Такая разноцветная даль!..

Илья Калинин
- Посмотри, ma gentille, оглянись вокруг – всё такое… так легко дышится, так свежо, так безмятежно: что, многие ли видят это? Посмотри сколько красоты вокруг – можно ли её увидеть, не разгибая спины?
- Ты романтик, милый, и никто тебе об этом не скажет, кроме меня. Ты видишь красоту и поёшь ее; да, у тебя тонкая натура, но позволь – ты ведь считаешь носителями тонкой натуры всех, решительно всех! – Государыня поджала губы в нарастающем раздражении.

Кортеж двигался однообразными улицами, часто сворачивая.
Во главе шли конные, наводя страх черными плюмажами своих коней – хмурые, огромные усачи с тяжёлыми ладонями на рукоятях шашек. Следом за ними  ландоле Государя, плавно качающееся на эллиптических рессорах, далее – хмурый отряд из конников другого, ненавистного первому, полка, а замыкали наиболее из всех угрюмые штатские.

- Вот посмотри, тот студент – вот-вот, сразу за стариком, левее – разве он тонок? Посмотри на эту улыбку – ведь идиотическая какая-то, право! Государыня недовольно хлестнула льдисто-атласной перчаткой по дверце, как бы сгоняя муху, и тут же ее натянула. Опять цыпки, - подумала с горечью она и заёрзала в своем пышном платье цвета встревоженной цапли.

- Он, кажется, направляется к нам, - сказал Государь и прикоснулся к ватной спине обер-секретаря чтобы тот подпустил ближе, и немедленно отринул возможного просителя.

- Ну, посмотри на них, - не успокаивалась Государыня, указывая на толпу, крадущуюся за кортежем. Многоголовая тень скакала между окнами бельэтажей, полусогнутые ноги шаркали, конники отчужденно смотрели на людей, сбитых в парящее утренним дыханием подобострастное стадо.

- Ах, не надо, ma gentille, - Государь одернул свой мышастый френч, продолжая смотреть на студента. Толпа не выпускала его из себя, то прижимая полу тёмного сюртука, то ставя подножку, и он выкарабкивался из её тенет медленно и улыбаясь.

- Вот смотри – он бледен, он…

- Какой-то анемичный, - вставила Государыня.

- Да. Не перебивай. Он бледен, дурно одет, но посмотри на лицо; его улыбка освещает эту толпу.

- Губы толстые и пунцовые. Байронический тип, милый – оттого ты его и приметил. Его губы, мясистые... как черви... поистине отталкивающе. Graisses vers rouges, да еще и в улыбке – и он стал тебе интересен, и ты хочешь на его основе сделать moralite о высоких качествах народа. Ты романтик милый, ты весь в своего деда.

Государыня была дамой практического склада.

- Ну что ж мы не движемся, любезный?

- Затор, Ваше Величество, - отвечал шофёр, которому позволено было не оборачиваться. Лишь бурые краги заскрипели на руле, и напряглась спина.

В образовавшейся паузе Государыня вновь обратила взор на студента, чьё лицо стало предметом неприятных обсуждений, и будто почувствовала какое-то к нему притяжение. Время замедлилось, только пунцовые губы молодого человека, казалось, оставались подвижными, то выпуская наружу белизну крупных зубов, то скрывая. Это яркое шевелящееся пятно среди общего томительного тона улицы, мостовой, людей и лошадей, были для неё точкой внимания, магнетической и наделённой смыслом.
Une petite promenade pour les reflexions, как называл этот утренний выезд её венценосный супруг, была однообразной, и сами les reflexions оказались вымучены и тяжелы для Государыни.
В сыром, сквозь низкую облачность, свете, здания, повозки, торопливый народ и сонные лошади сливались в род тяжелого сна, когда видится, что ты лежишь под лавкою и смотришь в паутинисто-пыльный угол комнаты, где даже кошачья лапа не ступала уже много лет.


Молодого человека звали Марк, и сегодня у него был великий день.
Поджидая кортеж с рассвета, он продрог, натер пятку тяжелыми сырыми ботинками, и теперь мучительно протискивался сквозь толпу, чтобы оказаться ближе к своей цели. В какой-то момент толпа стиснула его со всех сторон и пышнотелая чиновница будто нарочно наступила ему на больную ногу, а её стриженный бобриком сизо-лоснящийся муж подцепил Марка со словами:
- Куда, куда, извольте пропустить даму!
Чиновница прошествовала, Марк метнулся в освободившееся место и его опять оттеснили, а стрижено-сизый супруг продвинул тушу своей жены ближе к первым рядам наблюдающих, уминая ей поясницу ладонями:
- Вот так, вот так, дорогая - так лучше будет видно.

Она обернулась, передернула всем телом, избавляясь от такой заботы, и ответила, обернувшись назад:

- Да и что? Тебе, что ли, жалованье прибавят, за лицезрение?
Она также была дамой практической.

- Душа моя, это же Государь наш! – взмолился чиновник (начальствующий над "политическим" отделением столичной тюрьмы, и оттого всегда тихий голосом и повадкой). Ну как же можно – Он может и ответит на приветствие, я же был представлен в одна тысяча девятьсот... пред светлые…

Марк выдрался, наконец, из толпы. Семейная пара тюремщика и его большой супруги оказалась рядом, Марк медлил, ждал пока те отвернутся, перестанут брезгливо вглядываться в его синее студенческое пальто.
Ландоле медленно разворачивалось на набережной канала, приближаясь к зевакам, и только скромный золотой герб на дверце вносил разнообразие в тоскливые утренние краски. В низком небе принялись протяжно перекликаться летевшие угольником чайки, стало моросить, мостовая почернела.

- Я добавлю цвета в этот мир! – подумал Марк, судорожно сжимая пакет за пазухой и делая первый шаг к кортежу. До кареты было не более двадцати шагов.


...- Первые пять ты пройдешь спокойно, наставлял его Учитель – на тебя ещё не обратят внимания. Шестой шаг отметят люди в штатском, следующие за драгунами, и на седьмом твоем шаге двое побегут к тебе. Объект останется недвижим в любом случае: автомобиль должен затормозить, чтобы одолеть крутой поворот с уклоном. Как только двое или трое побегут на тебя, они непременно напугают своим бегом и выкриками драгунских лошадей – это верно, так и будет…

Марк вспоминал наставления, делая свой пятый шаг. Никто действительно не обратил внимания на идущего наперерез колонне человека.

- Потом, - продолжал Учитель, - как только одна из лошадей вильнет и, возможно, станет на дыбы, эти серые мрази из Управления вынуждены будут давать крюк, дабы её обогнуть: это еще минимум три твоих шага. Итак, ты на одиннадцатом. К этому времени сообразят и драгуны, и главный из них (он всегда с правого боку) повернет коня к тебе. Вот он – твоя главная опасность. Если он развернется быстро – успеет тебя перехватить, если чуть замешкается – под копыта его лошади попадут управленцы: не смогут не попасть, - Учитель тонко улыбался, стуча длинным ногтем по схеме - всё рассчитано.
Учитель всегда улыбался.

Он был высок, измождено худ, длинные его руки всегда покоились как бы спереди, что принято у людей защищающихся, а не по бокам тела. Говорил он глухо, но внятно, растягивая слова, и в растяжке этой было очарование. Слова выходили откуда-то из недр бороды, из пухлых по-детски губ, и глаза горели на этом лице всегда одною лишь - думал Марк - мыслию: "Счастья, счастья вам всем, мира!".
Учитель собирал их по средам в гулкой квартире на пятом этаже, они сидели напряженно за столом, а он выхаживал вкруг него цапельной своею походкой, не сводя с них горящих глаз, сутулясь, временами уходя в угловые тени.

- Наш мир сер, господа! – восклицал он накануне, уже в который раз, - и только нам с вами дано его изменить! Мы знаем об Истине лишь то, что она светла, что она прекрасна, не знаем же главного, - Учитель воздевает свои узловатые руки и роняет их безвольно, - что она достижима. Она достижима, она близка – надо лишь убрать препятствия с Её пути – так думаете вы? Не-е-ет!
Убирая препятствия творим зло, творим беззаконие и всякую пагубу. Снося с пути своего человека или предмет, мы уподобляемся тем жалким, что мыслят, искупавши мир в крови очистить его – так нельзя!

Голос его переходит в шепот, глаза сверкают из дальнего угла гостиной и шипят газовые рожки над головами собравшихся.

- Мы можем изменить мир, только добавив в него нашего небезразличия. Мы должны совершать – и мы совершим, мы должны расцветить этот мир, и кровь ли наша станет красным в той великой радуге, слёзы ли наши станут голубым её цветом – мы сделаем этот мир полным красок! Многие и многие ходят, опустив глаза долу, и видят лишь черную землю, многие и многие слепы, ибо над ними висит тень угнетателя – и не смеют возвести очи, и смотрят, смотрят вниз… - голос Учителя глухо путается в высоком потолке и ученики напрягают слух.

- Кто сделает?.. – он обводит взглядом собравшихся – Кто сделает? Всё готово, уже, теперь. Вот первый пакет, - он берет с буфета тяжелый сверток в бумаге от сахарной головы, и синий этот цвет кажется одним из цветов радуги, которую нужно воспламенить – когда? Завтра? Уже завтра?!

Учитель, застыв с вытянутой в их сторону рукой, являет собой фигуру вопрошания, его ученики привстали и озираются: кто?.. Кто будет тем Избранным, тем провозвестником начала Пути К Истине, на кого укажет вся в коричневых венах рука?
- Марк, ты.
Марк падает обратно на жесткий плюш, откидывает голову и улыбка растекается по его лицу, остальные же вскакивают и застывают в разных позах, осознавая: всё, выбор сделан, начало есть – и рады за него.

- Одиннадцатый шаг, одиннадцатый – и всё идет, как ты сказал, Учитель! - думает Марк, на краю зрения отмечая, как падает под копыта драгунской лошади человек в штатском, как ещё двое пытаются её обежать, - ты видел всё это, видел! - и тянет из-за пазухи синий тяжелый пакет, обвязанный бечевой.
Двенадцатый шаг – и начинает кричать Государыня, глядя прямо Марку в глаза, и медленно привстает её супруг, а толпа сзади вдруг пронзительно замолкает, вся собравшись как перед прыжком. Пакет вынут, на тринадцатом шаге сброшена бечева, на четырнадцатом подоспевший штатский промахивается мимо руки с пакетом и рубит лишь воздух.

- Вот Скрижаль: пиши, Марк, пишите и остальные.

Учитель берет, будто из воздуха, хрусткий свиток, расправляет его и самописное перо ложится в руку Избранному.

- Пиши: "Я… поставь фамилью и имя... во славу Истинного Света… написал? Во славу Истинного Света и достижения всеми людьми братства по духу, возлагаю Акт..."Акт" – с прописной. Возлагаю сей Акт по свержению Темного Государя Полумира к ногам народным. И да свершится действо моё в третий день недели, и следующие за мной придут в четвертый её день, в пятый и далее, пока Истинный Свет не воссияет над нашею страной и Миром".

- А почему – "свержению", Учитель, ведь мы должны нести только свет?

- Свет он воспримет как свержение, ибо тёмен, и последующие дела наши будут таковы же, и расточится тьма!!!

Учитель вздымает руки к газовым рожкам, один из которых мерцает отдельными сполохами – и вдруг лопается стекло, и мелкие осколки осыпают присутствующих.

- Ах! – падает на стул Мария, и Яков с Иосифом бросаются к ней, остальные же в ужасе и благоговении смотрят на Учителя, чьи руки дрожат в затемненной вышине.

- Пишите! – голос его возвышается надо всеми и облекает их, - Пиши, Яков: "Я… ставь фамилью и имя... я, преданный ученик Идеи Света, подписуюсь под Актом и одобряю его".
- Пиши ты, Иосиф... Пиши ты, Андрей... Пиши...

Подписали, и Мария поставила еще слабой своею рукой подпись, документ свернулся как змей и убран был Учителем за сюртук на грудь.

- А что будет дальше, Учитель? – вопрос Андрея повисает в тишине, не привыкшей к вопросам и, кажется, сейчас ещё должно посыпаться стекло, ещё должны засверкать глаза Учителя , жилистая его рука протянется и...

- Кричишь? – успевает прошипеть Марк на шестнадцатом шаге, не сводя с Государыни глаз, когда бросается наконец ему под ноги штатский.

- Кричишь?! - вопрошает он, кляня себя за Злобу и Торжество – главные грехи, как им говорил Учитель.

- Кричишь? – выдыхает, ловко перескочив через лежащего и наступая ему на руку с револьвером, в семнадцатом своём победном шаге.

Время течёт рядом с ним и мимо, оно подвластно ему – как и говорилось, как и говорилось! – он отмечает это и радуется. Плашмя опускается на спину огромная шашка – но скользит по ворсу пальто, лишь прибавляя скорости для восемнадцатого шага, а звуки вокруг слились в единый утробный выдох какой-то первобытной некрасивой буквы.
- Ааааыыыыээээ! – ревет над Марком взвившийся на невозможную высоту сизый начальник политического отделения императорских тюрем, в медленном своем падении успевает достать кончиками пальцев почти развернутый пакет – но поздно.
На девятнадцатом шаге Марк разрывает толстую бумагу и из пакета радужным фейерверком летят разноцветные полоски – красные, оранжевые, желтые – рука политического начальника отталкивает их – зеленые, голубые, синие – и они отлетают в сторону.
Будь это бомба, её бы отнесло, и она убила бы сбившихся в кучу коней перед государевым ландоле, а так лишь одна, последняя, фиолетовая бумажка падает, покружившись, на лицо самодержца и остается между его сомкнувшихся губ.

- Аааааааыыыыыээээ!!!- вопит толпа, рычат обезумевшие кони и начальник стражи пытается подлететь под все еще оседающего начальника тюрем, и лишь Марк, наблюдая это всеобщее тягучее оседание выговаривает четко:
- Двадцать.
А потом, спохватившись, кричит: - Да будет цвет в этом мире! – и его накрывает драповой тяжелой волной.

- Сними это, дай, - говорит Государыня и выдергивает бумажную полоску изо рта венценосного супруга. Осаждает в себе первое желание – бросить ее, избавиться, подносит к глазам, поворачивает, разглядывая, и говорит, обернувшись к толпе:

- Бумажка.

Какая-то досада овладевает толпой, и лишь продолжают уминать в кровавый клубок нападавшего, стараясь заломить ему за спиною руки и привязать их к заломленным ногам, но в его теле что-то ещё сопротивляется, хрустит, и Государь, выходя из оцепенения, кричит надтреснуто:

- Граббе, остановите!

Толпа как будто вдруг понимает, кто перед ними, и почтительно отхлынывает, оставляя лишь троих на поверженном возмутителе спокойствия: начальника личной охраны, начальника тюремного отделения, невольно оказавшегося тут – и затоптанного насмерть огромного драгуна-вожака.

- Уаууау!- взрыкивает отступившая толпа и, кажется, чертит землю задней лапой, ожидая еще чего-то, а сзади всё набегают, доносится со всех сторон: - Смертоубийство! Смертоу-у-у-убии-и-и-йство!!!

Сорванец в обносках вертится вдали, не решаясь – или закричать, или побежать туда где страшно, и разражается, наконец леденящим воплем:
- Государя убили, Государя убили, в клочья, в клочья разнесло, в клочья, в кррррровавую кашу! – и чувствует, как под штанинами течет что-то тёплое, не может сдвинуться с места, пока не получает от городового затрещину и не падает виском на булыжник – вторая нечаянная жертва.

- Собирайте всё, - распоряжается начальник охраны, силясь закрепить произошедшее в памяти. Кортеж перестраивается в нечёткое каре, вокруг волнуется облако толпы, а у ландоле ползает на карачках бритый бобриком господин в растерзанном пальто, подбирая разноцветные бумажки.

- Кто таков? – рывком поднимает его с брусчатки начальник охраны, потом разжимает пальцы: - Собирай, собирай. К награде тебя... - он осекается, ловя взгляд Государя.

- Что это было, Граббе? - задает Государь естественный вопрос вполне будничным голосом, и добавляет: - И почему?

- Вас спрашивают, merde?! - добавляет Государыня неожиданно для себя.
Перчаткой она хлещет себя по коленям и смотрит на подчиненного так тяжело, что супруг мягко одергивает на себе мундир и откидывается на подушки.

- Всё, всё выясним, Ваше... - Граббе не может пока говорить и опускается на колена рядом с ландоле, судорожно подбирая проклятое конфетти и краем глаза замечая, как окровавленный бурдюк начинает шевелиться: - Лежать, сволочь! – шипит начальник и отдает приказ убрать подальше преступника.
- Свет... - хрипит тот, и голова его болтается на почти сломанной шее.

                *   *   *

Коридоры гулки, стены сыры, в пристенных желобках стоит нечистая вода.

- Застенок тут у тебя, милейший, - говорит инспектор, осматривая след на перчатке. – Самый настоящий застенок, узилище.

В голосе его нет осуждения, и начальник политического отдела императорских тюрем втайне переводит дух: патрон доволен.

- Стараемся, Лев Петрович, в меру скромных сил, - он выразительно шаркает, зная, что патрон его не видит.

- Да, стараетесь. И ножкой шаркаете. Стараетесь, правда, не очень – а вот расшаркиваться горазды. Застенки нам не очень нужны: век просвещённый, слава Создателю, а вот исследования… - он оборачивается к инспектируемому, - вот исследования – весьма.

- Исследования, дорогой патрон, в основном по вашей части, - допускает осознанную вольность подчиненный, зная, что она понравится начальнику.

Он знает что понравится начальнику, когда это понравится, и при каких обстоятельствах. Он вообще всё знает и о начальнике, и об отношении к начальнику более высоких сфер, и о состоянии собственных дел, неизмеримо укрепившихся после Досадного Случая. Так теперь в Сферах принято называть то, чему он был свидетелем, и что он в известной мере предотвратил. И за что получил дворянство (личное, однако ж, ненаследуемое), Владимира с лентой и полагающиеся к нему шестьсот рублей годового пенсиона, благодарственный адрес и золотой (проверял!) самовар.
И был оставлен при должности.
От этого оставления супруга его слегла, "изводясь в корчах злобы", как сказано было приглашенною тёмной бабкой после того как двое врачей не сумели поставить диагноза.

- И что же мне делать с этим архивом, милейший, - инспектор, лишь на пару строк отстававший от канцлера в известной Табели, позволял себе забывать имена и отчества. - Архив ведь малосодержателен, Афанасий, м-м-м...

- Лукич, - подхватил экзаменуемый, которому не терпелось перейти к главному вопросу. - Содержательная часть, Лев Петрович, в четвертой папке, а тут так – мелкие ракообразные, с вашего изволения. А лангусты-с, лангусты там, в четвертой, со всеми их нежнейшими потрошками, – Афанасий Лукич заулыбался, зная, что “потрошков” (филёрских записей) в той части очень, очень много, и все они первосортные.
- А как...- он подался вперед, не уняв разъедающего любопытства и тревоги, - как там... как нынче считают о моем подопечном номер один-бис?

- Государь гневается, - сухо ответил инспектор, не поднимая глаз.

"Первый-бис" с некоторых пор стал объектом особо тщательного изучения начальника политического отдела.

- Чем же объясняют, Ваше высокопревосходительство?

- Не изволят объяснять, - отвечал тот еще суше, и они совсем было расстались.
Перед уходом инспектор развернулся в коридоре, полы его френча взметнулись, он хотел пояснить что-то, но сделав неопределенный жест, поманил к себе Афанасия Лукича.
- Понимаешь,- доверительно перешёл он на "ты", - понимаешь, дражайший... Среди руководящих сфер существует искреннее желание положить конец всем рассказам и пересудам по Досадному Случаю – и чтоб безследно! Потому что... - он закосил на охранника, похожего на сиамскую толстую куклу – потому что, понимаешь, когда одна группа высоких лиц желает показать другой, с лицами ещё более высокими, что эта вторая слаба и бездеятельна, организуется Акция, - сделав это слово ударным, инспектор значительно посмотрел на сиамского охранителя, но тот лишь скосил глаза на толстый нос.

- Ну да ладно, оставайтесь тут в благостном неведении, милейший мой Афанасий… м-м-м… "А что нам в будущем готовит Провиденье – того не знает даже Брюсов календарь" – продекламировал он и пустился по коридору, вращающими движениями кисти подгоняя за собой порученца с папками.
Афанасий же Лукич поспешил к предмету последнего их разговора: наблюдать, фиксировать и вслушиваться.


                *   *   *

Глазок оборудован длинною трубой, долженствующей защитить глаз наблюдающего от тычка пальцем с внутренней стороны. Из-за этой трубы обзор камеры неполон, да и сумрачно там.
По сторонам двери стоят братья Незлобины, близнецы с тяжёлыми лицами, поощрённые за усердное служение во время акатуевского тюремного бунта переводом сюда, в самую важную тюрьму страны.

- Здравствуйте, господин Гаринский, - приветствует Афанасий Лукич заключённого.

- Здравствуйте, Учитель, - отвечает ему Марк,

- Не учитель я вам, Гаринский, - привычно конфузится тюремщик и смотрит, остановившись посреди чистой темной каморы, на заключенного. – Не учитель; ваш-то, долговолосый, давно уже на свободе: признательную на себя написал, ваших всех выдал – и поминай как звали.

- И вы учитель, и он, только он старший. И не на свободе он, - Гаринский пишет что-то, стоя в пыльном луче света, падавшем из высоко расположенного окна. – Нет у вас свободы, - добавляет он, не отводя глаз от письма.

- Нет, милостивый государь, это тут у нас нет свободы, - озлясь отвечает Афанасий Лукич, а там, - вытягивает он руку над головой, указывая в окно и приподнявшись на цыпочки, - там у нас свобода есть! Что вы тут пишете?

Лист бумаги в руках арестанта разделён на квадраты с разной глубиною штриховки и, показывая на один из них, Марк отвечает: - Вот тут жёлтый.

- Что – жёлтый? – вглядываясь в рисунок, Афанасий Лукич склоняется и щурит  глаза. - У вас же чернила черные, Гаринский.

- Я изображаю цвета, Учитель, чернила не важны. – Марк макает вставочку в оловянный чернильник и принимается штриховать крайний левый квадрат.

- Ну... - начальник политического отдела опускается наконец с цыпочек и, чувствуя приятную боль в икрах, расслабляется, – ну, Гаринский, помешательство вам не удастся, знаете ли. После консультации таких светил – нет, не выгорит, имейте в виду. Зарубите себе на носу, Гаринский, - громко говорит он, развернувшись на всё еще побаливающих ногах и двигаясь к выходу, - не вы-го-рит у вас! И, кстати... - он идёт к арестанту и становится почти вплотную к нему. – Знаете какой эффект произвела ваша... ваша дикая, ваша преступная выходка? (Гаринский поднимает на него ясные свои глаза). У Государыни открылся нервический тик! – Афанасий Лукич подрагивает всем телом, выпрямляя спину, - а Государь... Черт с вами, пропадите вы тут совсем! Висельник!! – и выходит.

Неотлучные от камеры стражи закрывают дверь на оба засова, начальник наблюдает  за ними, и тихо окликает: - Незлобин!..

- Я! – так же приглушённо отвечают оба и делают полшага вперёд.

- Да, Господи!.. Ты, - Афанасий Лукич поправляет ременную бляху ближайшего к нему охранника, - письменный прибор у арестованного изъять. О причинах изъятия не говорить. Бумагу оставить.

- Кружку?.. – охранник наклоняется к Афанасию Лукичу, поедая его взглядом.

- Что? Какую кружку?

- Кружку, ваше высокоблагородие, изымать? Опасны кружки для них, знаем, – он подмигивает брату и тот хмыкает в ответ, вспоминая что-то важное, связанное с кружками.

- Да какую кружку, дурак! – Афанасий Лукич возвышает голос до жаркого шёпота, - чернильницу изъять, перо изъять, бумагу оставить – понял??

- Так точно, ваш-выс-бродь! – охранник опять принимает вид египетской фигуры, прислонившись к стене и развернув голову к камере под невозможно прямым углом.

Начальник политического отделения идёт по душному коридору подчинённого ему крыла здания, кривится от звука своих шагов: на каблуке правого сапога выдаётся, видимо, гвоздь, и металлический цок его одноного раскатывается и звенит.
В своем кабинете Афанасий Лукич с отвращением стягивает сапоги, обувает чуни из мягкого войлока, прячет ноги в неуставной гражданской обувке под стол, и только после этого вызывает ординарца.

- Съезди-ка, братец на Невский, к Гошэ. Вот тебе деньги, – он протягивает пятирублёвый синий билет – Возьми коробку карандашей, фаберовских. Цветных! Цвет-ных, да…- он медлит, - Нет, лучше не фаберовских – возьми, братец, лучше Гартмана, самую полную коробку какая есть. – Он снова медлит, забирает билет у стоящего во фрунт ординарца.
– Нет, пожалуй - вот тебе, возьми-ка ты лучше красненькую.

===========================================

Иллюстрация: И. Е. Репин "Сходка" ("При свете лампы"), 1883 г.