исправлен на 01.06.1914. Петроград, 1914
Список Генерального штаба. Исправлен на 01.01.1916. Петроград, 1916
Список Генерального штаба. Исправлен на 03.01.1917. Петроград, 1917
Список Генерального штаба. Исправлен по 01.03.1918.//Ганин А.В. Корпус офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны 1917-1922 гг. М., 2010.
ВП 1914–1917 и ПАФ 1917. Информацию предоставил Вохмянин Валерий Константинович (Харьков)
ВП 1914-1916; Гражданская война и воен. интервенция в СССР: Энциклопедия. Москва, 1987. Информацию предоставил Вохмянин Валерий Константинович (Харьков)
ВП по военному ведомству//Разведчик №1264, 27.01.1915
ВП по военному ведомству//Разведчик №1272, 24.03.1915
ВП по военному ведомству//Разведчик №1276, 21.04.1915
   
    Разрешить наши сомнения мог только дальнейший поиск. И вот, изучив более тысячи пожелтевших от времени папок в архивном фонде уголовных дел, мы нашли материалы на некоего Шеваро-Войцицкого Константина Александровича. С первой страницы стало ясно - это и есть первый начальник контрразведки ВЧК. Что явствует из дела?

    Оказывается, для проведения операции в Петрограде Шеваре был придан от Наркомата по военным делам отряд матросов во главе с А. Поляковым. Не понимая, естественно, ничего в агентурной работе и в контрразведке вообще, начальник и его ближайшие по каким-то признакам заподозрили руководителя КРБ в контрреволюционном заговоре и арестовали его.

    В адрес Дзержинского, только что переехавшего с аппаратом ВЧК в Москву, пошла телеграмма: "Шевара нас продал, факты налицо, жду экстренного разрешения принять самые суровые крайние меры, как к нему, так и к его приспешникам и старым охранникам... Он желает меня убить... Ваш Поляков".

    Не дождавшись ответа, группа Полякова сама, без помощи Петроградской Чрезвычайной комиссии провела в течение двух дней следствие, и Шевара был ликвидирован якобы при попытке к бегству. Чтобы подчеркнуть свою решимость "искоренять гидру контрреволюции", Поляков позднее рассказывал, что раненого в голову Шевару добили сорока винтовочными выстрелами в упор.

    Обстоятельства дела вызвали сомнения у председателя ВЧК, и он дал указание секретарю комиссии Петерсу собрать все бумаги о Шеваре и обстоятельствах его смерти, а также снять подробные показания с Полякова.

    По каким-то причинам разбирательство было начато только 17 июля.

    Следователь ВЧК Фогель, опрашивая Полякова, явно встал на сторону последнего, удовлетворившись его объяснениями. Он даже не обратил внимания на явную подделку подписи Шевары под протоколами допросов и тот факт, что Поляков все отобранные у начальника КРБ документы передал порциями бывшему заместителю председателя ВЧК Александровичу. Как известно, Александрович к этому времени был расстрелян и указанные бумаги бесследно исчезли.

    Так закончил свою жизнь первый контрразведчик ВЧК, а вместе с ним прекратило существование и КРБ.

    Теперь ясно, почему мы не могли практически ничего узнать о двухмесячной деятельности аппарата Всероссийской ЧК по борьбе с немецким шпионажем. Каковы бы ни были результаты инициированного Дзержинским разбирательства, он понимал: Шевару не воскресить и не восстановить начатые лично им мероприятия по проникновению в немецкую агентурную сеть.

    А германская угроза сохранялась. Председатель ВЧК видел ее в экспансионистских планах Верховного командования Германии, в том цементирующем и организующем влиянии, которое мог вносить немецкий фактор в среду противников новой власти. Для такого заключения у председателя были реальные основания.

    Еще в первые месяцы существования комиссии чекисты столкнулись с целым рядом подпольных монархических и чисто офицерских организаций, однозначно ориентированных на Германию. Немецкие штыки для них являлись наиболее подходящей силой, способной восстановить "порядок и спокойствие" в бывшей империи.

    К середине февраля практически завершились подготовительные мероприятия немцев к оккупации Белоруссии и Украины. Как докладывал кайзеру главнокомандующий Людендорф, целью операции было нанесение серьезного удара большевикам, укрепление внутриполитического положения в Германии и высвобождение войск для достижения победы на Западе.

    Нависшая германская угроза сблизила в некоторой степени взгляды руководителей ВЧК и военной контрразведки на необходимость усиления борьбы с немецкой агентурой.

    К этому их призывал и декрет СНК "Социалистическое отечество в опасности", где прямо говорилось об активизации германских шпионов, которых предлагалось расстреливать на месте преступления.

    Но прежде чем расстреливать шпионов, их надо было выявить. Одного революционного порыва здесь явно было недостаточно. Мало того, что не было у ВЧК собственного контрразведывательного подразделения, но и следствие по делам о преступлениях (контрреволюционных) против новой власти велось на совершенно низком уровне и установить "германский след" удавалось крайне редко.

Источник: Александр Зданович. "Новости разведки и контрразведки".
 
    Идеологическим обоснованием для формирования такого рода учреждений можно считать тезис В.И. Ленина, высказанный им еще в 1902 году. Суть этого предложения сводилась к тому, что большевистская партия «должна стремиться создать организацию, способную обезвреживать шпионов раскрытием и преследованием их» [Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 7. М., 1967. С. 17].

    С приходом РСДРП(б) к власти этот тезис обретал огромную актуальность. Следовательно, образование чекистской контрразведки шло в общем русле ленинской идеологии.

    КРБ было глубоко законспирированным, а решение о его создании не проходило ни через Совнарком, которому была подчинена ВЧК, ни через другие управленческие структуры РСФСР. Как следствие, у КРБ не было ни нормативно-правовых документов, ни штатного расписания, ни сметы финансирования. Однако А.А. Здановичу удалось установить, что на службе у Шевары состояло более 30 сотрудников, а финансовые расходы на их содержание и вербовку агентуры определялись в 80 тысяч рублей [См.: Зданович А.А. Отечественная контрразведка… С. 114–115].

    На первый взгляд эта сумма была невелика, но на тот момент она превышала, к примеру, размер финансирования контрразведки МГШ в 7–8 раз.

    Успешно созданное Контрразведывательное бюро стало своего рода подтверждением ненужности старых военно-контрольных органов, поэтому уже 26 января 1918 года Президиум ВЧК отдал распоряжение Д.Г. Евсееву и В.А. Александровичу ликвидировать аппарат контрразведки Генштаба. Этот приказ не был приведен в исполнение, но он продемонстрировал «старорежимным» контрразведчикам, что большевики в их услугах не нуждаются. В результате многие борцы со шпионажем стали активными участниками антибольшевистских организаций.

    В 1918 году некоторые из них были расстреляны Советской властью «по подозрению в шпионаже в пользу англо-французских банд». Например, так закончили свою жизнь В.М. Окулов и Л.Н. Пашенный. В дальнейшем аналогичная участь постигла и видных работников контрразведки МГШ, обвиненных в сотрудничестве с британскими спецслужбами и антисоветской деятельности.

    По данным члена ВЦИК В.Э. Кингисеппа, «морская контрразведка за весь 1918 год не произвела ни одного ареста ни одного шпиона, не дала никаких сведений о противнике». Расследование показало, что ряд сотрудников военно-морского контроля входили в состав подпольной антисоветской организации «ОК», возглавляемой лейтенантом Р.А. Окерлундом и курируемой британским атташе в Петрограде Ф. Кроми [Энциклопедия секретных служб России. М., 2004. С. 304]. В итоге наиболее активные члены организации были расстреляны.

    Ввиду этих обстоятельств чудом уцелевшим контрразведывательным отделениям и пунктам становилось все сложнее поддерживать работоспособность. Их сотрудники зачастую не получали жалованье месяцами [РГВА. Ф. 40311. Оп. 1. Д. 10. Л. 23, 31], хотя круг их обязанностей постоянно рос.

    При полном развале системы правоохранительных органов в стране помимо борьбы со шпионажем на контрразведчиков было возложено и противодействие растущей преступности: обнаружение и поимка «воров и убийц» [РГВА. Ф. 40311. Оп. 1. Д. 10. Л. 36].

    Сложности в работе также вызывало и поведение солдат Красной Армии. Согласно докладам осведомителей контрразведки, «красноармейцами и лицами низшего командного состава очень открыто высказываются сведения военного характера о местонахождении штабов, частей войск на фронте и в тылу. Агентами во многих случаях указывается на явное злоупотребление своей осведомленностью чинов действующей армии и тыловых частей». Все это создавало весьма благоприятные условия для действий вражеской агентуры.

    На этом фоне редкие успехи борцов со шпионажем на местах, обнаруживших деятельность японских военных агентов в Благовещенске [РГВА. Ф. 39515. Оп. 1. Д. 163. Лл. 6–7], шпионскую работу японского консула Сугино в Иркутске, следивших за членами шведской миссии в Карелии [РГВА. Ф. 40311. Оп. 1. Д. 10. Л. 19], выглядят малоубедительно.

    Они свидетельствуют не столько об эффективности работы КРО, сколько об инициативности личного состава, преданного своему делу и готового вести борьбу с вражеским шпионажем даже в создавшихся невыносимых условиях — отсутствия финансирования, неопределенности прав и обязанностей, неясности ведомственного положения и давления со стороны ВЧК и местных Советов.

Глава 113. ОРГАНЫ КОНТРРАЗВЕДКИ У БОЛЬШЕВИКОВ

    Что же до КРБ, то оно прекратило свое существование уже в марте 1918 года. На смену чекистской контрразведке пришли «отделения по борьбе со шпионством» (ОБШ) Высшего военного совета (ВВС) и Оперативное отделение Всероссийского Главного Штаба (ВГШ) и Военный контроль Народного комиссариата по военным делам (Наркомвоена). Впрочем, эффективность работы этих учреждений была далека от совершенства.

    Поскольку основная масса сотрудников ВВС была представлена военспецами, а возглавлял этот орган уже упоминавшийся М.Д. Бонч-Бруевич, в рамках данной организации была предпринята попытка возрождения прежних контрразведывательных структур. Тем не менее составленный проект организации ОБШ не отвечал условиям 1918 года.

    К примеру, противодействием вражеской агентуре в каждой формируемой советской дивизии должны были заниматься 22 сотрудника, но из-за катастрофической нехватки кадров эту деятельность в воинской части численностью более 1500 человек нередко приходилось вести всего 4 контрразведчикам [РГВА. Ф. 488. Оп. 1. Д. 61. Лл. 167, 263], то есть некомплект составлял до 80 %! Разумеется, ни о какой систематической работе по пресечению разведывательно-диверсионной деятельности противника не могло быть и речи.

    В ВГШ ситуация была несколько иной. Ведением разведки и контрразведки занимался Военно-статистический отдел (ВСО) Оперативного отделения, образованный на базе Отдела 2-го генерал-квартирмейстера Главного управления Генштаба. Тем не менее организация контрразведывательной службы была для данного учреждения задачей второстепенной — из 12 отделов в структуре ВСО борьбой со шпионажем ведали только 3, в то время как разведывательной деятельностью — целях 7 отделов [Кочик В. Советская военная разведка… С. 99].

    Личный состав контрразведки ВГШ был представлен опытными военспецами, многие из которых в свое время окончили Академию Генерального штаба. Однако эти лица «принципиально отказывались принимать участие в гражданской войне, мотивируя это тем, что контрразведка, как и армия, якобы должна стоять „вне политики“» [Военные контрразведчики. М., 1978. С. 28]. Исходя из этого они не пользовались доверием высшего руководства РСФСР.

    Кроме того, главным недостатком контршпионской службы Всероссийского Главного штаба было отсутствие сети местных филиалов, не переживших революционные потрясения 1917 года.

    Обладая большим потенциалом в сфере обработки и анализа поступающей информации, Военно-статистический отдел практически не имел возможностей для ее сбора, поэтому современные исследователи называли ВСО «головой без тела».

    Фактически единственным полноценным органом советской военной контрразведки в этот период был Военный контроль (ВК) Оперативного отдела Наркомвоена. Главой данного ведомства был эстонский большевик М.Г. Тракман*), а инициатива его создания исходила от начальника Оперативного отдела С.И. Аралова*).

    Именно на этот орган, по задумке советских лидеров, должна была лечь основная нагрузка по противодействию иностранным спецслужбам и разведкам антибольшевистского движения. Отчасти по этой причине костяк контрразведки составили коммунисты, а на службу принимались лишь лица, получившие рекомендации от партийных комитетов.

    Задачами сформированного учреждения были пресечение шпионажа Германии и стран Антанты, вскрытие подрывной деятельности в красноармейских частях, предупреждение диверсий, сохранение военных и государственных секретов, а также учет и регистрация мобилизованных в Красную Армию военспецов [Военные контрразведчики. С. 31].

    Однако из-за преобладающего политического подхода к формированию личного состава ВК Наркомвоена оказалось, что основная масса его сотрудников никогда не служила в контрразведке и имела мало представлений об организационном строительстве соответствующих органов. Помимо этого, даже, казалось бы, почти безупречная система подбора благонадежных кадров нередко давала сбои.

    К примеру, в состав центрального аппарата Военконтроля в Москве смог проникнуть анархист А. Бирзе*), поддерживавший связь с членами контрреволюционной организации «Союз защиты Родины и Свободы», и данный случай не был единичным [Энциклопедия секретных служб России. М., 2004. С. 304].

    При этом некомпетентность многих сотрудников контрразведки Наркомвоена повлекла за собой передачу функций создания региональных отделений Военконтроля местным армейским командирам.

    В свою очередь, отсутствие централизованного контроля над процессами организационного строительства и кадрового укомплектования местных контршпионских подразделений на территории РСФСР привело в дальнейшем к многочисленным случаям измены принятых на службу сотрудников. Это было характерно для Москвы, Петрограда, Казани, Вологды, Восточного и Южного фронтов [Энциклопедия секретных служб России. М., 2004. С. 321].

    Однако, несмотря на перечисленные недостатки, ВК Наркомвоена смог добиться определенных успехов в деле борьбы с иностранным и белогвардейским шпионажем. К примеру, его сотрудники весной 1918 года задержали в Кяхте двух японских шпионов, направлявшихся в Иркутск для установления связи с местной резидентурой. А уже в самом Иркутске 17 апреля 1918 года при попытке получить доступ к документам Сибирского военного комиссариата были задержаны японские граждане Минами, Танака и уже упоминавшийся консул Сугино [См.: Перевалов А. Японское консульство в Иркутске. // Паритет. 2006. № 1].

    Что же до поимки разведчиков сил внутренней контрреволюции, то на этом поприще успехи работников Военного контроля были не так велики. В частности, атмосфера недоверия к бывшим офицерам и военспецам, царившая в 1918 году во многих советских учреждениях, спровоцировала несколько серьезных ошибок и просчетов в работе Военконтроля. Самым известным из них было печально знаменитое дело адмирала А.М. Щастного, обвиненного в шпионаже и подготовке антисоветского мятежа. За эти преступления командующий Балтийским флотом был расстрелян, хотя серьезных доказательств его вины так и не было представлено. В итоге адмирал был реабилитирован в 1990-е годы [Энциклопедия секретных служб России. М., 2004. С. 320–321].

Глава 114. БЛЮМКИН

    В апреле 1918 года Президиум Всероссийской чрезвычайной комиссии принял решение «взять в ведение ВЧК работу по военной контрразведке» [Леонов С.В. Рождение советской империи: государство и идеология. 1917–1922 гг. М., 1997. С. 251], а уже через месяц в структуре Отдела по борьбе с контрреволюцией был образован военно-контрольный орган под руководством эсера Я.Г. Блюмкина [Абрамов В. Контрразведка. Щит и меч против Абвера и ЦРУ. М., 2006. С. 16].

    По словам А.А. Здановича, при утверждении на эту должность высшие руководители ВЧК даже не навели «справок о нравственных и деловых качествах» будущего контрразведчика.

    Причина назначения представителя небольшевистской партии на столь ответственный пост заключалась в увлеченности Блюмкина идеей создания контршпионского ведомства, по словам М.И. Лациса, «Блюмкин обнаружил большое стремление к расширению отделения в центр Всероссийской контрразведки и не раз подавал в комиссию свои предложения». Впрочем, по его же словам, социал-революционера чекисты «недолюбливали» [Красная книга ВЧК. В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 264].

    Не во всем доверяя молодому эсеру, высшие руководители комиссии старались держать того под жестким контролем. По собственному признанию контрразведчика, «вся моя работа в ВЧК по борьбе с немецким шпионажем, очевидно в силу своего значения проходила под непосредственным наблюдением председателя Комиссии т. Дзержинского и т. Лациса. О всех своих мероприятиях (как, например, внутренняя разведка в посольстве) я постоянно советовался с президиумом Комиссии» [Красная книга ВЧК. В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 297].

    Так контршпионский отдел ВЧК приступил к работе.

    О деятельности данной структуры до нас дошли только обрывки информации — ведь главным источником по истории контрразведки Блюмкина являются его собственные показания [Красная книга ВЧК. В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 295-308], а также воспоминания людей, входивших в непосредственный контакт с контрразведчиками из ЧК.

    Изучив их, можно сделать вывод, что основной задачей вышеупомянутого отдела было наблюдение за «возможной преступной деятельностью» германского посольства в Москве, что, кстати, не осталось без внимания немецких дипломатов.

    Однако у подчиненных Блюмкина напрочь отсутствовал необходимый для этой работы опыт: агентурная слежка велась ими слабо, информация поступала нерегулярно, а одной только идейной заинтересованности было мало. Конечно, сам Блюмкин с головой ушел в новый для него вид деятельности и был занят «допросами свидетелей целые ночи» [Красная книга ВЧК. В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 264].

    Но, несмотря на это, вся работа отделения за июнь 1918 года позволила завести лишь одно уголовное дело.

    Им было дело австрийского военнопленного Роберта Мирбаха — племянника немецкого посла в России В. Мирбаха. Родственник дипломата был заподозрен в контрреволюционной деятельности и после ареста подписал обязательство сообщать чекистам «секретные сведения о Германии и германском посольстве в России» [Савченко В.А. Авантюристы гражданской войны: историческое расследование. Харьков, 2000. С. 311].

    Однако этим успехи Блюмкина и ограничивались. Впрочем, молодой чекист был далеко не одинок в своих неудачах. В других контршпионских ведомствах РСФСР ситуация была не намного лучше. Неэффективность большинства контрразведывательных мероприятий создала предпосылки для начала реорганизации военно-контрольной службы.

    Первой вехой на этом пути стало внесение изменений в нормативную базу.
В целях унификации нормативно-правового обеспечения многочисленных советских контрразведок летом 1918 года было созвано заседание межведомственной Комиссии по организации разведывательного и контрразведывательного дела, в состав которой вошли представители ВГШ, ВВС, Наркомвоена, Морского Генштаба, штабов Московского и Ярославского военных округов, а также Северного участка отрядов «завесы». На одном из заседаний присутствовал и Блюмкин [Кочик В. Советская военная разведка… С. 101–102].

    Выработанный Комиссией документ получил название «Общее положение о разведывательной и контрразведывательной службе». В нем систематизировались принципы функционирования контршпионских учреждений, определялись их права и обязанности и оговаривались суммы, выделяемые на ведение борьбы с разведывательно-диверсионной деятельностью противника.

    Впрочем, несмотря на все это, «Общее положение» не оказало на многочисленные советские контрразведки серьезного влияния, поскольку сохраняло децентрализацию соответствующих органов. Кроме того, дальнейшие события сильно подпортили репутацию некоторых составителей данного документа: делегат от Северного участка «завесы» В.Ф. Гредингер*) был арестован за измену, а Я.Г. Блюмкин совершил убийство В. Мирбаха и оказался вынужден бежать на Украину, будучи заочно приговорен к 3 годам заключения [Энциклопедия секретных служб России. М., 2004. С. 463]. Возглавляемый им отдел контрразведки, разумеется, был закрыт. В таком состоянии РСФСР вступила в Гражданскую войну.

    Таким образом, отсутствие единой стратегии в деле формирования военно-контрольных служб оказывало на них негативное воздействие. Склонность советских лидеров к своеобразному сепаратизму в области государственного управления спровоцировала установление бессистемного параллелизма в сфере контршпионажа. А это затрудняло выявление вражеских агентов.

    Ситуация усложнялась и тем, что процесс организационного строительства отечественных спецслужб с 1918 года утратил единство, так как осуществлялся участниками Гражданской войны по разные стороны фронта. Поскольку противостояние советских и антибольшевистских сил носило региональный характер [Петров М.Н. ВЧК — ОГПУ: первое десятилетие. (На материалах Северо-Запада). Новгород, 1995. С. 4], а военно-контрольные учреждения на местах часто оказывались независимы от центра, каждый фронт и каждый регион становился самостоятельным военно-политическим конструктом. А значит, выявление общих тенденций развития контрразведывательных органов России в 1918–1920 годах возможно только индуктивным путем (от частного к общему) — через изучение деятельности контршпионских органов противоборствующих сторон на каждом конкретном фронте.

Источник: Андрей Александрович Иванов. Рожденная контрреволюцией. Борьба с агентами врага. Становление отечественной военной контрразведки в период Первой мировой войны (1914–1918 гг.)

Глава 115. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА. АТАМАНЫ

    В Новочеркасске я остановился в отеле против Александровского сада и пошел представляться Войсковому атаману генералу от кавалерии Алексею Максимовичу Каледину*).

*) КАЛЕДИН Алексей Максимович (дон.)(12.10.1861-29.01.1918) - православный. Из дворян Всевеликого Войска Донского. Сын полковника. Уроженец станицы Усть-Хоперская. Образование получил в Михайловской Воронежской военной гимназии. В службу вступил 01.09.1879. Окончил 2-е военное Константиновское и Михайловское артиллерийское училище (1882). Выпущен Сотником (ст. 07.08.1882) в конно-артиллерийскую батарею Забайкальского казачьего войска. Подъесаул (ст. 10.04.1889). Окончил Николаевскую академию ген. штаба (1889; по 1-му разряду). Штабс-Капитан ГШ (ст. 26.11.1889). Состоял при Варшавском ВО. Ст. адъютант штаба 6-й пехотной дивизии (26.11.1889-27.04.1892). Капитан (ст. 21.04.1891). Обер-офицер для поручений при штабе 5-го армейского корпуса (27.04.-12.10.1892). Цензовое командование эскадроном отбывал в 17-м драг. Волынском полку (11.11.1891-17.11.1892). Помощник ст. адъютанта штаба Варшавского ВО (12.10.1892-14.07.1895). Ст. адъютант войскового штаба войска Донского (14.07.1895-05.04.1900). Подполковник (ст. 06.12.1895). Полковник (пр. 1899; ст. 06.12.1899; за отличие). Штаб-офицер при управлении 64-й пех. резервной бригады (05.04.1900-25.06.1903). Для ознакомления с общими требованиями управления и ведения хоз-ва в кав. полку был прикомандирован к 23-му драг. Вознесенскому полку (14.04.-14.10.1900). Начальник Новочеркасского каз. юнкерского училища (25.06.1903-26.08.1906). Помощник начальника войскового штаба войска Донского (26.08.1906-02.06.1910). Генерал-майор (пр. 22.04.1907; ст. 31.05.1907; за отличие). Командир 2-й бригады 11-й кав. дивизии (02.06.1910-09.12.1912). Командующий 12-й кав. дивизией (с 09.12.1912). Генерал-лейтенант (пр. 14.04.1913; ст. 31.05.1913; за отличие). Участник мировой войны. За бои 26.08.-30.08.1914 под Львовом награжден Георгиевским оружием (ВП 11.10.1914), в 10.1914 получил орден Св. Георгия 4-й ст. (ВП 07.10.1914). За бои в середине 02.1915 и прорыв расположения противника в районе Бендер награжден орденом Св. Георгия 3-й ст. (ВП 03.11.1915). Командир 41-го армейского корпуса (с 18.06.1915) и 12-го армейского корпуса (с 05.07.1915). Ген. от кавалерии (ст. 10.06.1916). С 20.03.1916 командующий 8-й армией. В ходе наступления Юго-Западного фронта весной-летом 1916 на армию К. выпала значительная часть успехов фронта (был прорваны линии противника, взяты Луцк и Дубно), однако развить эти успехи не удалось (не в последнюю очередь из-за противоречивых указаний штаба фронта). Дальнейшие попытки наступления в направлении Ковеля натолкнулись на упорное сопротивление подтянутых германских подкреплений, неоднократно предпринимавших контрудары с целью отбросить русские войска в исходное положение (бои у Киселина, Ватина, Линевки в 06.1916; Киселина, Пустомыст и Кошева в 07.1916; Шельвова, Бубнова и Корытницы в 08.1916; Корытниц и Свинюх в 09.1916). Осенью 1916 фронт стабилизировался на берегах р. Стоход. После Февральской революции К. выступил против "демократизации армии", считая, что подобныедействия подрывают дисциплину. С 29.04.1917 член Военного совета. В Новочеркасск К. прибыл во время работы Донского Войскового круга (26.05.1917-18.06.1917) и 19.06.1917 избран войсковым атаманом Донского каз. войска. На Московском государственном совещании 12-15.08.1917 К. от имени всех каз. войск произнес большую речь, выступив за укрепление дисциплины в армии и роспуск Советов и комитетов в действующих войсках. К. не выступил в поддержку действий ген. Л.Г. Корнилова, однако указом А.Ф. Керенского 29.08.1917 отстранен от должности атамана "с преданием суду за мятеж". Донское правительство и Донской круг на признали решения Временного правительства и отказались подчиниться, и указ был отменен. 06.09.1917 К. выступил с резкой критикой Временного правительства. После Октябрьской революции объявил на военном положении углепромышленный район и начал разгон советов, пытаясь организовать вооруженное сопротивление большевикам. Однако, когда стало ясно, что широкие круги казачества не поддержали его действия и попытка призыва добровольцев потерпела крах, К. сложил полномочия атамана и выстрелом в сердце покончил с собой в атаманском дворце в Новочеркасске.
Чины:
на 1 января 1909г. - Войско Донское, генерал-майор, помощник начальника штаба
Награды:
Св. Станислава 3-й ст. (1893)
Св. Анны 3-й ст. (1897)
Св. Станислава 2-й ст. (1902)
Св. Владимира 3-й ст. (06.05.1910)
Св. Станислава 1-й ст. (06.12.1913)
Св. Георгия 4-й ст. (ВП 07.10.1914)
Георгиевское оружие (ВП 11.10.1914)
Св. Анны 1-й ст. с мечами (ВП 19.02.1915)
Белого Орла с мечами (ВП 01.05.1915)
Св. Владимира 2-й ст. с мечами (ВП 01.05.1915)
Св. Георгия 3-й ст. (03.11.1915).

Источники:

Наступление Юго-Западного фронта в мае-июне 1916 г. Сборник документов мировой империалистической войны на русском фронте (1914-1917). М., 1940.
Брусилов А.А. Мои воспоминания. М. 2001
Залесский К.А. Кто был кто в Первой мировой войне. М., 2003.
"Военный орден святого великомученика и победоносца Георгия. Биобиблиографический справочник" РГВИА, М., 2004.
Список старшим войсковым начальникам, начальникам штабов: округов, корпусов и дивизий и командирам отдельных строевых частей. Санкт-Петербург. Военная Типография. 1913.
Список Генерального штаба. Исправлен на 01.06.1914. Петроград, 1914
Список Генерального штаба. Исправлен на 01.01.1916. Петроград, 1916
Список Генерального штаба. Исправлен на 03.01.1917. Петроград, 1917
Список генералам по старшинству. Составлен по 15.04.1914. Петроград, 1914
Список генералам по старшинству. Составлен по 10.07.1916. Петроград, 1916
ВП по военному ведомству/Разведчик №1273, 31.03.1915
ВП по военному ведомству/Разведчик №1287, 07.07.1915
   
    Это было время, когда Временное правительство потребовало приезда генерала Каледина в Петроград на совещание с намерением арестовать его и на Дон не отпускать. Казаки ответили, что «с Дона выдачи нет» и генерал Каледин в Петроград не приедет. Тогда Временное правительство двинуло свои войска на казаков – началась Гражданская война.

    Придя во дворец, я просил адъютанта доложить Атаману, что я прибыл с фронта и хочу ему представиться. Адъютант ответил, что Атаман никого не принимает. «Все равно я прошу доложить ему о моем прибытии». Сейчас же сошел ко мне брат Атамана генерал Каледин-младший**) и, хотя мы не были с ним знакомы, расцеловал меня и повел к атаману. Расспрашивали меня о фронте, о войне, о настроениях и тому подобном. Генерал Каледин-младший раньше командовал 12-м полком и спрашивал об офицерах, урядниках, всем интересовался. Меня оставили обедать.

**) КАЛЕДИН Василий Максимович (дон)(05.10.1859-03.06.1919) - православный. Из дворян Всевеликого Войска Донского. Сын полковника. Уроженец станицы Усть-Хоперская. Старшший брат Алексея Максимовича. Образование получил в Киевской Владимирской военной гимназии. В службу вступил 01.09.1876. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1878). Выпущен в 8-ю Донскую каз. батарею. Хорунжий (ст. 16.04.1878). Участник русско-турецкой войны 1877-78. Сотник (ст. 06.05.1882). Подъесаул (ст. 06.05.1892). Есаул (ст. 15.04.1897). Окончил Офицерскую арт. школу. Командир батареи (9 л. 1 м.). Войсковой Старшина (пр. 1900; ст. 02.05.1900; за отличие). Полковник (пр. 1908; ст. 06.05.1908; за отличие). Командир 2-го Донского каз. арт. дивизиона (18.07.1910-30.05.1911). С 30.05.1911 командир 12-го Донского каз. полка, с которым вступил в войну в составе 11-й кав. дивизии. Генерал-майор (пр. 14.11.1914; ст. 26.07.1914). На 15.02.1915 в том же чине к-щий тем же полком. Командир 2-й бригады 3-й Донской каз. дивизии (с 27.04.1915). Командующий 4-й Донской каз. дивизией (с 03.06.1916). В Гражданскую войну - управляющий отделом внутренних дел Донского правительства. Умер в Новочеркасске от рака желудка.
Чины:
Награды:
Св. Станислава 2-й ст. (1899)
Св. Анны 2-й ст. (1899)
Св. Владимира 3-й ст. (1912)
мечи к ордену Св. Владимира 3-й ст. (ВП 15.02.1915)
Св. Станислава 1-й ст. с мечами (ВП 03.03.1915)
Св. Анны 1-й ст. с мечами (ВП 14.05.1915).

Источники:

Залесский К.А. Кто был кто в Первой мировой войне. М., 2003.
Список старшим войсковым начальникам, начальникам штабов: округов, корпусов и дивизий и командирам отдельных строевых частей. Санкт-Петербург. Военная Типография. 1913.
Список полковникам по старшинству. Составлен по 01.03.1914. С-Петербург, 1914
Список генералам по старшинству. Составлен по 10.07.1916. Петроград, 1916
ВП по военному ведомству/Разведчик №1256, 25.11.1914
ВП по военному ведомству/Разведчик №1272, 24.03.1915
ВП по военному ведомству/Разведчик №1275, 14.04.1915
ВП по военному ведомству/Разведчик №1289, 21.07.1915

    Атаман сказал, что я должен в Новочеркасске подождать пулеметную команду из Петрограда и тогда уже везти бригаду на фронт, а пока разобраться с претензиями в двух своих полках, расположенных в станицах недалеко от Новочеркасска. Со мной поехал по полкам назначенный атаманом сотник, фамилию которого я, к сожалению, забыл.

    ...Пулеметной команды я не дождался, да и не время еще было везти бригаду на фронт.

    Генерал Каледин командировал меня в Петроград за секретными картами Области Войска Донского для борьбы с большевиками.

    ...Через день по моем приезде в Петроград там началась революция. Солдаты и просто хулиганы убивали на улицах офицеров и чиновников в форме и за ноги стаскивали в Неву или в Фонтанку. Младший мой брат, Филипп, имел квартиру на Миллионной улице в штабе Гвардейского корпуса. С ним жил молодой прапорщик, родственник его жены. По телефону ему сообщают, что брат арестован, и спрашивают, сам ли он явится, или прислать за ним конвой, что будет безопаснее, так как могут схватить на улице и убить. Брат ответил, что явится сам. Прапорщик пошел его провожать. Дошли благополучно. «А это кто?» – «Это мой родственник». – «Ну и он пусть будет арестован». В маленькую комнату внедрили 30 человек. Было так тесно, что нельзя было даже сесть на пол. Через сутки всех выпустили, приказав продолжать заниматься своей службой.

    В Главном штабе мне удалось получить все карты, за которыми меня послал атаман Каледин.

    ...Генерал Каледин благодарил меня за привезенные карты и вскоре назначил комендантом Макеевки и командующим войсками Макеевского района.

    В октябре я получил приказ о производстве меня в генерал-майоры со старшинством со дня подвига – 11 июля.

    В Макеевку я прибыл 14 ноября 1917 года.

    Работа для меня в Макеевке была очень тяжелая. Пришлось мне познакомиться и с добычей угля, и с отношениями инженеров и рабочих, и со многим другим. Я мог спать только четыре часа в сутки. Несколько раз говорил по прямому проводу с атаманом Калединым, так как Макеевка не была связана телефоном с Новочеркасском. Посылал атаману телеграммы в 300 слов. Ко мне присоединился Кубанского Войска сотник Греков {119}, по прозвищу «Белый дьявол-альбинос». Он энергично исполнял все мои поручения. Рабочие бурлили и волновались, и надо было много такта, чтобы не началось форменное восстание. В моем распоряжении была сотня казаков, но не особенно надежных. Этой сотней раньше командовал знаменитый партизан есаул Чернецов {120}.

    Как-то я возвращался с телеграфа после разговора с атаманом и узнал, что на Макеевку наступает неприятельская кавалерия. Я один в отеле и в полной беспомощности. Из окна вижу, что передние дозоры противника уже вошли в Макеевку, через пять минут будут возле отеля, и меня арестуют. Вдруг вбегает сотник Греков и говорит: «Реквизировал для вас сани, скорей садитесь, а то нас захватят большевики». Под рев и улюлюканье рабочего населения я поехал к казарме, где на противоположном конце Макеевки была расположена сотня казаков. Я в санях, сотник Греков и его вольноопределяющийся верхом. Наступила ночь. Я выслал в сторону противника разъезд, но сейчас же пулей из винтовки был ранен начальник разъезда, вахмистр, и разъезд возвратился. Сотня самовольно исчезла. Надо было и мне уезжать к станции Ханжонково.

    ...Утром, в Ханжонково, я поговорил с казаками, пристыдил их за бегство из Макеевки, выставил из них охранение и послал дозоры в местечко. Сам поселился в отдельном вагоне – салон и одно купе. Вскоре пришли дозорные казаки и докладывают, что поймали шпиона. «Почему вы думаете, что это шпион? Вы с ним разговаривали?» – «Никак нет, и так видать, что он шпион». – «Введите его ко мне в вагон». Здоровый, сильный парень. «Ты что за человек, и почему ты ночью ходишь по местечку?» – «Я с того рудника (где был противник) и послан узнать, сколько казаков и где они расположены». – «Значит, ты шпион?» – «Да, шпион». Шпиона арестовали...

    Прислали мне в помощь подполковника Генерального штаба (забыл фамилию) и два орудия.

    На следующий день мы построили казаков против рудника, который решили атаковать. Со стороны противника страшная стрельба из винтовок, пулеметов и орудий. Наша артиллерия тоже сделала несколько выстрелов, чтобы показать, что и у нас есть артиллерия. Казаков невозможно было поднять для атаки – прилипли к земле и боятся встать. Я говорю им: «Ведь перед нами не войска, а сволочь. Смотрите: все их выстрелы идут выше нас, и даже в меня, стоящего во весь рост, не могут попасть. Мы в три минуты добежим до них, а тогда вскочим и побежим, они испугаются и стрелять перестанут. А не хотите атаковать – я один пойду на них» – и пошел. Но не прошел я и десяти шагов, как все вскочили и побежали. Большевики в панике бежали. Мы захватили их орудия и пулеметы и в этот же день возвратились в Макеевку. Большевики отступили верст на пятьдесят. Во всех большевистских газетах меня поносили как врага народа, прорвавшего их фронт...

    ...Положение в Макеевке было очень тревожное, рабочие митинговали и не хотели работать. В мое распоряжение прислали полк казаков под командой полковника Михаила Евграфовича Власова {121}, нашего лейб-казака и моего товарища по кадетскому корпусу и по военному училищу. Власов высылал сотни казаков к заводам, и рабочие, видя большое число казаков, не решались выступать открыто. Высланные полковником Власовым разъезды на Юзовку и Харцызск донесли, что на Макеевку движутся большие силы большевиков из трех родов войск. Пришлось из Макеевки отойти на более удобную позицию у станции Кутейниково. Из Новочеркасска прибыл начальник дивизии генерал И.Д. Юрлов командовать всем отрядом. Он приехал ко мне и сказал: «Буду жить в вагоне на станции Успенская. Вы распоряжайтесь, как и раньше, я вам мешать не буду, но вы сообщайте мне о ваших распоряжениях». Я посылал донесения ему и, как полагается, копии атаману Каледину. Недели через две приезжает ко мне Иван Давыдович и просит: «Поезжайте в Новочеркасск и сообщите атаману Каледину о нашем здесь положении, а то он не верит моим донесениям». – «А что вы ему доносите?» – «Да ваши же донесения, только немножко их переделываю». – «Можно в Новочеркасске прожить мне сутки?» – «Нет, пожалуйста, сейчас же возвращайтесь». – «Может со мной ехать мой начальник штаба, он очень просится». – «Нет, ни в коем случае, его оставьте мне».

    ...Генерал Каледин благодарил меня за работу в Макеевке и разрешил пробыть несколько дней в Новочеркасске. Но вечером в тот же день неожиданно приехал генерал Юрлов. «Что случилось?» – «Когда вы уехали, мой вагон прицепили к поезду и, не говоря мне ни слова, быстро, не останавливаясь на станциях, помчали к Таганрогу. Не доезжая до Таганрога, на станции Кошкино, поезд остановился. Я вышел из вагона, меня окружили казаки и сообщили, что больше не желают держать фронт, а чтобы мне не попало за это от Атамана, предложили считать, что они меня арестовали и везут силой. Я, – сказал дальше Иван Давыдович, – доложил об этом Атаману и подал рапорт об уходе в отставку. Моя отставка принята – вы назначены начальником 9-й Донской Казачьей дивизии». Это было 6 января 1918 года. В этой дивизии было 6 полков, которые стояли в разных станицах далеко от города.

    Войско болело. Казаки, возвратившись с фронта и не видевши свои семьи по четыре и больше лет, разошлись по домам. А большевики наступали и с севера, и с запада. Задерживали их только партизаны – кадеты, гимназисты, юнкера, совсем дети, под командой Чернецова и Семилетова {122}. Каждый день можно было видеть в соборе целый ряд гробов этих детей, погибших за Россию и родной Дон. Каждый день можно было слышать в городе похоронные марши оркестра, сопровождавшего похоронную процессию.

    В Новочеркасске никаких войск не было. Дети не могли удержать полчища большевиков, приближающихся к Новочеркасску. Знаменитый партизан Чернецов погиб. Наступила катастрофа.

    Атаман Каледин, видя, что положение становится безнадежным, застрелился. Этот выстрел всколыхнул казаков, и в разных станицах начали образовываться группы для борьбы с большевиками. К Новочеркасску уже подходила революционная дивизия Голубова {123}.

    Чтобы спасти офицеров от гибели, а войск в Новочеркасске не было, решили под командой Походного атамана генерала Петра Харитоновича Попова отправить всех офицеров в степи Сальского округа, чтобы, избегая встреч с большевиками, выждать, пока переболеют казаки и поднимутся для защиты Дона.

    ...В этот же день в Новочеркасск вошел Дроздовский полк*), прибывший на Дон из Румынии, и в этот же день приехал из Константиновской станицы генерал-майор Петр Николаевич Краснов. Образовавшийся «Круг Спасения Дона» единогласно избрал П.Н. Краснова Войсковым атаманом.

    На следующий день генерал Краснов пригласил всех генералов в Атаманский дворец, познакомился с ними и отпустил, а Балабина попросил остаться. Он предложил ему быть членом Донского правительства и управляющим отделом коневодства и ремонтирования армии. Балабин отказался, не желая бросать строевую службу, но Краснов настаивал, говоря: «Безвыходное положение, вы коннозаводчик, больше некого назначить, а если вам эта работа не понравится, я через четыре месяца дам вам любую дивизию».

    Балабин согласился. В Управлении коневодства он нашел полный штат служащих и опытного секретаря Смазнова*).

*) СМАЗНОВ

    Для армии нужны были лошади. Балабин сейчас же образовал три комиссии и назначил им районы для сбора лошадей в армию по известной шкале. На автомобиле он объезжал эти районы и руководил приемом лошадей.

    Председателем одной из этих комиссий был полковник И.А. Клевцов, бывший  помощник командира 12-го Донского полка. А помощником Балабина в управлении стал бывший командир лейб-гвардии Казачьего полка полковник А.А. Мишарев*).

*) МИШАРЕВ А.А.

    Генерал Краснов энергично принялся за работу. Образовал правительство, сформировал новую дивизию, первым полком которой стал лейб-гвардии Казачий полк. Вторым – лейб-гвардии Атаманский полк. Командиром лейб-казаков был назначен полковник Василий Аврамьевич Дьяков*). Начальником дивизии – опытный генерал Генерального штаба генерал-лейтенант Федор Федорович Абрамов. Работала дивизия не покладая рук и вскоре стала образцовой.

*) ДЬЯКОВ Василий Аврамьевич -

    На заседаниях правительства быстро решались все вопросы. П.Н. Краснов удивлял всех знанием по всем отделам управления. День свой Петр Николаевич начинал с 6 часов утра. От 6 до 8 он ездил верхом. Его всегда сопровождала супруга, которая говорила, что это единственное время, когда она может поговорить с мужем. С 8 до позднего вечера Краснов занят делами. С 8 часов утра начинается прием посетителей. Управляющие отделами входили без очереди. Балабина Петр Николаевич просил всегда входить в его кабинет без доклада, не обращая внимания, что у него кто-то есть. Он всегда говорил: «Как я люблю ваши доклады – все понятно, все интересно, все дорого для меня». Генерал Краснов любил лошадь, и во всех его романах всегда есть кое-что о лошадях.

    Донская армия продвигалась на север, тесня красных, и вскоре вся Донская область была освобождена от большевиков. Донской армией и управляющим военным отделом был полковник Денисов, вскоре произведенный в генералы. Начальником штаба Войска Донского был назначен полковник Поляков*), также потом произведенный в генералы. Генерал-майора Краснова Большой Войсковой Круг произвел в генералы от кавалерии, минуя чин генерал-лейтенанта.

    К сожалению, начались разногласия с главным командованием, которое не понимало казаков, не знало казачьего быта и истории казачества. Я, заведуя коннозаводством и ремонтированием армии, не имел отношения к этому разногласию, но болел душой, видя, что это разногласие идет во вред общему делу борьбы с большевиками...

    Депутаты Большого Войскового Круга (парламент), неопытные и не понимающие дела, настроенные недобросовестными людьми, считали своей обязанностью не работать, не помогать, а все критиковать. Однажды на заседании Круга они вынесли недоверие командующему армией генералу Денисову, и генерал Краснов заявил, что недоверие генералу Денисову он принимает на свой счет. Недоверие Денисову – это недоверие ему, так как они работают вместе. Он положил пернач на стол и покинул зал заседаний.

    Войсковым атаманом был избран генерал-лейтенант Богаевский. Командующим армией стал генерал Сидорин.

    Почти все время я был в разъездах. Несколько раз я побывал на своем бывшем зимовнике и иногда урывками охотился. Один раз, проезжая вдоль Манацких лиманов, я остановил автомобиль и спросил шофера: «Что это за темная полоса на воде у камыша?» – «Водоросли?» – «Нет». – «Это грязная отмель?» – «Нет». – «Так что же это?» – «Это сидит птица – утки, кулики, чибисы и прочее». – «Не может быть». – «Ну, поедем дальше». По мере нашего приближения птица разлеталась и, покружившись, опять опускалась сзади нас. Шофер был поражен и говорил, что никогда ничего подобного не видел.

    20 июля 1919 года приказом Донскому Войску я произведен в генерал-лейтенанты.

Источник: Евгений Балабин. Далекое и близкое, старое и новое


Глава 116. ОРГАНЫ ИСПОЛНИТЕЛЬНОЙ ВЛАСТИ НА КУБАНИ   

    "...В первые месяцы революционной эйфории и в центре России, и на ее окраинах в сфере управления царила полная неразбериха. Этот период, как и последовавшую за ним междоусобицу, историк В. Булдаков образно назвал «красной смутой». Известие о свержении самодержавия не привело на Кубани и в Черноморье к немедленному смещению старых властей. Начальник Кубанской области и наказной атаман Кубанского Казачьего Войска генерал М.П. Бабыч заявил о подчинении Временному правительству и продолжал «руководить» областью. В отделах и станицах Кубани сохранялось атаманское правление и казачье самоуправление. Одновременно в городах области и губернии стали формироваться новые органы власти: гражданские комитеты, комитеты общественного спасения и Советы. 2 марта 1917 г. из представителей меньшевиков, эсеров и "большевиков" (кавычки мои - Л.С.) был избран исполком (исполнительный комитет) первого на Северном Кавказе Екатеринодарского Совета рабочих депутатов. Вскоре в состав исполкома Совета вошли также казаки и солдаты, и он стал называться Советом рабочих, солдатских и казачьих депутатов.
   
    Поскольку Временное правительство передало все полномочия на местах гражданским комитетам, меньшевики и эсеры помимо Советов, где они доминировали, активно участвовали и в их работе. Так, в Екатеринодаре городской Совет возглавлял меньшевик Д.Ф. Сверчков, председателем гражданского комитета был эсер С.Г. Турутин, в Новороссийске Совет возглавлял меньшевик Б.О. Прохоров, аналогичная картина наблюдалась и в других крупных населенных пунктах Кубани и Черноморья.

    Но преобладающее влияние в гражданских комитетах имели кадеты. Именно представителей «партии народной свободы», как именовали себя конституционные демократы, Временное правительство направляло на места в качестве своих комиссаров...".

Источник: 1917 год. Особенности революционных и общественно-политических процессов в казачьем крае (часть 1)

Глава 117. СОВЕТЫ ОБЪЯВЛЯЮТ ВОЙНУ УКРАИНЕ
   
    5 декабря 1917 года на заседании ленинского СНК было решено «считать Раду в состоянии войны с нами». В этот же день большевик Владимир Антонов-Овсеенко был назначен главкомом войск «для борьбы против Центральной Рады и Каледина», а у границ с УНР стали концентрироваться красные войска. Командующего Украинским фронтом генерала Щербачева красные объявили вне закона.

    7 декабря 1917 года последовал новый ультиматум ленинского СНК, в котором «кремлевские хитрецы» хотя формально и признали право каждого народа на самоопределение, но не признали существование самой Украинской Народной Республики во главе с Центральной Радой, заявив, что переговоры о признании могут начаться только после немедленного отказа от «...какой бы то ни было поддержки калединского мятежа». Этот ультиматум был оставлен руководством Украины без ответа, и вопрос о войне и мире на некоторое время повис в воздухе. Но Ленин не забывал об Украине; было принято решение подготавливать военную акцию в глубочайшей тайне; для «удобства» вторгающейся армии необходимо было начать военные действия без объявления войны.

    Появление первого ультиматума было приурочено к открытию Всеукраинского съезда Советов... От ультиматума ленинский СНК ожидал определенного агитационного эффекта. У большевиков оставалась надежда на мирное перетекание власти в их руки, путем провозглашения недоверия Центральной Раде Всеукраинским съездом Советов. Его готовили большевики и постарались разработать квоты делегирования так, чтобы иметь 100%-ную победу на съезде и «законным» образом, путем голосования, отстранить Центральную Раду от власти. Но план не удался... Съезд проходил 4–6 декабря 1917 года в Киеве. Победа Центральной Рады на съезде объясняется тем, что на съезд прибыли оперативно (без приглашения большевистского оргкомитета съезда) 670 делегатов от «Селянской спилки» (Крестьянского союза) и 905 делегатов от украинского войска. Они подавили большевиков своей численностью, сами выписали себе мандаты делегатов, после чего делегаты-большевики оказались в меньшинстве, имея только 125 голосов своих делегатов. Поняв, что дело проиграно, они покинули съезд, и большинство их делегатов уехало в пролетарский Харьков.

    Военный министр УНР Петлюра сделал на съезде сенсационное заявление: «На нас готовится поход! Мы ощутили, что нам, украинским демократам, в спину кто-то готовит нож... Большевики концентрируют свое войско для разгрома Украинской республики... Первые эшелоны из Гомеля подходят к Бахмачу!». Действительно, в районе Брянск — Белгород на границе с УНР большевики собирали крупные военные силы, а минский отряд большевика Берзина* уже двигался по железной дороге к Харькову...

    Первый вооруженный конфликт частей, верных УНР, с частями Советской России произошел по причине отказа украинских войск пропускать через узловую железнодорожную станцию Бахмач отряд Берзина и Вацетиса*) (3 полка и артдивизион), который надеялся проскочить через украинскую территорию и ударить в тыл донским казакам. Натолкнувшись на решительное вооруженное сопротивление, красные вынуждены были повернуть обратно... Всеукраинский съезд Советов вынес резолюцию: считать ультиматум СНК покушением на УНР. Съезд решил приложить все усилия, чтобы не допустить войны между Украиной и Россией.

    В первых числах декабря 1917 года красный главком Крыленко обратился к фронтовикам с заявлением о том, что ленинский СНК будет бороться «за независимую Украинскую республику... где власть будет в руках Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». С Радой, по мнению Крыленко, нужно было решительно покончить: «...снять войска с фронта, захватить железнодорожные станции и разгромить контрреволюционное гнездо». Во исполнение приказов Крыленко на Смоленщине и в Белоруссии было разоружено до 6 тысяч украинизированных солдат, двигавшихся в Украину. В ответ на эти действия Петлюра призвал украинизированные части Северного фронта остановить советские отряды, направляющиеся в Украину. Это был невыполнимый приказ, ведь украинизированные войска под Петроградом были разобщены и не могли оказать серьезного сопротивления красным. Воззвание Петлюры к воинам-украинцам, призывавшее не выполнять приказы ленинского СНК, только подстегнуло Советское правительство к решительным действиям. Петлюра обратился к Крыленко с протестом против арестов украинских солдатских Советов, ультимативно потребовав освободить арестованных, угрожая ответить на насилие СНК.

    Ленинское правительство беспокоила активная внешнеполитическая деятельность Центральной Рады по формированию нового общероссийского федерального центра власти, возможность создания альтернативного Всероссийского правительства — центра борьбы против «октябрьских» комиссаров, вероятность переноса Всероссийского Учредительного собрания в Киев. Исторически и политически Киев подходил для роли столицы антибольшевистской демократической федерации, а Центральная Рада уже начала переговоры с федеральным правительством Дона, которое провозгласило область Войска Донского территорией, независимой, от ленинского СНК. В конце ноября 1917 года Центральная Рада обратилась к представителям правительств казачьих автономий, к правительствам: Молдавии, Башкирии, Крыма, Кавказа, Сибири, предлагая им вступить в переговоры о создании федерального центра новой Всероссийской Федеративной республики.

    7 декабря 1917 года большевикам (в частности будущему советскому премьеру Украины Евгении Бош*) удалось вновь сагитировать солдат 2-го гвардейского корпуса*) на поход с фронта на Киев... Однако восставшие солдаты смогли дойти с боями только от станции Жмеринка до окраин Винницы. К 15 декабря восставшие фронтовые части были оттеснены к Жмеринке силами двух полков УНР. Новый Военно-революционный комитет оказался деморализован поражением под Винницей... До конца декабря 1917 года на Подолии и Волыни установилось общее затишье. В начале декабря солдатская вольница лишилась своего руководящего ядра — по приказу Петлюры были арестованы большевистские ревкомы Румынского и Юго-Западного фронтов, революционные штабы нескольких армий. Корпус Скоропадского и отряды "вольных казаков"*) разоружили эшелоны подозрительных солдат в районе станций Казатин — Белая Церковь.

    Премьер УНР Винниченко считал, что Петлюра виновен в конфликте с ленинским СНК и что его отставка с поста военного министра позволит избежать войны между Украинской республикой и Советской Россией. Винниченко выступал за замену профессиональной армии народной милицией, что ослабляло бы позицию Петлюры. Петлюра же стоял за сохранение старой армии и создание регулярных воинских частей, выступая за большую армию, способную сражаться на германском и большевистском фронтах. Он ратовал за сохранение в новой украинской армии принципа единоначалия, а также старых царских офицеров.

    Петлюра разрешил выезд из Украины вооруженным казачьим эшелонам, офицерам, юнкерам — «на Дон! К Корнилову! К Каледину!» Антонов-Овсеенко писал: «Через Полтаву и дальше на Лозовую шло густое движение казачьих эшелонов... Надо было во что бы то ни стало преградить поскорее этот поток». В киевских газетах была опубликована статья Сталина «К украинцам тыла и фронта», в которой большевистский лидер прямо указывал на Петлюру как на главного виновника конфликта между УНР и Советской Россией, утверждая, что Петлюра разваливал фронт, «...став созывать в своих приказах в Украину все украинские части с фронтов», что по его приказу советские войска в Киеве подверглись нападению и были разоружены, что Петлюра не пропускал через Украину революционные отряды против Каледина. Винниченко стал настаивать на немедленном разоружении казачьих эшелонов, проезжавших по Украине. Петлюра утверждал, что порывать связи с  казаками «нам не выгодно». В казачьих частях, на фронте и в тылу он надеялся обрести опору в борьбе с большевиками. Центральная Рада, проводя политику формирования «Свободной федерации народов», поддержала федерализм казачьих территорий. Конфликт между централистами большевиками и сепаратистской Центральной Радой, коренившийся в идеологических, социально-политических, экономических, исторических противоречиях, был неизбежен.

    Пролетарский Харьков, в который с 6 декабря 1917 года начали просачиваться красные отряды из России, был избран базой для наступления против петлюровцев. К 15 декабря киевским политикам стало ясно, что главной угрозой для существования их власти стали события в Харькове. Во-первых, здесь, нарушая провозглашенную самостоятельность Украины, стали концентрироваться, без всякого согласия на то Центральной Рады, советские войска из красной России. Сначала было заявлено, что приход этих войск в Украину вызван только необходимостью продвижения по украинской железной дороге советских войск, направляющихся против мятежного Дона. Украинские власти успокаивались заверениями о том, что советскими частями временно используется только железная дорога Украины для нанесения неожиданного удара в тыл мятежным казакам Дона.

    Но части советских войск, которые окопались в Харькове, и не думали всеми силами следовать на Дон. 8 декабря в Харьков прибыли красные отряды под началом фон Сиверса и матроса Ховрина*) из 1600 человек при 6 орудиях, 3 броневиках, ас 11 по 16 декабря — еще до пяти тысяч солдат из Петрограда, Москвы, Твери во главе с командующим Антоновым-Овсеенко и его заместителем полковником Муравьевым*). Кроме того, в Харькове находились три тысячи красногвардейцев и пробольшевистски настроенных солдат старой армии, которые были готовы к борьбе против Киева.

    Позднее Антонов-Овсеенко в своих воспоминаниях укажет, что отряд Сиверса и матросы-балтийцы Ховрина в Харькове разложились, пьянствуют, терроризируя население расстрелами, производя реквизиции, а штаб революционных отрядов превратился в судилище, где судьи «считали всякого белоручку достойным истребления». В Харькове в те дни действительно установилась полная анархия, причем даже местные большевики и Харьковская городская дума настоятельно требовали вывести буйные красные отряды из города. Уже 10 декабря прибывшие из Советской России войска провели в Харькове мини-переворот, арестовав украинского коменданта города, члена Войсковой Украинской Рады, захватив броневики войск УНР, установив в городе двоевластие.

    Сначала Антонов-Овсеенко (прибыл в Харьков 11 декабря 1917 г.), сосредоточившись на борьбе с Доном, вел по отношению к УНР политику пассивного противостояния и не рассчитывал на быстрое наступление на Киев. Большой опасностью казались казаки Дона... Вплоть до 4 января 1918 года Антонов-Овсеенко сдерживал «горячие головы», призывающие к немедленному походу на Киев: «Главный враг — Каледин. Все силы надо направить против него».

    В Харькове из-под ареста были отпущены украинские администраторы, с местным украинским гарнизоном был достигнут нейтралитет. Очевидно, в декабре 1917 года ленинское правительство еще не было готово к полномасштабной войне против УНР. Причиной тому были переоценка реальных сил УНР, нестабильность в Петрограде, неподготовленность восстания в Киеве и других городах Украины, угроза войны с казаками Дона...

    СНК по примеру Временного правительства считал, что территорию автономной Украины составляют только пять губерний (исключая из УНР Харьковскую, Херсонскую, Екатеринославскую губернии и Северную Таврию). Поэтому СНК делал вид, что не считает военные действия в районах Харьковской и Екатеринославской губерний грубым вмешательством во внутренние дела УНР и что эти действия не являются войной против УНР.

    Центральная Рада, подыгрывая СНК, предпочитала каким-либо действиям губительную тактику умалчания. Кроме того, в Харькове 12–13 декабря 1917 года была создана новая пролетарская власть Советской Украины, которую провозгласили уехавшие с киевского съезда Советов большевики и депутаты съезда Советов Донецкого и Криворожского бассейнов.

    Представители Донецко-Криворожского края, в большинстве своем большевики, поначалу не хотели даже признавать, что живут в Украине, считая свой край исключительно частью России. Но киевские «товарищи», пообещав автономию Дон-Кривбасса, все же уговорили своих однопартийцев пойти на провозглашение фантома — Советской Украины. Съезд в Харькове объявил себя единственной законной властью на всей территории Украины. Советская Украина рассматривалась тогда местными и российскими большевиками только как федеративная часть Советской России.

    Признание ленинским СНК нового правительства Советской Украины автоматически подталкивало Советскую Россию к войне с не признанным Лениным киевским правительством. К тому же харьковский съезд объявил «решительную борьбу гибельной для рабоче-крестьянских масс политике Центральной Рады». Ведь в Харькове создалось свое, большевистское правительство Советской Украины — Народный секретариат*) во главе с большевичкой Евгенией Бош* и еще 11 народными секретарями — советскими министрами.

*) БОШ Евгения

    Из 12 секретарей 10 были местными кадрами, двое — российскими, но для населения Украины ни один из красных секретарей не был своим. В резолюции харьковского съезда говорилось, что вся полнота власти переходит к ЦИК, созданному из депутатов съезда (в нем оказалось 36 большевиков, 4 эсера, 1 меньшевик).

    Новая красная власть имела некоторое влияние на отряды Красной гвардии в городах Украины, насчитывающие до 40 тысяч бойцов. Провозглашение новой власти в Украине ошеломило лидеров Центральной Рады. Они ясно отдавали себе отчет в том, что новые конкуренты — серьезная сила, ведь за харьковским правительством стояла «ленинская интрига». Они понимали, что теперь воевать придется не столько с красногвардейскими отрядами Харькова, сколько с сильным воинством Антонова-Овсеенко.

    С первых дней революции флот стал главной ударной силой на Юге России. Сводные отряды моряков принимали самое деятельное участие в установлении советской власти. Осенью 1917 года флот (командующий — контр-адмирал А.В. Немитц*) насчитывал в своем составе 9 линкоров, 3 крейсера, 23 эсминца, 4 миноносца, 15 подлодок, 8 минных и 5 сетевых заградителей, 39 тральщиков, 7 гидроавиатранспортов и плавбаз гидроавиации, 22 посыльных судна, 32 сторожевых катера, 34 вооруженных транспорта, 8 гидрографических судов, 113 транспортов, госпитальное судно, 5 ледоколов, 2 спасательных судна, транспорт-мастерскую, до 70 портовых судов и блокшивов. Воздушная дивизия имела 112 самолетов, береговая оборона — 158 орудий калибром 57–305 мм. Отряд речных сил Дуная имел подлодку, 22 канлодки, заградитель, тральщик, 6 посыльных судов. Личный состав флота насчитывал до 600 офицеров, свыше 14 тысяч унтер-офицеров и матросов (согласно выборам в Учредительное собрание, ноябрь 1917 года, в списках флота значилось 52 629 человек). Результаты выборов в Учредительное собрание по Черноморскому флоту: 42,3% — эсеры, 20,5% — большевики (по Балтийскому флоту: 58,0% — большевики). 12 ноября 1917 года из Севастополя вышла флотилия в составе эсминца «Капитан Сакен», двух тральщиков, нескольких мелких судов и десантного отряда с заходами в Керчь, Бердянск, Мариуполь. 16 декабря произошел большевистский переворот в Севастополе. Отряд А.В. Полупанова*) с бронепоездом принимал участие в боях с войсками Украинской Рады. 2–15 января 1918 года — установление советской власти моряками в Феодосии, Керчи, Ялте, Евпатории, Симферополе. 22 января Севастопольский ВРК преобразован в областной ВРК с участием представителей Одессы, Бердянска, Мариуполя. Севастополь становится одним из центров советской власти в Северном Причерноморье. 15–17 января идут бои в Одессе. Участвовали линкоры «Ростислав», «Синоп», крейсер «Алмаз», эсминцы «Зоркий», «Звонкий», «Завидный». Численность отрядов революционных моряков составляла от нескольких сотен до двух с половиной тысяч человек, вооруженных артиллерией и пулеметами. В отдельных случаях в составе отряда имелся бронепоезд. Обстоятельства, связанные с малочисленностью вооруженных сил противоборствующих сторон, создавали для небольших мобильных отрядов моряков невиданные возможности. Отряды моряков в 200–300 бойцов могли силой навязывать идеалы революции целым уездам и крупным городам.

Источник: Савченко В.А. Двенадцать войн за Украину. — Харьков: Фолио, 2006. — (Время и судьбы).

*) БЕРЗИН

*) ВАЦЕТИС

*) отряды "вольных казаков" -

*) ХОВРИН

*) МУРАВЬЕВ

*) Народный секретариат -

*) НЕМИТЦ А.В. - контр-адмирал

*) ПОЛУПАНОВ А.В.

Глава 118. ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ НА КУБАНИ   

    "...Известие о падении Временного правительства повлекло за собой введение в (Кубанском) крае военного положения, что наряду, с предпринятыми накануне мерами, позволяло кубанскому правительству держать ситуацию под контролем. 1 ноября 1917 г. под председательством Н.С. Рябовола открылась первая сессия Кубанской законодательной Рады.

    На смену Войсковому пришло краевое правительство, его председателем вместо избранного в октябре Войсковым атаманом А.П. Филимонова стал один из лидеров черноморцев Л.Л. Быч. Проходивший в эти же дни первый областной съезд иногородних отклонил предложение кубанских большевиков о признании власти Совета Народных Комиссаров и отмене военного положения, но в то же время продемонстрировал казачьим политикам (???), что продолжать игнорировать интересы иногороднего населения - значит повторить российский опыт.

    Перед лицом угрозы большевизации края Рада и правительство пошли на вынужденный компромисс. Следствием этого стало состоявшееся в декабре объединение Кубанской Рады с меньшей частью расколовшегося второго областного съезда иногороднего крестьянства.

    Собравшийся в Зимнем театре (ныне здание Краснодарской филармонии) второй областной съезд представителей казаков, иногородних и горцев заявил о непризнании власти Совета Народных Комиссаров. Незамедлительно была избрана объединенная законодательная Рада с равным представительством (по 45 человек) казаков и иногородних, а также коалиционное правительство (по 5 человек). От горского населения избирались соответственно 8 представителей и 1. Одновременно Рада сократила избирательный ценз оседлости иногородних до двух лет и постановила, что из их числа должен назначаться один из помощников (Войскового - Л.С.) атамана.

    В паритетном правительстве Л.Л. Быча все пять министерских портфелей, доставшихся иногородним, получили социалисты - 4 эсера и меньшевик. Кроме того, в недавнем прошлом и сам Быч, и министр земледелия Д.Е. Скобцов участвовали в социалистическом движении. Таким образом, новое кубанское коалиционное правительство значительно «полевело». Но этот политический ход сильно запоздал, а с учетом печальной судьбы Временного правительства и вовсе был обречен на провал. Дальнейшие события подтвердили это.

    Оставшиеся в синематографе (кинотеатре) «Мон-Плезир» (на месте современного здания развлекательного центра «Квартал») делегаты второго (расколовшегося – Л.С.) областного съезда иногородних и трудового казачества потребовали передачи всей власти в руки Советов. Съезд постановил признать Совет Народных Комиссаров, одновременно приняв резолюцию «Об организации власти на Кубани» и отменив все постановления Рады и правительства.

    Тем временем в Черноморской губернии события развивались по общероссийскому сценарию. Первым населенным пунктом на ее территории, в котором победила советская власть, стал город Туапсе. 3 ноября власть мирным путем перешла к Туапсинскому ВРК (военно-революционному комитету). В Новороссийске 23 ноября собрался съезд Советов рабочих и солдатских депутатов Черноморской губернии. Неделей позже власть в губернии перешла к ЦИКу (Центральному исполнительному комитету) провозглашенной Черноморской советской республики.

Источник: 1917 год. Особенности революционных и общественно-политических процессов в казачьем крае (часть 4)
   
Глава 119. СЪЕЗД СОВЕТОВ ЧЕРНОМОРЬЯ   

    "…В противовес мероприятиям контрреволюции Екатеринодарский и Новороссийский Советы 6 декабря 1917 г. созвали в Новороссийске съезд Советов Черноморья, сыгравший очень важную роль в деле борьбы за Советскую власть на Кубани и в Черноморской губернии, в деле организации вооруженных отрядов Красной гвардии (основу которых составили воинские части возвращавшихся с Турецкого фронта (из Трапезунда), распропагандированные Вишняковой (Вишняк) Прасковьей Ивановной и Еленой Верецкой-Полуян - Л.С.).

    Этот съезд, руководимый большевиками, приветствовал Октябрьскую революцию и Совет Народных Комиссаров во главе с В.И. Лениным и учредил Советскую власть в Черноморской губернии. 21 декабря там же состоялась конференция большевистских организаций Кубани и Черноморья, принявшая весьма важные практические решения об усилении организации вооруженной борьбы с кубанской контрреволюцией.

    Большевики Екатеринодара к этому времени создали отряды Красной гвардии численностью до трех тысяч штыков. Екатеринодарский городской комитет партии направил группу большевиков на места для организации отрядов Красной гвардии и Советской власти, в которую входили большевики П.В. Асаульченко, Трофим Сухинин и другие.

    Силы революции на Кубани быстро увеличивались. С фронтов возвращались демобилизованные солдаты и казаки. Все более прочной опорой Советов становилась 39-я пехотная дивизия, полки которой располагались в Тихорецкой, Ставрополе, Торговой, Кавказской и Армавире. Большим ударом по мероприятиям контрреволюции, направленным к обману казачества, явилось воззвание Совета Народных Комиссаров за подписью В.И. Ленина, объявившее о разрешении земельного вопроса в казачьих областях на основе Декрета о земле и об отмене воинской повинности…

    Несмотря на установленный на Кубани контрреволюционными властями террор (???), екатеринодарские большевики П.И. Вишнякова, Я.В. Полуян, М.М. Карякин, А.А. Лиманский, Ф. Я. Волик и многие другие открыто и мужественно разъясняли казачеству и иногороднему крестьянству ленинские Декреты о мире и земле, об установлении Советской власти и организации отрядов Красной гвардии…".

Источник: Борьба за Советскую власть на Кубани в 1917—1920 гг. (Сборник документов и материалов). Краснодарское книжное изд-во, 1957, стр. 15.

Глава 120. ЕЛИСЕЕВ Феодор Иванович   

    "В конце июля 1916 года нашу 5-ую Кавказскую казачью дивизию (четыре полка и две полевых батареи Кубанского Войска) и Отдельную Сибирскую казачью бригаду из Эрлинджана перебросили в тыл, в Эрзерумскую долину. Через месяц времени дивизию отправили на отдых под Карс. В Сарыкамыше мы расстались с Сибирской бригадой. Под Карсом в конце февраля 1917 года нас застала революция - неожиданно и с неприятностями. В конце апреля 1-ю бригаду (1-й Таманский, 1-й Кавказский и 4-ую Кубанскую батарею) так же неожиданно, поездными эшелонами направили на Царицын, потом пароходами по Волге до Рыбинска и дальше поездами через Москву - Петроград - в Финляндию. Бригада расположилась по финским селам у города Або. Говорили - для отражения возможного десанта немцев в этом районе.

    Прорезав всю красную Россию, видя на вокзалах и пристанях распущенных солдат - казакам они не понравились, - а в Финляндии видя полный порядок в стране, казаки подтянулись воински и вызвали восхищение финнов, в противовес матросам и солдатам.

    Опять совершенно неожиданно бригаду поездами перебросили на северо-западный фронт, под Двинск. К этому времени туда же была переброшена и 2-ая бригада (3-й Екатеринодарский, 3-й Линейный полки и 6-ая Кубанская батарея). Вся дивизия вошла в состав 1-го Кавалерийского корпуса генерала князя Долгорукова*. Его корпус состоял из Кавалерийской дивизии и 1-й Донской казачьей дивизии генерала Грекова, блестящего командира сотни юнкеров мирного времени Николаевского кавалерийского училища в Петербурге. Задача корпусу была дана: разоружить пехотные части, отказавшиеся воевать, и сгруппировать их в "интендантском городке" Двинска под вооруженной охраной.

    Полки это выполнили коротко. Солдаты сдали свое оружие без всякого сопротивления. Арестовано было свыше девяти тысяч. Разоружением лично руководил комиссар северо-западного фронта от Временного Правительства, юрист по образованию, поручик саперных войск Станкевич*.

    Неожиданно, поездами, весь корпус спешно перебрасывают в Петроград. Там вспыхнуло большевистское восстание 3-го и 5-го июля. Корпус опоздал, и оно было подавлено Донскими казачьими полками, стоявшими тогда в столице. Весь корпус был расположен поблизости от Петрограда. Нашу дивизию расположили в Финляндии, севернее Петрограда. Казаки рады были вернуться в мирную и спокойную Финляндию: русская революция ее, как будто и не затронула.

    Мирную жизнь полков в конце августа взбудоражило выступление Верховного Главнокомандующего Российскими армиями генерала Корнилова, в своих воззваниях потребовавшего от Временного Правительства восстановления дисциплины в войсках.

    Его патриотические воззвания помещались в Газетах и положительно подействовали на казаков. Совет Союза Казачьих Войск в Петрограде обратился к Казачьим полкам - поддержать Верховного Главнокомандующего. В соответствии с этими событиями наш 1-й Кавказский полк вынес постановление о полном подчинении генералу Корнилову. Разнесся слух - и писалось в газетах, - что "генерал Корнилов с казаками и Кавказской туземной дивизией двигается на Петроград, чтобы установить твердую государственную власть".

    В полку зашевелились и ждали приказа, чтобы двинуться на Петроград с севера для соединения с ним. Моя 2-я сотня буквально ликовала и горела нетерпением, оттого что "все может произойти в Петрограде помимо участия нашего полка, что будет очень обидно".

    Так как сотни полка стояли изолированно одна от другой по финским селам, то полковой комитет потребовал точного постановления от сотен на события.

    "Господин подъесаул! Напишите как можно сильнее в пользу генерала Корнилова, - обратилась ко мне сотня. - Не бойтесь, - говорили они, - ведь это мы будем подписывать постановление!" - подчеркивали они.

    Постановление было мною написано в духе полного и беспрекословного подчинения своему Верховному Главнокомандующему генералу Корнилову. С полным сознанием своего воинского долга мы ждали приказа, уверенные на все 100 процентов, что генерал Корнилов восстановит порядок в Армии. Мы тогда не знали, что генерал Корнилов оставался в Ставке, в Могилеве, а на Петроград послал 3-й Конный корпус генерала Крымова.

    ...Было воскресенье 27-го августа. Мы, молодые командиры сотен, были в гостях, на именинах. Произносились горячие тосты за именинника и, в особенности, за успех генерала Корнилова, в чем мы не сомневались. Банкет был на открытой веранде. Вдруг я увидел, что к нам спешным шагом идет председатель сотенного комитета моей сотни, младший урядник Козьма Волобуев. Он в черкеске, при шашке и кинжале. Предчувствуя что-то недоброе, я быстро спустился вниз, чтобы не слышали гости, быстро спросил:

    - Что такое, Козьма? (летами он был мой сверстник, 24 года от рождения).
Взяв руку под козырек и чисто по строевому, он возбужденно доложил :

    - Господин подъесаул… генерал Корнилов отрешен Керенским... все дело провалилось. В полк приехали матросы и требуют от полка постановления: "За кого казаки? за Керенского или за Корнилова?". Все сотни вынесли постановление "за Керенского"... Председатель полкового комитета, вахмистр Писаренко, прибыл в нашу сотню с этим вопросом. Мы не знаем - что делать? И без вас не можем дать ему ответ. Поэтому он "требует" вас немедленно прийти в сотню и говорить с ним.
Кровь ударила мне в душу, в лицо, во все мое существо, и я почувствовал полное банкротство наших стремлений.

    Вахмистр Писаренко не только мой станичник, но и сосед мой в ней. В учебной команде 1913-14 гг. я - помощник начальника ее, а он рядовой казак. Теперь он "требует меня к себе для объяснений" - и я иду...

    Сотня в сборе. В ее кругу Писаренко - в черкеске и при шашке и кинжале. Вахмистр сотни скомандовал "смирно". Все взяли "под козырек", в том числе и Писаренко, председатель полкового комитета. Скомандовав "вольно", произношу:

    - Здравствуй, Григорий", - как всегда, здороваюсь со своими станичниками.

    - Здравия желаю, господин подъесаул, - отвечает он мне чисто по-воинскому.

    Бросив взгляд на сотню, на урядников, вижу, что здесь уже было "много говорено" до меня и дело не закончено.

    - Я к вам до службе, господин подъесаул, - начал Писаренко.

    От полка требуют постановления - за кого мы: за Керенского или за Корнилова? Как известно, ваша 2-я сотня вынесла постановление за генерала Корнилова. Но Корнилов теперь отрешен от должности Керенским. Из Выборга к нам приехали матросы. Они ждут ответа. Все сотни вынесли постановления за Керенского. Теперь нужен официальный ответ от вашей сотни. Сотня не хочет сказать своего мнения без вас. Что вы скажете на это? Вот нате, почитайте телеграмму Керенского, - добавляет он и дает ее мне. В ней было сказано об "измене генерала Корнилова" (?!)...

    Я почувствовал полный провал всем моим личным убеждениям и стремлениям, но совершенно не хотел менять своего слова перед молодецкой сотней, как и не хотел богохульствовать перед высоким именем генерала Корнилова и лицемерить в преданности Керенскому.

    - Моя сотня вынесла постановление, что она исполнит приказ своего Главнокомандующего. Сотня не высказала, что она идет против кого-то. Как воинская часть, она исполняет приказы Главнокомандующего.

    - Да нет, господин подъесаул. Все это мне, как председателю полкового комитета, уже известно. И вы не хитрите, а скажите прямо: за кого вы? - За Керенского или за Корнилова?

    Казаки сотни слушают и молчат. Я напрягаю всю свою волю и логику и отвечаю ему: - Так вопрос ставить нельзя. Правители меняются. Полк присягал Временному Правительству, когда во главе его не стоял еще Керенский. Мы до сих пор верны своей присяге (в которую никто из нас не верил и принесли ее шаблонно, по принуждению). Может уйти и Керенский, ведь!... и тогда что? - внушаю Писаренко.

    Писаренко хорошо грамотный и умный был казак. Он понимал мою душу. Думаю, что в душе он и сам был за генерала Корнилова, в силу ясного понимания им воинской дисциплины, но как председатель полкового комитета и как понявший полный провал выступления генерала Корнилова, к тому же "прижатый" делегатами-матросами, он должен был идти только за Керенским.

    - Вы, Федор Иванович, говорите очень складно, но это вам не поможет. Все пять сотен вынесли постановление за Керенского, и вот только задержка за вашей сотней. И вы "недопущаете", чтобы через вас «пострадал "увесь полк", - говорит он уже печально и со станичным выговором слов. И добавляет: - Хуже будет, если в вашу сотню приедут сами матросы... Я и так едва уговорил их оставаться там и прибыл сам, чтобы уладить вопрос.

    Жуть вопроса заключалась в том, что пять матросов, прибывшие в ;наш полк, бесцеремонно "вынимают душу полка", безо всякого сопротивления многих сотен вооруженных казаков.

    - Хорошо!.. Мы напишем сейчас постановление.

    Беру карандаш и пишу: "2-ая сотня 1-го Кавказского полка верна своей присяге Временному Правительству и подчиняется всем его распоряжениям".

    Писаренко протестует и настаивает, чтобы сотня указала, что она стоит именно за Керенского. Это задело казаков. Раздались грозные голоса из толпы. Вахмистр сотни, бывший его начальником в учебной команде и который отлично знал упрямый характер Писаренка, закричал на него начальническим тоном. Председатель сотенного комитета, развернувшись плечами и удалив по столу кулаком, выкрикнул:

    - Да што ты хочешь от нас?!

    Но Писаренко не растерялся. Он подчеркнул, что матросы точно ему сказали так:

    - "В вашем полку имеются открытые Корниловцы. Это вторая сотня и их командир подъесаул Елисеев. И их надо извлечь"…

    Дело приняло неприятный оборот. Надо было "выкручиваться"...

    - Послушай, Григорий, - говорю ему. - Мы даем исчерпывающую резолюцию. Мы идем за Временным Правительством, а там уже дело ваше уметь внушить матросам. Нельзя же писать - вчера за генерала Корнилова, а сегодня за Керенского. Таким постановлениям грош цена, - закончил я.

    - Хорошо, господин подъесаул, Я доложу и подтвержу, что и ваша 2-я сотня стоит за Керенского. Но... смотрит-те!... и не подведите. И чтобы этого больше не было! - уже угрожающе закончил он.

    Вахмистр Писаренко, председатель полкового комитета, ушел. Я моя сотня почувствовали провал своих стремлений, как почувствовали и стыд и некоторый страх, И если арестован сам Верховный Главнокомандующий всеми Российскими армиями, выдающийся начальник генерал Корнилов, герой страны нашей, и арестован так просто, то... кто же тогда мы?! Она, революция, может ведь совсем раздавить нас, казаков.

    После этого я пребывал в некоторой ошеломленной и оскорбительной прострации и не интересовался, что происходило в полку. На третий день меня вызвал к себе командир полка, полковник Георгий Яковлевич Косинов (будущий первопоходник и генерал), обнял меня за плечи и мягко сказал:

    - Федор Иванович... Вы знаете, как я вас люблю, ценю и уважаю. Поэтому я хочу вас спасти... Поезжайте в отпуск, на Кубань... или куда хотите. Одним словом, дорогой Федор Иванович, - хоть временно, но вы должны удалиться из полка.

    Я слушаю его и ничего не понимаю, потому и смотрю на него широко раскрытыми глазами - удивленно, вопрошающе. А он, передохнув, продолжал:

    - Вы, Федор Иванович, наверное не знаете, какой разговор со мной вел полковой комитет? Они боятся, что матросы могут вновь приехать и арестовать вас... а сил у нас нет, чтобы спасти вас. Уезжайте, ради Бога, из полка! - закончил он, этот смелый во всем и доблестный полковник нашего родного Кубанского Войска. Все это было для меня неожиданно и оскорбительно, и я заявил, что из полка бежать не хочу.

    - Я вас, Федор Иванович, понимаю и хочу вам только добра, вернее - я хочу вас спасти, - печально закончил он.

    Сотня, узнав об этом, постановила выставлять на ночь караул в моей квартире. Я решительно отказался. И скоро все затихло. Но многие сотни, смалодушествовав тогда, как бы в шутку, 2-ую сотню называли "Корниловской". Сотня гордилась этим именем.

    Керенский "победил". Генерал Корнилов арестован и посажен тюрьму. Революционная власть все же не доверяла казакам.

    Полки дивизии были оттянуты от Петрограда и разъединены. 1-й Таманский полк размещен был в Выборге; 1-й Кавказский и 3-й Линейный - в Вильмондстрандте, у озера Сайма; 3-й Екатеринодарский - в Гельсингфорсе. Революция углублялась и расширялась. Столкнувшись непосредственно с солдатскими гарнизонами в этих городах, полки замкнулись в себе; образ генерала Корнилова выявлялся - в особенности в нашем полку - как еще не потерянная надежда.

    При таком настроении умов приближался наш Войсковой Праздник 5-го октября, установленный в день Тезоименитства Августейшего Атамана всех Казачьих Войск, Наследника Цесаревича и Великого Князя Алексея Николаевича, который в это время был в заключении в Тобольске со всею Императорскою Семьею. Устраивать Праздник в этот день было рискованно. Общее собрание офицеров, полкового и сотенных комитетов решили его провести, и началась подготовка, главное полковая призовая джигитовка.

    Местный солдатский гарнизон, узнав об этом, главное — "в честь кого он празднуется" - пригрозили сорвать его. Офицеры насторожились.

    Решено - молебен и парад произвести в конном строю. Незабываемая картина. Шесть сотен в резервной густой колонне, сидя в седлах, слушают Богослужение, держа поводья уздечек и свои папахи в левой руке. Все казаки в черкесках, при винтовках. Впереди полка - развернутый Георгиевский штандарт. Парад - аллюром рысью, двухшереножным развернутым строем, перед командиром 1-й бригады генералом Филипповым*. Он терский казак.

*) ФИЛИППОВ


    После парада полк с песнями, по городу возвратился в свои обширные двухэтажные казармы 20-го Драгунского Финляндского полка. В сотнях - улучшенный обед. В 4 часа дня полковая джигитовка. В ней приняли участие все офицеры полка, кроме командира, полковника Г.Я. Косинова*.

*) КОСИНОВ Г.Я.

    Широкий загородный плац, окруженный высокими соснами, заполнен пешими казаками полка в черкесках, жителями-финнами и многими солдатами гарнизона. Вечером, в Народном доме города, призовая лезгинка урядников и казаков. После - офицерский бал с местными дамами. На нем разрешено было присутствовать и казакам. К удивлению - никакой "обструкции" (протеста) со стороны солдатского гарнизона не было. Казаки восторженно торжествовали: Генерал КОРНИЛОВ победил!

    Все это было за три недели до большевистского переворота в Петрограде. ОН произошел 26 октября старого стиля 1917 года, первым распоряжением Ленина было - во всех Российских армиях немедленно переизбрать весь командный состав самими солдатами, конечно, и в Казачьих частях. При этом подчеркнуто, что командирами полков могут быть избраны и рядовые солдаты, как и командиры полков могут быть, поставлены "кашеварами". Это было что-то страшное - в полночь, когда председатель полкового комитета вахмистр Писаренко вызвал всех нас в офицерское собрание 20-го Драгунского Финляндского полка, где нас ожидали казаки всех сотен.
- Первый Кавказский полк!.. Сми-ир-но! - скомандовал он и... как и все казаки, в черкеске, при шашке и кинжале, отделившись от многосотенной толпы казаков, придерживая по уставу левой рукой ножны шашки, твердым шагом подошел к нашей группе, остановился в положении "смирно", взял руку под-козырек и произнес - доложил заместителю командира полка Калугину* (полковник Косинов выехал в отпуск на Кубань):

    - Господин Войсковой Старшина... Собрание урядников и казаков полка постановило: оставить всех офицеров полка на своих командных должностях. Это была вторая Победа генерала КОРНИЛОВА.

*) КАЛУГИН

    Наша дивизия, как и все Российские Армии, осталась в полном подчинении Совету народных комиссаров в Петрограде, под председательством Ленина. Донское, Кубанское, Терское и Оренбургское Войсковые Правительства не признали над собою власти народных комиссаров. Наша дивизия находилась в далекой от Кубани Финляндии. Еe новая власть не отпускала нас на свою Родину. Начались хлопоты дивизионного полковых комитетов. Декретом приказано упразднить погоны и чины. Становилось и смешно и страшно. Казакам все это очень не понравилось, и почтительное отношение к офицерам осталось прежнее. Дисциплина не нарушалась. Наконец, Лениным было дано разрешение дивизии двигаться на Кубань поездными эшелонами.

    2-я сотня назначена выступить "вторым эшелоном". Как самая стойкая в дисциплине (Корниловская), - при ней весь штаб полка, полковой штандарт, полковой хор трубачей, денежный ящик и командир бригады полковник Георгий Семенович Жуков*, родной брат флигель-адъютанта есаула Жукова, застрелившегося во время войны. Начальником эшелона был командир сотни, автор этих строк, в чине подъесаула. Генерал Корнилов победил в третий раз.

*) ЖУКОВ Георгий Семенович -

    Он победит и в четвертый раз, во время нашего Кавказского восстания на Кубани в апреле месяце 1918 года. Таково обаяние его личности.

    8-го декабря 1917 года наш эшелон выступил из Вильмондстранда и, прорезав всю взбудораженную красную Русь, в последних числах декабря прибыл на Кубань с полным своим вооружением и с полковым Штандартом".

Источник: В месяцы революции. Полковник Ф.И. Елисеев. "Первопоходник" № 5 Февраль 1972 г.
   
Глава 121. ВЕЛИКАЯ ПРОВОКАЦИЯ

    Совсем необычайно попасть после буйного митинга в течение пяти месяцев в тишину монастырских стен Главно­го управления Генерального штаба. Только старший писарь, тупой большевик, смотрит на меня исподлобья, делая вид, что серьезно мной недоволен. Но едва проходит несколько дней, как получаю телеграмму с фронта от начальника Ди­кой дивизии князя Д.П. Багратиона*): «Уходит Гатовский. Не хочешь ли занять должность».

*) БАГРАТИОН Дмитрий Петрович 13.06.1863 г. - 21.10.1919 г., г. Петроград) – князь, из древнего аристократического рода. Образование получил в Николаевском кавалерийском училище (выпущен во Владимирский уланский полк) и Офицерской кавалерийской школе.
15.08.1897 г. - зачислен в постоянный состав Офицерской кавалерийской школы.
23.08.1897 г. - назначен учителем верховой езды.
12.11.1898 г. - назначен помощником заведующего курсов обучения офицеров.
23.04.1902 г. - назначен начальником офицерского отдела.
1906-14 гг. - одновременно редактор журнала «Вестник русской конницы».
25.05:1913 г. - назначен членом Совета Главного управления государственного коннозаводства.
23.08.1914 г. - назначен командиром бригады Кавказской туземной конной дивизии.
23-29.9.1915 г. - временно командуя дивизией на Срыне, провел блестящую контратаку и захватил 450 пленных, 5 пулеметов и др.
8.11.1916 г. - награжден Георгиевским оружием за отличие на Срыне.
20.02.1916 г. - сменил великого князя Михаила Александровича на посту командира Кавказской туземной конной дивизии.
12.07.1916 г. - генерал-лейтенант.
15.04.1917 г. - зачислен в резерв чинов при штабе Киевского военного округа.
30.06.1917 г. - назначен командиром Кавказской туземной конной дивизии.
28.08.1917 г. - назначен командиром Кавказского туземного корпуса.
2.09.1917 г. - зачислен в резерв чинов при штабе Петроградского военного округа.
12.1918 г. - вступил в РККА.
1919 г. - назначен начальником Высшей кавалерийской школы РККА и и.д. председателя Особой центральной комиссии по снабжению РККА конским составом.

    Гатовский — начальник Штаба. Вернуться в дивизию, к своим, с кем так много пережито, с ними встретить неизбеж­ную катастрофу — это ли не идеал каждого...

    Отвечаю: «С восторгом».

    Половцов говорит: «Оставь, еще успеешь. У меня для тебя другие планы».

    Не получая дальнейших извещений, начинаю беспоко­иться.

    В начале августа ко мне является бывший сослуживец, способный, лучший, незаменимый секретный сотрудник Петроградской контрразведки Я-н, тот самый, который хо­дил на Суменсон, а вообще получал самые трудные задания и их распутывал... Он просит его перевести в Главное управление Генерального штаба. Я категорически отказываюсь, так как не могу себе представить, как может без него обойтись контрразведка.

    ...Я-н сильно нервничает. Выслушав мой отказ, он говорит, что в таком случае просто оставит этого рода деятельность, которой в новой обстановке заниматься не может (Не знаю, ушел ли он в действительности).

    — Так я вам скажу, и вы сами увидите, в какую историю я сейчас влечу. Вчера Миронов приказал мне познакомиться с Милюковым и Родзянко и взять их во «внутреннюю обра­ботку».

    Да, действительно, в этой истории, куда он собирается «лететь», бесконечно далеко от преследования шпионов и борьбы с большевиками. Можно не соглашаться с политиче­скими убеждениями этих двух людей, но тратить на них и без того небольшие силы, лучшие силы, направленные против большевиков, значит — не отдавать себе отчета в том, что происходит кругом. Захватив организацию, созданную кое-как, с большим трудом, принялись ее разрушать и переделы­вать в орган борьбы с контрреволюцией, который за полгода не сумели построить, несмотря на все старания Совета.

    Пусть так, но кто же займется немцами и большевиками? На Московском Государственном совещании 13 августа, как ни высчитывалось заранее и большинство, и меньшинство, Россия все же многое узнала из того, что происходит на петроградском плацдарме. Узнала многое, хотя далеко не все; а замкнутый круг лиц, взявших на себя ответственность перед страной, ясно увидел, правда, еще издалека, волну возмуще­ния, которая не преминет его смыть, когда докатится. Но у страха глаза велики. Угроза показалась многим гораздо бли­же, чем была на самом деле. По опыту июльских дней они вернулись к методу арестов вправо, наудачу.

    22 августа утром открываю газету и не могу опамятовать­ся: Главнокомандующий арестовал Великого Князя Михаи­ла Александровича...

    Спешу в Штаб округа, к Главнокомандующему.

    — Вашим именем арестован Великий Князь. Да ведь он рыцарь, выше всех подозрений! Как допустили вы подобную несправедливость?!

    —  Вот так, — прерывает меня Васильковский, — как вы, именно вы, могли подумать, что я замешан в эту историю?! Ведь вы же хорошо знаете, что такие аресты происходят без моего ведома. Я сам узнал об этом сейчас, из газет, и возмущен не меньше вашего. Здесь решительно все идет мимо меня.

    — Но как же вы можете мириться, что вашим именем проделываются такие вещи? Уйдите!

    —  Именно сегодня я и решил уйти.

    В Штабе округа старые сослуживцы обступили меня, — перебивая друг друга, они спешат поделиться своими малень­кими, иногда характерными впечатлениями.

    Начальник строевого отделения не может успокоиться, прежде чем не расскажет о новом, неприятном для него про­исшествии с Нахамкесом.

    —  Как, опять Нахамкес! Все он же. Но ведь это так ста­ро! Никуда от него не денешься!

    —  Да вы послушайте. Мы выдаем пропуска на выезд в Финляндию. Очередь, как всегда, занимает всю лестницу и кончается на тротуаре. Является Нахамкес, не желает ждать, требует выдать пропуск ему первому. Публика возмущается, волнуется. Я его — в очередь, а Нахамкес — обратно. Я опять, а он — назад, и так несколько раз, пока я не сказал, что он такой же, как и все другие. Нахамкес грозит начальником Штаба, уходит и действительно приводит Багратуни, который приказывает выдать разрешение на выезд немедленно. Ну, думаю, хорошо, я ж тебе устрою пропуск! Выписываем ему фамилию Нахамкеса. Он вскипел, кричит: «Не Нахамкес, а Стеклов!». Я кричу: «Не Стеклов, а Нахамкес! Никакого Стеклова не знаю, а следую точным указаниям документов!». Он опять к Багратуни, снова его приводит, после чего получает свой билет под псевдонимом...

    ...Ординарец начальника Штаба — штабс-ротмистр Гонча­ров, наш старый офицер — сильно взволнован. Он говорит, что всю ночь дежурил при Багратуни и сам хотел, как раз сегодня утром прийти посоветоваться со мной, что ему де­лать. Всю ночь при нем обсуждался план новых репрессий.

    Решено, что Савинков и Миронов едут сегодня в Ставку арес­товать Лигу офицеров (Я не состоял членом этой Лиги). Вот это очень серьезный шаг, который может вызвать оглушительные на всем фронте последствия. В порядке растерянности, обвиняя офицеров в контрреволюции, они могут одним махом порвать последние связи офицера с солдатом...

    В своих воспоминаниях на странице 19 Савинков пишет, что по поручению Керенского должен был просить Корни­лова только о переводе правления Лиги офицеров из Став­ки (Савинков Б. К делу Корнилова. 1919). Но дальше, на стр. 21, у него самого вырывается вдруг такая фраза: «Просьбу эту ген. Корнилов уважил без возра­жений, прибавив, что если в ставке есть заговорщики, то он арестует их своею властью». Слова самого Верховного Глав­нокомандующего, что он арестует «своею властью», наводят на мысль, что в разговоре с ним Савинкова шла речь об аре­сте и по инициативе какой-то другой власти. Но для меня эта фраза не представляет загадки, так как более точное сообще­ние Гончарова, как увидим ниже, подтвердилось тогда же совсем иным и случайным путем.

    —  Но как же, — спрашиваю я Гончарова, — они могут это проделать в Ставке? Какими силами?

    —  Вопрос уже обсуждался, — через могилевский Совет солдатских и рабочих депутатов.

    Только этого не хватало! Разводить из Петрограда меж­доусобие в Ставке!

    Решение мое принято немедленно: еду в Могилев, пре­дупрежу Лигу, буду просить Корнилова заявить протест Ар­мии на арест Великого Князя. Наконец, узнаю, где же мой Штаб Кавказской Туземной конной дивизии. Только надо очень торопиться, чтобы поспеть вовремя.

    Как раз накануне Половцов просил меня устроить ему на сегодня два места в поезде: он едет в Ставку выяснить воп­рос о своем назначении.

    Звоню Половцову:

    —  Уступи мне одно место.

    —  С удовольствием.

    В Генеральном штабе беру отпуск на три дня; оттуда спе­шу к себе в гостиницу «Астория». Спускаюсь с саквояжем и в вестибюле как раз попадаю на генерала Васильковского.

    — Давайте подвезу, — любезно останавливает он меня.

    — Вот спасибо.

    Садимся в автомобиль.

    Васильковский: Куда ехать?

    Я: На Царскосельский вокзал.

    Васильковский поворачивается вполоборота. Он застыл:

    — Как, в Ставку?

    — Да.

     Едем.

     — Мне как раз надо на этот вокзал — провожать Савин­кова, — начинает Васильковский. — Вы, конечно, увидите Корнилова. Будьте добры, объясните ему положение, все те условия, в которые меня зажали. Скажите ему, что я ухожу из Главнокомандующих, ухожу вон — куда глаза глядят.

    Я: С удовольствием.

    Васильковскии: Теперь дальше. Известно ли вам, что с этим поездом едут в Могилев Савинков и Миронов? Знаете ли вы, для чего они едут? Так я вам скажу: они едут аресто­вывать Лигу офицеров.

    — Вот как! — подаю я реплику, улыбаясь.

    Васильковскии: Нет, подождите. Я говорю серьезно. Я вас прошу — как только попадете в Могилев, немедленно пре­дупредите Лигу. Ведь это же скандал на весь фронт!

    Я: Непременно. А теперь тоже по душам. Ответьте мне на один вопрос. Кругом говорят о каких-то заговорах Корни­лова. Правда ли это?

    Васильковскии: Сам я ни секунды не верю. Но Времен­ное правительство уверяет, что заговор действительно суще­ствует и что будто у него на этот предмет самые точные све­дения.

    Автомобиль останавливается.

    На перроне встречаю Половцова, товарища военного министра князя Туманова, товарища морского министра Ле­бедева. Последний тоже едет с нами.

    Поезд отходит. Половцов сообщает мне о своем разгово­ре с князем Тумановым.

    — Керенский спрашивает: куда ты провалился? Он ничего не может понять, что происходит в контрразведке. Они с ним решили объединить все контрразведки, создать одну новую организацию по всей России и поручить ее тебе с особыми правами.

    — Как?! — привскакиваю я на диване.

    — Да ты не кипятись. Я уже за тебя ответил, что ты толь­ко и мечтаешь вернуться в дивизию и никуда не пойдешь.

    Делюсь с Половцовым моими сведениями. Меня больше всего заботит, как обогнать Савинкова и Миронова, находясь с ними в одном поезде. Их, конечно, будут встречать в Став­ке казенные автомобили.

    Половцов развивает подробности нашей скачки:

    — Стоит ли ломать себе над этим голову! Ты примени старый туземный способ — бери первый попавшийся автомо­биль и дай шоферу четвертной билет.

    На одной из промежуточных станций садимся пить чай: с одной стороны мы с Половцовым, а с другой Савинков и Миронов.

    — Как, и вы едете? — смотрит на меня подозрительно Миронов.

    Я: Уж если кому удивляться, так это скорее мне, что вы нашли время уехать из Петрограда.

    На другой день на вокзале в Могилеве, не ожидая оста­новки поезда, проношусь на крыльцо вокзала, влезаю в пер­вый попавшийся большой лимузин, даю озадаченному шофе­ру 50 руб. и говорю: «К генерал-квартирмейстеру. Если поеде­те скоро, то успеете вернуться».

    Шофер сразу усваивает все аргументы. Не сомневаюсь, что он успел вернуться, так как дома и столбы мелькали в окнах, а на поворотах нас подбрасывало и качало, как по вол­нам океана.

    Генерал-квартирмейстер генерал Плющевский-Плющик* — близкий человек. Он коренной офицер, одной со мной бригады. Но идти к нему, а тем более сразу к Корнилову не хочу, так как рискую, что оба заняты, и потеряю время.

*) ПЛЮЩЕВСКИЙ-ПЛЮЩИК -

    Зато там же старый друг, полковник Мика Тихобразов. Вот этого захвачу сразу, без промаха. Ему и объяснять нечего, откуда и как приехал. Поймет с первого слова.

    — Ну, Мика, предупреждай, кого следует, — открываю дверь к нему в бюро. — Сейчас приехали Савинков и Миронов. Име­ют задание арестовать Лигу офицеров. Остальное потом.

    Тихобразов исчезает.

    Не проходит и четверти часа, как он возвращается уже не один, а с секретарем Лиги капитаном Генерального штаба Роженко.

    — Все уже предупреждены до наших людей в могилевском Совете включительно.

    Теперь встреча везде подготовлена; аресты, конечно, со­рвутся. Идем к Плющевскому-Плющик. Выполнить свою миссию Миронову он не допустит. О «заговоре» его офице­ров горячо возмущен пущенными слухами. Эти офицеры ему слишком близки, и никакого заговора нет.

    Узнаю, что Кавказская Туземная конная дивизия развер­тывается в корпус. Поэтому Гатовский решил остаться. Плющевский-Плющик предлагает мне Штаб 1-й дивизии этого корпуса. Половцов советует отказаться: «Ты не знаешь Гатовского. Он везде вас подведет».

    Я отказываюсь. Иду к личному адъютанту Верховного Главнокомандующего, штабс-ротмистру Корнилову*); прошу его доложить Корнилову, что, попав в Ставку случайно, я хотел бы ему явиться.

*) КОРНИЛОВ

    — Конечно, он пожелает вас видеть. Приходите прямо завтра утром. Я ему доложу, — отвечает адъютант.

    Всю ночь напролет провожу у Тихобразова. Он пригла­сил еще кое-кого из офицеров. Наговорились на все лады: все свои люди, откровенно, без свидетелей. Никакого заговора я не видел. Просто мои старые знакомые возмущались петроградским хаосом, — никак не больше.

    Утром меня принял Корнилов. Мне казалось, что он до­верял мне безоговорочно. Корнилов служил когда-то в Округе моего отца и сохранял о нем теплые воспоминания. Это сра­зу внесло задушевную ноту в его отношения ко мне еще в Петрограде. Когда Лавр Геогиевич уезжал опальный в апре­ле, то из старших чинов Штаба провожать его приехал я один.

    Верховный Главнокомандующий Корнилов, приезжая иногда в Петроград, приглашал меня обедать в свой вагон. При этих встречах он и Плющевский-Плющик, не стесняясь, высказывались при мне с полной откровенностью. Наконец, мой уход из Штаба округа, о чем я ему рассказывал раньше, явно поставил меня в ряды недовольных. Поэтому я никак не могу допустить, что Корнилов в нашем разговоре хоть сколь­ко-нибудь покривил душой.

    Он встретил меня словами:

    «А, правда, в Петрограде нельзя работать? Бесцельно и бесплодно!»

    Настрадавшись перед тем от петроградского безволья и вытекающей из него неописуемой бестолочи, Лавр Георгие­вич естественно видел единственное спасение России имен­но в упорядочении петроградской обстановки.

    Мы сначала говорили о правительстве. Наконец, он спросил:

    — А чем я могу быть вам полезен?

    Я: Покорнейше благодарю. Я уже кончил свои дела и сегодня возвращаюсь в Петроград. Но вот о чем хочу вас про­сить. Там додумались арестовать Великого Князя Михаила Александровича. Мне не приходится докладывать вам о всей бессмыслице этого шага. Не могли бы вы протестовать от имени Армии?

    Корнилов: Уже сделано. Вчера послал телеграмму Прави­тельству с протестом от всей Армии.

    Тогда я заговорил о Васильковском, рассказал о его поло­жении, сообщил, что он уходит, и тут поставил вопрос ребром:

    — У министров такие сведения, что вы составили заго­вор против Временного правительства.

    При этих словах Корнилов встал из-за стола, пошел к бо­ковой двери, быстро ее открыл наружу, заглянул в соседнюю комнату, очевидно, проверяя, не подслушивает ли нас кто-ни­будь; затем вернулся, стал передо мной и, судорожно сжав руки, сказал:

    — Только потому, что я не кидал бомбы в Николая II, они меня считают контрреволюционером. Видит Бог, — никаких заговоров! (Для меня этого искреннего возгласа Корнилова навсегда дос­таточно)

    Через несколько часов, когда я ожидал на Могилевском вокзале обратного поезда, прибыл поезд из Петрограда.

    Из вагона вышел Львов*). Мы даже успели поздороваться.

*) ЛЬВОВ

    Как произошла и в чем заключалась провокация, изло­жено в обширных исследованиях (Глава верховной власти Керенский в своем описании рисует тяжелую картину. (La R;volution Russe, chap. XVI.) Всячески избегая точного вопроса, он старается любезным обращением вытянуть что-нибудь из ничего не подозревающего Корнилова. Затем он же, при разговоре с Львовым ставит одного понятого в темной комнате за роялем, а другого — Козьмина — за дверью (стр. 314-322)).

    Я только вкратце запишу выдержку из доклада Львова, прочитанного им осенью 1921 года в Париже, именно ту часть доклада, где Львов приводил свой разговор с глазу на глаз с Корниловым.

    Львов обратился за свиданием к Корнилову не прямым путем — через адъютанта или начальника Штаба, а при помо­щи безответственных ординарцев, рискуя быть непринятым, что едва и не произошло на самом деле. Первая попытка уви­деть Корнилова через этих ординарцев окончилась неудачей (Львов собирается уезжать).

    А кто мог подслушивать, когда Корнилов резко открыл дверь в моем присутствии? Эти два штриха достаточно харак­теризуют отношение Корнилова к его ординарцам. Попытку повторили. Бывший министр Львов явился к Корнилову со словами: «Я к вам от Керенского».

    В ответ на первые вопросы Львова Корнилов тщетно продолжает требовать введения в тылу смертной казни.

    Во втором разговоре со Львовым Корнилов на поставлен­ные ему вопросы высказывает мнение о необходимости бо­лее общих мер:

    — Верховная власть — Верховному Главнокомандующе­му, независимо от того, кто бы он ни был.

    Львов предлагает в свою очередь:

    — А может быть, просто Верховный Главнокомандую­щий — Председатель Временного правительства?

    Корнилов сразу соглашается и на слова Львова, послан­ного Керенским: «Кто же, как не вы?» — Корнилов кивает головой (буквальные выражения Львова). При этом для буду­щего кабинета, о котором подымает вопрос опять-таки Львов, Корнилов указывает только две фамилии: Керенского — мини­стром юстиции, Савинкова — военным министром (Других фамилий названо не было, но так называемый «выбор» самого Корнилова потом почему-то считался недемократичным).

    При свидании с ординарцами Львов их отождествляет с Корниловым (Обвинение обычное: Корнилов подписал несколько воззва­ний пера Завойко! (Как будто Верховный Главнокомандующий дол­жен ставить свое имя только под тем, что пишет сам!)). Заметим, что ординарец Завойко, даже он протянул Львову белый лист бумаги и предложил вызвать для составления кабинета каких угодно политических деятелей.

    Теперь забудем о Львове.

    Остальное слишком известно. Керенский предлагает по аппарату подтвердить слова Львова, но не говорит, какие имен­но. Спешит «мнение» Корнилова передать гласности, как окон­чательный ультиматум. Он не считается с мнением большин­ства министров; а Некрасов торопится распубликовать всевоз­можные циркуляры. Корнилов, направивший перед тем конную группу в Петроград по соглашению с Керенским и Савинковым для проведения в столице военного положения, неожиданно для начальников этой группы приказывает им свергнуть Вер­ховную Власть.

    Командир Кавказского Туземного конного корпуса князь Багратион; начальник 1-й дивизии, старый герой Бугских улан князь А. Гагарин; наконец, живые свидетели, в эмигра­ции рассеянные — все они своими подвигами вписавшие в историю дивизии славные конные атаки: герои Доброполе — генералы князь Г. Амилахори, князь Т. Бекович-Черкасский, полковник А. Гольдгаар, цу-Бабина — генерал Сул­тан Келеч-Гирей, Брына — генерал Топорков и полковник М. Хоранов, — все они люди безупречного слова, все старшие начальники.

    Штаб корпуса, который я принял через несколь­ко дней, и тогда, и потом, на Кавказе, за стаканом вина с пол­ной откровенностью свидетельствовали, что понятия не име­ли о «заговоре» и целях похода (Керенский на стр. 309 говорит, что некоторая часть («un certain nombre») — офицеров Дикой дивизии была замешана в заго­воре. Горячо протестую. Это совершенно неверно: офицеры остава­лись в высокой степени лояльны. Утверждать противное, значит, до сих пор не понять нашей психологии).

    Я позволил себе зайти так далеко в подробности своей поез­дки в Могилев. Мне хотелось рассказать, как я совсем случайно прошел накануне выступления в самом сердце так называемых «заговорщиков», среди которых все были мои единомышленники и многие старые друзья. Я нигде не видел заговора, о котором до настоящих дней говорят, правда, с разными оттенками, но положительно все, без исключения, исторические описания. Неужели так-таки ни Корнилов, ни Плющевский-Плющик, ни офицеры Лиги, ни в Дикой дивизии, ни тогда, ни потом, никто не поделился бы со мной своим секретом! А мои собственные впечатления? Я видел людей, уверенность в которых измерялась годами и не одними словами. Мне даже предложили Штаб этой самой 1-й Туземной дивизии... Но заговор? Офицерский заговор в Ставке? Корниловский заговор?

    Я категорически утверждаю, что его никогда не было.

    Какая надобность мне теперь скрывать это прошлое? Истории не переделаешь. Меня самого никто не считал за­говорщиком, и мне не в чем оправдываться (В 1937 г. явилась новая тенденция — отнести истоки «заговора Корнилова» на апрель, когда промышленные круги приступили (за­метим — совершенно лояльно и без ведома Корнилова) к образованию фонда пропаганды и выборов в Учредительное Собрание. Превратить их через 20 лет в заговорщиков (вопреки протестам главы группы А.И. Путилова) и пришить к ним Корнилова — такова новая заплата, белыми нитками наметанная. Говорю «белыми», так как в рассказах об «оргиях» и «деньгах на восстание» самые даты указывают, что деньги вытаскивались не под «заговор Корнилова», а под соглашение «Керен­ский—Корнилов», беседы же отдельных лиц — за дальностью време­ни принимают причудливые формы заговоров «организаций»).

    ...Если теперь в чужих странах наблюдается недовольство правительствами, если отдельные люди говорят, что надо убрать правительство, если всякого рода лица везде кружат­ся вокруг больших людей, то это далеко не значит, что составился «заговор»:

    В обстановке революции на повышенную нервность все казалось острее. Именно, к большому сожалению, заговора-то не было; его повели бы немного иначе. Он померещился взвинченному воображению тех, кто имел все основания ждать гигантского сдвига. Соглашение Керенский—Корнилов неизбежно взорвалось. Удар предупредили; для этого не ос­тановились ни перед какими способами, ни перед какой це­ной; а услышав о конной группе, перепугались до смерти и спасались ложью и клеветой.

    Как только прошел первый слух о выступлении, физио­номия улиц Петрограда сразу изменилась: рабочих и солдат стало меньше; а те, кто еще гулял, заметно преобразились — враждебные взгляды исчезли. Что же касается солдат, то, к нашему большому удивлению, часть из них начала отдавать офицерам честь.

    Сильный своей чистой совестью, Корнилов издалека, еще из Могилева, заглянул в совесть мятущегося петербуржца, и пока каждый был один, вне постороннего влияния, он стал подтягиваться. Но такое настроение продолжалось всего несколько часов, пока не был заведен аппарат пропаганды.

    Совет солдатских и рабочих депутатов обуяла паника.

    Все силы Совета, большевики, кронштадтцы, — все объ­единилось, все закружилось. Для агитации сам министр Чер­нов помчался на фронт — в Павловск. Товарищи-кронштадтцы прибывали занимать ответственные участки фронта, а для охраны Зимнего дворца и Керенского были призваны самые большевиствующие матросы, с крейсера «Аврора», того самого крейсера, который два месяца тому назад прислал извещение Керенскому, что он будет убит.

    Страх толкнул на все, чтобы добиться быстрого успеха. На второй день исхода на углах улиц появились отпечатанные портреты Корнилова с трафаретным текстом о «помещиках-реставраторах» при заголовке: «Смертная казнь врагу народа». Тут же объяснялось, что конную группу, направленную, как известно, к Петрограду, по соглашению с Керенским, Корни­лов снял с фронта единолично и тем открыл фронт немцам (Соглашение Керенский—Корнилов было известно не только Савинкову, но и другим министрам, до Скобелева включительно, в частности, министру путей сообщения П.П. Юреневу, ныне живуще­му в Париже).

    Помню толпу на Дворцовой площади: два матроса, обод­ряемые слушателями, объясняли товарищам, что Корнилов хочет ввести крепостное право.

    Мощная телеграфная централь разносила циркуляры по всем концам России, представляя Корнилова, как раз обрат­но тому, каким он был в действительности.

    Под напором этих разъяснений, противоречащих исти­не, массу перебросило влево. Вот только этого, одного этого добились агитацией. И отнюдь не большевики, ни все, кто был с ними и кто их призывал, спасли защитников Петрограда. Имея против себя боевые конные полки, нельзя было и думать запереть импровизированными бандами громадный периметр столицы. Так называемая «оборона» продолжалась четыре дня. Простояв всего несколько часов, участки нача­ли разлагаться сами собой. Какие же то были воины, без дис­циплины, разнузданные и не умеющие обращаться с оружи­ем. К тому же им просто хотелось есть, а довольствие налаживалось с большими трудностями.

    Для Петроградского гарнизона число наступающих на него полков было подавляющее. Учет сил в гражданской вой­не — особенный; он более чем когда-либо зависит не от чис­ла, а от психики, наконец, от своих резервов, которые наступающий находит впереди — на территории противника. В ав­густе же 1917 года этот психологический корректив был еще сильнее, потому что петроградская толпа солдат, так поддававшаяся панике, еще не была достаточно обработана для упорной гражданской войны.

    Если казаки корпуса Крымова начали местами останав­ливаться по разным советам, а верхи Штаба Петроградского округа лихорадочно работали по железным дорогам, через Ливеровского*), задерживая поезда, то совсем не так обстояло с Туземным Конным корпусом.

*) ЛИВЕРОВСКИЙ Александр Васильевич (23 августа 1867, Петербург — 19 декабря 1951, Ленинград) — российский инженер путей сообщения, доктор технических наук, профессор. Министр путей сообщения Временного правительства (1917).
    Родился в семье дипломированного агронома-лесничего Василия Евгеньевича Ливеровского, который был уездным охотоведом Олонецкой губернии, занимался разметкой просек и делянок в лесах, размежеванием угодий и мелиорацией болот в Олонецкой губернии.
    Детство провел в семейном доме в селении Лебяжье, что за Ораниенбаумом в Олонецкой губернии. В семье было 12 или более детей.
    Недалеко от селения Лебяжье был принадлежавший семье участок леса, который так и назывался “Лаверовский лес”.
    Окончил Кронштадтскую классическую гимназию (1885; с золотой медалью), физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета (1889; со степенью кандидата). Во время обучения в университете особенно увлекался астрономией, был удостоен золотой медали за статью о двойных звёздах, защитил кандидатскую работу о солнечном затмении.
    В 1889—1890 служил в лейб-гвардии артиллерийской бригаде. Окончил Петербургский институт путей сообщения (1894).
    Летом 1891 — практикант-геодезист, производил съёмку Лозово-Севастопольской железной дороги. Его отчёт был удостоен специальной премии института путей сообщения.
    Летом 1892 — практикант-десятник на строительстве Уфа-Златоустовской железной дороги, где работал вместе с инженером и писателем Н.Г. Гариным-Михайловским.
    Летом 1893 на преддипломной практике работал на сооружении железнодорожной линии от Челябинска в сторону Кургана (в начале строительства Транссибирской железной дороги), был начальником дистанции.
    В 1894—1897 работал инженером на сооружении Транссибирской железной дороги.
    В 1901—1905 — руководил строительством 16-ти километрового участка Кругобайкальской железной дороги (составной части Транссибирской дороги), на котором были возведены 12 тоннелей и 4 противообвальных галереи, объём скальных выработок составил 2,5 млн кубометров. Во время строительства проявил себя квалифицированным управленцем: построил вдоль берега озера Байкал причалы для выгрузки стройматериалов и конструкций, создал флотилию для транспортировки по воде всего необходимого для работ, в середине участка построил электростанцию, которая впервые в стране обеспечивала электроэнергией железнодорожное строительство. Во многом благодаря его усилиям движение по Кругобайкальской дороге было открыто досрочно, в 1904, что позволило обеспечить по ней переброску войск на фронт русско-японской войны.
    Был связан с революционным движением. В начале 1900-х годов помог бежавшему из ссылки революционеру Ф.Э. Дзержинскому, спрятав его в своём гостиничном номере. В 1905 переводил деньги забастовочным комитетам, оформлял документы находившимся на нелегальном положении и ссыльным большевикам.
    В 1907—1908 руководил перестройкой Средне-Сибирской железной дороги от Ачинска до Иннокентьевской.
    В 1912—1915 руководил строительством Восточно-Амурской железной дороги, восточной части Транссибирской железной дороги. В частности, были построены несколько больших Хинганских тоннелей (один из которых пролегал в толще вечно мёрзлых пород) и самый большой железнодорожный мост на Евроазиатском континенте. Во время строительства, как и на других объектах, уделял значительное внимание созданию нормальных бытовых условий для рабочих.
    В 1914 стал членом Императорского Русского географического общества.
    В 1915 движение по всей Транссибирской железной дороги было открыто. На торжествах по этому случаю Ливеровский забил последний «серебряный» костыль. Позднее вспоминал: Судьбе было угодно, чтобы первый костыль, когда началась укладка пути от Челябинска, я забил как начальник дистанции, и чтобы в 1915 году в Хабаровске, на смычке… мне пришлось забивать последний костыль Великого Сибирского пути.   
    С сентября 1915 — помощник начальника, затем начальник Управления по сооружению железных дорог Министерства путей сообщения. Осуществлял общее руководство строительством ряда стратегических железных дорог, в том числе построенной за один год Мурманской железной дороги.
    После Февральской революции 1917 его карьера значительно ускорилась. Уже 7 марта он стал товарищем (заместителем) министра путей сообщения, в том же месяце, одновременно, председателем Временного центрального совета Союза инженеров и техников, работающих по путям сообщения.
    Во время выступления генерала Л.Г. Корнилова в августе 1917 министр путей сообщения П.П. Юренев отказался передавать «антикорниловское» обращение Временного правительства к железнодорожникам. Тогда Ливеровский способствовал передаче в Ставку этого обращения, на основе которого были прекращены перевозки корниловских войск в направлении Петрограда. Кроме того, отдал приказ разобрать стрелочные переводы на станциях Дно и Новосокольники.   
    С 31 августа 1917 — управляющий министерством путей сообщения, с 25 сентября 1917 — министр путей сообщения. Стремился восстановить нормальную работу железных дорог, выступал против забастовок технического персонала. 26 октября 1917 года в 01 ч. 50 мин. был арестован вместе с другими министрами и заключён в Петропавловскую крепость — об этих событиях оставил записи в дневнике, опубликованном в 1960.
    Отказался от перехода на сторону большевиков и принятия на себя технического руководства народным комиссариатом путей сообщения. Был освобождён по болезни. После обещания не выступать против советской власти, ему было разрешено выехать на юг на мацестинские воды.
    Жил под Сочи в небольшом домике, в политической деятельности участия не принимал. Работал садовником, кухонным мужиком, сторожем, сигнальщиком на маяке. Некоторое время жил по подложному паспорту — видимо, в связи с тем, что белогвардейцы могли подвергнуть его репрессиям за позицию во время корниловского выступления. В это же время, по семейному преданию, его подлинные документы оказались в распоряжении авантюриста, который затем бежал за границу, где выдавал себя за бывшего министра Ливеровского. С этой историей связывается тот факт, что писатель А.Н. Толстой «присвоил» фамилию Ливеровский отрицательному персонажу своей книги «Ибикус, или похождения Невзорова».
    В 1921 работал военным инженером на Кавказе, в том числе на продолжении строительства Черноморской железной дороги через Абхазию, участвовал в налаживании отношений центра с Абхазией.
    В 1923 по предложению Ф.Э. Дзержинского переехал в Москву. Был техническим экспертом и членом плановой комиссии Народного комиссариата путей сообщения, членом Учёного совета при комиссии Комитета государственных сооружений, работал в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ). Участвовал в заключении ряда договоров с немецкими концессиями.
    В 1924 вернулся в Ленинград, преподавал в Институте инженеров путей сообщения. В 1926 создал и возглавил кафедру строительного искусства, читал новый курс лекций «Постройка железных дорог», автор первого учебника по этой проблематике. Занимался вопросами сооружения транспортных объектов в особо сложных природных условиях (вечная мерзлота, сейсмичность, болотистость и др.). Был деканом в Институте инженеров путей сообщения. Консультировал Госплан по вопросам разработки схемы строек в первой пятилетке. Некоторое время являлся главным инженером советско-германского акционерного общества «Молгжелдор», руководил достройкой железнодорожной линии Ленинград-Рыбинск. Работал заместителем директора Института мерзлотоведения. Инициатор создания транспортной секции в Академии наук. Профессор Ливеровский А.В. совместно с профессором Бизюкиным Д.Д. (1885—1954) были основателями известной в нашей стране и за рубежом научной школы по организации постройки железных дорог и строительных работ.
    Был одним из ведущих консультантов в области транспортного строительства, неоднократно выезжал на консультации по вопросам мерзлоты и гидротехники на железных дорогах Сибири, Дальнего Востока, Севера. Подготовил экспертные заключения о проектах деревянных мостов узкоколейной железнодорожной линии Дудинка-Норильск, о способе организации и постройке линии Карталы-Акмолинск, о глубине заложения строившегося московского метрополитена, о пригородном трамвае Ленинграда и др.
    В 1926 находился в научной командировке в Германии, Чехословакии и Франции, отказался от предложений остаться в эмиграции.
    22 марта 1933 был арестован, заключён в тюрьму Ленинградского ОГПУ, обвинялся участии во вредительской организации. Его хотели использовать как одного из обвиняемых в ходе организации процесса против социалистов-революционеров, который так и не состоялся. Опубликованы показания А.В. Ливеровского, которые он давал на следствии. В мае 1933 был освобождён, в сентябре того же года вновь арестован, перевезён в Москву, где находился в заключении в Бутырской тюрьме. В марте 1934 освобождён и вернулся в Ленинград. Уже в мае 1934 возглавлял бригаду Народного комиссариата путей сообщения, выехавшую на Байкал для борьбы с оползнями.
    После начала Великой Отечественной войны остался в блокадном Ленинграде, в 1941—1942 работал в Оборонной комиссии по технической помощи фронту Института инженеров железнодорожного транспорта. Участвовал в проектировании ледовой «Дороги жизни» через Ладогу, давал консультации по осушению выемок, возникших от разрыва снарядов, по восстановлению земляного полотна, устройству противотанковых заграждений, оптической маскировке.
    В июле 1942 был эвакуирован в Москву на лечение. В 1944 вернулся в Ленинград, продолжил научную и педагогическую работу в Институте инженеров железнодорожного транспорта.
    Был награждён медалью «За оборону Ленинграда» (1942), орденами Трудового Красного Знамени и Красной Звезды (1945), орденом Ленина (1947).
    Умер 19 декабря 1951 года в Ленинграде, похоронен на Шуваловском кладбище 

    Он остановился просто пото­му, что, выступив без всякого заговора, его начальникам еще импонировала идея петроградской Верховной Власти. Они не знали нашей трагедии и тем более не представляли, что Зим­ний дворец занят экипажем «Авроры».

    — Ну, как мы могли разобраться, кто из них прав? — вол­нуясь, объясняли они мне на другой день. — Один Верховный Главнокомандующий, другой — военный министр, Председатель Правительства — Верховная Власть. Откуда же мы знали, что у вас ее давно нет!

    — Только помни и когда-нибудь запиши, — говорил мне, стараясь утешить самого себя, ныне покойный командир Та­тарского полка князь Ленко Магалов*), вышедший с полком в Красное Село, — Татарский конный полк не послал своих делегатов Совету солд. и раб. депутатов.

*) МАГАЛОВ Ленко (Леван) Луарсабович - грузинский князь, полковник, командир Татарского конного полка (с 5 июля 1917 г.)
...плохо организованная операция (поход на Петроград III конного корпуса Крымова - Л.С.) привела к ее провалу. Так, например, как пишет в своих воспоминаниях П.А. Половцов, князь Магалов во главе Татарского конного полка «несся впереди, но принужден был остановиться, получив на то несколько категорических приказаний»... После провала мятежа начальник Кавказской туземной конной дивизии князь Багратион с депутатами от полков дивизии был вынужден приехать в Петроград для объяснений с председателем Временного правительства. Депутатов прислали все полки Кавказской туземной конной дивизии за исключением Татарского конного полка, «отказавшегося послать делегатов на том основании, что, мол, извиняться нам нечего, ибо мы только исполняли приказания начальников и, кроме того, прекрасно знали, на что шли». Тогда же, в конце августа, было принято решение переформировать Кавказскую туземную конную дивизию в Кавказский туземный конный корпус. С этой целью в состав дивизии были переданы Дагестанский и Осетинский конные полки.После сформирования корпус должен был быть направлен на Кавказ в распоряжение командующего Кавказской армией. Однако с этим не сразу согласился председатель Временного правительства Керенский, желавший держать Кавказский туземный конный корпус рядом со столицей. Но доводы начальников корпуса, одним из которых было настроение в полках, а также то, что если им не дадут эшелонов, то полки пойдут «домой походным порядком через всю Россию, и она этот поход не скоро забудет», заставили Керенского дать разрешение на отъезд частям корпуса на Кавказ, который и состоялся в сентябре 1917 г.
    ...летом 1917 г. постановлением Временного правительства было разрешено «за подвиги личной храбрости и доблести» награждать «солдатскими» Георгиевскими крестами и офицеров, постановлением Георгиевской Думы Георгиевскими крестами 4-й ст. были награждены также командир Татарского конного полка полковник князь Леван Магалов...


*) Татарский конный полк -
Личный состав. Офицерские звания в полку соответствовали чинам регулярной кавалерии, но переведенные из других частей офицеры сохраняли свои звания (1, с.38-49). Первым командиром полка был назначен генерального штаба подполковник Пётр Половцов. Помощником командира полка стал подполковник Всеволод Старосельский; полковым адъютантом - штабс-ротмистр Николай Казбек. Командиром 1-й сотни полка был назначен ротмистр Шахверди хан Зиятханов; 2-й сотни - штабс-ротмистр Павел Зверев; 3-й - ротмистр князь Александр Амилохвари; 4-й - ротмистр князь Леван Магалов. По мнению С.В. Максимовича, служившего в штабе Кавказской туземной конной дивизии, «из всех полков, по моему мнению, Татарский конный имел наилучший состав офицеров».

    До начала боев в полк поступили только 3 офицера-азербайджанца: ротмистр Ш.х. Зиядханов; штабс-ротмистр Нух бек Софиев (Сафиев); корнет Джелал бек Султанов. Объяснять незначительное количество офицерских национальных кадров в полку нехваткой офицеров–кавалеристов азербайджанской национальности было бы неверно. По нашим подсчетам, в конных частях русской армии к сентябрю 1914 года в чинах от полковника до корнета служил 21 офицер - азербайджанец.
До начала боев к полку был прикомандирован еще один азербайджанец (перс из династии Каджаров - Л.С.), подполковник принц Фейзулла Мирза Каджар. К весне 1916 года в полку служили 6 офицеров- азербайджанцев: подполковник Ф.М. Каджар (в феврале 1915 года назначен командиром Чеченского конного полка); ротмистр Ш.х. Зиядханов (22 мая 1916 г. зачислен в запас); штабс-ротмистр Н.б.Софиев (Сафиев); штабс-ротмистр Исрафил бек Ядигаров; корнет Дж. б. Султанов; прапорщик Джамшид хан Нахичеванский; прапорщик Али Мурад бек Везиров. Начиная с середины 1916 года количество офицеров – азербайджанцев в полку выросло за счет тех всадников, которые своей храбростью и умением воевать были удостоены офицерских чинов. К середине 1917 года в полку служили 13 офицеров- азербайджанцов: подполковник Н.б.Софиев; штабс- ротмистры Дж.х. Нахичеванский и И.б.Ядигаров; корнеты Худадад бек Худавердов и Зульфугар бек Султанов; прапорщики А.М.б.Везиров, Селим бек Султанов, Саяд Зейналов, Зейналабдин Садыхов, Осман ага Гюльмамедов, Идрис ага Каджар, Алекпер Гаджиев, Фаис Мамед Мустафаев.

    В ходе войны несколько офицеров- азербайджанцев получили назначение в другие полки дивизии: в Кабардинский конный полк поступил Керим хан Эриванский; в Чеченском конном полку служил ротмистр Искандер хан Нахичеванский; во 2-м Дагестанском полку - Рагим хан Нахичеванский (2, с.264- 265).
Источник:
1. Волков С.В. Русский офицерский корпус. М.,1993.
2. Нагдалиев Ф. Ханы Нахичеванские в Российской Империи. М., 2006

    После взрыва, Половцов получил командира этого Кав­казского Туземного конного корпуса.

    — Ну, вот, видишь, — сообщает он мне, — говорил тебе, что успеешь получить свой туземный Штаб. Теперь поезжай принимать его на станцию «Дно».

    Как нельзя кстати. Кругом меня тучи сгустились, каза­лось, беспросветные. Уже не знал, куда переезжать: отряд моряков Балтийского флота в дни Корниловского наступле­ния ночью «расчистил» гостиницу «Астория». Я случайно задержался в городе у знакомых. Швейцар — мой старый агент — уверял, что только я один отсутствовал; искали по всем номерам, а в газетах написали о «контрреволюции», которая ушла, демонстративно оставив все ящики открыты­ми. Ящики я действительно застал перевернутыми.

    Корпус потрясен. Офицеры, всадники, все волнуются. В довершение всего Правительство пообещало их отправить на Кавказ, но приказа об этом что-то не видно. Довольствие на местные средства принимает угрожающую форму. Подноше­ния от «благодарных жителей» учащаются.

    7 сентября, на рассвете через станцию «Дно» проходил поезд новой Директории: Керенский, адмирал Вердеревский*) и генерал Верховский*)

*) ВЕРДЕРЕВСКИЙ Дмитрий Николаевич [4.11.1873, СПб. - 22.08.1947, Париж, Франция] - из потомств. дворян Рязанской губ.; масон, контр-адмирал. Поступил в МК воспитанником 12.09.1887. Действ. служба считается с 17.09.1890. Окончил МК, произведен в мичм. и зачислен в 33-й фл. эк. 17.09.1893. Делопроизводитель экипажного суда 12.10.1893-10.12.1894. В плавании вахт. офиц. на БР «Чесма» 15.07-12.101894, МКР «Капитан Сакен» 12.10-5.11.1894, транспорте «Дунай» 19.11-2.12.1894, транспорте «Казбек» 23-30.05.1895. Производитель гидрограф. работ ОСЧМ в Азовском море 18.05-28.09.1895. Зачислен в запас флота 4.12.1895. Определен на службу из запаса флота и зачислен в 14-й фл. эк. 27.01.1897. Назначен зав. стрельбой нижних чинов экипажа 7.02.1897. Вахт. нач. парохода «Петербург» 19.04-25.09.1897. Назначен слушателем арт. офиц. кл. УАО БФ 29.09.1897. Переведен в 16-й фл. эк. 1.09.1898. Назначен преподавателем в шк. арт. квартирмейстеров и командиром 6-й роты 16 фл. эк. 12.09.1898. По окончании арт. офиц. кл. зачислен в арт. офиц. 2-го разр. 20.09.1898. Зав. приборами гальванической стрельбы на КЛ «Гроза» 30.09.1898-12.01.1899, на ББО «Адмирал Грейг» 12.01-1.04.1899. Старш. арт. офиц. ББО «Адмирал Грейг» 1.04-20.09.1899. Назначен преподавателем арт. офиц. кл. и шк. арт. квартирмейстеров на 1899-1900 учеб. год и командиром 5-й роты 16-го фл. эк. 20.09.1899. Переведен в 18-й фл. эк. 29.11.1899. Произведен в лейт. 6.12.1899. Старш. арт. офиц. ЭБР «Ослябя» 16.12.1899-23.08.1900, КР «Герцог Эдинбургский» 24.08.1900-17.08.1901. Переведен в 10-й фл. эк. 30.10.1900. Зачислен в арт. офиц. 1-го разр. 25.01.1901. Находился при экипаже 17.08-1.09.1901. Назначен арт. офиц. КР «Джигит» 1.09.1901, с переводом в 5-й фл. эк. Член комиссии Мор. арт. опытов в С-Петербурге с 1.10.1901. Зачислен в запас флота 25.03.1902. Призван из запаса флота и определен на службу с зачислением в 32-й фл. эк. 14.04.1904. Арт. офиц. КЛ «Терец» 23.04-2.10.1904. Преподаватель арт. шк. УО ЧФ 10.07.1904-7.11.1905. В плавании с учениками шк. на БР «Чесма» 1904-1905, командиром миноносца № 255 1.06-30.09.1905. Пом. зав. обучением в арт. офиц. кл. и кл. гальванеров УАО БФ 7.11.1905-19.01.1909. Флагм. арт. офиц. походного штаба нач. УАО БФ на КР «Память Азова» 28.05-20.07.1906. Во время вооруженного мятежа команды КР «Память Азова», стоявшего в бухте Папонвик (Локса), в ночь с 19 на 20.07.1906, В. с группой офицеров удалось уйти с КР на паровом барказе, который обстреливался мятежниками, В. получил ранение. Флагм. арт. офиц. штаба командующего УАО БФ на УС «Рига» 27.04.1907¬3.01.1908. Отдано старшинство в чине с 5.04.1898 в приказе от 4.06.1907. Переименован в кап.-лейт. 11.04.1907. Произведен в кап. II ранга 6.12.1907. Старш. офиц. УС «Петр Великий» 3.01.1908-5.01.1909. Флагм. арт. офиц. штаба нач. соединенных отрядов Б.М. 5.01.1909-5.04.1910. Командир ЭМ «Генерал Кондратенко» 5.04.1910-22.06.1911. Первый командир ЭМ «Новик» 22.06.1911-20.01.1914. Состоял членом комиссии под руководством А.Н. Крылова, проводившей испытания успокоительных цистерн Фрама в плавании на пароходе «Метеор» 11.02-4.04.1913. Произведен в кап. 1 ранга за отличие по службе 14.04.1913. Командир КР «Адмирал Макаров» 20.01.1914-27.05.1914. Зачислен по флоту и уволен для занятий по управлению частными мореходными предприятиями 27.05.1914. Зачислен во флот 12.01.1915. Командир КР «Богатырь» 12.01.1915-31.10.1916. Временно командовал 1-й бригадой КР Б.М. 19.09-31.10.1916. Назначен нач. дивизии ПЛ Б.М. 21.10.1916, вступил в должность 4.11.1916. Произведен в К.-адм. 6.12.1916. Лит.: Пожарский А.М. "Подводное плавание в России 1834-1918 гг.". С. 151-152

    "...Адмирал Д.Н. Вердеревский публично поцеловал красный паспорт (в Париже. 1945 год), чем, впрочем, никого не удивил. Только тогда я узнал кое-что о “давней связи” большевиков с адмиралом Вердеревским. Оказывается, в момент июльского восстания большевиков Вердеревский, командовавший Балтийским флотом, отказался выполнять распоряжение Временного правительства о высылке четырех миноносцев, дабы не допустить большевиков в столицу со стороны Кронштадта и выхода судов из Гельсингфорса. Распоряжение помощника морского министра Дударова предписывало: “Не останавливаться перед потоплением некоторых кораблей подводными лодками”. Вердеревский передал эти секретные юзотелеграммы ЦК Балтийского флота, и они были оглашены его председателем, известным матросом Дыбенко на экстренном заседании судовых команд. Последнее постановило послать миноносец “Орфей” для ареста Дударова за “явное” контрреволюционное действие. Но в июле большевики потерпели в Петербурге крах. Делегации Балтийцев и командующий балтийским флотом были арестованы морским министром Лебедевым (эсер). Вердеревский был отрешен от должности и предан временному военно-морскому суду по обвинению в государственной измене. Но по требованию гельсингфорского балтийского флота адмирал как-то был выпущен на свободу, а в дни “корниловского мятежа” был непредвиденно введен Керенским в правительство и снова стал морским министром. Вскоре Вердеревский произнес во ВЦИК демагогическую речь о “корниловском заговоре” и клялся “честью”, что не допустит впредь покушения на матросские организации".
Источник: Роман Гуль. Я унес Россию. т. 3. ч. 1

*) ВЕРХОВСКИЙ Александр Иванович - масон, военный министр, некоторое время удавалось строить карьеру в СССР, но в начале 1930-х годов он был арестован по делу «Весна» (так назывались репрессии в отношении бывших офицеров царской армии. — RT). 18 июля 1931-го коллегия ОГПУ приговорила Верховского к расстрелу, но в декабре приговор заменили десятью годами заключения, а благодаря заступничеству Ворошилова ему удалось выйти на свободу.
    Однако 11 марта 1938 года Верховского вновь арестовали. Его обвинили в активной вредительской деятельности, участии в антисоветском военном заговоре и подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. Через пять месяцев Александр Верховский был расстрелян на полигоне «Коммунарка» в Подмосковье

*) НИКИТИН Алексей, который совмещал сразу две должности — министра почт и телеграфов и министра внутренних дел, — в советское время несколько раз был арестован по обвинению в принадлежности к антисоветской группе, но каждый раз его отпускали за недостаточностью улик. Тем не менее 14 марта 1938-го Никитин был вновь арестован и обвинён в участии в контрреволюционной террористической организации. 13 апреля 1939 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. На следующий же день, 14 апреля 1939 года, приговор привели в исполнение.

    Керенский ехал в Ставку Верховным Главнокомандующим и Председателем Временного правительства, то есть пункту­ально была воспроизведена та конструкция власти, о которой Корнилов говорил: «Независимо от того, кто бы он ни был»...

    Половцов приказал мне сесть в этот поезд и убедить Ке­ренского отпустить на Кавказ развалившийся корпус.

    На перроне меня увидел Верховский и пригласил к себе в вагон. Мне было известно, что он всемерно поддерживал Керенского, за что и получил генерала и пост военного ми­нистра и портфель члена Директории.

    Верховский с места начал мне говорить:

    — Вот Корниловское дело: лучшие военные люди. Какие громкие имена! Это совсем не восстание, а простое недора­зумение!

    Затем состоялось мое последнее свидание с Керенским. При нем присутствовал Барановский, явно подавленный ге­неральскими погонами, которые ему нацепили «за усмирение восстания Корнилова». Керенский сразу согласился отпус­тить корпус на Кавказ; а затем сам заговорил на жгучую тему. Он сказал:

    — Я знаю, Петроград можно было взять одним кавале­рийским полком.

    — Двумя эскадронами, — поправил я его.

    Керенский:

    - Согласен. Но только потом что? Никакой оппозиции не было, а было всего только несколько виновных.

    А дальше всему происшедшему он старался придать вид незначительности.

    16 сентября мы с Половцовым уехали вслед за корпусом на Кавказ.

    В некоторых кругах на Корниловское выступление склон­ны смотреть, как на причину нашей катастрофы. Все будто бы устраивалось прекрасно, как вдруг Корнилов испортил.

    На фронте после введения закона о смертной казни было заметно некоторое оздоровление. Но сколько еще тре­бовалось времени, чтобы можно было упразднить всевоз­можные комитеты, комиссаров и поднять дисциплину?

    Кор­нилов требовал «теперь».

    Правительство говорило: «нет, потом».

    Это на фронте. Ну, а как же с тылом, разрушившим Армию?

    Здесь, к сожалению, из разборов обыкновенно выпада­ют два тезиса:

    1. В Петрограде Временное правительство могло дер­жаться только до первого выступления большевиков.

    2. Выступления большевиков de facto были назначены немцами.

    Если вернуть эти две фигуры (тезиса) на шахматную доску 1917 г., то события конца августа получат только относитель­ное значение и уже рубежа не дадут.

    Эти две фигуры отчеканил Петроград в дни Июльского восстания. Чтобы их разбить, важно было бы последователь­но опровергнуть материалы, мною представленные в этой книге; в противном случае вопрос все будет трактоваться вне реальных условий нашей столицы.

    Вспомним, как неотделимо от Петрограда было Времен­ное правительство, часть которого была из Совета. При та­кой связи соглашение Керенский—Корнилов было построе­но на таких страстных противоречиях, что оно неминуемо привело к острому столкновению.

    Неосторожно было и рассчитывать в августе вводить све­жие войска, чтобы проводить чрезвычайные положения: только что, в июле, части отряда Мазуренко*), оставшиеся в Петрограде, — исчезли в омуте!

    Значит, быстрая, то есть конная атака извне. Но когда? Когда фронт и Россия осознают ее необходимость? Не успе­ем, так как немцы торопят с июля месяца. Да и кругом этого вопроса мы топтались восемь месяцев, и как-то выходило, что, по разным причинам, ни один отряд с фронта из трех (генерал-адъютант Иванов, Крымов, Краснов) не дошел до столицы.

    Нам говорят, что Корнилов посягнул на Верховную Власть, помешал новой политике.

    Мысль о свержении власти подал вовсе не Корнилов. Она была усвоена в феврале и июле.

    А политика?

    Если арестовать Великого Князя Михаила Александро­вича, посылать лучшего агента следить за Милюковым и Родзянко, быть изысканно предупредительным с Нахамкесом, ездить в Ставку арестовывать офицеров, систематически в августе выпускать из тюрем большевиков и этими мерами думать спасти Россию от большевиков, то Бог с ней, с такой политикой!..

    Как именно наступил конец, это уже несущественные мелочи.

    Тот же тесный кружок, составив левый предпарламент, продолжал спорить и переезжать из дворца во дворец, а Троц­кий все заводил свои отряды в полках, развивал свою орга­низацию.

    Наконец, немцы назначили октябрьский рубеж; больше­вики немного постреляли у Зимнего дворца и официально известили, что Временного правительства уже давно нет.

Источник: Б.В. Никитин «Роковые годы» (Новые показания участника)

Глава 122. КОНЕЦ ОКТЯБРЯ 1917 г.

    Зимний дворец в Петрограде пал, под натиском большевиков, а с ним вместе исчезла и последняя, quasi-законная власть в России. Правительство Керенского сдалось на милость Ленина и Троцкого.

    Бешеная оргия убийств, грабежей и неслыханных издевательств над человеческой личностью сопровождала торжество победителей.

    Сопротивления не было.

    Геройские выступления военной молодежи в Петрограде и в Москве кончились полным разгромом. Никто не поддержал, а начальство только предавало.

    Русская интеллигенция, столько лет мечтавшая о революции, в ужасе спряталась по углам. Только теперь познала она, что ее розовые мечты о «бескровнейшей в мире революции» были мечтами неопытной институтки.

    Армия превратилась в толпу разбойников, грабивших и бессмысленно разрушавших все и вся на своем последнем походе «домой».

     Лучшие генералы и офицеры, остававшиеся еще в армии, или убиты, или арестованы в ожидании суда и убийства. Большинство — бежало, и им удалось скрыться в скромных профессиях извозчиков, грузчиков на железных дорогах и рабочих на фабриках.

    Предпарламент разогнан большевиками самым бесцеремонным способом.

    Исчезло всякое понятие о праве и нравственности. Суд превратился в комедию с трагическим окончанием. Неслыханный произвол воцарился в стране, и никто не знал, какой ужас ожидает завтра его или его близких.

    Убивали всех, кто чем-нибудь выдавался из толпы.

    Это было организованное истребление всех лучших сил русской интеллигенции. Убивали инженеров, но не тех, кто дурно обращался с рабочими, или чем-нибудь проявлял свою контрреволюционность, убивали самых способных. Хватали профессоров наиболее выдающихся. Арестовывали и потом убивали фабрикантов и купцов самых предприимчивых.

    Большевикам, а главное их антрепренерам немцам, нужна была лишь бессмысленная толпа рабов. Только над рабами могли властвовать невежественные демагоги, и только послушные рабы представляли для немцев величайшую в мире добычу.

    Колоссальные естественные богатства России, России без интеллигенции, попали бы на век в бесконтрольную власть немцев.

    Вот, как мечтали они вознаградить себя за все потери и убытки ужасной войны.

    Немцы предполагали повторить в России то, что они проделали когда-то с чехами. Во время упорной борьбы с ними, в начале новых веков, немцы истребили в Чехии поголовно все дворянство, духовенство и крупную буржуазию, т.е. все, что стояло выше толпы по своему умственному развитию и материальному благосостоянию. Чехия была разорена, обезглавлена, и целые века она не могла освободиться от немецкого рабства.

    То же самое грозило и России. Истребить интеллигенцию и перекачать в Германию русские богатства.

    Брестский договор был только первым актом этой антрепризы, а русский золотой запас уже полился широкой струей в Германию.

    Ничто, казалось, не могло помешать этому ужасному плану разграбления богатейшей в мире страны.

Источник: Л.В.Половцов. Рыцари тернового венца.

Глава 123. ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. ДНЕВНИК МИНИСТРА ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ

25 октября

    ...В 11 час. 15 мин. секретарь сообщил, что Керенский зовет немедленно приехать на заседание в Зимний дворец...

    Некоторых министров нашел в Малахитовом зале... Керенского не было. На мой вопрос, где он, Коновалов ответил, что он уехал сегодня в 11 час. из штаба на автомобиле навстречу войскам, идущим к Петрограду для поддержки Временного правительства.

    Постепенно стали подъезжать другие министры.

    Около 12 час. Коновалов открыл заседание. Присутствуют: Коновалов, Вердеревский, Никитин, Маслов, Саввин, Бернацкий, Малянтович, Смирнов, Третьяков и я...

    Коновалов сообщает о поездке А.Ф. и о разговоре с представителями казачьих войск: “Без пехоты действовать не будем”.

    Затем он рассказывает о том, что было ночью.

    В 3 часа в Зимний дворец прибыли Роговский и Шер и обрисовали очень неблагоприятную картину.

    Большевики действуют по плану, и мы, не зная этого плана и по малочисленности имеющихся в распоряжении правительства военных сил, не можем предупреждать их захваты и оказывать им надлежащий отпор. Шер сообщил неблагоприятные сведения о настроении гарнизона: большая часть колеблется, некоторые части явно примкнули к большевикам, и лишь некоторая часть, по-видимому, остается верной правительству.
Из штаба никаких распоряжений не делается и никаких мер не предпринимается. Было решено перейти в штаб. В штабе выяснилась та же картина: все суетятся и обещают, но ничего реального не делают.

    “В 6 час. утра я ушел из штаба, площадь была пуста; никаких караулов, никакой охраны. Говорили, что броневики вышли поддержать Временное правительство, но оказалось, что у броневиков отвинтили магнето и унесли. Кто и когда это сделал — неизвестно.

    Министр-председатель начал сам энергично распоряжаться и делал, что мог, но уже было поздно. Все обещания и сведения при проверке оказывались неверными.

    Я заснул от 7 до 8 час. утра. В 8 час. мне позвонил городской голова и сообщил, что телефонная станция занята ротой кексгольмцев.

    В 9 час. утра, когда я позвонил по телефону в штаб о положении дел, полковник Полковников сообщил, что он пишет рапорт министру-председателю о том, что положение критическое и в распоряжении Временного правительства никаких солдат нет”.

    Такое сообщение Коновалову показалось совершенно невероятным, и он решил проверить посредством телефонных переговоров с начальником штаба генералом Яковом Герасимовичем Багратуни.

    Оказалось, Багратуни находился в той же комнате, где сидел Полковников, и тут же, не кладя трубку телефона, спросил Полковникова (так что Коновалов мог слышать этот вопрос), действительно ли он пишет такой рапорт. Очевидно, ответ получился утвердительный, потому что Багратуни спокойным тоном подтвердил, что Полковников действительно такой рапорт пишет.

    А.Ф. (Керенский - Л.С.), узнав об этом, решил сейчас же поехать в штаб и взять на себя все распоряжения обороной, но Коновалов заявил ему, что, по его мнению, положение настолько серьезно, что необходимо немедленно созвать заседание Временного правительства, совместно всё обсудить и выработать меры. Алекс. Фед. все-таки отправился в штаб и оттуда около 11 час., уехал на автомобиле английского посольства вместе с Козьминым в Лугу, оставив Коновалову директиву собрать Временное правительство и сделать заседание его перманентным.

    В 12 час. 30 мин. пришел Туманов.

    Вердеревский в дополнение к сообщению Коновалова сообщил, что из Гельсингфорса вышли 3 миноносца под флагом “Долой коалицию. Подчинение Революционному комитету”. По имеющимся у него сведениям, Балтийский гвардейский экипаж предполагает захватить штаб округа.

    Коновалов: “Я забыл еще упомянуть о том, что, когда мы с А.Ф. проходили по коридорам и дортуарам Зимнего дворца и А.Ф. говорил с юнкерами, юнкера интересовались силами правительства. Кроме того, во дворце был Гоц и сказал, что с фронта поддержка может быть лишь в том случае, если требование оттуда войск будет контрассигновано ЦИК Советов солдатских и рабочих депутатов.

    Командир 14-го казачьего полка заявил, что казачий полк выходит на площадь и находится в распоряжении Временного правительства”.

    Некоторые члены совещания министров начали выражать неудовольствие по поводу недостаточного принятия мер к обороне и по поводу деятельности Полковникова вообще.

    Кишкин предложил:
1) вызвать Полковникова и выслушать его;
2) оставаться в Зимнем дворце до приезда министра-председателя;
3) выбрать лицо, которому поручить все распоряжения по борьбе с восставшими большевиками;
4) немедленно выяснить все силы, находящиеся на стороне Временного правительства.

    Туманов сообщил о своих переговорах с казаками. В общем, подтвердил то, что было уже известно из сообщения Коновалова.

    В 12 час. 45 мин. пришел генерал Левицкий (Борис Антонович). Передал свой разговор по аппарату с Духониным о посылке с фронта подкреплений. Он уверен, что до прихода войск с фронта казаки и юнкера отразят все наступления.

    Вердеревский: “В чьих руках Петропавловская крепость?”

    Левицкий: “В руках Революционного комитета”.

    Коновалов: “Может ли дальше оставаться у власти Полковников?”

    Все отвечают: “Не может”.

    Коновалов: “Кем заменить? Гражданским или военным лицом?”

    12 час. 50 мин. Секретарь Коновалова сообщил ему, что опять пришла депутация от казаков и желает с ним говорить. Коновалов уходит и передает председательство Вердеревскому.

    Маслов: “Мы слишком много говорим; в такие минуты необходимы действия:
1) сменить немедленно Полковникова и, может быть, его арестовать;
2) занять штаб округа сильным отрядом;
3) вверить командование особому лицу;
4) занять почту, телефон и телеграф”.

    Вердеревский отказывается от председательства: “Такие важные вопросы должны решаться не при временном председателе”.

    Малянтович предлагает выбрать Кишкина в качестве особоуполномоченного лица по восстановлению законного порядка в Петрограде, предоставив ему выбрать себе помощников.

    Третьяков поддерживает кандидатуру Кишкина и рекомендует в помощники генерала Свечина.

    Никитин против Кишкина, называет генерала Я.Г. Багратуни (начальника штаба округа).

    В это время Никитина вызвали к телефону из Москвы.

    Маслов: “Я боюсь, что у нас опять начинаются разговоры в такие минуты, когда надо действовать быстро и решительно. Я предлагаю немедленно сменить Полковникова, временно передать власть Багратуни и занять штаб сильными войсками”.

    Так как в отсутствие Коновалова признается неудобным решать этот вопрос окончательно, то заседание временно прекращается, в 1 час. 5 мин. Во время перерыва пили чай, ели бутерброды с колбасой и сыром.

    Кишкин присоединился к Коновалову, который у себя в кабинете уговаривал депутацию от казаков (Донские полки 1-й, 4-й и 14-й) выступить на защиту правительства. Казаки еще раз подтвердили, что они выступят только с пехотой. Когда они уходили из кабинета Коновалова, я случайно последовал за ними и слышал их разговор между собой, который сводился к тому, что “ни один казак не выступит”.

    В 1 час. 20 мин. заседание возобновляется. Коновалов сообщает о результатах переговоров с казаками. Я дополнил тем, что лично слышал из их разговора между собой.

    Никитин сообщил, что городской голова Москвы Руднев передал по телефону, что там положение еще не определилось, но никаких явных выступлений большевиков еще нет. По мнению Руднева, нам надо продержаться 24 часа.

    После перерыва в заседании участвует комиссар Северного фронта Станкевич.
Станкевич предлагает обратиться от имени Временного правительства ко всем войскам фронта и тыла с изложением о положении дел и с призывом к оказанию поддержки.

    Станкевич предлагает редакцию, которая и принимается.

    Бернацкий сообщает, что уже вывешен на улицах список новых министров.
Коновалов возмущается, что до сих пор не все члены Временного правительства собрались...

    Вердеревский говорит, что он не понимает, для чего это заседание собрано и для чего мы будем дальше заседать. У нас нет никакой реальной силы, а следовательно, мы бессильны что-либо предпринять, а потому бессмысленно продолжать наше заседание. Было бы лучше созвать заседание Временного совета республики.

    Кишкин: “Мы не Петроградское Временное правительство, а Всероссийское Временное правительство. Если у нас в Петрограде нет силы, на которую мы могли бы опереться, это еще не значит, что во всей России ее нет. Наконец, если у нас нет физической силы, то нужно попробовать опереться на моральную силу. Нужно обратиться к общественным группам, к Совету республики. Нужно пригласить сюда сениорет-конвент и представителей от городского самоуправления”.

    Коновалов предлагает оставаться в Зимнем дворце вплоть до ареста. Предложение принимается без возражений.

    Кроме того, Коновалов предлагает выпустить какое-либо обращение к населению Петрограда.

    Сейчас же следует целый ряд других предложений, но они не обсуждаются и не баллотируются. Начинаются общие разговоры, в результате которых в 1 час. 30 мин. дня Станкевич отправляется в штаб за Багратуни, чтобы лично от него все члены Временного правительства могли узнать о положении дел и убедиться, возможно ли ему вручить власть (по телефону почему-то не удалось его вызвать).

    Маслов опять напоминает, что надо немедленно сменить Полковникова.

    Опять общие разговоры, смысл которых сводится к тому, что надо сделать еще попытку подействовать на казаков. Туманова просят использовать свое знакомство в казачьей среде. В результате Туманов с Рутенбергом решили поехать к Савинкову для переговоров с ним об этом же предмете, т.е. о более активном выступлении казаков.

    Никитин читает телеграмму, отправленную им всем губернским комиссарам.

    Кишкин: “А в чьих руках телеграф?”

    Никитин: “В наших. Нам необходимо было бы пригласить сюда для участия в нашем заседании Всероссийский ЦИК Советов солдатских и рабочих депутатов и городскую думу, т.е. городского голову, и того, кого он признает необходимым”.

    1 час. 35 мин. дня. Пришли в заседание А.А. Маниковский и П.И. Пальчинский.

    Пальчинский что-то тихо говорит Коновалову. Оказывается, Совет республики разогнан. Все выходы из него заняты матросами. Арестован князь Оболенский Влад. Андр. На Васильевском острове большие отряды красногвардейцев.

    Коновалов вкратце сообщает вновь пришедшим предположения правительства и спрашивает Маниковского, на кого бы он мог указать как нa лицо, которому можно было бы вручить командование всеми силами Временного правительства.

    Маниковский: “Я занимался всё время, с марта месяца, чисто технической деятельностью, поэтому стоял далеко от командного состава и не могу никого указать. Разве что Кракоецкий?

    1 час. 50 мин. Приходит Багратуни.

    Багратуни: “Положение чрезвычайно трудное. Действительное настроение гарнизона неизвестно. Гарнизон никаких приказаний штаба округа не исполняет, но, по-видимому, и не выступает против правительства. Для окарауливания Зимнего дворца и вообще центра (т.е. штаба, площади и прилегающих улиц) были сосредоточены все наиболее действенные части, т.е. школы прапорщиков. Позавчера у нас была одна школа, затем были призваны сюда же, в центр, другие школы. Мы старались не дробить сил. Нами была занята телефонная станция, но пришли кексгольмцы, и юнкера сдали ее без сопротивления: просто сменились и ушли. Государственный банк охраняли пехотная часть и два броневика, но сегодня утром броневики были окружены и, не оказав никакого сопротивления, сдались”.

    Коновалов: “Я желаю получить от вас, генерал, определенные ответы на три вопроса: были ли подсчитаны силы, какие сейчас имеются силы, кто будет ими командовать?”

    Багратуни отвечает: силы были — 3 казацких полка и 9-й кавалерийский полк, но по нашему приказанию ни один полк не вышел. У нас остались училища и школы; это сила большая, но она инертна. Здесь около 900 юнкеров. Первая Петергофская школа разошлась. Все находятся в Зимнем дворце, и некоторая часть в штабе округа. Кроме того, в нашем распоряжении имеется до сотни офицеров. Командовать будет полковник Рынейский (?).

    Кишкин: “Можно ли освободить Мариинский дворец?”

    Багратуни сомневается и добавляет, что вообще, по его мнению, силы для охраны Временного правительства недостаточны.

    Коновалов: “Почему же вчера были выведены из Петрограда женские батальоны?”

    Багратуни: “По условиям расквартирования. Кроме того, мне было доложено, что на фронт они охотно идут, но вмешиваться в политическую борьбу не желают”.

    Кто-то сообщает, что сейчас перехвачена радиотелеграмма о том, что Революционный комитет рассчитывает на деятельную поддержку “Авроры”.

    В 2 час. 10 мин. Багратуни уходит.

    Никитин сообщает полученные им по телефону некоторые сведения об обстоятельствах разгона Совета республики и о положении Мариинского дворца.

    Пальчинский уходит.

    Коновалов ставит на голосование вопрос о назначении особоуполномоченным по обороне. Баллотируются Кишкин и Пальчинский. Большинство высказалось за Кишкина.

    2 час. 20 мин. Получена записка об аресте Прокоповича. Он после ареста отправлен в Смольный.

    2 час. 25 мин. Объявлен перерыв для оформления назначения Кишкина, Пальчинского и Рутенберга и для составления воззвания к населению.

    Воззванием занялись Карташев, Маслов, Гвоздев. Принимается редакция Малянтовича. Около трех часов пришел Терещенко.

    3 час. 30 мин. Раздались первые выстрелы около Зимнего дворца. Из окон, выходящих на Адмиралтейство, было видно, как матросы, солдаты и красногвардейцы побежали. Юнкера, стоявшие в виде караула у моста, не сдвинулись с места. Кто, куда и почему стрелял, осталось неизвестным. Выяснилось, что нет продовольствия для юнкеров. Принимают меры.

    К 4 часам все нужные указы Временного правительства написаны и подписаны. Решено, что Кишкин с Пальчинским и Рутенбергом для удобства руководства делом обороны перейдут в штаб.

    4 часа 15 мин. Кишкин, Пальчинский и Рутенберг уходят в штаб.

    4 часа 20 мин. Получено известие, что журналист Климов, посланный на автомобиле с воззванием Временного правительства для доставления его в какую-либо типографию, задержан матросами и автомобиль у него отобран.

    4 часа 45 мин. Рассказ Станкевича о переговорах со Ставкой. Надо продержаться 24 часа, а может быть, 48 часов.

    5 часов. Я передал по телефону Константинову для передачи по телеграфу всем воззвание Временного правительства.

    5 час. 30 мин. Пришел А.Г. Хрущов. Рассказ его о посещении Министерства финансов комиссаром Менжинским.

    6 час. Возобновилось официальное заседание Временного правительства. Поставлен вопрос, оставаться или разойтись.

    Предложение Вердеревского. Речь Гвоздева. Речь моя. Решено оставаться.

    6 час. 15 мин. Получено известие, что из находившихся в нашем распоряжении 6 орудий 4 ушли с офицерами, а с юнкерами остались только 2, которые поставлены в главных воротах.

    6 час. 30 мин. Пошли обедать наверх, в столовую Керенского. Все министры плюс Солдатенков. Генерал Борисов присутствовал, но не обедал (суп, рыба, артишоки).

    За особым столом Коновалов, Терещенко, Карташев и я. Мысль Карташева о массивных серебряных ложках 1843 г.

    6 час. 45 мин.— 7 час. Никитин говорит по телефону с Москвой.

    7 час. Гвоздев говорит по телефону с Центральным комитетом ЭСр и Интерн (?).

    7 час. 5 мин. Пришел Маниковский и сообщил о юнкерах в связи с ручными гранатами. Ораниенбаумская школа уже получила пропуск от Революционного комитета и уходит. Сейчас ожидается пропуск для Петергофской школы. Коновалова вызвали вниз; с ним ушел Терещенко.

    7 час. 10 мин. Терещенко вернулся и от имени Коновалова пригласил всех вниз.

    Собрались в кабинете Коновалова.

    Сообщено, что сейчас двумя делегатами от Революционного комитета доставлен ультиматум. Требуется наша сдача — дано 20 мин. на размышление, после чего будет открыт огонь по Зимнему дворцу с “Авроры” и Петропавловской крепости.

    Вызвали по телефону Кишкина.

    7 час. 15 мин. Пришел Кишкин с Рутенбергом.

    В это время непрерывно трещал телефон, вызывали то того, то другого министра. Разговор Вердеревского по телефону с Центрофлотом.

    Чтобы телефон не мешал обсуждению, решили перейти в комнату начальника кабинета министра-председателя. Решено единогласно не отвечать на ультиматум, оставаться в Зимнем дворце и сопротивляться.

    Депутация от юнкеров: они желают знать точку зрения Временного правительства. Пошли с ними разговаривать Кишкин, Гвоздев и Коновалов.

    Ультиматум: “Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов.

    Постановлением Военно-революционного комитета при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов Временное правительство объявляется низложенным. Вся власть переходит в руки Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Зимний дворец окружен революционными войсками. Орудия Петропавловской крепости и судов: “Авроры”, “Амура” и других наведены на Зимний дворец и здание Главного штаба. Именем Военно-революционного комитета предлагаем членам Временного правительства и вверенным ему войскам капитулировать. Временное правительство, чины Генерального штаба и высшего командного состава арестовываются, юнкера, солдаты и служащие разоружаются и по проверке личностей будут освобождены.
Для ответа Вам предоставляется 20 мин. Ответ передать посланному. Срок ультиматума истекает в 19 час. 10 мин., после чего немедленно будет открыт огонь. Эвакуацию лазарета необходимо закончить в предоставленный для ответа срок. Эвакуацию производить по Миллионной улице. Ответ передать посланному.
Председатель Военно-революционного комитета Антонов Комиссар Петропавловской крепости Г.Б.
25 октября 1917 г.”.

    8 час. Вернулись Кишкин, Коновалов и Гвоздев и заявили, что юнкера изъявили желание видеть всё правительство.

    8 час. 10 мин. Разговор с Пальчинским.

    8 час. 15 мин. Вердеревский и Карташев подняли вопрос о действительности в обстоятельствах текущего момента наших полномочий. Все от нас откололись. Не должны ли мы сдать власть.

    8 час. 40 мин.— 9 час. Разговор в коридоре с юнкерами.

    Речи Коновалова, Маслова, Малянтовича.

    9 час. Отправлен отряд отнимать штаб.

    9 час. 15 мин. Пили чай.

    9 час. 30 мин. Началась стрельба из пулеметов. Наши ответили несколько раз из орудий.

    9 час. 35 мин. Прорвался сквозь двойную охрану в Зимний дворец молодой вольноопределяющийся, светлый блондин небольшого роста, унтер-офицер. Он прошел без оружия со стороны Миллионной по ходу, который никем не охраняется...

    9 час. 45 мин. Полковник Ананьев, начальник инженерного училища, которому специально был поручен Зимний дворец, доложил, что казаки уходят. Их было всего около трех сотен. Вслед затем пришли делегаты от этих казаков и юнкеров и инженерной школы и подтвердили слова Ананьева.

    Коновалов, Маслов и Терещенко пошли к этим частям переговорить.

    10 час. Вернулся Терещенко и объявил, что школа решила остаться. Коновалов и Маслов остались разговаривать с казаками.

    10 час. 5 мин. Поручик Данилевич читает свои переговоры по прямому телеграфному проводу со Ставкой о подходе войск. Вечером сегодня должны были подойти самокатные батальоны, а завтра утром должны прибыть 6 полков казаков и кавалерия с артиллерией.

    10 час. 15 мин. По предложению Терещенко Временное правительство постановляет назначить части, которые продержатся до подхода подкреплений, “войсками национальной охраны Учредительного собрания”.

    10 час. 20 мин. Приходит маленький офицер-армянин посмотреть Временное правительство.

    10 час. 40 мин. Меня вызвали к прямому проводу для переговоров со Ставкой на телеграф, который помещается в другом корпусе Зимнего дворца (направо от главных ворот). В сопровождении телеграфного чиновника из кабинета я вышел в коридор и спустился по маленькой лестнице в нижний этаж, откуда узким коридором вышел в нижнюю галерею. В галерее много юнкеров, некоторые с вещами, собираются уходить, настроение у них подавленное.

    В мое отсутствие министрам доставили большую часть трех-дюймовой шрапнели, которая попала в Александровский зал Зимнего дворца с площади, пробив стену и повредив портрет Петра Великого.

    До 11 час. 40 мин. я читал свой разговор по аппарату.

    11 час. 50 мин. Раздались страшный треск и вслед выстрелы в соседней комнате. Оказалось, в коридоре с верхней галереи была брошена бомба матросами, пробравшимися по черным внутренним ходам через лазарет. Через несколько минут к нам внесли раненного в голову юнкера, а другой пришел сам. Кишкин сделал перевязки. Бернацкий дал свой платок. Затем тушили пожар, возникший в коридоре от взрыва бомбы.

    12 час. 20 мин. Пришел член комитета Крестьянского союза — унтер-офицер части, служащей в Управлении по квартирному довольствию войск. Он пробрался во дворец вместе с несколькими матросами в то время, когда выходил из него женский батальон. Оставленная этим батальоном часть дворца осталась, по его словам, без охраны, и туда свободно мог проникнуть с улицы всякий желающий. Пробравшиеся вместе с ним матросы были арестованы.

    12 час. 30 мин. Разговор по телефону с Левицким (кажется, Никитин говорил) о сформировании каких-либо частей для ударов в тыл осаждающим.

    12 час. 40 мин. Рутенберг спросил, нет ли у кого револьвера. Ни у кого не оказалось. Я дал свой маленький никелированный браунинг.

    1 час. 10 мин. Рассказ Пальчинского об аресте 50 человек.

    1 час. 20 мин. Дежурный телефонист сообщил о подходе к Зимнему дворцу делегации в количестве 300—400 человек.

    1 час. 50 мин. Арест. Составление протокола.

    2 час. 10 мин. Отправились под конвоем.

    3 час. 40 мин. Прибыли в крепость.

    5 час. 5 мин. Я в камере № 54.

Источник: А.В. Ливеровский. Последние часы Временного правительства*).
Дневник министра путей сообщения

*) Эта историческая публикация малоизвестна широким читательским кругам “Правды”. Ее тема точно определена в заголовке. Автор дневника — А.В. Ливеровский — министр путей сообщения в последнем буржуазном правительстве России. Он по часам и минутам создал своеобразную летопись агонии Временного правительства. Ливеровский успел даже записать, когда оно испустило свой последний вздох. Прочитав мнение одного из последних министров Временного правительства с той, другой стороны баррикады, читатель еще раз убедится, насколько страна созрела для социалистической революции, насколько гениально выбрал В.И. Ленин момент для восстания. Сегодня, спустя 91 год, в печати и на телевидении масса искажений, путаницы и откровенной лжи об Октябре 1917 года. Нынешним, XXI века, буржуазным демократам, либералам и эсерам всех мастей не грех трезво взглянуть на проделки и полную беспомощность своих дальних идейных “предков”, ознакомившись с дневником Ливеровского. Сами министры тогда признавали: “Все от нас откололись. Не должны ли мы сдать власть?” Этот дневник-документ был опубликован в 1960 году в журнале “Исторический архив” № 6. Вступительную статью к публикации написал академик И.И. Минц. Он же указал, что дневник А.В. Ливеровского подготовлен к печати Б.В. Тетериным. Евгений Спехов. (Газета «Правда»). Сказано конечно неплохо, а почему ни слова о коммунистах, "сумевших выбрать удачный момент и захватить власть", так ПОЗОРНО ПРОСРАВШИХ ЭТУ ВЛАСТЬ в 1991 году, позволивших разрушить СССР, открыто сжигать свои партийные билеты у всех на глазах и помещать потом такие ОПУСЫ в интернете...

Указатель имён

Ананьев — в 1917 г. начальник инженерного училища в Петрограде.
Антонов (Овсеенко) В.А. — член Петроградского Военно-революционного комитета.
Багратуни Я.Г. — генерал, в 1917 г. начальник штаба Петроградского военного округа.
Бернацкий М.В. — министр финансов последнего состава Временного правительства; после Октябрьской революции белоэмигрант.
Борисов — генерал, накануне Октябрьской революции — исполняющий обязанности генерального комиссара Черноморского флота.
Вердеревский Д.Н. — контр-адмирал царского флота; в составе Директории (август 1917 г.) — военный министр; в последнем составе Временного правительства министерской должности не занимал; после Октябрьской революции — белоэмигрант.
Гвоздев К.А. — меньшевик, министр труда в последнем составе Временного правительства.
Гоц А.Р. — в 1917 г. один из лидеров правых эсеров.
Данилевич — поручик, накануне Октябрьской революции служил в охране Зимнего дворца.
Духонин Н.Н. — генерал, при Временном правительстве — начальник штаба верховного главнокомандующего.
Карташев А.В. — кадет. В 1917 г. — обер-прокурор Синода, министр исповеданий в последнем составе Временного правительства.
Керенский А.Ф. — эсер. Возглавлял несколько составов Временного правительства. Бежал за границу, активный участник борьбы против Советской власти, жил в США. (Умер в 1970 году в Нью-Йорке. — Ред.).
Кишкин Н.М. — один из лидеров кадетов, накануне Октябрьской революции — “диктатор” Петрограда с чрезвычайными полномочиями.
Климов — журналист, печатался в 1917 г. в правобуржуазной прессе.
Козьмин А.И. — эсер. В 1917 г. помощник командующего войсками Петроградского военного округа.
Коновалов А.И. — лидер партии прогрессистов; в последнем составе правительства Керенского — заместитель министра-председателя; после Октябрьской революции — белоэмигрант.
Константинов — товарищ министра путей сообщения в последнем составе Временного правительства.
Краковецкий А.А. — эсер, помощник командующего войсками Петроградского военного округа.
Ландсберг — инженер-железнодорожник, специалист по эксплуатации железнодорожного транспорта; после Октябрьской революции — эмигрант.
Левицкий Б.А. — генерал, накануне Октябрьской революции работал в штабе Петроградского военного округа.
Ливеровский А.В. — министр путей сообщения в последнем составе Временного правительства.
Малянтович П.Н. — министр юстиции в последнем составе правительства Керенского.
Маниковский А.А. — генерал. В 1917 г. — товарищ военного министра; после Октябрьской революции работал в учреждениях Красной Армии.
Маслов С.Л. — в 1917 г. — министр земледелия Временного правительства; после Октябрьской революции — сотрудник советских хозяйственных и научных учреждений.
Менжинский В.Р. — большевик, участник Октябрьской революции, первый нарком финансов Советского правительства.
Никитин А.М. — меньшевик, министр почт и телеграфов в последнем составе Временного правительства.
Пальчинский П.И. — накануне Октябрьской революции — помощник “диктатора” Петрограда Н. М. Кишкина.
Полковников Г.П. — полковник; накануне Октябрьской революции — командующий войсками Петроградского военного округа.
Прокопович С.Н. — экономист; в 1917 г. — министр продовольствия в правительстве Керенского; после Октябрьской революции — белоэмигрант.
Роговский — комиссар Временного правительства.
Руднев — городской голова Москвы.
Рутенберг П.М. — помощник “диктатора” Петрограда Н. М. Кишкина.
Савин Н.П. — заместитель председателя Главного экономического комитета при последнем составе Временного правительства.
Свечин — генерал, накануне Октябрьской революции — командующий одной из частей Петроградского военного округа.
Смирнов С.А. — председатель Московского военно-промышленного комитета, фабрикант и заводчик; в последнем составе Временного правительства — государственный контролер.
Солдатенков — при Временном правительстве — чиновник Министерства иностранных дел по особым поручениям.
Станкевич В.Б. — комиссар Временного правительства при Ставке; перед приездом в Петроград накануне Октябрьской революции находился на Северном фронте.
Терещенко М.И. — крупный сахарозаводчик; в составе Временного правительства был сначала министром финансов, а с мая 1917 г. после отставки Милюкова — министр иностранных дел.
Третьяков С.Н. — председатель Экономического совета при последнем составе Временного правительства.
Туманов — офицер штаба Петроградского военного округа.
Тухин — начальник одного из управлений Министерства путей сообщения Временного правительства.
Хрущов А.Г. — кадет, в октябре 1917 г. — представитель Министерства финансов в Главном экономическом комитете.
Шер В.В. — подпоручик, накануне Октябрьской революции служил в Политическом управлении Военного министерства.
Ливеровский А. В. [Показания] // Вопросы истории. - 1988. - № 7. - С. 93-99.


БЕЛЫЕ В ЧЕЧНЕ

Покорение Чечни Вооруженными Силами Юга России в марте - апреле 1919 г.

Мало кто до сих пор знает о том, что силы генерал-лейтенанта А.И. Деникина в марте-апреле 1919 г. провели маленькую победоносную кавказскую войну в Чечне, поскольку большевики обещанием предоставить чеченцам независимость переманили их на свою сторону. Эта кампания была спровоцирована большевиками, рассчитывавшими на то, что чеченцы нанесут смертельный удар в спину Белой армии. К тому времени большевики привлекли большую часть чеченцев на свою сторону проведением политики геноцида в отношении терского казачества, передачей значительной территории Терского войска горцам и обещанием предоставить независимость. Удивительно, но факт: большевики и чеченцы в своей неистовой злобе к казакам забыли о том, что у них, в принципе, разная идеология. Если первые кичились своим отрицанием Бога, то вторые, наоборот, всячески пытались выставить свою религиозность напоказ. Интересно, что "религиозные" чеченцы пошли тогда на союз с большевиками, проповедовавшими богоборческую, сатанинскую идеологию. Что называется, "хоть с чертом, но против казаков и белых", а главное, религия оправдает их насилия над "неверными".
Задача покорения Чечни, поставленная Деникиным, представлялась почти невыполнимой. Деникин не мог снять войска с фронта. Донским казакам, из последних сил сдерживавшим напор красных под Новочеркасском, требовалась неотложная помощь. С Царицынского направления снять также было нечего: там требовались подкрепления для окончательного разгрома сил красных, отходящих с Кавказа на Астрахань. Бросить же Чечню в том состоянии, в котором она находилась, означало оставить у себя в тылу опасный очаг нестабильности и большевизма. В этом случае терские казаки отказались бы покидать родные станицы и идти на войну против большевиков за пределы Терской области, мотивируя это потребностью защитить свои дома и семьи. В то время все, кто мог держать в руках оружие, день и ночь охраняли свои станицы, так как все поселения терцев подверглись налетам чеченцев. Некоторые из станиц, например, Кахауровская, были сожжены, а их жители перебиты.
Генерал-майор Даниил Павлович Драценко, назначенный во главе войск для подавления Чечни, проанализировав сложившуюся ситуацию, пришел к выводу, что операции против горцев должны носить иной характер, чем те, которые осуществлялись в обычном сражении.
В то время горское население Чечни превышало 200 тысяч человек. Исходя из мобилизационных возможностей, чеченцы могли выставить против Драценко 20-тысячную армию.
Участник операции по подчинению Чечни полковник Писарев рисует психологический портрет чеченцев, который и сегодня почти не изменился: "Будучи одарены богатым воображением, как большинство восточных народов, чеченцы впечатлительны, отсюда - малейший успех на их стороне окрыляет их надежды, но и сильный удар по этому воображению мог привести к скорым и положительным результатам. Их положительные черты - храбрость и выносливость, отрицательные - коварство, вороватость, идеал чеченца - грабеж и они действительно были поставщиками самых значительных кавказских разбойников, горцы консервативны, у них до последних дней существовала кровная месть; религиозный культ доведен до высокой степени и у некоторых переходит в состояние фанатизма".
В период гражданской войны помощь сепаратистам шла из Москвы от большевиков, а теперь от чеченских общин российских городов. Схожесть сегодняшней ситуации в Чечне с той, которая сложилась там к весне 1919 г., наблюдалась в том, что Грузия и Азербайджан, а также Турция поддерживали чеченский сепаратизм. Это было во многом обусловлено тем, что вожди Белого движения не признавали новых государственных образований на территории бывшей Российской империи, выступая с лозунгом "За единую, неделимую Россию!" Турецкий лидер Кемаль, в обмен на помощь из Москвы для его борьбы против войск Антанты, осуществлял переброску оружия и всего необходимого в Грузию и Азербайджан, а оттуда - в Чечню. С началом активных боевых действий, сепаратистское Горское правительство Коцева перебралось в Грузию, откуда продолжало свою деятельность.
Накануне начала операции Драценко против Чечни, белогвардейцы наблюдали приезд в соседний аул Алхан-Юрт Гикало: "На площади аула были видны красные и зеленые флаги, и собравшаяся громадная толпа чеченцев. Этот случай - весьма показательный, он характеризует чеченцев не только как добрых мусульман, глубоко чтущих истины Корана, но и способных митинговать под красными флагами и слушать речи представителя безбожного Интернационала".
Действия Драценко были направлены на то, чтобы подготовить войска для предстоящей карательной экспедиции: "Она ставила целью показать чеченцам нашу силу, и разрушением нескольких аулов доказать им, что с ними не шутят, а говорят языком железной действительности".
Драценко учитывал опыт Кавказской войны и поэтому отказался от проведения длительных экспедиций, помня печальный опыт разгрома еще в прошлом веке тех войсковых колонн, которые удалялись от своих баз на большие расстояния. В итоге, он остановился на следующей тактике: не распыляя сил, короткими сильными ударами атаковать сначала один аул, потом другой, после чего возвращаться на базу и пытаться через переговоры добиться желаемых результатов, угрожая, в случае отказа чеченцев, уничтожать аул за аулом. Драценко отказался от обычных войсковых операций еще и потому, что "здесь трудно было полагаться и на такой верный фактор победы, как число штыков, количество и калибр артиллерии, ибо и в данном случае, живая сила и техническое могущество отряда были направлены в пустое пространство". По мнению Драценко, "при наличии даже сильнейшего отряда, превосходящего наши силы в несколько раз, правильная операция по всем методам современной тактики, в лучшем случае, могла привести к затяжной войне, которая могла только ожесточить чеченцев. Вторжение наших войск в саму Чечню, оставляя целыми взятые аулы, было бы равносильно удару бича в пространство". Поэтому Драценко сразу отказался от занятия аулов - он решил просто сравнять с землей бандитские гнезда. Перспектива потерять "отеческий дом", как знал Драценко, приводила горцев в шоковое состояние и лишала воли к дальнейшему сопротивлению. О чеченцах и горцах вообще у Драценко к началу спецоперации сложился следующий главный вывод: "Горцы, как и все восточные народы, презирают слабость и глубоко уважают силу. Малейшие проявления слабости в их глазах могут испортить все планы, хотя бы и проводимые в их пользу. Излишняя строгость никогда не повредит и не сделает курда, чеченца Вашим врагом, наоборот, она возвысит Вас в его глазах и, при известной тактичности, может привязать его к Вам и сделать верным и преданным человеком". Казалось бы, уничтожение целых аулов - очень жестокое решение. Но оно оказывается бесконечно гуманным по сравнению с другими планами, например, по сравнению с сегодняшней "контртеррористической операцией".
К 20-м числам марта 1919 г. Драценко сосредоточил ударную группу войск, состоящую из 4 тысяч человек (более 3 тысяч - кавалеристы, остальные пехотинцы) при 12 орудиях и 50 пулеметах.
Объектом первой атаки стал Алхан-Юрт. Оборона аула, по данным участников операции, была великолепно выстроена. Впереди аула, представляющего собой треугольник, на 1,5 - 2 километра была вынесена 1-я линия обороны; 2-я линия обороны располагалась на окраине Алхан-Юрта. Первая и главная линия представляла собой сильно разомкнутую и отлично примененную к местности цепочку хорошо замаскированных постов.
На рассвете пластуны начали наступление. Они сразу встретили яростное сопротивление. Участники этого боя со стороны белых свидетельствовали: "На поле -никаких ясно видимых, демонстрирующих позицию, чеченцев: какие-то окопы, линия проволоки, какое-либо движение - все это отсутствовало. Вскоре казаки стали нести тяжелые потери. Пластуны теперь передвигались по одному, быстрыми короткими перебежками, прячась от пуль там, где это было возможно.
Чтобы одновременно накрыть огнем все пространство, откуда велся огонь, требовалось орудий в 3 - 4 раза больше имевшегося количества, чем в отряде Драценко. Артиллерия не могла стрелять точно опять-таки по причине невозможности ясно определить позиции врага. На вопросы артиллеристов, откуда ведется огонь, пластуны отвечали: "со всех сторон"... В этих условиях командовавший артиллерией отряда полковник Долгонов, нашел выход в том, что "смассировал" артиллерийский огонь последовательно то на одном, то на другом участке наступления батальонов. Это решение спасло большое количество жизней казаков. Таким образом, удалось сломить сопротивление врага. Первая линия обороны чеченцев была прорвана и уничтожена.
После этого пластуны атаковали сам аул. "Ворвавшимся в аул пластунам приказано было зажигать все, что могло гореть - линия пожара должна была служить артиллерии указанием места нахождения наших цепей". Сопротивление казаки встречали очаговое, так как меткий артиллерийский огонь подавил оборону противника. Однако местами сопротивление было ожесточенным. На окраине аула многократно закипали короткие рукопашные схватки. Здесь отдельные чеченцы с криком "Аллах акбар!" бросались с шашками и кинжалами в руках на целые группы пластунов. Казаки, обозленные потерями, просто поднимали их на штыках винтовок, уничтожая без пощады.
По свидетельству очевидцев взятия Алхан-Юрта, "вся северо-восточная часть аула представляла сплошное море огня". Артиллерия добивала отходящих вглубь аула чеченцев. Терцы-пластуны достигли южной окраины Алхан-Юрта. где были отдельные сакли посреди поля у обрыва. В одной из них засела группа чеченцев с пулеметом и препятствовала прорыву терцев в аул. Стрельба с дальней дистанции по маленькой сакле была безрезультатной, поэтому одно орудие было вывезено на прямую наводку по сакле. Командир орудия смелым маневром выехал на открытую позицию в 500 метрах от врага. Такого рода "психическая атака" ошеломила чеченцев. На их глазах орудие спокойно подъехало, стало на позицию и открыло огонь. Только тогда чеченцы опомнились, начали пулеметную стрельбу по орудию, но было поздно. Прямым попаданием снаряда сакля была разворочена. Терцы с криком "ура!" ворвались в аул, сметая последние очаги сопротивления. Командиры батальонов не рисковали напрасно жизнями своих подчиненных: встретив сопротивление в ауле из той или другой сакли, они передавали ее координаты артиллерии, которая беспощадно уничтожала целые дома вместе с их защитниками. Пленных не брали.
К вечеру того же дня весь Алхан-Юрт был в руках белогвардейцев. По приказу Драценко, было выпущено нескольких чеченцев, удиравших из аула, чтобы было кому рассказать о печальной судьбе упорствующих и тем самым нанести "психологический удар". "Аул весь был предан огню и горел всю ночь и следующий день, освещая ночью далеко равнину Чечни, напоминая непокорным, что их ожидает".
На следующий день, рано утром, отряд провел демонстративную психическую атаку на соседний аул Валерик. Артиллерия вновь заняла господствующие высоты, но в бой не вступала. Пластунские батальоны шли в бой шеренгами, как на параде. Лишь с дистанции в 200 метров по ним был открыт огонь, который был во много раз слабее, чем во время атаки Алхан-Юрта. Оказалось, что Валерик оборонялся лишь немногочисленными добровольцами из числа его жителей, так как большая часть населения было против этого и ушла. Казаки быстро ворвались в аул, поджигая все, что могло гореть. К полудню с Валериком было покончено. После этого был недельный перерыв в боевых действиях, поскольку между командованием Добровольческой армии и чеченскими представителями начались переговоры. Инициатива переговоров на этот раз исходила от чеченцев.
В Грозном 29 марта 1919 г. был открыт "Съезд Чеченского народа", к которому обратился сам Деникин и призвал чеченцев подчиниться власти белогвардейцев, выдать красных комиссаров и наиболее одиозных лидеров бандитов. Выдаче подлежала также имеющаяся кое-где артиллерия и пулеметы. Все награбленное красными должно было быть возвращено терцам. При соблюдении этих условий чеченцам было обещано оставить в живых авторитетных лидеров, захваченных в плен - Сугаиб-муллу и Ибрагим-ходжу.
Все требования белогвардейского командования, поставленные перед "Съездом Чеченского народа", были выполнены. Представители аулов Мискер-Юрт, Герем-чук, Белгатой, Новые Атаги, Дуба-Юрт, приехавшие на съезд, организовали из своих жителей Чеченский конный полк в составе белых войск. Впоследствии полк был развернут в дивизию, которая сражалась в составе Кавказской армии против красных и махновцев.
Несмотря на успех названных переговоров, значительная часть Чечни отказалась признать требования Деникина. Наибольшую враждебность проявляли аулы Цацен-Юрт и Гудермес. Против них требовалось проведение карательной экспедиции. По данным контрразведки, жители аулов к югу от Алхан-Юрта и Валерика были сильно подавлены разгромом, который учинил им Драценко, и заняли выжидательную позицию.
В начале апреля 1919 г. отряд Драценко выступил против Цацен-Юрта. В распоряжении Драценко тогда оставалось лишь 3 артиллерийские батареи общей численностью 7 орудий, что было почти в два раза меньше, чем при проведении штурма Алхан-Юрта.
Аул представлял собой четырехугольник, три стороны которого были прикрыты огромным кукурузным полем, и лишь с одной стороны к нему примыкал луг. Чеченцы хотели повторить здесь оборону Алхан-Юрта, считая местность под Цацен-Юртом очень удобной для отражения атаки "белых гяуров". Нанесением тяжелых потерь штурмующим планировалось вынудить их отказаться от дальнейших операций. Чеченцы не учли того, что отряд Драценко не пойдет через кукурузу напролом, а, скрытно выдвинувшись лесом, на три километра не доходящим до Цацен-Юрта, двинется по лугу.
Если под Алхан-Юртом чеченские позиции были скрыты от глаз наступающих, то здесь их окопы были хорошо видны на открытом лугу. В течение получаса первая линия обороны аула была сметена орудийным огнем. Особенно хорошо действовала гаубичная батарея, каждый из снарядов которой разносил вдребезги целые окопы врага вместе с находящимися в них защитниками. В итоге цепи пластунов встретили очень слабое сопротивление. Там же, откуда шел особенно сильный огонь, командиры останавливали казаков. Артиллерия быстро уничтожала сопротивляющихся. Казаки успешно овладели первой линией обороны противника и продолжали наступление на аул, уже не встречая сопротивления. Жители не успели оставить аул - по нему бродил скот, из труб шел дым. Драценко заявил, что он не остановится перед уничтожением аула вместе с его жителями в случае дальнейшего сопротивления. В это время артиллерийские батареи были передвинуты поближе к аулу, чтобы чеченцы почувствовали то, что Драценко готов довести дело до полного разгрома Цацен-Юрта.
В 100 метрах от аула Драценко остановил наступление - горцы выслали делегатов, выражая полную покорность. Драценко запретил входить в аул и что-либо уничтожать там. Вскоре отряд, соблюдая все меры предосторожности, отошел в Грозный.
После этого несколько дней шли переговоры с аулом Гудермес. Его жители переговоры затягивали, выигрывая время для укрепления обороны аула. Поняв это, Драценко в апреле, на Страстной неделе, организовал карательную операцию против Гудермеса. Выступив из Грозного, отряд на следующий день появился у Гудермеса, пройдя развалины станицы Кахауровской. Тем самым, белогвардейское командование провело "наглядную агитацию" для мятежников.
Гудермес был самым большим и самым богатым из всех аулов, которые штурмовал отряд Драценко. К западу от Гудермеса, рядом с ним, находилась господствующая высота, с которой простреливались все подступы к аулу. На ней были оборудованы окопы чеченцев. Река Сунжа, преграждавшая путь к аулу, в это время вышла из берегов, превратившись в бурный поток, создававший естественную труднопроходимую преграду.
Когда пластуны подошли на километровую дистанцию, по ним с высоты был открыт огонь. Одновременно по высоте открыла уничтожающий огонь артиллерия. Он был так меток, что вскоре чеченцы покинули окопы и рассыпались по высоте, надеясь, что теперь огонь артиллерии их не достанет. Под прикрытием орудийных залпов казаки подошли к высоте и выкосили до последнего человека оборонявшихся там чеченцев. В тот самый момент, когда одна часть пластунов заняла высоту, другая их часть ворвалась на окраину аула и подожгла его. Как только это произошло, оборонявшиеся подняли на шестах белые тряпки. Как оказалось, теперь горцы были согласны на все условия Драценко и умоляли об одном: "не жечь аула".
Терские казаки, говорившие о Гудермесе как о чем-то страшном, ожидая в нем самого кровопролитного боя, увидели, что вышло все наоборот: потери при его взятии были наименьшими по сравнению с боевыми операциями в предшествующих аулах. На другой день отряд вернулся в Грозный. Этой операцией завершилось умиротворение Чечни, которая склонилась перед малоизвестным генералом Драценко всего за 18 дней, и это с учетом того, что половина данного времени ушла на переговоры.
Подводя итоги спецоперации марта-апреля 1919 г. в Чечне, белогвардейское командование отмечало: "Если припомнить детали боев с чеченцами, то и в данном случае чеченцы проявили дух своих предков. Алхан-Юрт стал нам дорого, но несоразмеримо он стал дороже чеченцам, в этом и заключается секрет дальнейших успехов. Алхан-Юрт сильно ударил по воображению чеченцев; они на собственной шкуре испытали ударную силу Добрармии; они убедились, что вожди армии не остановятся перед самыми крайними мерами. Мы видим, как в каждой последующей операции сила их сопротивления падает".
Кроме того, большую роль в быстрой победе белогвардейцев над Чечней сыграла разумная дипломатия Драценко, в результате чего многие аулы отказались выступить на помощь тем чеченским селениям, которые испытали на себе действие карательной экспедиции. Обычно в таких случаях ставка делалась на тейповую разобщенность чеченцев.
Секрет победы Драценко заключается и в том, что он, вырабатывая план операции против Чечни, учитывал исторические примеры ведения боевых действий, как Кавказской войны, так и свой собственный боевой опыт борьбы против курдов в Иране. Кроме того, он хорошо изучил психологию восточных народов, к которым он относил и чеченцев, и понял, что они, будучи более обращены к вере в сверхъестественное и силу Бога и находясь "ближе к природе", на более низкой стадии развития, склонны больше бессознательно подчиняться силе воображения и даже инстинктов. Основываясь на этом, Драценко во многом и сделал ставку на применение "шайтан арбы" или "дьявольской колесницы", как называли артиллерию курды и чеченцы.
Кроме того, удержанию в повиновении подчинившихся белогвардейскому командованию аулов способствовало и то, что Драценко брал с каждого чеченского населенного пункта заложников.
Если проанализировать боевые действия против Чечни XIX - XX вв., то мы видим, что горцы около 40 лет успешно боролись против значительно превосходящих их сил царской армии, нанеся им огромные потери. Пять лет потребовалось красной армии для покорения Чечни в 1920-х гг. С переменным успехом продолжается антитеррористическая операция сегодня. В сравнении со всеми этими боевыми операциями, действия Драценко были выполнены просто блестяще - достигнутые результаты говорят сами за себя. Успеху Драценко сопутствовала и его особая политика: беспощадно расправляться с закоренелыми бандитами, но щадить "колеблющихся духом".
История не приемлет сослагательного наклонения, но если бы белогвардейское командование действовало весной 1919г. так, как делают это сегодня федеральные силы, то и всей мощи Добровольческой армии не хватило бы для покорения Чечни.
При подготовке данной статьи автор задействовал личные документы полковника Писарева, хранящиеся в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ). Ф. 5881. Оп. 2. Д. 567. Лл. 3 - 16.

Сергей Балмасов
Источник: Журнал "Посев" N 3, 2003 г. С. 32 - 35.



Глава 124. СЛОВО АДВОКАТУ БОЛЬШЕВИКОВ

    Ю.И. Семёнов в своей работе "Белое дело против красного дела" опубликованной в журнале "Коммунист", 1996, №3, с. 102-116. (Авторское название статьи: "Что он сделал? Кто он и откуда?") пишет

    В 1923 г. поэт Николай Полетаев написал стихотворение, которое начиналось так:

            "Портретов Ленина не видно:
            Похожих не было и нет.
            Века уж нарисуют, видно,
            Недорисованный портрет."

    После смерти В.И. Ленина этот портрет постоянной дорисовывался. По указаниям свыше был создан его официальный образ, который все были обязаны принять к сведению. Ленина превратили в икону, на которую надлежало молиться. И делалось это, отнюдь, не из искреннего почтения к Ленину. После его смерти быстрыми темпами шёл процесс перерождения общества и партии. Вместо социализма, о котором мечтал Ленин, возникло новое классовое общества, в котором незначительное меньшинство эксплуатировало большинство населения. Этот особый строй общества, основанный на общеклассовой собственности, выступавшей в форме государственной, можно был бы назвать ПОЛИТАРИЗМОМ (от греч. полития - государство). Характерным для политаризма было совпадение господствующего эксплуататорского класса с составом государственного аппарата, который включал в себя и партийный аппарат.

    Стремясь замаскировать эксплуататорскую сущность этого строя, выдать его за социализм, представители господствующего класса - политаристы обращались к авторитету Ленина. Ссылками на Ленина они обосновывали все свои дела, включая самые гнусные. И когда люди в какой-то степени начали осознавать, что наши порядки далеко не таковы, как их хотят представить, это отразилось и на их отношении к Ленину.

    Когда-то для подавляющего большинства народа имя Ленина было действительно свято, причём вовсе не в результате официальной пропаганды, а иногда даже вопреки ей. Имя Ленина нередко было знаменем оппозиции против существующего режима. Но бесконечные славословия со стороны власть имущих сделали своё дело. Где-то с конца 60-х годов стали не просто появляться, но получили широкое хождение анекдоты о Ленине.

    Всё это в какой-то степени подготовило сочувственное восприятие частью общества того портрета Ленина, который стал навязываться "демократической" печатью, начиная с последних лет перестройки и кончая сегодняшним днем. Люди, именующие себя демократами, в большинстве своём к настоящему времени стали врагами демократии. Их цель - вовсе не демократия, а утверждение капитализм любой ценой, включая и установление авторитарного и даже тоталитарного политического режима. Ведь недаром же они прославляют таких кровавых диктаторов, как Франко и Пиночет. Поэтому я предпочитаю называть их буржуафилами (от греч. фил - любить). В писаниях буржуафилов Ленин выступал как исчадие ада, как гнусный злодей, погубивший Россию. Вначале появились статьи, затем брошюры, наконец, книги.
      
    Апогеем стал выход в свет двухтомной монографии Д. Волкогонова "Ленин. Политический портрет". Особенностью этой работы является претензия на научность. Автор выдавал себя за ученого, за исследователя. Внешне это выглядело убедительно. Д. Волкогонов обладал набором академических регалий. Он - доктор исторических наук и доктор философских наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук, автор 30 книг, 500 статей. Поэтому к книге следует присмотреться более внимательно, чем к работам различного рода явных дилетантов.

    Автор внешне подкупает своей искренностью. Он начинает с признания, что был убежденным марксистом, даже более того - сталинистом. Но будучи допущенным в закрытые архивы ЦК КПСС, НКВД-КГБ и другие фонды специального хранения он в результате знакомства с огромным количеством ранее неизвестных ему документов резко изменил свою точку зрения на Марксизм и на Ленина: из марксиста превратился в антимарксиста. Знакомство с его книгой свидетельствует, что всё это чистой воды ложь. Никаких новых материалов, которые бы сделали необходимым радикальный пересмотр взглядов на Ленина, автор не приводит. И понятно почему - их просто не существует. Все приводимые им ранее неопубликованные документы позволяют лишь уточнить некоторые детали, добавляют отдельные, чаще всего довольно незначительные штрихи, но никак не более. Все основное о Ленине давно уже опубликовано и известно исследователям. Другое дело, что некоторые моменты его деятельности в нашей литературе совершенно не освещались.

    "Демократическая", т.е. буржуафильская печать, печать без конца именует сейчас Ленина государственным преступником. В чем дело? Появились новые документы? Нет, конечно. Речь идет о том, что всем хорошо известно и никогда никем не скрывалось. Ленин и его партия путём вооруженного восстания захватили власть. По законам любой страны это государственное преступление. С формально-юридической точки зрения Ленин действительно государственный преступник. С такой точки зрения государственным преступником является и Б.Н. Ельцин, совершивший 21 сентября 1993 г. государственный переворот, разогнавший парламент и растоптавший конституцию страны. Таким образом, дело не в новых фактах, а в истолковании и оценке давно известных событий. Раньше Ленину захват власти ставился в заслугу, теперь объявляется преступлением. Только и всего.

    Таким образом, и в книге Д. Волкогонова, и в других появившихся в последние годы работах даётся вовсе не новый материал, а иное истолкование этого материала. Причем совершенно не новое. Ведь это только в нашей стране долгое время печатались лишь такие работы, в которых Ленин, как правило, безудержно восхвалялся. В странах капиталистических дело обстояло иначе. Там выходили и довольно объективные исследования, и масса книг, в которых Ленина поносили. Последнее особенно относится к белоэмигрантской литературе. И понять этих людей можно. В результате революции они потеряли буквально все свое состояние, лишились родины. Отсюда и злоба, которая буквально пронизывает многие их произведения.

    И в книге Д. Волкогонова мы не находим буквально ничего, чего не было бы в выходившей за рубежом антиленинской и антибольшевистской литературе. Причем тут ссылка на новые материалы? А при том, что автору нужно как-то оправдаться, объяснить свой переход на новые позиции, диаметрально противоположные тем, которые он защищал ранее. Дескать, ранее он добросовестно заблуждался, а теперь наконец-то пришёл к истине. Но если человек пришёл к истине, то лгать-то зачем. А книга Д. Волкогонова лжива от начала до конца. С лжи он начинает, ложью и заканчивает. Таким образом, дело не в поисках истины. А в чем же тогда?

    Д. Волкогонов, несмотря на массу званий, никогда не был учёным. Среди его многочисленных сочинений нет ни одного, которое даже с большой натяжкой могло бы быть названо научным трудом. Он всегда в своих работах занимался угождение властям, всегда, пользуясь, красочным выражением одного из персонажей повести А.И. Солженицына, "заказ собачий выполнял". И в награду за это имел весьма приличное корыто. Он был, как говорил про подобного рода людей Ленин, "дипломированным лакеем". И таким он остался. Просто переменились хозяева. Прежние хозяева требовали восхвалять Ленина, новые - обливать его грязью. И он это охотно делал во имя того же самого корыта.

    Суть концепции Волкогонова коротко изложена в аннотации: "В ХХ веке все главные беды России исходят от Ленина и созданной им организации, с предельно жестокой философией." Таким образом получается, что если бы не было Ленина, не была бы создана большевистская партия и не было бы никакой революции. Другие обличители Ленина говорят об этом совершенно прямо. Именно деятельность Ленина вызвала в России революцию. Не было бы его, история страны пошла бы совсем по-другому. Так что всё дело - в злой воле Ленина. Всё это нельзя охарактеризовать иначе, как чистейшей воды ахинею, не имеющую никаких точек соприкосновения с наукой.

    Да и не нужно быть учёным, чтобы понять: не Ленин вызвал к жизни революцию, а, наоборот, революция породила Ленина. Далёкий от науки замечательный русской поэт Сергей Есенин, поставив в своём стихотворении о Ленине вопрос:"

            "Россия -
            Страшный, чудный звон.
            В деревьях березь,
            в цветь подснежник.
            Откуда закатился он,
            Тебя встревоживший мятежник?"

искал ответ на него в особенностях не столько личности этого человека, сколько российской истории:

            "Была пора жестоких лет,
            Нас пестовали злые лапы
            На поприще жестоких бед
            Цвели имперские сатрапы.
            Монархия! Зловещий смрад!
            Веками шли пиры за пиром,
            И продал власть аристократ
            Промышленникам и банкирам
            Народ стонал, и в эту жуть
            Страна ждала кого-нибудь.
            И он пришёл
            Он мощным словом
            Повёл нас всех к истокам новым...
            И мы пошли под визг метели,
            Куда глаза его глядели:
            Пошли туда, где видел он
            Освобожденье всех племён..."

    Вряд ли кто сможет упрекнуть Есенина в том, что всё это он писал, чтобы угодить властям. На это поэт был органически неспособен.

    Есенин всё это писал о революции, когда она уже свершилась. Но о том, что она надвигается, говорили и писали, начиная с 60-х годов ХIХ в. все дальновидные люди. Они по-разному относились к ней: одни с нетерпением ждали, другие страшились, но все были едины в одном - революция в России неизбежна. Грядущую гибель старой, императорской России предсказывали не только политики, но и многие поэты: Владимир Соловьев, Валерий Брюсов, Максимилиан Волошин, Александр Блок.

    В России на рубеже веков скопилось множество реальных проблем, которые могла решить только революция. И в ней вызрела сила, способные разрушить старые порядки. Этой силой был народ: рабочие и крестьяне. Сейчас в буржуафильской и националистической печати без конца говорят о том, как счастливо и зажиточно жилось людям в старой России. Кому-то, конечно. Но только не народу. Достаточно вспомнить некрасовские строки:

            " ...Родная земля!
            Назови мне такую обитель,
            Я такого угла не видал,
            Где бы сеятель твой и хранитель,
            Где бы русский мужик не стонал?"

    И русские крестьяне бедствовали и голодали не только в XIX, но в начале XX в. Всё это как-то не вяжется с утверждениями "демократических" публицистов, что Россия в старое время кормила Европу. При этом молчаливо подразумевалось, что если она кормила всю Европу, то уж сама-то, конечно, ела "от пуза". Насчет кормления всей Европы сказано, разумеется, для красного словца. Хлеб вывозился Россией только в некоторые европейские страны, да и потреблении последних он нигде не составлял слишком большой доли. Правда лишь то, что хлеб Россия действительно вывозила. Но не за счет его избытка в стране. Просто стране больше нечего было вывозить. А оплачивать импорт было надо. И этот экспорт хлеба производился за счет голодания крестьян. Его так экономисты тогда и называли: "голодный экспорт". Девизом царских министров было: " недоедим, а вывезем". Но недоедали, конечно, не министры.

    О бедственном положении русских крестьян писали, разумеется, не только поэты. Из огромного числа работ, посвященных положению в русской дореволюционной деревне назову лишь одну. Эта книга А.И. Шингарева, который не был ни большевиком, ни даже эсером, а либералом, противником революции. Называется она "Вымирающая деревня" (1901; 1907) и посвящена двум деревням Воронежской губернии, где автор несколько лет работал врачом.

    "Мне хотелось бы, - писал А.И. Шингарев, - хотя бы фактическим материалом, голосом сухих и мертвых цифр, напомнить о живых и страдающих людях, очертить, в какие невыносимые условия существования поставлены эти люди у себя дома, в своей убогой хате, со своей удручающей темнотой, показать, как гнетуща эта мертвящая действительность их родного села." И описанные им деревни, как признавали все критики, были типичными для Центральной России. "Под покровом долго висевшего на Руси непроницаемого канцелярско-бюрократического "благополучия", - писал автор, - существовали и существуют в империи тысячи им подобным Нееловых, Гореловок, Неурожаек, Голодовок и прочих селений и деревень. Они, очевидно, будут и дальше продолжать свое существование до полного разорения и вымирания." Основной вывод Шингарева: нужно крестьянам дать землю, иначе в ближайшие десятилетия они физически вымрут. Но его призыв к власть имущим остался без ответа. А русские крестьяне вымирать почему-то не захотели. Отсюда и разгромы помещичьих имений и революция.

    Не лучше было в царской России и положении рабочих. На любой протест власти отвечали нагайкой и пулей. Достаточно вспомнить печально знаменитое "Кровавое воскресенье" 9 января 1905 г., когда было убито более тысячи и ранено несколько тысяч рабочих и членов их семей, включая множество детей. Николай II выразил благодарность убийцам. Об этом нужно было бы помнить тем, кто сейчас проливает слезы над печальной участью главного палача и собирается устроить ему торжественные похороны. А в те времена даже люди, которых никак не причислишь к числу революционеров, были настроены иначе. Вот что писал тогда поэт Константин Бальмонт:

            "Но будет, - час расплаты ждёт.
             Кто начал царствовать - Ходынкой,
             Тот кончит - встав на эшафот."

    Когда перед страной встают проблемы и возникают силы, способные сокрушить строй, мешающий их решить, когда начинает разворачиваться мощное движение, появляется нужда в идеологах и вождях и последние с неизбежностью выходят на историческую арену. Так в России появился Ленин и появились большевики. Чтобы встать во главе движения, нужно было лучше других понять, как будут развиваться события. И Ленин, бесспорно, понимал это лучше всех.

    В начале ХХ в., когда в России назревала революция, многие теоретики, в том числе марксистские, рассуждали очень просто. Революция будет буржуазной и никакой другой. В результате её власть перейдёт в руки буржуазии и в стране на многие десятилетия утвердится капиталистическое общество. В общем всё будет точь-в-точь как в Западной Европе. А в дальнейшем, говорили те из них, которые считали себя марксистами, с развитием производительных сил вызреют предпосылки социализма и где-то через сотню-две лет он победит.

    Но в действительности буржуазная революция должна была произойти в России в совершенно иных условия, чем в странах Западной Европы. Она назревала в стране, в которой главным вопросом был земельный, где существовала возможность великой крестьянской войны, в стране, в которой утвердилась машинная индустрия и существовал достаточно мощный рабочий класс, который страдал как от капиталистической эксплуатации, так от сословного неравноправия. И у этого класса была своя политическая партия, имеющая чёткую выработанную программу. Что же касается русской буржуазии, то она панически боялась революции и была совершенно неспособна её возглавить и довести до конца.

    Успешное развитие революции в такой стране с необходимостью предполагало и требовало не только гегемонии рабочего класса, но и прихода его к власти в лице наиболее радикальной его партии. Только переход власти в руки рабочего класса и его партии мог обеспечить полное решение задач буржуазной революции. Это было осознано В.И. Лениным, создавшим теорию перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую, и Л.Д. Троцким, выступившим с концепцией перманентной революции. Между их взглядами существуют определённые различия, но в одном они были едины: революция в России, начавшись как буржуазная, завершится приходом к власти рабочего класса, который, не ограничиваясь решением задач буржуазной революции, поставит вопрос о социалистическом переустройстве общества.

    И это понимали не только сторонники революции, но и наиболее умные и дальновидные защитники существовавшего строя. Бывший министр внутренних дел России П.Н. Дурново в докладной записке царю в феврале 1914 г. писал, что революция в России не ограничится требованием политических перемен: утверждения демократии, ликвидации сословной неравноправности. Она с неизбежностью вторгнется в отношения собственности: крестьяне потребуют помещичью землю, а рабочие - фабрики и заводы. Вначале будет свергнуто самодержавие, а затем отстранены от власти "оппозиционно-интеллигентские партии", которые попытаются сдержать революционный поток. Толчком к революции послужат неудачи в войне с Германией. Всё так и произошло. Единственно, что не предвидел царский министр - появление партии, способной возглавить и организовать бушующие народные массы. Он считал, что результатом революции будет воцарение в России "беспросветной анархии" [Дурново П.Н. Записка // Красная новь. 1922 №6(22)].

    Сейчас в буржуафильской печати принято славить Временное правительство, созданное после победы Февральской революции 1917 г. Договариваются до того, что оно было демократически избранным. Ничего, конечно, подобного. Никто его не избирал. Единственными демократическими органами в России долгое время после февраля были одни лишь советы. Но может быть, именно Временное правительство внедрило и обеспечило демократию, несомненно существовавшую тогда в России после февраля? Тоже ничего подобного. Демократию установил сам народ (определенно НАРОД!!! - Л.С.), свергнувший самодержавие. Что же касается Временного правительства, то оно всеми силами пыталось ограничить и, по возможности, упразднить эту демократию. Но у него ничего не получалось: не хватало силы. Ведь значительная доля власти была в руках советов, которые стояли на страже демократии (стоять на страже можно чего-то существующего, а не того, чего еще в природе нет - Л.С.).

    Русская буржуазия, не говоря уже о русском дворянстве, никогда не была сторонницей демократии. Послефевральская демократия была опасна для господствующих классов. Временное правительство было неспособно с ней покончить. Поэтому ставка была сделана на генералов. В России стали формироваться две основные силы: большевики, опиравшиеся на народ и стремившиеся довести революцию до конца, и генералы, выражавшие интересы буржуазии и помещиков. Целью последних было - потопить революцию в народной крови. Когда корниловский мятеж провалился, сам Корнилов, которого сейчас пытаются изобразить как истинного демократа, сделал вывод из своей неудачи: мы шли к власти, чтобы вешать, а надо было вешать, чтобы прийти к власти. "Вешать!" - таков был девиз генералов.

    Россия тогда стояла перед выбором: либо контрреволюционная диктатура генералов, либо революционная диктатура большевиков, опиравшихся на народ. Третьего не было. Временное правительство было обречено. Обречены были и поддерживавшие его правые эсеры и меньшевики.

    Сколько слез было пролито буржуафилами по поводу разгона Учредительного собрания, каким негодованием они пылали против большевиков, поправших демократию. И самое поразительное, что эти же люди с восторгом приветствовали разгон Б.Н. Ельциным российского парламента и расстрел Белого дома. Никакого нарушения демократии они тут не узрели. Как сообщала печать, самое активное участие в организации расстрела парламента принял Д. Волкогонов, что, конечно же, не помешало ему в книге заклеймить большевиков как антидемократов. А ведь они только разогнали Учредительное собрание. Расстреляли его другие. Белые генералы (??? - Л.С.).

    Большевики не передали власть Учредительному собранию, где преобладала коалиция правых эсеров и меньшевиков, без конца твердивших о демократии. Причин было несколько. И одна из них состояла в том, что правые эсеры и меньшевики не удержали бы власть. Она перешла бы к генералам, и большевикам пришлось бы ее снова отвоёвывать, причём в гораздо худших условиях. И это не досужие предположения.

    Как известно, эсерами и меньшевиками после захвата Самары белочехами было создано правительство, именовавшее себя Комитетом членов Учредительного собрания (Комуч). Его власть распространялась на довольно большую территорию. Пообещав демократию, это правительство вскоре установило режим самой настоящей диктатуры. В последующим Комуч вместе с рядом других белых правительств (сибирским, уральским и т.п.) принял участие в Уфимском совещании, на котором был образован Съезд членов Учредительного собрания и "Временное Всероссийское правительство" ("Уфимская директория"), при котором существовал Совет министров. В ночь на 18 ноября 1918 г. военный министр - адмирал А.В. Колчак (какой военный министр, уважаемый историк? - Л.С.), которого современная буржуафильская печать славит как настоящего демократа, совершил государственный переворот и провозгласил себя "верховным правителем" России. Съезд членов Учредительного собрания был разогнан. Всех их было приказано арестовать. Попавшие в руки колчаковцев члены Учредительного собрания были в одну из тёмных ноябрьский ночей расстреляны или заколоты штыками на берегу Иртыша. Вот такой была демократия по-колчаковски.

    Сколько негодующих слов было сказано в адрес Ленина и большевиков за то, что ими были запрещены буржуазные партии, закрыты буржуазные газеты и введена цензура. И опять-таки это говорилось людьми, которые не только одобрили запрет оппозиционных партий, закрытие неугодных органов печати и введение цензуры в октябре 1993 г., но требовали массовых репрессий и вообще введении в России полного единомыслия, но, конечно, самого "демократического". Теперь обратимся к эпохе гражданской войны и спросим: могли ли большевики легально действовать на территориях, находившихся под властью Колчака, Деникина и т.п., выходили ли там их газеты? Любой "демократ", клеймящий большевиков за антидемократизм, скажет: да как же могли эти правители позволить свободно действовать своим заклятым врагам. Верно, не могли. А с чего же тогда большевики были обязаны представить свободу действий своим противникам, которые вели с ними борьбу на уничтожение? Добавим кстати, что хотя на всех "белых" территориях выходили исключительно лишь антибольшевистские газеты, вся печать, тем не менее, находились там под жесточайшим цензурным контролем.

    Любимая тема "демократической " печати - продразвёрстка. О том, как большевики, возглавляемые Лениным, "грабили" крестьян, написаны вороха бумаг. И ни слова о том, что продразвёрстка была введена еще при царском режиме и практиковалась Временным правительством. При большевиках она действительно приняла более острые формы. Но к тому времени в России бушевала гражданская война. Нужно было кормить армию и города. В условиях полного обесценения денег хлеб можно было взять только силой. Точно также действовали и белые генералы. Почему крестьяне Сибири, которым никак не грозило возвращение помещиков, поднялись против Колчака? Потому что у них отбирали зерно и скот. Отличие между красными и белыми состояло в данном отношении лишь в том, что первые использовали продовольствия для снабжения не только армии, но голодающих городских рабочих и их семей.

    Главное обвинение, выдвигаемое против Ленина и большевиков всеми, включая Д. Волкогонова, - осуществление красного террора. Да, красный террор, бесспорно, имел место. Правда, он не был таким ужасающим , как это теперь рисуют. Ведь даже С.П. Мельгунов, автор книги "Красный террор в России", специально оговорился в предисловии, что не может ручаться за достоверность всех приводимых им сведений. Ну, а что касается материалов созданной Деникиным комиссии по расследованию деяний большевиков, то данное учреждение менее всего было заинтересовано в установлении истины. Её цель - антибольшевистская пропаганда. Кстати сказать, белогвардейские пропагандисты так перестарались с обличением большевистских зверств, что, когда вскрылась лживость многого из сказанного ими, общественное мнение Запада было склонно вообще верить ничему плохому о большевиках. Этим объясняется то недоверие, с которым отнеслись интеллигенты Запада к вестям о сталинских процессах 30-х годов. Они приняли эти сообщения за очередную волну антисоветской пропаганды. К сожалению, на этот раз все, что говорилось, в главном и основном было чистой правдой.

    Так вот, красный террор был, пусть не такой, как его изображают, но был. И прославлять его, тем более поэтизировать, как иной раз у нас делали, ни к чему. Любой террор - страшная вещь. Но ведь, кроме красного, был еще и белый террор, о котором наши буржуафилы стараются ничего не говорить. А он был не только не менее, а гораздо более страшен, чем красный террор. Вот что писал, например, командующий американскими интервенционными войсками в Сибири генерал У. Грэвс: "В Восточной Сибири совершались ужасные убийства, но совершались они не большевиками, как это обычно думали. Я не ошибусь, если скажу, что в Восточной Сибири на каждого человека, убитого большевиками, приходилось 100 чел. убитых антибольшевистскими элементами." [Грэвс У. Американская авантюра в Сибири (1918-1920). М., 1932, с. 80] Рассказал генерал, в частности, и о зверской расправе колчаковцев в ноябре 1918 г. в Омске с членами Учредительного собрания. [Грэвс У. Американская авантюра в Сибири (1918-1920). М., 1932, с. 175-176]

    Хотя у рабочих и крестьян, взявших власть, накипела справедливая злоба против представителей господствующих классов, никаких широких расправ с ними первоначально не было. Благородно обходились победители даже с теми, кто боролся против них с оружием в руках. Как известно, юнкеров, защищавших Зимний, всех отпустили. После разгрома мятежа, поднятого генералом П.Н. Красновым, он был отпущен под честное слово не вести борьбу с революцией, которое, конечно, не сдержал.

    Массовый террор начали не красные, а белые. Во время октябрьских боев в Москве юнкера, обманным путём проникшие в Кремль захватили находившихся там солдат 56-го запасного полка. Им было приказано выстроиться якобы для проверки у памятнику Александру II, а затем по безоружным людям внезапно был открыт пулеметный и ружейный огонь. Было убито около 300 человек. Это произошло 28 октября 1917 г. На следующий день в Петрограде красногвардейцами и революционными солдатами был подавлен мятеж юнкеров. Все захваченные в плен рядовые участники путча в последующем были отпущены на свободу.

    Я уже говорил о лозунге Корнилова: вешать! Когда он бежал из заключения и возглавил Добровольческую армию, то дополнил его приказом: пленных не брать! [Пауль С.М. С Корниловым. // Белое дело. Т.3, Берлин, 1927, с. 67](прочитайте внимательно воспоминания участников выступления Корнилова, чтобы понять, что пленных охранять и кормить было некому и нечем... - Л.С.) И не брали. Добивали даже раненых в госпиталях (о каких госпиталях идет речь, уточните пожалуйста - Л.С.). Таким образом, красный террор возник как ответ на белый. Урок, данный Красновым, пусть не сразу, но был усвоен: врагов на свободу отпускать нельзя.

    Чтобы не быть обвинённым в пристрастности, я в дальнейшем буду использовать свидетельства только из стана белых. Был такой русский литератор - Г.Я. Виллем. После революции он бежал за границу, а затем вернулся, чтобы бороться с большевиками. После поражения деникинщины снова оказался в эмиграции, где написал воспоминания о том, что видел своими глазами в деникинском царстве.

    И вот первое, что он услышал, прибыв в Новороссийск. "Прогнали красных - и сколько же их положили, страсть господня! - и стали свои порядки наводить. Освобождение началось. Сначала матросов постращали <...> выгнали их за мол, заставили канаву для себя выкопать, а потом подведут к краю и из револьверов поодиночке. А потом сейчас в канаву. Так верите ли, как раки они в этой канаве шевелились, пока не засыпали. Да и потом на этом месте вся земля шевелилась: потому не добивали, чтобы другим неповадно было". [Виллиам. Г. Побеждённые. // Архив русской революции. Т. 7-8, М., 1991, с. 208]

    "Вообще отношение к взятым в плен красноармейцам со стороны добровольцев было ужасное... Жестокости иногда допускались такие, что самые заядлые фронтовики говорили о них с краской стыда. Помню, один офицер из отряда Шкуро... даже поперхнулся, когда назвал цифру расстрелянных, безоружных уже противников: - Четыре тысячи!... (Расстреляны какими патронами, если и красные и белые жалуются на нехватку патронов и, тратить их во время боевых действий на военнопленных – БРЕХНЯ!) И добавил вполголоса, чтобы не заметили его колебаний: - О четырех тысячах не пишите... Еще, бог знает, что про нас говорить станут.. И без того, собак вешают за все." [Виллиам. Г. Побеждённые. // Архив русской революции. Т. 7-8, М., 1991, с. 229]

    Хотите полюбоваться на благородного поручика Голицына или столь же благородного корнета Оболенского? Извольте. Вот излияния одного из благородных борцов против красных: "3астукали его на слове "товарищ".... Добились, что он - организатор ихних шаек. Правда, чтобы получить сознание, пришлось его пожарить на вольном духу... Сначала молчал: только скулы ворочаются: ну, потом, само собой сознался, когда пятки у него подрумянились на мангале... Посредине станицы врыли столб; привязали его повыше; обвили вокруг черепа веревку, сквозь веревку просунули кол и - кругообразное движение под конец солдаты отказались крутить; господа офицеры взялись. И вдруг слышим: крак! - черепная коробка хряснула. Зрелище поучительное."[Виллиам. Г. Побеждённые. // Архив русской революции. Т. 7-8, М., 1991, с. 229-230]

     О деникинской контрразведке : "Говорили, что по ночам здесь слышались вопли и стоны; вообще было известно, что то, что творилось в застенках контрразведки Новороссийска, напоминало самые мрачные времена средневековья."[Виллиам. Г. Побеждённые. // Архив русской революции. Т. 7-8, М., 1991, с.223]

    О бескорыстии славных защитников белого дела. Вот перед нами военный комендант станции, бывший полковник гвардии. "Фронт в то самое время замерзал и голодал..,- с негодованием пишет автор, - Не хватало даже снарядов. А комендант со своими сотрудниками везли мануфактуру, парфюмерию, шелковые чулки и перчатки, прицепив к такому поезду какой-нибудь вагон с военным грузом или просто поставив в один из вагонов ящик с шрапнелью, благодаря чему поезд пропускали беспрепятственно, как военный."[Виллиам. Г. Побеждённые. // Архив русской революции. Т. 7-8, М., 1991, с.213-214]... Так вот что, братское сердце: вместо того, чтобы без толку голосить: "жертва германского плена", голоси: "жертва большевистской чрезвычайки". Понятно?! Говори про чрезвычайку, ври, что в голову прилезет и - получай сто целковых - на пропой души".[Виллиам. Г. Побеждённые. // Архив русской революции. Т. 7-8, М., 1991, с.221]

    C мемуарами Г.Я. Виллема вполне согласуются воспоминания другого поборника белого дела - З.Ю. Арбатова, жившего во времена деникинщины в Екатеринославе: "...Контрразведка развивала свою деятельность до безграничного, дикого произвола; тюрьмы были переполнены арестованными, а осевшие в городе казаки (какие казаки, ряженные уголовники, разберитесь сначала, кто это был? - Л.С.) продолжали грабёж... Государственная же стража часто выезжала в ближайшие сёла, вылавливала дезертиров и не являвшихся на объявленную добровольцами мобилизацию. Как-то вернулся из уезда начальник уезда полковник Степанов и, рассказывая журналистам о своей работе в уезде, отрывисто бросил "Шестерых повесил..." Результаты быстро и катастрофически дали себя почувствовать. Негодование крестьян росло с неописуемой быстротой...

    ...В городе контрразведка ввела кошмарную систему "выведения в расход" тех лиц, которые почему-либо ей не нравились, но против которых совершенно не было никакого обвинительного материала. Эти люди исчезали и, когда их трупы попадали к родственникам или иным близким лицам, контрразведка, за которой числился убитый, давала стереотипный ответ: "Убит при попытке к бегству"...

    Жаловаться было некому. Губернатор Щетинин вместе с начальником уезда Степановым, забрав из города всю Государственную стражу, поехал на охоту за живыми людьми в леса Павлоградского уезда ...губернатор со стражей сгонял на опушку леса сотни крестьян, бежавших от мобилизации, и косил их пулеметным огнём." [Арбатов З.Ю. Екатеринослав 1917-22 гг. // Архив русской революции. Т. 1-2, М., 1991, с. 94-96]

    Адвокаты белогвардейцев, пытаясь их оправдать, нередко говорят: белый террор - это просто эксцессы отдельных лиц, обиженных большевиками, а красный - целенаправленная политика большевиков вообще, Ленина в первую очередь. Это - ложь. Выше уже были приведены факты, свидетельствующие, что белый террор свести к эксцессам отдельных участников белого движения невозможно. Но если нужны дополнительные данные, то пожалуйста.

    "Рабочих арестовывать запрещаю, а приказываю расстреливать или вешать" - приказ коменданта Макеевского района (Сибирь).[Государственный переворот адмирала Колчака в Омске 18 ноября 1918 г. Париж, 1919, с. 152-153] Мелковат масштаб, скажете. Тогда приказ Колчака: "Гражданская война по необходимости должна быть беспощадной. Командирам я приказываю расстреливать всех захваченных коммунистов. Сейчас мы делаем ставку на штык." [Dotsenko P. The struggle for Democracy. Eyewithness Account of Contemporary. Stanford, 1983. P. 109]

    И эти указания Колчака его подручные с рвением конкретизировали. Вот фрагменты из приказа губернатора Енисейской и части Иркутской губерний генерал-лейтенанта С.Н. Розанова:

    "Начальникам военных отрядов, действующих в районе восстания:

    1. При занятии селений, захваченных ранее разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков; если этого не произойдёт, а достоверные сведения о наличности таковых имеются, - расстреливать десятого.

    2. Селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно; имущество, лошадей, повозки, хлеб и так далее отбирать в пользу казны...

    6. Среди населения брать заложников, в случае действия односельчан, направленного против правительственных войск, заложников расстреливать беспощадно" [Болдырев В.Г. Директория, Колчак, интервенты: Воспоминания. Новониколаевск, 1925. С. 543-544]

    И подобного рода документы можно приводить без конца. Точно такие же приказы отдавали и другие колчаковские генералы, например, Сахаров и Майковский. [См.: Партия в период иностранной военной интервенции и гражданской войны (1918-1920). Документы и материалы. М., 1962. С. 357; "Родина", 1990, № 10, с. 61.] Ограничимся в заключение лишь отрывком из записок генерал-лейтенанта Е.И. Достовалова - сподвижника Корнилова, Деникина и Врангеля. Написаны они были в эмиграции. "Ответ на вопрос, за что фактически умирали русские офицеры в рядах Добровольческой армии, даёт деникинский юг, и в особенности врангелевский Крым. "Образцовая ферма", "прообраз будущей России", с его кошмарным воровством и взяточничеством и расстрелами, пытками и тюрьмами, с его убогим крестьянским и рабочим законодательством, с его выжившими из ума губернаторами, воинствующими попами, контрразведкой, публичными казнями женщин и подростков, грабежами и насилием и нескрываемым, рвущимся наружу, несмотря на массовые казни и переполненные тюрьмы, негодованием распинаемого народа." [Достовалов Е.И. Добровольческая тактика заслонила военное искусство. // Источник. Документы русской истории. 1994. №3. С.48]

    О том, что ждало Россию в случае победы белых, красноречиво свидетельствует закон, который был принят 24 ноября 1919 г. Особым совещанием при главнокомандующем вооруженными силами на юге России, т.е. при Деникине. В нём была определена внутренняя политика правительства после ожидавшейся белыми победы в гражданской войны. Согласно этому закону все, кто был виновен в подготовке захвата власти Советами, кто осуществлял задачи этой власти либо содействовал осуществлению этих задач, а также те, кто участвовал "в сообществе, именующимся партией коммунистов (большевиков), или ином обществе, установившем власть Советов раб., сол. и кр. депутатов", подвергаются "лишению всех прав состояния и смертной казни". Таким образом, смертная казнь угрожала не только всем членам компартии, которых насчитывалось более 300 тысяч человек, но и всем рабочим, которые участвовали в национализации фабрик и заводов или содействовали ей, входили в состав профсоюзных организаций и т.п. всем крестьянам, которые участвовали в разделе помещичьих земель и их обработке, всем, кто служил в советских организациях, воевал в составе Красной армии и т.п., т.е. большинству населения Советской России.

    Пять членов Особого совещания выступили против казни за один только факт членства в коммунистической партии. Выразивший их мнение Трубецкой не возражал против казни без суда и следствия коммунистов во время, которое непосредственно следует "за боевыми действиями". Но принимать такой закон об использовании таких мер в мирное время он считал политически недальновидным, ибо, во-первых, это побудит всех коммунистов драться до конца, во-вторых, будет использовано определёнными кругами в Европе против белых. Этот закон, подчеркнул Трубецкой, с неизбежностью станет актом "не столько правосудия, сколько террора". За один лишь факт членства в компартии, конечно, нужно наказывать, но более мягко, не применяя смертную казнь. Несмотря на все эти возражения, Особое совещание большинством голосов приняло закон, а А.И. Деникин, который в нашей "демократической" прессе изображается как истинный демократ и защитник народа, утвердил его. [Трукан Г.А. Путь к тоталитаризму. 1917-1929 гг. М., 1994. С. 104]

    Таким образом, в случае победы белых России угрожало установление на многие десятилетия военно-фашистского режима, беспощадный террор против народа и его полное бесправие. Другое неизбежное следствие победы белых - превращение страны в полуколонию развитых стран. Ведь, как бы ни рекламировали белые генералы свой патриотизм, но ведь воевали-то они против красных в союзе с интервентами: англичанами, французами, американцами, немцами, японцами, чехословаками, итальянцами и т.д., получали от них огромную помощь, а кое-где, например, на Севере и в Приморье держались исключительно на иноземных штыках. И помогали им иностранные державы далеко не бескорыстно: белые правительства обещали передать под их контроль целые области страны. И в случае победы пришлось бы платить по счету. Со стороны красных война была не только классовой, но и отечественной. Они боролись за независимость своей родины и против её расчленения.

    Белые режимы были антинародными и антинациональными. Поэтому они с неизбежностью рухнули. Большевики, руководимые Лениным, победили, ибо за ними шла большая часть народа. Крестьянство, пока продолжалась война, в массе своей мирилось и с продразвёрсткой. Но когда война кончилась, его терпению пришел конец. Оно стало поворачивать против большевиков. И тогда Лениным была разработана и претворена в жизнь новая экономическая политика (НЭП). В результате её буквально за несколько лет были полностью восстановлены промышленность и сельское хозяйство. Жизненный уровень населения превзошел довоенный. Получившие землю крестьяне, никогда за всю историю России не питались так хорошо как при НЭПе. Значительно лучше, чем до революции, начали жить рабочие. В СССР возникла такая система социального обеспечения, равной которой не было ни в царской России, ни в тогдашней Западной Европе.

    Начали складываться система бесплатного здравоохранения и система бесплатного образования. Как-то в "Известиях" было написано, что сейчас "под угрозой оказалось единственное, что за три четверти века советской власти не удалось разрушить, - российская школа". Большей лжи сказать просто невозможно. Ведь именно советская власть и создала существующую ныне систему народного образования. В царской России ничего подобного не было. Накануне войны грамотные в ней составляли всего лишь 21,1% населения. Она отставала в этом отношении от передовых стран на 100-120 лет. Лишь при советской власти не только всё население стало грамотным, но даже высшее образование стало доступным для всех. Таким образом, Октябрьская революция 1917 г., вождём которой был Ленин, дала народу зримые плоды.

    Но было и то, что Ленин не смог предвидеть. Он мечтал о социализме - обществе равенства и социальной справедливости. Вместо него в России стал складываться ПОЛИТАРИЗМ. Но и политаристы не смогли отобрать у народа всех завоеваний Октября. Это сейчас пытаются сделать новые властители России.

    В 1994 г. в одной из газет появилась статья А. Ципко, такого же ренегата, что и Д. Волкогонов: из специалиста по научному коммунизму он стал ярым антикоммунистом. В этой статье он высказал мысль, что М.С. Горбачев обеспечил победу делу, которое отстаивали Корнилов и Добровольческая армия. И нельзя не признать, что в чём-то он прав, но не столько в отношении Горбачева, сколько людей, заместивших его у власти. В нашей стране сейчас воцарились порядки, что были характерны для всех белых режимов: взяточничество, коррупция, полный произвол, преступность, спекуляция (а в красном лагере эти признаки отсутствовали? - Л.С.).

    Уничтожается то позитивное, что всё же принес политаризм, - индустриальная мощь страны, которая обеспечивала ей полную независимость и положение одной из двух сверхдержав. Идёт процесс деиндустриализации. В результате Россия всё в большей степени становится зависимой и в экономическом и политическом отношении от иностранных держав. Когда-то Б.Н. Ельцин говорил, что великая Россия стоит на коленях и он видит свою задачу в том, чтобы помочь ей встать. Каковы бы не были пороки политарного режима, но при нём наша страна никогда ни перед кем не стояла на коленях. А теперь - стоит.

    <Иностранцы, и, прежде всего американцы, сейчас и прямо, и через Международный валютный фонд и Всемирный банк определяют экономическую политику правительства России. В 1997 г. в нашей печати было опубликовано письмо заместителя министра торговли США первому вице-премьеру российского правительства А. Чубайсу, в котором давались указания, каким должен быть экономический курс России. Затем было предано гласности содержание посланий руководителей МФВ и ВМ главе правительства России. По этому поводу редактор "Независимой газеты" В.М. Третьяков писал: "Опубликованные во вчерашнем номере "НГ" выдержки из писем главе российского правительства Виктору Черномырдину руководителя Всемирного банка Джеймса Вульфенсона и директора-распорядителя Международного валютного фонда Мишеля Камдессю оставляют настолько тяжелое впечатление, что к этому факту стоит ещё раз вернуться... Давайте называть вещи своими именами: речь по существу идёт о внешнем управлении, по крайней мере, экономикой нашей страны. Пусть этим занимаются и умные люди, но, во-первых, они не граждане России, а во-вторых, их никто не избирал и не назначал внутри РФ, т.е. господа Камдессю и Вульфенсон абсолютно не ответственны ни перед кем в нашей стране. Так управляют банкротами. И если такое управление наличествует, значит и управляющие, и управляемые факт банкротства признают... Существуют ли вообще гордость и честь, не гражданские, а хотя бы человеческие у руководства нашего правительства? В отставку нужно подавать сразу же. Кто же вас будет всерьёз воспринимать из ваших подчинённых... после того, как подобные письма вам публикаются, а главное - вам пишутся, вами читаются и вами превращаются в якобы ваши указы и постановления? Холопы, настоящие холопы!">

    Идет демонтаж систем социального обеспечения, здравоохранения, образования. Даже полное среднее образование, не говоря уже о высшем, постепенно становится недоступным для детей трудящихся. Страна всё больше приближается к той модели, к которой практически стремилось белое движение. С этим связано преклонение всех наших "демократов" перед белогвардейцами, постоянное прославление их в средствах массовой информации.

    Это находит своё выражение и в навязывании народу монархической и белогвардейской символики. Государственным флагом России объявлено знамя, под которым бок о бок с иностранными солдатам сражались против своего народа белые армии, под которым выступали против своего Отечества приспешники фашистов, изменники и предатели - власовцы. Кстати сказать, последние, как и белогвардейцы, тоже прославляются "демократическими публицистами". В качестве герба России нам пытаются навязать двуглавого орла, который давно и бесповоротно выброшен на свалку истории. Вот что, например, писал о нем известный поэт-эмигрант Георгий Иванов:

            "Овеянный тускнеющею славой,
            В кольце святош, кретинов и пройдох
            Не изнемог в борьбе Орёл Двуглавый,
            А жутко, унизительно издох."

    И этого подохшего монстра наши "демократы" хотят воскресить, а вместе с ним и нищую, лапотную, безграмотную, отсталую дореволюционную Россию. И в этом они уже во многом преуспели. Нищета основной массы населения России неумолимо приближается к дореволюционному уровню.

    Чтобы остановить этот процесс, нужно отстранить современных белых от власти <...> Но для этого все современные красные, т.е. люди, кому дороги интересы народа, должны объединиться. И в этом союзе нечего делать тем, кто мечтает о возврате к политаризму. Этот строй является не менее антинародным, чем тот, который нам сейчас пытаются навязать. Между всеми эксплуататорами всегда существует кровное родство. И совершенно неудивительно, что все инициаторы и проводники нынешнего антинародного курса вышли из среды политаристов и их идеологических прислужников.

    Ограниченный объём статьи не позволяет мне остановиться на Ленине как личности и крупнейшем мыслителе. Но одно подчеркнуть надо: несмотря на все вопли буржуафилов, В.И. Ленин был и навсегда останется величайшим деятелем не только российской, но и мировой истории.

    Октябрьская революция 1917 г. была первой в истории человечества победоносной народной, рабоче-крестьянской революцией. И её влияние на ход мировой истории огромно. Она была важнейшим фактором определившим движение капитализма в том направлении, которое привело к появлению т.н. "государства благосостояния". В 1917 г. в России впервые осуществилась мечта многих поколений рабочих - был введён восьмичасовый рабочий день. И можно понять, почему почти сразу же - в 1919 г. представители капиталистических стран, собравшись в Вашингтоне на международную конференцию, подписали соглашение о сокращении рабочего дня до 8 часов (еще, ежедневный размер оплаты труда в США составляет 7,5 долларов, а у нас 500 руб. в день!!! - Л.С.).

    Защитники завоеваний Октября не позволили белому фашизму воцариться в России. Поколение людей, воспитанных на великих идеях Октября - идеях свободы, равенства, социальной справедливости, интернационализма, спасло мир от коричневой фашистской чумы. Победа Октября обеспечила крах колониальной системы капитализма и освобождение народов Азии и Африки от этой формы социального гнёта. И поэтому мы с полным правом можем повторить то, что было сказано о В.И. Ленине в траурные дни января 1924 г. замечательным русским поэтом Валерием Брюсовым:

            "Земля! зелёная планета!
            Ничтожный шар в семье планет!
            Твоё величье - имя это,
            Меж слав твоих - прекрасней нет!"

Глава 125. ОТВЕТ АДВОКАТУ БОЛЬШЕВИКОВ

    Константин ВОРОТНОЙ в своей статье "Коммунизм – проект мировой олигархии
(почему не получился «красный проект»)" дает, мне кажется, исчерпывающий ответ адвокатам большевиков

    В нынешнем году исполняется сто лет со дня так называемой «Русской Революции», когда рухнула могущественная Российская Империя, которую создавали более тысячи лет, и на свет появилась просто Россия – сначала так называемая демократическая Республика во главе с Временным правительством, а потом Советская.

    В связи с этим на канале ТВЦентр был создан дискуссионный клуб «Красный проект», на котором представители власти, политологи, журналисты, ученые обсуждают, что же на самом деле происходило в России в годы Советской власти.
Однако, несмотря на жаркие дискуссии, настоящую правду  мы вряд ли услышим. Поскольку немалая часть современных историков и политологов, особенно из научной среды, до сих пор так и не смогли отойти от  марксистско-ленинской идеологии, другие заражены духом либерал-фашизма и ничего другого, как критики в адрес Империи и Советской власти от них не услышишь. И лишь немногие, в частности, Н. Стариков, Э. Саттон, М. Назаров и ряд других пишут о тех тайных сторонах обеих российских революций,  Гражданской войны, периода правления И.В. Сталина, истинных причинах Второй мировой войны, которые и есть настоящая правда нашей истории.

    Кстати, дискуссии обо всем этом были  на «Красном проекте», но никто до истины так и не добрался. В частности, в программе о Гражданской войне в России  говорили о разобщенности Белого движения, якобы профессионализме и идейном превосходстве Красной Армии.

    Но все это – лишь часть правды. А где же настоящая?

    Чтобы понять, где настоящая правда,  придется ответить на следующие вопросы:

    - Какую цель на самом деле преследовали творцы Октябрьского переворота 1917 года – Ленин, Троцкий и Свердлов?

    - Кто их финансировал и с какой целью?

    - Что собой представляет коммунизм и какое отношение к нему имеют зарубежные спонсоры большевиков?

    - Почему все же большевики победили в Гражданской войне, хотя, по логике, они должны были проиграть?

    - Почему руководство СССР отошло от идеи «мирового коммунизма» и решило создавать «одно отдельно взятое социалистическое государство»?

    В том, что  малочисленная партия большевиков получала большие деньги из-за рубежа, никакого секрета нет. Первоначально их финансировало германское руководство. Но потом инициативу перехватили – товарищи Парвус и Троцкий сумели договорится о финансировании РСДРП (б) с олигархическими  кругами США и Европы,  магнатами Нью-Йорка и Лондона, которые  вскоре и взяли инициативу в свои руки. Шиффы, Куны, Ротшильды, Рокфеллеры – именно эти богатейшие кланы и стали основными спонсорами большевиков. Свои цели эти магнаты не скрывали – построение мирового коммунистического государства, неважно какой ценой.

    Кто-то спросит: «Какое отношение к коммунизму имеют Ротшильды или Шиффы? Ведь коммунизм – это всеобщее равенство, отсутствие  эксплуатации одного человека другим, все трудятся на благо человека и государства и получают поровну.

    Cамое  непосредственное!

    Еще в начале 1920-х годов они сами об этом не раз говорили. Вроде бы, парадокс – миллиардеры заговорили о коммунизме? Ничуть. Наоборот, финансируя создание мирового коммунистического государства, они, таким образом, собирались прибрать к рукам управление всем миром. Как?

    Вспомните, как описывали идеальное государство социалисты-утописты – Мор, Кампанелла и другие: внизу (пирамиды - Л.С.) толпы работников, которые передают плоды своего труда наверх своим выборным начальникам, выше – некие иерархи, которые следят, чтобы ничего не украли, попросту говоря, военно-охранное сословие, а на самом верху – избранные, элита, которая плоды труда миллионов трудящихся человечков  распределяет между всеми поровну. Все довольны и счастливы, никого не обделили и не обидели,  нет бедных и богатых, поскольку элита создала всеобщее  равенство. Все трудятся на благо всего человечества. Нет преступности, поскольку для этого отсутствует экономическая составляющая.

    Вот это и есть коммунизм магнатов с Уолл-Стрит, которые мечтают о мировом господстве.

    Идея такого государства предполагала ликвидацию всех государственных границ, создание действительно единого мирового образования, которым бы управляла небольшая группа наиболее могущественных представителей мировой элиты, под которой подразумевали себя магнаты США и Британии. Именно их волю и выполнял в России Л.Д. Троцкий, который, кстати, то же причислял себя к этой элите. На него, а не на Ленина делала ставку мировая олигархия.

    Если кто-то думает, что они собирались разрушить только одну Россию, он ошибается – Россия, с ее природными богатствами и свободолюбивым народом была только первым этапом. Поскольку именно наша страна мешала дальнейшим планам построения мирового коммунистического "завтра".

    Покорив Россию, подчинить себе остальной мир не представляло большого труда – все эти германцы и англо-саксы только на словах умеют воевать, но когда дело доходит до настоящих сражений, они стремглав бегут с поля боя. А в данном случае  готовы  подчиниться и без всяких боестолкновений, только  бы каждому из них было хорошо и никого не трогали. Главное – свобода, сие стало иде-фикс западного общества, хотя, на самом деле, ее, этой свободы, там никогда и не было.

    Такое общество «всеобщего благоденствия» и есть настоящая демократия, в основе которой  - идеология утопического коммунизма. Парадокс? Нет. Когда либерал-фашисты  клеймят Советскую власть, коммунизм, они расписываются в собственном невежестве, поскольку в СССР хотя и пытались создать  коммунистическое общество, никто не знал, как это сделать, да и идея советского коммунизма резко отличалась от коммунизма Ротшильдов.

    Во времена И.В. Сталина - однозначно. Он прекрасно понимал, что собой представляет та идеология, о которой писал К. Маркс и которую последний называл «коммунизмом». Отсюда и репрессии в отношении так называемой «ленинской гвардии», которая была одержима идеей «мировой революции». Сталин прекрасно понял, что на самом деле это означает - подчинение России мировому олигархату, превращение ее в колонию Ротшитльдов, Шиффов, Кунов и так далее. Он ведь сам был «профессиональным революционером» и знал все тайны партии большевиков, в том числе, и финансовые.  Не случайно он  называл  «ленинских гвардейцев», вообще, представителей «Третьего интернационала» шпионами мирового капитализма, что, кстати, соответствовало действительности – они приезжали в СССР, узнавали многое из того, что им знать было не положено, а вскоре это становилось достоянием западных разведок либо средств массовой информации…

    Убийство Троцкого – в том же ряду. Дело не в том, что он был заклятым врагом Сталина. На самом деле Троцкий был ликвидирован именно потому, что пытался проводить в СССР идеи мирового коммунизма, за которыми стояли его родственники-магнаты из США и Британии, а также спровоцировать  своих сторонников в Советском Союзе на восстание против, как тогда говорили, «сталинского режима». Понятно, что в преддверие войны с Германией подобное было недопустимо.   

    Можно представить, что было бы с Россией, если бы победу в середине 1920-х годов одержал не Сталин, а Троцкий. Это был бы настоящий геноцид русского народа. Лейба Давыдович не остановился бы ни перед чем. Да еще и развязал бы очередную войну ради победы «мировой революции» - он погнал бы Красную Армию и в Европу, и в Азию, да, пожалуй, и в Африку. Русская кровь лилась бы не рекой, а целыми морями! И виновницей новой мировой войны действительно оказался бы СССР. Но И.В. Сталин сумел предотвратить такое катастрофическое развитие событий.

    В открытую И.В. Сталин не критиковал «марксизм-ленинизм», его бы просто не поняли, но в реальности он делал совершенно другое – пытался возродить Российскую Империю, только на другой идеологической основе. Причем, о власти в этой огромной стране он мечтал задолго до обеих русских  революций, не случайно же Иосиф Джугашвили  взял себе псевдоним «Коба». Но не от имени героя романа А. Казбеги «Отцеубийца», как многие думают, а в честь знаменитого персидского царя-реформатора Кобадеса (Коба), жившего в VI веке.

    О каком «марксизме-ленинизме» может говорить человек, взявший такой псевдоним?   

    Помнится, в институте мы все, подробно изучали знаменитый «Манифест коммунистической партии». Вот только мало кто понимал, о чем сей документ гласит на самом деле. А суть его – в создании того самого общества «всеобщего благоденствия», о котором сказано выше – наверху избранные, элита,  внизу мириады человечков, которые на эту элиту трудятся, а она раздает «всем братьям и сестрам по серьгам». Все счастливы – никого  не обделили и не обидели.

    «Манифест» Маркса – это сочинение, в котором авторы во всю клеймят  так называемый «средний  класс», мелких и средних предпринимателей, которые только мешают олигархам прибрать к рукам всю собственность мира.

    Почитайте внимательно это творение товарища Карла – он хотя и  обращается к пролетариату, но только с одним предложением – именно пролетарии должны ликвидировать мелкую буржуазию, не затрагивая при этом крупную частную собственность. Это и понятно,  ибо  Карл Маркс – певец крупного капитала,  тех самых воротил, которые стремятся подчинить себе весь мир, прибрать к рукам не просто собственность, а приватизировать все страны и народы, которые бы трудились на благо небольшой группы американских миллиардеров.      

    В принципе, так и случилось, правда, не по всему миру, а только в США, но суть от этого не меняется -  именно США стали первой страной,  построившей коммунизм. Спасибо товарищу К. Марксу!

    Не случайно в европейских  и американских газетах  уже в начале ХХ века в газетах стали появляться  рисунки, на которых довольный Маркс, с книгой под названием «Социализм», изображен среди магнатов  Уолл-Стрит,  которые благодарят его за то, что он разъяснил им, как построить коммунистическое общество.

    Неприязнь К. Маркса к среднему и мелкому бизнесу и его любовь к крупному капиталу вполне объяснима – он сам был выходцем из довольно богатой семьи, кроме того, его друг товарищ Ф. Энгельс был если не олигархом, то весьма крупным бизнесменом, владел несколькими довольно большими промышленными предприятиями в Германии и Англии, получал от них приличную прибыль, часть из которой шла на финансирование изданий работ товарищей Маркса и Энгельса.

    Как известно, в СССР этих «товарищей» весьма почитали, даже несмотря на то, что они не просто не любили, а ненавидели Россию и русский народ, причем, совсем этого не скрывали, стоит почитать их многочисленные статьи, которые, правда, на русский язык в СССР старались не переводить и не публиковать. Мало того, в честь русофоба Энгельса  назвали даже один из городов на Средней Волге. Вот он как раз должен быть переименован – в России есть немало героев, которые должны быть названы в их честь, а не тех, кто наш народ и нашу страну так ненавидел и желал ее уничтожения. 

    Кстати, отметим, что товарищ К. Маркс – обычный плагиатор. Сей факт в самом начале ХХ века обнаружил не очень известный писатель-эмигрант В. Черкесов, о чем он  подробно и написал в своей работе  «Страницы социалистической истории». Думается, если эту книгу опубликовать в России, вся история социализма и марксизма предстала бы совсем по иному. Автор пишет, что «Манифест» - это очень краткий конспект пространного труда, аж на 143 страницах, французского социалиста В. Консидерана «Принципы социализма: манифест демократии девятнадцатого столетия», который дважды издавался в 1843 и 1847 годах, и где автор подробно излагает  основы марксизма,  описывает будущее коммунистическое общество. Маркс эти тезисы просто переписал, даже названия глав не удосужился переименовать, и подписал своей фамилией. Кроме того, незадолго до издания «Манифеста компартии» американский политолог К. Рузвельт издал свой «Социалистический  Манифест – «Наука управлять», в котором изложил свое видение будущего общества, опять же в духе так называемого «утопического социализма» с элитой на самом верху и рабами в самом низу.

    Какое отношение все это имеет к нашей отечественной истории? Самое прямое. Именно такое общество должны были создать в России Л. Троцкий, Я. Свердлов и другие «гвардейцы-ленинцы». Отметим, что первоначально сам В.И. Ленин ни о каком мировом коммунизме не писал и не мечтал, впервые этот термин упомянул в своих трудах Л.Д. Троцкий, который был тесно связан с олигархическими кругами Англии и США. В качестве элиты будущего коммунистического общества он видел, естественно, самого себя.

    Ничего странного в этом нет - он был связан родственными узами с известным одесским кланом Животовских, которые были родственниками Шиффов, Кунов и Ротшильдов. Дядей Лейбы Давидовича по матери был крупный одесский промышленник и торговец Абрам Животовский, к этой же фамилии принадлежала и вторая жена Троцкого - Наталья Седова, хотя он сам этого старался не афишировать.  Вот откуда такое могущество  Троцкого в партии большевиков, отсюда же и огромные суммы денег на поддержку этой партии и государственные перевороты в России, в форме революций – сначала Февральской, а затем и Октябрьской.

    Поначалу, все шло так, как и предполагал Троцкий, – в начале марта 1917 года в России ликвидировали монархию, привели к власти ставленника английских правящих кругов  А.Ф. Керенского. Вскоре,  27 марта 1917 г. на пароходе «Христиания» из  Нью-Йорка в Россию отправился Л.Д. Бронштейн (Троцкий),   причем, не один, а вместе с 275-ю «соратниками», уроженцами США,  и 10 тысячами долларов в  кармане, которые он получил от своих богатых родственников.

    Однако в Англии его арестовали, думается, по договоренности с властями страны – надо же было показать россиянам, что Англия, мол, враждебная России страна и арестовала видного революционера. Кроме того, таким образом Британия хотела показать, что к финансированию большевиков она не имеет никакого отношения, мол, во всем виновата Германия. Впрочем, английская тюрьма, в которой якобы сидел Троцкий, мало чем отличалась от хорошего отеля, так что приехал в нашу страну Лейба Давидович сосем не изможденным. Более того, в английской тюрьме у него почему-то доллары не отобрали.

    Все планы Троцкого, пока он «сидел» в английской тюрьме, чуть не разрушил В.И. Ленин, который в апреле 1917 года вернулся в Россию и начал подготовку к государственному перевороту, по своему сценарию, естественно.  И пришлось англичанам срочно освобождать Лейбу Давидовича, иначе все могло пойти «другим путем». Так что в середине мая Троцкий прибыл в Россию.

    Через несколько дней по прибытию в страну он стал председателем Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов и стал готовить государственный переворот.  Кстати, в отличие от Ленина, его полиция не разыскивала, так что он свободно мог заниматься революционной пропагандой.

    Но если учесть, что Керенский был ставленником тех же западных магнатов, что и Троцкий, то все становится понятным – они действовали заодно. Через какое-то время  произошел Октябрьский переворот 1917 года. Его истинным творцом был именно Л.Д. Троцкий, а не Ленин. А еще одним идейным вдохновителем и финансистом этого переворота был печально знаменитый А. Парвус (Гельфанд), тесно связанный и с Лениным, и с Троцким. 

    Как вспоминает сын А.Ф. Керенского, все оказалось довольно просто – председатель Временного правительства и целый ряд его министров  в течение  нескольких дней договорились с Троцким о мирной передаче власти. Вот и вся «революция». Правда, были еще финские наемники, которые якобы штурмовали Зимний Дворец, но на самом деле они должны были пресечь попытки сопротивления со стороны многочисленных сторонников Временного правительства, которые тоже здесь находились в это время. И только потом  в Зимний впустили толпу солдат и рабочих, которые, якобы, и арестовали «временщиков». В общем, все шло по разработанному Троцким и его соратниками, точнее, теми, кто стоял за ними, плану. А вот за информационное обеспечение переворота отвечал как раз Ленин, который и сообщил народу на следующий день о свершившемся факте.

    Отметим, что Ленин был не меньшим плагиатором, чем К. Маркс – еще в 1895 году товарищ Парвус, задолго до В.И. Ленина,  опубликовал статью «Государственный переворот и массовая политическая забастовка»,  в которой сформулировал технику проведения таких «мероприятий»,  а в 1915  уже конкретно по России -  «План Русской революции» и «Меморандум д-ра Гельфанда: Подготовка политической массовой забастовки в России». Именно последняя стала основой  знаменитых «Апрельских тезисов» В.И. Ленина,  которые он чуть не слово в слово переписал в апреле 1917 года. Так что, если кто-то думает, что свои тезисы он писал, как говорится, «на коленках», этот человек ошибается. Все было готово задолго до тов. Ленина. 

    Во  всех  своих  работах Парвус подробно расписал, как проводить агитацию среди населения, создавать отряды боевиков, нападать на полицейские участки, брать в свои руки телефон, почту, телеграф и так далее. Именно из этих статей Ленин и переписал впоследствии свой план вооруженного восстания.  Только это произошло значительно позже, да и восстания как такового в октябре 1917 года не было. А вот революция 1905-1907 годов в России была и осуществлялась по плану, который написал  Парвус, а техническое обеспечение осуществлял  Троцкий.   

    Любопытно, что первоначально В.И. Ленин ни о какой «мировой революции» не помышлял. У него была только одна иде-фикс – уничтожение монархии в России в отместку за то, что в 1887 году император Александр III казнил Александра Ульянова, старшего брата Владимира. В отличие от него, Лейба Давидович был одержим этой идеей, что не удивительно, учитывая его родство с магнатами с Уолл-Стрит. Точнее, он как раз и был проводником их идеологии в России. Похоже, именно он и убедил Ленина в необходимости построения мирового коммунистического общества, ибо, как иначе расценить подготовку Троцким военного похода на Индию. Повод, правда, найден был другой – начать разгром Британской империи с освобождения от английского владычества «жемчужины Британской короны», как они называли Индию. К счастью, до этой авантюры дело не дошло, да и сам Троцкий оказался в опале, но это было значительно позже.

    А пока – паровоз большевиков летел к коммунистическому завтра, но его остановила Гражданская война. Она продолжалась почти три года и закончилась сенсационным поражением Белого движения, хотя, по логике, именно они, белые, и должны были победить. Первоначально так и было, молодая Советская республика сократилась до территории Московского княжества. Казалось бы, всё, вожди Белого движения уже готовились въехать в Первопрестольную на белом коне – Деникин, Колчак, Врангель. Но произошло чудо – Красная Армия за неполный год сумела все Белые армии разгромить и выйти к Тихому океану.

    Только никакого чуда не было. И вот теперь возникает вопрос, поставленный в начале статьи: «Почему все-таки победили большевики, а не белые?»

    Участники «Красного проекта» на этот, главный, вопрос так и не ответили. Или  чего-то не договорили? Можно догадаться чего именно – «Красной симфонии». Есть такая книга, автор И. Ландовский. Опубликована в 1952 году в США. Ортодоксальные историки называют ее апокрифом и фальшивкой, что и понятно – здесь впрямую сказано, кто на самом деле вершит судьбами мира,  был творцом Октябрьского переворота 1917 года и почему Красная Армия победила в Гражданской войне в России. 

    Сия книга – подробный текст допроса известного революционера Х. Раковского в НКВД в 1938 году. Именно он и рассказал о том, как и кем на самом деле творится мировая история.

    Подделкой «Красную симфонию» обозвали из-за одного высказывания Раковского – он упомянул о «Мировом банке». Критики заявляют, что сей банк был основан в 1944 году, через 6 лет после допроса, однако при этом они преднамеренно подменяют понятия – Раковский упомянул именно «Мировой банк», а не «Всемирный банк», который был создан в 1944 году, это разные  термины.  Если у этих критиков-ортодоксов короткая память, напомним, что во времена Раковского «Мировым банком» называли «Банк международных платежей», созданный в 1931 году. Раковский не ошибся.

    Ошибаются критики «Красной симфонии», другое дело, что одни воспитаны на идеях марксизма-ленинизма, другие на идеологии либерал-фашизма, и эти последние боятся признать, кто за ними стоит и их же финансирует.

    Предъявляют претензии к «Красной симфонии» и на том основании, что, мол, Раковский называет фамилии, которые нигде больше не встречаются. Правильно. Потому что истинные правители и властители всегда и во все времена старались оставаться в тени. Мы и сейчас, в эпоху информационной цивилизации и повсеместного открытия архивов, также не знаем,  и вряд ли когда узнаем, кто на самом деле правит миром, является творцом и финансистом, например, «цветных революций» в Грузии или Киргизии, «арабской весны» и так далее. К тому же, если почитать мемуары многих известных деятелей, они также нередко называют фамилии разных людей, о которых мы тоже ничего не знаем и больше они также нигде не упоминаются. Но ведь никто эти сочинения подделкой не называет. Впрочем, хорошо известно, что вся идеология  академической науки зижделась на двойных, а то и тройных стандартах – то, что ей выгодно, она принимает, а неудобные факты просто отбрасывает.

    Кроме этого, необходимо понимать, что Раковский мог называть не подлинные фамилии, а псевдонимы, либо, что скорее всего, наоборот. Так что, все это мелочные придирки, за которыми стоит только одно – боязнь признать ту правду, о которой говорится в «Красной симфонии».

    Современные исследования полностью подтверждают сказанное Раковским. Почитайте труды Н. Старикова, М. Назарова, Э. Перкинса, Э. Саттона,  других американских,  английских, германских политологов и бывших сотрудников спецслужб, они пишут и говорят о том, о чем рассказал Х. Раковский задолго до того, как эти сведения были преданы огласке. Более того, Э. Саттон в книге «Уолл-стрит и большевицкая революция» практически буквально повторяет  то, о чем говорил Раковский на допросе 1938 года. И это еще одно доказательство ее подлинности.

    Создается такое впечатление, будто участники «проекта» пришли на него не выявить истину, а лишний раз подискутировать и высказать свою точку зрения. Хотя, на самом деле, их мнения давно и хорошо известны. Только телезрителей интересует истина, а не их, этих дискуссантов, мнение. Не все же граждане России читали Саттона, Старикова, Назарова, а тем более, «Красную симфонию»…

    Эти самые западные финансисты как раз и решили исход Гражданской войны. Поначалу они действительно помогали деньгами и оружием Белому движению, в основном, чтобы как можно дольше продолжалась братоубийственная Гражданская война в России. Но когда «белые» армии уже стояли на пороге победы, магнаты с Уолл-Стрит поняли, что перемудрили – победа «белых» им совсем не была нужна, поскольку независимая, патриотическая, а может быть, и монархическая Россия в их планы совсем не входила.

    И, они перекрыли «белым» поставки оружия, продовольствия и денег. А вскоре началась и эвакуация из России американских, английских, французских интервентов, что стало для «белых» полной неожиданностью. Почитайте воспоминания вождей «белого движения», которые впрямую обвиняют своих союзников – англичан, французов, американцев в предательстве, в том, что они перестали им помогать.

    Мало того, напомним, что одного из вождей Белого движения адмирала А.В. Колчака арестовали не красноармейцы, а чехословаки, которые потом передали его чекистам. Это, кстати, еще один пример «чуда» - в первый период Гражданской войны «белочехи» воевали против Красной Армии, Советской власти, но вдруг, через год, они отказались от поддержки «белых» и заняли нейтралитет. С чего бы это? Похоже, здесь хорошо поработали агитаторы Троцкого и его зарубежные спонсоры, которые и переубедили, а может, и профинансировали чехословаков, чтобы они перестали воевать против Красной Армии.  Не исключено, что участь адмирала А.В. Колчака могла ожидать и других командующих белыми армиями, попади они в такую же ситуацию. 

    Зато Красная Армия, во главе которой стоял Троцкий, стала получать и деньги, и оружие, и продовольствие из-за рубежа.  От тех самых спонсоров Октябрьского переворота.

    Доказательством служит тот факт, и он доказан, что  один из директоров Федерального резервного банка (находящегося в Нью-Йорке) У. Томпсон, представлявший интересы Рокфеллеров,  лично внёс в кассу большевиков один миллион долларов, сумма по тем временам довольно приличная. А небезызвестный Я. Шифф, один из руководителей банка «Кун, Леб Энд К0» передал Ленину и того больше - 20 миллионов долларов. Еще одним спонсором и помощником большевиков был партнер Шиффа президент Федерального резервного банка Пол Варбург, который финансировал поездку В.И. Ленина через Германию в «запломбированном вагоне». В данном случае постарался А. Парвус, который был связующим звеном между большевиками и западными спонсорами.

    В результате Красная Армия победила, миллионы беженцев из России устремились  на Запад и Восток, а большевики, окончательно укрепившись, начали проводить в жизнь идеи мирового коммунизма.

    С помощью репрессий.

    Кстати, уничтожали не просто старые, как тогда говорили, буржуазные сословия. Суть репрессий была намного более глубокой – уничтожение носителей патриотической идеологии, единой, свободной и независимой России. Их должны были заменить другие люди, носители иной идеологии – интернационализма, точнее, космополитизма, для которого слова «Родина, Патриотизм, Россия» были пустым звуком. Главными для них должны была стать другие слова – «мировая революция», «мировой коммунизм». К сожалению, простые люди не понимали, что это такое и во имя чего делается. Зато прекрасно об этом знали вожди большевиков – во имя создания коммунистического общества. Какого? А того самого, что описано в сочинениях утопистов-социалистов, манифестах К. Рузвельта, В. Консидерана, К. Маркса и других.

    По большому счету, марксизм и ленинизм – это две разные идеологии, первая из которых отстаивает интересы крупного капитала, а вторая – пролетариата, беднейших слоев населения. Кому пришло в голову  объединить эти понятия в одно, не очень понятно. Похоже, тот, кто это сделал, не понял, о чем на самом деле писали К. Маркс и Ф. Энгельс в своих «Манифестах» и «Капиталах», либо это была преднамеренная акция, дабы у тех, кто раскусил Маркса, не было искушения подробно разбирать его «творения» и объяснять, о чем  на самом деле он писал… 

    Отметим, что  история России могла повернуться совсем по иному. Мало кто знает, что в марте 1919 года во главе секретной международной миссии Советскую Россию посетил американский журналист и  дипломат Уильям Кристиан Буллит младший. Он встретился с В.И. Лениным, который в ходе беседы предложил заключить немедленное перемирие на всех фронтах, то есть, фактически признавал существование антисоветских режимов, которые установились на территориях бывшей Российской Империи, либо оккупированных иностранными войсками, либо находящихся под властью «белых» армий: 1) Финляндия, 2) Мурманск и Архангельск, 3) Эстония, 4) Латвия, 5) Литва, 6) Польша, 7) западная Белоруссия, Румыния и Бессарабия, 9) большая часть Украины, 10) Крым, 11) Северный Кавказ, 12) Грузия, 13) Армения, 14) Азербайджан, 15) весь Урал, 16) вся Сибирь, как Западная, так и Восточная.

    Получается, что Ленин предложил Западу  предотвратить распространение Советской власти и коммунистической идеологии на  вышеперечисленные землях?

    Нет, скорее, он исходил из того, что ради сохранения Советской власти на территории, равной Московскому княжеству середины XVI  века плюс Петроград, и признания молодой Советской республики, можно пожертвовать огромной частью страны.  Предложение откровенно предательское – отказ от контроля над большей частью бывшей Российской империи, включая Урал, Сибирь, Дальний Восток  и Северный Кавказ, ради собственных идеологических амбиций.

    Впрочем, это не удивительно, поскольку  Ленин всю свою сознательную жизнь посвятил именно одной задаче – уничтожению Российской Империи. А в дальнейшем, судя по всему, он предполагал распространить коммунистические идеи и на другие части бывшей Российской Империи…

    Как ни странно и как бы нам не хотелось, но приходится признать, что целостность страны отстоял Л.Д. Троцкий, который сам претендовал на роль руководителя огромного государства, и территория, равная площади Московскому великому княжеству, его явно не устраивала. 

    Так что вполне возможно, что за попыткой убийства Владимира Ильича 30 августа 1918 года на заводе им. Михельсона, стояли не только Свердлов, но и Троцкий. Во всяком случае, Ленин мешал и тому, и другому.

    В этом свете, кстати, по иному воспринимается и знаменитый «заговор послов», во главе которого стояли резиденты английской разведки. Похоже, главной задачей заговорщиков было не свержение Советской власти, а смена главы государства – любой ценой ликвидировать Ленина и на его место поставить Троцкого.

    Но все эти попытки провалились, и Л.Д. Троцкий, в конце концов, потерпел поражение. В.И. Ленина сместить не позволили, а затем его место занял И.В. Сталин. Для России, СССР это стало спасением…

    «Красный проект» Л.Д. Троцкого и его зарубежных спонсоров, к счастью, провалился…

    Но они не успокоились. В 1991 году произошла еще одна попытка подчинить Россию мировому ростовщическому капиталу под прикрытием перехода к рыночной экономике. И это почти удалось. Но   нашлись в  России мужественные люди, которые потребовали от Б.Н. Ельцина оставить пост президента страны, а «серого кардинала» Б. Березовского просто нейтрализовали, похоже, напомнили ему о том, что он еще в 1979 году был завербован КГБ. Так что вновь у магнатов с Уолл-Стрит ничего не получилось.

    Поэтому они решили пойти «другим путем» - вновь, как и в 1991 году, использовать российских либералов, членов Бильдербергского клуба, в частности, речь идет о небезызвестном С. Караганове.   

    В феврале 2011 года «Совет по развитию гражданского общества и правам человека при президенте РФ» (в то время это был Д.А. Медведев), которым как раз и руководил Караганов,  предложил разработанную  этим «Советом» программу десоветизации  России, и пытался её реализовать. Название ей дали очень даже претенциозное и громкое: «Общенациональная государственно-общественная программа «Об увековечивании памяти жертв тоталитарного режима и о национальном примирении».

    Она предусматривала – переименование городов и улиц, имевших по мнению разработчиков, коммунистические или советские названия,  запрет всей коммунистической символики, люстрация (то есть, изгнание из всех государственных и частных учреждений, со всех руководящих постов бывших членов КПСС и нынешних членов КПРФ), а также признание СССР  преступным государством, которое занималось геноцидом собственного народа.

    Понятно, что разрабатывалась сия русофобская концепция там же, где и «Гарвардский проект» по развалу СССР, и «Хьюстонский» по ликвидации России. Финансировались разработчики ее, скорее всего, там же и в немалых суммах. Вот только обозвав сию программу «общенациональной», авторы с нацией посоветоваться забыли, что, впрочем, не удивительно – либералы почему-то считают ниже своего достоинства обращаться к народу, что они неоднократно и демонстрировали.

    Но – дальше дело не пошло. В апреле того же года организация "Суть времени" провела социологический опрос по данной программе, в котором приняли участие более 36 тысяч респондентов во всех регионах России. И почти 90 процентов опрошенных ответили «НЕТ!» этой предательской программе «десталинизации» - «десоветизации».

    Провал был оглушительный. Наш народ оказался намного умнее и дальновиднее, чем эти ретрансляторы западных русофобов, которые так надеялись  развязать  смуту и гражданскую войну в нашей  стране, внедрив эту программу. История показала, насколько мудрыми оказались россияне – через три года, нечто похожее было внедрено на Украине все теми же «доброжелателями», что из этого получилось, мы видим собственными глазами.

    А ведь такое же могло произойти и в России, только масштабы были бы совершенно другие и жертвы исчислялись бы сотнями тысяч.  «Караганов и К0», что, не понимали, что делают? Думается, осознавали, но, похоже, надеялись, что за двадцать лет (со времен М.С. Горбачева), которые либерал-фашисты и русофобы «промывали» мозги россиянам, стараясь уничтожить в памяти народа все, что было связано с СССР, Советской властью, коммунистической партией, они достигли успехов, поэтому  народ и власть под громкие аплодисменты западных и российских русофобов с радостью начнут воплощать эту программу Гражданской войны в России. Однако, просчитались… Программу тихонько похоронили, а ее организаторы об этом даже вспоминать не хотят.

    Кстати, о них.  Всех перечислять – много чести. Но вот некоторые из них: уже упомянутый С.А. Караганов, а также  - пропахшая нафталином «правозащитница» Л.М. Алексеева, которая все не может понять, что ее место давно уже на свалке истории, это раритет, который годен только для музея истории России в экспозиции «антисоветчиков», здесь же оказался прозападник Ф. Лукьянов, очередной «правозащитник» М. Федотов, большинство остальных – из пресловутого «Мемориала».

    Кто эту программу поддержал, и так понятно, упоминать не станем… Их можно услышать на телевидении и по радио, и они все также продолжают показывать свою русофобскую, антисоветскую и антироссийскую сущность…

    Впрочем, собаки лают – караван идет. Россия за свою многотысячелетнюю историю пережила немало иноземных нашествий, гражданских войн, но всегда выходила победителем. Победили национал-социализм, победим и либерал-фашизм мировой  олигархии. Ее вотчиной Россия никогда не будет…    

    P.S: По большому счету, «Красный проект», речь идет о телепередаче на ТВЦ, не понравился. Ожидалось большего – будут приглашены солидные ученые, и не только российские, пройдут серьезные дискуссии по самым актуальным и «темным» вопросам Советской истории. А что получилось? Очередное ток-шоу, каковых на телевидении и так немало. Но огорчило более всего другое – в дискуссиях, нередко пустых, перерастающих в обычную перепалку, принимают участие все те же, кочующие из одного ток-шоу в другое, лица, порядком надоевшие, особенно все  эти польские и украинские русофобы, а также российские либерал-фашисты, такие же русофобы-предатели, которые ничего хорошего о России, Сталине, Советской власти сказать не могут и не хотят. Уж если приглашать иностранцев, так серьезных аналитиков, таких, например, как А. Рар, Д. Саймс и другие, они хотя иной раз и нелицеприятно говорят о России, но, по крайней мере, стараются анализировать происходящее, да и своих не всегда оправдывают. А эти оголтелые корейбы, труханы, дзинковские, ковтуны, амнуэли только одну песню и поют – «мы хорошие, Россия плохая». Сколько можно слушать этих русофобов? Они же ничего нового уже не скажут. Помните, у М.Е. Салтыкова-Щедрина в «Городе Глупове» был такой персонаж – Органчик. Вот и эти такие же – словно магнитофонную пленку бесконечно гоняют по кругу. Может, пора ее остановить?

    Увы, но «Красный проект» своих ожиданий не оправдал, к сожалению, мы ожидали совсем другого…

Глава 125. ПИРРОВА ИНФЛЯЦИЯ

    Сегодня в России зафиксировано очередное экономическое достижение - по данным Росстата потребительские цены за неделю с 25 июля по 1 августа снизились на 0,1%. Это значит, что в России зафиксирована дефляция. Вообще, инфляция в июле-августе всегда самая низкая в году, это вызвано снижением цен на овощи и фрукты, урожай которых выходит на рынок именно в этот период. Однако дефляция зафиксирована впервые за последние пять лет. На первый взгляд, это решительная экономическая победа. Если закрепить данный успех, то не за горами достижение цели по годовой инфляции, которую Центробанк определил на уровне 4% и даже объявил это главной экономической задачей современности, ради которой ключевая ставка до сих пор сохраняется на уровне 10%. Но прежде, чем радоваться, предлагаю разобраться, а нужно ли нам вообще заталкивать инфляцию под 4% и какой ценой достигается (если вообще достигается) этот успех. Инфляция - это рост цен на товары и услуги и обесценивание денег. С бытовой точки зрения инфляция - это зло, ведь каждой хозяйке понятно, что чем стабильнее цены - тем лучше. Хорошо же, когда и вчера по пять, и сегодня по пять, и завтра по пять и послезавтра тоже по пять. А когда сегодня по три, завтра по пять, а послезавтра вообще по семь - это безобразие. Но давайте посмотрим на ситуацию с другой стороны: Средняя зарплата в России - что-то около 30 тысяч рублей, это меньше 500 долларов или примерно 400 евро по текущему курсу. И это еще с учетом московских зарплат, зарплат топ-менеджеров, банкиров, сотрудников Газпрома и иже с ними. Зарплаты простых граждан обычно находятся в пределах от 10 до 20 тысяч рублей, это 150-300 долларов или 130-260 евро. Но даже если брать среднюю по стране - 500 долларов или 400 евро - как вы думаете, это нормально? Это в 5-10 раз ниже уровня зарплат в Европе и США. Примерно соответствует уровню зарплат в Китае и Казахстане. А пенсии - 10-15 тысяч рублей, примерно 150-230 долларов - хороши? Внимание - вопрос: Вы хотите жить с такими зарплатами и пенсиями до конца своих дней? А инфляция порядка 4% в год и ключевая ставка порядка 10%, которая обеспечит удержание инфляции на этом уровне, означает, что текущий уровень зарплат и пенсий останется таким навсегда. Инфляция - это не только рост цен, но и рост зарплат. При инфляции на уровне 4% удвоение зарплат и пенсий произойдет через 18 лет. Однако разрыв зарплат с европейскими и американскими вряд ли сократится, потому что в США и Европе тоже будет инфляция, да и рубль за 18 лет может спикировать еще разок. Инфляция на уровне 4% хороша только для развитых стран, экономика которых находится на пике развития, в которых самый высокий в мире уровень жизни и которым никого уже не нужно догонять. Наиболее развитые страны могут себе позволить даже нулевую инфляцию, хотя это означает остановку развития, во всяком случае в рыночной модели. Япония и вовсе живет с дефляцией, причем довольно давно. Но это Япония. К тому же японские власти совсем не радуются дефляции, а наоборот пытаются бороться с ней - по тем самым причинам, что в рыночной модели дефляция означает прекращение развития и стагнацию. Это значит, что мы имеем следующее: ЦБ РФ вместе с правительством пытаются искусственно опустить инфляцию в России до уровня наиболее развитых стран. Но российская экономика не находится на уровне развитых стран. Более того, при искусственном сдерживании инфляции, особенно такими методами как 10-процентная ключевая ставка, экономика России никогда не достигнет уровня развитых стран, скорее даже наоборот - продолжится структурная деградация, потому что при ключевой ставке на уровне 10% развиваться могут только сырьевые отрасли, да и то при хороших ценах на нефть. Ну и еще наркоторговля, само собой. А также производство оружия и проституция. Догонять развитые страны с инфляцией 4% и ключевой ставкой 10% невозможно. Это чисто математически неосуществимо. Во всяком случае при одинаковой с западными странами рыночной модели экономики. Если бы у нас была какая-то другая модель экономики, например плановая - тогда был бы совершенно иной разговор. Но Россия живет с такой же рыночной моделью, как Европа и США. Более того, у нас открыты границы и практически отсутствуют заградительные пошлины на товары, да и не может их быть, потому что Россия вступила в ВТО. По сути экономика России и экономики соседних стран, в том числе стран ЕС - это сообщающиеся сосуды. Между ними есть мембраны, но они довольно прозрачные. А теперь представьте, что в двух сообщающихся экономиках следующие условия: В первой инфляция 4% и ключевая ставка 10%, а во второй инфляция 1% и ключевая ставка 0%. Догонит ли когда-нибудь первая экономика вторую? Нет, никогда. Сокращать 5-кратный разрыв со скоростью 4% в год - это само по себе нереально. Это почти как в парадоксе Зенона с Ахиллом и черепахой. Только Ахилл в парадоксе Зенона сокращал отрыв в два раза за один шаг, а Россия с инфляцией 4% в год будет сокращать отрыв в два раза каждые 18 лет, да и то лишь при условии, что рубль за это время не рухнет. Для сокращения 5-кратного отрыва со скоростью 4% в год потребуется 41 год при условии, что не случится никаких экономических потрясений. Реально ли это? Нет, это нереально. Мне могут возразить, что я путаю инфляцию и рост ВВП. Нет, я не путаю, я понимаю разницу между этими показателями. Но рост ВВП на практике не будет превосходить инфляцию, даже если говорить о ВВП по ППС. Вот инфляция при нулевом росте ВВП по ППС - возможна. А рост ВВП по ППС без инфляции - это из области фантастики. Чисто теоретически представить рост ВВП без инфляции можно, математика это допускает. Но для этого нужно, чтобы росла производительность труда в чистом виде, без спекулятивной составляющей. А в условиях рынка, да еще и в России, да еще и с нашей коррупцией - это неосуществимо. От слова совсем. Производительность труда может расти без инфляции в плановой экономике. А у нас рыночная. В условиях рынка любой рост сопровождается спекулятивной составляющей. Если завод начнет работать вдвое эффективнее при том же количестве рабочих, то это не означает, что рабочим вдвое поднимут зарплату. Первыми премии получит руководство и акционеры. Которые начнут покупать себе более дорогие автомобили и яхты, с более высокой дилерской (спекулятивной) накруткой и иностранного производства, что тоже немаловажно (по сути вывод капитала за рубеж). А потом уже повысят зарплаты рабочим, которые тоже пойдут покупать более дорогие товары с более высокой спекулятивной надбавкой (тоже зачастую импортные). И так далее. Поэтому в рыночной экономике развитие без инфляции невозможно. Неосуществимо. Во всяком случае, не в России. Не в обществе потребления, где большинство норовит купить что-нибудь более модное, разрекламированное, а значит отдать от 40% до 70% стоимости спекулянтам, которые будут повышать цены сразу как только почувствуют платежеспособный спрос. По сути инфляция - это верхний потолок возможного роста ВВП в реалиях коррумпированной потребительской экономики с рыночной моделью. На практике рост ВВП по ППС примерно вдвое ниже инфляции, что вполне согласуется с моделью поведения типичного работника, который при росте зарплаты начинает покупать более дорогие (модные, разрекламированные) товары с более высокой спекулятивной составляющей. Вот статистика по росту ВВП и инфляции в России с 2000 по 2013 год: 2000 - 10%, 37.6%, 3.7 2001 - 5.1%, 16.5%, 3.2 2002 - 4.8%, 15.6%, 3,3 2003 - 7.3%, 13.8%, 1,9 2004 - 7.2%, 20.3%, 2,8 2005 - 6.4%, 19.3%, 3,0 2006 - 8.2%, 15.2%, 1,9 2007 - 8.5%, 13.8%, 1,6 2008 - 5.2%, 18.0%, 3,5 2009 - -7.8%, 2.0%, - 2010 - 4.5%, 14.2%, 3,2 2011 - 4.3%, 15.9%, 3,7 2012 - 3.4%, 7.5%, 2,2 2013 - 1.3%, 5.9%, 4,5 Первая цифра - рост ВВП, очищенный от инфляции. Вторая цифра - инфляция. Третья цифра - отношение инфляции к росту ВВП. Легко заметить, что только три раза - в 2003, 2006 и 2007 годах ВВП рос лучше, чем в пол-инфляции. Но ни разу за 14 лет ВВП не рос быстрее цен. В большинстве случаев отношение роста ВВП к инфляции было 1:3. Если посчитать средний показатель за 13 лет (без учета 2009 года), то получится соотношение 1:2,95. В российской реальности рост ВВП составляет примерно треть от инфляции. Это значит, что приблизительно каждый третий рубль, прибавленный к ценам, идет в рост ВВП. И это вполне естественно. Такова эффективность нашей экономики, такова ее структура, таков менталитет наших трудящихся и бизнесменов. В развитие экономики эффективно вкладывается примерно треть прибыли. И при нынешней экономической модели, налоговой системе и менталитете (который изменить вообще архисложная задача) дальше примерно так и будет. Во всяком случае не станет лучше. Особенно обращаю внимание: Инфляция без роста ВВП - может быть, мы это наблюдали в 2009 и 2015 годах. А вот рост ВВП, превосходящий инфляцию - в России после 2000 года не наблюдался ни разу и никаких предпосылок для такого чуда нет. Поэтому инфляция на уровне 20% еще не означает, что ВВП обязательно вырастет на 7%, хотя дает возможность хотя бы надеяться на это. А вот инфляция на уровне 4% означает, что ВВП больше, чем на 4% не вырастет никак. Без шансов. Вероятнее всего вырастет на 1-2%, если не будет дополнительных негативных факторов. А негативные факторы будут. Они уже есть. И главным негативным фактором для роста российской экономики сегодня являются даже не цены на нефть, на которые давно пора уже плюнуть с высокой телебашни, а завышенная ключевая ставка, которая создана Центробанком - создана совершенно искусственно! При ключевой ставке 10% развивать экономику нельзя. Ни один бизнес, связанный с производством или сферой услуг (то есть с реальным сектором) не обеспечивает доходность, позволяющую возвращать 15-20% годовых при инфляции 4%. Исключение составляет производство наркотиков, оружие и интим-услуги. Ну и всякое подобное. Все это означает, что при ключевой ставке 10% и инфляции 4% (если она вообще будет достигнута) мы получим рост ВВП около нуля. Даже 1-2% выглядит не очень реалистично. Более реалистично выглядит спад 1-2% в год. Вот, что нам готовят Центробанк и правительство: Бесконечное и беспросветное выживание с зарплатами порядка 150-300 долларов (в Москве и Питере 500) и пенсиями около 200 долларов. И никогда при инфляции 4% и ключевой ставке 10% Россия не догонит развитые страны, даже за 40 лет. Это нереально, потому что при инфляции 4% рост ВВП будет в лучшем случае 1%, то есть даже меньше, чем в ЕС и США. При инфляции 4% и ключевой ставке 10% мы будем не догонять развивающиеся страны, а наоборот отставать от них с каждым годом все сильнее. При ключевой ставке 10% бизнесу проще уехать в другую страну, с более доступными кредитами и развиваться там. Оставаться в России будет только бизнес, привязанный к нефтяным скважинам, газовым месторождениям, а также сетевые супермаркеты и торговые центры, привязанные к месту жительства потребителей. Ну и другая сфера обслуживания для населения с низким достатком. Хотя правильнее это будет назвать сферой самообслуживания, потому что население будет обслуживать само себя, покупая для этого импортное оборудование и расходные материалы. Все производство, весь инновационный бизнес, все современные предприятия будут постепенно уезжать в страны с более выгодными условиями развития. И специалисты тоже будут уезжать, потому что никому не хочется работать за 300 или даже за 500 долларов при том, что в Европе за ту же работу можно получать в 5-10 раз больше. Вот, что на самом деле означает достигнутая дефляция и целевой показатель инфляции на уровне 4% в год, установленный Центробанком и ключевая ставка на уровне 10%, установленная для достижения этого показателя. Это означает отток из России квалифицированных специалистов, сокращение производства и бесконечное ползание российской экономики на достигнутом дне в долгосрочной перспективе. Обратите внимание, что в 2003-2008 годах, когда экономика России развивалась, инфляция была на уровне 13-20% и никто от этой инфляции особенно не страдал, потому что она сопровождалась ростом зарплат и пенсий, опережающим инфляцию. В инфляции порядка 10-20% нет ничего страшного, если эта инфляция сопровождается экономическим ростом порядка 5-7% в год. Да рыночная экономика по-другому и не может расти. Повторюсь, что инфляция - это не единственное условие для экономического роста, но необходимое. Рост рыночной экономики без инфляции, особенно в российских реалиях, невозможен. Но тогда зачем Центробанк и правительство так старательно загоняют инфляцию под 4%, да еще и такими средствами, как удержание ключевой ставки на уровне 10%? Неужели они не понимают того, что это ведет к многолетней стагнации, то есть к лежке на дне? Конечно, понимают. Просто им плевать, что будет с российской экономикой в долгосрочной перспективе. Их будущее не связано с нашей экономикой. Их будущее связано с Западом, куда они выводят активы. И чтобы обеспечить себе-любимым лучшее будущее, им надо просто как можно дольше просидеть на своих местах и побольше вывести ресурсов из страны. А низкая инфляция - это обычный популизм, который нужен президенту, правительству и руководству ЦБ, чтобы красиво говорить и своей эффективной работе домохозяйкам, которые рассуждают об инфляции на бытовом уровне - чем ниже, тем лучше. Обычный популизм, цена которого - стагнация и структурная деградация российской экономики, деиндустриализация, уничтожение бизнеса, отток специалистов и вывод из России оставшихся современных производств. За то, чтобы Путин, Медведев и Набиуллина просидели на своих местах еще полтора года, Россия заплатит десятью годами, которые потребуются в дальнейшем для компенсации ущерба. А если они просидят еще восемь лет - Россия будет восстанавливать утраченное на протяжении нескольких десятилетий. Вот реальная цена их популизма. Дефляция, достигнутая на прошлой неделе - это на самом деле Пиррова победа. "Победа, доставшаяся слишком высокой ценой; победа, равносильная поражению".

Глава 127. СРЕДНЯЯ ТЕМПЕРАТУРА В БОЛЬНИЦЕ 36,5, ВСЕ ЗДОРОВЫ МОЖНО ВЫПИСЫВАТЬ

Бывший директор НИИ статистики Василий Симчера со словами: «Надоело врать!» представил реальные данные Мы как-то смирились с тем, что официальная (в лице Росстата и прочих ведомств), статистика, фиксирующая «достижения» развития России, нам, мягко говоря, не всегда говорит правду. Иногда привирает. Мягко говоря. Ну, ладно, переживем. Тем более что сами-то мы уже давно оцениваем окружающую нас жизнь своим мерилом. Но чтобы она врала ТАК, как это недавно вскрыл бывший директор НИИ статистики Федеральной службы государственной статистики Василий Симчера?! Это уже, мягко говоря, слишком. Как пел когда-то Высоцкий: ...Если правда оно –Ну, хотя бы на треть, -Остается одно:Только лечь помереть! Между г-ном Симчерой и депутатом Госдумы от КПРФ Олегом Смолиным на днях произошла перепалка. Случилось, что оба они стали участниками конференции в Российском государственном торгово-экономическом университете. Так вот, экс-глава НИИ статистики предъявил претензии г-ну Смолину как представителю власти (как-никак, тот депутат, зампред думского Комитета по образованию): мол, власть бессовестно нам врет. Сам г-н Симчера, подчеркивает Смолин, ушел с должности со словами: «Надоело врать!». И представил свою статистическую картину того, что в реальности происходило и происходит в России. Данные ужасают – как у Высоцкого. Отвергая претензии в свой, как представителя власти, адрес, Смолин пишет: «Разумеется, с юности помню формулу: есть ложь, есть наглая ложь, а есть статистика! Разумеется, сам неоднократно пользовался альтернативными данными социологических служб и институтов Российской академии наук. И все же данные экс-директора НИИ статистики, сведенные в одну таблицу под названием «Двойственные оценки основных показателей развития российской экономики в 2001-2010 гг.», производят шокирующее впечатление». Смолин представил их со своими комментариями на страницах «Советской России». Итак – вот ужасающая картина ДЕГРАДАЦИИ нашей страны в «сухих» выкладках не кого-нибудь, а, повторяем, до недавнего времени - директора НИИ статистики Росстата: Национальное богатство России. Официально: $4,0 трлн. Фактически (по данным НИИ статистики Госкомстата России): $40 трлн. Занижение в 10 раз, комментирует Смолин, нужно властям для того, чтобы за бесценок распродавать олигархам и иностранцам остатки бывшей общенародной собственности, а заодно вдалбливать населению, что мы живем не хуже, чем работаем. Размер интеллектуального капитала. Официально: $1,5 трлн. Фактически:$25 трлн. Занижение интеллектуального капитала России почти в 17 раз, по мнению Смолина, помогает властям обосновать курс на копирование худших образцов зарубежного образования, а также - ввоз за бешеные деньги иностранных ученых при нищенской поддержке своих. Доля инвестиций в % ВВП. Официально: 18,5%. Фактически: 12,2%. Завышение в полтора раза инвестиций в экономику создает картину ложного благополучия, продолжает Смолин. На самом деле, в стране преобладает экономика по принципу «купил-продал-украл». Темпы прироста ВВП. Официально: 6%. Фактически: 4%. «Надувая» в полтора раза темпы роста ВВП, власть пытается убедить общество, что его объявленное удвоение за 2003-2010 гг. могло бы состояться, если бы не мировой кризис. На самом же деле, отмечает Смолин, за2003-2008 гг. экономика выросла лишь на четверть, а в кризисном 2009-м мы оказались рекордсменами падения среди стран «Большой двадцатки»! Что касается ВВП, то его, саркастично замечает депутат, похоже, собираются не удвоить, а даже упятерить, но не в смысле валового внутреннего продукта, а Владимира Владимировича Путина: два президентских срока, один премьерский и вновь два президентских, по продолжительности равных прежним трем. Инфляция в среднем за год. Официально: 6-8%. Фактически: 18,27%. Давно известно, комментирует Смолин, что рост цен на товары первой необходимости в России происходит гораздо быстрее, чем в среднем по всем товарам и услугам. Поэтому инфляция для бедных (социальная инфляция) гораздо выше, чем для богатых. И чем беднее семья, тем быстрее растут цены на товары, которые она покупает. Как разъясняет экс-директор НИИ статистики, по 18% в год растут цены именно на те товары и услуги, которые покупают наименее обеспеченные граждане страны. Поэтому не удивительно, что даже правительство практически ежегодно признает рост разрыва между бедными и богатыми. Данные НИИ статистики означают, в частности, что хваленое властями т.н. повышение пенсий в 2009-2010 гг. в лучшем случае компенсировало рост цен на товары первой необходимости за два года. Разрыв в доходах 10% самых богатых и 10% самых бедных. Официально: 16 раз. Фактически: 28-36 раз. Это выше показателей не только Западной Европы и Японии, не только США, но и многих стран Латинской Америки, отмечает Смолин. Предельно допустимый для национальной безопасности уровень, по данным директора Института социально-политических исследований РАН Г.Осипова, составляет 10 раз. В России он превышен втрое. Разрыв в уровне валового внутреннего продукта по регионам. Официально: 14 раз. Фактически: 42 раза. В социальном плане Россия давно перестала быть единой страной, пишет Смолин. Если Москва живет на уровне Чехии, то Республика Тыва – на уровне Монголии. Федеральная власть сбрасывает в регионы все больше и больше социальных обязательств и одновременно вытягивает из них все больше денег для того, чтобы вкладывать в иностранные ценные бумаги. За счет нищеты российской провинции фактически финансируются, в частности, войны в Афганистане, Ираке, а отчасти - и в Ливии. Статья 114 Конституции России требует, чтобы правительство проводило единую социальную политику на территории всей страны. Исполняет ли правительство свои обязанности, когда разрывы в региональном развитии превышают в десятки раз, решайте сами, обращается к читателям Смолин. Доля населения, принадлежащего к социально деклассированным группам, в % к общей численности населения. Официально: 1,5%. Фактически: 45%. По данным НИИ статистики (Росстата), в стране 12 млн алкоголиков, более 4,5 млн наркоманов, свыше 1 млн беспризорных детей. Не удивительно, что официальные данные занижены в 30 раз: почти половина деклассированных в богатейшей стране – свидетельство полного провала экономической и социальной политики власти. Удельный вес убыточных предприятий. Официально: 8%. Фактически: 40%. По натуральным показателям современная экономика России безнадежно отстала от советской, а налоги на реальный сектор, в отличие от налогов на личные доходы миллиардеров, огромны, комментирует Смолин. Уровень общего налогообложения полученных доходов, в %. Официально:45%. Фактически: 90%. Удивительно, как мы еще работаем, и почему олигархам все еще не хватает? Впрочем, отмечает Олег Смолин, отчасти это объясняет следующий показатель. Уровень уклонения от уплаты налогов, в % от доходов. Официально: 30%. Фактически: 80%. Власть, поясняет Смолин, делает вид, что собирает налоги, а граждане делают вид, что их платят! Степень износа основных фондов, в %. Официально: 48,8%. Фактически:75,4%. Если Бог хочет наказать человека, отнимает разум, пишет Смолин. Похоже, с российской властью это уже произошло. Какое может быть вступление во Всемирную торговую организацию (ВТО), когда износ основных фондов составляет 3/4? Для экспорта сырья ВТО не требуется, а больше экспортировать России пока нечего. Остатки отечественного производства будут добиты. Полным господином в стране станет транснациональный капитал. Впрочем, почему станет? Доля иностранного капитала в экономике России, в %. В целом - официально: 20%. Фактически: 75%, в т. ч.:– в имуществе. Официально: 25%. Фактически: 60%;– в прибылях. Официально: 21%. Фактически: 70%;– в акциях. Официально: 18%. Фактически: 90%.«Это и есть, господа, - вопрошает Смолин, - ваша суверенная демократия? Если данные НИИ статистики верны, в экономическом смысле мы превращаемся в колонию под громкие крики, что встаем с колен!».В грантах - официально: 14%. Фактически: 90%. Забавно, отмечает Смолин, что власть очень боится иностранных грантов, но при этом спокойно берет иностранные займы и поощряет продажу иностранцам наших предприятий! Реальные затраты на модернизацию, в млрд рублей. Официально: 750. Фактически: 30. Не потому ли, что реальные затраты на модернизацию в 25 раз ниже объявленных, наше технологическое отставание усиливается, а весь ее «пар» выходит в «свисток»? Эффективность модернизации, в % к затратам. Официально: 25%. Фактически: 2,5%. Еще бы: для того, чтобы оправдать «дутые» затраты, пишет Смолин, нужно показать «дутые» результаты. Если помножить одно на другое, эффект оказывается приукрашенным примерно в 250 раз! Впрочем, и раньше было понятно, что весь шум о модернизации – это красивые витрины вместо великих строек. Разница между ценами производителей и розничными ценами, в разах. Официально: 1,5. Фактически: 3,2, в т.ч.:– в сельском хозяйстве. Официально: 1,3. Фактически: 4,0. Посредники «жиреют», работники и покупатели нищают, а власть, точно Верка Сердючка, повторяет: «Хорошо, все будет хорошо!..»;– в государственных закупках. Официально: 1,1. Фактически: 1,6. А вот здесь уже явно «жиреют» чиновники. Не случайно даже президент Дмитрий Медведев говорит, что в результате применения закона №94 (о госзакупках) из бюджета было разворовано около 1 трлн рублей. Разница между назначаемыми и оплачиваемыми тарифами естественных монополий, в разах. Официально: 1,1. Фактически: 1,7, в т.ч. в коммунальных платежах. Официально: 1,2. Фактически: 2,4. Если бы «коммуналка» оплачивалась по реальным ценам, пишет Смолин, она обходилась бы нам вдвое дешевле! Уровень безработицы, в % к занятости. Официально: 2-3%. Фактически: 10-12%. Во всем мире не все безработные регистрируются на бирже труда. И поэтому существует разница между официальной статисткой и статистикой Международной организации труда. Однако чтобы эта разница составляла 4-5 раз, нужно как следует сфальсифицировать статистику! Численность совершенных преступлений (2009 г.), в млн чел. Официально:3,0. Фактически: 4,8. Видимо, речь идет о почти 2 млн преступлений, которые регистрируются, но в официальную статистику странным образом не попадают, отмечает Смолин. Однако много важнее преступления, которые либо вообще не регистрируются, либо те, по которым люди не обращаются в правоохранительные органы. По оценкам группы ученых НИИ Академии Генеральной прокуратуры РФ под руководством профессора С.Иншакова, число таких преступлений почти в 10 раз больше, чем фиксирует официальная статистика – примерно 26 млн в год. Чтобы сохраниться, резюмирует Олег Смолин, власть превращает статистику в наглую ложь, а гражданам с ее помощью пытается напялить «розовые очки». Но в истории политические режимы многократно умирали именно от самоотравления пропагандой. Мне не жаль режима, пишет депутат. Жаль страну. А для нее лучшее лекарство – правда.   Двойственные оценки основных показателей развития российской экономики в 2001-2010 гг.

Глава 128. А ДИМА СКАЗАЛ

    Вербальные интервенции - Владимир Владимирович, там народ. - Что народ? - Спрашивает, когда деньги будут? - Скажи им, Дима, что денег пока нет, пусть держатся. - Я им это уже говорил. - Тогда скажи, что надо строить экономику в условиях низких цен на нефть. - Только что говорил. - Скажи, что дно пройдено. - Так это вы сами уже говорили. - Да, точно. - Что же им еще сказать? - Про островок стабильности говорили. - Про то, что санкции не влияют говорили. - Про импортозамещение говорили. - Про нарушение законных прав бизнеса говорили. - Про Крым говорили. - Да, про Крым уже много наговорили... - Про Украину говорили. - Про Сирию может быть? - Про Сирию наш чудесный ящик и так говорит... - Может быть скажете, что правительство работает удовлетворительно? - Говорил уже. - Анекдот расскажите, у вас это получается. - Какой? - Ну вот смешной был, со словами, что не шмогла я... - Нет, этот анекдот я напоследок, в самом конце расскажу. - Так а что сейчас говорить? - Ступай, Дима, придумай чего-нибудь свежее... - Что-нибудь еще из вербальных интервенций? - Из каких интервенций? - Ну вот все, что мы с вами говорим - это называется вербальные интервенции. - Да? А раньше называлось заговор зубов...

Глава 128. ОДНОЯЙЦЕВЫЕ БЛИЗНЕЦЫ

Братья-реставраторы Как и общество в целом, украинская элита - близкий родственник российской элиты. Причем элиты - еще более близкие родственники, чем народы. Если у народов России и Украины хотя бы национальный состав и языки различаются, пусть и не очень сильно, то у элит... У элит национальный состав если и различается, то никакого особенного значения это не имеет, потому что в мире больших денег первична величина капитала, а национальность вторична. Можно сказать, что буржуазия - это вообще особая национальность, у которой Родина там, где деньги лежат. А деньги - что у российской, что у украинской элиты, лежат на Западе, приблизительно в одних и тех же местах. И бизнес у них трансграничный. Поэтому если у простого жителя России и Украины вся собственность сосредоточена внутри страны, внутри города, а порой и вовсе внутри одной квартиры, то у элиты собственность и бизнес распределены по разным странам. Многие представители российской элиты имеют активы на Украине, да и многие представители украинской имеют что-то в России. Поэтому российская и украинская элита - не просто братья, а братья-близнецы. Причем однояйцевые. Обе эти элиты вылупились из одного яйца - из элиты позднего СССР. Родились из прогнившей советской партийной и комсомольской элиты. Правда здесь уместнее сказать не вылупились, а взошли на перегное, как плесень. Но сути дела это не меняет, потому что перегной, на котором они выросли, был единым, условия были единые, семена были единые - западные антисоветские, как следствие - выросло одно и то же. Однако это совершенно не препятствует российской и украинской элите вести борьбу за ресурсы, в ходе которой наши народы сталкиваются друг с другом, противопоставляются и доводятся до готовности брать в руки оружие. Вообще, родственные связи никогда не мешали элите воевать. Во времена монархий это случалось сплошь и рядом. В борьбе за престол братья убивали или отправляли в монастыри братьев. А Первая мировая война - это вообще война трех кузенов - российского императора Николая Второго, его немецкого кузена Вилли и английского кузена Джорджи. Примечательно, что незадолго до войны они встречались и вместе отдыхали, как добрые родственники. Поговорка "паны дерутся - у холопов чубы трещат" по-прежнему справедлива. И действительно, почему бы не повоевать, когда гибнут простолюдины, а капиталу сплошной профит с торговли оружием, топливом, старыми бронежилетами и прочими средствами производства военного времени? Впрочем, надо отметить, что в народе братоубийство тоже не редкость. И не только во время войны. Любой опытный следователь подтвердит, что чаще всего жестокие преступления совершают именно родственники - из ревности, из зависти, из чувства мести, из-за борьбы за наследство. И когда случается жестокое убийство с расчлененкой, в первую очередь отрабатываются три версии - мясник, хирург и близкий родственник. При этом чаще всего правильной оказывается третья. Да и в природе нечто подобное существует. Из биологии известно, что самая жесткая конкуренция - не межвидовая, а внутривидовая. Потому что представители одного вида ведут борьбу на одной и той же территории за один и тот же ресурс. По этой причине гражданские (читай братоубийственные) войны - гораздо более жестокие, чем войны между разными народами. Поэтому агрессия украинских националистов 2 мая в Одессе, 9 мая в Мариуполе и в ходе всей войны на юго-востоке Украины вполне объяснима - братья пошли убивать братьев. Чужих с такой жестокостью не убивают, только своих. Но вернемся к элите, здесь я хотел поговорить именно о ней. Украинская элита - брат-близнец российской. И в силу этого она обладает многими характерными чертами российской элиты, только действует в немного других экономических и геополитических условиях. Но в целом, украинская элита - такие же коррупционеры, клептократы и... реставраторы! Подобно российской элите, которая начиная с 91-го года занялась реставрацией российской республики образца февраля 1917 года, с двуглавым орлом, но без императора, с имеперскими символами, но без империи - украинская элита занялась реставрацией УНР образца 1918 года. И это не случайно. Причины реставрации одни и те же - буржуазная революция 1991 года по сути своей была контрреволюцией по отношению к ВОСР 1917-го, а следовательно восстановление (реставрация) символов и форм, существовавших до 1917 года - ее естественный результат. И поскольку буржуазная революция 1991 года стала общей как для России, так и для Украины, потому что была совершена руководством РСФСР и УССР (Ельциным и Кравчуком с их соратниками) совместно - следовательно и процесс реставрации пошел у тех и у других. Но есть и еще одна причина реставрации. После отмены советских идей антисовтчикам нужно было чем-то заменить их. Однако никакой новой идеи для замены у них не было, поэтому пришлось доставать из сундуков старые символы и рядиться в старые одежды. Российское руководство отреставрировало залы Кремля, придав им дореволюционный вид. Украинское руководство взяло в руки булаву, имитируя гетманов. Российское руководство вернуло двуглавого орла и триколор. Украинское руководство - тризуб и жовто-блакытный флаг. Те и другие взялись за свечки и пошли в храмы имитировать глубокую христианскую веру. Путин аж дважды сгонял на Афон и еще четыре раза порывался, но по разным причинам не доехал. Янукович сгонял один раз, ему хватило. У Ющенко была другая фишка - восхождение на Говерлу. Ющенко еще занимался героизацией бандеровцев, объявляя их борцами за независимую Украину и тщательно игнорируя такие эпизоды как Волынская резня. Но это наверное из-за недостатка других национально-освободительных страниц в истории Украины. У российских реставраторов с этим было получше - тут вам и 9 мая, превращенное в общероссийский фетиш, и Минин с Пожарским, превращенные в День Единства. Те и другие начали вытаскивать из сундуков истории все, что только возможно. Украинские деятели вытащили из прошлого "ще не вмерла", не стесняясь того, что по сути это была копипаста (или кавер, как говорят в музиндустрии) с польского гимна. Российские деятели по поводу гимна оказались в затруднении, поскольку возвращать "боже царя храни" было нельзя ввиду отсутствия монархии, а ничего другого в дореволюционной истории не неходилось. Взяли музыку Глинки без слов. Потом решили, что без слов недостаточно величественно и сделали кавер советского гимна, благо автор еще был жив и согласился отредактировать своей авторской рукой. Но несмотря на конфуз с гимном, у российских реставраторов ситуация оказалась намного лучше. Все-таки двести лет дореволюционной имперской истории, из которой можно тащить все, что душе угодно. А при желании можно тащить еще более древние символы и события. Так взяли день, когда ополчение под руководством Минина и Пожарского положило конец смуте и получили День единства. Вспомнили про князя Владимира. Взяли Крым - вспомнили про Корсунь, Ливадийский дворец и две обороны Севастополя. В общем, материал для реставрации богатый, реставрируй-не хочу. А вот украинские деятели быстро оказались в западне. По сути на Украине воссоздали УНР 1918 года, но что дальше? Если копать историю от 1918 года в обратном хронологическом порядке - там Российская империя. Читай москали. А это совершенно не вписывается в идею украинской незалежности и в проект создания украинского этноса. 18-й и 19-й века - время расцвета Российской империи, вспоминать о которой украинскому руководству крайне невыгодно. Потому что тогда придется признать, что не только Крым был обжит и обустроен русскими, но и Донецк с Луганском. Да и Мариуполь тоже. Более того - Одесса построена в один исторический период с Севастополем. Поэтому 18-й и 19-й века лучше не вспоминать. 17-й век тоже не очень веселит. Переяславская Рада, принявшая решение о воссоединении с Россией, не вписывается в тему украинской незалежности от слова совсем. Еще глубже в историю - поляки, Речь Посполитая, Великое Княжество Литовское. С одной стороны, это не Россия - уже хорошо, но с другой стороны - незалежностью и самостийностью даже не пахнет. Если развивать тему, что Россия отобрала Украину у поляков, подкупив Переяславскую Раду, то получится, что в 1991 году Украина порвала с Россией для того, чтобы лечь под Польшу. По сути оно где-то так и получается, но признавать это не солидно. Идеям незалежности и самостийности противоречит. Идею национальной идентичности и свободы ставит под сомнение. Патриоты не оценят. Можно копнуть глубже в века и найти там Киевское княжество, незалежное и самостийное. Но в истории оно прочно ассоциировано с Киевской Русью, а Русь - значит русские, что тоже свербит. В общем, украинские реставраторы столкнулись с проблемой, вызванной острой нехваткой собственного реставрационного материала, который соответствовал бы задачам построения независимого украинского государства. Отсюда собственно и возникли мифы про древних укров. Которые чуть ли не Черное море выкопали. Легенды и мифы про древнюю украинскую нацию - это результат банального дефицита у украинских реставраторов собственного исторического материала. Это попытка компенсировать недостаток реального исторического материала разными легендами, то есть суррогатом, заменителем, эрзац-материалом. Все, что украинские реставраторы могли вытащить из реальной истории, они уже вытащили - это тризуб (сильно напоминающий хазарскую тамгу), гимн (кавер польского), жовто-блакытный "аграрный" флаг, гетманская булава и название национального законодательного собрания Верховная Рада. И творчество Шевченко, который, к слову, писал прозу на русском, а про украинцев высказывался в своих стихах не очень-то уважительно. Но чем богаты. По большому счету брать из истории больше нечего. Можно еще президента назвать гетманом, но это получится не по-западному. Да, еще взяли из истории вышиванки - национальный украинский костюм. Правда расшитые рубахи - такой же украинский костюм, как и русский, на Руси тоже на праздник надевали расшитые рубахи. Однако поскольку российские реставраторы не успели первыми вытащить расшитые рубахи из сундука, то украинские объявили их своими. И еще чубы. Однако чубы (ирокезы) в прошлом носили всякие басурмане, от которых они видимо и получили распространение в казачестве, а сельские жители чубы не носили, на селе чаще стригли "под горшок", причем не только в/на Украине. Да и сейчас среди украинских националистов чубы встретить довольно трудно, как собственно и вышиванки. Это в основном сценический атрибут, с которым выступают разного рода артисты. Но, как говорится, на безрыбье... Украинские реставраторы вытащили из истории все, что могли, и оказались в тупике. Назад от 1918 года - Российская империя, Полтавская битва, Переяславская Рада. Еще глубже - Речь Посполитая, Великое Княжество Литовское, Киевская Русь. Одним словом - Русь. Вперед от 1918 года - Советский Союз. Куда ни кинь - русские. И проблема не в том, что украинская элита, которая является организатором реставрации, ненавидит русских. На уровне элиты никакой особенной ненависти к русским нет. Для евреев и армян вроде Коломойского и Тимошенко никакой разницы между русскими и украинцами не существует. А для таких как Ахметов и Фирташ русские даже ближе украинцев. Проблема в том, что украинской элите нужна Украина как отдельное от России государство, чтобы делать свои дела без оглядки на Москву. Чтобы иметь свой независимый выход на международные структуры вроде МВФ. Весь смысл независимой Украины - прямой выход украинской элиты на международную арену. Но для этого Украина должна быть отдельным и независимым государством. А чтобы Украина была отдельным и независимым государством, нужно как-то поддерживать в обществе мысль, что украинский народ - отдельный и независимый. Иначе в обществе возникнет закономерный вопрос, а зачем надо было отделяться и не пора ли назад. И вот для этого, чтобы у общества не возникало никаких сомнений, что отделились правильно, что назад в Россию ни в коем случае не нужно - для этого и требуются собственные исторические символы, а ввиду нехватки таковых - разного рода суррогаты. А когда символов стало недостаточно, когда символы народу стали малоинтересны, когда хождения на Говерлу и героизация бандеровцев стали уделом чудаковатого (если не сказать контуженного) меньшинства, когда общество потянулось от всей этой исторической клоунады обратно в сторону России - был организован майдан и началась война как средство оторвать украинцев от русских, разделить, посеять многолетнюю вражду и обосновать, что от России надо держаться подальше, что отделились в 1991 году совершенно верно и дороги назад нет. И ведь что самое примечательное: У украинской элиты была прекрасная возможность начать создание чего-то нового, построить новую страну, с новыми символами, новой идеей, начать историю с чистого листа. Но вместо этого украинская элита занялась тем же самым, чем занимается российская - разграблением своей страны, коррупцией и клептократией, а для маскировки этих процессов - реставрацией скудной истории УНР и мифотворчеством. И это повторение, копирование поведения российской элиты, только на более скудных ресурсах и на много более скудном историческом материале, лишний раз доказывает, что никакой принципиальной разницы между российской и украинской элитами нет. Это постсоветские однояйцевые братья-близнецы. Братья-реставраторы и братья-клептократы.

И все-таки братья. Пока...

И все-таки, несмотря ни на что, Россия и Украина, российское и украинское общество, русские и украинцы - по-прежнему братья и сестры. Во всяком случае, пока.

Не все поголовно, конечно, но в основной своей массе.

И это можно не только объяснить, но и доказать.

Объясняется и доказывается родство очень просто:

За 300 с лишним лет совместного проживания в одной стране, которая сперва называлась Российской империей, а затем Советским Союзом, народы Большой и Малой России смешались до такой степени, что семьи, у которых нет и никогда не было родственников с другой стороны российско-украинской границы - это скорее редкость, чем закономерность.

И если в 18-19 веках смешивание происходило относительно медленно, то в 20-м веке все закрутилось как в хорошем миксере.

Сначала была Первая мировая, потом революция и гражданская война, потом началась индустриализация, когда на всесоюзных стройках по всей территории Союза, в том числе и на территории УССР, трудились представители самых разных национальностей и многие потом оставались работать и жить на новом месте. Затем началась Вторая мировая, в ходе которой часть населения Украины была уничтожена, часть эвакуирована, часть мобилизована.

Как вы думаете, сколько мужчин призывного возраста оставалось на территории УССР во время оккупации, не считая немецких солдат?

Думаю не очень много.

И далеко не все после войны вернулись на прежнее место жительства. Кто-то погиб на фронте, кто-то остался служить в разных частях советской армии, разбросанных не только по всему Союзу, но и по Восточной Европе, кто-то по распределению был переведен в другие республики. И наоборот, на восстановление УССР после войны направлялись рабочие со всего Союза. И демобилизованные солдаты, призванные из разных республик, в том числе из РСФСР, тоже нередко оставались на новом месте, потому что некоторым было некуда возвращаться, а кто-то во время или после службы женился.

Кстати, в дальнейшем, когда период послевоенного восстановления закончился, тоже существовала система распределения. Срочную службу проходили не по месту жительства, а в самых разных регионах, в том числе и в других республиках. И некоторые потом оставались на сверхсрочную или поступали в училища. И еще было распределение после окончания ВУЗов - выпускника тоже могли распределить в другую республику.

Смешение народов УССР и РСФСР в советский период произошло самое основательное.

Поэтому, даже если предположить, что до революции на территории современный Украины жил какой-то особый этнос (хотя это само по себе сомнительно, особенно в отношении Донбасса и Крыма, которые никогда к Малороссии и не относились), то по состоянию на 1991 год говорить о какой-то принципиальной разнице нет ни малейших оснований.

О своей особенности могут говорить жители Западной Украины, которые оказались в составе УССР только в 1944 году, но это не такая уж большая часть страны.

Так откуда после 1991 года за 25 лет на Украине мог появиться какой-то совсем уж отдельный народ, большая часть которого не имела бы родственных связей с народом России?

Западэнцы нарожали?

Даже если предположить, что все до одного рожденные после 1991 года произошли от западэнцев, которые в незалежной Украине получили право первой ночи и воспользовались им на территории всей страны (хотя по-моему такого не было), то жители Украины в возрасте до 25 лет все равно не составляют большинства населения. Во всяком случае пока.

Да, какая-то часть украинцев может сохранять и самобытность и чистоту своей крови...

Хотя после трехсот лет в составе Великого Княжества Литовского и Речи Посполитой, а потом в составе Австро-Венгрии на западе и в составе Российской империи на востоке довольно странно говорить про чистоту крови. Но допустим. Однако это в любом случае довольно малый процент.

Абсолютное большинство жителей Украины происходит из семей, которые двести лет жили в Российской империи, потом встретили революцию и гражданскую войну, а потом вместе с русскими, белорусами, молдаванами и представителями других национальностей прошли индустриализацию, Великую Отечественную, послевоенный период восстановления, служили срочную, учились в институтах, опять же вместе с русскими, белорусами, молдаванами и всеми остальными.

И никаким отдельным этносом, жившим тысячу лет в изоляции и сохранившим обособленность, украинцы не являются.

Можно говорить лишь о том, на сколько процентов жители Украины пересекаются с жителями России по родственным связям - на 70%, на 80% или на все 90%.

Но то, что степень пересечения больше половины - это по-моему должно быть очевидно. После революции, гражданской войны, индустриализации, Великой Отечественной с почти полной мобилизацией или эвакуацией мужчин призывного возраста (и не только призывного) на территории Украины пересечение меньше 50% просто не может быть.

Если кто-то возьмется поднять подробную статистику и произвести расчеты - буду благодарен и обещаю опубликовать результаты отдельным материалом.

Однако дело не только в большом количестве смешанных семей.

В Советском Союзе была единая идеология и система образования. Единая школьная программа. Это значит, что до 1991 года жители РСФСР и УССР учились одному и тому же, по одним и тем же учебникам.

Впрочем, учебники немного отличались - в УССР они были на украинском языке. Но содержание было в целом одинаковое.

Так откуда там в 1991 году мог быть какой-то другой "небратский" народ, если семьи смешанные, если миллионы украинцев переехали в РСФСР и другие республики, а в УССР приехали миллионы русских и все учились по одной программе?

И абсолютное большинство вступало сперва в пионерскую организацию, потом в комсомол, а некоторые еще и в партию.

Кстати, яростная националистка Фарийон тоже побывала в компартии, что характерно.

Но и это еще не все.

Российская и украинская партэлита (КПСС и КПУ) сгнила совершенно синхронно, синхронно сложила в 1991 году партбилеты и в одном синхронном прыжке переобулась в западные ботинки.

И это синхронное переобувание лишний раз доказывает, что украинское и российское общество в 1991 году было идентичным до третьего знака после запятой. Потому что элита РСФСР и УССР оказалась идентичной.

Ельцин и Кравчук договорились о разделе Союза и подписали беловежские соглашения на одном дыхании, в едином прозападном порыве, никто из них никого не уговаривал и за подол не тянул. Абсолютно добровольно, по обоюдному согласию и синхронно.

И оба были горячо поддержаны своими соратниками.

Ни Ельцина в Москве, ни Кравчука в Киеве никто не арестовал после этого и соглашения не отменил. Потому что большая часть партэлиты КПСС и КПУ прогнила совершенно синхронно.

Ельцин и Кравчук - два брата-акробата, переобувшихся в одном прыжке.

И элиты РСФСР и УССР были такими же братскими, такими же акробатскими, ловко сменившими партбилеты на западные ништяки за один присест.

И общество в РСФСР и УССР было одинаковым - ни русские, ни украинцы не смогли воспротивиться разделу Союза, не устроили переворот и не развесили предателей на фонарях.

Вот если бы УССР вышла из Союза, а РСФСР и БССР остались - тогда можно было бы говорить, что украинцы какие-то не такие и элита у них какая-то не такая.

Если бы российская элита после подписания беловежских соглашений устроила переворот, арестовала Ельцина и отказалась от того, что он подписал - тогда бы можно было говорить, что наша элита другая.

Если бы наш народ восстал против Ельцина, пошел бы с топорами на предателей и порубил их в мелкую капусту, после чего создал бы обновленный Союз, за который и голосовал на референдуме - тогда бы можно было говорить, что мы особые, что мы сделали то, чего не сделали украинцы или наоборот.

Но ничего подобного не произошло.

Два идентичных предателя - Ельцин и Кравчук, представлявших две идентичных прогнивших элиты - партэлиту КПСС и партэлиту КПУ - осуществили совместную буржуазную революцию, поделили СССР и превратили Союз в набор буржуазных республик, которые в 90-е годы вообще шли очень ровненько по одной и той же западной дорожке и начали расходиться только после 2000 года.

И народ РСФСР, как и народ УССР, ничего не изменил, ничего не смог противопоставить. Старшее поколение поворчало немного, а младшее и ворчать особенно не стало, быстренько начало заниматься бизнесом и "вписываться в рынок".

До 1991 года мы были не просто братьями, а одним целым.

И до 2000 года особенных различий тоже не наблюдалось - ни сверху, ни снизу.

Все различия начались в нулевые, когда российская элита вцепилась в нефть и газ, консолидировалась вокруг Газпрома, Роснефти и Лукойла, и законсервировала ситуацию, потому что им банально поперло в бизнесе. Так поперло, что им ничего больше не было нужно, только чтобы поток нефтедолларов не кончался.

А украинской элите так не поперло, газовой трубы на всех не хватило. А пруха российской элиты вызывала острую буржуазную зависть. И по этой, а также по ряду других причин (нахождение на геополитическом стыке Россия-Европа тоже не будем забывать) украинская элита раскололась и начала грызню.

Это, конечно, сильно упрощенное описание ситуации, но суть в том, что не украинцы и русские определили то, что случилось в России и Украине в последние годы, а российская и украинская элита, чьи дорожки начали расходиться из-за разницы в источниках доходов и геополитического фактора.

И заявления о "небратстве" - это в первую очередь результат агитации и пропаганды, подкрепленной конфликтом вокруг Крыма и войной в Донбассе. А потом уже исторические и этнические различия, которые тоже существуют, но являются не причиной, а инструментом в информационной войне.

Нас убеждают, что мы очень разные, чтобы разделять, сталкивать друг с другом и за счет этого решать определенные политические и экономические задачи.

Конфликт русского и украинского народов (народов России и Украины) создан искусственно.

Его создали наши буржуазные элиты в своих интересах.

И то, что русские и украинцы синхронно повелись на агитацию и пропаганду - лишнее подтверждение того, что мы по-прежнему братья. Только противопоставленные друг другу.

Мы оказались втянуты в информационную войну, в рамках которой начали отрекаться друг от друга. А вслед за информационной началась и полноценная братоубийственная война на территории Донбасса.

Именно братоубийственная. Война, в ходе которой братья убивают друг друга.
Убивают, но при этом не перестают быть братьями.

Это чем-то похоже на гражданскую войну 1918-19 годов. Но тогда велась война между красными и белыми, а сейчас ведется война между трехцветными и двухцветными. И война не идеологическая, а буржуазная, то есть коммерческая.

Это просто буржуазная гражданская война, большая часть которой ведется в информационном пространстве в соответствии с современными тенденциями и технологиями гибридной войны.

И очень примечательно, что эта война ведется в основном на русском языке.

Общий язык - еще одно доказательство наших близких родственных связей.

И еще одно доказательство нашего братства - появление двух симметричных сообществ, принявших характер сект. Одно сообщество - это свидетели майдана. Другое сообщество - это свидетели хитрого плана. Каждое сообщество истово верит в своего идола (свидетели майдана - в Европу/США, свидетели ХПП - в Путина), уверено в его непогрешимости, абсолютной правоте и неминуемой победе.

Так что по всем признакам Россия и Украина, российское и украинское общество, русские и украинцы - по-прежнему братья и сестры. Не все поголовно, но в большинстве.

Братья по общему происхождению, братья по истории, братья по тому, как наше руководство в 1991 году разделило Союз и как мы это проглотили. А теперь еще и братья по гибридной гражданской буржуазной войне, в ходе которой мы уничтожаем друг друга, устно и письменно, а некоторые и физически тоже, к выгоде наших братских буржуазных элит, вышедших из братских компартий, абсолютно синхронно сгнивших к 91-му году и переобувшихся в одном синхронном прыжке в западные ботинки.

И еще наши народы - это братья-потребители.

Только мы потребляем разные бренды. Украинский народ потребляет бренды Евросоюза, евроассоциации, западной цивилизации и майдана. А российский народ потребляет бренды Путина, Крыма, Искандеров, Калибров и разного рода скреп.

Но потребление идет совершенно идентично.

Все, что нас разделяет - это интересы буржуазных элит, которые сперва в 1991 году разделили Союз, а теперь разделяют нас изнутри. Сперва произвели раздел на бумаге, а теперь осуществляют раздел в головах.

И заявления о том, что мы не братья - часть этой программы раздела.

А если эта программа продолжит работать и дальше - со временем раздел осуществится на самом деле.

За 25 лет на Украине уже родилось и выросло поколение, которое училось по новым учебникам, которое имеет отдельный взгляд на историю, которое отрицает общность наших народов. Пока это поколение не составляет большинство, но если вырастет еще одно - наши народы разойдутся в разные стороны и со временем утратят и родственные связи и контакты в информационном пространстве, а лет через сто и общий язык.

Но для этого наша буржуазная элита должна прожить еще хотя бы 25 лет, поддерживая накал страстей между русскими и украинцами. А хватит ли ей на это ресурсов - далеко не факт.

Поэтому слух о том, что мы стали небратьями - сильно преувеличен.

Несмотря ни на что, мы по-прежнему братья и сестры. Во всяком случае, пок

Глава 129. УПРАВЛЕНИЕ ОТДЕЛОМ КОНЕВОДСТВА И РЕМОНТИРОВАНИЯ АРМИИ

    Своей новой должности – управляющего отделом коневодства и ремонтирования армии – я (Балабин Евгений Иванович - Л.С.) отдался всей душой. Частное коннозаводство я хорошо знал, так как родился и вырос в конном заводе на зимовнике, но станичное коневодство знал плохо: в станице никогда не жил. Меня сразу поразили колоссальные цифры конских поголовий в станицах – до ста тысяч лошадей. Да это и понятно. Казак выходил на службу на собственной лошади, в собственном обмундировании. В полку ему давали только винтовку и пику. Если в полку лошадь падет, казак должен приобрести вторую. На войне некоторые казаки переменили трех и даже четырех лошадей. Поэтому казак старался иметь дома несколько лошадей, а некоторые имели целые косяки.
   
    Станичное коневодство – это строевые лошади казаков, производители-жеребцы, матки и молодняк. Рабочие лошади, на которых казаки пашут, сеют, работают, имеют особый учет. Казак, отбывший военную службу в полку и придя домой на льготу, не имеет права продать свою лошадь. А если хочет заменить её другой, то предварительно эту новую лошадь должен показать начальству. Если лошадь будет принята, то в описи лошадей делают исправление. Будучи на льготе, казаки на майские сборы являются на своих лошадях. Только переходя в третий разряд льготы, в запас, казак может продать свою лошадь, но по мобилизации должен в трехдневный срок явиться на сборный пункт верхом на хорошей лошади в полном обмундировании.

    Война сильно разорила станичное коневодство, и хотя были приняты все возможные меры к возрождению его, но Гражданская война и отсутствие спокойной мирной жизни служили помехой к возрождению. Особенно пострадали те станицы, которые были под непосредственной угрозой нашествия большевиков или переходили из рук в руки. К большевикам попало много жеребцов-производителей и плодовых маток, и хотя их потом отбили у большевиков, но они уже были приведены в полную негодность варварским обращением и голодом. Кроме того, для борьбы с большевиками многие казаки выбрали из табунов своих лошадей и служили на них. Все это сильно разоряло станичное коневодство.

    В каждой станице были отведены особые земли для выпаса табунов, из расчета 6 десятин на матку, всего 264 000 десятин. Поставка лошадей в табуны была добровольная без ограничения числа их на пай. Табунщиками служили казаки, и это считалось им за отбывание воинской повинности.

    Война показала, что наилучшей лошадью в смысле приспособления к боевой обстановке, легкости и выносливости является донская степная лошадь, и потому признавалось необходимым, чтобы все заботы в коневодском деле были направлены в сторону не только наизаботливейшего сохранения станичных табунов, но и возможно широкого развития коневодного дела.

    Перед революцией в 1916 году в станичном коневодстве числилось: жеребцов-производителей – 2209; маток – 34 248; трехлеток – 8 926; двухлеток – 15 838; одного года – 19 492; сосунков – 20 334. Итого – 101 047 голов.

    Провальский Войсковой конный завод пострадал от нашествия большевиков сравнительно мало. На заводе состояло: 32 жеребца коренного основания, 525 маток, приплодок разных возрастов – 33 жеребчика из частных заводов и 59 упряжных, а всего – 1398 лошадей. Кроме того, Войсковой завод обогатился приобретением высокоценных лошадей. На пункте Гальти Мора*) куплено 20 отличных чистокровных лошадей на сумму 98 700 рублей.

*) ГАЛЬТИ МОРА - племенная станция русского коннозаводства. Галти Мор в России Покупка в 1898 году Гальти Мора в Россию была случаем беспрецедентным в истории отечественного чистокровного коннозаводства. Ни до, ни после того Россией не приобретались жеребцы такого феноменального скакового класса («трижды венчан», выиграл рекордную для тех лет сумму 21 019 ф. ст., из 12 выступлений имел 11 блестящих побед в первоклассных компаниях), «фешенебельного» происхождения (отец — препотентный Кендаль, сын дербиста и основателя линии мирового значения Бенд Ора, мать — Морганетт, мать дербиста Ард Патрика, дочь кобылы Леди Морган, к семейству которой принадлежат еще известные производители Пардон, Руперра и др.) и поразительной красоты (темно-гнедой, без отметин, классических форм, высшей степени чистокровной породности). Рожденный в 1894 году в Ирландии, в конзаводе Губбинса, Гальти Мор четырехлетком был выставлен на продажу и, безусловно, не мог не привлечь внимание трех наших эрудированных специалистов чистокровного коннозаводства — Ф.К. Дорожинского, И.А. Арапова и А.Н. Нирода, выехавших в Англию специально для покупки жеребца, и не простого жеребца, а, по решению Управления коннозаводства, победителя главных классических призов континента. Подробно о решении купить такого жеребца, о длительном обсуждении этого вопроса ведущими специалистами России рассказано в статье Б. Камбегова и Д. Гуревича «Столетие Всероссийского Дерби» (журнал «Коневодство и конный спорт», № 8 за 1986 год, стр. 28—29). Авторами там же полностью приводится один из лучших зоотехнических документов России — высказывание И.А. Арапова о том, каким должен быть этот жеребец по экстерьерным и генеалогическим параметрам. И вот «окончательные действия» этой комиссии по «приобретению лучшего трехлетка 1897 года» завершились; вместе с перевозкой и страховкой Гальти Мор стоил 214989 руб. Такие деньги Государственное коннозаводство получило заимообраэно у скаковых обществ и должно было возвратить в рассрочку. 17 июня жеребец был с величайшими предосторожностями доставлен в Варшаву и вечером отведен в Яновский государственный конный завод, где находился, в целях акклиматизации, до сентября. После долгих споров постоянным местом нахождения Гальти Мора был избран Харьков — и к концу года Гальти Мор был переправлен туда. Недалеко от города, на взятой в аренду территории, были построены конюшня, манежик, левада, дорожки для прогулок, лаборатория. Действовать этот пункт начал в 1899 году и продолжал до 1917 года. Кроме Гальти Мора, там в дальнейшем находились разные ценные жеребцы, и племстанция эта принесла русскому коннозаводству большую пользу. Например, там работали такие знаменитости, как Шаддок, Блэкаддер, Лувье, Чирс, Солтпитр, Фогабалл, Минору, Абуайер, Бембо, но все равно станция эта вошла в историю под названием «пункт Гальти Мора». Эксплуатацию Гальти Мора определяла подробнейшая инструкция, разработанная специальной компетентной комиссией. Допуск кобыл частных хозяев был обусловлен рядом требований: это должны были быть матки, уже зарекомендовавшие себя хорошим приплодом; от молодых требовался высокий скаковой класс, причем все они должны были иметь прекрасное здоровье, отличный экстерьер и родословные, сосредотачивающие самые знаменитые имена. Кроме того, разрешалось допускать не более двух кобыл одного владельца, но и при таких жестких требованиях к подбору маток стоимость случки с Гальти Мором была чрезмерно высокой: на первый случной сезон 1899 года — 500 руб., а в дальнейшем — 750 руб. с головы. В то время хорошая обычная лошадь стоила около 100 руб. Производительская деятельность Гальти Мора не была продолжительной — он работал всего 6 сезонов. Русские специалисты, верившие, что «недалеко то время, когда России удастся наверстать в деле скакового спорта то, в чем она еще отстала от Англии», просчитались со своими прогнозами, приобретая такого дорогого жеребца. К тому же правительство не выплатило средств, затраченных на покупку. Поэтому через несколько лет возникли мнения о невозможности дольше держать Гальти Мора и необходимости продажи его для уменьшения расходов и возврата внесенного капитала. Голоса эти становились все сильней, и в 1903 году в Московском скаковом обществе было принято решение, одобренное Главным управлением коннозаводства, — продать Гальти Мора в Германию, предложившую за него 130 тыс. руб. Вскоре был заключен договор, и осенью 1904 года Гальти Мора перевезли в конный завод Градиц. Продажа Гальти Мора, кроме чисто материальных соображений, объяснялась еще и тем, что он оставил уже большое количество достойных потомков и для русского коннозаводства необходимо было приобрести производителя с кровью Ст. Саймона (в декабре 1904 года в Англии был куплен жеребец Чирс, сын Персиммона, класса гораздо более низкого, чем Гальти Мор). За время шестилетнего пребывания Гальти Мора в России им было покрыто 235 кобыл, от которых родилось 144 жеребенка. Из них скакало 105. В 8-м номере журнала «Коневодство и конный спорт» за 1979 год была опубликована самая значительная статья о Гальти Море — "Гальти Мор и его потомки» В. Попова. Автор пишет: «Насколько успешны были эти выступления, красноречиво свидетельствует общая сумма выигрыша: 982 074 руб. По успеху потомства на скачках Гальти Мор возглавлял список производителей в 1903 и 1905—1908 годах. С приводом Гальти Мора, несомненно, класс скаковых лошадей в России резко повысился. Благодаря его детям конюшня самого талантливого русского коннозаводчика М.И. Лазарева стала недосягаемой». В статье В. Попова дается подробное описание скаковой карьеры и заводского использования лучших потомков Гальти Мора. Мы же перечислим здесь лишь некоторые имена: Айриш Лад, Гаммураби и Галоп выигрывали Всероссийское Дерби; Варшавское Дерби — Айриш Лад, Кароли, Гальти Бой, Гавотт; Всероссийский Окс выиграла Принцесса Луиза, а Варшавский — Гавотт. Победительницей русского Сент Леджера оказалась эталонная по сложению Горислава. 9 сыновей и 6 дочерей Гальти Мора выиграли каждый за свою скаковую карьеру более 10000 руб.! 
    И в чистокровном коннозаводстве Германии Гальти Мор быстро завоевал славу отличного производителя. Сын его Фервор основал собственную мощную линию, успех которой был, как писал В.О. Витт («Практика и теория чистокровного коннозаводства», М., 1957 г.), «прямо потрясающим». Линия Фервора сохранилась там до нашего времени; в конзаводы СССР после Великой Отечественной войны попали внук Ламлоса Элерон, 1945 г.р. (инбридирован в степени IV—IV на Гальти Мора), и правнук Фервора - Хрусталь, 1944 г.р. Оба они стали в свое время очень ценными производителями, но мужских их потомков, продолжателей линии, уже нет. В родословных современных скакунов в дальних рядах проходят имена десяти российских сыновей Гальти Мора. Их дочери: Мисс Бетси, Хэппи Герл, Зигзица, Гортензия, Гроза, Флямбэ, Шалунья, Шилка1 и Эвника основали женские семейства, успешно прогрессирующие и поныне. Самые ценные женские семейства в коннозаводстве СССР — Эпохи, Гамфы2, ГамзыI, ГюрзыI и Метаграммы — все они восходят к вышеперечисленным кобылам. Три дочери Гальти Мора тоже стали основоположницами семейств, из которых особо знаменито старое семейство Трибуны. Еще 5 дочерей Гальти Мора представлены в нашем коннозаводстве через своих сыновей. Эти сыновья, в свою очередь, дали ценных дочерей и внучек, например Садовая от Дон Жуана, Парагвай от Протея и др. Их имена очень часто встречаются в педигри многих хороших лошадей. Вообще среди дочерей Гальти Мора, если уж о них речь, самой полезной следует считать Орхидею (мать Олеандера), имя которой у нас наиболее широко распространено через основателя линии Рауфбольда, а также через кобыл Вельташ, Люнденбург и жеребцов Империалиста, Вазерланда, Ониса. Знаменитая дочь Фервора Гролле Нихт дала в Германии двух кобылок — Гравитас и Гроссуларию. Внук Гроссуларии Онис был мало использован у нас, хотя по прямой женской линии он происходил от Орхидеи II. А сын Гравитас породный Грегор дал в СССР великолепнейших дочерей, имена 20 из них и поныне широко разветвляются, и прогрессируют образованные ими препотентные маточные семейства. Кроме того, дочери и внучки 9 сыновей Фервора стали родоначальницами гнезд. Это Амнерис II, Лашма, Гральсбург, Хестиа, Цизальпина, Има, Баталия, Лаба, Прима, Лесть I, Эскадра, Панама — имена драгоценнейшие для нашей селекции. 28 дочерей Хрусталя, 20 кобылок от четырех его разных сыновей, 30 кобыл от Харькова стали матками, чьи имена несут современные нам скакуны. Из них наиболее часто встречаются имена Розиты, Хлопушки, Хвалы (от Хрусталя) и дочек Харькова — рекордистки Бронхи, Дохи, Лихой, Рахиры, Хохотушки. Попавшие к нам 4 дочери и правнучка Лампоса еще раз доказали препотентность линии — очень ценными стали происходящие от них небольшие маточные семейства Эскадры, Панамы, Гюстл Р. В ГДР дочь Лампоса Фрюлингзонне дала прекрасного жеребца Фактотума, выведенного в СССР, где он стал одним из лучших производителей; особенно хороши были его многочисленные дочери. Фактотум Престижным производителем стал классный, породный, но узкогрудый внук Лампоса Элерон, его дочери особенно ценны для Кабардинского завода — это Диета, Фацелия, Гляссэ, Гея, Реклама. Их сыновья и дочери распространяют сейчас имя Элерона по всей породе. Основоположницами ценных гнезд стали и такие дочери Элерона, как Эра, Галета, Экспертиза I, Зурна. Элерон Сам Гальти Мор, отошедший уже в далекие ряды (VI—VII—VIII), практической роли сейчас играть уже не может, но имя его, уходящее в легенду, не будет забыто и нашими коннозаводчиками.

    В Стрелецком государственном заводе взято бесплатно 24 бурлачка**), которые предназначались производителями на различные государственные конюшни России.

**) БУРЛАЧКИ - "Из остатков громадного ремонта после комиссий покупают частным образом в строй казаки Донской, Кубанской и Терской областей - до 600 лошадей, и подобного род спрос ежегодно увеличивается. Покупаются полукровные производители для Астраханских и Сибирских коневодов, для станичных маток войска Донского, Кубанского, Терского, в конюшни государственного коннозаводства по согласительным ценам от 500 до 1000 р. за бурлака (Так называли жеребчиков, отобранных для использования в качестве производителей) 3,5 лет", - пишет Д. Мокренко в журнале. "Коннозаводство и спорт" за 1913 г.

    На Беловодских заводах куплено 25 чистокровных лошадей за 34 475 рублей. Все бурлачки, кроме одного, оставленного для завода, распределены по станицам. Из Великокняжеской заводской конюшни даны в станицы 8 бурлачков, которые предназначались на пункты России.

    На Стрелецком государственном заводе взято бесплатно 192 матки и 10 выдающихся жеребцов-производителей. На Ефремовском пункте взято 2 матки и 53 жеребчика, из них 30 чистопородных орловских рысаков и 23 тяжеловоза – 15 першеронов и 8 арденов. На Лимаревском заводе взято 23 жеребца бесплатно.

    В общем, Провальский завод под управлением генерала Бобрикова***) представлялся в самом лучшем виде, что особенно отрадно отметить, когда вследствие общей разрухи коневодного дела он оставался единственным на всю Россию.

***) БОБРИКОВ Степан Леонидович
на 1 января 1909г. - Войско Донское, есаул, управляющий Войскового конского завода

    Лучшим доказательством этому служит отзыв осматривавшего наш Войсковой конный завод английского генерала Пуля, который высказал Донскому атаману генералу от кавалерии П.Н. Краснову дословно следующее: «Я видел много конных заводов в Англии. Они у нас поставлены отлично. Но я нигде не видел такого образцового порядка, как у вас на Провальском заводе. Я могу вас поздравить – вы обладаете богатейшим материалом – настоящей военной лошадью».

    Войском приобретены два зимовника: Гудовский зимовник – 1-е отделение Войскового конного завода – и зимовник Ванифатия Яковлевича Королькова – 2-е отделение Войскового конного завода.

    Донское частное коннозаводство в дореволюционное время служило главным, если не единственным, источником питания российской регулярной кавалерии. В целях сохранения этого источника бывшее центральное правительство напрягало все усилия к поддержанию и развитию его. На помощь этому присылкой лучших производителей приходило Государственное коннозаводство. Казна же участвовала денежными средствами, оплачивая арендную стоимость земли, занимаемой Донским коннозаводством.

    В 1917 году Государственное казначейство уплатило Войску за эту землю 27 773 496 рублей.

    Для пополнения же Донской казачьей конницы служили, как я уже писал, станичные конно-плодовые табуны, дававшие возможность посадить на станичных приплодков до 87 процентов выходящих на службу казаков. Причем станичное коневодство росло и развивалось в тесной связи с донским частным коннозаводством, являвшимся главным источником снабжения станичных табунов жеребцами-производителями (до 130 ежегодно) и дававшим то или иное направление в разведении донских лошадей в зависимости от предъявленных к нему требований со стороны регулярной кавалерии.

    Всех коннозаводских участков в дореволюционное время было в Задонской части 136 по 2400 десятин (321 600 дес.), в Восточной части – 177 по 2400 десятин (424 800 дес.) и в Верхнем запасе 138 уч. по 1200 дес. – 145 600 десятин. А всего 451 участок площадью в 892 000 десятин.
По числу этих участков конских поголовий было:
В Западной части – 23 450.
В Восточной части – 30 975.
В Верхнем запасе – 12 400.
А всего – 66 825.
В этом числе было 24 320 плодовых жеребцов и маток и 42 505 приплодков разных возрастов.

    Ожидая нашествия большевиков, коннозаводчики рекомендовали казакам спасать своих лошадей в Кубанской области или в Астраханской губернии.

    Комплектование и ремонтирование постоянной Донской армии лошадьми при сложившихся исключительно неблагоприятных условиях являлось делом весьма затруднительным. В прежние годы, до начала войны, Донской край обладал громадным запасом лошадей. В последние годы эти запасы сократились до минимума. Война 1914 – 1917 годов потребовал от Войска Донского огромного расхода лошадей. Одними казаками было взято на войну 98 600 лошадей. Артиллерийских, обозных и заводных – 9600. Итого – 108 200 лошадей. Кроме того, в Войске набирались лошади и для Российской армии.

    Все это истощило запасы лошадей настолько, что уже в 1915 году была командирована особая комиссия в Среднюю Азию и в восточные области России, которая и закупила там для пополнения Донских полков 15 000 лошадей.
С фронта на Дон вернулось 47 780 лошадей. Из них 30 процентов истощенных, разбитых и к строевой службе совершенно негодных. Осталось годных 35 000 плюс плодовые матки, около 32 000, и приплодков 9000, а всего 76 000 лошадей.

    Ремонтными комиссиями осмотрено было 250 000 лошадей, а принято их них было всего 15 500. Остальные лошади не принимались как не соответствующие требованиям ремонтной шкалы в отношении роста, экстерьера и возраста. Кроме того, много лошадей заражены чесоткой.

Источник: Евгений Балабин. Далекое и близкое, старое и новое

    В 1919 году производили скаковые испытания для обществ – Ростово-Нахичеванского-на-Дону и Донского, а также вновь возникшего Екатеринодарского. Производство этих состязаний сыграло важную роль в развитии и сохранении чистокровного дела не только на Дону, но и на всем Юге России, привлекая в особенности на Ростовский ипподром весь сохранившийся в этих южных краях спортивный материал.

    В 1919 году общее число лошадей, принимавших участие в состязаниях на Ростовском ипподроме, было 137, а в предыдущем только 104. Благодаря этому росту общества смогли увеличить и призы. В 1918 году – 1000 – 2000 рублей, в 1919 году. – 3000 – 8000 рублей, установив целый ряд таких первоклассных призов, как Донское Дерби – 32 000 рублей; Русский С.-Леджер – 35 000 рублей, Окс – 20 000 рублей. Общая сумма призов выросла с 237 796 до 2 000 000 рублей.

    Таким образом Ростово-Нахичеванский ипподром начал приобретать значение единственного на Юге России крупнейшего ипподрома. Кроме развития своего непосредственного дела, ипподром дал доход Войску свыше 2 700 000 рублей.
Провальского конного завода в 1918 году скакало 11 лошадей, которые выиграли 28 463 рублей, а в 1919 году 32 лошади принесли 300 000 рублей, причем крупнейший приз, Донское Дерби, выиграл жеребец Мармарош Провальского завода от собственного жеребца и матки (о. Мимо, м. Спринг-Верт).

    Общество поощрения рысистого коннозаводства, занимая раньше второстепенное место, благодаря установленному порядку и хорошим условиям фуража, приобрело первенствующее значение.

    В 1918 году принимали участие в беге 85 лошадей с суммой призов – 249 500 рублей, а в 1919 году – 153 лошади с суммой призов в 1 150 000 рублей. Впервые в 1919 году открыт зимний сезон.

Источник: Евгений Балабин. Далекое и близкое, старое и новое

Глава 127. ЩАДЕНКО Ефим

    Непогода стояла в эти дни по всей земле, от снежно-туманной Балтики до зеленеющих из-под белой пороши озимей Кубани и хрипящего зимним норд-остом Черноморья. Землю секли изморозные дожди, туманы вставали из болот и низин, и по ночам, борясь с египетской тьмой, вставали над чернью лесов зловещие пожары. Горели где-то лабазы, винные склады, мельницы и помещичьи усадьбы, вспыхивали скирды сена и соломы, предвещая уже близкий, неизбежный мор. В окрестностях Питера, севернее Москвы уже наступила зима, первые морозы прикусывали дымчатый ледок в лужах и дорожных выемках, за оградами вокзалов зябко и бесприютно шумели голые ветки деревьев... А на душе — праздник великий!

    Когда садились в поезд под мокрой метелью и косыми порывами балтийского ветерка, занесли в дальнее купе мешки с печатными декретами и литературой, и это было самое дорогое, что везли донские делегаты теперь домой: разрешение всех споров и ожиданий о земле и о мире.

    Ковалев успел запастись кипятком, и теперь все трое, он, Кудинов и Щаденко, баловались чайком, делились впечатлениями этих бурных дней, а то замолкали под стук вагонных колес, еще не веря тому, что свершилось в Питере и в России, радуясь своей сопричастности революции... Ковалев будто помолодел на десяток лет, забыл даже на время про свою грудную болезнь. Даже прошлой весной, когда ехал с поселения домой, не испытывал он такой радости, как сейчас. Потому что ныне, после небывалого съезда Советов, после восторженной встречи Ленина, когда весь зал стоя гремел рукоплесканиями, а многие в задних рядах даже становились на стулья и залезали на подоконники, и у многих на глазах наворачивались слезы, ныне как бы прояснилось будущее, открывалась в нем та чистая и прямая даль, ради которой и была отдана вся прошлая жизнь.

    — Недаром, недаром, не зря... Не зря все было, братушки! — словно хмельной, сгорбись, опираясь чисто выбритым подбородком на мосластые кулаки (Ковалев сидел вплотную к столику), бормотал он, и лицо горело темно-красными пятнами возбуждения.

    — Что — не зря? — спросил широкоплечий, здоровый, насмешливый Ефим Щаденко. Глядел исподлобья, поверх латунной кружки, из которой парило.

    — А все — не зря! Со времен, может, Степана Разина — недаром народ надеялся, ждал, терпел! Недаром!

    — Ну ты гляди! Снег, ветер, неуютность по России, а ему — божья благодать! — посмеивался желчный Семен Кудинов и узкой худой своей ладонью лез в карман широких шаровар с лампасами, доставал деревянную табакерку. — Конешно, начало хорошее, и под Гатчиной обошлось, но дальше надо еще поглядеть, как оно...

    После съезда Семен Кудинов вместе с Макаровым и другими представителями Казачьей секции выезжал в Гатчину на переговоры с мятежными казаками 3-го корпуса, которых Керенский и генерал Краснов хотели бросить на Петроград. Казаков этих оказалось у Краснова не больше семисот сабель, их сразу же повернули против генерала, а Керенский убежал со страху...

    — Я и говорю, что им, буржуям, опереться теперь не на кого! — весело кивал Ковалев, и глаза его опять полнились теплом и довольством. — Дело наше крепкое, братцы! Дело это — навсегда!

    — А в Новочеркасске? Там сколько сбилось нынче всякой кадетской сволочи? — трезво остужал его радость Кудинов. — Вот там придется нам поломать голову, ребятки...

    — Ты бы приехал ко мне в Гуково, поглядел, как народ нас поддерживает, как надеется, тогда б и понял, о чем я толкую! — с упрямой веселостью спорил Ковалев. Целое лето он был председателем Гуковского совдепа, налаживал там работу и мог даже гордиться: немного по всей России было таких Советов, в которых после Февраля всю власть сразу же забрали большевики и на практике проводили главные свои лозунги.

    Первым и самым сильным был, несомненно, Иваново-Вознесенский Совет, еще с памятных дней девятьсот пятого организованный неутомимой энергией Михаила Фрунзе-Михайлова, затем — Царицынский уездный куст, где тактично и умно работал волжанин Сергей Минин. А третьим-то как раз и был шахтерский Гуковский Совет, набравший силу с приездом Ковалева и простирающий свою власть на весь угольный и железнодорожный районы.

    Люди там очень скоро почувствовали и оценили хозяйскую руку председателя, который находил средства воздействия на рудничную администрацию, даже вызывал из окружного горного надзора инспекторские проверки.

    Инженер Колдыбаев из Алексапдровск-Грушевского, строгий человек с колючей бородкой «буланже» и бронзовыми молоточками на фуражке, в присутствии Ковалева наседал на управляющего рудниками Азовской угольной компании Эрнеста Стурма: почему казармы для рабочих от ветхости вросли в землю? Почему не ремонтированы крыши и вода в ненастье заливает жилые каморки? До какой поры люди будут жить в землянках? А это что за безобразие, воду в бараках из бочек черпают кружками, неужели фирма не в состоянии поставить бронзовые краны?! — И аккуратный немец Стурм поспешно помечал эти пункты в журнале срочных работ.

    Добился Ковалев, что на рудниках начали строить баню, уголь на отопление продавали только сеяный, без пыли, ходило где-то в верхних правительственных инстанциях требование Совета об учреждении в поселке врачебного пункта. Иной раз люди даже удивлялись напору Ковалева, когда он выносил на Совет решение-требование: удалить хамов и вымогателей из контор либо «выдворить с территории шахт бухгалтера Высоцкого как холопа буржуазии и элемента, вредного для рабочей организации». Рудничное начальство обставлялось такими условиями, что вынуждено было выполнять эти решения рабочей власти.

    Гуково — бедный, грязный поселок, становился помалу образцом новой жизни и новых отношений и для окружающих казачьих хуторов Платова, Чуева и Ковалевки, а платовские казачата-подростки даже помогали разносить листовки и приказы, получаемые от «каторжанина» Ковалева. Знал Виктор, что пользовался он с некоторых пор самым глубоким уважением рудничного люда. Детишки шахтерские, выглядывая из барачных дверей и усадебных калиток, показывали на него пальцем: «Вон он, наш дядя Витя пошел!..». Виктор по своей природе понимал без лишней подсказки: мало для большевика лютой ненависти к угнетателям разной масти, нужна еще самая проникновенная, действенная любовь к своим людям, желание вершить их жизнь по правде и совести.

    Но Кудинов и Щаденко были, конечно, правы: опасностей для этой новой жизни было еще более чем достаточно. Жила в глубине души Ковалева неясная тревога особенно после шума на крестьянском съезде, где Ленину пришлось с трибуны показывать делегатский мандат и выступать не один раз, чтобы переломить засилие «правых скамей» — и тревога эта о нехоженности путей, которыми пошла отныне Россия, до предела натянув постромки своего огромного воза, была знакома каждому. Именно поэтому Ефим Щаденко и старался незаметно, исподволь внушать ему чувство осторожности и озабоченности на пути к дому.

    — Мы тебя, Виктор Семенович, хотим в Каменскую забрать, — сказал Щаденко. — Хватко у тебя пошла советская работа, умеешь ты и с мастеровыми ладить, и буржуев к ногтю брать! А тут наворачивается тебе задача пошире — окружной Совдеп!

    — Жалко мне будет и рудничных бросать, ей-богу! — искренне вздыхал и посмеивался Ковалев, сжимая большими костлявыми руками острое колено. Знал, что в Каменской уже созрела такая мысль: забрать его на высшую должность, чтобы объединить в одном лице оба начала, как партийно-большевистское, так и казацкое, имея в виду, конечно, хуторскую бедноту. Все это, разумеется, льстило самолюбию, но Ковалев должен был все же оглядываться на свое малое образование, а еще больше — на здоровье. — На рудниках я уж привык, братцы мои, даже и песни рудничные пристрастился играть не хуже станичных... Есть у них душевные песни, между прочим, — за душу берут своей глубиной! На первой маевке запели эту... «под землей прорыты норы — все шахтерскою рукой...» — гляжу, а у многих слезы на глазах. Люди-то, они как родные все!

    Пили чай, запасенный Ковалевым, подходили к разговору из соседнего купе другие делегаты съезда, Гроднер, Басов, Сырцов из Ростова, не заметили, как поезд остановился на станции Рязань. Возникла мысль подкупить провизии, и все вышли гурьбой на свежий утренний снежок перрона.

    Тишина в Рязани была чуть ли не сельская. Если бы не маневровый паровозишка, посвистывающий на дальних стрелках, можно было подумать, что вокруг не губернский город, а самая глухая уездная провинция. Народ еще не выходил по раннему часу из домов, два-три носильщика с бляхами скучали у вокзальных дверей. На карнизах сидели, нахохлясь, сытые домашние голуби и дымчато-черные галки.

    Кудинов ушел искать продуктовую лавку, Щаденко, Ковалев и Басов покуривали кружком, около них зябко пожимал плечами Сырцов, выскочивший на мороз в легком пиджачке. Пепельно-русые его волосы, казалось, встали ершом.

    — Спит Рязань-матушка! — сказал с внутренней усмешливой злостью Басов, здоровенный солдат 276-го запасного пехотного полка, державшийся все время в Петрограде вместе с делегатами-верхнедонцами. — Спи-ит, родимая, не скоро такую раскачаешь! Небось и не знает, старуха, что в столице делается!

    — Как сказать! Не все и тут дрыхнут, — присвистнул Щаденко. — Вон гляньте на афишную тумбу! Что в Питере устарело, тут за новое еще сходит!

    Подошли к афишной тумбе у выхода в город, и Ковалев среди прочей газетной ряби сразу разглядел два свежих разворота — столичные газетки «Русская воля» и «Биржевые ведомости», обе за 15 октября, с известными статьями о большевиках, «узурпаторах» и «предателях дела революции». В одной прямо утверждалось, что «основным ресурсом большевиков является... невежество народных масс и собственная демагогия», другая развивала мысль по-своему: «...то, что делают большевики, есть не политическая борьба за власть, это — пропаганда анархии, погромов и гражданской войны!».

    Ковалев попробовал сорвать устаревшие газеты, но безуспешно, они приклеены были по всей широте. Обернулся к Щаденко:

    — Заклеим их свежими декретами, а? На почте, наверно, есть клей?

    — Сережа, — сказал Щаденко, — промнись, а то ты простуду схватишь! Заодно узнай, долго ли простоит поезд! Вон — почта!

    Сырцов плотнее запахнул свой пиджачок и побежал к почте. А Ковалев сходил в вагон и принес скатанные в трубку Декреты о земле и о мире, начал разворачивать и расстилать на брусчатке. Сырцов уже возвращался с банкой клея и большой кистью.

    — Время есть, состав водой заправляют! — крикнул Сырцов. — Можно и на вокзальной площади вывесить!

    Ну вот, вы с Ковалевым мажьте кистью, я буду относить, а клеит пускай Кудинов! — засмеялся чему-то Щаденко.

    — Я тоже пойду вывешивать, — сказал Басов.

    — О том и речь! Ты в солдатском обличье, а Кудинов — с лампасами и при шашке. Нехай Россия видит, кем эти декреты развешаны! — опять засмеялся Щаденко.

    — Вот верно! — обрадовался Ковалев. — Солдат и казак одно дело вершат, когда все по правде!

    Раскатывали широкие листы серой бумаги на влажной брусчатке перрона, и Ковалев, горбясь над ними, размазывал цепкий клей широкой кистью. Оклеили сплошь афишную тумбу, потом вышли на площадь. И Семен Кудинов в синем мундире и суконных шароварах с красными лампасами по-хозяйски расхаживал у вокзального фасада и клеил но стенам свежие декреты. Басов трудился на противоположной стороне площади, у лабазов и лавок. От этого горячего дела их отвлек пронзительный паровозный свисток и звонок дежурного. А редкие прохожие, со стороны и как бы с безразличием наблюдавшие за их работой, теперь безбоязненно подходили к вывешенным листам. Читали броские, продолговатые буквы, привыкали к новому, непривычно твердому слову - ДЕКРЕТЪ.

    ...В Воронеже поджидал их с тревожным известием ростовский посланец Блохин-Свердлин. Оказывается, атаман Каледин отказался открыто признать власть большевиков, объявил военное положение в области и прилегающих районах Донецкого бассейна. Все лица, причастные к партии СД, а также социалистов-революционеров, подлежали аресту. Блохин советовал всем остановиться на время в Воронеже, а дальше пробираться поодиночке и в разные сроки, начинать работу подпольно, используя старые явки. Сырцов, Гроднер и другие ростовчане вынуждены были не раздумывая принять такое предложение. А каменская группа коротко посоветовалась, решила рискнуть и ехать дальше. Ехать-то было недалеко, а кроме того, Щаденко и Ковалев полагали, что их округ окажет сопротивление калединским приказам.

    Но доехали только до станции Глубокой.

    Поезд оказался оцепленным сотней казаков из карательного отряда есаула Семилетова*), началась проверка документов. Казаки-бородачи столпились в купе, вокруг Щаденко и Ковалева, оттеснили от окна, приказали сидеть тихо и ждать отправления. Мешки с партийной литературой тут же конфисковали, забрали в тамбур.

*) СЕМИЛЕТОВ
   
    Ковалев свирепо смотрел на молчаливых, насупленных станичников. Худое, бледное лицо его пошло кирпичными пятнами. Но злился он больше на себя: «Вечная неуправка! «Чирик развязался!». В пяти шагах от порога!». Ефим Щаденко хранил наружное спокойствие, пробовал заговаривать с конвойными, интересуясь, какая нынче власть в окружной станице. Ближние бородачи отмалчивались, а испитой болезненного вида урядник, стоявший в проходе, нервно дернулся и ощерил безусые, бабьи губы:

    — Власть известная, как в Питере. На одной улице — атаман с местной командой, на другой — Совет, чтоб его... Из-за вас, дураков, вся и неразбериха-то!

    — Им хоть говори, хоть не говори... — махнул рукой ближний дед.

    Щаденко переглянулся с Ковалевым, намереваясь открыть встречно обсуждение момента, но тут в проходе появились два роскошных есаула в новеньких дубленых бекешах и заломленных серых папахах. Глядели браво, с правой руки каждого небрежно свисала выпущенная нагайка. Тот, что был помоложе, с добродушными серыми глазами, кивнул другому, злобно игравшему черными надбровьями и тонкими ноздрями ястребиного носа:

    — Неплохой улов, есаул! Обратите внимание: член жидовско-казачьей секции ВЦИКа, небезызвестный в сих краях каторжник Ковалев и присные: каменский портной Щаденко и председатель комитета местной команды урядник Кудинов! На ловца — и зверь!..

    Ковалев взглянул на говорившего только попутно, а затем встретился глазами с другим, и его обожгла встречная ненависть, полыхнувшая из провалившихся под надбровья блестевших глаз.

    — Д-да, сожалею, что не могу сейчас же вздернуть всех троих на одной сухой тополине! — сквозь зубы процедил второй, злобный есаул. — Особенно этих двух, из бывших казаков... — он хотел сломать встречный взгляд Ковалева, не смог и, видимо, от этого разъярился круче.

    — Держите себя в рамках, — прогудел Ковалев, годами каторги наученный к стычкам с конвойными. — Еще не вечер, как говорится. Не пришлось бы извинения испрашивать! — И вдруг засмеялся как-то освобожденно: — Я ведь не только «член секции», но и делегат казачьего Большого круга! И... прикажите-ка лучше подать нам чаю хотя бы, время завтракать.

    Офицеры переглянулись и ушли, не желая продолжать спор, а Щаденко хмуро усмехнулся и спросил давешнего урядника с испитым, отчаявшимся лицом:

    — Младший есаул, насколько помню, есаул Семилетов, начальник охраны Александровск-Грушевского района, известный каратель... А другой кто?

    Урядник уже, по-видимому, утерял излишний пыл, отошел душой при столь мирном, по его разумению, разговоре двух старших офицеров с арестованными и объяснил охотно:

    — Другой — это есаул Чернецов, если хотите знать. Лихой командир, всю германскую с нами в окопах! Казаки на него не обижаются!

    — Смотря какие казаки, — сплюнул Ковалев.

    — Странно, — задумался Ефим Щаденко. — Чернецов, по слухам, орудовал аж в Макеевке и Горловке. Какие черти его сюда-то принесли?

    Бородачи сидели молча, не желая продолжать какой-либо разговор. Хворый урядник тоже отвернулся и начал заворачивать цигарку из старого, засаленного кисета с махрами.

    — Значит, и есаула Чернецова довелось лицезреть, — повторил Щаденко, глядя озабоченным взглядом прямо на Ковалева. — Дела, выходит, серьезные. Стягивает Каледин все свои силы к Новочеркасску...

Источник: Анатолий Знаменский. Красные дни. Роман-хроника. Книга 1.


Глава 128. ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОРАЖЕНИЕ КЕРЕНСКОГО

ДОКУМЕНТЫ

По телеграфу из Гатчины

Москва. Введенский народный дом. Лефортовский Совет рабочих депутатов.

Архангельск. Совет раб. и солд. депутатов

От военно-революционного комитета

Войска Керенского разбиты. Арестован и весь штаб Керенского с генералом Красновым, Войтинским во главе. Керенский, переодевшись в матросскую форму, бежал. Казаки перешли на сторону революционных войск, ищут Керенского, с тем, чтобы передать в руки военно-революционного комитета.

Авантюра Керенского может считаться ликвидированной. Революция торжествует.

За главнокомандующего Антонов

За начальника штаба Владимир Бонч-Бруевич

Из письма быв. члена Государственной думы Пуришкевича на Дон, Каледину

    ...Положение Петрограда отчаянное. Газет нет, телеграф и типография захвачены, телефон не работает. Людей на улице хватают и сбрасывают в Неву, без суда заключают в тюрьмы...

    Организация, во главе коей я стою, работает не покладая рук, но спасти положение можно только продвижением офицерских и юнкерских полков. Ни на одного солдата здесь рассчитывать нельзя, ибо лучшие из них разрознены и терроризованы сволочью. Во всех решительно полках казаки в значительной части распропагандированы благодаря странной политике Дутова, упустившего момент...

    Ждем Вас сюда, генерал, и к моменту Вашего подхода выступим со всеми наличными силами.

    При всей преступной неподвижности здешнего сознательного общества... и при всей поразительной вялости значительной части офицерства мы верим, что правда за нами и что мы одержим верх над порочными и темными силами, действуя во имя любви к родине и ради ее спасения.

Источник: Анатолий Знаменский. Красные дни. Роман-хроника. Книга 1.

Глава 129. ВОЙНА КРАСНЫХ ПРОТИВ ЖЕЛТО-БЛАКИТНЫХ

    С 12 декабря 1917 года Петлюра начал переводить украинские части на восток Украины, чтобы взять под охрану важнейшие железнодорожные узлы: Лозовую, Синельниково, Ясиноватую, Александровск, надеясь сохранить связь с Доном как с возможным стратегическим союзником в войне против большевиков.

    Узнав о подобных демаршах, большевики встревожились и начали активно действовать. Планы действий красных были таковы: «Оборонительная позиция со стороны Полтавы; захват узловых станций Лозовая, Синельниково, что обеспечивает невозможность прохода враждебных эшелонов с запада и путь на Донецкий бассейн; немедленное вооружение рабочих бассейна...». Вскоре, к этому плану добавилась необходимость «...захвата Александровска (ныне Запорожье — Л.С.), как последнего узлового пункта, связывающего Раду с Калединым, и закрепление советской власти в Екатеринославе».

    Антонов-Овсеенко позднее вспоминал: «У нас было продолжительное совещание, в котором участвовали Антонов, Муравьев и Муралов*)... Были разложены карты на полу, и мы лазили по полу целыми днями. Мы выработали планы действий против калединских войск, а также против Центральной Рады». Этот план поначалу не предполагал широкой войны против Украинской республики, похода на Киев, ликвидации Центральной Рады.

*) МУРАЛОВ

    Уже 13 декабря 1917 года произошло нападение войск Антонова-Овсеенко (отряд Руднева*) на станцию Лозовая, которая являлась важнейшим железнодорожным узлом, связывающим Центр Украины с Доном и Донбассом.

*) РУДНЕВ

    И хотя Лозовая была тогда легко отбита республиканскими войсками, становились очевидными цели экспедиции войск Антонова-Овсеенко. Эта открытая военная акция советских войск знаменовала начало длительной войны. В тот же день на станции Люботин красными были разоружены два эшелона украинизированных воинских частей. 15 декабря красный отряд Ховрина*) провел рейд из Харькова в Чугуев, захватил городок и разгромил местное юнкерское училище, юнкера которого не скрывали своей враждебности к большевикам.

*) ХОВРИН

    Создатель «батальонов смерти» левый эсер Михаил Муравьев был назначен командующим советскими частями, наступавшими на главном направлении кампании Полтава — Киев. Под Киевом армия Муравьева насчитывала около семи тысяч штыков, 26 пушек, 3 броневика и 2 бронепоезда. Наступление главной колонны Муравьева поддерживали следующие за ним в эшелонах малочисленные «армии» Егорова от станции Лозовая на Киев и Знаменского*) (Московский отряд особого назначения) от станции Ворожба.

*) ЗНАМЕНСКИЙ

    На заседании правительства УНР 15 декабря 1917 года речь уже шла о неподготовленности Украины к отпору наступлению советских войск. Винниченко*) не верил в реальность полномасштабной войны и предложил сначала «...спросить Совет Народных Комиссаров, воюет он или нет... потребовать прекратить военные действия в Украине, отозвать из Украины российское войско...».

*) ВИННИЧЕНКО

    Секретари-министры УНР думали обезопасить Киев, разобрав железные дороги и отрезав Украину от России, договориться с железнодорожниками не пропускать советские войска или — провозгласить военное положение и начать решительную борьбу против большевиков. Петлюра предлагал частям УНР немедленно наступать на Харьков, уверяя министров, что даже небольшими силами вызванных с фронта украинских частей возможно взять Харьков — оплот большевизма и охранять восточные границы Украины. Петлюра собирался создать небольшие мобильные части из оставшегося состава старых разложившихся дивизий для использования их по линии железных дорог. Фактически он огласил план «эшелонной» войны; именно такой план параллельно разрабатывал в Харькове его враг — начштаба советских войск Муравьев. «Эшелонная» война предполагала быстрое продвижение войск в эшелонах по железным дорогам в глубь территории противника, при полном отсутствии Линии фронта и без объявления войны. «Эшелонный» характер войны был обусловлен отсутствием фронтов, малочисленностью враждебных армий и общей анархией в тылах противников.

    С середины ноября 1917 года представители Антанты стали проявлять открытые «союзнические чувства» к Украине, и это вселяло в руководство УНР надежды на преодоление конфликта с Советской Россией. Тогда лидерам УНР казалось, что Антанта дипломатическим, финансовым и военным путями отстоит УНР от посягательства извне. Зная, что надежных частей у Украинской республики наберется не более 30 тысяч штыков и сабель, Петлюра заявлял французам, что только на германском фронте Генеральный секретариат контролирует до 400 тысяч солдат. И союзники надеялись на то, что «невиданное» украинское войско сможет сдерживать немцев на Восточном фронте. От представителей Антанты Петлюра надеялся получить «добро» и на использование против большевиков, стоящих в украинских землях, войск из «иностранных подданных», которые формировались под контролем и на деньги Антанты: чехословацкого корпуса, польских и сербских частей (общей численностью до 70 тысяч штыков).

    13 декабря 1917 года командование чехословацкого корпуса согласилось служить Украине, но только на немецком фронте, при условии полного финансирования корпуса правительством УНР и сохранения проантантовской направленности во внешней политике УНР. Но от украинизированной армии, армии, проведшей в сырых окопах и кормившей вшей 40 долгих месяцев, было уже мало толку. Октябрьская революция вконец подорвала дисциплину, а с ноября 1917 года армия ускоренно самодемобилизовалась, распадаясь на глазах. Уставшие солдаты расходились по домам. Петлюра позже говорил о миллионе украинских штыков, которые растаяли словно снег в декабре 1917 года. Центральная Рада не контролировала целые регионы республики, а села и небольшие города Украины стали ареной не только классовой борьбы, но и погромов, бандитизма...

    За помощью в деле обороны УНР лидеры Центральной Рады обратились и к русским солдатам и офицерам, которые признали Центральную Раду. В отношении к российским частям, не желавшим служить УНР, проводилась политика немедленного, насильственного вывоза подобных частей с территории УНР.

    Генеральный секретариат УНР вместо решительных действий по защите своей территории создает еще одну совсем не работоспособную управленческую структуру — Особый комитет — Коллегию по обороне Украины. А 18 декабря 1917 года решением Генерального секретариата и Центральной Рады Петлюра был отправлен в отставку с поста военного министра и выведен из состава Генерального секретариата по причине превышения полномочий, а место его унаследовал Николай Порш*) (ранее министр труда). Порш считался почти большевиком, и такой выбор объяснялся ожиданием компромиссов. Винниченко приказал реорганизовать «сердюцкие»*) полки, опасаясь, что сердюки могут произвести «переворот в пользу Петлюры». Эти полки потеряли свою боеспособность, превратившись в обыкновенные пехотные полки с полковыми комитетами.

    Силы врагов Центральной Рады в Украине были значительными даже без прихода в Украину войск Антонова-Овсеенко. Отряды местной Красной гвардии в городах и рабочих поселках Украины на декабрь 1917 года составляли примерно 40 тысяч штыков (половина из них в Екатеринославской губернии), к этому нужно прибавить еще более 50 тысяч солдат фронтовых войск и гарнизонов, распропагандированных большевиками.

    Новый бой за стратегическую станцию Лозовая 16 декабря 1917 года привел к захвату станции отрядом большевиков. На следующий день 200 солдат республиканского полка отбили станцию, однако вечером 17 декабря Лозовая окончательно закрепляется за красными силами отряда Егорова в 1360 человек при 3 орудиях и бронепоезде. Тогда же был отдан приказ Антонова-Овсеенко — «после захвата Лозовой наступать в направлении Екатеринослава, Александровска, Славянска, наладить связь для совместных военных действий с красногвардейцами Екатеринослава, Александровска, Донбасса». Уже 18–22 декабря, продвигаясь по железнодорожным магистралям, советские войска захватили Павлоград (после непродолжительного боя с отрядом петлюровцев, которые вынуждены были капитулировать), станцию Синельниково, Змиев, Купянск (после боя с отрядом петлюровцев), Изюм и практически всю левобережную часть Юга Украины. Некоторые успехи украинских войск наблюдались в декабре 1917 года, при обороне Александровска от красных матросов и анархистов Махно***** и Никифоровой******, в боях на Правобережной Украине.

    Полной неожиданностью для Центральной Рады было заявление СНК Советской России (от 21 декабря 1917 г.) о согласии вступить в переговоры о перемирии с правительством УНР. Украинские секретари решили отправить немедленный ответ СНК о перемирии при условии признания УНР и Центральной Рады и вывода советских российских войск с территории Украины. Но ответа на свои предложения они так и не дождались...

    На Правобережье Украины красные отряды бывшего 2-го гвардейского корпуса начали новое наступление от Жмеринки на восток, с целью захватить Винницу, где располагались войска и администрация УНР. Петлюра срочно направил под Винницу части 2-й дивизии корпуса Скоропадского. В местечке Браилов 15 декабря отдельные части мятежных красных солдат были разоружены, а в тыл Второму красному корпусу ударили полки УНР. Деморализованные, небоеспособные сопротивляться, войска большевиков вынуждены были отступить в Жмеринку и на десять дней отказаться от новых решительных действий. Но 24 декабря Скоропадский покинул командование украинского корпуса. Эта отставка углубила демобилизацию, анархию и хаос в украинских войсках Правобережья и свела все усилия республиканцев на нет.

    23 декабря из Киева в Бахмач для обороны Черниговской железной дороги было выслано 500 юнкеров при одной пушке и 16 пулеметах. Эти силы были явно недостаточны для обороны государства, и их прибытие на восточную границу Украины говорило только о слабости Центральной Рады.

    23 декабря 1917 года военный министр УНР Порш заявлял, что не надо вступать ни в какие переговоры с ленинским СНК, потому что опасность из Харькова преодолима — «...с Западного фронта движется хорошо сбитая украинская армия в 100 тысяч...», а «...до 15 января есть полная надежда выбить большевиков из Украины». Это был обман, так как никакой украинской армии на Западном фронте не было. Правительству УНР удалось дождаться только прибытия отдельных частей 10-го корпуса с Румынского фронта, которые в начале января 1918 года выбили красногвардейцев из Кременчуга, но наступать дальше на Полтаву у этих частей уже не было сил. Солдаты разбегались по домам, а части после переезда с фронта в Центральную Украину моментально прекращали свое существование.

    24 декабря левые революционеры (большевики и анархисты) решили «попробовать» украинскую оборону промышленного города Александровск. Матросский отряд, прибывший из Крыма (командир матрос А. Мокроусов*), подбил местных красногвардейцев на совместное выступление. Бои в городе проходили в течение трех дней, причем два полка УНР выступили против красных в союзе с донскими казаками, которые двигались с боями на восток — домой. Восстание было разгромлено, а матросский отряд вынужден был вернуться в Крым. Но 2 января 1918 года части Антонова-Овсеенко, анархисты и красногвардейцы смогли достаточно легко захватить Александровск.

    26–27 декабря красные войска Антонова-Овсеенко захватили крупнейшие промышленные центры Луганск и Мариуполь. В ночь на 28 декабря в Харькове местные красногвардейские формирования неожиданно разоружили два полка УНР (2700 штыков), которые вот уже 20 дней пытались сохранять двоевластие (УНР и большевиков) в городе. Разоруженные солдаты УНР были распущены по домам, а 300 солдат, которые пожелали примкнуть к социалистической революции, были зачислены в штат советской армии как самостоятельное подразделение — полк «червоного козацтва» (красного казачества). Командиру одного из полков УНР Емельяну Волоху*) с несколькими командирами украинского полка удалось скрыться из Харькова, чтобы сыграть в «украинских войнах», свою, далеко не последнюю роль.

    В конце декабря 1917 года произошло организованное большевиками восстание рабочих в Екатеринославе. В городе находилось 3,5 тысячи рабочих — красногвардейцев (вооруженных оружием, присланным из Советской России) и солдат, симпатизирующих большевикам, в то время как Центральная Рада могла опереться в городе только на 1500 надежных штыков. 26 декабря местные красногвардейцы хитростью захватили у республиканских солдат броневик и спрятали его на одном из заводов. Именно этот инцидент стал причиной упорных уличных боев в Екатеринославе 27–28 декабря. 28 декабря в Екатеринослав по железной дороге от Синельниково прибыл красный бронепоезд и эшелон с харьковскими и московскими красногвардейцами (отряд Егорова в 1500 бойцов), что и решило исход битвы за город в пользу большевиков. 29 декабря войска УНР в Екатеринославе капитулировали... Потерей губернского центра Екатеринослава началось отпадение Юга Украины от УНР. Однако на предложение развивать наступление на запад от Екатеринослава, в глубь Центральной Украины (на Знаменку), Антонов-Овсеенко отмахнулся, направив отряды, которые участвовали в штурме Екатеринослава, на восток, против Каледина. Екатеринослав был нужен Антонову-Овсеенко как важнейший железнодорожный узел, обладание которым давало возможность частично перекрыть движение казачьих эшелонов с фронта на Дон.

    30 декабря 1917 года ленинский СНК, оправдывая свои действия в Украине, заявил в ноте УНР, что «...прямая или косвенная поддержка Радой калединцев является для нас безусловным основанием для военных действий против Рады... и возлагает на Раду всю ответственность за продолжение Гражданской войны...»

    Генеральный секретариат УНР не отреагировал на прямые военные действия и предпочел отмолчаться. Уклонение от ответов на ультиматум большевиков порождало полную неясность в вопросе обороны. Части УНР были дезориентированы, не знали о реальном положении дел, не знали, давать ли отпор большевикам, или придерживаться нейтралитета, а то и идти на разоружение, капитуляцию. Неопределенность положения приводила к тому, что ряд республиканских частей, не имея приказов из Киева, разоружались по первому решительному требованию командования большевиков. Неминуемость войны против Советской России, реальная опасность полной потери суверенитета подталкивали украинских автономистов и федералистов к необходимости провозглашения полной независимости Украины. «Молодые» из партии украинских эсеров (УПСР) — самой влиятельной в Центральной Раде требовали немедленной независимости, немедленного мира «с германцем», немедленной социализации земли, немедленной конфискации капиталов, немедленной отставки министров — социал-демократов.

    Лидер эсеров Вячеслав Голубович*) — глава украинской миссии на переговорах с немцами, вернувшись из Бреста, уговаривал Центральную Раду пойти на немедленный мир с германским блоком и огласить независимость. Он убеждал, что немецко-австрийский альянс отдаст независимой Украине часть оккупированной немецкими войсками Волыни, районы Холмщины и Подляшья (спорные между Польшей и Украиной земли, которые сейчас принадлежат Польше), решит болезненный вопрос принадлежности Галичины, окажет финансовую, дипломатическую и военную поддержку УНР. Часть политиков Центральной Рады склонялась к провозглашению полной независимости УНР как к мере вынужденной, которая способна остановить наступление большевиков только одним эффектом суверенитета. В то же время с провозглашением независимости появлялась надежда разыграть карту неучастия независимой Украины в мировой войне, заявив, что «независимая Украина войны в 1914 году не оповещала и поэтому не будет ее продолжать».

    27 декабря 1917 года красные солдаты-фронтовики, которые уже стали хозяевами Луцка и его окрестностей, захватывают город Ровно, где спешно создают свой новый революционный центр — советский штаб Юго-Западного фронта. Но 150 солдат УНР из отряда прапорщика Куща 31 декабря 1917 года захватили Ровно и арестовали самозванный штаб.

    Новая нота российского СНК от 30 декабря 1917 года была оставлена без ответа Центральной Рады, несмотря на фактическое продолжение войны и потерю больших территорий Украины. Центральная Рада как бы успокоилась после потери Харьковщины и Екатеринославщины, она надеялась, что в глубь исконной Украины советские войска продвигаться не будут. В тот же день красный отряд Берзина ударил по станции Дочь (Черниговская губерния) и попытался проникнуть в УНР с севера, но украинские юнкера этот наскок отбили. 1–2 января 1918 года большевики с боями заняли городок Купянск и станцию Синельниково.

    Военный министр Порш за две недели кризиса не издал вразумительных приказов относительно обороны территории Украины и сопротивления красному наступлению. Ему недоставало твердой воли, решимости, элементарных военных знаний и опыта, не был он ознакомлен и с ситуацией в «горячих точках». Порш показал неспособность управлять войсками. В первом же его докладе слышалась паника: «...армии у нас нет... она разваливается и спешит домой». Главной заботой Порша стала несвоевременная организация новой армии УНР на добровольной, платной основе. Он считал, что для этого достаточно вывести штабы с фронта и сберечь их как «командный кадр новой армии», и уже через два месяца на основе этих штабов возможно появление дееспособной армии в 100 тысяч бойцов. Но история не отмерила Центральной Раде двух спокойных месяцев.

    Петлюра, отстраненный от власти над армией, решает самостоятельно сформировать в Киеве особое боевое добровольческое военное подразделение — Гайдамацкий кош Слободской Украины. Слободским кош назывался потому, что большевики к этому времени уже заняли всю Слободскую Украину (историческое название Харьковской губернии), и кош ставил своей целью вернуть эту утраченную в боях с большевиками территорию. Поначалу был создан (на деньги французской миссии) только Первый курень красных гайдамаков из 170–180 добровольцев.

    2 января 1918 года Генеральный секретариат УНР был вынужден предпринять самые решительные меры против большевистской опасности, угрожая преследованием и применением военно-революционного суда в отношении всех врагов УНР. В те дни при таинственных обстоятельствах были убиты руководитель киевских большевиков Леонид Пятаков*) и комиссар Румынского фронта большевик Рошаль*). 5 января 1918 года произошел уманский конфликт, когда украинский курень сотника Шестопала*) ворвался в Умань и разогнал местный ревком, а сам Шестопал застрелил председателя Уманского совета большевика Пиантковского*) и редактора газеты большевика Урбалиса*). Эта расправа активизировала сопротивление местных большевиков, революционизировала часть солдат-фронтовиков. Борьба обещала быть жестокой. И не только большевики «размахивали винтовкой» и требовали крови противников.

Источник: Савченко В.А. Двенадцать войн за Украину. — Харьков: Фолио, 2006. — (Время и судьбы).

*)МУРАЛОВ

*)РУДНЕВ

*)Московский отряд особого назначения

*)"сердюцкие" полки

*)МАХНО

*)НИКИФОРОВА

*)МОКРОУСОВ

*)ВОЛОХ Емельян -

*)ГОЛУБОВИЧ Вячеслав -

*)ПЯТАКОВ Леонид -

*)РОШАЛЬ

*)ШЕСТОПАЛ

*)ПИАНТКОВСКИЙ

*) УРБАЛИС

Глава 130. ИЗ ЖИЗНИ ПЕТРОГРАДСКОГО ГАРНИЗОНА В 1917 году

    Для того чтобы понять, какая громадная и ответственная роль выпала на долю петроградского гарнизона в дни Октября, достаточно установить сле­дующие три момента:

    1) Петроградский гарнизон непосредственно «творил» революцию. Отдельные его войсковые части прочно свя­зали свое имя с той или ийой страницей этих историче­ских дней.

    2) Петроградский гарнизон и по своему Официаль­ному положению (войска столицы), и по своей числен­ности, и, самое главное, по своей организованности, по связи своей с военной организацией при ЦК РСДРП (б) был и оставался всё время, начиная с февраля и до объявления демобилизации, примером (разложения - Л.С.) для войсковых ча­стей всей России и, наконец:

    3) расположенный в Красном Петрограде гарнизон отсюда, с тыла, давил линией своего поведения на фронт (без сомнения, очень ДАВИЛ - Л.С.).

    Только имея в тылу революционный гарнизон, могли быть спокойны за участь революции войска на фронте.

    Все эти отдельные стороны вопроса полны гро­мадного интереса для истории Октябрьских дней 1917 года.

    Общая картина

    Гренадерский полк, по справедливости, считался одним из самых большевистских полков бывшего петро­градского гарнизона. Естественно поэтому, что части полка неизменно принимали участие во всех значитель­ных событиях дня.

    Демонстрации 18 июня, июльская, охрана дворца Кшесинской, где помещался Петербургский комитет большевиков и военная организация большевиков, охрана Петропавловской крепости — всё это те страницы исто­рии, где бессменно встречается Гренадерский полк.

    Такая роль полка определяется тем, что здесь с пер­вых же дней февральской революции была налажена са­мая тесная и живая связь с военной организацией при ЦК РСДРП (б).            

    Здесь членом полкового комитета работал один из членов Петербургского комитета РСДРП и военной орга­низации солдат Мехоношин*). В действующем Гренадер­ском полку на фронте работал большевик штабс-капитав Гинтовт-Дзевалтовский**). Число сторонников у них обоих непрерывно росло, и когда автор этих строк в марте 1917 года вступил в Гренадерский полк, то из всех рот и команд полка уже заметно выделялась своим влиянием 4-я (большевистская) рота.

    Именно здесь были самые ожесточенные споры на тему: к чему война, нужно ли продолжать ее, кто ее ви­новник и т.д. Здесь же необычайно остро для того вре­мени ставились и общие вопросы. Точно спала какая-то пелена с солдатских глаз и правда предстала перед ними во всей своей ужасающей наготе (во многом благодаря специально подготовленным агитаторам - Л.С.).

    Особенно поражали солдат и находили в их среде самый горячий отклик контрасты жизни тогдашнего Пе­трограда.

    Помню, как однажды горячий спор закипел по поводу Гостиного двора.

    Несколько солдат, вернувшись из города, возмущенно рассказывали, что Невский полон расфранченной публи­кой, Гостиный торгует вовсю; всюду мародеры тыла, их жёны и содержанки, и всюду автомобили, духи, кру­жева, наряды и смех... Слишком много смеху...

    Как будто нет фронта, нет миллионов калек и уби­тых; как будто нет безработных и голодных. Как будто не было и революции... Солдаты раздраженно указы­вали, что в деревне нет керосина, мыла, нет гвоздей и соли, и шли прямым путем:

    - Неужели мы делали революцию, чтобы герои тыла по-прежнему купались в довольстве, а крестьяне и рабо­чие по-прежнему гнили и гибли в окопах?!

    Почва в Гренадерском полку была прекрасно подго­товлена. Лозунги военной организации большевиков ждали только момента, чтобы быть претворенными в жизнь.

    В деле развития среди солдат критического отноше­ния к действительности и указания выхода из февраль­ского тупика играла роль и близость казарм от дворца Кшесинской, где помещалась военная организация.

    Имя Ленина с первых же дней его прибытия в Пе­троград стало для грёнадер живым символом.

    Имя это знаменовало подлинную пролетарскую рево­люцию и безжалостно ставило крест над Керенским, над его «постольку-поскольку», над всей шумихой фраз и лозунгов, которыми пытались прикрыться коалиционные министры.

    Солдаты нутром чувствовали, что из дворца Кшесин­ской дует «грозный», но «живительный ветер», и толпами шли туда; ловили каждое слово Ленина и несли его в казармы.

    Здесь они были почти полностью предоставлены самим себе.

    Офицерство не играло в их жизни никакой, сколько-нибудь заметной, роли.

    Солдатам приходилось самим строить свои организа­ции и в них искать ответа на наболевшие вопросы.

    Совет Крестьянских Депутатов от петроградского гарнизона

    Одной из таких организаций для всех солдат петро­градского гарнизона был возникший в конце весны Со­вет Крестьянских Депутатов от петроградского гарни­зона.

    Солдаты ни на минуту не забывали, что они, прежде всего, в большинстве крестьяне, что военная служба только эпизод в жизни каждого из них, и поэтому, когда образовался Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, они живо почувствовали, что здесь нет необходимой пол­ноты -— нет Совета Крестьянских Депутатов. Эта закон­ная потребность крестьян в серых шинелях и нашла себе разрешение в образовании особого Совета Крестьянских Депутатов от петроградского гарнизона. Депутатами здесь были избранники отдельных войсковых частей, ка­жется, по два человека от каждой роты и команды.

    Совет собирался и работал в особом помещении (угол бывшего Каменноостровского и Большого проспектов на Петроградской стороне).

    Одним из вопросов, сильно волновавших в то время петроградский гарнизон, был вопрос о земельных сделках. Газеты сообщали, что, боясь отобрания земель, мно­гие помещики продавали свои имения  иностранцам на случай, чтобы Учредительное собрание было впослед­ствии бессильно отобрать проданную землю. Сделки чаще всего были фиктивные; продавали имения подстав­ным лицам, лишь бы они были иностранцами. «Прода­вали» боннам, учителям, управляющим и т.д.

    Солдаты волновались, обсуждали вопрос по своим частям и в Совете Крестьянских Депутатов и, наконец, решили послать особую делегацию к председателю Со­вета министров Керенскому с требованием прекращения сделок на землю вообще.

    Была избрана делегация из восьми-десяти членов Со­вета Крестьянских Депутатов от петроградского гарни­зона и отправлена в Мариинский дворец к Керенскому.

    Передать требование Совета и настаивать на получе­нии немедленного согласия должен был пишущий эти строки, как один из членов Совета.

    Керенский встретил делегацию крайне холодно, почти враждебно и, «едва дослушав резко оборвал: «Требова­ний здесь быть не может, Совет Крестьянских Депутатов от петроградского гарнизона не может ничего предписы­вать правительству... Я передам этот вопрос министру земледелия, где вы и получите справку...»

    Крутой поворот на каблуках, с ловкостью почти воен­ного человека, и Керенский ушел бы, но вдруг из среды депутатов выступил один солдат и резко обратился к Керенскому:

    - Насчет земли-то мы разберемся... Найдем концы.

    А вот странно, что вы, эсер, и принимаете как револю­ционный министр в зале, где со всех сторон цари гля­дят... Снять бы их пора... А то противно...

    Дело в том, что прием происходил в одной из зал Мариинского дворца, стены которой, действительно, были почти сплошь завешаны портретами бывших царей и членов их семейств. Керенский сконфузился, весь побагровел и как-то точно осел сразу.

    С заискивающей улыбкой он обещал: «Да, да! Надо затянуть холстом или вынести. Да, да. Завтра же», — и торопливо стал за руку прощаться с делегацией.

    Митинг солдат

    Это было вскоре после прибытия в Россию Ленина, в период самой ожесточенной травли бЬльшевиков.

    Полковой комитет решил созвать митинг с участием представителей всех партий и членов правительства, чтобы в живом обмене мнений возможно рельефнее обнаружились разногласия, так волновавшие солдат полка.

    От большевиков обещал приехать Ленин.

    После речи Л.Г. Дейча*) собрание стало настойчиво требовать:

    - Ленина! Ленина!

8) ДЕЙЧ Л.Г.   

    Между тем из дворца Кшесинской сообщили, что Ленин нездоров и приехать никак не может.

    Этим воспользовались враги большевиков, и поднялся невообразимый шум:

    - Конечно! Еще бы!

    — Да он и не приедет. Шпионы немецкие!

    - Приехали в запломбированных вагонах. Нарочно их прислал Вильгельм. Получили 20 миллионов марок. И т.д.

    Митингу грозил срыв. Слушать, бывших налицо представителей партии большевиков, нечего было и думать.

    Ораторы других партий довольно потирали руки.

    До глубины души был возмущен Л.Г. Дейч.

    - Это безобразие. Клевета на Ленина. Это нечест­ная борьба.

    - Идите и объясните им историю приезда Ленина и роль Временного правительства, — обратился Дейч ко мне, как председателю митинга.

    - Я выступил бы сам, — прибавил он, — но мне плохо.

    Действительно, с Л.Г. Дейчем сделался обморок.

    Вооружившись наскоро газетами, где в то время боль­шевики объясняли историю своего возвращения через Германию, я взял слово.

    Шум стих.

    Чувствовалось, что митинг ловит каждое слово и по­тому, что речь шла о бесконечно дорогом уже многим из этой солдатской массы — речь шла о Ленине.

    По окончании митинга ко мне, как председателю, под­ходили отдельные группы, и смысл их заявлений был трогательно благородным.

    - Мы можем не соглашаться с Лениным; может быть, мы не пойдем за ним, но клеветать подло. Не­честно это.

    И тут же раздумчиво добавляли:

    - А здорово он объясняет. Жаль, что не приехал. Разделал бы он всех этих ораторов. Как вчера говорил с балкона о диктатуре пролетариата! Куда этим... Жаль, что не приехал, из-за него-то больше и пришли мы...

    Вопрос о выводе революционных войск из Петрограда

    Позиция, занятая петроградским гарнизоном после 27 февраля, политическая непримиримость солдат и всё возрастающее влияние на них партии большеви­ков — в лице, главным образом, военной организации большевиков — всё это не могло не беспокоить Вре­менное правительство и лидеров других политических партий.

    Для всех было ясно: для того чтобы обессилить пи­терский пролетариат, надо убрать из Петрограда рево­люционные войска. Надо заменить их войсками с фронта, иначе говоря, верными частями, и только тогда должно было наступить умиротворение.

    Первоначально вопрос этот был поднят на общегар­низонном собрании 17 апреля 1917 года под видом во­проса «о реорганизации гарнизона». И на этом же пер­вом заседании представитель Волынского полка жало­вался: «У нас идет большая убыль тех людей, которые были с нами 28 февраля».

    Позже вопрос ставился всё с большей откровен­ностью. О выводе революционных войск говорилось, так настойчиво, что пришлось заключить, особый «договор» с Временным правительством о невыводе войск из Пе­трограда.

    Вопрос этот, конечно, живо интересовал солдатские массы и имел то громадное значение; что при обсуждении его солдатам приходилось конкретно сталкиваться с общими вопросами политики.

    На собраниях, посвященных именно этому вопросу, солдаты впервые сталкивались с понятием контрреволю­ции, с замыслами Корнилова; впервые здесь стави­лись вопросы о конечных целях революции; каждое собрание, посвященное этому вопросу, неизбежно стал­кивалось с вопросом об общей политике Временного пра­вительства, о призывах большевиков. Отсюда также есте­ственно и неизбежно собрание переходила к вопросу о войне.

    - Кому нужна, война? Нужно ли ее продолжение? Из-за чего возникла война? — И т.д. И это в каждой части, во всех запасных батальонах Петрограда, в Крон­штадте и у моряков.

    И всюду неустанно работала военная организация большевиков.

    В ряде полков были особые ячейки, в других местах отдельные лица, но живая связь военной организации с каждой значительной воинской частью почти неиз­бежно имелась налицо и должна была приводить в от­чаяние Временное правительство.

    Вывести войска ив Петрограда нужно, но сделать это втихомолку, "без обсуждения», никак нельзя. А обсуждать, вопрос — значит снова говорить о политике Временного правительства и снова отражать нападки и разоблаче­ния военной организации.

    Получался своего рада заколдованный круг.

    Но для солдат гарнизона это было, несомненно, по­лезно: их политический горизонт расширялся. На вопросе так близко касавшемся их лично, они учились раз­бираться и в общих вопросах политической жизни страны.

    Другим вопросом, столь же горячо волновавшим сол­датские массы, но уже местного значения, вопросом в первую очередь только Гренадерского полка, было обсуждение положения, создавшегося на фронте после Тарнополя.

    Как известно, действовавший на фронте Гренадерский полк отошел с линии фронта, создав нашумевший в свое время «прорыв фронта у Тарнополя».

    Отход этот был поставлен в теснейшую связь с успе­хом большевистской пропаганды, а так как вопрос шел о «спасении России», то «патриоты» решили использовать этот момент вовсю.

    Действовавший на фронте полк был, по словам Деле­гата полка Жерякова, 24 июня окружен казаками, кон­ницей и артиллерией; ротные и полковой комитеты были уведены казаками неизвестно куда. Комиссар Времен­ного правительства Кириенко по готовым спискам вызвал из полка свыше 100 большевиков; их увели тоже неиз­вестно куда (позже большинство арестованных очутилось в каменец-подольской тюрьме, а самое «дело» окончи­лось, как известно, тем, что инициатор отхода капитан Дзевалтовский в первых числах октября был судим и оправдан).

    Над запасным Гренадерским батальоном в Петро­граде нависла угроза расформирования. От него требо­вали отречения от тарнопольцев, которых, как водится, предлагали немедленно заклеймить презрением и т.п.

    Но в это же время приехали делегаты с фронта, и кар­тина сразу резко изменилась.

    Делегат Кременков с особым ударением подчерки­вал, что полк не отказывался переходить в наступление вообще, а не хотел только наступать по призыву Керен­ского, как члена Временного правительства. Делегация утверждала, что если бы власть страны перешла в руки Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, они пошли бы в наступление как один, если бы их к тому призвали Советы.

    А 26 июня собранию батальона были доложены те­зисы, принятые действовавшим на фронте полком.

    Они сводились к следующему:

    - Гренадерский полк в действующей армии отказывает в доверии Временному правительству и требует пе­рехода всей власти к Советам Рабочих и Солдатских Депутатов;

    - отказ от наступления, начатого Керенским;

    - Исполнительный комитет, как видно, перешел на сторону капиталистов;

    - министры-социалисты, не социалисты больше, а ка­питалисты, буржуи и т.д.

    Всё это обсуждалось не только на собраниях батальо­нов или в полковом комитете, но шло дальше и глубже.

    Делегаты с фронта расходились по ротам и коман­дам, шли в другие полки, ехали в Кронштадт и в ка­зармы к матросам. Запасный батальон из Петрограда откликнулся своему полку на фронте двумя постано­влениями.

    10 июня он принял резолюцию, где, между прочим, говорилось:

    «Мы считаем, что правительство, состоящее в боль­шинстве из буржуазии, только задерживает дальнейшее успешное развитие революции и мешает правильному и скорому разрешению вопроса о мире.

    Вся власть народу, вся власть Совету Рабочих, Сол­датских и Крестьянских Депутатов!

    Только тогда - свобода наша.

    Только тогда - может наступить конец войны.

    Предлагаем товарищам солдатам других частей, крестьянам и рабочим всей России присоединиться, в свою очередь, к нашей резолюции, встать стойко на за­щиту Советов Солдатских, Рабочих и Крестьянских Де­путатов, требовать перехода всей власти к Советам».

    Что же касается до отношения к действовавшему полку, в связи с обнажением им фронта под Тарнополем, то было решено послать туда особую, свою солдатскую, комиссию для расследования.

    Причем, в связи с докладом делегатов о том, что на фронте в третью линию окопов нашего действующего полка были посажены чехи, наши же пленные, воору­женные теперь, чтобы расстреливать первые две линии в случае их колебания, — особо обращалось внимание комиссии на то, что если бы даже фактически этого и не было, то знаменательно самое появление такой версии и вера солдат в то, что так могло быть.

    Запасный батальон кипел. Доверие к Временному правительству было окончательно подорвано.

    В обсуждение политических вопросов втягивались на почве этих чисто солдатских интересов все солдаты полка, даже наиболее отсталые и безразличные вообще.

    И чувствовалось, что, если ударит грозный час испы­тания, Временное правительство не встретит среди гре­надер не только поддержки, но не увидит от них и по­щады.

    Живительный ветер дворца Кшесинской, связь с воен­ной организацией большевиков, выступления на полковых митингах Н.В. Крыленко, Дашкевича, В.И. Невского и бесхитростные, но полные огня речи делегатов с фронта (Бакулина, Жерякова, Кременкова и др.) — всё это де­лало свою работу, и гвардии Гренадерский запасный ба­тальон должен, по справедливости, войти в историю Октябрьских дней как одна из наиболее большевистских частей гарнизона.

II. В Волынском полку. Накануне Октября

    События, которые пришлось переживать автору с этим полком, относятся почти непосредственно к Октябрьским дням.

    Участвовал полк во взятии Зимнего дворца, был в по­ходе против Керенского, участвовал в изъятии 10 мил­лионов рублей из Государственного банка, и т.д.

    Что же касается до темпа жизни в предыдущие ме­сяцы (август—сентябрь 1917 года), то политический пульс полка был здесь значительно слабее, чем в Грена­дерском полку.

    Не было такой прочной и тесной связи с военной ор­ганизацией большевиков, не было, почти до самого Октября, ячейки партии в нем.

    Участие полка в июльской демонстрации ограничи­лось тем, что на улицу вышла только одна рота с пра­порщиком Горбатенко*).

    Прапорщик Горбатенко и был в полку центром боль­шевистской пропаганды, но влияние его окрепло, и среди солдат полка появились определенные большевики (8-я рота) опять-таки значительно позднее.

    Летом жизнь полка особенно всколыхнулась благо­даря отъезду к себе на родину солдат-украинцев.

    В связи с открытием Центральной украинской рады в особую единицу выделились украинцы. Среди 4000 солдат Волынского полка украинцев нашлось около 500 человек. Необходимо было по-братски поделить иму­щество полка. Уходившим были выделены не только аму­ниция и оружие, но и соответствующая часть полкового инвентаря: лошади, сбруи, полковые повозки, походные кухни, провизия и деньги. Отмечая это чисто товарище­ское отношение к себе со стороны полка, уезжавшие клялись, в свою очередь, там, на Украине,, быть верными идеалам революции и никогда не забывать, что они сол­даты 1-го Революционного полка России.

    На митинге перед отъездом ораторы рельефно под­черкнули, что отъезд однополчан-украинцев к себе до­мой, протекающий в подобных условиях, знаменует собой новую, совершенно немыслимую прежде страницу исто­рии: сходит со сцены старое государство насилия и пора­бощения и уступает свое место новому государственному образованию — федерации свободных народов, добро­вольному союзу раскрепощенных ныне и независимых частей бывшей империи дома Романовых. К началу Октября политическое настроение полка сильно измени­лось. Связь с военной организацией большевиков у полка окрепла, команда пулеметчиков и 8-я рота определенно считали себя большевистскими; полк жил исключительно по указаниям Смольного.

    Полковой комитет, во главе которого стоял поручик Ставровский*), а одним из членов был знаменитый Кирпич­ников, совершенно потерял свое влияние; решено было избрать новый комитет, более подходивший к новому настроению полка.

    Председателем комитета был избран автор настоящих строк, товарищем председателя тов. Горбатенко. От обоих, как руководителей всей полковой жизни, полк определенно потребовал полного подчинения Совету Ра­бочих и Солдатских Депутатов и самого тесного контакта с военной организацией, а позже с Военно-революцион­ным комитетом.

    Из событий, непосредственно предшествовавших 1 октября, необходимо отметить особую делегацию от имени Военно-революционного комитета в штаб Петро­градского военного округа.

    Военно-революционный комитет настаивал на кон­троле распоряжений штаба и для передачи этого постано­вления полковнику Полковникову избрал особую деле­гацию.

    В числе делегатов, как председатель полкового ко­митета Волынского полка, был и пишущий эти строки.

    Делегации пришлось пройти бесчисленное количество адъютантов и докладчиков, потерять в ожидании добрый час времени, чтобы получить, как и предполагалось, ка­тегорический отказ.

    Но делегация имела значение также и в том отноше­нии, что она была своего рода разведкой в оперативный штаб противника, разведкой почти накануне боя, и ни­чего, кроме бодрости, делегатам и их пославшим, эта разведка дать не могла.

    Делегация только что покинула Смольный. Там не было никакого порядка. Стояла невообразимая сутолока. Но чувствовалось, что над всем этим сумбуром, суетой и непрерывным потоком приходящих и уходящих матро­сов и солдат реет живительный дух революции.

    Все были полны энтузиазма, горели жаждой борьбы, все ждали только призыва, так как отовсюду поступали донесения, что воинские части и рабочие всецело на платформе Военно-революционного комитета и готовы к борьбе. Задор, молодость и вера в победу были атмо­сферой Смольного.

    Другая картина была в штабе округа. Здесь тоже сутолока, несмотря на вечер. Длиннейший стол приемной. Тут ждут приехавшие в штаб начальники частей; полков­ники, два-три генерала. Торопливо записывают что-то адъютанты в суетливо исчезают в кабинете, где работает «сам» начальник штаба. А на лицах у всех одно: ско­рей бы кончилась вся эта процедура! Домой скорей бы... Поздно уж... Все устали, и спать хочется. В холодных и пустынных залах штаба на всем лежала печать обречен­ности. Ее чувствовали и те, кто по инерции еще бегал с докладами, и те, кто приехал «представиться» началь­нику штаба.

    Живо почувствовали ее, конечно, и делегаты Смоль­ного.

    Это была последняя мирная встреча делегации с людьми в погонах.

    Через день было объявлено, что штаб Петроградского военного округа признается прямым орудием контррево­люции и войска отныне должны подчиняться только Военно-революционному комитету и его комиссарам при отдельных воинских частях.

    Взятие Зимнего дворца

    День 25 октября прошел в полку в самом нервном настроении. Вести, со всех сторон долетавшие в полк, были отрывочны и противоречивы.

    Люди, посланные для связи в Смольный, вернулись только около 4 часов. И только тогда подтвердилось, что Керенский бежал, Временное правительство объяв­лено низложенным и что вся власть перешла к Военно-­революционному комитету.

    Всюду образовались кучки и группы солдат. Среди обсуждавших положение чаще всего слышалось: «Нако­нец-то; давно пора!».

    Это солдаты посылали свое надгробное слово Времен­ному правительству.

    Но вместе с тем и тень тревоги и забот легла на полк.

    Не верилось, что обойдется без борьбы. Шли слухи о подходе фронтовых частей. Штаб округа был еще в ру­ках офицерства. Правительство еще заседало в Зимнем дворце. Некоторые утверждали, что Керенский уехал к войскам фронта, чтобы вернуться с ними и тогда дать бой большевикам...

    Как всюду, были сомневающиеся, те, кто не верил; а рядом с ними, тут же на нарах, находились фанатики революции, энтузиасты, горевшие каким-то пожирающим огнем. Им казалось, что даже эти события, летевшие с ужасающей быстротой, идут слишком медленно. От них слышалось только одно: «Скорей бы, скорей!».

    Все чувствовали, что перевернулась еще одна стра­ница истории, и все хотели заглянуть в следующую — одни робко, недоверчиво и с опаской, другие, полные огня и веры, как дети революции.

    Около шести часов вечера пришло распоряжение укрепить территорию полка. Опасались нападения или провокации со стороны Временного правительства. Про­тив Фонтанной улицы, и по Волынскому переулку были установлены пулеметы.

    Солдатам 8-й и 4-й рот были розданы боевые па­троны. В полном сборе была команда пулеметчиков.

    В полку никто не ложился спать. Все чувствовали, что должно произойти что-то значительное, такое, что историческими сделает и эту ночь, и тех людей, которые там наверху, в Смольном, решили вступить в смертель­ную схватку с Временным правительством; и полк нетер­пеливо, с трепетом ждал только одного: в этой схватке не кликнет ли клич Смольный, не позовет ли Военно-ре­волюционный комитет к себе на помощь. Ждал, чтобы тысячью голосов ответить: «Слышим, готовы! Идем к вам... Почему вы не звали нас раньше?!».

    Около 8 часов пришло распоряжение: выступить к Зимнему дворцу в количестве 300 человек, сбор в ка­зармах Павловского полка.

    Через несколько минут отряд построился, а через полчаса мы подходили уже к Марсову полю.

    В пути солдаты интересовались только одним: дей­ствительно ли их вызвал Смольный, действительно ли идем добивать Временное правительство.

    Боялись провокации, ошибки, недоразумения.

    Обстановка поддерживала тревогу. Ночь выпала тем­ная. Порывами дул холодный, северный ветер. Где-то слышалась перестрелка.

    Марсово поле было сплошь заставлено штабелями дров. Невольно вспоминались февральские дни, когда в войска стреляли из-за каждого угла.

    Почему Марсово поле не могло сыграть роль Ло­вушки, где под прикрытием дров и ночи можно было учинить расправу над теми, кто шел по зову своего Ревкома?

    В казармах Павловского полка нас встретил капитан Дзевалтовский. Часть волынцев была назначена для связи со всё подходившими частями и рабочими отря­дами, а часть для охраны юнкеров, а позже и женского батальона, когда тех обезоружили и захватили на Двор­цовой площади.

    Глубокой ночью был взят Зимний дворец. Кликами радости и долго несмолкавшим «ура» встретили волынцы свой отряд, когда около 6 часов утра он принес им в ка­зармы весть о взятии дворца и о ликвидации Времен­ного правительства.

    Но иллюзий ни у кого не было даже в эту минуту. Все знали, что еще много борьбы и трудностей предстоит, чтобы окончательно считать погребенным Временное пра­вительство и твердо установившейся власть Октября. Действительно, на другой же день после переворота, 2 октября, стало известно, что готовится забастовка на двух пунктах, одинаково важных для нормального хода жизни города: на водопроводе и на электрической станции.

    Обычно в таких случаях на место забастовки Ревком посылал кого-нибудь из представителей гарнизона и пар­тийного товарища из рабочих.

    Уладить дело с рабочими водопровода Военно-рево­люционным комитетом было поручено автору этих строк и еще одному рабочему.

    Как и следовало ожидать, достаточно было точной информации обо всем происшедшем и указания, что войска гарнизона сознательно готовы на всяческие жертвы и на самую жестокую борьбу за власть, осуще­ствляемую Военно-революционным комитетом, чтобы «за­бастовщики» сейчас же отказались от своего плана и просили нас и от их имени приветствовать власть Со­ветов. [Около пяти часов вечера полк выступил в количестве до 1000 человек, и к 10 часам вечера мы были в Пулкове]

    Ставка «Всероссийского комитета спасения родины и революции» на забастовку была бита, по крайней мере, среди рабочих.

    Зато появились зловещие тучи на горизонте со сто­роны Царского Села — Пулково.               

    Туда теперь стремительно бросились все, кому не на словах был дорог переворот 25 Октября...

    В отдельных воспоминаниях, посвященных этому мо­менту, верно и кстати указывается, что если этот эпизод и является мелким, звеном в истории Октябрьских дней, зато он поражает другим: высотой порыва, пламенностью энтузиазма и той твердой решимостью и волей к победе, на которые способны только революционные массы народа.

    Если отражение сил Керенского представлять себе как более или менее организованное выступление против него войск петроградского гарнивона, то получится картина, имеющая весьма мало общего с тем, что было на самом деле.

    Не солдат только выслал Питер для защиты от врага, а в полном смысле слова армию Революции.

    Солдатами этой армии были все, кто готов был уме­реть за дело Октября, все, для