Зябко кутаясь в осеннее пальто, я спускалась на первый этаж и думала.
Думала о том, как я дошла до жизни такой.
Не то, чтобы она у меня совсем паршивая и отстойная была – нет. В ней не было ничего, стоящего драм, слез, переживаний и экстренных кредитов в банке на пятьдесят тысяч – нет. Все было иначе. Прилежная жизнь прилежной ученицы университета. Скучно.
И как я дошла до жизни такой? Я люблю задавать себе этот вопрос. Как так получилось, что я стою здесь, а не где-нибудь еще? Почему всемирный пазл сложился именно так, а не иначе?
Почему я стою в лифте в 2:15 ночи, с мокрой после душа головой, в осеннем пальто и пижаме под ним, с тетрадью и ручкой в руке, сотней в кармане, и собираюсь поесть пирожное в круглосуточном кафе?
Как я дошла до жизни такой? Вот так просто.
– О чем пишешь? – спрашивает юноша, садясь на свободное место напротив меня. Он пододвигает к себе тарелку с недоеденным пирожным и уминает его за три ложки.
Я мигом схлопываю тетрадь, закрывая рукопись, и прячу ее под ладонями, защищая.
– Не бойся, – успокаивает юноша, – читать без разрешения не полезу.
– Ты доел, – киваю я на пустую тарелку. – Оно было моим. Я скрещиваю лодыжки, защищая ноги, скрещиваю руки, защищая тело.
Кто он такой? Кто из нормальных людей не будет спать в половину третьего ночи, садиться к незнакомцам за стол и доедать их пирожное?
Видимо, я спросила это вслух.
– Я, – отвечает он спокойно. – Такие, как я.
– Такие?
– «Потерянные и обреченные, страждущие души, отчаянно пытающиеся найти приют», – цитирует он, улыбаясь краешком губ. – Люблю магию слов, – тихо продолжает он. – Могу показать. Вот, например, опиши меня.
– Что?
– Опиши меня. В своей тетради.
– Хочешь портрет?
– Именно. – Соглашается он и чуть наклоняется вперед, чтобы его лицо оказалось ближе. – Писатели – те же художники. Только краски у каждого свои. – Он протягивает мне ручку. – А теперь – пиши.
– Твой портрет? – ухмыляюсь я.
Он довольно кивает.
Портрет незнакомца, встреченного мною глубокой ночью в кафе и утащившего мое пирожное? Хорошо.
Тусклый верхний свет меняет цвет его волос: они кажутся практически черными. Серые глаза, отливающие металлом, в противном желтом свете поблескивают мутно-белым. Тени очерчивают скулы и впадины глаз. Тонкая линия губ чуть кривится и слегка ухмыляется. Он не моргает. Смотрит на меня, на то, как я смотрю на него, как я пишу. Изучающий взгляд.
Кожаная куртка характерно скрипит, когда он дышит. Под ней – непонятного цвета рубашка.
Я отрываю взгляд от строк. Нет. Что-то не то.
В тот момент, когда я закончила его описание – он изменился. Вроде все осталось прежним – но что-то внутри кардинально изменилось.
– Я прочту? – спрашивает он.
– Да. Конечно, – соглашаюсь я. Персонаж ведь списан с него. Пускай ознакомится.
Он молча читает и улыбается.
Я вспоминаю детство. В один жутко жаркий день середины лета, когда воздух тяжелый и тягучий как старый мед, я увидела бабочку. Я их и прежде видела, но запомнилась почему-то именно эта. Белая, она не летела, она прыгала по воздушным невидимым кочкам… Легкая, уносящая, скользящая… Как и его улыбка.
Он заканчивает читать и внимательно смотрит на меня:
– Видишь? – спрашивает он. – Все изменилось. Ты изменила. Ты написала персонажа – и он ожил. Мы оба здесь. Похожи, но в то же время разительно отличаемся. Разве это не магия?
Воздух почему-то сыреет. Я слышу дождь за окном, шелест листьев и звон в лужах, и в какой-то миг мне кажется, что я – там. Стою в своем осеннем пальто и мокну. Холодно так.
– Сударыня, – юноша вырывает меня из мыслей,– теперь твоя очередь.
– О чем ты?
– Расскажи свою историю. Мою-то ты уже знаешь.
– Ничего подобного, – протестую я. – Я даже имени твоего не знаю.
– А это и не надо. Ты его все равно не напишешь. Я ведь прав? Ты его зашифруешь, – говорит он, склоняясь над столом, как последний заговорщик, – спрячешь между строк. Но не напишешь.
– Ты, – я на секунду запинаюсь, – кто вообще такой?!
Мое возмущение достигает его.
– А это важно? – риторически спрашивает он, откидываясь на спинку стула и наполовину исчезая в полутьме.
«А это важно?», спрашиваю я сама у себя.
– Итак, твоя история, – он кивает на тетрадь в моих руках, – о чем она?
– Ах, это. – Я смотрю на переплет, на листы, на собственный почерк – и не вижу ничего более. Мозг отключается и не хочет ничего придумывать в качестве ответа. – О чем она, – повторяю я тихо. – Ее сюжет прост и стар как мир. – Говорю я, наконец оформив мысли. – Девушка встречает юношу…
– И чем она заканчивается? – резко прерывает он.
– Я еще не решила.
– Это хорошо. – Он вытаскивает из кармана звонящий телефон. – Значит, может произойти что угодно. – Он немного отворачивается, отвечает на звонок и умолкает на секунду.
– Хорошо, – говорит он абоненту на другом конце, – хорошо.
– Все в порядке? – интересуюсь я.
– Да. Мне пора.
Я понимающе киваю головой. Он быстро встает и покидает кафе, садясь в припаркованную недалеко машину.
Я слышу, как дождь стучит по металлу, как отскакивает от кожаной куртки и как бесшумно стекает по темным волосам. У воронов в ночи такой же цвет.
В какой-то миг мне кажется, что я - там, стою под дождем, чувствуя, как холодные капли падают за воротник и липнут к коже.
Он заводит машину и уезжает, напоследок улыбнувшись через окно.
Я вспоминаю жутко жаркий летний день и ту бабочку. Сама над собой смеюсь и закрываю тетрадь. Прячу ручку в карман и возвращаюсь к лифту:
– Но на страницах между строк ты будешь жить вечно.