Из окон на Большой Разночинной видна крыша гаража - гудроновая, закиданная пятнами подтаявшего снега и позеленевшим от времени реечным хламом.
На крыше днюет кошка.
Она там живёт: гудроновая сверху и белая внизу, будто специально мимикрировавшая под эту зимнюю крышу, с зеленым моховым глазом - и тот похож цветом на старые рейки.
Длинношерстная, всклокоченная, но спокойная.
Чем она промышляет на крыше целыми днями - неведомо, ибо кроме редко ветром приносимых воробьев и ворон - заклятых кошкиных врагов - никого не бывает там, только ветка тополя иногда упадет сверху, напугает, заставит встопорщиться шерсть и согнуться лапы.
Вороны ведут себя плохо в отношении кошки, обижают её, и почти никогда не дают спокойно посидеть.
То неожиданно спикирует от своего старого гнезда из надгаражного неба, распластав траченные временем крыла, свернёт резко в полете - кошка прижмётся вся, вжав уши, прянет в сторону с испугу - а обидчицы уже и след простыл. Сидит, покаркивая в другом конце двора и, кажется, ухмыляется, пропускает через клюв рассученные перья.
Или вот ещё - удумают зверя вдвоём травить, прыгая, всё боком, боком, вкруг неё, стараясь одновременно уцепить клювом за хвост и не попасть под удар лапы с отчаянно раздвинутыми пальцами-когтями. Испрыгаются до того, что, оскользнувшись на засырелом мхе, упадет какая-нибудь из них, увалившись на бок и даже на спину, вздёрнет себя в воздух, отчаянно перебрав крыльями - и унесутся, каркая то ли победно, то ли возмущённо.
Кошка (это именно кошка - видна издали узкая, женская мордочка её) бесит их тем что она есть, и ещё потому что вороны на местных тополях-переростках гнездятся, как и во всяком старом дворе, поколениями.
Это их небо, их осклизлые стучащие друг о друга ветки, их и крыша гаража, на которой они ищут то же, что их четверолапая визави: ничего - или покоя.
И ближе к теплу начинают они бедного зверя мучить в особенной методе, уже вполне практической - пытаясь добыть из её аккуратной шубки немного меха на выстилку своего гнезда.
Тактика их изменяется; ходят вокруг кошки они по-прежнему вдвоём, но одна всегда раздражает фронтальное зрение жертвы, подпрыгивая и крича перед недоуменным болотно-моховым взглядом, вторая же не рискует попадать и в тыловой сектор обзора - крадётся, каждый раз отступая, к роскошному, бьющему во все стороны хвосту.
Улучила момент, простерлась почти по земле и - стукнула в кончик хвоста своим черным клювом-стилетом, вынув его оттуда уже изрядно опушенным, довольная. После чего обе срываются от всё еще недоумевающей жертвы, уносятся к гнезду и долго топчутся там, вкладывая свою мягкую драгоценность в подстилку.
Но это оправданное инстинктом продления рода развлечение - потом, а сейчас, в середине марта, до подстилки дело у серых супостатов ещё не дошло; только-только начинают надстраивать старое гнездо новыми, звонкими от холода сучьями.
Нынче развлечений прибавилось - кошка привела на свою сокровенную крышу котёнка. Единственного, вероятно, выжившего из зимнего окота после жестокой отбраковки собаками, недобрыми детьми и тупыми автомобилями их родителей: уже подросший, точь-в-точь подобный матери цветом, сидит древнеегипетской дымчатой статуэткой на крыше, смотрит в непонятную ему даль, прядает ушами.
Вороньё издевается над ним недолго, ибо, в отличие от матери, не приобрел он ещё стоического спокойствия новоявленной Бастет и реагирует на крылатых прохвостов бурно, вступает с ними в стремительную перепалку, пытаясь достать когтем, шипит. Те же методично тыкают его своими носами к краю обрыва (на дне которого разноцветье битого стекла и бумажек) - и он не выдерживает, перемахивает на тополь и сползает, когтя по нему, стремительно вниз.
Такая невеселая для кошачьих жизнь на крыше искупается с лихвою только и единственно одним - иногда наступающим спокойствием. Вороны - меньшее зло в сравнении с остальными злами, подстерегающими на земле, вороны докучливы и подростково-жестоки, но лишь сезонно, а в некие благодатные дни насиживания кладки и кормления молодняка, пропадают из кошачьей жизни вовсе.
Другое дело - огромные и мрачные, несмотря на цвет и стройность, серебристые чайки, коих недобрый ветер заносит иногда в наш двор. Те кружат, кликая в вышине, по нескольку минут, подвергаются воздушным атакам тех же ворон (кои, в сравнении с ними - как голуби в сравнении с самой вороной), устало и зло отбивают эти атаки и пикируют на крыши домов или того самого гаража. Здесь они могут и посидеть спокойно, перебирая желтыми лапами и вознося птичьему Богу свои пронзительные в набухшее дождем небо мольбы, а могут и спикировать неожиданно на голубя-слётка или зазевавшегося котенка, ударить его клювом в темя, и тут же начать безобразно пировать.
Этих кошка с мохнатым своим ребенком боится, стелясь и оглядываясь вверх уходит-уползает с крыши подобру-поздорову и, продираясь между палками ивовой прошлогодней поросли, уходит, уходит куда-то вдаль из моей границы зрения, уводя за собой дитя и теряясь в застенке рыже-крашенных петербургских дворов.
Весна, весна еще только-только пришла, еще всё без зелени, даже без почек, еще по-голому стучат друг о друга тополевые ветки, и надрывается где-то в вышине серебристая хищная чайка...