Верить трудно

    Верить трудно

     Роман

     Aix-en-Provence, 2013

     Его сердце стучало в такт ее шагов. Шаги раздавались всё ближе, чтомы смолкнуть вместе с его дыханием. Черт, только бы она не вздумала открыть дверь. 
     Шаги отдалялись. 
     Она уходила. 
     Ей адски повезло. 
     Он разжал кулаки, и кровь требовательно и колко хлынула в онемевшие пальцы, только что туго стянутые тонкой стальной проволокой. 
*
     Ева шла, изо всех сил стараясь шагать пошире. Под ногами хрустели улитки, и она уже жалела, что заглянула в эту часть сада. "Любопытство погубило кошку", - как же научиться вспоминать это вовремя, ругала она себя, передвигаясь уже почти прыжками и стараясь не думать о раздавленных улитках. Дойдя до дома, она оглянулась назад, в сторону заброшенного въезда: в старом фургоне, который ей захотелось рассмотреть поближе, не было ничего необычного. Разве что шторки на окнах. Из-за них ей очень хотелось подергать дверь за ручку. И именно из-за них она на это не решилась. 
Наверное, зря.
     Сад вокруг хотя и дышал осенней свежестью, но просыпался медленно, неохотно. После первого ночного мороза  с тихим шорохом и настойчивостью метронома падали листья с черешни. Раньше таким был звук капели - задающим ритм новой жизни, провозглашающим перемены, которые - вуаля! - случались с ней прямо сейчас. Вчера - Москва, сегодня - Прованс. Они будут теперь жить здесь - и всё, буквально всё пойдёт иначе.

     "Жизнь - кап! - идёт, жизнь - кап! - идёт!!!" Звонкая капель и весна, тихий шорох листьев и осень.

     "Жизнь - шшш - идёт... жизнь - шшш - идёт..." Секреты бытия. 

     Розы в серебре. То ли в снегу, то ли в сахаре. Лизнуть и проверить? Curiosity killed the cat. "Помним про кошку и не делаем глупостей!" - тихонько засмеялась Ева  и вошла в дом. 

     Полноправной его хозяйкой ей суждено было стать только завтра, в первый день аренды - но ключи уже были у неё, и устоять перед искушением встречи один на один с пустым домом оказалось выше её сил. Дом влюбил её в себя мгновенно, с первого взгляда - и хотя муж ворчал и хмурился по поводу трещин, коварными змейками расползающихся по стенам, и замшелых камней лестницы, ведущей в сумрачный сад, Ева поняла сразу: жить они будут здесь.
     Подумаешь - трещины. Дома, как и люди, живут недолго, и, как и людям, им не всегда случается стать чьим-нибудь предметом. Побыть для кого-то счастливым случаем. Стать любимым. Ева и не знала прежде, что так бывает: что можно войти в дом, окинуть его взглядом и прерывисто вздохнуть от восхищения. Вспомнить сразу "небольшую впалость щек от самых завитков", "легкое дыхание" и понять - он. Живой, особенный. Пристанище и избранник.
     В самом общем смысле дом был похож на идеального спутника жизни: превосходил её в опыте, не скрывал своего возраста и потрясающе выглядел для своих лет. С порога взяв вошедшего  в плен мягким светом, льющимся в окна из запущенного сада, он поступал потом по настроению: мог ошеломить, небрежно продемонстрировав огромное, в полтора этажа зеркало на лестнице, ведущей наверх; мог прикинуться деревенским простачком, владельцем крошечной  кухоньки с наивной плиткой, допотопной мебелью и монументальным столом; мог поиграть в окончательного бедняка, уведя в скромный коридорчик и невзрачные спаленки...
     Каждое следующий вывод о нём опровергал предыдущий: когда вы спускались в подвал, вас сопровождала коллекция ключей на стене - и от попытки вообразить разлученные с ними двери, разбросанные во времени и пространстве, запросто могла закружиться голова. И тому, у кого она до сих пор оставалась ясной, и тому, кто был уже влюблен - дом царственно позволял подняться на второй этаж - чтобы снова преобразиться, одаривая простором и великолепием главной спальни.
     Великолепие это было сродни детской игре , потому что всерьёз считать бесценными древнее кресло с изодранными в лохмотья подлокотниками и ветхие гобелены было бы откровенным сумасшествием, но факт остается фактом: все входящие в эту комнату отчего-то на мгновение переставали дышать...
     В самый первый суматошный раз дом её ошеломил - но что-то бойко говорила агент по недвижимости, и сыпал вопросами муж, так что вслушаться, вжиться и почувствовать главное не было никакой возможности.

     Тишина и покой всегда были её фаворитами - и оттого, наверное, визит в просторную верхнюю спальню она предвкушала теперь больше прочих. Взбежав по лестнице, Ева улыбнулась широко и счастливо, закрыла глаза - и с азартом узнавания толкнула неподатливую дверь.
     Больше всего в лежащей на кровати женщине Еву поразило совершенство её груди. Кажется, левой. И изящество запрокинутой шеи.
     Ее тело ещё больше украшало спальню. Они были ... созвучны, что ли. Трогательной заострившейся коленкой и изломом стропил под потолком. Бледностью кожи и белизной стен. Общим пронизывающимся холодом, от которого Ева опрометью ринулась вниз, вскочила в машину и опомнилась только у отеля, где ее ждала другая, мирная жизнь: муж, дочка, ужин и предвкушение переезда. И никаких трупов и смертей. В отличие от.
     Разумеется, Ева не прикасалась к лежащей красавице. Просто алебастровая округлость её груди ни на секунду не позволяла усомниться в том, что женщина была непоправимо, безнадёжно, окончательно мертва.
     Подъехав к отелю, Ева строго-настрого запретила себе об этом думать.
     Самое удивительное, что у неё это почти получилось.
     Не вышло одного: она никак не могла понять, не показалось ли ей, что в углу спальни была приоткрыта (и даже тихонечко поскрипывала) небольшая, в половину человеческого роста, давно не крашенная дверь на чердак.

     * * *
     Владивосток, 1913

     "Чердак. Наверное, стоит заглянуть на чердак, не зря же он занимает добрую половину дома", - подумала Виктория, бросив беглый взгляд на мирно спящих младенцев.
     Следовало срочно найти что-то, что помешает им свалиться на пол, ведь полугодовалые дети, стоит им проснуться, - это гибрид юлы и парового двигателя. Пятилетний Владек безмятежно играл с деревянным паровозиком, и мирный характер игры позволял надеяться на то, что младенцам удастся поспать ещё - может, даже до прихода Каролины.
     Знакомство с Каролиной было удивительной удачей. Время перезда (почти бегства) из Гданьска во Владивосток и болезни мужа Виктория вспоминала с трудом, но встреча с голубоглазой соотечественницей помнилась прекрасно: это произошло совсем недавно, когда в лавке и без того немногочисленные медные монеты вдруг брызнули из непослушных пальцев. Страх их недосчитаться, отчаяние  и напряжение предыдущих месяцев исторгли из её груди отчаянное: "Матка боска!" - чтобы получить в ответ родное "Pozw;l mi pom;c?" Господи, конечно! Ледяная корка, сковывавшая грудь с момента похорон мужа, лопнула с оглушительным треском, и хлынули горькие, обильные, долгожданные слёзы, вместившие всё: тяжесть утраты, отчаяние, беспомощность, бесчувственность, почти безумие последних месяцев... На их место тут же пришла боль - и позволила Виктории почувствовать себя пусть израненной и обессиленной, но живой. 

     Даже если ее реакция и поразила Каролину, вида та тогда не подала.
     - Пожалуйста, пожалуйста не плачьте, прошу вас, прошу, пани, - невесомые и одновременно твердые (как говорил папа - "умные") руки успокаивающе гладили ее по плечам и голове. 
     В этом была вся Каролина: наделённая волшебным сочетанием причастности к горним сферам и практичностью хорошей кухарки, она мгновенно преображала и упорядочивала мир вокруг себя.  
     Так вышло и на этот раз: небольшой части ее обаяния и здравого смысла оказалось достаточно для того, чтобы через несколько минут обе молодые женщины (и ведь с покупками, с покупками!) уже неторопливо шли по улице, сбивчиво беседуя - ничего не попишешь, Виктория всегда была непоследовательной, вспыльчивой и нетерпеливой, и Каролина спокойно давала ей высказаться, лишь иногда вставляя коротенькие междометия.
     Время порой совершает забавные кульбиты: в каждую минуту их разговора уместилось по году их молодой жизни. За неполные полчаса юные женщины успели рассказать друг другу про себя почти всё. У них оказалось так много общего, что большая часть времени потрачена была на повествование о незначительных подробностях.
     Количество совпадений ошеломило обеих: ровесницы-польки, родившиеся за десять с лишним тысяч километров от Владивостока, обе растили детей вдовами. И если Виктория, потерявшая мужа в считанные месяцы, вдовой была самой настоящей, то Каролина - соломенной: отец ее сына, француз, служил в Харбине, и жизнь их состояла из чехарды сумасшедших свиданий и длительных разлук.

- Анри хочет настоящей свадьбы, дома, в Лионе, - невозмутимо рассказывала Каролина, улыбаясь одними уголками губ - и хлопочет о переводе. Он писал о нас матери, и та, похоже, смирилась...
"Ещё бы ей возражать!" - думала Виктория, глядя на красавицу-подругу.
В том, что они подружатся, сомнений быть не могло: слишком многое их сближало. Даже дети родились с разницей в неделю.

      - Когда появился Лёнечка, мама сказала: мальчики, мальчики... Это к войне. Но и безо всякой войны судьбы наши изорваны теперь в клочья! - помнится, в сердцах воскликнула тогда Виктория и тут же об этом пожалела: так бессовестно мучить новую знакомую было нечестно.
     Та и без того невольно приняла на свои плечи весь груз несчастий и неурядиц Виктории, выслушав и неоднократно осушив ее слезы. В мгновенно пролетевшие ( и такие важные!) полчаса уместилось три смерти, два рождения и один переезд.
     К счастью, причины переезда Каролине объяснять было не нужно, потому что, как и муж Виктории, отец Каролины некогда тоже оказался перед подобным выбором: или поменять католицизм на православие и продвигаться по карьерной лестнице, пусть и на другом конце империи, или тихо и незаметно уйти в отставку инородцем с крошечной пенсией. И тот, и другой поступили одинаково, и теперь по улице Светлановской, за тридевять земель от Польши, шли (и несомненно её украшали) две привлекательные молодые женщины, которых прохожие принимали за сестёр...

     Виктория снова посмотрела на спящих мальчиков. Как и их матери, они были похожи. Круглые лобики, аккуратные носики, пухлые щечки, густая тень ресниц... Они крепко спали, Вадик тихонечко играл, и на мгновение Виктории показалось, что ничего плохого нет и никогда не было: ни гибели родителей, ни скоропостижной смерти мужа... Только мягкий свет лампы, только тихая радость полного гнезда.
     Часы гулко пробили восемь, и один из малышей беспокойно ворохнулся во сне. 

     - Мама, а когда прийдет пани Каролина? - спросил Владек. Не по возрасту рослый, темноглазый и худенький, он был очень похож на отца, и каждый раз у нее от этого заново перехватывало горло. Но это было лучше скорбного бесчувствия. 
     - Скоро, милый, теперь уже скоро. Только, чур, не шуметь, а то Янек проснется первым и начнет громко звать мамочку...
     - Они по одному не просыпаются, - рассудительно заметил малыш. - А вдвоем они кого хочешь позовут. Кто-кто, а пани Каролина точно услышит.

     Дверной колокольчик предпочел нарушить тишину первым.
     Владек с победным кличем спрыгнул с материнских колен и помчался к дверям. Новую подругу матери он обожал: она или уносила маленького Ленечку, и тогда можно было прыгать и носиться по дому, безраздельно, как прежде, владея матерью, или, напротив, приносила что-нибудь вкусное (правда, впридачу к маленькому Янеку, но всё равно это было замечательно). Но самым замечательным было то, что с пани Каролиной мама ненадолго становилась прежней - той, что запросто могла расхохотаться, взъерошить ему волосы или чмокнуть в нос... 
     Поднявшись на цыпочки, Владек щелкнул дверным замком и нетерпеливо распахнул дверь. На пороге стоял Анри.
     Виктория смутилась.
     Всё-таки хорошо, что дверь открыл сын.
     После смерти мужа она чувствовала неприязнь ко всем мужчинам в мире. Особенно молодым: то, что они продолжали жить, казалось ей чудовищной несправедливостью. Хотя к тому, кто застыл в дверях, испытывать неприязнь было невозможно: мальчишка, еще один мальчишка, испуганный и вопрошающий:

     - Каролина... У вас ее тоже нет?

     Из темноты за его спиной пахнуло сыростью и надвигающейся бедой - так явственно и сильно, что Виктории немедленно стало ясно, как именно они проведут наступающую ночь.

     * * *
    
     Aix-en-Provence, 2013

     Ночь прошла ужасно: изо всех сил стараясь подыграть радостному возбуждению дочки и энтузиазму мужа, Ева с трудом дождалась, пока те заснут. Напряжённо вглядываясь в гостиничный потолок, она до самого рассвета пыталась понять, что же сделала не так - и, самое главное, что делать дальше.
     Липкий страх, робость и незнание языка - позорный побег от алебастровой красавицы по-прежнему казался ей самым простым решением. Желанный, вымечтанный, тщательно спланированный переезд - взять и загубить его банальной уголовщиной? Нет, на это она была категорически не согласна.
     Изо всех сил стараясь не ворочаться, чтобы никого не разбудить, под утро она заснула тревожным, прерывистым сном, в котором плотный туман властвовал над неласковым морем. И раздавался детский плач. И давило ощущение беды.
    
     Наутро никакой мертвой женщины в доме, однако, не оказалось.
     Ева, как робот, ходила по комнатам следом за щебечущим агентом и величественной Изабель, владелицей этого великолепия, так очаровавшего Еву поначалу - и так пугавшего теперь - ожидая, что вот-вот спокойствие сменится ужасом неожиданной находки. Кто-то закричит, кто-то заохает, кто-то побежит вызывать полицию - а она, Ева, окажется не у дел. Не ей придётся что-то решать и на что-то решаться.
     Но ничего, решительно ничего не произошло - ни в этот, ни в последующие дни.
     Жизнь притворялась прежней - самой обычной, без неподвижных голых тел, и Ева ей всячески подыгрывала.
     Получалось неважно.
     Больше всего ее угнетала невозможность поговорить с кем-нибудь о произошедшем - раз за разом перебирая события того дня, она чувствовала, что ходит по кругу.
     Однажды, проводив в школу дочь, Ева решительно села за стол и вывела на чистом листе: "Мой год в Провансе. Роман" - бумага оказалась отличным собеседником. Ей немедленно стало легче.
    
     Помогало и общение с Изабель.
     Изабель – это была ее персональная Елизавета вторая: во-первых, невероятно похожа, во-вторых, всегда неизменно приветлив и невозмутима. Естественно, было еще и в-третьих: отличный французский. Не пытаться копировать ее “au revoir” было невозможно. Поэтому всякий раз, услышав “почему бы нам не выпить по чашечке чая – разумеется, если Вы свободны… “, Ева радовалась как дитя. 
     Уроками французского и самообладания, вот чем были эти встречи. И если с французским всё было более-менее понятно, то самообладания потребовалось немало. Трудно было удержаться от восторга и изумления, услышав впервые рассказ про мать Изабель, польку, уехавшую во Францию из Владивостока в начале бурного двадцатого века… Из того самого Владивостока – загадочного города детства и юности деда Евы, капитана дальнего плавания, у которого в графе “место рождения” значилась романтическая и давно исчезнувшая с карт Бессарабия. И мать его тоже была полькой - ну не чудо ли эти совпадения?
    Википедия сообщала, что на рубеже веков население Владивостока составляло около 30 тысяч человек. Столько разных людей, и среди них –
 
 “Чем тебя наделили? Что там? Ге! Не рубли ли?
–     Нет, отец мой, полячка младая” -  
 
да не одна, а целых две,  своенравной судьбой заброшенные за тридевять земель. И ведь они вполне могли быть знакомы!
     Такая головокружительная гипотеза при любых других обстоятельствах грозила превратиться сразу в тысячу вопросов и сто одно предположение... Но осанка, строгость и элегантность Изабель, удивительная атмосфера дома и весь лад и строй французской жизни как будто говорили: не спеши, всему настанет время. Все приходит к тому, кто умеет ждать.
      И она ждала, наблюдая и многому заново учась. Жизнь вокруг стала выразительнее, потому что отчасти напоминала немое кино: звук на время стал фоном, все внимание – на детали.
     Детали не разочаровывали. Красота и гармония поджидали ее на каждом шагу, и впервые в жизни она начала по-настоящему сокрушаться из-за диагноза “амблиопия” – видеть всего она не могла ни с коррекцией, ни, тем более, без. 
     Вновь оказаться начинающей было нелегко и интересно одновременно: попадая  из-за незнания языка даже в самые смешные и нелепые ситуации, стыдилась и посыпала себе голову пеплом только одна половина ее существа, в то время как другая наслаждалась и откровенно радовалась.
     Это происходило синхронно: в минуты, когда горячая краска стыда заливала щеки, в моменты полного непонимания, на самом пике вынужденных и почти безнадежных пауз глубоко внутри вдруг рождалось и крепло головокружительное чувство полёта и весёлого ужаса…
     Что-то похожее случалось в детстве: в старом, “взрослом”, как его называли в городе, парке подростки больше всего любили огромные качели-лодочки, которые можно было заставить взлететь – ух! – в ближайшее поднебесье. Тело не хотело, разумеется, преждевременно разлучаться с душой, рвущейся в небеса, и душа его жалела и соглашалась отложить миг своего окончательного полета, понимая, что вместе туда – никак. 
     И так же, как тяжело себе представить на летающих качелях причесанного и спокойного человека - так же странно было ее внутреннему сценографу видеть ее безмятежной и улыбающейся в дурацких ситуациях, требовавших как минимум красных пятен на щеках и видавшего виды боа на шее. И если организовать пятна всё-таки иногда удавалось, то дело с боа казалось безнадёжным - до той поры, пока не был куплен случайно лёгкий присборенный шарф цвета увядшей чайной розы. Иностранка, не говорящая пока толком по-французски, и старающаяся забыть английский, чтобы не мешать языки; восторженная особа, разрываемая страхом, восторгом и смущением - для всей этой чехарды переживаний и калейдоскопа чувств у судьбы был, оказывается, уже заготовлен остроумный ответ.
     Он лежал в почтовом ящике - листок, разлинованный от руки, с бледным штампом полиции национале. Некий мсье де Краппон в самых изысканных выражениях приглашал приехать в Марсель.
     "Вот оно", - поняла она, и щеки ее залила горячая краска стыда и предчувствия неизбежного разоблачения.

***

     Мсье де Краппон поливал орхидеи.
     Каждому растению полагалось строго определенное количество капель, и оттого процесс полива носил характер размеренный и медитативный.
     Точность, последовательность, аккуратность и внимание к деталям давали потрясающие результаты – как в работе, так и при выращивании орхидей. Это были фамильные качества, унаследованные им от деда и отца, патологоанатома и судмедэксперта. Династия чуть было не прервалась на нем из-за постыдного для врачебной семьи обстоятельства:мсье де Краппон отчаянно боялся крови. Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы однажды отец его, обычно сдержанный и немногословный человек, не поделился этим позорным фактом с другом-полицейским на дружеской пирушке, и тот не воскликнул с хмельной удалью: 

- Послушай, а не пойти ли ему в национальную полицию? Во второе бюро?Всем будет только лучше. Горячие следы – для горячих голов, а твой парень пригодится там, где надо спокойно поразмыслить… 

      Эта мысль показалось де Краппону–старшему просто спасительной. Честь семьи воссияла вновь. Так  его сын стал думать о национальной безопасности по долгу службы. 

     Никто из сослуживцев не мог понять, по какому принципу он выбирал дела. Его отличало внимание к деталям, скрупулезность и бульдожья хватка.
     Даже повестки объектам своего интереса мсье де Краппон предпочитал изготавливать самостоятельно, по старинке расчерчивая листок от руки. Он мог часами без устали перебирать досье, вникать в незначительные подробности, сопоставлять и сравнивать – ждал момента озарения. И (его самого это всякий раз удивляло заново) почти всегда из-за разрозненных сведений показывался краешек другой, тщательно скрываемой жизни.
     Тут уж мсье де Краппон своего не упускал. Схватить эту нитку другой правды и размотать клубок до конца - это по сей день оставалось для него главной прелестью и основной целью. В особенно интересных случаях он позволял себе еще маленькое излишество: такие дела удостаивались отдельной орхидеи. И сейчас был именно такой случай: дело, в котором просматривалось пугающе мало здравого смысла.
     Впрочем, работа в русском отделе приучила его к неожиданностям. У всякого занятия на свете есть своя внутренняя логика, свой темп - как дыхание.
     Точь в точь как в теннисе, бывшем второй главной страстью мсье де Краппона.  В те мгновения, когда мяч только перелетал через сетку, единственно подходящая для его приема позиция, способная  позволить не бороться с силой, движущей мячом, а лишь изменить ее направление, уже была для него очевидна. Следовало лишь занять ее и спокойно встретить мяч. Требовались сосредоточенность, координация и синхронизация с пульсирующей энергией - всего-то.
     Он всегда играл скорее с мячом, чем с соперником, и потому часто выигрывал. На корт, считал он, всегда выходят трое: победитель, мяч и проигравший; для победы следовало подчинить своей воле мяч.
      Уход за орхидеями помогал ему ощутить и направить невидимое движение; игра в теннис заменяла медитацию. И то, и другое занятие дарили ощущение нахождения в глазу тропического циклона, в центре бури.
     Так что поисками внутренней логики в поступках своих подопечных мсье де Краппон занимался до первых признаков утомления: он тщательно берег свое душевное равновесие, позволявшее ему так четко и безукоризненно составлять психологические портреты и понимать тех, кто что-то скрывал.
 
     Телефон зазвонил, как всегда, некстати. Он поморщился и взял трубку.
     - Неожиданное осложнение… Она, кажется, об этом пишет.

     ***

     Владивосток, 1912

     Ночь сильно осложняла поиски, но "тоже нет", так горько прозвучавшее из уст Анри - это всё-таки не "больше нет". Радость от осознания разницы, как оказалось, бывает огромной. Совместные поиски и своевременно поднятая тревога принесли ожидаемые плоды: Каролина, к счастью, была найдена. К сожалению, в больнице. И, к ужасу окрыленных результатами поисков Виктории и Анри, без сознания. 

     - Понимаете, - усталый доктор снял пенсне и энергично потер рукой предусмотрительно зажмуренные глаза, вдоволь насмотревшиеся уже на искаженные тревогой лица, - она потеряла много крови. Очень много. Острая кровопотеря характеризуется быстрым истечением крови из магистральных сосудов, даже в относительно небольших количествах. При этом резко падает внутрисердечное давление и наступает острое малокровие головного мозга.  И... (пенсне вернулось на место)... есть все признаки того, что это произошло, и что всё ... м-м... очень серьёзно. 
     Доктор был стар, сед и деликатен. Возраст и опыт подарили ему терпение и спокойствие. Они же научили его искусству отпускать тех, кого невозможно было больше удерживать. "Делай, что должен, и будь, что будет" - этот рыцарский девиз давным-давно сделался его собственным ответом на все сомнения и вопросы.
     Он вернул пенсне на место, скрестил руки на груди и с сожалением посмотрел на стоящую перед ним юную пару. Припомнил восковую бледность молодой женщины, частый и малый пульс, учащенное прерывистое дыхание...
     Спасти ее могло только чудо.
     Или прямое переливание крови. 

     - Вы сёстры? - вдруг энергично произнёс доктор. Его усталость отступила, уступив место собранности, решительности и почти юношескому задору. Виктория, вопреки логике и здравому смыслу, дважды утвердительно кивнула головой. 
 - Я хочу сказать - вы так похожи, это даже важнее, чем родство. Впрочем, неважно. Мы можем попробовать перелить ей Вашу кровь. 
- Мы... Я могу ее увидеть?

     "Милая, милая девочка..." - подумала Виктория, увидев бледную и неподвижную Каролину и ощущая, как бессовестно счастлива. Какое это чудо и бесценный дар - быть живой. И как это ужасно и всегда не вовремя, если вдруг тебя выводят из жизни, как из кинозала - на самом интересном месте. Контролеры строги и непреклонны, а ты изворачиваешься в их руках, всё норовя бросить последний взгляд на экран, и одновременно отчаянно пытаясь привлечь к себе внимание тех, кто сидит в зале - это недоразумение, помогите, здесь нет никакой моей вины! - но лица остающихся непроницаемы, глаза прикованы к экрану, всё неотвратимо и необратимо, и ясно - тебе не досмотреть этот фильм до конца... 

- Доктор, я согласна! - решилась Виктория. Анри обнял её, а старый доктор почтительно склонил голову.

     ***

     Aix-en-Provence, 2013

     "Не ломай голову. Просто пиши, - уговаривала себя Ева, чтобы не поддаваться страху. - Записывай всё, как есть, не сомневаться в себе, событиях и датах".
     Тем более что полагаться на такую голову, которая всё еще кружилась после неожиданного обморока в термах Секстиевых, было легкомысленно и ненадежно.
     Все произошло внезапно и очень быстро: мило и непринужденно начавшееся знакомство с общительной москвичкой быстро превратилось для обеих в странное приключение.
     Экс-ан-Прованс всегда считался городов воды (еще искусства, дверей и адвокатов, но об этом позже). Давным-давно (если можно так назвать 123 год нашей эры) вездесущие римляне нашли в Провансе термальные источники, и под командованием храброго (или везучего) консула Секстиуса сначала разрушили крепость Энтремон, а потом обосновались - с комфортом, что подразумевало наличие терм, существующих и поныне. 
     "Видимо, я упала в обморок под грузом веков", - написала Ева и задумалась.
     Надо было попытаться найти хоть какое-то объяснение произошедшему - тому, что после неги и пара хамама мир вдруг потерял внятность и объём, картинка смазалась и поплыла, сопровождаемая нарастающим звоном в ушах... Из беспамятства ее выхватил встревоженный голос новой подруги, по-французски звавшей на помощь.

     - Я что, потеряла сознание?.. - спрашивать такие очевидные вещи было нелепо, но очертания мраморных стен все ещё пугали мягкой волнистостью. Так же как и тело - ватное, как будто находящееся в нерешительности по поводу общих планов с душой. Следовало срочно найти хоть какую-то точку отсчёта, и она повторила:
     - Я упала в обморок?
     - О-о-о... Ты меня так напугала! - новая знакомая и правда выглядела испуганной. - Ты не переносишь пара?
     - Такое со мной впервые... Прости, пожалуйста! - мир после обморока казался чужим и по-новому привлекательным. Хотелось задержаться в нем подольше. Ватные ноги и ощущение присутствия бездны пока были против. 
     Они вышли к бассейну и сели у огромных, в пол, сияющих окон.
     Фирменный золотой свет Экса, щедро льющийся снаружи, был прекрасен. Что же это за досада - не иметь в глазу встроенной камеры! И каким восторгом было бы запечатление этой непрекращающейся болдинской осени - ежедневно, ежеминутно... Какой депрессивный тип был этот Сезанн, mon Dieu! - под таким небом и при таком золотом свете, батенька!.. - отчего-то тёмные и холодные цвета доминируют в его живописи... Как холодные воды омута... омута...

     - Ну-ну-ну, просыпайся, вставай, вставай потихонечку... - ласковый и спокойный голос новой знакомой снова вернул ее к свету и тысячелетним стенам за огромными стеклами. 
       - Я... опять? - на этот раз к звенящей легкости отчетливо примешивался страх. - да что ж это со мной... И прости, ради бога, я сама ничего не понимаю... Мы не опоздаем на аква-аэробику? 
     - А ты чувствуешь в себе силы заниматься?
     - Если честно, не чувствую совсем. Наверное, посижу еще немножко и поеду домой...
     - Никуда я тебя одну не отпущу. В таком состоянии везти машину - это почти преступление. - Новую знакомую звали Анной, а надо бы - Петрой, подумалось вдруг. Камень. Откуда столько непреклонности в хрупкой женственности...
     - Брось, я прекрасно доеду. Я вожу машину уже пятнадцать лет! ( и тоже всегда играю по собственным правилам). 
     - Нет. (Поразительная непреклонность). Я отвезу тебя сама. В таком состоянии садиться за руль недопустимо. 
     Что ж, это было очень похоже на правду. 

***

     Лишь оказавшись дома, Ева поняла, что действительно устала.
     Думать о произошедшем совершенно не хотелось - всё это следовало обдумать на свежую голову.
     Дом, казалось, был рад ее возвращению - угли в камине были еще теплыми, а плед спадал живописными складками с дивана. Безымянная кошка, беззвучно проскользнувшая следом за ней в тепло, негромко и умиротворенно мурлыкала у камина - почти идиллия. Почти - потому что откуда-то ощутимо веяло холодом. 
     - Дом, конечно, с привидениями? - часто спрашивали гости, и она, смеясь, всегда отвечала, что, даже если это и так, привидения очень вежливы, как все французы. Но сегодня ощущение чего-то потустороннего было очень ощутимым. 
     - Это ветер, - уговаривала она себя, медленно поднимаяясь по лестнице. - Это начало зимы и старые окна, - продолжала она про себя. - В этом нет ничего сверхестественного... - и вправду, дверь на чердак была распахнута настежь самым что ни на есть естественным образом...  путем взлома нехитрого замка, ключ от которого был, по словам Изабель, безвозвратно утерян. 
     О том, что однажды она уже видела эту дверь распахнутой, Ева предпочитала больше не вспоминать.
...

     Розовый фаленопсис вот-вот должен был зацвести. Его извилистый цветонос рос с каждым днем, и похожие на прорастающие горошины бутоны скоро должны были прекратиться в стайку нежных бабочек на зеленом стебле.      
     Нежных, как устройство мира для неискушенных. 
     Телефон вновь прервал его размышления, но этого звонка он ждал. Коротко хмыкнув в трубку, мсье де Крапон внимательно выслушал все, что ему говорили. 
     - Что ж, неплохо. Надеюсь, теперь многое прояснится. 
      Возможно, даже раньше, чем первая бабочка раскроет свои лепестки-крылья. 

     ...

    Чердак казался огромным. Мощные потолочные балки и несущие стены делили его на четыре части, соединенных сквозным коридором. "Анфилада секретов..." - подумала Ева, осторожно продвигаясь вглубь.
     Вездесущий золотой свет снова был здесь: он безмятежно лился через крошечное запыленное окошко, изящно огибая листья и гроздья винограда на кованой спинке старинной кровати, небрежно пересчитывал невесомые пылинки и растекался щедрой лужицей на телячьей коже чемодана с ржавыми застежками. Зрелище завораживало: оббитая бронзовая рама, высокая стопка тарелок, увенчанная изящным соусником, внушительный торшер, огромный черный сундук, доисторические лыжи, роликовые коньки, еще несколько чемоданов и нечто совсем уж грандиозных размеров, укутанное сверху донизу тканью, своими складками смягчающей остроту открытия, - всё это как будто было зримым ответом на ее детский вопрос о том, что такое время.

     Это был сразу и портрет времени, и его дом. Оказывается, детские воспоминания нетленны: Ева живо ощутила себя трехлетней, намертво вцепившейся в перила лестницы пятиэтажки своего детства. Вцепившейся не от страха, а от полноты открытия себя в теле и времени: 
- Бабушка, как же это удивительно, смотри: вот сейчас я живу, миг прошёл - а я та же... и сейчас, и сейчас, и сейчас!.. Ведь чудо же, скажи?
      Сильные ручки, крепкие ножки, послушное ловкое тельце, заливистый смех, то же солнце сквозь тоже пыльное окно - солнце, пронизывавшее все ее детство и навсегда связанная теперь с ним мамина и бабушкина любовь - Ева на мгновение снова стала тем ликующим маленьким созданием, крепко сжимавшим в крошечных кулачках прутья перил... Тогда она ощутила присутствие времени, а теперь очутилась у него в гостях. 

- Привет, время! Говоришь по-русски? - восьмидесятисемилетняя Изабель все время повторяла, что их встречи полезны обеим, и обеим для языковой практики: французского языка и языка просто.
- Мне полезно гулять, плавать и разговаривать, приходите почаще! - всякий раз говорила Изабель на прощание.
     И вот вам здрасьте: теперь она уже разговаривает с пылью на чердаке. И с коробками, и с чемоданами. Интересно, что в них? Желание заглянуть времени за спину побороть было невозможно, и она осторожно нажала сразу на два ржавых замка. 

     - Щелк! - замки работали безукоризненно. А внутри... Ну конечно же. Письма. Пожелтевшая бумага, ровнехонькие строчки, мелкий аккуратный почерк - чердак знал о ее предпочтениях. Взяв одно из них, она почувствовала, что всё вокруг снова готово опрокинуться:

"Здравствуй, дорогая Виктория!.."

Время говорило по-русски. И даже умело писать. 

     ***

     Владивосток, 1918
     - Мамочка, танцуй, танцуй, тебе письмо! А мне, чур, марки!
     Быстрые ножки отстали от звонкого голоска совсем ненамного, и лоб Виктории мгновенно разгладился, а руки уже привычно подхватывали любимую ношу; Лёнечка хохотал, вырывался и тянул вверх ручку с крепко зажатым в ней письмом. 
- Я слушаю тебя
  Внимательно и чутко... - запрокинув головку, с чувством пропел малыш. Глядя на него, невозможно было не расхохотаться в ответ, не взъерошить ему волосы и не расцеловать в бархатные щёчки. 
     - Ну полно, полно. Довольно баловаться, не шали. Спасибо, милый - Она спустила малыша с рук и разорвала конверт. 
     "Здравствуй, дорогая Виктория!
Надеюсь, ты всё-таки получишь эту весточку от своего грустного и верного друга Каролины..."
     - Мамочка, а марки когда будем отклеивать?
     - Вечером, милый, вечером. 
     - Гляди, не положи куда-нибудь конверта, да не выброси! - ласковые карие глаза сияли требовательно и приязненно. Виктория про себя называла сына маленьким якорем: в своем совсем небольшом возрасте он удивительным образом умел словом, советом, поступком прикрепить к канве реальности ускользающую вуаль призрачного мира ее грёз, мира, задержавшись в котором, она часто забывала о времени и повседневных делах. 
     - Хорошо, мой капитан, - она пригладила взъерошенные волосы и мальчика и легонько потрепала его по щеке. - Я постараюсь, чтобы конверт уцелел. 

     Письмо от Каролины шло целую вечность. Сам факт его доставки был уже и опасностью, и чудом. На конверте значилось: Её ВСБ Виктории Казимировне M-me Подо - в Советской России такому адресату полагались не письма, а, как минимум, пролетарский суд... Оставалось рассчитывать только на пролетарскую же непросвещенность в вопросе, что это за зверь такой, Её Высокоблагородие... И, конечно, Лёнечка прав: марки удивительные. Похоже, французские!
     "Милая моя подруга, если бы ты могла представить, как часто я вспоминаю о тебе и как я теперь ценю нашу дружбу. Жизнь наша во Франции, кажется, начинает налаживаться, но ужас, который я пережила, добираясь сюда, не забудется, наверное, никогда. Прости, что больше двух лет не было от меня никакой весточки. В Харбине твои письма были для меня и радостью, и отдушиной, и огромной поддержкой.
      Увы, Анри я так и нашла.
      Меня терзают иногда страшные мысли: настоящим ли было его имя, не лгал ли он, и не был ли его отъезд попыткой (успешною притом!) просто оставить меня и маленького... Но, вспоминая его нежность, я гоню эти мысли прочь.
     Не знаю, как бы я справилась, если бы не маленький Янек и не твоё участие. Яничек тогда и болел еще беспрерывно, сейчас, слава Богу, стал покрепче. Как твои мальчики, милая Wicko, Вадик, верно, уже учится? Пиши мне о них подробно, дорогая, мне дорого каждое твое словечко.
      Помогает мне здесь один хороший человек. Он художник, добрый, порядочный, очень любит меня и Янека, а о большем и просить грех.
      С ужасом вспоминаю, как ехала я разыскивать Анри. Какой нищей нашла Москву, как ждала оформления документов... Я ведь чудом не потеряла маленького - милая Wicko, никакого письма не хватит об этом рассказать!
     А теперь все мы живем на юге. Климат тут дивный, Янечек пошел в школу. Хорошо читает, но 'u' произносит на польский манер твердо, детки смеются, просто беда. Так и вижу, как взлетели наверх твои брови от этих слов..." - на этом месте Виктория и правда тихонько засмеялась, подруга угадала, слово "беда" в контексте событий последних лет в самую последнюю очередь подходило для детских горестей...

     Жизнь стала похожей на колечко без камушка - та же, да не та. Камень продан, кольцо осталось. Эх, Каролина, далёкая моя кровиночка, прийдётся ли свидеться вновь... Ах, Анри...
     Всё вышло, как в романсе, что так мило пел сегодня Лёнечка:
     "Былого не вернуть, к нему возврата нету,
     И вновь расстаться нам, как видно, суждено..." 
     Где-то там вдали звенит мелодичным колокольчиком твой голос, улыбаются тебе незнакомые люди. Ты улыбаешься в ответ, и им становится немножко легче жить, как когда-то мне - а это, увы, не вложишь в письмо...

     ***

     Владивосток, 20-е годы

     Викторией теперь порой овладевала совершенная, полная апатия.
     Всё вокруг как будто делало шаг назад, и мир начинался не рядом с кожей, а в полуметре от неё. Чуть менее зримый, слышимый и требовательный, чем обычно - и только в этом пространстве между миром и собой она могла перевести дух. Время в нем приостанавливалось - или, может, она сама растворялась во времени. Там можно было отдохнуть от бесчисленных забот, грусти и очевидной нехватки любви.
     Никогда не знаешь, где тебя подстерегает любовь. Живёшь себе, живёшь, ни о чём таком не помышляя, а она вдруг - раз! - и случается. Мгновенно расцвечивает все вокруг яркими красками и возвращает удесятерёнными запахи и вкусы, унося при этом аппетит.
     История её мгновенно промелькнувшей любви, как и многие другие, началась с разочарования.

     Довольно быстро после свадьбы она поняла, что ценит и любит мужа, как друга.
     Прекрасно образованный человек, тот очаровал её родителей, взволновал девичью душу - да так, что она, не успев опомниться, сделалась уже замужней дамой.
     Титул, достаток, вечера в хорошем обществе - жизнь, казалось, отчаянно ей благоволила, но, как бы ни старался он пробудить её чувства, всё было не то и не вовремя. Порой казалось, что он цеплял ненадолго краешек ее души, но та своевольно дёргалась, взмахивала крыльями - и снова становилась легкой и свободной.      
     Муж нервничал, суетился, баловал её, как ребёнка - всё тщетно. Её легче было убить, чем заставить любить.
     Впрочем, об убийстве никто и не помышлял. И ума, и такта у мужа было в достатке, и супружеская жизнь их шла своим чередом, как хорошо отлаженный механизм. Виктория даже убедила себя в том, что это и есть счастье.
     Когда он умер, сгорев от чахотки, она почти поверила, что любила его.
     А потом любовь застала ее врасплох.
     Какое счастье, что это всё-таки случилось.
     Какой кошмар, что это был Анри.

     - Морок, блажь, наваждение... - как только не уговаривала она себя, ничего не помогало. Они сблизились безусловно и окончательно - так, словно таксомотор, сбивший Каролину, разрушил заодно и все условности, существующие обычно между людьми.
     Вкусы их и пристрастия оказались настолько схожи, что не раз доводилось им слышать от окружающих: да вы просты близнецы, разлученные в детстве!.. Не успевала одна начать фразу, другой мог ее уже закончить.
     Над ними подтрунивала даже Каролина, и все это было ужасно забавно - ровно до того дня, как Анри однажды поцеловал её на прощание так, что наутро она проснулась со знанием, что же на самом деле есть любовь. 
     Оказалось, что это встреча в Эдемском саду. Что в этой Вселенной живут всего двое. И мир заново рождается вместе с ними.

"Я так его люблю, что мне неважно
Насколько это важно для него 
Что он красив, что он отважен,
Что мне не получить его всего.

Мне все равно, как это начиналось,
Кто первый перестал играть,
И что, когда дыхание кончалось,
Я начинала лгать.

Я раньше думала, что я свободна,
Что это ерунда - любовь, как смерть.
Но если я не умерла сегодня,
То только для того, чтоб завтра умереть."

     Как только она написала ему эти слова, он исчез навсегда.
     Может, Каролина права, и он действительно просто сбежал? А новый мир, не успев родиться, разлетелся вдребезги.
     Тогда она поняла, что боль, как и любовь, настигает каждого.
     Просто для каждого уготован свой клинок. Острый и тонкий, он пронзает броню любой толщины и неизменно достигает сердца. Сердце - его цель.
     Ее сердце всё еще билось благодаря детям. С раннего утра до позднего вечера они требовали внимания и заботы, она была их опорой, защитницей и кормилицей, и вся эта кутерьма и хлопоты гнали апатию прочь. Иногда даже казалось, что и клинка никакого нет и никогда не было - пока не наступала в доме тишина, вместе с которой, как к себе домой, возвращались тоска и воспоминания о прошлом, печальные спутники одиночества и несбывшихся надежд.
     Будущее страшило ее: еще при рождении мальчики были записаны в Пажеский корпус, и теперь, когда всё разом переменилось, и царь отрекся, и Бога всеми силами отменяют, и всем управляют какие-то Советы - что ждёт ее сыновей, как жить... Сыновья радовали ее своей любознательностью: уже становилось понятно, что в гимназии из всех наук самой нелегкой станет для них послушание, и потому к радости примешивались тревога и неуверенность: справится ли она с обузданием юных поляков, известных своей горячностью.   
     Мальчики обожали мать, и пока самым сильным наказанием для них были ее нахмуренные брови - но вот друг с другом они вели постоянную изнурительную войну за первенство, и единственным, в чем уступал младший старшему, был возраст. Даже соседка, тишайшая Мария Бенедиктовна, однажды не удержалась от осторожной сентенции:

- Знаете, милая, когда мы жили в Гомеле, один из коллег моего мужа, Лёвушка Выготский, был специалистом по детской психологии. Я могла его слушать буквально часами. Так вот, он считал, что многие черты характера определяются очередностью появления ребёнка на свет. Впрочем, об этом говорили и Адлер, и отчасти Фрейд. Первенцы консервативны, умны, упрямы и охотно соблюдают правила. Младшие беспечны, импульсивны и любят манипулировать окружающими. И знаете, что я вам скажу? Они у вас оба первенцы, да, моя милая, мне и самой странно такое говорить...

- Мария Бенедиктовна, они однажды провели без меня долгие полгода в большой семье, где были дети постарше. Наверное, тогда и почувствовали, что каждый уникален, - улыбнулась в ответ Виктория. - Подруге переливали мою кровь, и мне пришлось надолго задержаться в больнице. Ох и намучился с тремя мальчишками бедный муж этой подруги!

- С тремя? Я не ослышалась? У вас же двое ... Или?..

- Нет-нет, никто не умер, - поспешно ответила Виктория, - наоборот, все остались живы! И мои мальчики, и сынок подруги.

- А почему  наоборот, моя милая?

- Наоборот - потому что подруга чуть было не умерла, ее сбил на улице таксомотор, и доктор Покровский решился на прямое переливание крови.

- Да что вы, деточка, - всплеснула сухонькими руками Мария Бенедиктовна, - здесь, у нас, во Владике - и прямое переливание? Удивительная история... И как вы его перенесли?

- С трудом. Три дня и я, и моя подруга были без сознания. Потом она пришла в себя, а я - нет.  Представляете, каково было ее мужу с мальчонкой и двумя младенцами?! Он помучился несколько дней и понял, что одному ему не справиться, и отвез мальчишек к сестре в Благовещанск. А потом мы едва за ними выбрались, сами помните, как это тогда было: не разобрать, где война, где фронт, где какая власть...

- Этого и сейчас не понять, - поджав губы, проронила Мария Бенедиктовна. - Лихие, ненадежные времена.

Спорить с этим утверждением не взялся бы никто.

     ***

      Марсель, 2014

     Никто не может знать наверняка, из чего состоит привлекательность города. Например, Еве не сразу понравился Марсель, а в первый раз даже напугал. Но шесть месяцев жизни в свободном мире кого угодно сделают смелее. Наверное, Марсель это почувствовал. И - такой, как есть - цветной, яркий, величественный, гордый, пронизанный ветром и залитый солнцем - он без церемоний принял ее в свои объятия и окружил солоноватым морским воздухом. И она почувствовала себя покоренной.

- Привет, Марсель, - оказывается, это вошло у нее в привычку, разговаривать с предметами, а теперь вот и с городами, - где ты прячешь улицу Казановы? Там ждет меня человек, чьи письма, как у ребёнка, разлинованы от руки. "И которого я не боюсь, не боюсь, не боюсь..."

     Марсель невозмутимо и с большим достоинством привел Еву туда, где у указанного в письме номера дома уже ждал высокий сутуловатый человек со слишком светлыми голубыми глазами, сразу же безошибочно её узнавший.

- Мадам ***-ва? - приветливо поинтересовался он - здравствуйте! Я покажу вам, где можно припарковаться. Поезжайте, пожалуйста, за мной.
     Набрав цифровой код, он открыл въездной шлагбаум и жестом пригласил её во внутренний двор высокого марсельского дома. Во дворе, почему-то напомнившем Еве питерские дворы-колодцы, ей показалось, что свободный морской воздух никогда сюда не проникал - так силен был контраст между фасадом здания, в арку которого она только что въехала, и неприметной серой бетонной коробкой, к которой направлялись теперь.

     - Дом внутри дома, просто русская матрёшка, - пошутила она. Неудачно: её спутник слегка нахмурился, придерживая дверь. "Всё равно я ни при чём, и мне нечего бояться...", - заклинала она себя, и, чтобы успокоиться, начала оглядываться вокруг с удвоенным любопытством.
     Наблюдательностью она никогда не отличалась, скорее наоборот - обладала редкой безалаберностью, но даже её удивило отсутствие всяких признаков официального учреждения.
      - Видите ли, - как будто читая ее мысли, произнес мсье, - в моем кабинете сейчас идёт ремонт, мы побеседуем здесь, в месте нашего временного...м-м-м... размещения.
      Изнутри здание оказалось таким же скучным и безликим, как и снаружи. Серые стены, одинаковые двери по сторонам узкого коридора, мебель цвета стен в маленьком кабинете - после многоцветия и изящества той Франции, что осталась снаружи, это обескураживало. 

     - Здесь, наверное, ремонт только что закончился?  Дизайнер - подлинный адепт минимализма, - попытка пошутить номер два тоже не получила никакого отклика. Что ж, очевидно, и взаимодействие с этим представителем государства будет тоже носить отпечаток того, от чего она так стремилась убежать. Неужели и здесь так? Равнодушная и могучая Система лениво приоткрыла глаза и силится сморгнуть никчёмную мошку... Нет, пока, пожалуй, просто получше разглядеть.

     - Прошу вас, садитесь, - по крайней мере, представитель Системы был вежлив. Это вернуло ей ощущение присутствия свободной и улыбчивой Франции, пусть и за глухими бетонными стенами. - Нам предстоит долгая беседа...

     И последующие два часа это подтвердили. Имена, даты рождения, профессии, города и страны - она почувствовала себя альпинистом, на исходе очередного часа наконец-то взобравшимся на высокую гору и взирающим с ее вершины на разношерстную компанию родственников, живших в разное время на территории от Гданьска до Владивостока. Кого там только не было! Русские, разумеется, преобладали, но перемежались поляками, украинцами и немцами. Где-то вдали в виде семейной легенды даже маячил одинокий француз, офицер наполеоновской армии, некогда навсегда оставшийся в России.

     - Как всё серьёзно! Кто бы мог подумать, что для продления вида на жительство нужно изложить всю родословную... - воскликнула она, уже не очень заботясь о последствиях.
     - Пожалуй, вы правы. Давайте поговорим лучше о вас. Чем вы занимаетесь в жизни? - такой поворот беседы не сулил ее скорого окончания - но и про её нечаянную находку мсье, похоже, спрашивать пока не собирался. Это обнадеживало.
     - Я занимаюсь биоинформатикой, - вздохнув, ответила она, - это наука о систематизации знаний о признаках, которые кодируются расшифрованными участками хромосом человека. Анализирую информацию и делаю предположения.
     - Смелые? - неожиданно улыбнулся мсье.
     - Очень. - теперь была ее очередь отвечать без улыбки, потому что заговорили о серьёзном и любимом. - Очень смелые предположения в рамках здравого смысла.
     Теперь, когда она не шутила, мсье, напротив, отчего-то развеселился.
     - Это качество востребовано во многих отраслях, - заметил он.
      - Несомненно. Анализ и синтез - вообще фундаментальные приемы любого исследования. Как и познания в целом.
     - Значит, вы всё-таки человек науки... И работаете удалённо?
     - Совершенно верно. Всё, что мне требуется, я получаю по электронной почте. Результаты работы я отправляю так же. Поэтому могу жить где угодно.
     - Вдали от друзей и родителей?
     - Скорее, вдали от ситуации, на которую я не в силах повлиять.
     - Это вы о своей оппозиционной деятельности в России? - ничего не скажешь, он был прекрасно осведомлен о многих сторонах ее жизни.
     - Деятельность - это сильно сказано, - смутилась она. - Скорее, попытка стать настоящим гражданином. Неудачная. Хотя... Это длинная история.
     - Так ведь и мы никуда не спешим. Поделитесь?

"Разговор всё-таки приобрел оттенок доверительной беседы, - подумала она. - А он ничего, профессионал!", но вслух произнесла:

     - Списком претензий к мирозданию? С удовольствием. Для дня путешествий во времени возвращение к событиям двухлетней давности - ничтожный пустяк.

     ***

     Владивосток, конец 20-х годов

     - Пятнадцать лет - пустяк ли! А пролетели - я и не заметила... - Виктория терпеть не могла банальности, но эти слова сейчас скорее констатировали открытую ею заново жизненную максиму из цикла "а мама говорила..."
     В юности мы все владеем бесценным этим бесценным сокровищем - прописными истинами, и беспечно к этому относимся - подумаешь, истины... Пока они не начинают материализовываться во всей полноте - или неизбежности, и жизнь оказывается ужасающе простой.
     Виктория поняла уже на собственном опыте, что замуж нужно выходить, как в сказках, только по любви. И вот теперь новая задача: принять, что дитя в твоей жизни - только гость.

     - Мама, завтра я ухожу в море. - Карие глаза Лёни блестели ярко и решительно, в уголках красивого рта притаилась вечная улыбка, и вся его ладная фигура была одна сплошная собранность и решимость.
     - Ты прямо как корабль под парусами, - улыбнулась она навстречу этой новой силе, - надеюсь, капитан, у вас достанет галет, бобов и солонины, чтобы достичь, наконец, мыса Доброй Надежды.
- Мама, это не шутка и не игра. Я все решил, я нанят матросом. Завтра я ухожу в море.

     Поток материализации прописных истин ощутимо уплотнился. Время летит со скоростью курьерского поезда. Дети вырастают, и у них неожиданно и неоправданно рано начинается своя, не подвластная родителям жизнь.

     - Если ты... - она вскинула голову и сдвинула брови, - то я... Я... Я не знаю, как тебя остановить, - растерянно проговорила она севшим голосом и судорожно обняла сына, как будто пытаясь хотя бы наощупь обнаружить своего послушного малыша внутри незнакомого мужчины.
     - Мама, милая маленькая мама... - говорил этот новый человек голосом ее сына и гладил ее по волосам, словно она и вправду была ребёнком. - Всё хорошо, слышишь? Всё будет хорошо.
     Удивительно, но она ему верила.

     Это молчаливое согласие между ними изумляло и обескураживало её: серьёзный, да что там - судьбоносный вопрос и решение, принятое сыном в одиночку, никогда ими прежде не обсуждалось.
     Такого раньше не водилось. Виктория чувствовала себя несправедливо обойдённой - и в то же время хрупкое чувство справедливости и  разумности происходящего удерживало ее от упреков и уговоров. Оно было ей дорого и важно, это новое чувство.

     - Что ж, милый, значит, так тому и быть. Голос моря оказался сильнее... - так и не пролившиеся слезы бесследно растворились, и Виктория тоже ощутила прилив вдохновения. Словно это она уходила завтра в море - и в новую жизнь.

     ***

     Москва, 2012

     В 2012 году Евина жизнь в жестком московском ритме была изматывающей и опустошающей. Как в нее можно было встроить еще и наблюдение за выборами, было совершенно непонятно.
     В строгом соответствии с этой логикой Ева, впервые услышав о существовании проекта "Гражданин наблюдатель", решила во что бы то ни стало в нем участвовать. Знай она заранее, сколько работы предполагает это решение, она бы думала дольше, прежде чем согласиться стать бригадиром наблюдателей...
      Например, десять минут вместо одной - той, которая ей потребовалась, прежде чем согласиться. Даже меньше: полминуты раздумий - и она уже получает список электронных адресов таких же правдоискателей, которых следовало распределить по избирательным участкам и познакомить между собой. На втором десятке этих смельчаков, алчущих справедливости, она почувствовала неуверенность и досаду, на третьем - отчаяние. На четвертом поняла, что занималась бы этим, даже если их было бы сто.
     Студенты, домохозяйки, напористые бизнесмены и офисные тихони - чем-то все они были неуловимо схожи. Волонтерство словно наделяло их неограниченными возможностями, а шанс поработать с супергероями выпадает нечасто. Слова "нет" для них не существовало, и это превращало сотрудничество в удовольствие. Документы оформлялись, очереди выстаивались, удостоверения получались, поэтому уже за день до выборов Ева чувствовала себя предводителем хорошо организованного отряда сил света - света, который должен был сопровождать важный для всех процесс.
    Сама она тем хмурым мартовским утром отправилась наблюдать за ходом выборов в территориальную избирательную комиссию, куда должны были поступать сведения с участков района.
     Председатель ТИКа, вальяжный дородный мужчина средних лет, поспешил всех предупредить в самой категоричной манере о недопустимости отлучек с участка без уважительной причины. Смысл этого распоряжения стал ей ясен в середине ночи, когда работа была в самом разгаре: никуда не отлучалась она одна, и усталость вкупе с недосыпанием навалились на неё к вечеру свинцовым грузом.
      В течение дня работы в ТИКе не было совсем. Члены комиссии непринужденно болтали, смеялись и напоминали сложившийся коллектив, а то и большую, довольно дружную семью. "А, может, и не будет никаких злоупотреблений, - думала Ева, ужиная за одним столом с председателем и седым коммунистом, который травил байки про тёщу-сумасбродку, проворно уплетая селёдку под шубой. - Колоритные и не очень современные, они как будто вышли из недавнего советского прошлого с его заклинаниями типа "процедура", "регламент"... Может, в соответствии с ними всё и пройдёт."
      Ей всегда нравилось наблюдать за людьми, и сейчас она занималась этим в своё удовольствие.
     Председатель - позёр и фанфарон, его заместитель - шустрый полноватый юноша с бегающими глазками. Секретарь - меланхоличная блондинка, одержимая Италией (интересно, преображается ли она во время путешествий туда?..). А ещё не слишком разговорчивый представитель никому не известной общественной организации (верный признак кагэбэшника), колоритный шут-коммунист, на дне глаз которого плескались мудрость и печаль, представительница наиболее демократичной партии с нервным лицом и экзотической фамилией и несколько аполитичных и безликих тетушек, уместных в любом антураже... Забавный и совершенно безобидный паноптикум, переставший им быть ровно в полночь.
     Мистики в этом было немного.
     В восемь часов закрылись избирательные участки и начался подсчёт голосов. Посчитали, записали, оформили - за полчаса до полуночи Ева начала получать отчёты с участков от наблюдателей. Протоколы были подписаны и проштампованы, наблюдателям были выданы копии, и теперь следовало дождаться прибытия председателей участковых избирательных комиссий в ТИК. Несмотря на совершенно незначительные расстояния, это событие отчего-то откладывалось.
     Наступила полночь, а вместе с ней и первые перемены. Последним дружелюбным жестом было предложение председателя поехать домой:

- Я вижу, вы устали, - доверительно и фамильярно увещевал он Еву, - поезжайте домой, отдохните, поберегите себя...
- Предложение заманчивое, - улыбнулась Ева в ответ, - но я всё-таки останусь.

     И она осталась, чтобы погрузиться в дурной сон.

     ***

     Все эти воспоминания трехлетней давности, были, оказывается, так свежи и ярки, что Еве потребовалось некоторое усилие, чтобы вернуться к реальности.
     - Так что с вашей гражданской активностью, как вы ее проявляли? - снова спросил её французский собеседник.
     Активность. Ей стало смешно и слегка неловко.
     Ева пыталась вспомнить свои чувства в тот момент, когда один за другим начали приезжать председатели участковых комиссий с пустыми протоколами. Пожалуй, больше всего это было похоже на нелепый сон, а какая активность во сне?
      Хочется бежать и кричать, но странная сила сковывает тело и наглухо запечатывает рот.
     Каждый раз она пыталась проверить номера и результаты по копиям протоколов, присланных ей наблюдателями, но ни одно электронное письмо не открывалось - сотовая связь исчезла, словно ее никогда и не было, а вместе с ней исчез и интернет. Оставалось только фиксировать номера участков и записывать нарушения:
составляется второй экземпляр акта сведений об открепительных удостоверениях...
протокол без печати и не заполнен, не пронумерованы копии...
отсутствует акт о передаче избирательных бюллетеней...
акт о передаче пустых листов заполняется в ТИКе...
      И лица... Как всегда, увлекательные типажи и характеры: единственный безукоризненно сформированный комплект документов привезли две дамы приятной наружности и элегантного возраста. Пожалуй, только они и сумели выйти из ситуации, не потеряв лица.

     - Если будет второй тур, я умру, - ни к кому не обращаясь, громко произнесла председатель одного из участков и с размаху поставила печать на свежезаполненный протокол. - Это какой-то кошмар.
     - Вы видите, как реагируют люди на ваше присутствие? - вкрадчивым голосом спросила Еву представитель самой демократической партии, на беспристрастность которой Ева возлагала самые большие надежды. - Вам нравится истязать людей?
     - Я просто наблюдаю и фиксирую нарушения, - от этих её слов схватился за сердце уже следующий председатель, стоявший пока в дверях.
      - Не обращайте на неё внимания, она сумасшедшая, - шустрый молодой человек с бегающими глазами, оказывается, был скор на диагнозы и добрые слова. - Работаем, работаем! - и заполнение пустых бланков возобновилось с новой силой.
     - Имейте в виду: я вызвала милицию, - сказала Ева предприимчивому типу.
     - А я - психиатрическую перевозку. Радуйся, идиотка, что пока свободна, - живо откликнулся тот.
      - Пишите жалобу, и мы рассмотрим ее в установленном законом порядке, - казенным голосом сказал председатель территориального избиркома и одовременно с Евой зачем-то посмотрел в окно. На улице было темно. "Дожить до рассвета", - подумала Ева и пообещала себе обязательно почитать сегодня дочке про муммитроллей.

      Наступило утро. Милиция так и не приехала, все избирательные протоколы были заполнены, жалоба написана, а вынесение окончательного решения по результатам выборов отложено до вечера.
      - Я с самого начала хотел Вас удалить, но не смог. Спасибо, Вы нас многому научили, - сказал на прощание председатель и довольно заулыбался.
      На улице было свежо и тихо. Свежевыпавший снег скрипел под ногами и, наверное, красиво лежал на деревьях и крышах, но ей не хотелось поднимать голову.

      - Всё в порядке, я вам попозже обо всём расскажу, ладно? - торопливо проговорила она дома, предвосхищая расспросы, обняла спящую дочку и наконец-то заплакала.
       - Никак. Я никак себя не проявила. Это долгая и неинтересная история, -  скучным председательским голосом Ева нарушила затянувшуюся паузу в беседе с блюстителем французских государственных интересов. - Я быстро поняла, что гражданская активность делает мою семью слишком уязвимой. У вас есть еще ко мне вопросы? И если нет - я могу идти?..

***

      Владивосток, 1928

     Без ушедшего в море Лёнечки жизнь Виктории как будто опустела. Старший сын всегда был молчалив и немногословен, но прежде это гармонизировало хохот и озорство младшего. Теперь же ни пошутить, ни посмеяться Виктории было не с кем. На работе (когда при городской больнице открылись курсы акушерок, доктор Покровский, царствие ему небесное, записал ее туда еще до того, как она согласилась) - на работе Виктория была всегда собранной и строгой, помня о словах учителя:

- Запомните, уважаемые: анус зияет - акушер сияет. Но недолго: улыбнулись раз - и довольно, работы предстоит ещё достаточно. Даже если у вас такая улыбка, как у Виктории Казимировны...
    
      Слушательницы оглядывались на нее и шушукались, а ей было неловко и радостно.
      Работу она полюбила всей душой. Нерешительность и вечные сомнения, так мешавшие ей в частной жизни, были настолько смешны и неуместны рядом с великолепным актом творения, всякий раз заново совершавшимся на ее глазах и при ее непосредственном участии, что сами по себе исчезали бесследно, и она становилась той женщиной, что, может быть, и задумывалась Творцом, когда он был в хорошем настроении: мудрой, смелой, разумной, излучающей спокойствие и уверенность.
     Такой, какой была в её воспоминаниях Каролина, писем от которой она всё ещё безуспешно ждала.
     Виктория себя со стороны не видела, восторженных отзывов о себе стеснялась и никогда не слушала, и с каждым годом всё больше убеждалась в том, что самым главным, что она могла дать роженицам и что им помогало, было чувство сестричества, сопереживания, нежности и участия. Жалеть себя и пугаться женщины с ней переставали, и почти всегда с ее помощью интуитивно находили свою меру участия в серьёзной и сложной работе, которую, кроме них, сделать никто больше не мог, и в которой им всегда требовалось сострадание и - очень редко - помощь.
     Случалось, что на улице бросалась к ней нарядная и хорошенькая молодая мамочка со словами благодарности - и Виктория почти никогда не узнавала в ней ту женщину без лица, с которой рядом прожито было много решающих часов. После них они возвращались в свою жизнь, где было место любви, страсти, кокетству, смеху и соблазну, а Виктория продолжала своё добровольное заточение в башне из слоновой кости.

     Почему так всё устроилось, где заблудилось ее счастье? Она перестала искать ответ на этот вопрос. Нелегко найти свою вторую половинку, но встретить, посмотреть на своего суженого одним глазком и расстаться навсегда - эта изощрённая пытка в её случае отчего-то называлась судьбой. Её трудно умолить и невозможно разжалобить, и можно только надеяться и продолжать молиться. 
     До Ленечкиного возвращения из первого плавания оставалось десять дней. До разлуки со старшим - десять лет. Иногда время лучше не торопить, но кто же может знать это заранее.

     ***

     Aix-en-Provence, 2014

     Площадь Кардёр напоминала старинную шкатулку. Попавший на нее вдруг - рраз! - и оказывался внутри истории, которую неторопливо рассказывали прохожим окружающие площадь дома, их балконы, ставни и резные двери, столики ресторанов и вьющаяся по стенам зелень.
     Это была история без начала (потому что началась она очень давно, в начале времён) и - хотелось надеяться - без конца (уж больно она была хороша). Вечным и понятным каждому языком музыки журчащей воды (разумеется, на площади был фонтан!) волшебная флейта времени пела о гармонии и красоте сущего. О том, что жизнью не стоит пренебрегать, но и переоценивать её не надо. Что многие жили до нас и будут жить после, и всё, что доступно смертным - это мгновения единения с вечностью. Площадь Кардёр располагала к этому как нельзя лучше

- обо всём этом думала Ева, вышагивая по тысячелетним камням и восторженно озираясь по сторонам в поисках магазина музыкальной литературы.
     Вечность не замедлила напомнить о себе довольно ощутимым способом: так и не расставшаяся с московской привычкой ходить на высоких каблуках Ева споткнулась об здоровенный камень на мостовой, потеряла равновесие, раскинула руки и на несколько секунд раньше, чем планировала, очутилась в мире музыки. Можно сказать, с распростертыми объятьями.
     Взаимности она не обнаружила. Ни продавец, ни респектабельный седой посетитель не то что не повернули голов - ни пошевелили даже бровью... Это было немножко обидно: она привыкла, что мужчины всегда реагируют на её присутствие. Очевидно, на этот раз это было проявлением деликатности, которое должно было позволить ей отдышаться.

     - Как только мы получим ваш заказ, я обязательно с Вами свяжусь, - если бы не боль в лодыжке, завораживающий тембр голоса продавца, который отлично гармонировал с интерьером магазина, наверняка стал бы кульминацией Евиных эстетических переживаний.
 - Могу я узнать вашу фамилию? - продолжал свою арию продавец.
      - Да, конечно. Моя фамилия Баландин, - отвечал обладатель безукоризненной седой шевелюры.
     Ева так залюбовалась блеском его волос, ничуть не жёлтых даже при общем тёплом фоне мебели и света, что чуть было не подумала, что ослышалась. Баландин?! Неужели это возможно? Ведь именно эту фамилию называла ей Изабель, когда рассказывала о поисках родственников по отцовской линии в России!
     Бедная Изабель: вести поиски за три тысячи километров и одновременно жить в одном городе с однофамильцем - или, может статься, кем-то более близким... Вероятно, следовало изыскать какой -то повод и заговорить с обладателем этой фамилии, попытаться объясниться... Все эти мысли вихрем промелькнули в Евиной голове, и она лихорадочно составляла в уме первые фразы - пока не обнаружила, что наконец удостоена приветствия обладателя бархатного голоса.

- Добрый день! Чем я могу быть Вам полезен? - в этот магазин следовало бы ходить хотя бы ради усвоения мелодики французского. Как всё созвучно! Даже этот ритм шагов... Шагов?! Значит, человека с фамилией, как у отца Изабель, расспросить ни о чём не удастся?!
- Да-да, спасибо, я зайду попозже, - наспех выпалила она и бросилась к выходу без оглядки: того, что выражали глаза продавца, ей лучше было не видеть.

     Выскочив на улицу, она на мгновение зажмурилась от обилия света и звуков. По счастью, безупречная седая шевелюра распространяла своё сияние на вполне преодолимой дистанции, и Ева бросилась следом: ещё не бегом, но уже не шагом. Стремительно, но изящно она проделала тот же путь, что и седовласый объект её интереса, повернула за угол и с трудом устояла на ногах: рядом с мсье Баландиным шел и непринуждённо беседовал её муж, ни слова не говорящий по-французски.

     ***

      Ева была замужем так давно, что уже не представляла своей жизни без мужа. Проблемы на работе (когда ещё была работа), размолвки с подругами (когда ещё были подруги), мысли о жизни и смешные наблюдения - всё и всегда она привыкла делилить с мужем. Из своего у неё, пожалуй, были только стихи.

Придет же такое в голову -
Любить одного человека!
Младенца родить ему нового
Мечтать... А не в ногу с веком
Быть предрассудков выше,
Ходить по краю измены,
Как будто по краю крыши.
Как глупо и стыдно, право,
Трагедией делать объятие,
И видеть в этом лукавого,
Считать поцелуй проклятием,
И в воздержаньи признание
Считать открытием тайного,
Сокрытого, неслучайного...
Какие смешные терзания!
Так странно: счастье -
Как радуга -
Светилось, и больше нету.
И грудь вдруг стянуло натуго,
И нет ни тепла, ни света.
А так - никаких загвоздок,
И даже, кажется, пели...
Но делся куда-то воздух,
И ангелы улетели.

     Прямо как сейчас, подумала Ева и услышала, как к дому подъехала машина. "Ни за что не стану сразу об этом говорить, - повторяла она себе, спускаясь по лестнице, чтобы встретить мужа, - не сейчас..."

     - Привет, всё в порядке? - он улыбался и блестел глазами, как весёлый пёс. Она любила это его выражение лица, и он об этом знал. - Разбитые окна, взломанные замки - ничего такого?
     - На этот раз - таинственные незнакомцы, - ответила она ему в тон. - Я слышала, как ты говорил с Баландиным. Я шла за вами. - Ответы на многие вопросы, вероятно, были написаны у него на лице, но Ева, обладавшая врождённым тактом, не смотрела сейчас на мужа, давая тому время прийти в себя. - Ты голоден? - будничный голос тоже должен был его ободрить и дать понять: она не сердится, надо просто всё объяснить.
     - Очень, - весело ответил муж. - А кто это - Баландин? И зачем ты за ним шла?

     Она с изумлением перевела на него взгляд и увидела лишь дружелюбное непонимание. Слишком гладкую стену непонимания. В слишком блестящих глазах. Впрочем, попытаться всё же стоило.

     - Понимаешь, я сегодня поехала за нотами... - и она со всеми деталями и смешными подробностями рассказала ему о сегодняшнем визите в музыкальный магазин и последующей встрече с однофамильцем Изабель.
- Он был таким седым и важным, что я постеснялась сразу заговорить с ним, - говорила она, нарезая золотистый багет с хрустящей корочкой, - а потом побежала следом, так ничего и не купив, - одинаковые кусочки хлеба как никогда ровно ложились в корзинку... Выкладывая их поочерёдно в форме колоска, она как будто старалась придать форму ускользающей стройности своих отношений с самым близким для неё человеком. - И когда я догнала его на улице, он уже был с тобой! Ну, то есть - я была уверена, что это ты...

     Ей было по-настоящему неловко смотреть в этот момент на мужа, отчего-то отрицающего очевидное, но она всё же пересилила себя и обернулась. Он был безмятежен.

     - Ошибиться может каждый. А уж с твоим зрением...

     И почему это от некоторых вполне справедливых замечаний бросает в жар, а на глаза наворачиваются слёзы? Ева аккуратно поставила хлеб на стол и села напротив мужа.

     - Это правда. Приятного аппетита, любимый.

***

     Владивосток, 1938 год

      Когда любимых уводили у других, Виктория старалась об этом не думать.      
      Когда арестовали старшего сына, она чуть было не сошла с ума.
      Всё произошло стремительно и как-то очень буднично: ранним июльским утром на лестнице загрохотали сапоги, потом нестерпимый стук заставил их открыть двери, после чего последовали обыск и арест. Виктория, за последние десять с небольшим лет своей жизни с трудом научившаяся провожать младшего сына в море, так и не сумела толком попрощаться со старшим. Всё было быстро и нелепо. И ещё этот сводящий с ума июль: из окна пахло отцветающим жасмином, внизу, на траве, жемчужной россыпью белели его облетевшие лепестки, над городом разгорался рассвет, величественный и прекрасный - занимался новый день, совершенно равнодушный к распахнутым настежь дверцам шкафов и опустошенным, как будто выпотрошенным, ящикам.

     - Что вы ищете, что происходит, за что?.. - было, видимо, что-то в ее голосе и манере, не допускающее ни грубости, ни применения силы. Пришедшие за сыном молча делали ведомое только им самим дело, и летели на пол книги, журналы, письма, бельё и одежда - вперемешку. В дверях, пряча глаза, переминался заспанный дворник (правду, значит, рассказывала Мария Бенедиктовна, что не ходят они далеко за понятыми...) - скольких же он так проводил?..

      Виктории стыдно теперь было за эти странные, лихорадочные, бессмысленные мысли - она не помнила сейчас ни лица сына, ни того, что он делал в те минуты. Ни еды, ни одежды - ничего она ему не собрала, провожая взглядом, как зачарованная, летящие на пол вещи. Ужасно жалко было писем и особенно ниток макраме. Вот покатилось из чужих равнодушных рук мамино колечко без камушка, выменянного на муку - сколько? двенадцать лет назад? - стояла, высчитывала, по привычке отталкиваясь от возраста мальчиков: да, как раз в тот год Ленечка завербовался матросом, а Владик уже учился на бухгалерских курсах...

      - Прощайтесь. - голос того из пришедших, кто до этого молчал, был ей знаком, и она, вся подобравшись, цепким взглядом быстро обежала его невыразительные лицо и фигуру. Память молчала. Должно быть, чей-то муж.
     - Что же можно с собой, что взять следует? - запоздало спохватилась она. Пришедшие переглянулись, и один из них нехотя ответил:
     - Всё скажут, позже обратитесь.

     Она рванулась к сыну - и даже не смогла его обнять, остановленная его взглядом. Он боялся за неё, он не хотел сцены на людях - в опустошённом и наизнанку вывернутом доме он оберегал её и свои чувства, и она, почувствовав это и мгновенно признав его правоту, лишь легонько дотронулась до его плеча.

     - Не волнуйся, я тут собрал кое-что. Я ... слышал, что так бывает. - его губы дрогнули в лёгкой улыбке, и Виктория недоуменно подумала: как можно было раньше считать, что у него безвольный рот?..
     - На выход, гражданин Подо, - другой, с незнакомым голосом, бывший, очевидно, старшим, бесцеремонно толкнул сына в плечо, но Владек шагнул не к выходу, а к ней, и бережно её обнял.
     - Не грусти, ладно? А то "...мне чудится излом душевной пустоты..." - красиво пропел он, и она с изумлением наконец-то взглянула ему в глаза, как будто очнувшись. Он по-мальчишески озорно улыбнулся в ответ, и тут она увидела: это тот самый сын, о котором она мечтала, нося его под сердцем.
     И снова не нашлось у неё слов, достойных этой минуты.
     Смятение, нахлынувшая вдруг всепоглощающая любовь - какая-то новая, необъятная, победительная, радостная, стирающая глупую прежнюю мелочность и смешные претензии, и надо всем этим отчётливая мысль: ах, как бы мы могли хорошо жить...
     Дальше в памяти был почему-то провал, и Виктория помнила только спину того, со знакомым голосом, напоследок хмуро бросившего:

- Весёлый он у вас. Вот за веселье-то его и того... За анекдотец.

***

     Aix-en-Provence, 2014
   
     Мсье де Краппон никогда не любил.
     Там, где все смеялись, в жизни начиналась его работа. Смех беспокоил и раздражал. Нелогичное, сумбурное - насколько легче было бы работать, если бы жизнь была навсегда лишена этой бесполезной своей части!..
     Впрочем, напрасные сестования  тоже относятся к этой категории, мысленно одернул он себя, открыл файл с новыми фотографиями - и пар со снимков хлынул в его кабинет. В золотистом полумраке кожа лежащей женщины светилась с обезоруживающей правотой, и то, что с ней происходило, на первый взгляд не имело к ней никакого отношения.
     Мсье де Краппон нахмурился.
     Старое доброе орудие, компроментирующее фото, не должно производить такого двойственного впечатления. Он тщательно пересмотрел оставшиеся фотографии и снова вернулся к первой.
     Разумеется, мсье де Краппон не был ни монахом, ни мгновенно воспламеняющимся юнцом. Но такого с ним прежде не случалось: ни в музеях, ни в фильмах для взрослых, ни в реальной жизни - никогда не подпадал он настолько под власть линий и теплого тона кожи. Эта женщина была совершенна именно так: полностью обнажённой, и взгляд не метался по ней в жадных поисках самого-самого, а неспешно скользил по плавным изгибам, повествующим историю вечной женственности - той, которая над страстями, грехами и жаждой обладания. "Как её портит одежда..." - подумал он, ощутив острый укол разочарования, и включил чёрно-белый фильтр.
     Золотистое сияние погасло, но магия только усилилась. Соразмерность щиколоток, колен, бедер, талии теперь была графически подчеркнута, и узнавание каждой новой рассмотренной подробности дарило всплеск азартного веселья - да, так я и думал! - как в детстве, когда ответ в конце задачника был верным. Чем дольше он ее разглядывал, тем яснее видел фальшь в том, что с ней изображали.
     Завораживающая красота на совершенно непригодных для компромата фотографиях.

     ***

     От схем и фотографий у Евы зарябило в глазах.
     Она перевела взгляд с экрана монитора на окно: за эти окна в пол она прощала дому и старомодную кухню, и ветхую мебель, и даже сантехнику минувшего века. Изумруд листьев черешни был на два тона светлее глухой и насыщенной зелени живой изгороди, но темнее резных и нервных листьев оливы, отливавших серебром.
      "Пятьдесят оттенков зелёного, сад и я: мука в том, что он просит его нарисовать, а я не могу... Зато могу определить происхождение вибриона холеры!" - очередной заказ был выполнен, и это каждый раз радовало её, будто впервые. Задачки случались потруднее и попроще,  и только что решённая была трудоёмкой, но простенькой.
     Ева вспомнила, как в школе на уроках математики учительница писала на доске три столбика заданий: первый был обязателен для всех, второй - для тех, кто быстро справился с первым. Высшим шиком считалось успеть дойти до третьего - и ждать со сладким замиранием сердца результатов проверки: тетради учеников, прошедших квалификационные два, математик бегло просматривала сразу после звонка (волна запоздалого удивления и благодарности накрыла Еву - внимание и заботу старших можно по-настоящему оценить только со временем) - и как лестно было оказаться первой! А уж как обидно было допустить досадную ошибку и услышать : эх ты, торопыга... "Спасибо Вам, Валентина Васильевна, что научили меня поспешать медленно", - подумала взрослая Ева, только что заново ощутившая себя двенадцатилетней.
     Да, сопоставление последовательностей нуклеотидов разных вибрионов холеры не тянуло на третий столбик, и забытое чувство азарта вдруг подхватило её - как тридцать лет назад, когда не было времени даже на то, чтобы поправить выбившуюся из косы прядь - на пятки наступали вечные соперники, и она строчила под мерный аккомпанемент собственного дыхания: прядь невозможно было заправить за ухо, но можно было сдуть в сторону...

"Дорогой Майкл,

Высылаю тебе результаты, рада, что на этот раз мне не приходится извиняться за их задержку..."

Оказывается, губы ещё помнили это бесполезное нынче движение - Ева залихватски сдула несуществующую прядь и, не давая себе опомниться, продолжала печатать:

"В этот раз всё получилось быстро и немного скучно, так что буду благодарна за бонус с лёгкой сумасшедшинкой, как мы любим:)

В надежде на новое интересное задание, искренне твоя..."

     Смайлики в деловой переписке - это тоже было из категории "как мы любим". С Майклом Клейнтоном Ева никогда не виделась, но пять лет совместной работы и схожее, очень специфическое чувство юмора сделали их добрыми друзьями (по-крайней мере, так считала Ева). Теперь Майкл, если захочет, сможет это опровергнуть.
     Не давая себе опомниться, она быстро отправила письмо.
     - Кто хорошо работает, тот молодец и заслужил бокал вина, - вслух похвалила себя Ева и отправилась на кухню.
     Приближалось время ужина, и следовало поторопиться с его приготовлением.
     Всеми силами стремясь избежать рутины, Ева всегда как будто играла с обыденностью в кошки-мышки: каждый раз при столкновении с ней удивлялась (как, ужин? Уже?..), признавала себя побежденной (окей, на этот раз я попалась..)  - но ненадолго, планирование и предусмотрительность не относились к числу ее сильных сторон.
     Итак, ужин... Пусть сегодня это будут мидии. Простой и проверенный рецепт: немного лука, моркови, пригоршня трав Прованса, остатки розе - всё это вместе с двуми килограммами моллюсков на среднем огне будет готово через десять минут. Надо только накрыть кастрюлю крышкой... Которая запропастилась неизвестно куда.
     Чертыхнувшись и тут же обругав себя за несдержанность - слово материально! - Ева обыскала все полки кухонных шкафов, но крышка от большой кастрюли словно канула в воду. На этой кухне, которую можно было ценить разве что за ее превосходство в возрасте, приходилось хранить кухонную утварь в угловом шкафу, доступ к дальнему углу которого был не то чтобы ограничен - почти невозможен. Согнувшись в три погибели и заглянув вниз, она увидела проклятую крышку у самой стены - полка прилегала к стене неплотно, крышка провалилась в эту щель и выглядела теперь как люк в стене. Знать бы ещё, куда - в прошлое или в будущее.
      Когда они въезжали в этот дом, количество примет жизни (главным образом выражавшееся в обилии предметов) прежних хозяев смутили её, и она бесцеремонно ими пренебрегла. На кухне именно самая нижняя полка стала местом хранения старой посуды. И вот теперь предстояло разобрать эту авгиеву конюшню в миниатюре (или пещеру разбойников? - медная турка и тускло бронзовевшая в полумраке старинная сахарница навевали и такие мысли...), потому что иначе до вожделенной крышки было не добраться. Или всё-таки попробовать?
     Ева, немного раздвинув мешавшую доступу посуду, вытянула руку изо всех сил, ухватилась за край крышки и попыталась вытолкнуть ее наверх. Тщетно - та лишь подпрыгнула и шлепнулась на прежнее место, а вместе с ней от стены отвалилось что-то ещё. Ева пошарила по полу у стены и извлекла на свет небольшой ключ.

     ***

     Маленький, потемневший от времени ключ - велик для шкатулки и мал для дверного замка... В доме - и Ева была в этом уверена - не было подходящей для него двери. Таким ключиком можно открыть разве что дверку - усмехнулась она и тут же поняла, что где-то ее видела. И это было... Точно, на чердаке. Мидии были давно готовы, муж по-прежнему отсутствовал - ничего не мешало Еве навестить на чердаке остановившееся время.
     Старый замок, не выдержавший мистраля, поменял Георгий, так что чердак открылся безукоризненно и бесшумно - просто Сезам.
     Вновь оказавшись в его полумраке, она вспомнила, как удивила ее в прошлый визит непропорциональная узость чердака, оказавшаяся теперь вполне объяснимой: конечно же,  справа должна была находиться еще одна комната. И вела туда маленькая дверка, которую безошибочно нащупал теперь луч фонарика. Мгновенно почувствовав себя Али-Бабой, Ева твердой рукой вставила ключ в замочную скважину. Поворот ключа - и дверца оказалась открытой.
     Это помещение служило когда-то мастерской художника: об этом недвусмысленно говорили прислоненные к стене холсты. Еве показалось даже, что она чувствует запах краски. "Вот она, сила старых стен и власть творческого порыва! - обстановка способствовала экзальтации, а Ева легко ей поддавалась. - хорошо ещё, я не вижу призрака художника в берете!" - легонько приструнила она себя. 
     Глаза немного привыкли к полумраку, и она разглядела на полке рядом с собой тёмное прямоугольное пятном с нечётким шлейфом - как будто что-то стояло  здесь годами, а потом было небрежно сдёрнуто и второпях унесено прочь.
     Еве немедленно захотелось убежать.
     Торопливо закрыв маленькую дверцу, она пошла было прочь с чердака - и, не удержавшись, обернулась.
      Мольберт, возвышавшийся мрачной горой в конце анфилады, оказывается, пустым не был.
     Она подошла поближе и легонько охнула.
     Стоявшая там картина сияла властью и поэзией наготы. Женщину на картине хотелось тронуть рукой - так светилась ее кожа.
     "Ну и логика: столько всякой ерунды развешано в доме, а такое чудо - взаперти... Как же я могла ее проглядеть?" - подумала Ева и услышала долгожданный шорох гравия - приехал муж.
     "Ну и дела..." - думала она, наспех проделывая все обратные манипуляции: закрывая дверь на чердак, дверь в спальню и спускаясь в прихожую. Муж ждал ее на кухне.

     - Привет-привет! - почему-то рассказывать о своей находке ей не хотелось, и она  в последний момент нырнула в дверь под лестницей - туда, где на стене висело множество ключей и откуда можно было попасть в подвал.
     - Я принесу вино, а ты накрывай на стол, ладно? Салат в холодильнике! - ключ от дверцы на чердаке прекрасно повис - не отличить! - среди прочих, она лишь успела отметить про себя: четвертый слева гвоздь - вернула на место ключ от чердака и поспешила вниз.
     - Скажи, а ты не заметила, с каких пор в машине так плохо работает радио? - спросил ее муж, когда перед каждым выросло по груде пустых раковин.
     - Приблизительно неделю, - она задумчиво сделала последний глоток вина и посмотрела на него с удивлением - а почему ты спрашиваешь?

     Он пожал плечами и усмехнулся:

     - Проверяю свои ощущения. В данном случае они у нас совпали.
     - В общем, не удалось тебе собрать патефон, опять остались лишние детали, - засмеялась она, припомнив старую историю из детства: когда-то он рассказывал ей, что у бабушки был старый и безумно притягательный для мальчишки патефон, который ему было строго-настрого запрещено трогать, и который он, разумеется, однажды разобрал, как следует разглядел изнутри и снова собрал - но так, что патефон не работал больше никогда.
       - Я видела, что ты пытался разобраться с радио, и с тех пор оно работает ещё хуже, может... - Выражение лица и глаз мужа заставили ее прерваться на полуслове. - Что такое? Ну замотал изолентой - не страшно... Не очень красиво, но бог с ним. Да что с тобой такое?
      - Не терпится посмотреть, что я там наремонтировал! - донеслось уже с лестницы в гараж.
      Пожав плечами, она принялась было убирать со стола, но оповещение о новом письме, как дудочка крысолова, притянуло ее к компьютеру. Майкл ответил быстрее, чем она ожидала.

     ***
     Г. Узловая, 1948 год
      - Ожидайте, гражданка, вас вызовут. - неожиданный ответ обескуражил Викторию, ноги ее подкосились, и она в изнеможении прислонилась к тёмно-зелёной стене. Неужели теперь, после десяти лет поисков, она что-то узнает о сыне?
     Коридор приемной НКВД был заполнен людьми, вглядываться в лица которых она боялась все долгие десять лет. Потухшие глаза, преждевременно увядшие лица... Даже самые молодые казались тут лишь тенью, отголоском человека. Вот и сейчас ей было страшно, что нечаянная радость вдруг выплеснется из ее глаз в море скорби, окружавшее ее со всех сторон.
      - Гражданка Подо, Виктория Казимировна? Пройдемте со мной - она торопливо кивнула несколько раз и бросилась вслед за сухощавым лейтенантом, всё-таки не удержав во враз распахнувшихся глазах смятения и предвкушения грядущей новости, и серые люди в коридоре шарахались от неё, как от чумной, и спешили освободить дорогу.
      - Садитесь, прошу вас. - Ничего не видя вокруг себя, Виктория снова машинально кивнула и присела к столу. Лейтенант раскрыл лежавшее на столе дело и, откашлявшись, продолжил:
     - Так как вы являетесь матерью Подо Владислава Фадеевича, осужденного за антисоветскую деятельность и приговоренного к отбыванию наказания в виде десяти лет без права переписки... - тут он закашлялся, и Виктория неожиданно проговорила:
     - Сухой кашель у вас. Вам бы попить сироп солодки.
     Лейтенант дико глянул на нее, отрицательно замотал головой, немного перевел дыхание и продолжил:
      - От лица советского государства я уполномочен вам сообщить, что ваш сын умер в заключении 8 сентября 1944 года. Причина смерти: острая сердечная недостаточность. - Лейтенант, не глядя на неё, смешно дернул шеей. Очевидно было, что он пытается сдержать кашель.
      - Сироп солодки и хлористый кальций. Запишите, а то забудете, - самым обыкновенным голосом повторила Виктория. - Я могу идти?
     - Вы ничего не хотите спросить? Вам все понятно? - он всё-таки сдержал кашель, но дыхание оставалось свистящим и учащённым: бронхит с астматическим компонентом, не иначе, меланхолично подумала Виктория, отрицательно покачала головой и поднялась чтобы уйти.

      Она вышла на улицу, залитую не по-сентябрьски щедрым солнцем, и в недоумении осмотрелась вокруг. Странный маленький пыльный городок, куда, как щепку, выбросило ее после войны. Ничем не примечательная станция Узловая - каким тугим узлом, оказывается, может стянуть тут грудь...

      ***
     Aix-en-Provence, 2014 год

      Дышать как будто что-то мешало, и Ева окончательно проснулась. Странные сны о несчастной женщине тревожили ее - может, это как-то связано с пылью и чердачным архивом? Впечатлительность, ассоциации и всё такое... Ева протянула руку, нашаривая на столике айфон, и... О нет. Кольцо. Снова это кольцо.
     Она аккуратно положила его в шкатулку.
      Впервые обнаружив утром это колечко, Ева растрогалась и решила, что муж придумал какую-то игру. В первый раз это произошло незадолго до ее дня рождения, и она быстро сообразила: должно быть, скоро на месте зияющей дыры она увидит сверкающий камень - бриллиант, например! Или изумруд...
     Любой камень был бы лучше того сюрприза, который ждал её в день рожденья - в колечке белого металла (что это - белое золото? Серебро? Платина?..) по-прежнему зияла пустота, мгновенно заполненная разочарованием и отчаянием именинницы.
     Чуда, увы, не случилось, и обижаться было решительно не на кого - она всё придумала сама.
     Кроме самого начала.
     Решив, что всё-таки поговорит об этом с Георгием в ближайшее время, Ева быстро встала и начала одеваться. Майкл заинтриговал ее новым заданием, и просыпаться было легко и приятно. Было похоже, что она узнала теперь нехитрый секрет счастья: не так уж важно, сколько у тебя денег, главное - это ложиться спать с чувством выполненного долга, а утром открывать глаза в радостном предвкушении нового дня.
     Впрочем, совсем без денег в этом мире не обойтись, мысленно посетовала она и отправилась на пробежку.
     Бегать там, где она теперь жила, было сплошным удовольствием. Даже в июльский зной ранним утром было свежо и тихо. Где-то высоко, в кронах могучих дубов, совершенно по-весеннему заливались птицы. Рут де Сезанн, дорога Сезанна, делавшая несколько причудливых изгибов, каждый день дарила Еве предсказуемый, но всегда волшебный подарок: вид на гору Сант-Виктуар, гордую и прекрасную.
      "Интересно, в честь какой победы ее так назвали? - дыхание всё-таки сбилось, и Ева перешла на шаг. - И что может считаться победой, а что - поражением? И по-настоящему быть, даже если считается?"
     Таким чудесным утром о новой работе думалось легче. Немного безумное задание, на грани сумерек и здравого смысла: Майкл просил ее проанализировать геномы самоубийц и найти... Что-нибудь найти.
     "Взаимосвязь с цветом глаз, возрастом, национальностью - это может быть что угодно,  - говорилось в его письме. - Как ты понимаешь, заказчика у меня нет, это чистое искусство. Тем не менее, оставлять тебя без работы не в моих интересах, так что работа будет оплачена как обычно. Развлекайся, дорогая!"
     Свести счеты с жизнью - подвиг или бессилие? Признание поражение - или прыжок в неуязвимость? На дороге, проложенной когда-то римскими легионерами, Ева ощущала себя способной размышлять на такие темы. Ведь, как сказал один из настоящих математиков, задача решена в тот момент, когда сформулирована, всё остальное - лишь вопрос времени.
     Как, собственно, и продолжительность жизни.

     ***

     Размеренно дыша, Ева приближалась к дому, не переставая размышлять о притягательной и загадочной сущности самоубийства. По счастливому устройству натуры она принадлежала к тем людям, что просыпаются всегда в приподнятом настроении, и в отсутствии серьезных поводов для печали всегда веселы и оптимистичны.
     Но тяжелое чувство глубокой тоски, идущей откуда-то из неведомых глубин, с недавних пор было ей хорошо знакомо - так осязаемы были сны про нежную и несчастную женщину, чья судьба пунктиром проходила теперь через ее сознание.
     Ева любила жизнь, и та отвечала ей взаимностью, щедро отмерив при рождении прозрачности кожи, золота волос, мягкости движений - и характера. Лишь теперь, к сорока годам, Ева начала осознавать силу своей женской привлекательности: прежде она мечтала быть менее заметной, еще лучше - совсем другой. И вот теперь - гармония и радость, как новый старт, а с ними и новые обещания.
     Если это подарок возраста, то Ева испытывала к нему огромную благодарность.
     Как можно расстаться по доброй воле с наконец-то по достоинству оцененным богатством, было совершенно неясно. "Тем лучше, - подумала она о предстоящей работе. - Анализируй, чувствуй и живи!" - она сама не заметила, как добежала до ворот, где её поджидала черная, как уголь, кошка, по неизвестной причине выбравшая Еву хозяйкой. Невозмутимое и независимое существо, с каждым днем увеличивающееся в объеме.

      - Всё шустрите, матушка, - укоризненно проговорила Ева, с удовольствием гладя мягкую, как кашемир, черную шёрстку. - Побереглись бы, уважаемая.
     Кошка грациозно вспрыгнула на парапет, словно приглашая Еву набрать код.
     - И всё-то ты знаешь, - Ева покачала головой, ничуть не удивляясь. - Делаешь мне приятное, да? И составляешь компанию? - Вместо ответа кошка мягко спрыгнула к Евиным ногам, чтобы больше не отставать от нее не на шаг.
     Ворота тем временем с тихим скрипом неспешно отъехали в сторону, и Ева залюбовалась открывшимся видом. Подъездная дорога к дому пролегала между двух слегка запущенных, но очаровательных лужаек: справа возвышались дубы, слева голубел бассейн, и маячивший в конце дороги дом, окруженный кипарисами и лавандой, казался одновременно неприступной крепостью и уютным пристанищем.
     "Какая это странная штука - безотчетная симпатия", - подумала Ева, всеми силами стараясь избежать слова "любовь".

     Гравий мягко поскрипывал под ее ногами, десять высоких ступеней с вкраплениями мха в темных швах (Ева снова подумала про пунктир судьбы незнакомки из своих снов) - и она уже на просторной террасе, замощенной все тем же пестрым серым камнем. С тех пор, как они с мужем купили сюда плетеную садовую мебель и огромный зонт, это стало ее любимым местом в саду.
     Душ, чашка кофе, макбук, неизбежная кошка под боком - и Ева погрузилась в сопоставление геномов тех, кто бесповоротно отказывался полагаться на волю обстоятельств.

***

     Г. Узловая, 1949 год

     Обстоятельства, по воле которых Виктория оказалась в самом маленьком городе из всех, где она когда-либо жила, нисколько от нее не зависели. Его выбрали для жительства младший сын и его волевая жена, военный хирург.
      Женитьбе сына Виктория очень обрадовалась: наконец-то она увидела своими глазами пылкую, нерассуждающую, искреннюю любовь.
     - Знаешь, мама, - рассказывал ей Лёнечка, и глаза его, уже окруженные мелкими морщинками, светились теплым янтарным светом, - после всех этих ранений и операций я решил, что жизнь кончилась. Даже раньше, наверное, так решил. - Уголки красивых губ дрогнули, глаза помертвели, и тень смерти и боли промелькнула по его лицу. Изранен он был страшно, и боль никогда теперь не покидала его, разве что слегка отпускала ненадолго.
     - Ну-ну, про Ниночку, - жену он обожал, и Виктория с этим почти смирилась.
     - Да. У нас, конечно, наблюдалось там массовое помешательство, сама представь: два хирурга в госпитале, старик Инденбом и Нина. Накал страстей просто античный! Я сразу себе сказал: не для меня эти битвы, пусть и из-за прекрасной дамы. А потом встретил ее у ворот: она с сестричками шла из бани, хохоча и сияя кожей, увидел - и пропал.

     Виктория понимала, о чём он: невестка и правда была хороша на особый лад. Изящной и худенькой Виктории жена сына показалась при первой встрече чуть более крупной, молчаливой и строгой, чем следовало. Чистый высокий лоб, большие внимательные глаза, прямой нос, волевой подбородок вызывали в памяти мраморные статуи: пропорции соблюдены, а жизни нет. К тому же, в первую встречу невестка была слишком собранна, даже напряжена.
     А потом, ближе к лету, Виктория ее разглядела как следует - и поразилась, как шли той легкие платья, в которых как будто слышна была песня ее тела: ладного, крутобедрого гимна женственности; как шло ей позднее материнство: при взгляде на дочку глаза невестки как будто подсвечивались изнутри, и всем вдруг становилась очевидна их голубизна. Свет глаз проявлял их цвет и смягчал надменный тяжеловатый профиль.
     Да, разглядеть эту красоту было непросто. Так же, как и жить с молодой семьёй.
     Послевоенный быт был аскетичен и суров, но материнской ревности хватило бы и сотой доли его деталей для хлестких словечек и обидных замечаний. Даже и отсутствие деталей мало бы что изменило. Виктория часто корила себя за несдержанность, и всегда это случалось слишком поздно: лишние слова уже были сказаны, на чуть затянувшиеся раны в упоении ссоры нанесены были свежие, даже более глубокие, и похоже было, что скоро нечему станет в душе успокаивать и усмирять эту боль.
     А боли и правда было много.
     Осколки семнадцати ранений бродили по Ленечкиному телу, и скрип зубов сына по ночам был для нее во много раз мучительней, чем скрип панцирной сетки в другие ночи. Она яростно и отчаянно молилась, слыша невесткино "сейчас, сейчас, Лёнечка..." после металлического позвякивания на кухне (в особенно тяжелые ночи та делала мужу новокаиновые блокады - и всякий они обе, акушерка и хирург, боялись передозировки) и предлагала темноте над собой всё, что у неё было: здоровье, жизнь, душу - в обмен, чтобы хоть чуть-чуть, хоть немного стало легче. Ей, сыну, Нине - всем.

     ***
     Aix-en-Provence, 2014

     Всем хорош был дом в пригороде Экса, кабы не кабаны.
     Впервые увидев однажды утром беспорядочно разбросанные камни, что накануне аккуратно обрамляли дорожку, она растерялась, ведь каждый камень был размером с небольшой арбуз. Ева не знала, что и думать, и поделилась своим недоумением с соседом, который стриг живую изгородь, разделявшую участки.
     - Вы, верно, не слышали провансальской поговорки: мистраль отрывает у ослов уши и срывает с крыш старую черепицу, - невозмутимо ответил сосед, поигрывая седыми бровями.
     - Да, но вчера не было мистраля, - растерянно проговорила Ева, и сосед в ответ негромко рассмеялся.
     - Кабаны, - веско проронил он, и Ева решила, что это снова шутка. - Надо как следует огораживать участок. Или живая изгородь, или забор, как у меня вот тут, видите? - указал он на то, что Ева принимала за поддержку для жимолости.- Ток слабый, но кабанам не нравится.
     - Спасибо, я поняла, - похоже, на этот раз сосед не шутил. Она критическим взглядом окинула сад  и поняла, что обезопасить его от диких животных будет стоить целое состояние. По границам Евиных французских владений размером с полгектара установить такие столбики с волшебными проволочками нечего было и думать.
     Поэтому приходилось жить как есть, с кабанами. Беспокойства от них, в сущности, было не так уж много: камни они переворачивали нечасто, даже не каждый месяц, идеального подмосковного газона в Евином французском доме не было и в помине, поэтому вырытые ямки на лужайке не ранили ее так сильно, как прежде, в Москве, проделки кротов. Жаль, конечно, было нарциссов - именно их из всех посаженных осенью луковичных дикие свиньи сочли деликатесом, не тронув тюльпаны и гиацинты - но Ева, всплакнув для порядка, сочла это свинство неизбежным и смирилась. 
     Зато у кабанов были очень забавные детёныши. Правда, кошка, что так и не отошла от нее за всё время работы, кажется, так не считала: несмотря на бассейн, разделяющий каменную террасу и пространство под дубами, где только что резво пробежала самка, а за ней - полосатые кабанятки, она выгнула спину и готова была вот-вот зашипеть.
     - Брось, они же совсем крошки! - Ева успокаивающе погладила пушистую скандалистку и услышала резкий звонок от въездных ворот: кто-то приехал, хотя она никого не ждала.

     Вздохнув, Ева отправилась в дом, чтобы взять брелок и открыть ворота.
     Оказалось, что Изабель иногда приезжает в гости без приглашения.
     Еще большее удивление ожидало Еву после приветственных поцелуев и обмена любезностями:

     - Скажите, милая, - проговорила старая дама с милым и слегка лукавым видом, - я кое-что оставила в доме и хочу это поискать, вы позволите?
     - Разумеется, вы же хозяйка! - у Евы не было причин для отказа, хотя мысль, обговорено ли это в договоре аренды, всё-таки промелькнула.
     - Спасибо, милая, но я - владелица, а хозяйка сейчас тут Вы, - Изабель обворожительно улыбнулась , проворно открыла багажник старенького Ситроена и извлекла оттуда компактную стремянку.

     ***

     Стремянка сразила Еву наповал.
     Изабель ловко внесла ее в дом, и, не переставая успокаивающе ворковать (ничего особенного, дорогая, просто небольшая шкатулка, я забыла, куда её положила...), разложила у углового шкафа на кухне, распахнула дверцы, вскарабкалась наверх и твердой рукой бестрепетно вытащила вдруг часть задней стенки за то, что Ева прежде считала обычным крючком.
     - Подержите, пожалуйста, -  протянула она Еве неожиданно легкий кусок стены. Та повертела его в руках и спросила:
     - Что это? Пробковое дерево?
     Изабель сосредоточенно шарившая в отверстии, коротко кивнула в ответ, запустила руку поглубже и извлекла оттуда сверток размером с буханку хлеба.
Устав удивляться, Ева послушно приняла его взамен на пробковую дверцу самодельного сейфа. Изабель парой ловких ударов установила ту на прежнее место и спустилась вниз.
     - Большое спасибо, - поблагодарила она Еву, несколько раз отряхнула ладони, в прежнем энергичном темпе сложила лестницу и понесла в машину. Ева, как верный оруженосец, завороженно следовала за ней по пятам.
     - Могу я предложить вам чаю? - спросила Ева старую даму, наконец передав той свёрток и одновременно как будто избавившись от наваждения.
     - О, с огромным удовольствием, но только в следующий раз, хорошо? - Изабель приветливо наклонила голову, одной рукой крепко прижимая сверток к себе, а второй успокаивающим жестом дотрагиваясь до Евиного локтя. - Мне нужно сегодня еще переделать кучу дел, - и она молодо и озорно улыбнулась.
     - Да-да, конечно, - машинально проговорила Ева, и вдруг, поддавшись неудержимому искушению, спросила некстати:
     - Что там? Фамильные драгоценности?
     - Да что вы, нет, конечно! - искусству Изабель превращать чужую бестактность в непринужденное продолжение разговора стоило поучиться. - Скорее, реликвии. – Она бережно погладила видавшую виды материю и участливо спросила Еву:
     - У вас ведь, верно, тоже есть что-то подобное?
     - М-м… - Ева неопределенно пожала плечами и снова неожиданно для себя проговорила, устав держать это в себе: 
     - Есть, конечно. Колечко без камушка.
     -  А ведь я, кажется, не так уж и спешу, - Изабель умела удивлять, и Ева это ценила.
     – Пожалуй, побуду тут у вас еще немножко. Чай я, уж простите, не очень люблю, - за эту милую гримаску можно было простить нелюбовь к чему угодно, - а вот бокал розе выпью с удовольствием. – Изабель так же быстро и аккуратно пристроила сверток, как до этого – стремянку, ловко захлопнула дверцу, лихо щелкнув кнопкой на брелке, и обворожительно улыбнулась Еве:
     - Идёмте?

     И они пошли пить вино.
     В подвале дома был оборудован очень приличный винный погреб.
     Бутылки хранились там, как полагается, в горизонтальном положении, красное в нижних ячейках, розовое и белое – сверху. Георгий всегда с восторгом пополнял быстро тающие запасы, и Ева была спокойна, приглашая теперь Изабель выбрать что-нибудь по вкусу.
     - Я вижу, вы оценили розовые вина региона, - блеклые голубые глаза быстро просканировали этикетки и одобрительно прищурились. – Чем бы вам хотелось меня угостить?
     - Может быть, шато Мираваль? – Ева была уверена, что практичная и рачительная старушка ни за что не стала бы вдвое переплачивать за бутылку вина только потому, что замок, где его производят, с недавних пор принадлежит голливудским звездам.
     Похоже, выбор оказался удачным.
     - С удовольствием попробую. Обожаю фильм “Мистер и миссис Смит” - сказала Изабель со своей фирменной улыбкой.
      - Прекрасный вкус и отличная физическая подготовка! – не сразу нашлась Ева, поднимаясь по лестнице вслед за старой дамой.
     - О-о, вы слишком добры! – она внезапно остановилась на верхних ступеньках и, словно в задумчивости, провела рукой по висящим на стене ключам. – Помню каждый, верите? – обернулась она к Еве.
     Та, конечно, верила. Просто стоять на узкой крутой лестнице с пузатой бутылкой в руках было не очень удобно.
     - Ох, простите, - спохватилась старушка и резво преодолела оставшиеся ступеньки.

      Расположились в гостиной.
     - Так что за история с кольцом? Вы меня заинтриговали! – Изабель сидела на краешке стула с изумительно прямой спиной, и Ева, открывающая бутылку, тоже невольно расправила плечи.
     - Да в том-то и дело, что истории почти нет, - ответила Ева, наливая в бокалы нежно-розовое вино. – Принадлежало оно, вероятно, моей прабабке, но толком ничего про него не известно. Попробуете?..
     Изабель ловко покрутила бокал на столе, держа его за самое основание, затем мельком оценила цвет, быстро понюхала и сделала небольшой глоток.
      - Неплохо. Когда я пробовала его в последний раз, на этикетке было написано “Перрен и сыновья”, и цитрусовые нотки были ощутимо слабей… Вот по таким мелочам и замечаешь, как мчится время. А вы не пробовали как следует расспросить обо всем свою мать? Люди в возрасте любят поговорить о прошлом…

     Свежий и легкий вкус вина испарился без следа, и Ева поставила бесполезный бокал на стол.

- Мама умерла, когда мне было семнадцать, - сказала она, вдруг ощутив, что вкус превратился в картинку: земляничные нотки и тона диких трав стали листьями и былинками на безымянной могиле кладбища города Узловая.

     ***

     И ведь не опишешь Изабель того кладбища... Здесь в Эксе, это серый камень и простор, там - зелень и оградки. Не объяснишь даже, что за занятие такое специальное - красить весной кладбищенскую ограду. Для детей, конечно, это развлечение: пятнадцать минут сосредоточенного пыхтения с кисточкой и несколько часов ожидания завершения взрослыми так бодро начатой работы...

     - Говорят, в Европе нет оград, - роняет значительно соседка, меняя увядшие цветы, и маленькая оторопевшая Ева переспрашивает: как нет?!
     - А как вот здесь, - кивает та на могилу с одним крестом, без дат, без таблички, всю в земляничных листьях и побегах барвинка.
     - Это моя прабабушка, - гордо говорит маленькая Ева - а мы деду ограду красим, он моряк, - и соседка вздыхает в ответ:
     - Я знаю, милая...
     Хорошие детские воспоминания, где кладбище - часть жизни, где всегда солнечно - кто ж туда ездит в плохую погоду, и нет горечи и боли, только легкая грусть, и сладкая земляника на вольной и зеленой могиле.
     - Не разрешали бы вы девочке ягоды эти есть, - скептически говорит соседка, и ей никто не возражает, избегая споров. Она скоро уйдет, и мама обязательно почитает Цветаеву, где будет и про кладбищенскую землянику, и "легко обо мне подумай, легко обо мне забудь...", где нужно съесть по конфетке, непременно сказать "прощай", потому что мертвым не говорят "до свиданья", и оставить приоткрытой дверцу ограды на той могиле, что ею обнесена.

     * * *

     - О-о, милая, мне так жаль, - Изабель и правда была исполнена сочувствия, и Ева ощутила вдруг прилив благодарности и даже нежности.
     - Спасибо, я это ценю, - она легко дотронулась до сухой коричневой руки и добавила: - Конечно, мне очень ее не хватает. Осталось так много вопросов, на которые могла ответить только мама… Но знаете – это очень повлияло на мою дальнейшую жизнь, придало всему такой оттенок окончательности, что ли… По крайней мере, с тех пор я ко многому отношусь терпеливей и бережней. Полюбила вещи – все ведь так хрупко. Вот дом ваш люблю – он такой таинственный и красивый… Вы по нему не скучаете?
     Недавно возникшее сочувствие и понимание очевидно боролись теперь с правилами хорошего тона и рациональностью старой дамы, и она лишь неопределенно пожала плечами.
     - Содержать этот дом мне не под силу, - произнесла она прежним нейтральным тоном, и Ева с изумлением подумала: неужели его можно не любить?
     - Бассейн, сад, расходы на ремонт и отопление... В квартире я избавлена от этих хлопот, теперь здесь живете вы – и дом работает на меня, а не наоборот. Но знаем и помним мы друг друга прекрасно, - она улыбнулась, слегка наклонилась к Еве и проговорила заговорщическим полушепотом:
     - Значит, вы нашли ключ от мастерской?
     Отпираться было глупо, и Ева молча кивнула.
     - Вы ее видели? Впечатлены?
     - Она очень красивая, - искренне ответила Ева, вспомнив светящуюся женщину.
     Изабель удовлетворенно откинулась на спинку стула, аккуратно поставив бокал на стол.
     - Мой отец рисовал всю жизнь, но мало кто его понимал. – подняв  брови, она смахнула со стола несуществующие крошки. – Ужасно непрактично и отчасти даже разорительно – все эти холсты, подрамники, краски. Мать никогда этого не одобряла, но добросовестно терпела. Прежде женщинам приходилось на многое закрывать глаза, вы же понимаете…
     Ева никогда этого не понимала, но предпочла не спорить: слушать про прошлое было интересно.
     - Его картины – вот по чему я скучаю, - неожиданно сказала Изабель, вдруг вся подобравшись и воспряв. Примерно с такой же решительностью она внесла сегодня в дом стремянку.
     - Как вы относитесь к прогулке на чердак? – спросила она Еву, которой тотчас стало ясно, что визит состоится в любом случае, что бы она не ответила.

     Старая дама сегодня была сама энергия. 

     А значит, о том, чтобы сегодня еще поработать, теперь нечего было и думать. Георгий вот-вот привезет дочку из школы, а там – музыка, уроки, ужин, вечерние заботы – и разгадка отодвинется еще на один день. Если она вообще существует.
     - Я принесу ключ, - она встала и направилась к лестнице в подвал, захлопнув по пути крышку ноутбука, все это время остававшегося призывно и многообещающе открытым.
     - Не мешаю ли я вам работать? – по-детски наклонив голову набок, спросила Изабель вернувшуюся с ключиком Еву, и гремучая смесь проницательности и простодушия ту тотчас же обезоружила.
     - Я все равно топчусь на одном месте, - пожаловалась она, - как будто исходные данные не соответствуют заданным условиям. Вот если бы у меня был образец, в котором я была бы уверена на сто процентов… Впрочем, неважно, - спохватилась Ева, - вам это неинтересно. Пойдемте?
     - Отчего же, интересно. – Изабель еще больще наклонила голову к плечу, одновременно боком чуть подавшись вперед, что делала ее похожей на большую внимательную птицу. Когда-то на Тенерифе Ева была очарована попугаем ара, и старая дама своей белой шевелюрой и мудрыми внимательными глазами напоминала именно его.
     - Я ищу что-то общее в ДНК людей, чьей причиной смерти стал суицид. – ничего не дрогнуло в лице Изабель, и Ева вкратце изложила ей принципы и методы своей работы, в заключение добавив - Но сейчас я, кажется, зашла в тупик. Либо закономерности не существует, либо какой-то из образцов не принадлежит самоубийце.
     - Жаль, что вы работаете только с данными, - невозмутимо проговорила любительница шпионских саг, - потому что такой образец есть у меня.

     ***

     Ева в замешательстве посмотрела на Изабель. Эта горделивая победительная интонация была ровно такой же, что и в сегодняшнем сне. Правда, во сне она принадлежала худенькой девочке с косичками, и та... Как же там было?
     Сны - удивительная штука. Иногда после пробуждения реальность казалась Еве скучной дремотой, так ярки и живы всегда были впечатления от сновидений. Пару раз она даже всерьез дулась на мужа за нанесенные во сне обиды, и он потом подолгу беззлобно над нею подшучивал.
     Сон про девочку, казалось, был уже необратимо отделен от реальности границей миров, неумолимо размывавшей образ малышки, и вот пожалуйста: голос Изабель легко уничтожил эту преграду. Девочку воспитывал папа-капитан, вспомнила Ева. Разноцветные искры в глазах и строптивый голосок.  Отцовское обожание и строгость. Флотская дисциплина. Тепло. Детство. И рядом та, что с каждым сном делается всё грустнее...
     Изабель, несмотря на почтенные седины, выглядела сейчас тоже совершенно по-детски, а маленьких в любом мире обижать нехорошо.
     - Вот как? - на самом деле Ева совсем не ощущала того оптимизма, который старалась изобразить. - А почему вы уверены, что образец именно ... такой?
     - Потому что близкая подруга моей матери покончила с собой, и на чердаке хранится медальон с локоном ее волос.
     - Медальон в виде сердечка? - воображение тотчас же нарисовало Еве кулон желтоватого металла с зеленым камушком в середине. Уточнять про камень она постеснялась.
     - Вы угадали, - улыбнулась Изабель. - Что неудивительно, конечно. Сердечные тайны, привязанности...  - она неопределенно повела в воздухе рукой. - Романтика. Идемте?
     "Хожу на чердак, как на работу. Уже и коллеги появляются", - думала Ева, проделывая привычный путь наверх.
     - Осторожно, берегите голову! - Изабель нырнула в пространство чердака ловко и с видимым удовольствием. - Вы позволите мне самой открыть маленькую дверцу? Я так давно этого не делала! - Киборгом старая дама, по счастью, все же не была: Ева слышала ее учащенное дыхание. Пожалуй, подниматься в следующий раз стоит помедленней. Любопытство всё-таки пересилило участие, и Ева попросила:
- Расскажете про подругу? Я видела здесь в чемодане письма на русском, это от нее?

     Изабель утвердительно кивнула.
 
     - Они писали друг другу, но очень нерегулярно. А потом переписка и вовсе прервалась. Мать часто порывалась мне рассказать историю их дружбы, но детям обычно скучны такие истории... Помню, что мама упорно искала её, и, когда в Россию пришли перемены, всё-таки добилась своего: нашла какую-то фирму, что ведет генеалогические поиски, и те даже прислали ей справку о смерти. Такую, знаете, государственного образца. Вот там-то и было сказано про суицид.
     - Надо же, нашлась, но поздно... Они были подругами детства?
     - Скорее, юности. Как же её звали...
     - Виктория. - Под сводами чердака это имя прозвучало гулко и торжественно. - Может, ее звали Виктория?..

     * * * 
      
     Внучку порою было ужасно жалко. Виданное ли дело - воспитывать девочку, как маленького юнгу!
     Виктория никогда не отличалась дипломатичностью, поэтому однажды заявила сыну прямо и резко:
     - Мне претит твоя строгость! Она слабенькая, болезненная - к чему эти побудки, обливания, корабельный распорядок? - Духу добавить, что он муштрует девочку от вынужденного безделья, не хватило у нее даже на волне этой решимости. В крошечном городке, выросшем вокруг железнодорожной станции Узловая, для капитана дальнего плавания, ныне инвалида, не находилось никакой работы. Невестка же, напротив, пропадала в больнице сутками, в которых рабочий день плавно перетекал в ночные дежурства и обратно. Может, кому-то такая семейная жизнь и казалась ненормальной, но Виктории сравнивать было не с чем. Поэтому она потихоньку, как могла, осваивала искусство доверия и терпения. Получалось плохо.
     - Ты зря сердишься, - ответил тогда Ленечка, - все довольно просто: я очень за нее боюсь - и хочу научить, закалить, подготовить... Никогда ни за кого в жизни мне не было так страшно.
     Спокойно и открыто встретил он взгляд Виктории, безмолвно вопрошавшей: неужели? Разминуться со смертью в последнем бою, когда весь экипаж его корабля остался лежать на снегу - и бояться чего-то теперь, когда война позади?
     - Больше, чем тогда? - всё-таки спросила она, и по страшной тени, пробежавшей по его лицу, увидела, что сын ее понял.
     - Как никогда, - просто ответил он, и она махнула рукой: пусть его, чем бы дитя не тешилось. Вернее, дети.
 
     - У меня ни за что не выйдет, как у тебя, сколько не пытайся, - худенькая девчушка закусила губу и с досадой бросила край покрывала.
     - Отставить панику! Пытаться стоит всегда, а ты уже почти у цели, - здоровой рукой Леня аккуратно и ловко застелил дочкину постель так, что на ней не осталось ни единой складочки. - Паника на флоте...
     - ... хуже бури! - Девчушка уже повеселела и нетерпеливо подпрыгивала на месте. - Завтракать - и в увольнительную?
     - Так точно. - Когда Леня улыбался так, как сейчас, Виктория на время забывала  всё плохое и печальное, что успело с ними случиться. Успокаивалась даже боль в том месте, где когда-то жила любовь к старшему сыну, а потом - тоска по нему. И давно ушедшая тихая радость полного гнезда возвращалась ненадолго из далекого прошлого.

     * * * 

     - Прошлому здесь хорошо, тихо и спокойно, - приговаривала Изабель, открывая последнюю дверь и прошмыгивая, как мышка, в тайную мастерскую. -  Спит тут, никому не мешая... Сейчас разыщу вам медальон, а себе - картину...
     Старая дама выглядела оживленной и помолодевшей, Ловко прошмыгнув между мольбертом и этажеркой с прислоненными к ней картинами, она деловито оглядела открытые полки большого, во всю стену, стеллажа и безошибочно выхватила небольшую шкатулку. Еще несколько мгновений - и медальон с зеленым камушком оказался на раскрытой ладони Изабель, которая произнесла, протягивая его Еве:
     - А вот и он! Держите, что же вы? Удивлены?..
     «Удивлена. А еще обескуражена и ошарашена. Бог с ним, с медальоном» - подумала Ева и вежливо ответила:
     - Он ровно такой, каким я его представляла.
     - Правда? Я очень рада! Открывайте-открывайте, не стесняйтесь! А я пока поищу то, за чем пришла, - и Изабель  принялась споро перебирать живописные холсты у этажерки, приговаривая при этом:
     - Так-так-так, куда же она подевалась…
     «Я бы тоже очень хотела это узнать,» - тут же мысленно откликнулась Ева, аккуратно открывая медальон. С каким интересом и удовольствием рассматривала бы она это нежное лицо, запечатленное, вероятно, все тем же придворным фотографом сиамского принца, как бережно и осторожно погладила бы стеклышко, за которым столько лет пролежал трогательный завиток волос, кабы не этот проклятый вопрос, владевший ею с того самого момента, как они очутились в мастерской: куда могла исчезнуть с мольберта сияющая женщина...

     ***
     Орхидея, в сущности, очень похожа на женщину, думал мсье де Краппон, тщательно отсчитывая капли.
     Притягательная, взыскательная, капризная.
     Очень красивая, когда цветет - если цветет, ведь заставить ее невозможно, можно только попытаться создать подходящие условия.
     Настойчивая в добывании необходимого: плотные корни без труда раздвигают кусочки субстрата, который не должен быть ни слишком влажным, ни чересчур сухим.

     Нежные бабочки цветов.
     Змеящиеся щупальца жадных корней.
     Упрямство и беспомощность, требовательность и щедрость.
     Особенно у некоторых.

     Нет,  с орхидеями точно гораздо проще. У них ведь нет прозрачной кожи и нежных завитков на тонкой шее
     Он отставил лейку в сторону и принялся аккуратно закреплять цветонос.
     Мсье де Краппон был уже однажды женат. Недолго, но ощущение тонкой стальной проволоки, вонзающейся в шею, не покидало его до сих пор. Он даже ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Мари. Гладкие блестящие волосы, миндалевидные глаза, серебристый смех, железная воля. Как вовремя она ушла из его жизни.
     Прерывисто вздохнув, он слишком сильно изогнул тонкий стебель, и тот упруго лопнул прямо под пальцами. Запахло свежестью и смертью.
     Что ни говори, а орхидеи - лучший способ насладиться красотой и властью, не изменяя себе и не уступая обстоятельствам.

* * *

     Обстоятельно обследовав весь чердак, Изабель вынуждена была констатировать то, что было ясно Еве с первой минуты: картина отсутствовала.
     - Чей же это портрет? - спрросила Ева, и Изабель воззарилась на нее с изумлением,  переспросив:
     - Портрет? Отец никогда не писал портретов. Почему вы решили, что я ищу именно портрет? "Потому что я его видела", - подумала Ева, вслух ответив - Отчего-то мне так показалось. А что же это в таком случае за картина? "Или, вернее сказать, две картины" - снова добавила она про себя. Изабель теперь смотрела на нее приязненно и внимательно, как будто догадываясь о непроизнесенных ремарках.
     - Это пейзаж. Чем-то напоминает "Вид города Толедо" Эль Греко. -      Приветливая улыбка и вопросительно приподнятые брови были призваны, очевидно, заменить вопрос "Вам это о чем-нибудь говорит?". Еве говорило.
     - Мне кажется, я догадываюсь, о чем вы говорите. Не та ли это картина, что висит в дальней спальне?                                                                           
     Изабель всплеснула руками и воскликнула:
     - Что вы говорите?! И как я могла всё перепутать... Вы позволите мне ее забрать?
     Разумеется, Ева не возражала.
     В дальней спальне все равно никто не жил, а коли вдруг кто-то и надумает, всегда можно повесить туда любой из холстов с чердака. Если, конечно, они не исчезнут следом за обнаженной красавицей.

     - Спасибо за вино, помощь и внимание, - Изабель убрала картину в машину и на этот раз, кажется, окончательно собралась уезжать. Ева залюбовалась ею: прямая спина, умиротворенная улыбка, никаких признаков усталости и безупречная седина... " Совсем как у Баландина, - подумала она, но заговаривать про того уже не стала. Этот визит и так начинал казался ей бесконечным. Кольцо, медальон, шкатулки, картины... Просто пещера Али-Бабы. Из которой Изабель уезжает, а я остаюсь".
     - Не за что, всегда рада, заезжайте почаще! - они расцеловались на прощание, и Еве вдруг сделалось жаль отпускать старушку. Неожиданно тонкая, как папиросная бумага, кожа старой дамы пахла чем-то знакомым, но позабытым; и оттого, что кожа оказалась так тонка, а запах - так неуловимо знаком, явились неведомо откуда сиротство и нежная грусть. "Ну не в последний же раз видимся, - урезонивала себя Ева, глядя вслед отъезжающей машине и следя, как открываются въездные ворота. - Того и гляди, нагрянет вновь, не успев толком соскучиться..."                                       
     И правда: прощание их вновь оказалось неокончательным. Георгий въехал в открывшиеся ворота, преградив дорогу старенькому "Ситроену", и Ева поспешила к ним: знакомить.                                                                      
     Первой выпрыгнула из машины дочка.
     Живая и ласковая, за сутки отсутствия она успела соскучиться и теперь жмурилась, как котенок, пока Ева целовала тугие и прохладные щечки. Изабель тоже выскочила из своего авто, как чертик из табакерки (и откуда у нее столько энергии?), и с улыбкой наблюдала за ними. Георгий, напротив, оставался в машине, предпочтя опустить боковое стекло, и Еве стало за него неловко: эта вальяжная манера выглядела сейчас обычной невежливостью. В вопросах сглаживания неловкостей Изабель всегда была виртуозом.
     - Добрый день, - обратилась она к малышке, - как поживаешь, как твои дела? - обычные слова звучали как особенное приветствие, предназначенное для одной-единственной девочки на свете. Ева восхитилась: как она это делает?
     - Здравствуйте, мадам, - живо, но вежливо ответила дочка.
     Изабель изумленно посмотрела на Еву, воскликнув:
     - Да у нее нет никакого акцента!                                                                           
     Это было приятной правдой, и Ева кивнула:
     - Спасибо, я польщена. Это многие отмечают.                                          
     Французский без акцента достался дочке в обмен на переживания первых школьных дней, когда она не понимала ни слова. Метод погружения себя оправдал: теперь она стрекотала, как сорока, и даже во сне говорила на двух  языках.
      - Я тоже благодарю вас, мадам, - такая вежливая девочка сделала бы честь любым родителям. Ева с улыбкой смотрела на Изабель, ожидая ответа, одновременно делая рукой, убраннной за спину, отчаянные пасы: ей нестерпимо хотелось выманить наконец Георгия из-за руля. Все было тщетно: Георгий безмятежно улыбался, сидя в автомобиле, и выходить не планировал.
      - Муж, видимо, очень устал, - извиняющимся тоном проговорила Ева, - но в следующий раз я вас обязательно познакомлю!                                                
      Хотя устала, кажется, как раз Изабель: ничего не отвечая, она пристально смотрела на малышку, и лицо ее было задумчиво и немного печально.
     - Какие необычные глаза, - проговорила она, переводя взгляд с девочки на Еву, - это чьё же наследство, ваше или?..
     - У нее глаза моей мамы, - ответила Ева и погладила дочку по голове. - У нас с глазами вообще всё сложно: у меня - амблиопия, у них - гетерохромия...   
     Изабель молчала. Может, это научные термины вогнали ее в ступор?
     Глядя теперь прямо перед собой, она как будто что-то высчитывала, не будучи способной получить наконец искомый результат.
     Ева скосила глаза на мужа: тот на глазах терял безмятежность, постукивая пальцами по рулю. Малышка начала нетерпеливо подпрыгивать на месте.
     - Если вас не затруднит, - Ева решила взять инициативу в свои руки, - отъедьте, пожалуйста, немного назад на площадку перед домом, там достаточно места для двух машин. И, если хотите, оставайтесь на ужин!
     - Что вы, что вы, - спохватилась Изабель,  выйдя наконец из своего странного оцепенения, - это очень любезно, но я и без того достаточно злоупотребила вашим гостеприимством... - Она вдруг порывисто обняла Еву, а потом и малышку, сделавшись похожей на заботливую, чуть суетливую бабушку. - Да и ваш супруг, кажется, немного ревнует. Всего хорошего, и до свидания!            
     Она ловко скользнула за руль и лихо дала задний ход. Георгий невозмутимо подъехал к дому и поднял руку в знак благодарности. Изабель отсалютовала ему в ответ, пара секунд - и она опять остановилась возле Евы с дочкой.
     - Не потеряйте медальон, дорогая, - произнесла она своим прежним, чуть лукавым тоном. - Я вижу, вы возлагаете на него большие надежды.
     Ева разжала кулак: действительно, все это время она крепко сжимала кулон в руке. Что ж, время, настала, знать-то, и твоя очередь выпустить на свет старые тайны...

     ***
     Г. Узловая, 1949 год

     Тяжелая пагубная страсть, владевшая Ленечкой, однажды перестала быть семейной тайной: Ленечка страдал страшными запоями. 
     Впервые это случилось вскоре после того, как пропала внучка. 
     Дежурство накануне выдалось спокойным, и Виктории удалось даже немного вздремнуть. По возвращении домой она не обнаружила там ни души: Нина уже ушла в больницу, внучка - в школу, а Ленечка, согласно записке в прихожей,  с утра пораньше отправился на переговорный пункт. Каждой весной он упорно обзванивал пароходства в поисках сезонной работы, и вот теперь в Астрахани, похоже, нашлась вакансия. "Вот бы всё сладилось, Господи..." - взмолилась Виктория, но тут же себя оборвала. Отношения с всевышним были у нее с каждым годом все сложнее, и она старалась не тревожить его по пустякам. Хотя работы сыну желала всей душой. 
     Здесь, в Узловой, она часто вспоминала Владивосток. Когда-то он показался ей наказанием, хотя и напоминал немного родной Гданьск влажным морским климатом и особенной вольной атмосферой города, в котором есть порт. Зимы в Приморье были холоднее, ветра - злее, а туманы - гуще. И только теперь, оказавшись вдали от моря и сильно по нему тоскуя, она поняла, как много простора и солнца дарил ей суровый приморский город. И бог с ними, с тайфунами. 
     Похожие чувства испытывала она прежде, глядя на быстро взрослеющих сыновей. Милая младенческая округлость лиц, тел и характеров стремительно вдруг превращалась во что-то неудобное, колючее и угловатое, и требовались время и опыт, чтобы в изменившейся форме разглядеть прежний свет. Чтобы помнить о солнце, переживая тайфун. 
     Впрочем, солнце сегодня было на редкость щедрым, и Виктория надеялась, что самые сильные шторма остались позади. Как выяснилось вскоре, зря. 
     Первой вернулась домой на обед Нина, почти следом за ней - Ленечка, преувеличенно-беззаботный и насвистывающий арию Коррадо из "Корсара".  "Отказали", - поняла Виктория и решила ни о чем не расспрашивать. Лучше перегреть суп, чем семейную атмосферу... Она спохватилась и бросилась на кухню - щи и правда уже кипели вовсю, сердито булькая и по-хулигански поплевываясь из-под крышки. "Переварила капусту, - с досадой подумала Виктория, - и Танечка, того и гляди, обожжется... Налью ей, пожалуй, заранее". Аккуратные ломтики картошки, тоненькая соломка моркови, прозрачные колечки лука, не хрусткая уже, мягковатая капуста и даже крошечный кусочек мяса - пусть и переваренные, щи все же были хороши, и Виктория поставила дымящуюся тарелку на стол. Так даже лучше: вот-вот вбежит Танечка, а тут ее уж обед поджидает...
     - Пройдусь-ка я до школы, - небрежно проговорил Ленечка, когда ожидание сделалось невыносимым. - Что они там придумали, совсем детей домой не отпускать? Я сам! - Повысил он голос, предупреждая попытку жены помочь ему с кителем, примиряюще улыбнулся и вышел, едва накинув китель на плечи. 
     Виктория вернулась на кухню, достала мешочек с гречкой, присела к столу и принялась перебирать крупу: следовало занять голову и руки, чтобы унять неслышно подступающую тревогу. 
      Внучку искали день, ночь и весь следующий день до обеда. В доме ходили люди и  хлопали двери. Соседи активно подключились к поискам, подъезд гудел, как растревоженный улей, и странно было, как из отсутствия каких бы то ни было сведений о вышедшей из школы девочке могло происходить столько шума, суматохи и пустых разговоров. 
     Все это время она перебирала крупу. Когда та кончалась, Виктория ссыпала обе кучки в полотняный мешочек и начинала заново. "Отдай ее, - стучали в голове слова, обращенные к страшной и слепой силе, - отдай, я уже платила тебе смертью. Ты не можешь ее забрать, ее время еще не настало. Отдай. Отдай. Отдай." Ловкие пальцы методично скользили по гладкой поверхности, рисуя невидимый узор гнева и надежды. 
     - Мамочка, может быть, вздремнешь ненадолго? - Легкая рука сына легла на ее плечо, и она подняла на него сухие блестящие глаза. Он побледнел и осунулся. Его, конечно, следовало успокоить. 
     - Я посижу тут еще немного, ладно? - как можно более буднично ответила она. - И суп пока выливать не станем...

     Он покачал головой и вышел: в прихожей раздавались новые, незнакомые голоса, но, даже не разбирая слов, Виктория угадывала в них все ту же неопределенность и тревогу. Стемнело, но она не зажигала света, перебирая крупу на ощупь и уже не сортируя, а просто отсчитывая мгновения. "Отдай. Ее. Обратно."
     Постепенно ночной сумрак начал рассеиваться, и наступил рассвет - такой же яркий и тягостный, как когда-то. Часть крупы просыпалась на пол. "Подмету. Но сначала - отдай". В квартире снова захлопали двери, заговорили и задвигались. Она иногда виновато улыбалась входящим, и ее оставили в покое: маленькую, бессловесную и, по всем признакам, помешавшуюся. 
     От острых граней крупинок стало саднить пальцы. Виктория повернула руки ладонями вверх: на покрасневшей коже вздулись мутные пузырьки волдырей. Она встала и подошла к окну. По стеклу полз крошечный жучок с тоненькими, как Танечкины косички, усиками. Стало невыносимо душно, и она открыла форточку, впуская в кухню свежий воздух и разговоры у подъезда. 
     - Ищут. Вот как вчера хватились, так и ищут. На матери с отцом лица нету, утром зашла к ним - белые, как покойники. И бабка с кухни не выходит, сидит сиднем. Как села вчера, так и сидит. Молчит, только гречу по столу возит. - Соседка Клавдия выразительно понизила голос и - Виктория была уверена - для убедительности вытаращила глаза. - А девчонки нет нигде. Как сквозь землю провалилась. 
     Виктория легонько дунула на жучка, и тот сорвался со стекла, ударился об раму и сгинул в расщелине между рассохшейся рамой и подоконником. Провалился сквозь - что?

     - Нина, Ленечка! - закричала она что было сил и неловко рванулась из кухни, больно ударившись на ходу об угол стола. - Надо искать Танечку в бомбоубежище!

     * * *

     Совсем рядом что-то капало, и сумрак вокруг казался обитаемым.    
     Недосягаемо высоко тускло светило солнце, с трудом пробиваясь к ней сквозь дыру, в которую она так по-дурацки вчера провалилась. Очень хотелось пить и плакать. 
     И чтобы перестала болеть так нескладно подвернутая нога. 
     Она так устала уже гнать прочь липкий страх, что совсем ничего не почувствовала, когда самый край сумрака ожил и зашевелился. Шум, грохот, распахнутая из ниоткуда дверь, бьющий по глазам луч фонаря - и вот отцовская рука уже судорожно гладит ее лицо, а мать озабоченно ощупывает больную ногу. Смех, слезы, вопросы вразнобой - она крепко зажмурилась и спрятала лицо на отцовской груди, боясь ослепнуть и оглохнуть разом. 

     - Оспидя, оспидя, - причитала вездесущая Клавдия, - ить намаялося как дитя, ни словечка от нее, ни слезинки... Горлу, поди, надорвала, на помощь-то звать, да тут разве дооресси ...

     Дотошная бабулька угадала: Таня и правда кричала так, что сорвала голос, но признаться в этом сейчас было невозможно. 
     - Лишь слабые трусливо взывают о помощи. Паника на флоте хуже бури, - прошептала девочка и потеряла сознание. 
     В тот же вечер, оставив жену с благополучно прооперированной дочерью в больнице, Ленечка впервые напился до беспамятства. 

     ***

     Aix-en-Provence, 2014

     Беззастенчиво-свежий воздух пьянил и настраивал на легкомысленный лад.    
Выйдя из почтового отделения, Ева не торопясь шла по бульвару Мирабо, с удовольствием разглядывая прохожих. Исторический центр Экса - это всегда лабиринт и немножко приключение, и если прежде ей случалось запутаться в средневековых улочках, то сейчас она умышленно двигалась в направлении, противоположном дому. Так беспардонно отлынивать от работы было немножко совестно, и она быстро договорилась со своим чувством долга: принцип одного дела в день соблюден, сказала она ему, локон из медальона отправлен на исследование, а значит, поздний завтрак в кафе - это вовсе не разврат, а просто поощрение.
     Тем более что кафе было замечательным. Ева присмотрела его давным-давно и все ждала случая тут позавтракать. Спрятанное в самом уголке рыночной площади, оно притягивало Еву уже одним своим названием. "Хлеб насущный", вот как оно называлось - и Еве было ужасно любопытно отведать наконец этого хлеба.
     Внутри было очень уютно. В просторном зале стояло два больших стола, и за большим из них запросто могло усесться человек двадцать. За тем, что поменьше - наверное, десять, а не три, как сейчас. Единственный маленький столик на двоих был уже занят воркующей парочкой. Вздохнув, Ева решительно уселась за огромный стол и пододвинула к себе меню.
     Оно завораживало: свежая выпечка, яйца, йорурты, сыр, вафли, фрукты - хотелось всего и сразу, и больше из любопытства, а не от голода.
     Не так уж она была и голодна. Улыбнувшись симпатичному официанту, она заказала плотный завтрак, в который входило несколько видов хлеба с джемами и шоколадной пастой (стол перед парочкой за соседним столо был уставлен хорошенькими баночками, которые и решили дело, устоять перед искушением попробовать всего понемножку оказалось невозможно), слойка с шоколадом, фруктовый сок и горячий шоколад - в конце концов, ей надо было многое обдумать, а шоколада в такой ситуации много не бывает...

      - Мне, пожалуйста, всё то же самое, Кристоф, - раздался милый голосок где-то справа и сверху, и, обернувшись, Ева увидела Аню, свою приятельницу и спасительницу из обморочного плена. Та была довольна эффектом неожиданности и теперь грациозно располагалась рядом, улыбаясь всем сразу и никому в особенности.
      По французскому обычаю расцеловались, и удовольствие созерцать хорошенькую щебечущую Аню почти полностью затмило досаду от утраченного уединения.
     - Ты тут часто завтракаешь? - по-хозяйски расставляя принесённые Кристофом баночки, тараторила та.  - Я люблю это место: хлеб волшебный, все продукты - био, даже джемы, яблочный - вообще отвал башки, ты уже пробовала?.. Кофе шикарный, выпечка потрясающая. Ты чего такая задумчивая? - кажется, на этот раз ответ действительно ее интересовал, да и рот оказался занят, поэтому она выжидательно уставилась на Еву.
     Что ж, ведь именно для этого она сюда и шла - подумать. И почему бы не вдвоём. Наверняка все эти странности имеют какое-то связное объяснение,  и со стороны оно нораздо виднее...
     - Мне страшно, - сказала она совсем не то, что собиралась, и удивилась этому даже больше Ани.
     - Почему? - спросила та буднично и деловито, ловко расправляясь с остатками джема.
     - Не знаю, какое-то ощущение расползающейся реальности. Дело то ли во мне, то ли в муже... - и она сбивчиво и горячо выложила Анне всё, что с недавних пор так сильно её смущало: про непонятные его отлучки, странную встречу с Баландиным, его насмешливое отношение к ее чердачным приключениям, случай с проводами, фокусы с кольцом... - И глаза - знаешь, у него теперь совсем другой взгляд. Я больше его не узнаю.
     - Подожди, - Анна отодвинула пузатую стеклянную банку и чуть подалась вперед, - ты хочешь сказать, что вы всегда были настолько близки, что он не имел от тебя секретов? Ты правда считаешь, что такое возможно?
     "Странно, когда иначе... соедини их в единомыслии, венчай их в плоть единую, ибо по воле твоей сочетается с мужем жена..." - подумала Ева, совершенно забыв про то, что ни словом ни обмолвилась об исчезнувших красавицах, но ответила другое:
     - У нас, мне кажется, так и было.
     - Всегда?! - у Ани были красивые глаза и пышная ровная чёлка. Ласковый солнечный луч нежно гладил ровную кожу - и картинка была так хороша, а недоумение в сияющих глазах так велико, что сомнения рождались сами собой: действительно, всегда ли?..
     - Уже не помню, говорила ли, - Ева нетерпеливо сдула некстати упавшую на глаза прядь, - но мы с Георгием шкиперы. Он сходил с ума от лодок и решил во что бы то ни стало выучиться на судоводителя.  Я рассказывала?..
     - Шкиперы? Прикольно... - протянула Аня, и Еву неприятно кольнуло дурацкое словечко. Но воспоминание оказалось важнее.
     - Да, шкиперы парусной яхты. В начале это было совершенно неинтересно - чем бы дитя не тешилось, не самое дурацкое увлечение, я нянчилась с малышкой, а он грезил лодками - слава богу, не стрипклубами. Это нас даже сближало: прежде молчал чаще он, а теперь его было не узнать, просто юный Магеллан... - Ева улыбнулась, вспоминая горячность Георгия. - Я ведь никогда не считала его романтиком, и всё происходящее мне было в новинку. Сначала права на управление лодкой получил он, потом я - это казалось логичным, почему бы и нет, где два водителя, там и два шкипера... В общем, после яхтенной школы мы взяли лодку напрокат и отправились в море на две недели.
     - Сами? А малышка?
     - Дочке было почти три, и вопрос о том, оставить ли ее с бабушками, толком даже не поднимался. Мы всегда были командой, а где команда - там и экипаж...
     - Это он так решил? - зачем-то уточнила Аня, и Ева пожала плечами.
     - Скорее, это было очевидно. Не это главное. Мы стартовали с острова Кос, родины Гиппократа, и яд и магия жизни между землей и морем медленно и неотвратимо начали действовать на меня прямо тогда. До рождения дочки мы объехали половину  - ну хорошо, горячусь - четверть мира, и мне было, с чем сравнить. Но огни вечернего Коса накануне выхода в море почему-то до сих пор сияют ярче нью-йоркских, а пальмы там были выше и пышнее, чем в долине Кокора...

     - Тебе было страшно?
     - Не так, как сейчас. Совсем не так. В этом была ... - Ева запнулась, подыскивая подходящее слово, - промежуточная окончательность, что ли. Если честно, это окрыляет. - Даже воспоминание бодрило, и на миг Еве показалось, что велосипедные дорожки под раскидистыми пальмами начинаются прямо за дверями этого кафе - и, как тогда, ей стало жаль, что она не сумеет ими воспользоваться. - В общем, вечером мы приняли лодку, а утром вышли в море - втроём. Как в жизни. И там я поняла, что я ещё и прирождённый рулевой. Оказалось, что яхтинг для меня - это хорошо забытое старое. Ни морской болезни, ни страха. Не стремилась, а обрела.
     Аня была хорошей слушательницей, а Еве нравилось рассказывать. И переживать всё заново.
     - Как всем новичкам, нам отчаянно везло. Всю первую неделю погода была идеальной, и мы понемногу начали чувствовать себя повелителями стихии. Мы ловко выходили из уютных гаваней, и ровно к этому моменту нам как будто включали ветер. Мы ставили паруса, и всё у нас получалось. В этой части Эгейского моря островов хватает, и большинство расположено в пределах неутомительного дневного перехода, так что путешествие наше проходило идеально. Вулканический остров Нисирос с горячей кальдерой вулкана, развалины храма Афродиты на турецком побережье, песчаные бухты и идиллические пляжи - всё было так приветливо и досягаемо, что мы даже перестали слушать прогноз погоды. Он перестали быть нужным. Смысл теряется, если день похож на день, как две капли воды.
      Или как крупненькие и колкие крупицы песка пляжа бухты Линдос, где они стояли на якоре в последний спокойный вечер. Вечер чудесного дня собственных открытий: неделю спустя она уже вполне разделяла страсть мужа к этой новой, прежде неизвестной ей жизни, в которой можно было высадиться на невиданные прежде земли, побродить, посмотреть и почти всегда - полюбоваться, и обязательно вернуться потом в покачивающуюся на волнах пристанище.

- На всякий случай имей в виду : Кристоф после нас обязательно наведет здесь порядок, так тщательно собирать рассыпанный сахар совсем необязательно! - Не дождавшись ожидаемой реакции, Аня мелодично рассмеялась собственной шутке, и Ева поспешила улыбнуться в ответ  - И что погода, подвела?
     Еще как, - в тон Ане ответила Ева, стряхивая с пальцев песок. - Мы запланировали дальний переход, но вышли поздно, как будто не желая покидать уютную гавань. Шли ходко, наскоро пообедали, и я спустилась вниз, к каюту, чтобы уложить дочку А когда я снова поднялась на палубу, увидела, что рекреационный яхтинг окончен.
     Небо стало темнее и ниже. Ветер усилился узлов, наверное, до сорока, и продолжать идти под парусами было со стороны Георгия чистым безумием. Я окликнула его, и он посмотрел на меня с досадой и недоумением. Сейчас он шел по этому морю один, совершенно забыв о нашем существовании, и я ужасно разозлилась. Мы стали убирать паруса, осыпая друг друга несправедливыми и глупыми упреками, как будто вместе с хорошей погодой испарились взаимопонимание и нежность.  Даже, может, и любовь. Представь: двухметровые волны, мокрые шкоты, безбожно режущие ладони (второпях я не надела перчаток), озлобление, тревога... Я была близка к тому, чтобы признать этот день одним из самых дурацких в своей жизни. И в этот момент мы на приличном ходу налетели на камень.
     - Ничего себе! - Аня в изумленнии покрутила головой. - Такое бывает?
     - Как видишь, - Ева отхлебнула остывший кофе, не чувствуя его вкуса. - На многих картах обозначены опасные одиночные скалы, но этого препятствия не было ни на одной. Это был наш персональный подводный камень.
     - Но ведь всё же обошлось, правда? - с надеждой спросила Аня.
     - В тот момент это было непонятно. Георгий мгновенно преобразился - и молниеносно принял необходимые меры. Он заглушил мотор, отдал якорь, оправил меня вниз надевать на малышку спасжилет, сам надел маску с трубкой и прыгнул за борт - всё это за пару секунд, не больше. По крайней мере, мне показалось именно так.
     - Обалдеть... И что дальше?
     - Внизу резко запахло нечистотами. Я бросилась вытаскивать из рундуков салона спасжилеты, с удивлением не ощущая никакой паники. Разбудила дочку и начала застегивать на ней жилет. Она сонно улыбалась и смотрела на меня так доверчиво и ясно... И вот тут меня накрыло: адская смесь вины, раскаяния и невозможности обратить время вспять до сих пор иногда будит меня по ночам.
     - Так что же случилось с лодкой?
     - Георгий осмотрел ее снаружи и не нашёл видимых повреждений. Это было замечательной новостью, но под настилом салона откуда-то появилась вода. Правда, она не прибывала, и это было хорошим знаком.  "Мамочка, мы ведь не утонем?" - доверчиво спросила меня дочка - и я не знаю, кто из нас тогда больше всех нуждался в ободрении... Мы завели двигатель, подняли якорь и решили продолжать свой путь на Карпатос, как планировали прежде. Ветер крепчал, летели брызги, пена начала срываться с гребней волн - о том, что это значит по шкале Бофорта, даже думать не хотелось.  И в довершение всего у нас заглох мотор.
     - Да ты что, - с расстановкой произнесла Аня, округлив и без того большие глаза.
     - Ага. Мы только-только обошли южную оконечность Родоса, и на тебе - бобик сдох.
     - Обошли Родос - значит, землю было видно?!
     - Было, хотя с моря это отвесные скалы, да и видимость ухудшилась, но это здорово утешало. В общем, на парусах мы зашли в бухту с другой стороны острова, стоянка там оказалась так себе, на хлипкую троечку - как мы потом узнали, это место называется "поцелуй двух морей", там дует и штормит круглый год, даже в приличную погоду. Мы бросили якорь, проболтались на нем еще пару ночей в ожидании механика и... К чему я это все вела? А вот: это были особенные дни (и ночи - добавила она про себя), мы стали близки, как никогда прежде, поэтому - да, я считаю, что между нами не было секретов.

     - Уф, ну и история... Давай еще по одному кофе? - Аня шумно перевела дух, как будто всё это время сидела, затаив дыхание. - А яхта-то что, пострадала?
     - Конечно. Удар был приличным, и с внутренних стенок топливного бака осыпался материал, которым бак был покрыт изнутри. Топливо с этой взвесью и глушило двигатель. Присланный чартерной компанией механик поменял фильтр, и мотор заработал. Мы вполне могли бы это сделать и сами, но ремкомплект был неполон. Разгильдяйство - или случай. Или и то, и другое. Вторая поломка обнаружилась только по прибытии на Кос, и оказалась гораздо более опасной: возникла трещина в месте крепления киля к корпусу яхты, и вот это, конечно, был реальный подляк: киль мог на обратном пути просто отвалиться, и лодка затонула бы в считанные минуты. Нам крупно повезло. - Принесённый Кристофом кофе испускал умопомрачительный аромат. - Ты права, кстати - кофе тут роскошный.
     - С ума сойти, - ответила Аня - по всем пунктам.
     - Ага, - отозвалась Ева. - С тех пор мы твердо решили: мы - команда. В этом мире и так слишком много переменных, чтобы не доверять ещё и друг другу.
     - Надо же. Не знала, что так бывает. Ну тогда, может, самое логичное в такой ситуации - это просто спросить своего товарища по команде? Раз ты так уверена в его постоянстве? Просто и незамысловато, а? Как тебе такой вариант?
     - Анюта, ты гений. - Ева с сожалением посмотрела на пустую чашку и жестом попросила счёт. Сейчас это казалось ей самым коротким путём к утраченному равновесию. - Спасибо, дорогая.
     Расплатившись, они вышли на залитую солнцем площадь. Аня беспечно взмахнула рукой в знак прощания и побежала вниз по улице. Ветер - тот самый, что умеет превращать бирюзовую гладь в кипящий котёл - бережно и ласково перебирал ее блестящие волосы. Ева смотрела ей вслед и, тихонько улыбаясь, удивлялась тому, отчего такое очевидное решение всего час назад казалось ей невозможным. Просто спросить - это ведь и в самом деле несложно.

     ***
     Г. Узловая, 1952 год

     В вестибюле железнодорожной больницы было, как всегда, людно, а к окошку регистратуры тянулась внушительная очередь.
     - Пропустите, пожалуйста, мне просто спросить... - попыталась протиснуться поближе Виктория - разумеется, безуспешно.
     - Куда, гражданочка, куда, мы здесь все просто спросить! - пришла в движение очередь, но ответить Виктория не успела.
     - Тихо, товарищи! - за зычный голос и железные нервы регистратора Инну Семёновну в больнице называли укротительницей тигров. Она не обижалась. - Расступитесь, это сотрудник!
     Виктория никак не могла привыкнуть быть не сотрудником, а пенсионером, и в исключительных случаях пользовалась бывшим служебным положением.
     - Спасибо, товарищи, я в самом деле на секундочку! - очередь недовольно притихла, и Виктория быстро спросила:
     - Нина Сергеевна в двенадцатом?
     - Как обычно, Виктория Казимировна, всё там же. - Об их непростых семейных отношениях и Ленечкиных запоях в больнице судачили много и с удовольствием, и Семёновна пытливо вглядывалась в лицо Виктории, пытаясь определить причину ее прихода. - По делу, или дома что?
     - Всего понемножку. Спасибо, Инночка! - через силу улыбнулась Виктория.   
     Пьяного до беспамятства Ленечку, найденного соседями в квартале от дома, можно было смело отнести к обеим категориям. В больнице, конечно, рано или поздно обо всём опять узнают, но, по крайней мере, не сейчас и не от нее.
Она быстро поднялась по лестнице и без стука вошла в двенадцатый кабинет.
Ей повезло: медсестры в кабинете не было, а Нина осматривала пациента за ширмой.
     - Пожалуйста, подождите в коридоре, - раздался ее ровный глубокий голос. В глубине души Виктория всегда восхищалась исходящими от нее спокойствием и силой.

     Безмятежная. Безупречная. Идеальная.

     - Нина Сергеевна, это я, - ответила она невестке. Несмотря на прожитые бок о бок годы, на "ты" они так и не перешли.
     - Хорошо. Подождите немного, я заканчиваю.
     Через несколько минут раздалось: "прошу вас, одевайтесь", и Нина вышла из-за ширмы.
     Увы, настоящего родства между ними не вышло, но из-за Лёнечкиного недуга у обеих выработалось безошибочное, почти звериное чутьё, и в том, что касалось соединившего их горя, понимали друг друга почти без слов.
     - Лёня, - недрогнувшим голосом произнесла Нина, и Виктория, прикрыв глаза, утвердительно кивнула.
     - Дома?
     - Да, уже у меня. - Перед самым выходом на пенсию Виктория получила, наконец, отдельную комнату в коммуналке, и теперь жила отдельно. - А до того... У вокзала. Ни вещей, ни костюма... - Костюм Виктории было почему-то особенно жалко: когда Ленечке дали добро из Астрахани, они с невесткой совершили невозможное, чтобы как следует собрать его в дорогу. В костюме из чесучи он смотрелся так, как будто ни войны, ни ранений, ни боли нет и никогда не было: перед зеркалом в ателье стоял худощавый молодцеватый денди, и вот теперь жизнь снова взяла своё. Горькое похмелье, своё у каждого.
     Из-за ширмы вышел пациент и стоял теперь, несмело переминаясь в отдалении. Выраженная дистрофия, иктеричные склеры, желтуха - цирроз печени?.. Господи, кругом алкоголизм, скоро-скоро и Лёнечка так же...
     - Виктория Казимировна, подождите, пожалуйста, в коридоре, - попросила Нина, и Виктория тотчас же встала. - Требуется ведь инфузионная терапия, не так ли?
     - Да, надо капать, он совсем плох.
     - Хорошо, я выпишу рецепт.
Виктория вышла из кабинета и села на единственный свободный стул в коридоре рядом с растерянной женщиной с красивым ухоженным лицом.
     - Мне только рецепт, - запоздало объяснилась она с теми, кто ждал приема. Никто не ответил, только соседка торопливо и меленько закивала.
Ждали молча.
     - Скажите, - вдруг горячо зашептала ей в ухо расстроенная красавица,  - ведь Нина Сергеевна хороший хирург, правда? Нам очень рекомендовали, муж сильно болен, и все в один голос твердят: если оперировать, то только к Подо... Есть еще Сотников, но там разные мнения. Вы как считаете, мы по адресу обращаемся?
     - Она прекрасный хирург, и опыт у нее огромный, - Виктория повторяла сейчас то, что много раз слышала о невестке от других, и впервые ей это было приятно, - не волнуйтесь, сделает всё, что можно, и даже больше.
     - Надеюсь, ох, надеюсь, так все и говорят, прогноз хороший, а чего ж ему быть плохим, муж не пил никогда и не курил, работа нервная, конечно, но обойдётся, вы правы, спасибо, всё обойдётся... - женщина снова закивала мелко и часто, мгновенно растеряв всю свою красоту, и так же, как вступила в разговор - без предупреждения, вновь погрузилась в себя.
     Нина вышла из кабинета вместе с худым желтушным пациентом и молча протянула свекрови рецепты. Глюкоза, физраствор, фенобарбитал, новокаин  - как много всего для тоненьких веточек вен на родных руках... Ещё бы знать, где получить рецепт на то, чтобы всё обошлось.

     Аптека располагалась на другом этаже, и Виктория прибавила шагу: рабочий день подходил к концу. "Что ж придумать-то, господи, - подумала она с досадой, - пойдёт теперь вода в хату... Как же стыдно, сынок, как мне стыдно..."  Но фармацевт оказалась совсем юной незнакомой девушкой, и Виктория с облегчением протянула ей рецепты.
     - Не спеши, дорогой, не торопись, мы потихонечку, видишь - открыто ещё... - двери больничного лифта сложились усталой гармошкой, чтобы выпустить давешнюю соседку с желтушным мужем. Они, очевидно, тоже пришли за лекарствами, и Виктория вежливо им улыбнулась. Мужчине и вправду следовало себя поберечь: даже после нескольких шагов по коридору лоб его покрылся испариной, и дышал он, несмотря на осутствие лишнего веса, тяжело и одышливо. Девочка-фармацевт задерживалась, и Виктория профессиональным взглядом украдкой разглядывала соседа. Если цирроз, то при чём здесь старческий кератоз, ему ведь и сорока ещё нет, наверное...
     - Вы меня не помните? - негромко спросил мужчина, и она наконец посмотрела на него открыто. Лицо было абсолютно незнакомым.
     - Нет, простите. - Он смешно дернул шеей, и она сейчас же вспомнила: - Вы сильно кашляли и рассказали мне, что Вадик расстрелян.
     Он слегка поморщился, а жена его испуганно оглянулась.
     - Надо же, узнали. Меня теперь никто не узнает. Хвораю. Сильно изменился. - он испытующе и одновременно умоляюще посмотрел в глаза Виктории, словно надеясь увидеть в них опровержение своих слов. Она не смогла не поддаться и произнесла с напускным равнодушием:
     - Болезнь никого не красит. Полечитесь-полечитесь и поправитесь, не вы первый, не вы последний.
     Жена его от этих слов снова закивала, и это уже не казалось Виктории ни смешным, ни странным. Мужчина же в ответ только улыбнулся - но бегло, необязательно - и заговорил снова:

      - Мне сказать вам важное нужно, душу облегчить. - Тонкие брови его жены вопросительно поползли вверх, и он продолжал: я сообщил вам тогда неправду. Ваш сын не умер в заключении.
     Виктория и не подозревала, что в ее сердце осталось так много надежды. Она воспряла разом радостным и торжествующим хором: "А я ведь знала, знала! Все не напрасно, и какое счастье, что все десять лет брали передачи... Вадик, родненький, дождалась, надо же..." Она уже готова была броситься на шею Нининому пациенту, как вдруг смысл того, что он опять говорил, сумел пробиться к ней сквозь сияющую броню ликования:
     - Расстреляли его, слышите? Через два месяца после ареста расстреляли.
     Она не могла теперь поднять глаза выше расстегнутого ворота его рубашки, открывавшей левую ключицу. Под сухой и тонкой, как папиросная бумага, кожей вздымался некрасивый бугор внушительного размера. "Ну конечно. Метастаз Вирхова. Запущенный рак желудка".
     - Ничего уже поделать нельзя - услышала она свой ровный голос, так похожий отчего-то на Нинин - может, такие голоса выдают по ту сторону запредельной боли?.. - и  спасибо вам. Вы, главное, не волнуйтесь, вам вредно.

     Девочка-аптекарь давно уже собрала все лекарства, и Виктория повернулась к ней, чтобы расплатиться.
     - Вы отправьте запрос, сейчас ведь есть комиссии по реабилитации, они ответят, они всем отвечают, - торопился досказать важное для себя человек, которому осталось жить от силы месяц и который, кажется, начинал об этом догадываться. - Обязательно отправьте, хорошо? И не держите на меня зла, поймёте, нет ли - служба...
     - Работа нервная, - эхом отзвалась его жена - пока ещё своим, тонким и вибрирующим голосом.

     ***

     Aix-en-Provence, 2014

      Младенец кричал пронзительно и невыносимо громко. Ева жалобно посмотрела на Георгия:
     - Ну не будет же он вечно так надрываться?
     - Что ты предлагаешь? - раздраженно ответил тот вопросом на вопрос. - Мне пойти покормить его грудью?
     - Не сердись, пожалуйста.
     - Так не серди меня. Глядишь, и обойдется.
     - Как же оно обойдётся, если он так вопит…
     - Слушайте, а что это там за вопли? - вышла из детской дочка, накручивая на палец непослушный локон. - Надо сходить и проверить. Паап, пойдём?
     Родители быстро и виновато переглянулись.
     Пару часов назад они оставили виновника этих воплей там же, где нашли - под брезентом дровника в углу сада. Клок серой шерсти на нетвердых лапках - откуда только брались у него силы на такие пронзительные звуки. Первой мыслью Евы было забрать его тотчас же домой, но Георгий придержал ее руку.
     - Оставь. Что ты будешь с ним делать? Без матери ему все равно не выжить. Надо ждать, пока она вернется. У кошек так бывает: они проверяют потомство на жизнеспособность и уходят от котят. Вот там еще, гляди, - указал он в глубину расщелины между дровами, и Ева, близоруко щурясь, скорее угадала, чем разглядела в полумраке черный меховой клубок скучившихся котят. - Видишь, ждут. А этот балбес какой-то, наводит панику в обозе. Таких обычно съедают первыми. "Или спасают, - подумала Ева, - тут уж как повезет»
     - Думаешь, не надо его трогать?
     - Да он и не дастся, - Георгий протянул к котенку руку, и тот тотчас же отпрыгнул в глубину своего убежища, выгнув спинку и забавно зашипев. - Видала? Дикий!
     Котенок притих. Они благополучно привезли дочку из школы - и вот теперь неугомонный кошачий ребеночек снова взялся за старое.
     - Пойдемте же! - уже нетерпеливо позвала девочка и потянула отца за руку. Похоже, серому смутьяну удалось привлечь к своей персоне внимание общественности. Он стоял на прежнем месте и вопил, так сильно разевая рот, что был виден крошечный язычок в розовой беззубой пасти. Конечно, девочка нашла его без труда, хитрец и не думал от нее убегать. Георгий снова было пустился в рассуждения, что без матери котенку не выжить, что идти против природы бессмыссленно...  но девочка тут же отмела все возражения:
     - Ну вы даете. Вас послушать, мы прямо в каменном веке живём, - сказала она, - молочная смесь для котят продается в «Казино», ни разу не замечали?..
     - Такими темпами в супермаркетах скоро птичье молоко продавать начнут, - проворчал Георгий - и безропотно отправился с дочкой в магазин.
     Вскоре выяснилось, что котят кормить все-таки непросто. Пипетка, ложка, скрученная марля - ничего не помогало: котенок плевался, чихал и возмущенно крутил круглой головёнкой. Георгий держался в стороне от этого цирка, но в конце концов не выдержал, принес одноразовый шприц без иголки и накормил найденыша за несколько минут: в его руках малыш зачмокал весело и жадно. И наконец-то перестал душераздирающе орать.
     - Вау, - с уважением произнесла дочка, - ты гений, пап.
     - Really not, but I know something, - как раз за такую улыбку Ева когда-то влюбилась в него без памяти. И волшебство всё еще работало.

      Это был во всех отношениях замечательный вечер - в компании самого отважного котенка, самой наблюдательной девочки и самого лучшего мужа на свете.
     Она так и сказала ему ночью - сразу после того, как в их мир вернулись слова:
     - Знаешь, я только сейчас поняла, что с самого детства как будто просеивала всех мужчин, приговаривая "не тот", "не годится", "не нужен"...
     - Как сложно, - вместе с уголками его губ дрогнуло на мгновение и ее сердце, - оказывается, ты меня долго выбирала. Как мебель или посуду. Ужас.
     - Хорошо, ну а как понять, не сравнивая?
     - Любя. Слышала про такое? Я вот увидел тебя и понял, что ты - моя. Чего бы не захотела взамен судьба. Убью, обману, перестану быть собой - ничего не цена. Ты - мера. Не знаешь, как это называется?
     То, что он сказал, смутило Еву гораздо больше всего, что только что происходило между ними. Хотя казалось бы.
     - Где уж нам, расчётливым. У нас все ходы записаны. Всё по графику: еда, любовь, водные процедуры...
      Когда она вышла из ванной, Георгий сидел, склонившись над планшетом, и лицо его, озаренное нездешним голубоватым светом, было сосредоченно и серьёзно. Как будто фаюмский портрет подсветили снизу и обучили прятать глаза.

     - Что пишут? - примирительно спросила она, скользнув под одеяло.
     - А? Да так... - он отложил планшет, избегая ее взгляда. Он снова ускользал. "Сейчас", - поняла она и  быстро сказала:
     - Тебе не кажется, что за нами следят?

     Фаюмский портрет ожил: брови взметнулись вверх, а губы насмешливо скривились.
     - Вот как? Чердак нафарширован техникой, повсюду камеры и микрофоны?
     Она на ждала, конечно, безусловного понимания, но вот так издеваться - это тоже было чересчур.
     - Ты же сам говорил, что это странно - получать смс-ки и сообщения на автоответчик с таким временным лагом... А провода в машине? Фургон за забором? А попытки взлома электронной почты? Этот обморок в хамаме... Все по отдельности, может , и ерунда, но в целом страннно... Разве неясно: мне помощь нужна, а не эти твои отлучки и бестолковые отговорки!..
     Только что простанство вокруг было наполнено нежностью и доверием, да там наполнено - набито, куда ни прыгни - отскочишь в счастье, и вот теперь все сыпалось с хрустальным звоном, и поделать с этим ничего было нельзя. Разве что облачиться, как в скафандр, в непримиримость, держа наперевес стальной голос - как копьё. Что Ева и сделала - потому что не умела иначе и откуда-то знала, что в любви, как на войне, хороши любые средства.
      - Порой мне кажется, что я этого не вынесу. Почему ты не можешь сказать мне правду? Ведь ты всегда мне говорил, что я твой лучший друг. И вот теперь, когда я совсем не знаю, кому и во что теперь верить - она умолкла на полуслове и умоляюще смотрела на него, а он ...
     - Правду? Какую правду, милая? - он развернулся навстречу ей, яростно полыхнув глазами. - Про слежку? Или про деньги? Или про всё сразу? Ты точно к ней готова? Или будем действовать, как в анекдоте: ты же умница, придумай что-нибудь... А?!

     Он почти кричал, и она впервые почувствовала, что он может ее ударить.
     - Как, по-твоему, я всегда зарабатывал? На шоппинг в Милане, туфельки Гуччи, сумки Диор? Дольче Габбана, Боттега Венетта, Луи Виттон? Ницца, Корфу, Куршевель? А? Ну давай, скажи мне, дорогая, кто из нас разогнал этот поезд? Квартира, дизайнерский ремонт, дом, ландшафтный дизайн? Ты хоть раз спросила у меня вот так, глаза в глаза: откуда берутся эти деньги, а?.. Ангел мой? Святая женщина, сама щедрость и доброта, корм всем бездомным кошкам и анонимное пожертвование на больных детей - ах, ну что ты, что такое для нас эта тысяча долларов... Ничего ниоткуда не берется, ни копейки не берётся ниоткуда, поняла?
     - Я поняла, поняла... - ей было страшно, что он разбудит дочку, но Георгия было уже не остановить. - Но я ведь тоже работаю...
     Лучше бы она этого не говорила.
     - Работаешь?! Правда, зайка? Четыреста долларов на прошлой неделе и тысяча два месяца назад? Что у тебя с арифметикой, родная, ты же вечно хвастаешься теперь этой своей новой профессией - давай, сведи-ка дебет с кредитом! Сколько мы платим в месяц за этот дом, который ты так любишь, нежная голубиная душа, а? Две с половиной евро, так? И это только жильё... О да, ты работаешь, солнышко, просто трудишься в поте лица! Только знаешь что - где ты будешь жить на такую зарплату?..
     Он отвернулся, рванул молнию на свитере и одним движением стянул тот через голову.
     - Или не спрашивай, милая, или...
     - Или что? - она смотрела на него испытующе и прямо, и он ответил, впервые не отводя глаз:
      - Ничего. Лучше не спрашивай. Мне самому иногда от себя тошно.

      * * *
      Г. Узловая, 1958 год

; Эх, лучше бы ты, бабушка, жила с нами, как раньше, - Танечка качала колечком перед носом пушистой кошки, а та терпеливо и внимательно следила за ним изумрудными глазами. 
      Виктория после переезда тоже сильно скучала по внучке, поэтому во время ее визитов позволяла той больше, чем следовало.  Например, играть с семейной реликвией. 
     - Танюша, оставь кольцо, пожалуйста. Шалишь, как маленькая. Иди-ка лучше за стол, чай вот-вот остынет.
     - Я не шалю, я ворожу, - ответила девочка, не отрываясь от своего занятия. 
Фантазёрка и мечтательница, отчаянный книгочей и дворовая атаманша - чего она только ни придумывала, и вот опять. 
     - И что привораживаешь? Способ верный? - деловито спросила Виктория, не выказывая удивления. 
     - Счастье, бабушка. Для всех нас счастье. Использую скрытые возможности древних ритуалов. Черная кошка, старинное кольцо и мое желание, чтобы мы все были счастливы. Омм...
; Танечка, ну это же мешанина сплошная и вздор какой-то! - воскликнула Виктория, в сердцах поставив чайник на стол - да так, что изящные чашки звякнули коротко и тонко. Кошка от неожиданности подпрыгнула, девочка встрепенулась, колечко выпало у нее из пальцев и покатилось по полу.
; Столько работы насмарку! - проворчала девочка и полезла под стол за кольцом.
; Ну прости, - примирительно проговорила Виктория, - не сдержалась, виновата. Но и ты тоже хороша: большая девочка, тринадцать лет скоро, серьезные книжки читаешь, а валишь всё в кучу, не разобравшись, и веришь в такие… - она хотела сказать «бабушкины сказки», но вовремя спохватилась. Такого она внучке точно не рассказывала.
; Во что? В бабушкины сказки, да? - подхватила догадливая девчонка, и обе они покатились со смеху.  
;     Отсмеявшись, сели пить чай.
; Бабуль, а расскажи мне что-нибудь - попросила разрумянившаяся Танечка. - Вместо сказки.
; Лучше ты мне. 
; У меня все скучно, - Танечка сделала слишком большой глоток и поморщилась: чай всё ещё был горяч. - Сегодня писали сочинение "Кем я стану, когда вырасту". Сначала Наталья Николаевна сказала: давайте немного поговорим. С девочками всё ясно: кто  медсестрой, кто учительницей. Я решила, что буду писательницей, хотя это еще неокончательно, конечно. Актрисой тоже очень хорошо. И тут Колька Репин, гад, закричал, что ничего подобного, я или выйду за него замуж, или стану портнихой! Представляешь, какой негодяй? - то ли от чая, то ли от возмущения Танины щеки пылали, как маков цвет. - Замуж! И буду Татьяна Репина - фу, ужас!
; Тебя только это смущает, смена фамилии? - спросила Виктория, с трудом удерживаясь от смеха. 
; Ну конечно! Вот смотри: стану актрисой, сделаю высокую причёску, - Таня живо обмотала волосы, забранные в высокий хвост, вокруг резинки и вздёрнула хорошенький носик,  - вот так, справа: смотришь? - она скосила на бабушку голубой глаз - небесное создание, слева: роковая женщина, - девчушка повернулась к бабушке другой стороной и лукаво подмигнула карим глазом. - И вся эта красота носит глупую фамилию Репина... Кошмар же! Половины очарования как не бывало. 
     Виктория уже вздрагивала от сдерживаемого хохота. 
     - Что ты смеешься, я совершенно серьёзно! Так и вижу своё будущее... Такие, знаешь... ну как волхвы стоят по обеим сторонам широкой дороги к счастью и, почтительно и светло улыбаясь, приветствуют меня наклоном головы... И снимают шляпы... И у меня прибавляется... чего-то прибавляется. Бабушка! Ты вообще меня слушаешь?!
     - Конечно, Танечка! - поспешно отозвалась Виктория, не без труда стряхнув вязкий морок: ей тоже на мгновение представилась такая дорога, но там ее никто не приветствовал. Захлопнутые двери - вот что она там увидела.
И чем больше оставалось позади захлопнувшихся дверей, тем спокойней и умиротвореннее становился ее взгляд и тяжелее поступь. 

     В дверь - самую что ни на есть настоящую - требовательно постучали, и бабушка с внучкой вопросительно переглянулись. 
     - Здорова ли сама, Казимировна? - не дожидаясь ответа, просунула голову в проем двери Клавдия, делившая теперь с Викторией коммуналку. - Тут тебе... - начала было она, но отчего-то остановилась и даже подалась назад, как будто смутившись.
; Заходи-заходи, Клава, ты очень кстати, у нас и чай вот - Виктория ловко поднялась из-за стола и пошла к двери. - Садись с нами, - сделала она рукой приглашающий жест, но Клавдия отрицательно помотала головой и быстро произнесла:
; Нет, ничего, я лучше попозже. Пила, пила уже чай, вот только что. Ты лучше это, Казимировна, проводишь внучку - зайди, ладно?..
; Хорошо, - растерянно проговорила Виктория, недоуменно пожимая плечами и закрывая за дверь за соседкой, чей уход оказался не менее неожиданным, чем появление. - Чудеса и тайны! - улыбнулась Виктория внучке, которая, как кошечка, облизывала розовым язычком ложку из-под варенья.
; Она, кажется, приносила что-то, - Таня с сожалением оглядела блестящую ложку и поднялась из-за стола. - но зачем-то спрятала это за спину. И правда, давай собираться.

     На улице было светло и тихо. Два дня назад выпал первый снег - и до сих пор лежал, неярко поблескивая в свете фонарей.

; Надо же, как похолодало! Прямо подмораживает, - Виктория подняла воротник пальто, враз озябнув от мысли, что теперь, если Ленечка опять где-нибудь... Страшась додумывать эту мысль, она искоса посмотрела на Таню - и по тому, как та поспешно отвела взгляд, и по крошечной горькой морщинке у детского рта поняла, что обе они подумали об одном и том же.
Таня обожала отца, и Виктория с Ниной, как могли, до конца старались скрывать от неё печальную правду. Но шила в мешке не утаишь, и нашлись доброхоты, раскрывшие девочке глаза. После первого "а твой папка в канаве у аптеке валяется..." она долго не могла оправиться, а потом - нет, больше не плакала. Только сутулилась и сжимала губы, как сейчас.
Дорога была недлинной, жили они друг от друга недалеко. Виктория притянула к себе внучку, которая по-прежнему смотрела куда-то в сторону, обняла и крепко прижала к себе. Девочка уткнулась носиком в её плечо и коротко всхлипнула.
; Я тебе обещаю счастливую жизнь, слышишь. - Прошептала Виктория куда-то между шапкой и мягкими волосами. -  И не забывай улыбаться волхвам! Танечка быстро кивнула, угукнула и, не оглядываясь, вбежала в подъезд.
; - Маме привет! - крикнула ей вслед Виктория, дождалась, пока внучка помашет ей из окна кухни и отправилась обратно - к тому, что пряталось от нее за широкой спиной Клавдии.

     ***
     Aix-en-Provence, 2014

     Современный въезд в подземный паркинг был спрятан между особняками 17 века так ловко и непринужденно, что, если б не световое табло, Ева всякий раз проезжала бы мимо.
     Это сочетание архаики и современности всегда её будоражило и веселило, и оттого она тихонько мурлыкала легкомысленную песенку бесшабашной Заз, подключая свой электромобиль к общественной розетке. Все было как в песне: она делала то, что хотела, живя так, как хотела и с кем хотела - bienvenue dans ma r;alit;! И эта реальность становилась прекраснее с каждой минутой: Ева приехала, чтобы купить билеты для экскурсии дочкиного класса в музей Гране, который обожала - и очень любила там бывать.

- Это бесплатно? - " О нет, только не он!", - взмолилась она, медля и намеренно не желая поворачиваться туда, откуда раздался этот голос. Как хорошо она, оказывается, его запомнила.
- Вот такая заправка - это бесплатно? - разумеется, он никуда не денется. Настойчивость и упорство - это у них профессиональное.
Возиться с проводом вечно было невозможно, и Ева обернулась.
Мсье де Крапон, одетый в белую рубашку и светлые джинсы, казался сейчас выше и моложе, чем помнился.
- Да. Здорово, правда? - она протянула ему руку и улыбнулась, стараясь казаться приветливой. В конце концов, он не виноват в том, что вторгся в её такое редкое и желанное одиночество.
- Надо будет привезти сюда свой электровелосипед, - улыбаясь в ответ и энергично пожимая ей руку, ответил он. - Как полезно вовремя встретить знающего человека! Очень рад.
- Я тоже, - машинально ответила Ева, проверяя, закрыла ли машину. - Вы теперь куда?
- Я - наверх, - улыбнулся он ещё шире. Вне стен серого кабинета его можно было даже назвать симпатичным. - Пойдёмте?
И они направились к выходу.

     По дороге выяснилось, что им по пути. Только Ева шла в музей за билетами, а её спутник - в арт-центр за впечатлениями.

- Не могу упустить возможность увидеть коллекцию принца Лихтенштейнского, - сегодня он был удивительно улыбчив и беззаботен. Не улыбаться в ответ было невозможно.
     Они шли по кварталу Мазарини, и он размахивал своей папкой, как беспечный школьник, возвращающийся домой.
- Вы знаете, что здесь учились Эмиль Золя и Поль Сезанн? - спросил он, указывая на фасад лицея Минье. Ева знала, но этот его нисколько не огорчило. - А напротив жила семья де Галифе, вот этот особняк, видите? Их загородная резиденция расположена рядом с вашим домом в Толоне.
     Еве было известно и это, но она вежливо изобразила удивление. Ему очевидно хотелось её удивить и поделиться, и она выслушала историю рода графов де Галифе. Рассказывал он весело и подробно, не раз вынуждая Еву засмеяться. В его изложении давно ушедшие исторические персонажи были живыми - живее не придумаешь, и любили, интриговали и разбивали друг другу сердца с неистощимой энергией и завидным жизнелюбием. Миновав фонтан четырёх дельфинов, они и не заметили, как оказались у музея Гране, расположенного в старинном мальтийском дворце, и остановились под огромным окном-розой.

- Была рада с вами прогуляться... - начала было прощаться Ева, но мсье де Крапон не дал ей договорить.
- Вы - чудесная слушательница, и я не могу вот так вас взять и отпустить. Давайте сделаем вот что: Вы купите билеты, а потом мы вместе сходим на выставку в арт-центр Комон. Он совсем рядом. Вы ведь бывали уже в музее, верно?
- Несколько раз, - утвердительно кивнула Ева, - но я так люблю Энгра...
- Представьте себе, в коллекции принца Лихтенштейнского он тоже есть! А постоянная экспозиция музея от вас никуда не денется. И заметьте - у меня есть приглашение на два лица. То есть это ещё и бесплатно! - По части уморительных гримас он тоже был не промах - Ева прыснула, как школьница. - Ну как, уговорил? - он заглянул ей в глаза и коснулся её локтя настойчивым, но деликатным жестом.
"На выставку. Вдвоём. Мне весело и интересно." - Ева прислушалась к себе, но никакого стеснения не ощутила.
- Уговорили! - тряхнула она волосами, развернулась на каблучках так, что легкая юбка вздулась ненадолго красивым колоколом, и легкими же шагами почти побежала в музей - до касс и обратно. Эта живость могла бы, пожалуй, кого-нибудь насторожить, но Ева слишком торопилась. Да и не было у неё такой привычки - прислушиваться к себе каждую минуту.

     * * *
     Г. Узловая, 1958 год

- Клава, я к тебе на минутку, - проговорила Виктория, входя к соседке и снимая на ходу берет. - Узнать только, что уж ты там такое прятала, что даже Танечка заметила. Снег опять пошёл, представляешь? Совсем зима, окончательно.
     Клавдия молча сидела за круглым столом в глубине комнаты и, ничего не отвечая, глядела на Викторию внимательным и чуть жалостливым взглядом. Виктории откуда-то было знакомо это выражение лица, и, покопавшись в памяти, она припомнила: так однажды в деревне, куда она приезжала за сыновьями, хозяйка смотрела на только что зарубленную курицу, бегавшую по двору без головы.
- Ты прости, что я без стука, - спохватилась Виктория, досадуя на себя за странное воспоминание, - вижу - открыто, вот и вошла. Да ты и приглашала...
- Так и есть,  Казимировна - тебя поджидала. - ответила Клавдия степенно и похлопала рукой по столу рядом с собой. - Присядешь? В ногах правды нет, а дело серьезное.
     Виктория послушно отодвинула стул и села к столу - но не рядом, как просила Клавдия, а напротив. Перед соседкой лежал небольшой листочек с круглой печатью - уж не оттого ли и весь театр?..
- Отчего же не присесть, - Виктория устроилась поудобнее, не сводя глаз с листочка, на котором она уже разобрала слова "Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР". - Что там у тебя, с чем помочь?
- Это у тебя, Казимировна. Тебе письмецо. А ты не серчай! - Повысила голос Клавдия в ответ на недоуменный взгляд. - Не серчай, - повторила она, зачем-то разглаживая лежавшую на столе бумагу. - Мало ли чего ты там могла удумать, может, выселить меня хочешь. Вижу - из суда, вот и открыла. Да оно и к лучшему, Казимировна, правду-то сказать. Тут новости хорошие, хотя и мудрено завёрнуто. А ты-то какова: прямо ни гу-гу, что сын у тебя не один!

     "Жив, жив!" - билось где-то в висках и пониже сердца, и радость разлеталась по тускло освещённой комнате разноцветными бликами мгновенно навернувшихся слез, тщетно сдерживаемых полуприкрытыми веками.

- А и поплачь, чего в себе держать, - кивала Клавдия, по-прежнему разглаживая долгожданную весточку, к которой хотела - и не могла притронуться Виктория. - Я вот тут припасла для тебя, сейчас достану. - Вначале с усилием, а потом легко встала она из-за стола и распахнула дверцу буфета. Раздалось негромкое позвякивавшие, и на столе воцарилась бутыль темно-зеленого стекла, а следом два мутных граненых стакана - впрочем, Виктория их сейчас видела нечетко из-за слез и смятения.

     Отрицательно помотав головой, она дотянулась до заветного клочка бумаги. "СПРАВКА" - провозглашали большие буквы, а те, что пониже, бессовестно прыгали и так и норовили расплыться.
Виктория торопливо вытерла слезы и жадно заскользила глазами по строчкам:

"Дело по обвинению ПОДО ВЛАДИСЛАВА ФАДЕЕВИЧА 1908 г. р. пересмотрено коллегией Верховного суда ... Приговор отменён и дело прекращено за отсутствием состава преступления... Подо В. Ф. по данному делу реабилитирован посмертно"

- Клава, посмертно - это тут зачем? - улыбка еще оставалась на лице Виктории, а глаза уже осиротели и беспокойно и лихорадочно обегали лицо Клавдии в поисках ответа - или в бегстве от него.
- Это не зачем, а от чего. От смерти такое пишут. Прямо беда с тобой, Казимировна: вроде столько умного знаешь, а дитя дитём. Пей вот, - Клавдия пододвинула к ней стакан, полный темно-красного вина. - Для тебя специально купила, эвона какой случай, не водку ж пить. Давай помянем. Пишут - честный человек. Хорошо сына воспитала, Казимировна... - чуть растягивая слова, говорила и говорила Клавдия, и Виктория была ей за это благодарна: отчего-то тишина, которая должна была наступить после, пугала её своим сходством с миром безвременья и  безмолвия, поглотившим её старшего сына - теперь, по-видимому, навсегда.

- Знаешь, Клава, он маленький смешной был невероятно, - оживленно перебила она Клавдию, и та с изумлением и опаской взглянула наконец Виктории прямо в глаза. - Заговорил рано и всё расспрашивал, всё сыпал вопросами. Однажды - годика три ему было, а то и меньше - увидел у кошки мертвого котёнка и ну допытываться, куда же жизнь девается, если котёночек еще утром был жив-живёхонек, и посейчас у него все на месте: и ушки, и носик, и лапки... Всех замучил, никому покоя не давал. А теперь вот видишь как - узнал наконец, наверное, мой маленький... Жизнь. Куда. Девается.
- Ты пей, пей, Казимировна. - Клавдия настойчиво вдвигала стакан в бессильно лежавшие на столе руки Виктории. - Все там будем, земля пухом сыночке. Выпей.

     Кожа на тёплых руках Клавдии была груба и шершава, а грани стакана - холодны и ровны. Вкуса вина она не разобрала, но выпила его быстро и жадно, тщетно рассчитывая залить - или хоть пригасить как-то - тоскливое бездонное сиротство, разом открывшееся внутри.

- Он отца обожал, я прямо обижалась, веришь, - энергичным и светским тоном рассказывала она Клавдии, глядевшей на неё теперь с опаской: очень уж велик был контраст между оживленной физиономией и враз сгорбившейся фигурой с безжизненно лежащими на коленях руками. - Но после его смерти совсем не плакал. И говорить про него не хотел.
- Так ты сходи к мужу-то на могилку, Казимировна, расскажи, поговори - и полегчает, - посоветовала Клавдия, снова наполняя стаканы. - Будешь обоих их там поминать.
- Там теперь парк, Клава, и танцплощадка. Было Покровское кладбище, а стал Приморский парк. Да и далеко это, милая. Во Владивостоке. За многие тысячи вёрст. Поехала бы, да где ж искать его, Клава? Где схоронили? И как он умер? - детская отчаянная обида кривила рот Виктории, и безумие всё отчетливей плескалось в блестящих сухих глазах. - Как он умер, Клава?..

     Клавдия, чьим намерением было желание сгладить остроту метафизических вопросов, оказалась теперь в ещё более невыносимом положении, чем прежде, и разозлилась - вдвойне сильнее оттого, что виноватых не видела, а ответов не знала.

- Как, как, - в сердцах воскликнула она, решительно поднимаясь из-за стола. - Как все, так и он, заладила своё. Живы - и спасибо, а все одно когда-то помирать.
- Да-да, - поспешно ответила Виктория, тоже вставая на неожиданно нетвердые ноги, - это верно. Пойду я, Клава, пожалуй. Спасибо тебе.
- Не на чем, - по-прежнему сухо проговорила Клавдия. - письмо своё не забудь.

     Как если бы такое можно было вправду взять и забыть.

     * * *
    
     Aix-en-Provence, 2014

     Озорное, девчоночье, почти забытое - переполняло и грозило расплескаться, и заставляло подпрыгивать, и умоляло дурачиться и петь. Ева с подозрением покосилась на своего спутника: неужели?.. Нет, не он. Он - не орёл. Просто рубашка красивая. 

      - Вам не кажутся странными этими окна? - совершенно по-птичьи покосился на неё её спутник, и Еве стало ещё веселей. Смешной скворец, нахохленный и важный. 
     - Очень, очень странные окна, - покивала она с серьёзным видом, и мсье де К. раздосадовано хмыкнул. - Кстати, не поясните, чем именно? 

     Всё-таки с ним было трудно: нельзя было закричать "ну шутка, шутка же!", и захохотать, встряхнув волосами - сегодня они здорово лежали, волосы, она видела это в строгих зарешеченных окнах. И блестели. И вообще. 
     Мсье де Краппон вежливо и бегло улыбнулся. Еве стало неловко, и она изо всех сил приготовилась слушать. Подобравшись и угомонив ту, другую, она сказала приветливо и мирно:
     - Мне правда интересно, отчего они разного размера. И двери: почему где-то они резные и монументальные, и ведут к ним добротные каменные ступени, а вот здесь - они как раз проходили мимо невзрачной двери в стене под роскошным арочным проёмом, увитым сверху вырезанной из камня цветочной гирляндой - совсем незаметные, как эта. 
     - Это бывший конный выезд, - улыбнулся её спутник. - Проём заложен, и дверь эта - чьё-то компромиссное решение, оказавшееся более живучим, чем предполагалось. Квартал ведь был построен с размахом кардиналом Мишелем Мазарини, братом... - он вопросительно посмотрел на Еву, и она закивала: 
     - Да-да, я в курсе, того самого премьер-министра короля-Солнца.

     Мсье де Краппон одобрительно улыбнулся, а Ева с трудом удержалась от того, чтобы не грянуть на всю рю Кардинал: его Высокопреосвященство... Для людей её возраста кардинал Мазарини был ого-го каким реальным (и довольно противным) персонажем. А тут вот, оказывается, хозяйничал его брат. 
     - Жилой квартал роскошных особняков на бывших монастырских землях - как сейчас бы сказали, Мишель Мазарини оказался дальновидным и удачливым девелопером, - мсье де К чуть заметно усмехнулся в усы, и Ева подумала - усы, как у Д'Артаньяна. - Эта улица даже недолго носила его имя. Но времена меняются, и введённый Наполеоном налог на окна заставил многих заложить окна кирпичом. Двери, кстати, тоже обложили налогом - вот вам и ответ, отчего та дверь так мала.
     Шли они медленно, но выезд из конюшни все равно остался позади. Ева обернулась, ища его глазами, и залюбовалась величественными фасадами и чудесным резным шпилем мальтийского собора. Так красиво. Так несправедливо. 
     - Кража дневного света - я уже где-то слышала это выражение. - Веселость её сменилась теперь задумчивостью: никогда раньше не примеряла она на себя исторические факты. - Значит, из-за этого окна в традиционных провансальских домах так невелики?
     Ее спутник развёл руками:
     - Вот бы знать! Всё может быть, хотя я бы ещё не забывал о мистрале. Во многих домах с северной стороны вы вообще не увидите ни единого окна. 
     Еве почему-то некстати вспомнилось чердачное окошко - как сверкали на полу осколки стекла и парила в воздухе золотая пыть. Как разозлился тогда Георгий. Как она почувствовала себя одинокой. 

     Цена света. Господи, ну и чушь. 
     - Все имеет свою цену, - словно читая ее мысли, констатировал мсье де К, и Ева вздрогнула. - Вас это огорчает?
     Ева пожала плечами и снова оглянулась на резной и воздушный шпиль. Небо над ним стало темнее и ниже - погода портилась, собирался дождь. 
- Так устроена жизнь, ничего не попишешь. А у меня, знаете ли, плохое зрение, и я часто забываю посмотреть на ценники. 
     Он негромко рассмеялся - так вежливо и сухо, как будто кто-то совсем другой пять минул назад журчал голосом и блестел глазами. Еве отчего-то стало досадно, и обоим - очевидно неловко. 
     Выручило их то, что они уже пришли. 

     * * *

     Коллекция принца Лихтенштейнского оказалась умопомрачительной. 
     Собирать произведения искусства эта династия начала ещё в четырнадцатом веке и останавливаться, судя по всему, не собиралась. Их семейную историю можно было смело считать самостоятельным художественным произведением. Коллекция шла в ногу с меняющимися веками - например, полотно "Вознесение девы Марии" Карл I купил непосредственно у автора, Питера Пауля Рубенса. Продолжатели династии охотились потом за рубенсовскими шедеврами с вдохновением и азартом, но, несмотря на это, "Самсона и Далилу" не уберегли, и она уплыла от них в Лондонскую национальную галерею.
     Правда, изобильной  рубенсовской  убедительности Ева предпочитала тихую прелесть бидермайера, но ни за что бы не призналась в этом во всеуслышание. Кранах старший ее пугал, ван Дейк не трогал, Батони удивлял наивностью - а Вальдмюллер и фон Амерлинг оказались настоящим открытием и большим счастьем. У амерлинговой "Мечтательницы" глаза были изумительного чайного цвета, а кожа и нежный румянец - совсем как...

     - А карету вы видели? -  вдруг где-то совсем близко выдохнул ей в ухо мсье де Краппон, и она вздрогнула. 
     - Какую карету? - быстро ответила Ева, жадно обегая глазами небольшое полотно и стремясь вобрать, запомнить, сохранить и невесомую негу полупрозрачного чёрного покрывала, и блеск каштановых волос, и восковую плотность страниц книги, выпадающей из опаловых пальцев... Как ребёнок, которого силком  тащат из-за стола, и который заталкивает в крошечный ротик непомерно огромные куски пышного бисквита, которому нипочём там не поместиться - жадно и безо всякой надежды на успех, но оттого особенно отчаянно.  
      - В стиле рококо. - Слава богу, он больше не дышал ей в ухо. - Она очень красивая. И покрыта золотом, похожим на ваши волосы. Идемте, это в соседнем зале.   
     Ева сделала вид, что пропустила пассаж про волосы и прибавила шагу - не хватало ещё, чтобы он взял ее за руку. 

      - Зачем вы позвали меня ее смотреть? - сердито спросит она его позже, когда они окажутся в кромешной темноте. 
     - А зачем вы сюда вошли? - тут же ответит он, и они прыснут, как нашкодившие дети. 
     - Я хотела убедиться, что за дверью кареты действительно нет.
     - Убедились?
     - Теперь да. Но я не знаю, как мы отсюда выйдем. 
     - Ну карета же как-то уехала. - Он издевался, но весело и необидно. 

     С каретой и правда вышло по-дурацки. В зале, куда он привёл ее смотреть, не оказалось ни одного экспоната. Лишь на стене бронзового цвета с красивыми разводами, напоминающими венецианскую штукатурку, матово поблёскивали глазки - и вот в них-то карета была видна прекрасно. Чудесная, неправдоподобно золотая, с козлами, запятками и вообще всем, что полагается - изящными рессорами, парящей в воздухе подножкой, огромными задними колёсами, расписными дверцами... Сказка. До бархатных шторок с тяжелой золоченой бахромой, казалось, можно было дотянуться рукой, а резвившиеся на расписных дверцах херувимы смотрели весело и нахально - так весело, что в Еву опять  вселился давешний бес, и она, недолго думая, рванула ручку неприметной двери где-то в углу и с краю. Она была уверена: карета там, надо всего лишь сделать несколько шагов в темноту...
     - Я вас с собой не звала. - старик Карнеги называл это "пилить опилки" и всячески от такого предостерегал, но удержаться она не смогла. 
     - Зачем же тогда вы захлопнули дверь сразу после того, как я шагнул за вами?..
     Хорошо, что в темноте не было видно, как она умеет краснеть. 
     - Вы же слышали: снаружи раздался шум. Я испугалась, что нас заметят. Наверное, сюда входить запрещено...
     - Я рад, что теперь вы в этом убедились. 
     Они немного помолчали. 
     - Это были голограммы, да?
     По его дыханию она почувствовала, что он наклонил голову. 
     - Именно так.  

     Помолчали снова. Ей снова надоело. 

     - Мы будем искать выход или нет? Что вы вообще собираетесь делать?
     - Вы же боитесь, что нас заметят. 
     - Да, но не настолько, чтобы просидеть здесь тут остаток жизни. 
     Удивительно, но она почувствовала в темноте его улыбку. Как поклон несколькими минутами ранее. 
     - Это, положим, зависит от того, сколько нам осталось. Вернее, каждому из нас. 

     Он легонько коснулся пальцами её шеи, и мурашки грянули по всему телу оглушительным залпом, кроша в единое месиво страх, трепет и острую мысль о том, как же может с ним быть, если от прикосновения - так. 
     Она рванулась куда-то в темноту, споткнулась, почти упала, налетела на стену, провода и ещё что-то скользкое и холодное, дергая и толкая то, что было в пределах досягаемости - и с огромным облегчением услышала сирену сигнализации. 

     * * *

     На улицу их вывел огромный невозмутимый охранник, на лице которого совсем ничего не отражалось - а всё-таки Ева чувствовала исходящее от него неодобрение. 
     - Что вы им такого сказали, что нас так быстро отпустили? - спросила она мсье де К, быстро взглядывая на него исподлобья и тут же отворачиваясь, чтобы заглянуть себе за плечо: весь рукав и, похоже, спина были в пыли и паутине. Как будто они выползали из центра Комон по вентиляционной шахте, а не выходили под недоуменными взглядами респектабельной публики с паутиной на спине и, как пить дать, в волосах. 
     - Я очень лохматая? - снова повернулась она к нему с той женской бесцеремонностью, которая в отсутствие возможности взглянуть в зеркало превращает в него глаза любого мало-мальски близкого человека. Глупо стесняться того, с кем ты плечом к плечу сидела в темноте и паутине. 
     - Я сказал ему, что мы супруги со стажем и оживляем таким образом наши отношения. Да, вы очень лохматая, но вам это идёт. 
     Ева, хмыкнув, продолжила было чистить пёрышки, но тут же бросила. 
     - Постойте, а что же, в таком случае, вы им показывали?
     - Удостоверение личности. Думаю, это справедливо: в конце концов, они имеют право знать, кто шастает по их подвалам. 
     - Это был не подвал, - возразила Ева. 
     - Этот факт что-то меняет?
     - Да нет, конечно, вы правы. - Все-таки она была очень рада, что всё закончилось относительно благополучно. Шок постепенно проходил, уступая место шипучим пузырькам эйфории - унять её второй раз за день Ева не смогла. Кипучая энергия переполняла её, и она проговорила напористо и бескомпромиссно:
     - Давайте-ка я вас почищу, - и, не дожидаясь ответа, принялась энергичными движениями смахивать ту пыль и обрывки паутины, что, может, и были менее заметны на белой рубашке, но, тем не менее, присутствовали на ней в изобилии. 

    Он отшатнулся от неё так, как будто его ошпарили. Это было очень обидно, но Ева наметила уже хозяйственным глазом особенно жирненькое серое веретенце и продолжала за ним тянуться, не желая упустить. Чтобы не упасть, ей пришлось сделать шаг вперёд, и тот оказался слишком мал для того, чтобы сохранить равновесие, но достаточен для того, чтобы что-то больно врезалось ей в коленку. 
     - Извините, - пробормотала она, сердито отталкиваясь руками от того, кто так стремился убежать - и увидела, что натворила. 
     От удара коленкой папка мсье де К расстегнулась, и по булыжникам тротуара щедро рассыпались фотографии - много фотографий. "Хороший ракурс. И тёплые тона чудесны", - одобрительно подумала Ева, с ужасом отказываясь понимать, кто и каким образом оживляет на снимках свою жизнь. Судя по незнакомым лицам мужчин, далеко не супружескую. 

     * * *

     Виктория лежала в редеющей предутренней темноте и уговаривала себя жить дальше.
     Жиденький рассвет неохотно, но упрямо вползал к комнату, как будто посыпая все вокруг светло-серой пылью.
     Начинать новый день не было ни сил, ни смысла.
     Когда-то в юности она любила владивостокский туман. Из завораживающей мглистой и таинственной неопределенности вдруг появлялись очертания мощных скал, или мачт, или острова Русский. Свинцовый ревущий океан, низкие облака, обрывки тумана на высоких мачтах, лениво стелющийся пароходный дым, пена на гребнях волн - там тоже хватало серого, но он был другим. 
     Тогда все только начиналось, и серый цвет ее не пугал. Как будто кто-то печатал ее судьбу, как отец - семейные фотографии, и на гладкой бумаге будущего снимка из ниоткуда проступал силуэт ее собственного будущего - разумеется, невыразимо прекрасного - и надо было четко отмерять время, чтобы не передержать снимок в проявителе... Чтобы всё успеть. Она была пунктуальна, и старалась ничего не упустить, и отвечала на все вызовы жизни: мальчики, дом, работа, война, ожидание, надежда - где же закралась ошибка, отчего будущее вышло таким безнадёжно тоскливым? Снимок как будто забыли в закрепителе: он бледнел день ото дня, и изображение стремительно теряло контуры так и не случившегося счастья...
     Если бы речь шла о фотографии, она бы, без сомнения, считалась бы безнадежно испорченной.

     * * *

     Может, и стоило преподнести всё как-то иначе, но и так, как вышло, было хорошо - решил мсье де Краппон, наблюдая за Евой, которая присела на корточки и сгребала теперь снимки, лучащиеся золотым светом. Фотографии своевольно топорщились и охапкой осенних листьев так и норовили выскочить у неё из рук.
     Мсье де Краппон внимательно вглядывался в её лицо: она казалась ошеломлённой и потерянной. Он присел рядом с ней.

- Вам стыдно? - спросил он спокойно и участливо, и Ева едва не задохнулась от возмущения.
- Мне?! По-вашему, мне должно быть стыдно? Это вы носите с собой непонятно что, и оно сыплется посреди улицы из вашей дурацкой папки - где вы взяли такую ерунду... Ну и... - договаривать такое было странно, но какие церемонии с товарищем по пыльному плену, - можно подумать, что это я, да. Очень похоже.
- Так может подумать любой. - Мсье де Краппон вытянул одну фотографию из стопки, чуть встряхнул ее - очень бережно, как партитуру или тяжёлый бархат - и отвёл руку подальше, чтобы заново как следует рассмотреть.
- Отдайте, - по-детски ляпнула Ева, рванувшись было забрать снимок, и, не дотянувшись, покраснела.
- Она очень красивая, - ровно теми же словами, как карету, охарактеризовал он ту, что так нескучно проводила время, - и, хотя лица не видно, очень похожа на вас. Я бы даже решил, что это вы - так велико сходство.
     "Какое там сходство", - отрешенно подумала Ева. Внутреннюю сторону предплечья женщины с фотографии украшала ее собственная родинка, - "это точь-в-точь я". Она инстинктивно попыталась натянуть левый рукав до самой кисти и не удержала непослушной стопки. Фотографии выскользнули и разлетелись веселой стайкой у их ног, заставив проходящую мимо дому удивленно выгнуть бровь и одобрительно наклонить голову.
- Какая вы умница, - с искренним восхищением тепло проговорил мсье де Краппон, - если бы вы знали, как много времени можно сэкономить с умными людьми!
     Он огорчённо вздохнул и добавил:
     - И что, вы в самом деле никогда не догадывались, что ваш муж незаконно торгует русским авангардом?
     Картины в доме, которые Георгий перевешивал по своему вкусу с таким странным упорством. Запах краски на чердаке. Тайная мастерская. Таинственный Баландин. Непонятные отлучки. Исчезнувшая сияющая женщина. Ничего определённого - почему же тогда ей сделалось так странно и нехорошо...

- Чего вы хотите? - спросила она, глядя на него исподлобья.
- Помощи, - просто ответил он. - Вы же за честность. За искренность, а двух правд не бывает. Расскажите мне всё, что знаете, и мы вместе приведём все к общему знаменателю.
- Есть числа, которые на три не разделить, - не слишком логично ответила она, - что-то обязательно останется в периоде.

     Ничего не хотелось ей больше ни объяснять, ни слышать, ни доказывать.
И стало вдруг пусто и противно - настолько, что она побежала прочь, не прощаясь и не оглядываясь. Как будто от липких слов и невозможных мыслей можно было убежать.
     Дождь хлынул внезапно, хлёстко и неистово. Она вымокла мгновенно и окончательно - никогда прежде с ней такого не бывало. Она сообразила, что побежала не в ту сторону, и повернула обратно. Если бежать так же быстро, у паркинга можно было оказать минуты через три, и она уже скинула мокрые босоножки, и подхватила их одной рукой за ремешки - как вдруг кто-то резко и решительно втянул ее под свод бывшего въезда в конюшню. 
     Он. Шантажист. Изумительный рассказчик. Негодяй. Сексот. Обманщик. 
     Все слова были сказаны, разочарование и обида испытаны. Внезапно хлынувший дождь смыл всё, даже подступавшие слёзы, и в душе было гулко и тихо. Пустота. 

     Места на двоих хватало с избытком, но они стояли плечом к плечу, плотно прильнув к стене и друг к другу, и он всё так же крепко и требовательно держал ее за руку. Прямо перед ними стеной лилась вода, и от нее веяло равнодушной прохладой. В лицо летели крошечные брызги. Ева зажмурилась. 
     От стоящего рядом человека шло ровное умиротворяющее тепло, и это было хорошо и просто. Его не надо было оценивать, думать и сомневаться, а не стремиться к нему было невозможно. Вот так момент, когда пустота начала непоправимо меняться, оказался безвозвратно упущен. 
     Теперь оставалось только сжать зубы и зажмуриться крепче, чтобы то горячее, нерассуждающее, неотвратимое, что мощно и яростно разгоралось внутри, не вырвалось наружу. Чтобы не застонать и не заплакать. Чтобы не выдать - и чтобы окончательно не потерять себя.  

     * * *

- Где она? - кричал Георгий так громко, что Ева поморщилась и отодвинула телефон подальше от уха. - Куда она подевалась, черт подери? Когда хоть что-нибудь в этом доме можно будет найти на своём месте?!
     Голос его сорвался в конце фразы на смешной фальцет, и Еву почувствовала острый укол жалости: что же нужно потерять, чтобы так взбелениться...
- Что подевалось, Гошик? Что ты потерял? - если бы он был рядом, она бы ещё обязательно погладила его по затылку, так невозможно сильно было жаль его, себя и весь мир, устроенный, как постепенно выяснялось, кое-как. Да ещё и мокрые волосы лежали на плечах тяжким грузом. - Не кричи, прошу тебя.
- Картина, пейзаж из дальней спальни - куда ты её дела, почему ее там больше нет? - кричать он перестал, но говорил с таким напором и злостью, что ей стало не по себе.
     В последние дни искусство определённо приносило больше проблем, чем счастья.
- Вещи раскидать я ещё могу, но картины - нет, не трогала, - уже договаривая, Ева вспомнила про Изабель. - погоди, её забрала Изабель, вот! Когда - помнишь? - приезжала за своей шкатулкой с драгоценностями.
     Он негромко выругался - мимо трубки, но все равно слышно.
- Зачем?! Зачем ты ее пустила, зачем отдала...
- Слушай, ну это же её дом. Её картины. Как я могла поступить иначе? - сентиментальный настрой испарялся, и Ева тоже начала раздражаться. - Ерунду какую-то говоришь... И зачем она тебе, картина эта?

     "Слышали бы вы это, мсье", - мстительно подумала она. "Торгует русским авангардом, ага.  В любительской мазне Изабелькиного папашки точно нет ничего ни русского, ни авангардного".
     Георгий тяжело дышал в трубку, ничего не отвечая. Всё-таки удивительно, почему он так разъярён.
- Позвони ей, - наконец произнёс он хрипло и напористо. - Узнай, зачем она её утащила и привезёт ли обратно. Ты едешь домой?
- Да, но я планировала забрать малышку... Ты не забыл, что сегодня среда?

     По средам французские школьники учатся только до полудня, но Георгий никак не мог к этому привыкнуть.
     Она ждала, что он снова выругается, но обманулась.
- Заберёшь её - и позвони, пожалуйста, Изабель, ладно? - попросил он сдержанно и серьёзно - их особенным, доверительным голосом безо всякой обиды и нажима. - Обещаю, что всё тебе объясню.
- Хорошо, конечно. - С легким сердцем согласилась она и поспешно добавила:
- Я люблю тебя.
     Слишком поспешно. Как будто спорила с кем-то и очень хотела возразить.

     * * *

- Как я же я рада вас слышать! - судя по голосу, Изабель и правда обрадовалась, и Еве стало совестно.
- Я тоже! Как вы поживаете? Простите, что давно не звонила, - она сделала большие глаза дочке, резво запрыгнувшей в машину, и послала ей воздушный поцелуй. В ответ та скорчила уморительную гримаску - дескать, ладно, я обижаюсь, но не сильно, и давай, скажи уже, кто это, кто?! "Изабель" - выразительно проартикулировала Ева, приготовившись выслушать что-нибудь забавное или саркастическое про визиты к врачам или налоги на пенсию умершего мужа, но старая дама умела удивлять.
- Я отправляюсь в длительное путешествие, - беззаботно и очень светски произнесла она. Ева немедленно вообразила её одиноко стоящей на перроне с грудой чемоданов и выпалила:
- Вам нужна помощь с багажом? Вас проводить?
- О, вы очень любезны! Спасибо, всё в порядке. Все уже закуплено и загружено. Как только я отправлю пару писем, мы выйдем из порта. Где-нибудь через час. Не уверена, что говорила вам об этом, но мы с сыном - отъявленные яхтсмены.

     Надо же - сын, яхтинг... Столько новостей.

- А когда назад? - бестолково уточнила Ева, хотя логичнее было бы спросить о пункте назначения. Надолго расставаться с Изабель не хотелось.
- Нескоро, - не по возрасту беспечно ответила Изабель. - У пенсии тоже есть свои сильные стороны.
- О да, - воскликнула Ева, совершенно не представляя, как вырулить на тему с картиной. - Вы выходите из Марселя?
- Из Кассиса, дорогая. Может быть, приедете меня проводить?
- В Кассис? Сейчас? - переспросила Ева, тут же взглядывая на приборную панель - все расстояния определялись для неё теперь запасом хода электромобиля. Машина была полностью заряжена, и пятьдесят километров можно было проехать минут за тридцать.
- Я тоже хочу в Кассис, - немедленно отреагировала дочка, - там самое вкусное фиалковое мороженое. Я возьму один шарик смурфяного, один фиалкового и один розового, можно?
- Вы едете? - спросила Изабель.
- Ма-а-ам? - протянула дочка.
     "Узнай, где картина", - просил Георгий.
     Похоже, сомнения имелись только у Евы, да и то из-за мокрой одежды.

     * * *
     Кто видел Париж и не видел Кассиса, не видел ничего - писал сто лет назад Фредерик Мистраль, писатель и большой патриот юга. Его слог покорил даже Нобелевский комитет, и судить, метафора это или всё-таки преувеличение, Ева не решалась, но в Кассисе и правда было очень красиво.
     Очаровательны были и город, и окрестности. С одной стороны - высоченный Cap Canaille, с другой -  каланки, тянущиеся аж до Марселя. Каланками назывались узкие бухты, устья древних рек, этакие фьорды в миниатюре - особенные, провансальские. Целых двадцать шесть. Ими заканчивался Лазурный берег и начинался Голубой. Про Лазурное побережье, La C;te d'Azur, слышали многие, но французы - невероятные оригиналы и большие романтики, поэтому там, где кончается лазурь, у них сразу начиналась синева, La C;te Bleue - 25 километров между Марселем и Мартигом, где цвет моря дополняет зелень мирта и пиний и оттеняет белизна скал.
     В Кассисе же, на краю Лазурного берега, зелень повсюду торжествует и неистовствует. В те сто дней в году, когда в Провансе хозяйничает разъяренный мистраль, буйная растительность Кассиса блаженствует под безоблачным небом, а вместе с ней - туристы и жители. Зелено даже зимой, и улочки, мощеные белым камнем, украшают деревца в кадках. Даже замок с пузатыми башнями на вершине самого высокого мыса в Европе вместо часовых охраняют высоченные - вдвое выше крепостных стен - кипарисы. Кассис, по Евиному мнению, был хорош сам по себе, безо всяких прикрас и ухищрений, но в туристической прессе его называли ещё провансальским Сен-Тропе. Еве это казалось странным: на её фотографиях в инстаграмме  Сен-Тропе никогда не выходил таким же очаровательным.
     Хотя в атмосфере двух городов сходство, пожалуй, имелось. На набережной касисского порта придирчиво выбирала блюда и потягивала розе респектабельная буржуазная публика - выражения этого Ева терпеть не могла, но глаз от этих людей было не оторвать. Если бы Ева располагала временем, то весь день разглядывала бы, как они одеты, как едят, смеются, разговаривают - но вот времени-то как раз было в обрез. Она ненавидела опаздывать, а Изабель просила поторопиться.
     Только теперь Ева поняла, что толком ни о чем с той не договорилась. Приеду - пообещала она Изабель, и та обрадовалась, как дитя. Телефон благополучно разрядился, и Ева решила искать свою подругу в порту - сразу после того, как купит дочке мороженое.
     Они быстрым шагом дошли от парковки до набережной - дождя здесь не было, и Евина мокрая одежда смотрелась странно.
- Может, купим тебе по-быстрому что-нибудь сухое? - предложила малышка. - Смотри, какое клёвое платье! Тебе пойдёт, пошли померяем!
     Дверь в маленький бутик была гостеприимно распахнута настежь, и длинное платье-майка бутылочного цвета находилось на расстоянии вытянутой руки.
- Давай, мам, это дело пары минут! - малышка ловко втолкнула Еву в магазин, и судьба платья была решена. Как только Ева надела его в примерочной, то тут же поняла, что ни за что не снимет.
- Баскеты с витрины тоже берём, - распорядилась маленькая хозяйка положения, неизвестно по какому праву завладевшая ситуацией. - Мам, ты похожа на русалку. Давай поскорей расплатимся и пойдём искать твою подружку!
     Стоя у кассы, Ева украдкой любовалась собой: незнакомая тоненькая девушка в ослепительно белых кроссовках, что отражалась в зеркале напротив, была чудо как хороша.
- А на вашем родном языке она тоже говорит без акцента? - спросила хозяйка бутика, темноволосая дама с идеальной стрижкой, внушительным носом и прекрасными серо-зелёными глазами, сноровисто упаковывая мокрые вещи в ожидании авторизации банковской карточки. Смотреть на неё было сплошным удовольствием: казалось, она могла бы запросто делать ещё пару дел, так ловко и быстро у неё все выходило.
- Она у меня нерешительная девочка, - ответила Ева, и в ответ на недоуменный взгляд пояснила: учит ещё немецкий и английский. Вот и не решит никак, какой акцент ей симпатичней. Пока обходится безо всякого.
- Какая умница! - восхитилась дама. - Мы, французы, очень плохо владеем иностранными языками, и это, конечно, ужасно.

     Она закатила глаза тем единственно возможным образом, по которому  француженку можно узнать в любом конце света. Такого виртуозного владения мимикой и самым красивым в мире языком было вполне достаточно для коммуникации где и с кем угодно - так и сказала Ева модистке, и они расстались ко взаимному удовольствию.

- Отличное платье. Хорошо, что купили, - тоном купца, не впустую съездившего на ярмарку, проговорила дочь, удовлетворенно оглядывая Еву на улице. Они снова шли по направлению к гавани - Еву так и подмывало перейти на бег, так ладно и ловко сидели на ногах новые кроссовки. - Только на шее как-то голо, сюда бы шарфик или подвеску какую... Ничего не завалялось там у тебя в сумке?
     Сумки Ева любила большие, объемные, и дочка с мужем часто шутили, что восемьдесят процентов их содержимого - это вещи "en cas o;", "на тот случай, если".  Ева отшучивалась: никогда не знаешь, когда наступит этот самый всякий случай. И вот вам пожалуйста.

- Сейчас посмотрю, - она остановилась, небрежно отставив пакет с мокрой одеждой и босоножками, и, грациозно сбросив одну из длинных ручек сумки с плеча, примостила сумку на чуть выставленное вперёд колено, запустила руку в недра неприкосновенных запасов - и ведь нашла! И медальон - тот, в котором так долго хранился локон, и даже стильный кожаный шнурок.
- Вау, супер! - дочка выхватила у Евы из рук  и то, и другое, шустро продёрнула шнурок в колечко, вытянула руки, натягивая шнурок, как струну, и залюбовалась тускло поблёскивающим камушком. - Надо же, мам, он зелёный! Как по заказу...
     Сейчас она вся была - восторженное дитя, и Ева чувствовала себя настоящей феей. Сотворившей шнурок помимо своего желания: она понятия не имела, откуда он взялся.
- Завяжешь? - спросила она малышку, и та, важно кивнув - дескать, осознаю! -  резво вспрыгнула на ступени, ведущие к красивой резной двери, и быстренько водрузила матово поблескивавший медальон на материнскую шею. 
- Сделала две скользящих восьмёрки. Подтянем потом, если длинновато, - деловито проговорила дочка, старательно затягивая последний узел. - Он как-то плохо вяжется. Пропитан чем-то, что ли... Откуда он у тебя?
- Я думала, он твой.
     Они переглянулись и совершенно одинаково подняли брови. Наблюдай за ними кто-нибудь со стороны, ему трудно было бы удержаться от улыбки.
     Изабель ждала их там, где улица бутиков выходит на набережную касисской гавани и разветвляется: налево пойдёшь - к пляжу придёшь, направо пойдёшь - ресторан найдёшь. Расцеловались со старой дамой сердечно - та, по своему обыкновению, излучала радушие и спокойствие.
- Вам очень идёт яхтенная одежда, - искренне восхитилась Ева, окидывая Изабель одобрительным взглядом. - Вы давно нас тут ждёте?
     Даже если это и было так, Изабель не выказала и тени неудовольствия. В своей славной манере она толково и серьёзно расспрашивала девочку о коллеже, и та, заливаясь соловьём и забыв о мороженом, рассказывала такие подробности о школьной жизни, о которых понятия не имела даже Ева.
    Они медленно шли по набережной - Изабель предложила дойти до пришвартованной в гавани яхты, и Ева с удовольствием согласилась. Шагая чуть позади старой дамы и щебечущей малышки, она любовалась и ими, и тем, что их окружало: и пришвартованными слева лодочками, и разноцветными фасадами глядящих на гавань домов, вытянувших в сторону моря нарядные маркизы ресторанов, и кружевом кованых балконов, и роскошными олеандрами в огромных горшках, и темным изумрудом лениво перекатывающейся портовой воды - как заключенный в клетку, но не приручённый и по-прежнему дикий зверь, та то билась, то глухо ворочалась между бортами пришвартованных лодок, и было ясно, что лишь в открытом море станут видны её истинная сила, мощь и переменчивый норов.

     * * *

      Г. Узловая, 1961 год

     Танечка росла и осторожно, как купальщица - холодную воду, пробовала жизнь, подступающую со всех сторон, пока жизни это не надоело, и она не втянула девочку в себя - бесцеремонно, разом, безо всякого предупреждения.
     Теперь, на семнадцатом году жизни, неожиданно выяснилось, что Таня невероятно, демонически красива той невозможной, уникальной, словно изнутри светящейся красотой, перед которой бессильны оказывались и мужчины, и дети, и животные. Только-только привыкнув к взрывам и перепадам настроения, к беспричинной жажде то безудержно веселиться, то безутешно горевать и плакать, она решила было, что опять начинает понимать себя и других - как эти свалившиеся, как снег на голову, красота и притягательность все снова обрушили и перемешали. Особенно злили ее косые, мутные взгляды мужчин, в которых плескалось непонятное, душное чувство, похожее на то, что осталось у неё после чтения бунинских "Темных аллей", тщательно спрятанных матерью и прочитанных из одного только чувства противоречия - неясное нечто, прятавшееся между строк, одновременно и отвращало, и будоражило, и заставляло ненавидеть себя.
     Все вдруг стали смотреть на неё иначе - даже мама. Даже бабушка. Даже отец - в хорошие, светлые промежутки он делался подчёркнуто холоден и вежлив (в плохие для него давно никто не существовал). Бабушка тосковала и тоже отдалялась: Виктория боялась, что медленно поглощающая ее меланхолия повредит внучке, а Таня воспринимала это отчуждение как предательство. Нина дольше всех ничего не замечала, пока однажды, сидя на приеме, не подняла глаза и не увидела прямо перед собой вместо худенькой девчушки с крысиными хвостиками, по обыкновению влетавшей в кабинет без стука, проскользнувшую в дверь гибкую волоокую невесту с сотовым мёдом на устах. Охнув, она тотчас же пообещала себе поговорить вечером с дочерью о женском - и сдержала слово. Краснея, запинаясь и мучительно подбирая слова, она превратила вечер в совместную пытку для обеих, поклявшихся потом (каждая - себе) никогда в жизни не обсуждать больше эти материи друг с другом - и слово своё сдержавших.
     Посреди мира, как в сказке, ударившегося ни с того ни с сего оземь и обернувшегося неизвестно чем, лишь один человек не изменился ни на йоту. Колька Репин, хохмач и баламут, был по-прежнему насмешлив и колюч - но и весел, и беспечен ровно в той же степени, что и прежде. Это внушало Тане робкий оптимизм в отношении будущего и служило отличной опорой в настоящем: Колька был боксёром и всюду следовал за Таней, как тень.
     Училась Таня неровно, страстно, урывками, но оценки имела отличные и шла на золотую медаль - нужную, казалось, не столько ей самой, сколько педагогам, ценившим её любознательность, начитанность, быстроту и непосредственность ума - и прощавшим незначительные огрехи за редкое и ценное умение с лихвой наверстывать упущенное в ответ на учительское великодушие. Так что большей проблемой были для Тани теперь не выпускные экзамены, а выпускной бал.
     Она мечтала о шелковом платье - и Нина, обычно с головой погружённая в работу, на этот раз почувствовала дочкино желание и начала потихонечку откладывать на отрез и портниху. Бог знает, как ей это удавалось: уже после смерти матери взрослая Татьяна, найдя в себе наконец силы притронуться к ее вещам, снимет с плечиков любимое мамино платье 'с искоркой', которая та упрямо считала праздничным и носила до конца, элегантно накинув на плечи газовую косынку, и в самом деле была в нем прекрасна - Татьяна, держа в руках это до слёз знакомое платье, впервые увидит, что верх спины изношен до тончайшей сетки серебристого люрекса, единственно и державшего донельзя истертую ткань - и, всё поняв, зарыдает глухо, отчаянно, безутешно... И станет потом всякий раз вздрагивать, слыша выражение "платье с открытой спиной".
     Впрочем, до всего этого было ещё далеко, и сейчас шестнадцатилетняя Таня, нетерпеливо приплясывая на месте, ждала, пока мать закончит приём, чтобы вместе с ней отправиться к спекулянтке: на выпускное платье ткань нужна была особенная, заграничная, которую не сыскать было ни в одном магазине, но можно было купить 'с рук'.
     Дверь кабинета наконец открылась, и мать вышла легким и быстрым шагом - не только не сняв халата, но и быстро надевая хирургическую шапочку. Уже сосредоточенная и нездешняя, она лишь недолго приостановилась возле дочери, произнеся на ходу:
- Танечка, у меня экстренная, всё сама, ладно? И будь, пожалуйста, умницей! - и ушла, не оглядываясь, по коридору - подтянутая, идеальная, безупречная. Верный солдат медицины, хотя и с маршальскими полномочиями.

* * *

     Колька, вопреки запрету, болтался у главного входа больницы, Таню увидел сразу и очутился рядом с ней в считанные секунды.
- Куда идём? - небрежно спросил он, ловко запустив крепкий снежок в ствол ближайшей липы. В пальто с поднятым воротником и лихо сдвинутой набекрень кепке он выглядел совершеннейшим хулиганом, хотя и с изрядной примесью дворового шика.
- За тканью, - коротко ответила Таня, и Колька ничуть не удивился - за тканью так за тканью, его устроил бы любой ответ. Даже если бы речь шла о крае света, он и тогда бы не возражал.
     Первый весенний месяц сам себя к весне не относил, с зимой расставаться не торопился и возвёл повсюду такие сугробы, что к концу путешествия на окраину небольшого, в сущности, городка Татьяна с Николаем изрядно подустали.
     Смеркалось, и номеров домов на воротах было не разобрать. Та, чей адрес Тане достался с большим трудом (и под огромным секретом), жила на улице Любовской, застроенной приземистыми частными домишками. В стремительно темнеющем небе черным кружевом сквозили силуэты раскидистых крон плодовых деревьев, и под влажным пронизывающим ветром их скорое превращение в зефирные облака казалось невозможным - а всё-таки должно было произойти. Так и с адресом: Таня уже отчаялась было найти нужный номер дома, когда Колька, которого она считала самым безнадежным троечником на свете, вдруг удивил её самым неожиданным образом.

- Подо, не хлюпай носом, - проговорил он в своей обычной насмешливой манере. - Сейчас сориентируемся. Значит, так: возвращаемся к повороту.  Вопреки обыкновению, спорить Тане не хотелось: он был спокоен и решителен, а у неё, кажется, промокли ноги. Сопровождаемые лаем собак, они вернулись к одинокому фонарю у начала улицы и пошли обратно. Колька деловито оглядывал цепким взором заборы и ворота, и уже через пять минут они стояли перед калиткой, за которой заливисто лаял пёс с лихо закрученным баранкой хвостом.
- Вот, пожалуйста - номер 19.
- А как ты узнал?.. - почему-то Таня не сомневалась, что Колька прав.         Это был момент его триумфа - и он оказался вполне себе готов к полагающейся победителям торжественной речи.
- Самой распространённой схемой нумерации домов в мире является европейская, когда нечётные номера находятся на одной стороне улицы, а чётные на противоположной. Нумерация при этом возрастает от центра. - Таня и подумать не могла, что он умеет говорить так ловко и складно. - Эта схема впервые была применена в 1805 году во Франции. Начиная с середины XIX века, вследствие своего удобства, она распространилась по всем странам Европы и даже их бывшим колониям... Эй, есть кто дома?! - закричал он вдруг басом и совершенно по-мужицки, тряся хлипкую калитку.  Притихший было пёс вновь взвился в заливистом лае, и в сенях дома что-то загрохотало и попадало.
- Кто? - спросили из-за едва приоткрывшейся двери, и Таня поспешно прокричала условленное:
- К Лидии, от Евдокии Михалны!
     Дверь со скрипом отворилась, и сутулый старик, отозвав веселого пса, провёл их через темные сени в неожиданно светлую комнату, сплошь почти заставленную разнокалиберной мебелью, сундуками и чемоданами. Ни сказав ни слова, он вышел, и тотчас в комнату впорхнула полная молодка с живыми карими глазами. Плечи и роскошную грудь её покрывал, обтягивая, серый пуховый платок, умножавший пышность форм, и Колька в смущении отвёл глаза.
- Чем порадовать вас, молодёжь? - пропела молодка, насмешливо улыбнувшись Колькиному смущению и тем окончательно вогнав его в краску. - Зачем пожаловали?
- Я за тканью. Евдокия Михайловна сказала - вы располагаете, - зачем-то очень вычурно произнесла Таня, сердясь сама на себя.
     Молодка снова улыбнулась и серым облаком неслышно отплыла в угол, к сундукам. Улыбка у неё была колдовская, нездешняя, изгибавшая ее полные вишнёвые губы бесшабашно и вольно - красивая улыбка. "Цыганка она, что ли..." - подумала Танечка, нашаривая в глубине кармана свернутые в трубочку и тщательно завёрнутые в обрывок газеты деньги.

- Такая годится? Дорога-а-ая!- блеснула молодка глазами и гладкостью иссиня-чёрных волос, раскидывая по столу перед ними отрез ткани восхитительного темно-изумрудного цвета.
- Годится! -  воскликнула тотчас же Таня, позабыв, что товар надо посмотреть, потрогать, а о цене поторговаться - так нравилась ей эта переливчатая материя. На всю жизнь останется у неё это качество - выбирать и решаться сразу, без сомнений и тягостных раздумий, и оттого жизнь её никогда не будет размеренной и спокойной.
- Семьдесят рублей, - буднично произнесла черноволосая пава, и Колька присвистнул: за шестьдесят запросто можно было купить отличный фотоаппарат "Мир".
- У меня только пятьдесят, - дрогнувшим голосом произнесла Таня, и полные вишнёвые губы насмешливо изогнулись. Задумчиво покачивалась голова с ровным пробором - и в такт этому билось Танино сердце.
- Что ж, пятьдесят так пятьдесят, забирай, коли нравится, - голос отчаянной  негоциантки не уступал в богатстве оттенков телесной пышности. "Любого ведь с ума сведёт, - всё поняла про неё Танечка. - Вылитая Эсмеральда".     Десятки из газетного рулончика всё норовили свернуться заново в уютную трубочку, и, пока Таня зачарованно трогала диковинную ткань, делая вид, что складывает её, Лидия, бросив любовно разглаживать непослушные купюры, нарочито медленно положила на стол сначала их, а потом - одну над другой - красивые ладони с ровными пальцами и перламутрово-розовыми ногтями и, прижал деньги руками, перенесла на них часть веса своего изобильного, щедрого тела. От движения вперёд платок, в который она прежде куталась, на груди раскрылся, обнажив точеную шею - и блузку с неправдоподобно низким вырезом. Стоявший напротив Колька немедленно покраснел, Лидия тихо засмеялась, а Танечка оцепенела: на нарядной витой цепочке, сбегавшей с алебастровой шеи, в тёплом свете уютного абажура покачивался бабушкин медальон со знакомым кабошоном на крышке.
***

- Я очень вас прошу, - проговорила Таня севшим голосом, и двое других, связанные уже чем-то томительным и общим, посмотрели на неё: один - с испугом, другая - с недоумением. - Не надо ткани, продайте мне медальон.

     Лидия подхватила со стола деньги, нехотя выпрямилась и недовольно ответила, с видимым сожалением запахивая на груди платок:

- Да что ты, девочка, себе вообразила? Думаешь, раз я один раз уступила, так и дальше буду всё себе в убыток продавать? Он совсем других денег стоит. Вещь ценная, царских времён, тебе ни к чему. - Роскошные белые руки мяли серый пух у горла, и Колька снова смотрел на них, как заворожённый. - Бери материю да отваливай по добру-поздорову. И красавчика своего прихватывай. Да гляди, держи его покрепче! - хитро прищурилась она, не удержавшись от крохотной шпильки, очевидно наслаждаясь Колькиным смятением.

- Вам нельзя его носить, он особенный. Это принесёт вам несчастье. - Таня была строга и убедительна, но Лидия только шире улыбалась, закинув голову с тяжелым пучком назад, будто в изнеможении, отчего шея её стала совершенно лебединой. - Вы напрасно мне не верите. Послушайте: там внутри была прядь волос, ведь так?

     Лидия перестала улыбаться и изображать изнеможение и глянула на Таню быстро и цепко - как уколола.

- Вот видите, мне все известно. Медальон этот продал вам больной отчаявшийся человек - или не вам, это неважно. - Таня судорожно вздохнула, гоня подступающие чувства: и гнев, и обиду, и отвращение - потом, всё потом... Сейчас надо забрать его обратно любой ценой. - Если вы выбросили эти волосы, вам несдобровать.

     Лидия вздрогнула, и Таня поняла: выбросила. Всё равно, пусть даже и таким, медальон должен был вернуться к Виктории - откуда-то она знала это наверняка, оттого и решилась на последний отчаянный ход, произнеся как можно твёрже и весомей:

 - Он заколдован. Вам нельзя его носить.

- Моя ты золота-а-ая, - нараспев - и напоказ - протянула Лидия своим чудным грудным контральто. В миндалевидных чёрных глазах снова появилась дивная поволока - минутное замешательство без следа исчезло. - Да мало ли, их, алкашей, по вокзалам трясётся. Если б за каждого, кто последнее продаёт, да за прочее НЕХОРОШЕЕ, - выразительно повысила она голос, пристально глядя Тане в глаза и бесстыже улыбаясь, - что я, девочка, делала, моя жизнь хоть на день укорачивалась - не стояла бы сейчас тут с вами...

     Блестящие глаза её внезапно поблекли, и по лицу пробежала страшная и темная тень воспоминаний, про которые Таня немедленно поняла одно: что ни за что не хотела бы об этом ничего ни слышать, ни знать. Её желание исполнится: она никогда не узнает ни того голода, ни пыток, что были нормой в оккупированной Молдавии - и даже никогда о них не прочтёт.

- Идите уже, - сказала Лидия устало, с усилием проводя по-прежнему белой, сияющей рукой по посеревшему лицу. - Умучали...
- Продай, слышишь, - мужицким, уличным голосом произнёс Колька, и огонёк вернулся в потухшие было чёрные глаза.
- Сто рублей, - ответила она, глядя на Кольку исподлобья и словно бы в рассеянности покусывая пухлые губы. - Есть у тебя?
- Будут, - веско ответил он, словно не замечая её преображения. - Пятьдесят отдано, завтра вторую половину принесу. И материю выкупим, придержи пока!
- Что ж, гляди не обмани, фартовый, - сказала Лидия просто и весело, быстро расстёгивая цепочку и стряхивая с неё кулон в Танину ладошку, которую та подставила, чувствуя себя марионеткой в пьесе с открытым финалом. - А то мы, девушки, такие доверчивые - страсть! Ты уж постарайся, чтоб нам не страдать понапрасну.

     Она заговорщически подмигнула Тане и сделалась вдруг снова такой милой и уютной, как в самом начале. Впору было подумать, что та, мерцающая и манящая, им приснилась - просто обоим и наяву.
     Возвращались молча. Разнокалиберные домишки частного сектора сменились солидными кирпичными двухэтажками. Уже перед самым домом Таня нашла наконец то единственное, о чем сейчас можно было разговаривать, и тотчас же спросила:

- А как ты узнал, что нумерацию надо начинать слева?                И Колька сбивчиво ответил, выдохнув с облегчением:
- Так из той же самой книжки про навигацию. Сейчас в городах вся нумерация левонечётная. А в Питере - нет. Я туда в мореходку буду поступать. И про всё это во вступлении говорилось - ну, то есть про улицы и дома, интересно - не оторваться! Я ее мигом прочёл, книжку эту, как ты свои романы. Если вступление интересное, то и дальше всё запоем читается, согласна?

    Таня неопределённо покачала головой, не говоря ни слова. Последняя безопасная тема на глазах утрачивала свою нейтральность, потому что - они оба это знали - в стремительно надвигающемся будущем маячили уже и перемены, и романы, от которых не оторваться, и по всему выходило, что вступление заканчивается.  И, медля перевернуть страницу, они молчали, и даже попрощались - молча, лишь легонько друг другу кивнув.

***

Cassis, 2014

     У Изабель было редкое и ценное качество, которым Ева восхищалась. Пожалуй, даже два: она умела слушать и никогда никуда не спешила. Вот как сейчас: дочка стрекотала без умолку, а старая дама, которую, по ее же собственным словам, совсем скоро ждал выход в море, была совершенно безмятежна.
- Ты же хотела мороженого, - не выдержала Ева и перебила дочь на полуслове. Та замолчала и посмотрела на мать с недоумением, но доверчиво и чуть виновато - не понимая, отчего ею недовольны, но ни секунды не сомневаясь, что провинилась.
- Я его тоже обожаю, мороженое, - как ни в чём не бывало (и как нельзя кстати) сказала Изабель, - купишь мне шарик ванильного в вафельном рожке, ладно?
     Девочка с готовностью кивнула, принимая от матери деньги и снова глядя с удивлением: Ева, обычно строго оговаривавшая всё, что касалось сладостей, отпускала ее сейчас безо всяких условий.

- А мне сколько? - всё-таки уточнила она, глядя на мать исподлобья умоляющими разноцветными глазами. - Можно два?
     Ева, ведшая изнурительную (и почти безрезультатную) борьбу с жизнеродостной изобильностью девочкиной телесной конструкции, выбросила на время белый флаг и кивнула, проговорив при этом:
- Можно. - И уточнила: мне не надо.
- Ура! - подпрыгнула девчонка, обвила шею матери тёплыми руками, звонко чмокнула её куда-то между щекой и ухом - и умчалась к витрине с разноцветными лотками и вафельными рожками.

- Моя мать тоже держала меня в ежовых рукавицах, - сказала Изабель так небрежно, как если бы они разговаривали о погоде. Делая вид, что не заметила этого "тоже", Ева внимательно следила за дочерью: московская привычка ни на секунду не выпускать ту из вида была неистребима.
Изабель добавила:
-  И когда она немного отпускала вожжи - вот это, доложу вам, было подлинным счастьем!

     Для женщины первой половины двадцатого века с детьми и без бытовой техники быть собранной и строгой было скорее логично, а щедрой - достойно всяческого уважения, но собеседницу следовало поддержать, и Ева понимающе переспросила:
- Она была сурова?
- Нет, что вы! - замотала головой Изабель, и серебряные локоны легли ещё очаровательней. - Её все обожали - да и можно ли иначе относиться к человеку, который только и делает, что помогает, дарит, утешает - да ещё и ещё и с такой энергией, словно хочет заново устроить мир... Мать, к примеру, всегда покупала рождественские подарки нам с братом и детям прачки, которую опекала. То есть вместо двух больших - четыре маленьких. И подарки соседям всегда были лучше - по крайней мере, мне так казалось. Я мечтала о кукле с фарфоровым лицом, а получала из года в год книжку и апельсины... Уверена: никто из тех, кто ее знал, ни сказал бы о ней дурного слова - разумеется, если человеческая благодарность ещё существует. А вот дома да, дома она бывала скорей холодна. И взыскательна за двоих. Мне казалось, что она всегда либо чем-то занята, либо куда-то уходит - как будто дома ей было неинтересно. Никто не восхищался, не боготворил, "не нуждался" - любимое ее выражение. Мы, по ее мнению, не нуждались.

     Еве почувствовала, что не знает, кого ей жалко больше: незнакомую женщину, что изобретала, как могла, рецепты всеобщего счастья, или обиженную маленькую девочку, так и не получившую того, о чем мечтала - ни куклы, ни безраздельной любви. Это так ясно отразилось на ее лице гримасой беспомощности и сочувствия, что Изабель воскликнула:

- Ну-ну, не огорчайтесь так! Я всегда старалась ее понять. Но в детстве это меня мучило. Да что там - и потом... - она отвела глаза в сторону моря - изменчивого, непостоянного - и всё-таки более понятного, чем сердца самых близких людей... Кивнув - то ли своим мыслям, то ли теням далёкого прошлого - она снова повернулась к Еве, блестя незабудковыми глазами: - Знаете, я тут прочитала в интернете...
- В интернете, - эхом повторила ошарашенная Ева - хотя и должна была давно перестать удивляться.
- Да, хочется, знаете ли, быть в курсе... Так вот: там пишут, что в черных дырах - я говорю о космосе - время течёт наоборот, представляете? Может, это и есть "аз воздам" - прожить жизнь от конца к началу? Сначала рубец, потом боль, потом ожог? Сначала раскаяние, потом поступок? От близости - к встрече, знакомству и не-знакомству? Жизнь идёт назад: вор лишается добычи, праведник - мудрости, мать - взрослых детей, а негодяй - цинизма. Все вновь становятся младенцами, уходят в небытие и рождаются в мире, где время идёт от причины к следствию - те же, да не те. Каждый уже размотал клубок однажды прожитой жизни: нить судьбы и деяний, прошу прощения за высокопарный слог... Может, так душе и правда понятнее, что приводит к радости, а что - к страданию. Да и потом - это будет уже двойной мостик от младенческого неведения к пониманию законов. Как спираль ДНК, которую вы раскручиваете по службе... Не волнуйтесь, я не сумасшедшая! - засмеялась Изабель, глядя на взметнувшиеся в изумлении Евины брови. - Это все возраст и близость вечности - наши, стариковские темы. Вы, я смотрю, полюбили этот медальон? Вам так идёт!

     Ева машинально коснулась шеи: медальон лежал в ложбинке между ключицами как влитой. Как часть и частица. И тем не менее... Она ослабила шнурок (узлы и правда скользили по нему неохотно, с усилием), одним движением сняла его с шеи и протянула Изабель:
- Пожалуйста, возьмите его с собой! Мне... - она запнулась, подыскивая подходящие слова, - мне будет так спокойней. Пусть он хранит вас там, где вы окажетесь. И, если всё, что вы говорили, правда... мне будет радостно заново прожить этот миг.
- Однажды он был уже символом дружеской приязни, - медленно проговорила Изабель, бережно принимая медальон, - и где-то теперь его пара, его двойник...
     Ева, которая всё детство натыкалась на похожий кулон (нет, точно такой же! - упрямо твердила память) в шкатулке с семейными реликвиями, почти наверняка знала ответ - но был ли он верным? Письма от Майкла всё ещё не было, и предпринятая ею реконструкция прошлого - попытка размотать клубок, выражаясь языком Изабель - вполне могла оказаться зыбким замком из песка. Отчаянными попытками ребёнка уцепиться за руку всеведущего взрослого - и связать в единое целое те нити, что достались в наследство...
     Она встрепенулась и завертела головой: дочка. Она так ненадолго выпустила ее из вида, и теперь ту нигде не было видно. Пожилая пара у витрины с мороженым, угрюмый старик за столиком пустого кафе, два дайвингиста в гидрокостюмах, везущие за собой смешные тележки на колёсиках, в которых солидно погромыхивали кислородные баллоны, огромный горшок с тоненьким оливковым деревцем, отбрасывавшим резную тень - в этой цветной, объёмной, обаятельной средиземноморской реальности не хватало маленькой девочки, отлучившейся на минутку за мороженым, и оттуда, где она только что улыбалась и прыгала, отчетливо сквозило подкрадывающимся липким страхом.
     Отчего-то было ясно, что её - нет, не найти: дома стояли вдоль набережной сплошной оштукатуренной стеной, и между ними и присмиревшим морем метались Евин ужас и непонимание: что делать дальше и как она могла это допустить...

- Ну вы и паникёрша, - недовольно произнесла Изабель, одновременно настойчиво всовывая что-то Еве в руку. - Того и гляди в обморок грохнетесь. Дочку потеряли? Так вон же она, за деревцем, котёнка кормит. Жаль, конечно, что моим мороженым - но зато цела и невредима. Вы же из-за этого побелели? И держите, пожалуйста, письмо крепче. Это нотариусу.

     Девочка небрежно помахала им из-за горшка с оливкой и опять присела: котёнок, что крутился у её ног, привстал на задние лапки и, разумеется, затмил собой всё на свете. Ева даже не разозлилась: приступ паники оказался слишком сильным и беспочвенным - особенно если принять во внимание полицейских в красивой форме, стремительно приближающихся к ним пружинистым шагом.

- Да, я... - закончить ей не удалось: Изабель впервые за время их знакомства заторопилась не на шутку. Враз собравшись - и даже как будто помолодев - она окинула быстрым взором Евино лицо, бросила взгляд на девочку с котёнком, бегло перекрестила обеих и упорхнула, сказав напоследок:
- Прощайте. Берегите себя, моя милая. Я напишу ещё, если получится. Не забудьте про нотариуса!

     Это было против всяких правил: сначала слишком много откровенности, потом стремительный уход - Ева растерянно смотрела вслед удаляющейся Изабель, изо всех сил желая ей удачи и удивляясь, как похожи волосы мужчины, спешащего ей навстречу, на идеальную баландинскую шевелюру.
- Bonjour, M-me ...ova, - прозвучало за спиной, и она быстро повернулась. "Вау, мама, ты популярна!" - читалось в восхищенных глазах дочки, изловившей наконец котёнка и тащившей его наперевес, как белье. Тем, что полицейский знал Евино имя, был удивлён, кажется, даже котёнок. - В рамках операции "Вижипират" мы хотели бы осмотреть все ваши вещи, включая автомобиль.

- Но ведь ты могла отказаться! - снова кричал Георгий, и опять по телефону. Ева позвонила ему сразу же после выезда из Кассиса - ей нужен был кто-то взрослый, спокойный, родной - а у Изабель все время включался автоответчик.
- Не думаю, - ответила она, стараясь не поддаваться раздражению и внимательно следя за дорожными указателями: однажды она уже уехала вместо Экса в Марсель, и повторять ошибки не хотелось. - Это же антитеррористическая мера, а не обыск. Да я ничего и не скрывала, зачем всё усложнять? Они осмотрели всё тщательно, но быстро, каждый раз спрашивая моего разрешения. Заодно я даже разобралась в сумке, представляешь! Выкинула кучу всякого хлама, мы вместе с ними посмеялись на эту тему... И прости - я не успела расспросить Изабель про картину, всё вышло так быстро. Она очень торопилась. Или испугалась полиции - да нет же, шучу, конечно... Но наш уговор ведь всё равно в силе, правда?
- Она сказала, когда возвращается? - словно не слыша её, спросил Георгий.
- Нет. Она сказала, что  уходит в море на неопределённый срок.
- Старая калоша!
- Гоша!
- Что "Гоша"?
- Не говори так.
- "Про дочь подруги моей прабабушки. Про ту, которая умеет меня вразумить" - произнести это странное, уязвимое было невозможно, всё равно что выйти в свет в платье с чердака, - смешно и немыслимо, и она просто добавила:
- Это некрасиво.
- Я понял, - коротко хмыкнул Георгий и тяжело замолчал. Она немедленно почувствовала себя виноватой.
- Ты дома? - спросила она, жалея, что он не рядом: обнять бы его, и всё б уладилось...
- Я уеду до завтра, - холодно ответил Георгий, - поговорим потом.
- Хорошо. - Раз он не чувствовал, не видел этой трещины, что стремительно превращалась в пропасть, не желал ничего объяснять и не хотел объятий - то пусть, и пожалуйста, и на здоровье. - Будь здоров, - сказала она и бросила трубку.

     Ночью страх вернулся и привёл с собой друзей: холодный пот и бешеное сердцебиение. Ева рывком села на кровати, вдруг разом осознав, что это мог быть за шнурок.
     И что искали именно его.
     И что бы было, если бы его нашли.
     И что она его уже видела - здесь, в этой самой спальне, на шее у неподвижно лежащей женщины...
     Кто-то играл против неё - или не играл, что было в тысячу раз хуже.
     Полагаться можно было только на себя: Изабель укатила, Георгий юлил, с подругой Аней она уже сходила в спа, с мсье де Краппоном - в музей. Любой из них мог подбросить ей в сумку шнурок как улику преступления. Или вообще убийства: ночью в убийство верилось особенно охотно. А ещё кто-то слушал их телефоны, разговоры в машине, ломал почту и без спросу лазил на чердак.
     Впрочем, не их, а её: Георгий категорически не хотел больше быть ее другом. Всё, что у неё осталось - это дочка, тихо посапывающая рядом, и... Она протянула руку - оно, конечно, было на месте. Кольцо без камушка. Отделять вымысел от реальности придётся самой, без помощников - поняла она. И заплакала сразу из-за всего, страшно жалея себя - и всё-таки благодаря судьбу и тех, кто бережёт живых из немыслимых далей, как будто продолжая искать рецепты благополучия и устраивая всё на свой лад - так, чтобы всё запуталось ещё больше.

     * * *

     Г. Узловая, 1961 год

    Всё больше и больше времени проходило с тех пор, как отец продал бабушкин медальон, а Таня всё не могла придумать, как вернуть его обратно. Остро хотелось поговорить об этом с Колькой, но они больше ни разу не виделись. "Приболел", - односложно сообщила соседям во дворе его мать, и никто ее больше не расспрашивал - никому не нужно было. Кроме Тани.
     Та изнывала от потребности поговорить, и к концу пятого дня поняла, что только и думает, что о Николае.
     "Нет ничего стыдного в том, чтобы навестить больного товарища", - уговаривала она себя, поднимаясь по лестнице к двери колькиной квартиры. Впрочем, с уговорами шлось ещё хуже: врать она ненавидела. И шла к нему просто потому, что без него ей было невыносимо.
     Но подгибающиеся коленки, и закушенная губа, и готовое выпрыгнуть из груди сердце - всё это было зря, потому что на ее - вначале несмелый, а потом все более громкий - стук никто не отозвался. Это было странно: она-то воображала, что, раз он не идёт к ней, то лежит в изнеможении, прикованный к постели тяжкой болезнью, и оставшихся сил ему хватит лишь на то, чтобы слабо ей улыбнуться... Она много чего уже себе придумала за эти дни, сценарии различались незначительными деталями, неизменным был лишь счастливый финал: как они плачут, обнявшись, а потом он выздоравливает и целует её. И то, что в книгах именовалось неземным блаженством, на дворовом языке умещалось в ёмкое отрывистое словцо, а в действительности не было, разумеется, ни тем, ни другим, а только им обоим предначенным будущим и счастьем - это всё тоже обязательно происходит. Потому что такие вещи должны случаться по любви, и никак иначе.

      Теперь же объяснение и вся последующая радость откладывались на неопределённый срок. "Или определённый, - подумала Таня, услышав шаги поднимающегося по лестнице человека. И тут же зажмурилась и загадала (она любила загадывать): если это он, то тогда это и в самом главном смысле - он, и не будет важнее мужчины в её жизни, и у них... и они... Она замешкалась, выбирая головокружительные варианты, и опоздала с выбором: шаги приблизились, и пришлось открыть глаза.
      "Он!" - поплыло по телу благодарным теплом.
- Ты чего тут? С отцом что-нибудь? - встревоженно спросил Колька.
Таня отрицательно покачала головой, разглядывая его осунувшееся лицо. Особенно хороша была ямочка на упрямом квадратном подбородке - и отчего она раньше не замечала, как он красив?..
- Ты болел? Я навестить тебя пришла, - сказать хотелось совсем не это, но торопиться было некуда: впереди ждала целая счастливая жизнь вместе.
- А, ерунда. Ангина, - отмахнулся он, нетерпеливо мотнув головой. Из-под шарфа на миг показался и опять исчез багрово-лиловый кровоподтёк, и Таня негромко ахнула.
- Ужас какой. А с шеей-то что?
- С какой шеей? - он недоуменно глянул на неё, приложил пальцы к пятну, покраснел и нахмурился. Он вообще был какой-то чужой, колючий. Иной. - Да так. Забудь.
- Хорошо, - послушно согласилась она, изумляясь про себя, как быстро они поменялись ролями.
     Неловкость повисла между ними тонкой кисейной пеленой - прозрачной, но пока не настолько осязаемой, чтобы не позволить ей спросить:
- Куда ходил?
     Вместо ответа он махнул рукой: дескать, ерунда.
     Стало быть, они перешли на жесты.
     Ну и ладно.
     Она пренебрежительно дернула плечом, тряхнула косами - и рванула вниз по лестнице - неважно куда, лишь бы очутиться подальше от нелепой, напряженной Колькиной фигуры - и мимолетной уверенности в том, что люди могут быть ближе, чем кажутся.

- Постой! - попытался он её удержать вначале одной, а потом двумя руками - как если бы пытался поймать бабочку. Что-то яркое выскочило у него из-за пазухи, мягко хлопнулось об пол и вольно растеклось по грязным ступеням подъезда. Таня против воли обернулась: изумрудная ткань струилась чувственно и безмятежно, и была, конечно, той самой - и даже прекраснее. Чуткая Таня тотчас же угадала, что не было никакой ангины, а была ночная разгрузка вагонов, и не одна, и, может, не только ночная, что, учитывая Колькины планы на мореходку, тянуло на самый настоящий подвиг во имя прекрасной дамы - но было за всем этим что-то ещё странное, тёмное, непостижимым образом до неузнаваемости меняющее и намерения, и результат, и не догадаться об этом было невозможно, а расспрашивать - страшно и тяжело.

      Она снова взглянула на ткань: та как будто поблекла и опала, и тон задавали теперь темно-серые ступени в окурках - магия нездешней красоты кончилась, и надо было срочно спасать её остатки.
     Таня отрицательно покачала головой: нет. Без меня, пожалуйста. И пустилась бежать - из подъезда, из ситуации, лишая себя возможности задавать ненужные вопросы и выслушивать неизбежную ложь.

     Годы спустя она много раз возвращалась мысленно на ту лестницу - и всё равно не видела ни единого шанса преодолеть по воде, аки посуху, шёлковое море так никогда и не померкшей обиды.

     На выпускной она пришла в белой блузке и простой чёрной юбке, разделив с матерью тяжесть нелегкой правды про выкуп медальона у спекулянтки. Нине, защищавшей стремительно утрачивающего человеческий облик мужа ото всего света, помощь и понимание дочери были и страшны, и отрадны. Изнемогающей раненой птицей металась её душа между жалостью и долгом, и она готова была отдать всё - но и всего было бы недостаточно. С Викторией, которой она по Таниной просьбе понесла медальон, у них состоялся тяжёлый и измотавший обеих разговор: обе не в силах были противостоять Лёниной болезни и оттого особенно несправедливо обвиняли друг друга.

- Я умоляю вас: не давайте ему больше денег, - чеканя каждое слово, говорила Нина, глядя мимо Виктории - они давно уже перестали смотреть друг другу в глаза.
- Я не могу, Нина. Теперь тем более буду. Ты же сама всё знаешь, - отвечала Виктория звенящим от напряжения и ненависти голосом, злясь на боль, сына, войну, но больше всех - на невестку. От частых новокаиновых блокад мышцы Лёниной руки превратились в сплошной рубец. Рука больше не поднималась, а новокаин - не действовал, и, когда он не был пьян, то страдал от невыносимых приступов. Боль неотступно и вдумчиво терзала того, кто был так дорог им обеим, а они в бессилии терзали друг друга. "Вы спаиваете его" - "Ты его заколола" - металось между ними огненными шарами, выжигавшими остатки тепла и здравого смысла. Обеим казалось - уступи другая, и что-то сдвинется, переменится - может, даже и к лучшему, и в ослеплении борьбы они уже не выбирали средств.
- Да поймите же: он уничтожает себя, и вы ему в этом первая помощница! Подумайте хотя бы о Тане: каково девочке было увидеть ваш медальон в чужих руках, каково это - остаться без выпускного платья! - голос Нины сорвался, и, если бы гнев не выжег ее досуха, она бы обязательно расплакалась.
- Я не вижу выхода, Нина, - медленно проговорила Виктория, тоже потрясённая до глубины души Танечкиными преданностью и любовью - но душа эта была до краев заполнена сочувствием к страдающему сыну, а Танюша была юна и здорова. И добра - а, стало быть, жизнь непременно должна была ее в будущем вознаградить. В отличие от Лёнечки, у которого не было никакого будущего. - Если от водки ему хоть немного легче, пусть пьёт.
- Какое же вы чудовище! - только на смертном одре раскается Нина во всех тех словах, которые были брошены ею тогда в лицо Виктории - и которые она повторит ещё многие тысячи раз в бессонных ночных бдениях и до, и особенно после того, как Виктория всё-таки обнаружит выход.

* * *

     Aix-en-Provence, 2014

- Даже если вас съели, у вас есть два выхода! Прикольно, скажи? - прямо в ухо матери фыркнула девочка, отбросив планшет. Тот мягко нырнул в складки одеяла, тут же приглушившего мелодию будильника. Щекоча материнскую шею пушистыми волосами, дочка нетерпеливо тормошила сонную Еву. - И вставай, семь часов уже, слышишь?
- Мы же договаривались: до завтрака - никаких гаджетов, - сонно ответила Ева, мучительно соображая, куда подевался Георгий - и вспоминая, и моментально расстраиваясь. - Давай в планку.
- Начинается... - разочарованно протянула девочка, демонстративно вскочила с постели и пошлепала босыми ногами в ванную. После чего умылась, покапризничала, сделала и планку, и зарядку, и всё, что полагается делать утром для здоровья и хорошего начала дня - и в школу отправилась весёлая, свежая и хорошенькая.

     Чего нельзя было сказать о Еве: настроение у неё было не ахти, и сильно болела голова. "Ладно, если поводов для оптимизма нет, надо их выдумать, -решительно сказала она себе. - Итак, сегодня я получу ответ от Майкла, дождусь Георгия и... - не хватало чего-нибудь озорного, безбашенного и почти неосуществимого - о, поглажу кабана! Да, именно так". Всё разом случиться все равно не сможет - так пусть уж лучше не сбудется кабан.
     План сработал на опережение: ей немедленно стало легче.
     Особенно после пробежки - хмурая ноябрьская мгла потихоньку рассеялась, и из-за еловых верхушек грянуло тёплое золотое солнце, под напором которого ночной иней на траве и деревьях стал быстро таять, превращаясь в крупные звонкие капли.
     Ева тоже повеселела и села завтракать.
     При взгляде на щедро усыпанный семечками хлеб ей стало тепло и спокойно: всё наладится, печёт же вот булочник хлеб для других - и этим счастлив. Скажи она что-нибудь в этом роде Георгию, тот обязательно пошутил бы, что она превращается в чокнутую эзотеричку, защитницу животных и все такое. Что поделаешь: она и правда превращалась, но старалась делать это как можно незаметней.
     Допив чай, она промокнула губы салфеткой - и подросший котёнок, сидевший на соседнем табурете, тоже начал усердно умываться. Он был так уморительно серьёзен, что Ева, не удержавшись, прыснула. И осторожно погладила кончики богатых усов, заслужив недоуменный взгляд.
     И получила наконец ответ от Майкла.

     ***
     Больше всего жаль было, конечно, шнурок.
     Бестолковая женская взбалмошность расстроила так грамотно спланированную случайность.
     Даже Мари не была такой сумасбродкой.
     Видит бог, всё вышло совсем не по его вине, и он никогда не желал ей зла. Но что сделано - то сделано, и, если бы его план сработал, и важная улика была бы найдена при случайной проверке - история с Мари закольцевалась бы, оставив его вне подозрений, а Еву - той, кем можно управлять.
     Ей тоже стало бы проще: он всё решал бы за неё, потому что решать должен тот, кто знает, как правильно. Он знал, а она вечно испытывала муки выбора.
     Он был уверен: необходимо помогать людям его совершать.
     Даже если после этого они умирают.

     ***
     Само письмо было коротеньким: 
     "Привет!
Надеюсь, у тебя всё хорошо - и хотел бы надеяться, что так будет и впредь, потому что новости у меня неутешительные.
     Нашу контору купили люди, которые берут в таких случаях подписку о неразглашении, так что я ухожу. Мне жаль, но больше заказов не будет.
     Я уезжаю в Новую Зеландию: давно мечтал, и вот теперь сложилось.
Очень рассчитываю ещё с тобой поработать, и даже если не выйдет - предлагаю не теряться, отправил тебе в фейсбуке заявку в друзья.
     Результаты твоего личного теста во вложении - это бесплатно. Пожалуйста, не спорь, это всё, что я могу для тебя сделать.
     Береги себя. Надеюсь когда-нибудь увидеться лично (многовато упований для одного письма - и для учёного, не находишь?)
     Искренне твой, Майкл Митчелл".
    
      Похоже, она поторопилась отнести его письмо к поводам для оптимизма.
     Открывать вложенный файл было боязно, и, прежде чем сделать это, она налила себе кофе. Потом мысленно сосчитала до трёх, и быстро прокрутила его - вниз, вниз, до самого последнего абзаца капслоком

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: в представленных образцах общих фрагментов не обнаружено, родство исключено.

     Она не поверила своим глазам и перечитала заключение дважды.
     Неужели правда?..
     Она уже так привыкла считать Викторию родной, была так благодарна судьбе за этот дом, за чердак с письмами и историей, и даже странные сны больше не пугали её так, как раньше - и все это разбивалось теперь о беспристрастное заключение: родство исключено.
     Как сказал бы Георгий: выброси это из головы.
     Она подхватила котёнка и вышла в сад.

     Для человека, потерявшего разом и мечту, и работу, она была чересчур спокойна. Облокотившись на каменную балюстраду, кое-где уже прилично подернувшуюся изумрудом мха, она придирчиво рассматривала черепичную крышу, выискивая разбитые кусочки. Оказывается, она мечтала их поменять. И утеплить окна. И облагородить сад.
     Она мечтала, чтобы все кусочки - памяти, маминых рассказов, бабушкиных воспоминаний, собственных догадок, фраз в пожелтевших письмах - выстроились в ладный мир прошлого, благословляющего будущее, и ушедшие неспокойно упокоились бы, а некогда враждовавшие - примирились бы навеки. Ей почему-то казалось, что, связав все в единую нить, она сумеет понять, простить, отпустить и жить дальше с силой прожитого и прощёного, как если бы все эти жизни были ее одной, собственной и длинной жизнью. И вот теперь это "общих фрагментов не обнаружено". Все документы сожжены, как мосты в прошлое, и там, где она его намечтала, опять сомкнулся туман неизвестности, хорошенько приправленный теперь ощутимой горечью несбывшихся надежд.

     ***

     В приемной нотариуса должно было пахнуть ландышами и свиной кожей.
     Откуда ей было известно, как пахнет свиная кожа - бог знает, но убеждена она была в этом твёрдо.
     Конечно, письмо можно было отправить по почте - но, во-первых, Изабель не указала обратного адреса, а Еве он был неизвестен. Она долго ломала голову, не написать ли в этой графе своего, но так и не решилась. А во-вторых, адрес нотариуса был уж очень заманчив: приемная находилась в квартале Мазарини, в одном из старинных особняков - таком древнем и внушительном снаружи, что было страшно интересно, каков же он изнутри. Так она снова оказалась на площади Четырёх дельфинов.
     С трудом отворив тяжелую резную дверь и оказавшись на широкой лестнице, Ева оробела. Блестящих табличек внизу было очень много, и она не запомнила, на каком этаже располагается бюро нотариуса. Медленно поднимаясь по высоким ступеням, она разглядывала надписи рядом с дверями: мэтр Лунелль, адвокат, мэтр Бенуа, адвокат... Сегодня Экс был для неё городом дверей и адвокатов.
     По лестнице следом поднимался кто-то энергичный и хорошо знающий дорогу: шаги были быстрыми и уверенными. Ева остановилась в пролёте лестницы, делая вид, что разглядывает каменный барельеф, и человек, шагавший следом, остановился рядом.

- Это Кронос, отец олимпийских богов, в римской мифологии - Сатурн, проглатывающий своего сына. Его ещё часто путают с Хроносом, - доверительно проговорил бархатный голос у неё за плечом. Ева оглянулась: говоривший и сам мог бы с успехом символизировать непостижимость хода времени. Голос и живые карие глаза были невероятно, жизнеутверждающе молоды, в то время как седые волосы и множество морщин свидетельствовали о почтенном возрасте.

     Словно прочитав её мысли, пожилой мсье улыбнулся (улыбка его тоже и не думала стареть) и продолжил:

- Не знаю, известна ли вам его история, но, оскопив своего отца Урана, он боялся своих детей, и оттого исправно проглатывал их - до поры до времени, разумеется, пока это не надоело его жене, которая спрятала очередного младенца и вырастила его вдали от отца. Младенец оказался Зевсом и отца всё-таки победил. Поэтому титанам пришлось несладко, как, впрочем, и людям, которые во времена царствования Кроноса жили, как боги, не зная горя и трудов - по крайней мере, так писал древнегреческий поэт Гесиод. Он, хотя и был поэтом, неплохо разбирался в жизни. Взять хотя бы вот это: "Дурное состязание — судебная тяжба; хорошее — соревнование в земледелии и ремёслах".  А, каково?
- Не слишком-то осмотрительно говорить такое в месте скопления адвокатов. Или вы не адвокат? - спросила Ева, покорённая обаянием рассказчика и чувствовавшая себя так, будто была с ним знакома тысячу лет.
- Угадали, - одобрительно кивнул веселый старик, - я, пожалуй, скромный помощник Хроноса. Храню бумаги, скрепляю договоры, заверяю документы - в общем, по мере сил фиксирую ход событий.
- Я как раз ищу бюро такого хранителя времени, - сказала Ева, мельком взглядывая на конверт. - Мне нужен мэтр NN, нотариус.
- Это нетрудно, - весело ответил её седой визави, - нотариуса вы уже нашли, а в бюро я вас провожу.
     Вот так она и очутилась там, где пахло ландышами, а в свиную кожу были переплетены книги огромного формата - Ева видела такие впервые в жизни. Весёлый старик предложил ей чаю, а его чопорная помощница нагнала на Еву страху.

- Я и сам робею, когда Валери так на меня смотрит, - доверительно произнёс старик, когда дверь за спиной его строгого секретаря наконец закрылась. - Она состоит целиком из достоинств, но -  вот беда! - считает импульсивность изъяном. Это она настояла на том, чтобы надпись на медной табличке "СТРОГО ПО ЗАПИСИ" была сделана такими большими буквами. А мы с вами провинились. - Старик озорно улыбнулся и посерьезнел. - Ну-с, и какое у вас ко мне дело?

     Может, из-за его приветливой и простой манеры, а может, от собственного огорчения и печали, Ева выложила ему как на духу все события последнего времени, начиная со знакомства с Анной и заканчивая стремительным исчезновением Изабель.
     Нотариус слушал её внимательно, не перебивая и ни и о чем не спрашивая, и вопрос - для чего, собственно, она все это ему рассказывает, пришёл ей в голову только тогда, когда она выложила письмо Изабель на стол.
     К счастью, в это время в дверь деликатно постучали, и Ева, покраснев, поспешно вскочила и начала извиняться. Мэтр NN немедленно ее остановил.
- Я ценю ваш порыв и благодарю за оказанное доверие, - церемонно произнёс он, наклонив седую голову в легком полупоклоне. - Мадам Сурис умеет выбирать себе доверенных лиц. Что бы ни было в её письме, помните: я всегда к вашим услугам.
     Ева так растрогалась, что готовы была расплакаться, а потому, дабы избежать позора, ретировалась в большой спешке, заслужив ещё один неодобрительный взгляд строгой Валери.
     На лестнице она снова задержалась у барельефа с изображением Кроноса. Казалось, что тот хочет просто поцеловать младенца, лежащего на его мускулистых руках. Буйные кудри, ангельские крылья, отстранённый и задумчивый лик... Богов путали не зря: именно так должно было выглядеть время, пожирающее своих детей.

    ***
    Г. Узловая, 1962 год

     Верно говорят: первые дети - последние куклы, первые внуки - последние дети. С Таниным отъездом в институт жизнь Виктории сделалась монотонней и скучней - хотя, казалось бы, куда ещё. Чтобы не тосковать так по внучке, она даже вернулась на работу - санитаркой, но и тому надо было радоваться, пенсионерам то запрещали, то снова разрешали работать. За новостями было не угнаться, и начмед железнодорожной больницы со вздохом всё-таки подписал её заявление.

- Уволить мы вас всегда сможем, а пока возвращайтесь, Виктория Казамировна, в родильное. Очень вас там не хватает, очень.

     К начмеду она относилась пристрастно: покатым лбом, соболиными бровями и манерой улыбаться он сильно напоминал ей Вадика - особенно вначале, пятнадцать лет назад, когда ее еще переполняла надежда. Может, оттого она и опекала его поначалу, когда он, сдвинув для солидности совершенно Вадиковы брови, впервые появился в родильном отделении. Акушерки чихать хотели на звания и дипломы, так что каждому новичку приходилось заново доказывать, что он настоящий доктор. Опыт - всегда серьёзное преимущество, и Виктория не раз выручала необстрелянного врача. Теперь, очевидно, настала его очередь.

- Буду рада, - просто ответила Виктория, от души надеясь, что так оно и будет: с радостью без Танюши было совсем туго.

      Дни, вновь наполненные работой, отскакивали круглыми бусинами чёток назад, в прошлое, и, как на настоящих чётках, случалась порой бусина крупнее прочих - Ленечкины запои. Неизбежные, как смена времён года, но случающиеся гораздо чаще, чем четыре раза в год.
     Оказалось, что ко всему можно привыкнуть. Даже к тому, чтобы разыскивать сына по подворотням, потом тащить его домой, отогревать, отпаивать и возвращать к жизни. И боли.
     Жить рядом с болью ей было не привыкать - но лица рожениц рано или поздно преображались и разглаживались, и кричащая пустота сменялась сиянием или (редко, и она помнила каждую) восковой бледностью смерти. Помогать было легко: она умела быть рядом в волнах созидательной муки, внушая надежду, что волна вот-вот схлынет, и надо просто дождаться и дышать. В родах боль была лезвием, по которому шла испуганная женщина, и которому суждено было отделить от нее дитя, дав рождение двум новорожденным - матери и ребёнку. А вот куда боль влекла её сына? И суждено ли ей было когда-нибудь схлынуть?..
     Ответа не было, но Виктория больше не позволяла себе упрёков.
     Просто дышала с ним, пока могла.

***

     У недавно потерявших работу людей бывает небольшое, но важное преимущество: они могут никуда не спешить.
     Вот Ева и не спешила. Выйдя на улицу и на мгновение зажмурившись от брызнувшего в глаза света , она повертела головой, решая, куда пойти - и медленно зашагала к бульвару Мирабо.
     Экс, позолоченный полуденным солнцем, был безмятежно прекрасен. На фоне четырехсотлетних стен квартала Мазарини любая тревога казалась исчезающе малой: может, причины для беспокойства никуда и не девались, просто их трудно было разглядеть.
     Причудливая мозаика мостовых, роскошные резные орнаменты мощных деревянных дверей, кованая вязь решёток - всё это теперь не подавляло Еву, как прежде, когда она только привыкала к этим улицам, а радовало и дарило покой. Тугой комок неуверенности и тоски, отскакивавший раньше, как мяч, от мощных стен и высеченных из охристого камня атлантов, оказывается, преобразился, превратившись даже не в клубок - в моток мягкой, почти невесомой нежности. Гармония теплого света накатывала волнами радости и отступала так же - легко, оставляя себе нечто более ценное, чем оттиск или отпечаток: впечатление. Образ. Радость.

     Она решила пройти от квартала Мазарини до площади Ришельм - так, чтобы погулять по бульвару и, может быть, попить где-нибудь кофе.
     Вокруг было тихо. Она шла по мостовой, и на каждые три её шага приходилась тускло поблескивавшая между булыжников буква "С", похожая на подкову. Так город обозначил любимые маршруты Поля Сезанна - чудака и упрямца, эксуазского отшельника, отправлявшегося рано утром рисовать заворожившую его гору. Мировая известность, заоблачная стоимость картин, титул родоначальника кубизма и отца постимпрессионизма - в те дни это не имело никакого отношения к неразговорчивому коренастому человеку, шедшему к горе, наклонив лобастую голову. Он видел, что гора вздыхала и жила - и знал, что может это написать.

     Отшельник.
     На Еву нахлынули воспоминания детства: один новомосковский художник тоже подписывал так свои письма. Худой и синеглазый, мимоходом заглядывающий в гости с застенчивой улыбкой и самыми невероятными предлогами для визитов: редкой книгой или совсем простым угощением, которым ему хотелось поделиться. Он вносил с собой, как дар, иной, не на что не похожий мир, где мудрость говорила простыми словами, и из слов этих складывались дивные узоры, притормаживало время и даже, кажется, звучала тихая музыка.
     Картины у художника были странными, а мир - замечательным, как улыбка.                Вскоре после его трагической смерти уже взрослая Ева оказалась в Каунасе в музее Чюрлёниса и услышала ту самую музыку из детства - и поразилась сходству, и заплакала по новопреставленному Владимиру... Как, может, заплакала бы и сейчас, если б не прибыло так вокруг людей и шума: она вышла на бульвар. 
     В тени платанов продавали акварели. Прованс живописен, а Экс-ан-Прованс и вовсе безупречен, поэтому четвертушки листа с мощными львами главного фонтана на фоне нежных затёков закатного неба и паутины ветвей деревьев, обрамляющих бульвар, разлетались среди туристов, как горячие пирожки.

     Торговец искусством отлично подходил и львам, и платанам, и бульвару: артистично повязанный шарф, живая речь, элегантная бородка, исчерченное глубокими морщинами лицо и пластика юноши - его запросто можно было вписать в любую акварель, и ни одна не потеряла бы своих художественных достоинств.
     А некоторые, может быть, и приобрели.
     Впрочем, подойдя поближе, Ева поняла, что с выводами поторопилась: сегодняшние картинки были безусловно хороши. И изображали не только бульвар и фонтаны. Может, дело было в своевольных солнечных бликах, проникавших через резную листву, но смотрелись акварели очень живо: каменные дельфины были в меру задорны и крутобоки, плющ, карабкающийся к окну - настырен и задирист, портреты...
     Она налетела на следующую картину, как лодка на подводный камень - на хорошем ходу. Кровь прилила к щекам, а сердце застучало, как молот. Ласкавшие глаз несложные сюжеты, как мягкая трава, скрывали акварель-капкан, акварель-мину: задумчиво подперев щёку рукой, на обескураженную Еву исподлобья смотрела сияющая женщина с чердака - акварельная, полупрозрачная, но несомненно та же самая.
     "Надо немедленно..." - полыхнуло внутри, чтобы тут же схлынуть - что? Купить картинку? Бессмысленно. Поговорить с автором - но как его найти?..
Она взглянула на продавца: он беседовал с девушкой, стоящей к Еве спиной, и говорил той что-то быстро и тихо.
      В первую очередь следует успокоиться, сказала себе Ева, разглядывая девушкину спину. Наверное, студентка. И, раз так, то не покупательница. Спина была узкой, юбка - в меру кокетливой, беретик на растрепанных ветром волосах - трогательно бесполезным, но тоже очень уместным. Только папка на длинных тесёмках казалась великоватой для тонких рук.

     Словно прочтя Евины мысли, девушка протянула папку импозантному торговцу. "Другое дело!" - мысленно одобрила Ева. Образ стал законченным, а возможное авторство акварелей - ясным.
     "Да она, точно она!" - беззвучной сиреной надрывался внутренний голос, и Ева с трудом взяла себя в руки.
     Тем временем художница перекинула через плечо рюкзак, стоявший до этого на земле, быстро попрощалась с бородачом, перешла бульвар - и её намерение исчезнуть из Евиного поля зрения сделалось очевидным.
     Времени на размышления теперь не осталось, и Ева, избавленная от сомнений поспешностью незнакомки, рванула следом. Приблизительно тем же маршрутом, что и планировала, но раза в два быстрей.
     Двигалась девушка целеустремлённо и ходко, так что Ева с трудом за ней поспевала. Дойдя до площадии мэрии, незнакомка нырнула в стеклянные двери древнего здания зерновой биржи, и Ева, не задумываясь, шагнула следом.
     Внутри бывшей зерновой биржи располагалась библиотека.
     Девушка с узкой спиной успела уже усесться за компьютер и надеть очки в строгой оправе. Ева медленно двигалась вдоль стеллажей, трогая корешки руками, и украдкой разглядывая девушку и ее рюкзак, из которого выглядывало колёсико роликовых коньков.
      Во внушительном здании биржи библиотека занимала только часть первого этажа, и все посетители были видны как на ладони. С десяток нахохлившихся умников за казёнными компьютерами, столько же читателей, выбирающих книжки, и парочка сотрудниц - чтобы не привлекать лишнего внимания, Ева тоже быстро взяла с полки книжку.

     Джон Ревальд, "По стопам Сезанна".
     По блестящим маленьким подковкам.
     "Взгляни на Сент-Виктуар. Какая мощь, какая властная жажда солнца - и какая меланхолия вечером, когда морок спадает... Я подолгу порой остаюсь неподвижным, не зная и не умея изобразить эти непостижимые тени, лежащие на утёсах. Испаряющиеся, вместо того чтобы сгущаться, и всей своей синевой участвующие в дыхании ветра" (из письма Сезанна другу детства).
     Ева полистала книгу ещё: письма, репродукции, фотографии. Смелый и живой взгляд автора - прямо из тридцать третьего года. Мир готовится к большой войне, а Джон, оставив Париж, едет в Толоне. К горе и Сезанну. Оправдывая поразительное заглавие предисловия: "Жизнь - путешествие ради искусства".
     Кажется, Ева начинала понимать людей, крадущих книги из библиотек.
     Хотя пока без преступлений можно было обойтись: пластиковая карточка, действовавшая во всех библиотеках города, по счастью, была у нее с собой.

     Жаль только, что девушка, которую она преследовала, испарилась, как сезанновы тени.
     Ева с досадой прикусила губу - надо же было так зачитаться. Потом присела на опустевшее место у библиотечного компьютера и нашла последнюю ссылку - ею оказалась стартовая страничка живого журнала. Где же искать тебя теперь, спортсменка, художница и блогер...
     Зарегистрировав книгу, Ева вышла на площадь, благоухающую и разноцветную: до полудня здесь торговали цветами. Астрономические часы главной башни показывали девятнадцатое число. Она полистала страницы - точно, день рождения Сезанна.
      Ей вдруг захотелось отнести ему цветы. Хризантемы, мимоза (уже!), фиалки, анютины глазки... Может, гортензии? По имени жены?
     Почти определившись, она всё-таки продолжала идти дальше - и тут увидела белые цикламены. "С нежным запахом", - сообщала картонная табличка, и Ева взяла горшок в руки. Цветок так пряно пах нежностью, терпко - страстью и приглушённо-сладковато - смертью, что всё устроилось само собой.

- Сорт называется 'Виктория', - доверительно сообщил продавец, заворачивая горшок в тонкую шуршащую бумагу. - Как вам запах, нравится?
- Очень, - медленно ответила Ева, протягивая монетки. - Я и от имени этого, признаться, без ума.

***

     Г. Узловая, 1962 год

     Виктория боялась, что потихоньку сходит с ума.
     Впервые за полгода приехала из Ленинграда Танечка - и глянула с порога Каролиниными глазами, и засмеялась её гортанным смехом. Виктория отшатнулась, ужаснувшись, и в Таниных глазах полыхнул ответный испуг - не такой представляла она себе долгожданную встречу.
     После Виктория, конечно, взяла себя в руки, и захлопотала, и заахала, стараясь утопить в потоке бесчисленных расспросов первое странное чувство, но, изредка поглядывая на Таню, каждый раз снова видела Каролину: вот она щурится, а вот заправляет за ухо непослушный завиток... Предстоящие дни внучкиных каникул грозили превратиться в сплошную муку, если бы не вмешалась Клавдия. Вернее, её операция.
      Соседка всегда была грузной, медлительной женщиной. Внушительным круизным лайнером вплывала она на их общую кухню, и тем количеством супа, который она варила себе на два дня, можно было запросто накормить целый взвод.

- Поберегла бы ты себя, Клаша, - не выдержала однажды Виктория, вынимая из ушей дужки фонендоскопа и раздирая с хрустким треском манжету тонометра на полной, желейно подрагивающей руке. - Так и до апоплексии недалеко, с таким-то давлением. Похудеть бы тебе.
- Да я бы рада, Казимировна, - одышливо отвечала Клавдия, устраивая поудобнее грузное тело, опять надумавшее бунтовать. - Да покушать люблю. Не могу себя ограничивать. Нельзя мне недоедать, не доем - потом втрое наверстываю. Как начала с сорока блокадных кило отъедаться, так вот всё остановиться-то и не могу.
    
     Про то, что соседка пережила блокаду, Виктория слышала впервые. Возразить она ничего не смогла, а расспрашивать подробней побоялась.
     Вскоре, однако, Клавдия стала худеть. По-хорошему надо было бы за неё порадоваться, но Виктория скорее недоумевала: оборот кастрюль на кухне по-прежнему походил на ресторанный. Сама Клавдия из кухни практически не выбиралась, и постоянно либо ела, либо готовила.
     Поняв, что отношения Клавдии с едой - дело интимное, Виктория больше не позволяла себе замечаний. Работа, Лёнечка, теперь вот невесть с чего кажущаяся Каролина... Так что, когда Клавдия деликатно постучала в дверь (похоже было, что вместе с весом Клавдия стремительно теряла прежнюю бесцеремонность) - Виктория выскочила к ней, раздосадованно улыбаясь:

- Что, Клава, плохо? Сейчас я, у меня, видишь, внучка приехала...
- Знаю, знаю, не гоношись, Казимировна, - извиняющимся тоном проговорила Клавдия, - я тебя не задержу. На операцию завтра ложусь, так ты будь добра, присмотри за моим алоем. Он много воды не любит, но без внимания хиреет. Как я - видишь, - Клавдия улыбнулась вымученно, тихо, и обхватила себя несмелым зябким жестом похудевшими руками - такими жалкими в просторных рукавах, что Виктория впервые увидела, насколько Клавдии и вправду стало меньше.
- Что за операция, Клаша? - спросила она, разом переставая и улыбаться, и спешить.
- Невестка твоя говорит - выросло лишнее, - пожала плечами Клавдия, по-прежнему зябко ёжась. - Надо оперировать. На завтра назначено. Алой мой не забывай, ладно? Всё, ушла, не мешаю.
     Она повернулась и пошла к себе - почти бесплотная под огромным халатом, болтавшемся вокруг неё, как колокол.
- Я приду к тебе, как прооперируют, слышишь, - громче, чем следовало, сказала Виктория в эту незнакомую спину - как будто пыталась перекричать набат тревоги.
- За это спасибо, - просто ответила Клавдия.

Операция прошла быстро. Очень быстро. На седьмые сутки сняли швы, на десятые выписали, и Клавдия вернулась домой. После операции ей были назначены уколы и таблетки, и Виктория, увидев рецепт, побежала к Нине.

- Неоперабельно, - развела та руками, и Виктория вспомнила гул набата. - Это Ваша соседка? В ближайшее время потребуется обезболивание. Может, эфир? Справитесь?
- Да-да, конечно, - поспешно ответила Виктория. - Неужели всё так плохо, Нина? Сколько ещё, как по-Вашему? Месяц?
Нина качнула головой - так, что стало ясно: много меньше.

     И отсчёт начался.
     Правда, Клавдия об этом не догадывалась.
     Помощь Виктории она поначалу отвергала. Но силы убывали, и она смирилась.
     Глядя на свой весёлый розовый шрам, она по-детски умилялась, громко выражая восхищение вслух:
- Ну что за умище у организьмы, а, Казимировна? Ну скажи на милость. Ее режут, а она сама всё подлатывает.  Нет, с такой организьмой можно жить, тут грех жаловаться...
     Это и вправду было удивительно: съедаемый опухолью, состоящей из обезумевших клеток, организм как ни в чём не бывало заживлял операционную рану - так хорошо, что Виктория порой надеялась, что Нина ошиблась.
     Чуда не случилось.
     Клавдия таяла, как восковая свеча. Она перестала спать и стала жаловаться на боли. Однажды утром Виктория, делая ей укол, услышала, как игла ударилась об кость - как пустое ведро о дно сухого колодца. Рак высасывал жизнь до донышка, до капельки, словно не должен был погибнуть вместе с истерзанным телом, а собирался жить вечно.
     Капельками эфира на марлю падали последние Клавдиины дни.
     В самый последний она, перед тем как заснуть от дурманящих паров, вдруг спросила холодно и строго:

- Кто это там? - и махнула головой в угол, с сторону дивана - так убедительно, что Виктория оглянулась.
- Нет никого, Клаша, - ответила она, укрывая больную. - Диван стоит, рядом буфет. А больше никого, только ты да я.

Клавдия не ответила. Не отводя от дивана настороженного взгляда, она вымолвила через силу (эфир уже действовал, сон побеждал):

- Нет, стоит. Ждёт.
     Потом перевела взгляд на Викторию, улыбнулась её испугу и добавила:
- А ты иди, иди. К детям.

     И Виктория послушалась: подступало время Таниного отъезда, хотелось подсобрать кое-чего внучке в дорогу.

- Через часок зайду, - шепнула она Клавдии и тихонько выскользнула из комнаты, буквально на пороге разминувшись с соседкиной смертью.

   ***

     Aix-en-Provence, 2014 год

     На кладбище Сен-Пьер смерть выглядела привлекательно, а могила Сезанна - очень скромно.
     Отыскать её, правда, оказалось непросто. Не найдя указателей, Ева пошла по периметру наугад - мимо мраморных ангелов со строгими лицами и островерхих склепов с приоткрытыми дверями.
     Птицы пели так, как будто второе пришествие должно было наступить завтра. Причём судить никого не собирались - собирались простить.
     Надгробия, расположенные вплотную друг к другу, украшали кресты и скульптуры. Разглядывая памятные таблички и читая высеченные на камне имена, она дошла до более тенистого и возвышенного уголка кладбища. Здесь почти смыкались горизонтальные кроны пиний, тихонько журчал фонтан и стояла удобная скамейка.
     Верхушку горы Сент-Виктуар и могилу Сезанна она увидела одновременно.
     Это так поразило Еву, что она вернулась на тридцать шагов назад: гора исчезла. Начала медленно приближаться к могиле: гора потихоньку показывалась из-за деревьев.
     Они и после смерти были вместе.
     Ева вспомнила, как в детстве расспрашивала одну всеведущую кладбищенскую бабулю, отчего это на могилах памятники стоят с разных сторон, и та живо разъяснила, что кто ж его знает, почему так у нерусских, но у нас, христиан, считается, что бог придёт с востока, и мертвые восстанут, и будет бог взирать на их лица, а они - на бога, и будет осенять их крестное знамение. Маленькая Ева тогда представила себе все это очень живо - и нашла логичным и справедливым.
     И сейчас, глядя на верхушку горы, маячившую над перекладиной сезаннова креста, она испытывала то же самое. Всё так: гора на востоке, крест в ногах. Всё готово.
    Прочно пристроив цикламен 'Виктория' в керамическое кашпо, Ева присела на скамейку и открыла книгу. Место, чтобы узнать покойного поближе, было самое подходящее.
     Сезанн у Ревальда выходил страстным и порывистым грубияном. Великим упрямцем. Фантастическим тружеником, считавшим еду и сон досадной помехой на пути к воплощению совершенства на холсте. Разгневанным чудовищем, способным уничтожить многодневный труд из-за несоответствия замысла и результата.
     "Господи, - подумала Ева, - ведь и люди, в сущности, страдают из-за того же: задуманы неплохо, а исполнены так себе. Амбиции и гнев творца - так везде. Недаром Сезанн так часто говорил: страшная штука - жизнь...".
     Почитав ещё, она подняла голову от книги - судя по сместившимся теням, времени прошло немало. Часы подтвердили: да-да, пора.
     Бросив прощальный взгляд на гору и высвобождаясь понемногу из объятий особой кладбищенской неги и мечтательности, она закрыла книгу, перекинула сумку через плечо - и тут снова увидела давешнюю девушку.

     Та набирала воду в пузатую пластиковую канистру.
     Живых цветов вокруг было совсем немного, но вода была проведена в несколько уголков кладбища. И девушка, за которой Ева не уследила утром, прямо сейчас аккуратно заворачивала такой кран.
     "Зачем ей столько воды? Она что, собирается что-то мыть?" - гадала Ева, двигаясь потихоньку на порядочном отдалении от незнакомки.
     Та шла в сторону выхода - дальше, дальше, пока действительно не вышла из ворот. Тут Ева, памятуя утреннюю неудачу, прибавила шагу - так, чтобы в этот раз уже не оскандалиться.
     Ну уж нет, теперь она её не упустит.
     Дойдя до фонтана, девушка повернула на Avenue des ;coles militaires и направилась в сторону парка La Torse. Ева шла за ней по пятам, не переставая гадать, зачем той потребовалось так далеко носить воду.
    Они прошли парк и шли теперь по route C;zanne, всё больше приближаясь к Евиному дому. Теперь Ева дала беглянке отойти подальше: городская застройка сменилась загородным пейзажем, и идти след в след в таком безлюдном месте было нелепо.
     Девушка скрылась из виду на повороте, ведущем к Евиному дому. Чуть подождав, Ева последовала за ней.
     Виллу Les ch;nes от поворота отделяли какие-нибудь триста метров, и Ева уже почти уверилась, что девушка действительно направляется к ней домой - но тут та резко вильнула вправо и пропала из виду.
     Ева остановилась.
     Ей вдруг стало страшно: а что, если беглянка заметила слежку и теперь спряталась, решив поменяться с преследовательницей местами?
     На улице не было ни души. Под кронами этих дубов (сколько в них метров - двадцать? больше?..) и в таких густых зарослях бузины, в сущности, могло случиться всё, что угодно, и никто бы об этом не узнал.
     "Ты - шедевр, - напомнила себе Ева, - ты создана смелой и отважной. Вперёд, не зли творца. Ты не делаешь ничего дурного".
     Отваги от этих мыслей прибавилось не слишком - зато пропало желание убежать.
     Осторожно подойдя поближе, она поняла, куда делась девушка: по глинистой земле тоненьким пунктиром тянулась кабанья тропа, уходившая круто вверх и терявшаяся в густых зарослях.
     Совершенно не скользкая, как оказалось, тропа.
     И не слишком длинная: совсем скоро густая растительность кончилась так же внезапно, как началась, и Ева едва не выскочила на очаровательную лужайку перед домом с выбитыми стёклами.
     Если бы он был больше, то несомненно мог бы считаться замком спящей красавицы.
     С трёх сторон его обступали высокие сосны, чьи легкомысленные кроны возвышались над зарослями сирени и шиповника, соседствовавшими с розмарином и лавандой. Стенами безраздельно владел плющ - и с краешку, боязливо - кажется, глициния.
     У дома когда-то была просторная терраса, отделанная добротной терракотовой плиткой - и вот на этой террасе, знававшей лучшие времена,  стоял вполне современный мольберт, а возле него - изящный круглый столик и ржавый кованый стул на умопомрачительных ножках.
     "Значит, художница", - подумала Ева, даже не пытаясь вообразить, каково это - жить в заброшенном доме без электричества, отопления и воды.
     Стремясь разглядеть дом как можно подробней, она ухватилась понадёжней за ствол молодого деревца, другой рукой тоже ища опору - и почувствовала, как в руку тычется что-то мокрое, мягкое и холодное.
     Обернувшись, она чуть было не завизжала: рядом с ней стоял чёрно-бурый кабанчик с неправдоподобно длинным носом и чёрными бусинами глаз. 
     Теперь она поняла, почему все её попытки высадить луковичные у дома заканчивались крахом: таким мощным инструментом, каким выглядела эта кабанья морда, можно было пахать и пахать.
     "Погладить кабана", - подсказала услужливая память, и Ева протянула руку, чтобы погладить зверя между ушей.
     Он испуганно всхрапнул и с треском рванулся через кусты на идиллическую лужайку, девушка, вышедшая из дому с дымящейся кружкой, расплескала чай, а Ева ринулась вниз, промчалась по дороге, ворвалась домой, закрылась на все замки, отдышалась - и поехала за дочкой, так до конца и не решив, что произошло и какие у этого могут быть последствия.

      Всё, как это часто случается, выяснилось само собой.
      Вечером, уже после ужина, раздался резкий звонок от ворот - и раз, и другой, и третий.
     - Папа! - рванулась на улицу дочка, и Ева побежала следом с брелком и ключами: было уже темно.
     За воротами никого не оказалось. Дочка разочарованно сгорбилась, а Ева увидела, что из прорези почтового ящика торчит веточка бузины.
     В ящике лежала книжка Ревальда, которую она обронила второпях, а в книжке - сложенный вдвое лист бумаги с шутливым текстом: "Любопытство - не порок, а большое ... " - и мастерским, одним росчерком, рисунком кабаньей морды.
-  Здорово нарисовано! - восхитилась дочка. А Ева заметила:
- И написано без ошибок.
- Ага. А от кого это, мам? - безмятежно глянула девочка, и Ева, пожав плечами, поскорей увела её в дом.

     Как хорошо, что девочка говорила и читала на двух языках.
     Как странно, что художница-маргинал писала по-русски.

***

     Чтобы разглядеть её смятение, необязательно было понимать по-русски.

     Курсор в бессилии метался по экрану вокруг смехотворных цифр, и мелькание страниц личного кабинета во французском и русском банках попеременно заменяло мсье де Краппону праздничную иллюминацию.
     Денег у неё оставалось месяца на два.
     Разумеется, это могло означать что угодно - но опыт показывал, что обычно это значило именно то, что ему требовалось.
     Умна, образованна, здорова. Три языка плюс слегка позабытый хорватский. Редкая специальность, высокая обучаемость, потенциал. Пожалуй, чересчур эмоционально подвижна - но с этим можно научиться работать.
     И шея. И запах. И глаза.

     Хорошо, что работать с собой он тоже умел.

***
     Ева не умела подолгу огорчаться.
     Удивительно, как она вообще вспомнила пароли: финансами у них всегда занимался Георгий. Плачевным состоянием счетов она была скорее ошеломлена: полгода назад там было сто с лишним тысяч евро - не бог весть какая сумма, но теперь, когда осталось только лишнее, она казалась очень внушительной...
     А потом она нашла в сети дневник русской сквоттерши.
     Чтение оказалось таким увлекательным, что Ева просидела в сети всю ночь: незнакомка была художницей. Спортсменкой, вегетарианкой и очень начитанной особой. Бегала марафоны. Была в курсе всех кинематографических новинок. Не имела документов и банковского счёта. Жила в заброшенном доме безо всяких удобств. Выходила в сеть с помощью библиотечного компьютера, воду набирала на кладбище, а душ принимала в фитнес-клубе. Зарабатывала на жизнь продажей акварелей.
     Правда, жила при этом в Париже - про Экс в дневнике не было ни слова.
     Тех денег, что были у Евы на счету, ей, пожалуй, хватило бы на несколько лет.
     Невероятный, сокрушающий стереотипы образ жизни. Свобода от обязательств и комфорта. Ни к чему не привязанная и никому не родная - она, должно быть, невероятная гордячка... и лёгкая добыча. Или наоборот.
     За окнами светало. Нарядные звёзды поблекли, птицы удвоили громкость, и Еве захотелось выйти в сад.
     Завтракать было рано, но желудок напоминал, что давно бодрствует. Она взяла яблоко и вышла из дома.
     Близилось полнолуние, и на молочно-белом диске можно было разглядеть очертания лунных морей. Другая планета - видимая, но недосягаемая. Как другой человек: считаешь его спутником, а он оказывается на непостижимом расстоянии...
     Надо было признать очевидное: она соскучилась и волнуется.
     Георгий часто опаздывал, но ещё никогда не пропадал - и она ещё считала, что прекрасно его знает!
     У неё всегда получалось его развеселить. Взбесить. Успокоить. Поцеловать так, чтобы он быстро проснулся.
     Он всегда говорил, что не может без неё заснуть - а теперь не спала без него она.
     Вздохнув, она надкусила яблоко: оно оказалось ужасно кислым.
     Лучше бы она взяла апельсин.

     Хорошенько размахнувшись, она хотела запустить яблоко подальше - но справа раздался шорох, и она обернулась.
     Рыженькая шерсть кабаньего ребёнка, должно быть, на ощупь была настоящей щетиной. По крайней мере, с виду она напоминала старые половые щётки, такими подметали школы эпоху назад.
     Сам кабан был каким-то плоским. Может, просто тощим?..
- Хочешь? - спросила она, протягивая ему угощение. И тоненько посвистела - вроде бы для солидности, но на самом деле только усиливая абсурд.
     Кабанчик глянул искоса, недовольно - было видно, что он готов сорваться и убежать - но потом потянулся к руке смешной длинной мордой, задвигал толстеньким пятачком и осторожно взял яблоко с протянутой руки.
- Борькой будешь, - удовлетворенно сказала Ева, глядя, как он шумно и хрустко ест. И посвистела ещё - для закрепления рефлекса, в ответ на что кабан недовольно всхрапнул.
     Она потихоньку ретировалась в дом, решив не форсировать приручение Борьки и размышляя о том, что ей, пожалуй, тоже не помешали бы новые рефлексы.

     Быть, например, понаблюдательней.
     Быстрее соображать.
     Активней анализировать.

    Почему картина, которую увезла Изабель, представляла для Георгия такую ценность? Зачем она потребовалась Изабель, если та собиралась в морское путешествие? Куда делась сияющая женщина с чердака? И как она там оказалась? И почему русская соседка рисует похожие портреты? И чей дневник она нашла в сети? Не говоря уже о том, как связаны между собой Аня и фотографии, медальоны и старушки, её будущее и опереточное бегство Георгия...

     Вопросов было множество, а ответов - ни одного.
     Вернее, не так: ответ на все вопросы, вероятно, был один.
     Просто его нужно было как следует поискать.

***

    Искать она решила в дальней спальне - той, откуда Изабель увезла картину.
    Войдя в комнату, Ева зябко поёжилась: по настоянию Георгия дальние комнаты они не топили.
    Пахло сушеной лавандой и запустением.
    Ева щелкнула выключателем: массивный шкаф, кровать, две тумбочки с внушительными светильниками в стиле арт-нуво. Стол, на столе - она подошла поближе - канцелярский нож и катушка широкого скотча. Судя по блестящему боку - двустороннего. В ящиках - она заглянула в каждый - пусто. В шкафу - она распахнула дубовые створки - стопки глаженого белья, уложенные ею собственноручно, и сосланные в шкаф за ненадобностью длинные (некоторые даже в пол), платья.
     Она легонько, как по клавишам, пробежалась по плечикам пальцами - чёрных клавиш хватило бы на пару октав. А ведь тут ещё и пурпурное, и изумрудное, и сапфировое... Оказывается, она любила и умела наряжаться - и уже почти забыла московское правило дружеских застолий и регулярных выходов в свет.
    Вместе с платьями в шкафу была как будто заперта другая Ева - хохочущая, беззаботная, охотно тратящая полдня и среднюю учительскую зарплату на причёску и маникюр. Театралка и светская львица со звериным нюхом на запрещённые темы: здесь искрометно шутим и остро язвим, здесь - делаем кукольное личико и даём Скарлетт О'Хару с её бессмертным 'я подумаю об этом завтра'...
     Начиная поиски, она совершенно не планировала сеанса самобичевания, так что створка платяной половины была захлопнута ею поспешно и плотно - не сегодня. И не завтра.
    Хотя когда-нибудь об этом неизбежно придётся подумать. Чтобы их примирить - прежнюю легкомысленную себя с собой новой, только намечающейся, и пока ищущей успокоения в том, чтобы хотя бы бельё было сложено в ровнёхонькие стопки. Проложенные мешочками с сушеной лавандой - этим она особенно гордилась.
     Хорошенькими мешочками с кружевными завязками и лиловой каймой, такими прохладными и приятно похрустывающими под пальцами.
     Просунув руку туда, где лежало лавандовое саше, она нащупала совсем не его. Теперь там лежало что-то твёрдое и плоское, похожее на записную книжку. Придержав другой рукой верхнюю часть стопки, Ева запустила руку поглубже и вытащила бордовую книжицу.
    Паспорт Георгия. А потом - его телефон.
    Неудивительно, что в ответ на её звонки он не поднимал трубку.
    Захлопнутая минуту назад створка шкафа со скрипом приоткрылась.
    Как будто прежняя осторожная, но острая на язык Ева желала поинтересоваться: так ли уж всем необходима эта правда. И не лучше ли как прежде, по старинке, благоразумно отмалчиваться, вовремя отводя глаза.
    
     ***

     Г. Узловая, 1963 год

     Виктория давно избегала смотреть сыну в глаза.
     Облегчая, как могла, его телесные муки, о душе она старалась не думать. Может, потому, что и с собой поступала так же. И сейчас, хлопоча по хозяйству и наглаживая до совершенства кипельно-белые простыни, она чувствовала спиной и затылком , что сын проснулся и смотрит на неё пристальным взглядом - и, несмотря на это, упорно молчала.
     Всё равно в мире не было таких слов, чтобы назвать то, что наболело у обоих. Такую боль не выразишь в словах.
     По крайней мере, она их не знала.
     Хотя и понимала: он хочет поговорить.
     Как понимала и то, что разговор ничего не изменит.
     Глубоко спрятанное пережитое - его ни за что нельзя было выпускать. Никто не может прожить запредельную муку дважды. Боль, вина и страх, как дикие звери, должны были оставаться взаперти - чтобы в конце концов истлеть и исчезнуть, и навсегда пропасть - как, считала она, исчезает всё, о чем перестают вспоминать.
     Раскалённый утюг неотвратимо надвигался на крахмальный замин - и складка сдавалась, исчезая предсказуемо и бесследно, была - и нету.
    
     Хотела бы она так же выгладить прошлое.

     Прошлое, из-за которого даже белизна белья была для её сына снегом.
     Бескрайним снежным полотном сорок третьего года. Зимним полем битвы, по которому плечом к плечу во флотских бушлатах шли те, с кем он привык делить свинец владивостокских туманов. А не этот - невидимый, беспощадный, несущий неотвратимую смерть.
      В море он был капитаном и отвечал за корабль, людей и грамотный ход вперёд.
      Среди безупречной белизны движение чёрных мишеней несло гибель тем, кого он всегда берег.

     Ироничный Владик Сосновский, верный старпом.
     Кузьма Крылов, ворчливый неповоротливый боцман.
     Эдуард Мазурек, лучший друг.
     Карп Столяров. Илья Апин. Вася Марченко. Клим Горохов.

     Пятьдесят четыре моряка Тихоокеанского флота, росчерком чьего-то пера переброшенные из Владивостока в Москву, на сборный пункт штаба формирования гвардейских миномётных частей. И отправленные в третий танковый корпус "как не могущие быть использованы в наших частях" - он помнил каждую букву этого направления. Так они стали вторым взводом команды "Н", упоминания о которой нигде теперь не найти.
     Он жил так, словно был виноват в том, что все погибли, а он выжил. Что встретил Нину, которая сшила его заново, а они погибли. Что у них с Ниной появилась Таня, а они погибли.
     Каждый осколок внутри его тела - это были они и неназванная, невозможная правда об их смерти. И пока осколки двигались  - он помнил, как взвод за взводом гибла команда "Н".
     И страшно досадовал, что глупое тело не выдерживало пытки памятью.

      ***

     Aix-en-Provence, 2014

     - Я хотел вас чуть-чуть помучить неизвестностью, но не выдержал и вот - звоню, - непосредственно проговорил мсье де К тоном доверчивого подростка, и Ева немедленно покраснела. Мсье де К безмятежно продолжал:
     - Вы ведь уже отвезли дочь в школу, верно? Тогда давайте поиграем в теннис. У вас в Толоне отличные корты. Через полчаса, согласны?
     - Нет, - хотела ответить Ева - нет, потому что у меня тут кавардак и хаос. Я не спала всю ночь. И мой муж куда-то исчез без телефона и документов. И... Если бы она начала про это говорить, то нескоро бы остановилась. За час, предшествовавший дочкиному пробуждению, она переворошила два шкафа и обыскала антресоли - ничего. Случайный жест в полусонном состоянии принёс больше, чем методичные поиски, которые обязательно надо будет продолжить... или не надо. Или надо, но не сейчас.

     - Разумеется, согласна, - сказала она легким и ровным тоном, словно ничего - ни бессонной ночи, ни странных находок - нет и никогда не было. -  До встречи! - и положила трубку, боясь передумать. Умение переключаться она считала своим сильным качеством, но предпочитала им не злоупотреблять.
       Корты располагались в отличном месте. Платаны здесь не стригли, как на бульваре, и оттого кроны их смыкались над дорогой высоченным ветвистым сводом, воздушным зимой и тенистым - летом. Они окружали и паркинг, и пять площадок для игры - так что даже в дни, когда задувал свирепый мистраль и на землю летели сломанные ветки, Ева чувствовала себя здесь в безопасности. Возможно, безосновательно.
     Мсье де Краппок был уже переодет и ждал её, сидя на скамейке и вертя головой, как любопытный скворец. Смотрелся он органично - подтянутый, сухощавый. И опять чуть более молодой, чем она его помнила.
     Поздоровались скованно.
     От обилия событий и бессонной ночи Ева мазала и дергалась, но её визави оказался партнёром умелым, внимательным и чутким.
     Она расслабилась и заиграла по-настоящему.
     В его манере игры было что-то старомодное и галантное, помимо воли вызывавшее у Евы ответную благодарность - и даже, пожалуй, восхищение. Теннису она училась у молодого и прыгучего, как мяч, тренера, недавнего чемпиона средней руки, и теперь собственная манера игры напоминала ей новенькие, но недорогие кроссовки, в то время как игра мсье де Краппона - заслуженные дерби. Или броги - бог знает, отчего вдруг пришли ей в голову эти обувные ассоциации...
     Сидя рядом с ним после матча на скамейке (он выиграл, но перевес был невелик), она чувствовала приятную усталость - и ни малейшего стеснения, словно знакомы они были тысячу лет.
- Тепло, - констатировал он, глядя куда-то вдаль, за платаны. - И поиграли хорошо.
     Она угукнула, допивая воду. Погода действительно была не январской, а игра удалась.
- И чего вы упрямитесь, - мирно посетовал он, в свою очередь раскручивая бутылку с водой, - видно же, что сработаемся...
     Ева опешила. Такой поворот беседы удивил её гораздо больше собственного проигрыша. И огорчил тоже больше.
     - У вас же мягкий характер, соглашайтесь! - подбодрил он Еву, словно речь шла о путешествии или покупке - хотя, возможно, отчасти это было так.
     - Я часто не знаю, как поступить, тут вы правы, - задумчиво проговорила она, пристально глядя на трепещущие в вышине тонкие ветки. - Но сейчас всё наоборот.

     Он ждал продолжения. Она молчала.
     Путешествия во времени бывают весёлыми лишь в кино и развлекательных книжках, в жизни всё гораздо скучней и печальней. Не рассказывать же этому чужому красивому человеку про странный треск в телефонной трубке. Про загадочные звонки и вежливые беседы в горкоме партии, откуда мама всегда возвращалась другой. Про множество других мелочей, которыми контора может достать журналиста. О мамином одиночестве - ведь обо всём знала только она. О равнодушии. О страхе. О стыде.
     - Наверное, я - потомственный диссидент, - улыбнулась она навстречу недоумевающему взгляду. - Потому что не могу даже думать о вашей работе без содрогания. - Он нахмурился и отвернулся, что-то ища в объёмистой сумке. Неужели понял? Или смутился?..
     - Я знаю, - ответил он, поворачиваясь обратно и протягивая ей увесистую папку. - Держите, это для вас.
     - Опять?!
     "Скорпион своих привычек не меняет", - всплыло в памяти. Она отшатнулась.
     - Нет-нет, это... другое. Вам будет интересно, обещаю. - Он терпеливо и снисходительно улыбался, и она открыла папку.

     Из-под прозрачной файловой плёнки на неё смотрели родные лица.
     Бабушка среди госпитальных больных. Мама в редакции - хохочущая, разглядывающая на свет фотоплёнку. Дед в полувоенном кителе, улыбающийся одними уголками губ. Отец - совсем молодой, таким она его не помнила. Незнакомые люди. Снова мама. И женщина с чердака, запечатлённая личным фотографом сиамского принца.

***

     Повестки. Постановления. Письма. Копии предписаний. Именной список. Справки о смерти.
     Ева держала в руках историю своей семьи. Пунктир жизни тех, кто ушёл в неведомые дали, считая, что уносит свои тайны с собой.
     Такую папку она ни за что не выпустит из рук.
- Я могу взять это домой? - воинственно спросила она, и мсье де К поспешно кивнул.
- Разумеется. Представляю, как для вас это важно. Думаю, вы многого прежде не знали. Хотя хотели бы.
     Ещё как хотела бы.
     Ей давно ничего не хотелось так сильно, как сейчас - заглянуть в прошлое.
- Это предполагает какой-то обмен или...
- Ничего. Просто почитайте, поговорим потом.

     Как верно подметил когда-то Марио Пьюзо, существуют предложения, от которых невозможно отказаться.
     Вот Ева и не пыталась.
        Той истории, что вставала за бумагами, вспять было не повернуть. Но она хотела её даже не понять - почувствовать, и располагала для этого ворохом документов и часами свободного времени.

     Ни душа, ни переодеваний - влетев домой и бросив на пороге сумку с ракеткой, Ева плюхнулась в кресло у камина и впилась в бумаги с таким нетерпением, словно смертельно боялась куда-то опоздать.
     Документы были разложены в хронологическом порядке.
     Письмо из Владивостокского госпиталя о том, что гр. Левандовской К. С.  проведено прямое переливание крови от Подо В. К.  - кому это интересно? И зачем ей переливали кровь?
     Копия дедовского диплома об окончании мореходки. Дед тут был коротко стриженым, ушастым - в общем, смешным. Но фирменная улыбка, прячущаяся в уголках губ, никуда не девалась.
     Выписка из дела П-26392 из базы данных о жертвах репрессий Приморского края:
Подо Владислав Фадеевич, родился в 1908 году, поляк; б/п, бухгалтер строительного отдела Примоблоно.
Арестован 16 июля 1938 г.
Приговорён: комиссия НКВД 15 августа 1938 г., обвинён в антисоветской деятельности.
Приговор: ВМН. Расстрелян 8 сентября 1938 г.
Место захоронения - г. Владивосток.
Реабилитирован 11 октября 1957 г. определением Военного Трибунала.
     Постановление о реабилитации - длинное, многословное, на тонкой бумаге с поплывшим лиловым штампом.
    Фото Виктории с двумя взрослыми сыновьями. На обороте подпись: двадцать восьмой год. До всего. Двое рослых сыновей позади хрупкой фигурки - и сколько гордости и счастливого блеска в материнских глазах!..

        Ева шла по годам, как по ступенькам, пристально вглядываясь в детали. За скупыми словами официальных документов вставала жизнь Виктории - женщины с волевым подбородком и грустными глазами.

     За документам шли письма - к Каролине. Пожелтевшая бумага, бисерный почерк, удивительные "ять" после согласных. Десятилетнее ожидание сына из тюрьмы. Оскорблённая гордость. Обманутые надежды. Слепая, горячечная любовь к детям. И крепнущее желание во что бы то ни стало избавить их от страданий. Хотя бы физических. Хотя бы одного.

    "Здравствуй, любезный другъ!"
     Ровнёхонькие меленькие буквы - в этом письме не расплылась ни одна. Этот почерк был знаком Еве с того дня, когда чердак оказался взломан.
"Если бы ты знала, дорогая, как я тоскую. Нет никого, с кем я могла бы погоревать вволю. Друзей у меня нетъ, да и откуда бы взяться новымъ друзьямъ у старухъ. Танюша юна, невестка совсем чужая. Да и разные мы с ней - настолько разные, что больше, кажется, и быть не можетъ. Она винитъ меня в пьянстве Лёни - меня, одну меня, словно это я устроила и войну, и его раны... "
     Еву передёрнуло. Ох, недаром учили её не читать чужие письма!.. Нет уже в живых ни автора, ни адресата - а всё-таки кажется, что подглядываешь исподтишка, застав человека неодетым, и надо немедленно захлопнуть дверь в чужую жизнь.
     Но оторваться - нет, невозможно.

"Как мне горько, как больно видеть его такимъ. Порой я говорю себе: да полно, падать ниже уже невозможно - и вскоре онъ находит способ показать снова, что это не такъ..."

     Ева бережно погладила хрупкий листок - как будто тепло её рук могло согреть отчаявшееся сердце.

     "Мне страшно, Каролина. Мне кажется, что я схожу с ума. Я вижу во внучке тебя: твои глаза, поворотъ головы, линию волосъ - мыслимое ли дело? Сумасшедшая старуха и спившийся сынъ - хороша же будетъ картина... Порой я думаю: не лучше ли кончить со всемъ этимъ прямо сейчасъ, разом".

    "Нет-нет, не делайте этого!" - громко хотела крикнуть Ева - так громко, чтобы всё-таки докричаться. - "Это ужасно, непоправимо. Это всё изменит. Страшная печаль поселится в дорогих вам глазах... Прошу вас, умоляю!"

***

- Подожди, мама, - отвёл Леонид руки матери. Несколько капель эфира уже упали на марлю, и его разгладившееся лицо было светло и спокойно. - Я вдруг понял, как редко тебя благодарю. Ты знаешь, когда вот так болит - я думаю, что это они. Те, кто погиб рядом со мной. Вместо меня. Владик. Эдик. Карп. Илья. Клим. А ты - ты умеешь их успокоить. Усыпить. Мне стыдно, но это приносит облегчение. Спасибо, мама!
     Виктория опешила. Она была уверена, что острый клинок уже достиг сердца. Что не осталось сил, и надежды нет. Неужели ошибалась?..
     Вдруг вспомнилось, как шторм рвал в порту швартовы - с лёгкостью, как тонкие нити. 
     Она потяряла любовь, дружбу, мужа, сына, веру - что ж осталось? Руины? Станция Узловая?
- А что бы ты выбрал, - медленно проговорила она, - всегда помнить и страдать - или успокоиться, навсегда забывшись?
Он улыбнулся снисходительно и взросло - как жизнь назад, когда впервые уходил в море.
- Никто не предлагает выбора, мама. Того, что случилось, не выбирал никто. Помнишь, как могилу отца  закатали в бетон? Как выстроили там парк?
      Она помнила, но он всё равно сказал:
- За месяц. Тебя подменили за одно утро, арестовав Вадима. (Неужели правда? А она считала, что отлично держится...) Война, фронт, госпиталь - разве о таком мечтают? О-о, как бы я хотел взглянуть в глаза тому, кто это придумал! Да, я нашел Ниночку - но за что ей искалеченный, покорёженный муж? Разве не заслужила она настоящего, полного счастья, без боли и упрёков?
Он скрипнул зубами и замолчал. Потом улыбнулся, прикрыл глаза и тихо проговорил:
- К морю бы сейчас. Если б всё же выбирать, я бы выбрал море.
- Ты прав, - ответила она, стряхивая минутное наваждение и возвращая маску на его лицо. - К морю было бы чудесно. Засыпай, родной.

Капли падали - тяжёлые, как груз прошлого. Прозрачные, как непролитые слёзы.
Спи, Владик.
Спи, Эдик.
Спите, мальчики.
Прощай, станция Узловая, жизнь пунктирная.
Виктория закашлялась, чересчур глубоко вдохнув терпкий эфир - но не убрала, а только крепче прижала к лицу марлевую маску. "А ведь от боли может умереть любой, даже бог, - внезапно подумала она, чувствуя, как вуаль ее зыбкой веры отрывается от канвы повседневности - теперь совсем, окончательно. - Господи, как бы мы могли хорошо жить..."

     ***

     "Акт судебно-медицинского исследования от 9 июля 1963 года.

     На вскрытие доставлен труп мужчины длиной 173 см, правильного телосложения, умеренного питания. Кожные покровы бледные, с синеватым оттенком, холодные на ощупь... Из направления известно, что 08/09/1963 труп гражданина Подо Л.Ф. был обнаружен по адресу ... где проживала его мать, гражданка Подо В.К., чьё тело также находилось в вышеупомянутой комнате..."

     Строчки прыгали перед глазами, буквы расплывались, и читать Ева бросила.      
     Так и заснула - в кресле и слезах, крепко обнимая синюю папку и два подробных, многостраничных судебно-медицинских заключения с одинаковым выводом: "Сочетанное отравление лекарственными препаратами (с большой степенью вероятности - диэтиловым эфиром)".
     Как хорошо и подробно, оказывается, люди умеют описывать смерть.
     И как трудно говорить им друг с другом о жизни.
     При жизни.

     ***

     Aix-en-Provence, 2014

     На Сент-Виктуар собирались нервно.
     Дочка ворчала, что, того и гляди, не успеет сделать уроков, и кому она вообще нужна, эта гора, и зачем на неё взбираться в самый что ни на есть законный выходной - но оделась быстро и легким воробушком прыгала теперь перед домом. А вот Георгий никак не мог найти яхтенную куртку и сердито рылся в шкафах, возмущённо пыхтя и ничем не напоминая вчерашнего себя.

     Накануне он вернулся так, словно никуда не уходил - просто распахнул дверь и молча обнял спящую Еву. Колючие щёки, знакомые руки, поцелуи, осушившие остатки слёз на её щеках - Ева была так рада и благодарна тому, что он здесь, с ней... такой живой, родной, тёплый - что спрашивать ни о чём не стала. А потом, после самого важного, что случается после разлуки, когда она осторожно поинтересовалась, что же всё-таки происходит, куда он ездил и почему молчал, Георгий ответил, вполовину сузив враз позеленевшие глаза:
- Запомни, пожалуйста: никто не обязан свидетельствовать против себя, своего супруга и близких родственников. Статья пятьдесят первая Конституции. Слышала?
Ева, опешив, отрицательно помотала головой - нет.
- Я бы и без статьи не стала... свидетельствовать. - растерянно сказала она, бережно отводя непослушную прядь, упавшую на его лоб. Не хочет рассказывать - не надо. Ложь все равно её бы оскорбила, а с правдой они, похоже, обращаться еще не научились.
- Ну вот. Так что лучше сменим тему. - Георгий примирительно улыбнулся и потянулся к папке, - что там у тебя?
- Не трогай! - схватив его за запястье, воскликнула Ева, тут же добавив: пожалуйста. Это... тут всё. Ты же сам сказал: про родственников не обязательно.
- А там про родственников? - подняв брови, изумился Георгий.
Сразу вспомнилось "в исследованных образцах генетического сходства не обнаружено".
- Да, - твёрдо ответила Ева, поднимаясь с дивана и убирая папку в шкаф. - Про них. И вообще - долгая история. Peut-;tre un jour je te la raconterai.
-  Как же мне повезло, - произнёс Георгий внезапно севшим голосом, и она, оглянувшись, увидела, как темнеют и наполняются страстью его глаза. - Просто с ума по тебе схожу. Иди сюда, моя французская жена.
     И она пошла - чтобы совсем скоро понять, что головокружительные события иногда оказываются такими в самом прямом и непосредственном смысле. Оказалось, что они скучали в разлуке так сильно, что потеряли счёт времени. И что есть вещи, которые трудно предсказать и невозможно анализировать.
     Они даже немного опоздали за дочкой. К их приезду она уже беспокойно крутила головой у школьных ворот - и бросилась на шею Георгию с таким звонким визгом отринутой обречённости, словно никогда больше не надеялась его увидеть.
     На этой волне и решено было двинуть в субботу в горы, чтобы подняться до креста и обратно.

     Крест, по легенде, на горе установил когда-то чудом спасшийся мореплаватель, во время сильного шторма давший обет воздвигнуть его в случае спасения на первой же горе, встреченной на суше -  и действительно выживший. Не то что бы Ева с Георгием были настолько религиозны - просто идти к цели было легче, чем просто гулять, а окрестности Сент-Виктуар были прекрасны.
     Припарковавшись у водохранилища Бимон, двинули наверх. Правда, Еве при виде организованных французов казалось, что сами они давно безнадёжно отстали - и приехали, когда солнце уже в зените, и обедать поздно усядутся... По обеим сторонам тропинки в тени раскидистых пиний стояли деревянные столики, и, повинуясь предустановленным часам, тут и там сидели парочки, семьи, да и просто одинокие путники - и жевали, и запивали, а кое-где даже смеялись в голос.
     Они тоже запаслись сендвичами и яблоками, но усаживаться вот так сразу, нигде ещё не побывав - нет, никуда не годилось.
     По мере подъема ландшафт менялся. Растительность делалась скудней, а панорама - головокружительней. Свежел и крепчал ветерок.
     Несмотря на крутизну каменистой тропинки, дочка прыгала по камням с воодушевлением: каждый поворот был размечен специальными знаками, сообщавшими, где тупик, а где продолжение маршрута, и это её увлекало.
     Шедшие навстречу обязательно здоровались, и это придавало бодрости. Bonjour - звучало приветливо и мелодично, и поднимающийся ветер, делавшийся всё более холодным, уже не казался таким пронизывающим. Ведь говорят же, что хороший день - значит, и ветер потерпеть можно.
     В тот момент, когда Ева всерьёз раздумывала, не повернуть ли обратно, они наконец преодолели перевал на южную сторону. Ветер пропал, а вид, наоборот, появился - на долину, зеркальную гладь рукотворного озера, мягкие туманные очертания южного массива Этуаль... У всех троих перехватило дыхание - так великолепно и по-хорошему просто было это зрелище. Как песнь любви. Как молитва. Или, в крайнем случае, идеальное место для пикника.
     - С таким видом я ни разу не обедал, - констатировал Георгий, доедая яблоко, и Ева молча кивнула в ответ. Говорить не хотелось: она вдруг почувствовала невероятную горечь от того, что ни мама, ни бабушка, ни отец, ни таинственная Виктория, ни её сыновья - никто из них не увидит этой красоты, не испытает такого счастья. Если есть в жизни столько простора, воздуха, света - отчего же люди вынуждены жить в тревоге и боли, выбирая между плохим и ужасным...
     Ответа она не знала - да и не было его, наверное. До креста на вершине оставалось совсем немного, и, поднявшись наверх, она снова заплакала - от полноты, хрупкости и несправедливости жизни.

Георгий подошёл и обнял её - так, словно шаль на плечи набрасывал. Погладил бережно и, ощутив на щеках слёзы, сторожко спросил:
- Ты чего?
- Не знаю. Реву вот, - ответила она и потерлась щекой о его руку. - Как-то всех жалко. Разом.
Он обнял её сильней и спросил в самое ухо:
- Даже меня?
Она засмеялась сквозь слёзы:
- Глупый!.. - обернулась вполоборота, прижалась к нему и сказала:
- Всех - значит всех.
- Это хорошо, - довольно протянул он, щекотно целуя ее между щекой и ухом. Она охнула, дернулась и тихо засмеялась, а Георгий быстро добавил:
- Потому что я лодку купил. Ты рада?

     ***

     Рада.
     Нет, пожалуй, это было неподходящее слово.

     Когда она впервые встала к штурвалу, то многое про себя поняла. Что любит ветер, и что тот её слушается. Что соленым брызгам наплевать, как она одета - и одета ли вообще. Свобода, да - но от такого количества людей, вещей и событий, что это вызывало скорей оторопь, чем радость.

- Ты ведь пошутил? - спросила она Георгия, с робкой улыбкой заглядывая ему в глаза.
- Пошутил, да, - яростно потёр он щетину на подбородке, - причём на последние деньги.
     Ева негромко ахнула, но тут подскочила дочка, обхватила их обоих смешными руками стремительно вытягивающегося подростка, хихикнула, повозилась и затихла, уютно пристроив светлую голову у груди отца на плече матери. Это вышло так стремительно и неожиданно, что оставалось только молчать и вглядываться в синеву текучих линий горного массива Этуаль. Который на самом деле камни, ущелья и местами непроходимый лес, а вот так, издалека - нежные волны.

- А со школой как же? - спросила она Георгия на пути вниз. Он ответил сразу же, словно только и ждал этого вопроса:
- Я столько всего нашёл по хоум-скулингу, ты не представляешь... - и, радостно блестя глазами, подробно и толково начал рассказывать про методы и программы.
     Она слушала молча, изредка подавая заинтересованные реплики, и думала, что, может, не такой уж это и сумасшедший вариант - жить на лодке. Главное, что ключевое слово здесь - жить. А уж если вот так, как только что наверху, душа в душу - так вообще красота.

     Спуститься успели до заката. Солнце, торжественно скользя за линию горизонта, напоследок щедро подсветило гору и облака на востоке, и мужчина, женщина и дитя зачарованно смотрели теперь на серо-розовые грани загадочной горы, светившейся тихим жемчужным светом на фоне нежно-лилового неба.

- Сент-Виктуар, - нараспев произнесла девочка, и Ева вспомнила Викторию. Бедная. Может, и не нужна никакая победа, раз за неё приходится платить такую цену...
- А вы знаете, кем была эта Виктория? - спросила дочка, и Ева, вздрогнув, выдохнула:
- Какая?
- В честь которой гору назвали. Ну ты как маленькая, честное слово. - Девочка возмущённо покрутила головой и сделала широкий жест:
- Мама, это гора Святой Виктории. Гора Святой Виктории, это мама.
- Прекрати паясничать, - одернула дочку Ева, но, не выдержав отстранённого тона, тут же добавила:
- Я полагала, что это гора Святой Победы... Разве нет?
- Ну ты сама подумай: как победа может быть святой, - примирительно сказала девочка и обвила мать тёплыми руками. - Она ж после войны только случается. А на войне убивают. И других, и себя. Себя, конечно, по-другому, но тоже навсегда.

     Ева с Георгием переглянулись, не находя слов: так проста и убедительна была эта мысль.
- А человек, значит, может стать святым? - всё-таки спросила Ева, наперёд зная ответ.
- Может, - серьёзно ответила девочка, не отводя от горы пристального взгляда. - Человек вообще может всё. Но лучше бы не надо.

***

     Собственно, после возвращения с горы история тоже как будто покатилась под гору, все больше набирая обороты.
     Во-первых, наутро пришло письмо от нотариуса, где говорилось о скоропостижной кончине мадам Сурис. Нотариус сообщал, что, каковы бы ни были планы наследников, Ева с Георгием имеют приоритетное право на выкуп дома, и просил сообщить о наличии или отсутствии такого желания.
     Листок жизнерадостно трепыхался в Евиных руках, и по нему скользили легкие солнечные блики - такие славные и резные, что Ева никак не могла взять в толк, кому это так отчаянно не повезло, и с какой стати они должны теперь выкупать дом Изабель. И куда делась сама Изабель, у которой по простому стечению обстоятельств была такая же фамилия - и ничего общего со смертью.
И вот в этой-то лёгкой тени и судорожных попытках самообмана случилось "во-вторых". Позвонил мсье де Краппон и предложил Еве взглянуть еще на одну папку.
"Я и от первой-то еще не отошла", - хотела ответить Ева, но промолчала.
Он расценил ее молчание по-своему.
- Вот увидите: вторая часть гораздо интересней, - пророкотал он в трубку. - Я нашёл вашу французскую родню. Вы ведь рады?

     Рада ли она - да они словно сговорились... И так одинаково её не понимают.

- Эта информация тоже будет ... бесплатной? - спросила она, не найдя подходящего слова.
     Он коротко хохотнул:
- В том, что касается расходов с вашей стороны - безусловно. Но не в том, что касается обязательств.
     В таком ответе Ева не сомневалась.
- Я же вам объясняла: я не могу, - ответила она, не ощущая, к своему удивлению, ни раздражения, ни досады. В конце концов, у каждого своя работа.
     Мсье де Краппон вздохнул:
- Мне жаль, но вы же понимаете: выбор у вас и правда невелик.
- Мне тоже жаль, - ответила она, ничуть ни лукавя. Ей искренне хотелось его как-нибудь порадовать. Не всем же так везёт с демонами-искусителями. По крайней мере, этот подходил ей безоговорочно. - Но, пока есть хоть какой-нибудь выбор, ничего не потеряно. Ведь так?
- Нет, конечно. Я прямо сейчас уничтожу это досье, и вы никогда не узнаете о его содержимом. Но мне нравится, как вы со мной не соглашаетесь, - сказал он приязненно и беспечно.
- И мне, - ответила она, ощущая, как бегут по спине мурашки. Как тепло было у стены, рядом с которой они вместе пережидали дождь.
- Обещаете ещё подумать? - спросил он внезапно севшим голосом - словно всё-таки простудился тогда, под тем дождём.
- Нет, конечно, - ответила она и, не прощаясь, повесила трубку. Пропади оно всё пропадом: этот дождь, досье, конюшня, разговоры и все воспоминания о том странном дне и нелепом приключении.

     Ужасно, но нотариус всё-таки имел в виду именно Изабель.
     Яхта, на которой они с сыном так беспечно отправились в путешествие, бесследно исчезла. Оба они были признаны умершими, а дом следовало либо выкупить, либо освободить.
     Новый снимать было не на что, и экзотическая мечта Георгия о жизни на лодке в одночасье грозила сделаться реальностью.

- Поедем, посмотрим её? - предложил Георгий, на удивление легко приняв известие о грядущих переменах. - Ну вдруг тебе понравится!

     И они поехали в Марсель.
     Яхта, солидно покачивающаяся среди кораблей в старом порту, и вправду оказалась ладной. Кубрик, три каюты, душ - скромно, но просторно и практично. И даже не лишено изящества.
- Она как новая! - удивилась Ева, разглядывая салон, где на деревянной отделке не оказалось ни единой царапины. - Выгодное приобретение. Не пойму только, что за запах... Кто-то сильно спешил её продать?
     Георгий пробурчал себе под нос что-то неопределённое, щёлкая тумблерами на пульте управления.
- Гошка! - позвала Ева.
- Да?.. - поднял он кудлатую голову с преувеличенно честными глазами.
- Это ведь совсем не сто тысяч, верно?
- Ну, скажем так: тот счёт был не единственным. И съездил я не напрасно. Ну что ты на меня так смотришь? Прямо хоть сейчас картину пиши. Под названием "возвращается муж из командировки с деньгами, а жена ни капельки не рада".
- Ты всё делаешь по-своему, - негромко произнесла Ева, внимательно глядя на него снизу вверх. - Уезжаешь, когда вздумается, и ничегошеньки не объясняешь. Распоряжаешься деньгами. Прячешься и врёшь. Почему я продолжаю это терпеть?
- Может, из-за любви? - горячо обнял он сидящую на диване Еву. И поцеловал - так, что в ответах, даже если бы они вдруг нашлись, не было уже никакого смысла. Всё преобразилось само, без участия слов - ненадолго, но самым необыкновенным образом. И за мгновение до того, как упасть в мерцающую бездну, Ева поняла, что же это был за запах. Так пахнут совсем новые лодки, только-только покинувшие верфь.

     ***

     Удивительно, как преображаются спящие люди.
     Прямой нос, брови вразлёт, безмятежный лоб, своенравный подбородок с коварной ямочкой - лицо спящего Георгия было так спокойно, словно все битвы были уже выиграны, а Вавилон взят.
     Ева протянула руку и осторожно погладила мужа по буйным кудрям.
     Он открыл глаза и улыбнулся.
- Люблю тебя, - прошептала Ева, ведя пальцем по тёплой коже родного лица и повторяя абрис его щеки. Изгиб шеи. Рельеф ключиц. - Расскажи мне, куда ты ездил.
- Ни за что, - ответил он, и Ева вздохнула.
- Зато, слушай, - приподнялся он на локте, одновременно гладя ее во растрепанным волосам, - я могу рассказать тебе про старика Гурлитта, хочешь?
- - Мне интересней про тебя, но можно и про Гурлитта. Кто это?
- - О, это очень прикольный тип. Ну, слушай. - Глаза его загорелись, он уселся и привлёк Еву к себе.
- В 2004, кажется, году, швейцарские полицейские при проверке билетов в электричке задержали странного безбилетника. У очень респектабельного пассажира...
- А там бывают другие, в Швейцарии-то? - переспросила Ева, округлив глаза.
- Ок, мне смешно, - ответил Георгий, - дальше рассказывать?
- Давай, - ответила она, устраиваясь поудобней.
- Ну вот - у старичка при досмотре обнаружили девять тысяч евро наличными - всего-то на тысячу больше, чем разрешено возить без декларации. Полицейские было подумали, что дело в банальной неуплате налогов, и добросовестно сообщили куда следует - но тут выяснилось, что старик Гурлитт никогда в жизни и нигде не платил налогов. Более того - у него не оказалось никаких легальных источников дохода и даже медицинской страховки.
- И?.. - Еве стало интересно.
- И тогда полиция пришла к Корнелиусу Гурлитту домой, чтобы найти там картин на миллиард евро.
- Прямо на миллиард?
- Ну, может, и больше. Большая часть картин была не обрамлена, но подлинность сомнений не вызывала. Матисс, Пикассо, Кокошка, Дюрер, Клее - квартирка старика Гурлитта по факту оказалась одной из крупнейших галерей мира. Полторы тысячи полотен - и все принадлежат кисти только признанных мастеров, представляешь?
- Нет, - честно ответила Ева. - Он что, клептоман-невидимка? И выносил отовсюду по полотну в неделю?
- Только меньшая часть этих картин принадлежала когда-то музеям. Да и то - до войны. А остальные...
- Нацисты конфисковали у богатых евреев? - пошутила Ева, тотчас же о шутке пожалев.
Георгий смотрел на неё внимательно и почти строго.
- Если что - мне стыдно, - сообщила Ева, вызывающе тряхнув волосами. - Ну что там с дедулькой, откуда дровишки?
- Ты угадала, - ответил Георгий, в замешательстве разводя руками, - так всё и было. Отец Корнелиуса был арт-дилером, способствовавшим продаже произведений дегенеративного искусства за границу, и делал это по поручению самого Геббельса. Собрав собственную коллекцию, после войны он сумел убедить американцев в своей благонадежности и даже преследованиях со стороны нацистов. Что-то было возвращено ему союзниками, что-то - погибло, как он уверял, при бомбежках Дрездена - так он остался законным владельцем нескольких шедевров. Хотя об истинных размерах коллекции никто, скорее всего, даже не подозревал.
- Боюсь даже представить, как доставались ему некоторые картины, - проговорила Ева, задумчиво глядя на плещущиеся в иллюминатор волны.
- Лучше, разумеется, этого не знать, - согласился Георгий, натягивая майку.
- Тогда зачем ты мне это рассказал? - спросила Ева, оттягивая перед глазами отросшую челку и размышляя, не пора ли подстричься.
- Корнелиус Гурлитт недавно умер, завещав свою коллекцию Бернской галерее и оставив в замешательстве власти Германии. - Георгий ловко натянул шорты. - Работы по определению происхождения каждой из картин - непочатый край, и, если музеи не попадают под действие реституции, то картины частных коллекционеров - очень даже да, и найти тех, кому они принадлежат - головная боль и страшный геморрой. Кроме того, отыскалась кузина Гурлитта, которая требует свою долю наследства - так что арт-дилеры мира находятся в приятном возбужлении, и некоторые решаются даже на командировки к месту событий. Ты одеваться будешь? - неожиданно бросил он в неё подушкой.
- Придётся, - вздохнула она в ответ и нехотя начала собирать раскиданные вещи. А одеваясь, всё пыталась представить себе, каково это - жить среди спрятанных шедевров. Шедевров инкогнито. Если их больше тысячи - как все упомнить? И где хранить каталог? А призраки, призраки бывших владельцев - не бродят ли они неподалёку от своих сокровищ?..

- Здорово, что ты купил лодку, - сама удивляясь своим словам, сказала Ева на пути домой, скользя взглядам по золотистым пшеничным полям, расстилающимся между Марселем и Эксом. - Бог с ним, с этим старым домом и его картинами. Пусть живет как-нибудь без нас.
Георгий молчал, пристально глядя на дорогу, но по взметнувшимся в изумлении бровям, по побелевшим костяшкам пальцев, стиснувших руль, по изменившемуся дыханию Ева чувствовала: он впечатлён. Очень.

     Она тихо улыбнулась, прикрыла глаза - и чётко, словно на картине, увидела завтрашний день.
     Море расстилалось великолепной сверкающей гладью - от носа лодки и до самого горизонта. Оно ничего не обещало, не пугало и не заманивало. Оно просто существовало и было - самой жизнью. Сонор стартера, ровное урчание двигателя - и узкий изящный нос послушно взял на себя смелость начала поисков вечно блуждающей границы между сторонами бытия. Три минуты слаженной работы лебёдок - и главный парус сделал то же с лазурью небес. Еще через несколько минут его поддержал стаксель. Щелчок выключаемого двигателя - и под пение вант, негромкий свист ветра и плеск волны лазурь, синеву и золотые блики можно было делить по своему усмотрению, никого не обижая и не умножая печаль. 

***

     Во сне лицо её было нежным и печальным.
     Георгий перестроился в правый ряд и поехал медленней, чтобы дать ей отдохнуть. Это вообще было целью его жизни - дать ей всё самое лучшее.
     Правда, самое лучшее стоило дорого.
     Он чуть было не отчаялся, пока не понял: на самом дорогом можно не только разориться, но и заработать.
     Мир власть имущих живет по своим законам, и один из них гласит: получил - размести. Так большие деньги неизбежно притягиваются к большому искусству.
     Что такое гений? Как рождается шедевр?
     Еще студентом, учась музейному делу, Георгий часто задавал себе этот вопрос - почему?.. Почему самые прагматичные на свете люди готовы выкладывать миллионы за полотна бунтарей, безумцев и сумасбродов?
     И ему казалось, что ответ он нашёл.
     Энергия.
     Все, кого мир однажды начинал считать гениями, оставляли на холсте частичку своей страсти. Закодированное послание. Отчаяние, разбитые надежды, исступлённый восторг - им было что сказать миру, и рано или поздно послание делалось очевидным.
     По крайней мере, его считывали те, кто проникал в суть денег.
     Им требовались эти картины, чтобы было с кем помолчать по душам.
     А серьёзные коллекционеры не любят менять арт-дилеров и ценят тех, кто умеет хранить тайны.
     Оставалось только стать таким человеком.
     Ему удалось.
     С Баландиным они сотрудничали давно. Не очень плодотворно - его клиентам требовалось больше, чем мог предложить Георгий, но курочка, как известно, по зернышку клюёт. Запасники провинциальных музеев, наследие безвестных художников - Георгий любил и умел находить то, что баландинские клиенты могли купить ради интереса или забавы, хотя и страдал при этом от отсутствия размаха.
   
     Вот так, просеивая тонны песка, однажды он нашёл свой самородок. 
     Картина Зинаиды Серебряковой - это было состояние, шанс и подарок судьбы.
     Разъезды в плацкартных вагонах, годы разговоров со смешными и всегда неоправданно алчными наследниками - всё оказалось не зря.
     Он нашёл свой Эльдорадо и не собирался никому уступать. Тем более что  всё складывалось, как волшебный пазл: Ева хотела уехать в Прованс, мать Баландина искала арендаторов - возможность вывезти картину и продать ее без шума была идеальной.
     Он даже не сразу понял, что не может с ней расстаться.
     Впервые мысль о том, что можно изготовить копию, пришла ему, когда он взломал чердак.
     Из любопытства и осторожности - слишком многое было поставлено на карту.
     Старьё и пыль - никакой опасности, слава богу, там не оказалось, и возраст холстов он отметил просто по привычке.
      Про то, что есть кому написать копию, он подумал, когда нашёл в сети тот дневник и увидел ее картины.
     У арт-дилеров тоже случаются свои озарения.
     Всё совпалоло: художница на грани самоубийства когда-то решила свести счёты с жизнью красиво и уехала для этого в Испанию. Там жизнь дохнула ей в лицо с летним средиземноморским пылом, завела на вокзал, откуда отправлялся поезд в Париж - и она вспомнила, что никогда там прежде не была.
     В Париже деньги кончились, а заброшенные дома - нет.
     Так Париж получил бездомную художницу, а Георгий - историю, рифмовавшуюся со страстью и несчастьями гениев.
     План сложился сам собой: девчонка напишет копию, Баландин оценит и одобрит оригинал. Останется только забрать деньги, всучить покупателю копию и уйти на лодке вокруг света с Евой, дочкой и картиной.
     Сумасбродство? Может быть. Но расстаться ни с одной из троих он был ни в состоянии - и, раз всё складывалось, противиться судьбе не стал.
     Тем более что художница мечтала о юге, а приехать сюда не могла. На Монмартре её акварели уходили по десять евро, из них ей доставалось пять. На предложение Георгия приехать и нарисовать копию она согласилась моментально, а заброшенные дома есть не только в Париже.
     Авантюра? Несомненно - но какая! А он всегда был честолюбив.
     Всё устроилось бы, не зачасти к Еве эта сумасшедшая старуха... Георгий невзлюбил ее с первого взгляда.
     Забрать оригинал, так любовно приклееный им под псевдо-эль Греко её отца - Георгий до сих пор не мог поверить в то, что это было случайностью.
     После того, как она увезла картину, всё пошло наперекосяк.
     Баландин задергался и ни с того, ни с сего исчез.
     Покупатель замолчал.
     Деньги не приходили.
     Если б не новое дело, впору было бы начинать скучную честную жизнь.

*
    
     Aix-en-Provence, 2015

     Route Cezanne оказалась перекрыта: узкая и извилистая, она часто оказывала невнимательным водителям медвежью услугу, и те, заглядевшись на притягательную гору, улетали в кювет.
     Сейчас, очевидно, именно это и случилось. Дорогу перегородил кран-манипулятор. Улыбчивый полицейский заглянул в открытое окно "Ситроена" со словами:
- Спасибо за понимание, впереди авария, потребуется ещё от четверти до получаса.
     Мсье де Краппон досадливо поморщился. Он ненавидел опаздывать. К тому же близился обед, и проще было отменить назначенную встречу, чем проводить ее второпях.
    Он сделал нужный звонок и вышел из машины.
    Оглушительно стрекотали цикады.
    Он прислушался, припоминая басню де Ла Фонтена про цикаду и муравьиху. Из двух архетипов ему всегда был ближе образ труженицы, справедливо пенявшей беззаботной певичке за напрасно потерянное время.
"Живите настоящим!" - и сейчас восклицали в сети горе-лайфкоучи, чем сильно злили мсье де Краппона.
     "А ведь она жила где-то здесь", - внезапно подумал он, вспомнив ту, чьё бесшабашие всё время ставило его в тупик.
     Оглядевшись, он понял, что полицейский остановил его как раз у поворота, ведущему к дому Евы. "Полчаса... почему бы и нет?" - думал он, прибавляя шаг и раздумывая, поговорить ли с новыми владельцами или ограничиться разглядыванием имени на почтовом ящике.
     Странно, но имя на почтовом ящике оказалось прежним.
     Он позвонил прежде, чем успел всё хорошенько взвесить.
     - Да, добрый день! - раздался звонкий детский голосок, и ещё до того, как он вымолвил, что ошибся, дитя протараторило скоровогоркой: пожалуйста, проезжайте!
     Ворота бесшумно отъехали в сторону - раньше они, кажется, скрипели.
     Чуть помедлив, он шагнул внутрь.
     Сад полностью преобразился.
     Подъездную дорожку окаймляла живая изгородь из самшита. Цветущие олеандры дополняли темную зелень кипарисов и изумруд газона, роскошные гортензии благосклонно склоняли тяжёлые соцветия - сад блаженствовал, и повсюду цвели розы. Множество роз всевозможных форм и размеров, от крошечных бордюрных до величественных кустовых и змеящихся плетистых.
      Не очень понимая, зачем, он медленно шёл к дому.
      Вокруг благоухало, а запахи всегда заставляли его терять голову.
      Из дому вышла светловолосая женщина, и мсье де Краппон узнал в ней Еву.
      Ни он, ни она не удивились.
     - У вас красиво, - развёл он руками вместо приветствия, и она улыбнулась ему приветливо и открыто.
     Он понял, как скучал по её улыбке.
     - Спасибо, - качнула она головой. - Мы чай пьём. Будете с нами?
     - С удовольствием! - ответил он, взбегая по ступенькам и пожимая ей руку. - Здравствуйте. Простите за вторжение - там авария, и я решил заглянуть к вам вместо того, чтобы изжариться на солнце.
     - Правильно сделали! - убедительно сказала Ева, входя в распахнутые двери дома и жестом приглашая его. - Входите, я вас с дочкой познакомлю.
     - С удовольствием, - опять сказал он, с лёгкой досадой отмечая тавтологию и входя в светлую просторную гостиную. За круглым столом сидела девочка с такими же светлыми, как у Евы, волосами, и удивительными глазами: один глаз был тёмно-карим, а другой - голубым. Он поздоровался и восхитился их цветом.
     - Да, это семейное, - сказала Ева, наливая ему чай и небрежно сдувая падающую на глаза прядь. - У нас дома всегда шутили, что это приносит богатство и счастье. Просто медленно, потому что судьба никуда не торопится. И вот теперь - voil;! - всё сбылось.
     Он вопросительно поднял бровь.
     Чай оказался отличным.
     - Хозяйка дома, Изабель - вы её знали? В общем, неважно... - так вот, она разглядела в Вере черты своей матери. В основном, наверное, глаза. И попросила своего нотариуса сделать ДНК-тест с моим волосом, который, когда мы встретились в последний раз в последний раз в Кассисе... впрочем, это тоже долго объяснять. Я оказалась её внучатой племянницей, так как сыновей ее матери и моей прабабки перепутали в младенчестве. Удивительно, правда?
     Мсье де Краппон, уже державшему прежде в руках досье, где подробнейшим образом объяснялось, что с сыновьями Виктории и Каролины именно это, скорее всего, и произошло, считал такое событие скорее странным. Но виду, разумеется, не подал.
     - Я думал, что такое бывает только в индийских фильмах.
     - Я тоже, - улыбнулась Ева. - Но генетика - наука, и упрямая. Упрямей неё только французские нотариусы. В общем, дом мы унаследовали. Вы удивлены? - взглянула она на него внимательно, уже без улыбки.
     - Я... предполагал, что такое возможно, - ответил он после лёгкой заминки, отводя глаза. - А ещё - я за вас рад.
     - Я пойду, хорошо? - подала голос девочка, и Ева утвердительно кивнула.
     Мсье де Краппон сознался себе, что будет рад избавиться от взгляда её необычных глаз.
     - Да, вот так всё и устроилось... - протянула Ева, когда Вера вышла.
     - Вы многое здесь переделали, - сказал он, одобрительно обводя взглядом гостиную, - дела пошли в гору? Ваш муж, я вижу, преуспевает - кстати, где он сейчас?
     - О, он верен себе, - засмеялась Ева, - то густо, то пусто - и всегда в разъездах. Нет, дом и сад я реконструирую на свои.
     - Биоинформатика так доходна?
     - Снова не угадали, - лукаво улыбнулась она, меняя наклон тонкой шеи так, что у него потемнело в глазах. - С деньгами всё вышло тоже самым фантастическим образом. Я нашла в саду клад.
     - Вы шутите? - не понял он.
     - Никто не верит с первого раза, - беспечно махнула она рукой, и повторила терпеливо, как маленькому: самый настоящий клад. В саду. Под дубом. С помощью кабана.
     - Ручного? - спросил он, желая довести все до окончательного абсурда.
     - Почти. Хорошо прирученного. Он рыл и рыл в одном месте, и мы с дочкой всё шутили: что там, Борька? Клад? А потом я решила посадить туда гортензию - не пропадать же яме в такой шикарной тени - и нашла сундучок с наполеоновскими луидорами. Налог и всё, что полагается, мы заплатили - но монет было много, так что осталось прилично.
     - Что ж, поздравляю, - сказал он, пожимая плечами. - А ещё говорят, что снаряд не падает дважды в одну воронку...
     - Это были разные воронки, и их оказалось три. Как в русских сказках. Третья удача - это то, что мою книжку напечатали. Я вела дневник, и его издали. "Мой год в Провансе" - обязательно подарю его вам, когда он выйдет на французском. 
     Она встала, давая ему передышку.
     - Заварю, пожалуй, ещё чаю.
    
     Когда она вернулась, он стоял у столика с орхидеями.
     - Цветут потрясающе. Как вы их поливаете? - спросил он о том, что беспокоило его с того момента, как он здесь оказался.
     - А никак, - пожала она плечами. - Они - видите? - плотно стоят в кашпо прямо на дренаже. Я лью воду в кашпо, и на донышке верхнего горшка выпадает конденсат. Все, что им нужно, они берут потихоньку сами. Им хватает.
     Мсье де Краппон пригляделся: действительно, в замкнутом пространстве между дном горшка с субстратом и нижней частью кашпо тут и там видны были капли и потеки воды.
     - Мне нравятся саморегулирующиеся системы. Я за то, чтобы больше доверять жизни, мсье. Подлил чуть-чуть воды - и неделю свободен. Как стрекоза из басни Крылова, - с гордостью сказала Ева, оглядывая упругие цветоносы, усеянные бабочками цветов.
     - Или цикада у Ла Фонтена, - ответил он, прикидывая, последовать ли её возмутительному примеру или оставить всё как есть, долго и с каплями.

- Мне, пожалуй, пора, - заторопился он, опасаясь новых откровений, но Ева остановила его:
- Постойте. Инициатива в расспросах всегда принадлежала вам... но ведь на один вопрос-то я имею право, верно?
"Она спросит сейчас про Лили", - понял он и инстинктивно потянулся рукой к шее...

***

     О том, что Мари встречается с Баландиным, он узнал последним.
     В тот ноябрьский день он решил выследить их и чуть не сошёл с ума, слушая, что происходит в спальне. Это было даже хуже, чем измена, потому что душить ее в тот самый-самый, последний момент было всегда только его привилегией. Она встречалась с другими, но никогда - так, как с ним.
     Услышав, о чём она просит Баландина, он готов был ринуться в дом и убить обоих - но Еве вздумалось прогуляться по саду, и тогда он чуть не задушил уже ее - в страхе, что она найдёт его в спецфургоне, бывшем в полном его распоряжении.
     В конце концов, у сотрудников второго бюро тоже должны быть какие-то привилегии.
     Тотчас поняв, чего он чудом избежал, он выключил один за одним все тумблеры и впал в оцепенение.
     Где грань, что отделяет человека от зверя? Моё, убью - с чего он решил, что Лили принадлежит ему, как вещь? Он ужаснулся себе, и зверь внутри притих, а человек горестно бездействовал...
     Когда он пришёл в себя, дом оказался уже заперт. Ни Евы, ни Лили, ни Баландина - лишь кожаный шнурок на подъездной дорожке.
     Он не нашёл больше ничего - в том числе и ответа, жива ли Лили. Виновен (и жив ли) Баландин. Этично ли было подбрасывать ей в сумку тот шнурок и вызывать в порт патруль. Уничтожать досье. Молчать о родстве Евы и Изабель.
     Он знал наверняка одно (и новости об Изабель и орхидеях только укрепили его в этой мысли): судьба - самый беспощадный и непредсказуемый автор. Она в который раз его переиграла. Черт его знает, может, Ева в чем-то права, и можно иногда побыть просто цикадой... просто петь и доверять жизни...

***

- Мсье де Краппон, - позвала Ева, и он очнулся.
- Да-да, вопрос. Конечно, разумеется, я вас слушаю.
- Как вас зовут? Я вдруг поняла, что не знаю вашего имени.
- Ах, это... Адам. Адам де Краппон.
- Очень приятно, - медленно проговорила Ева, протягивая ему руку для прощания. - Что ж, прощайте, Адам.
- Хорошего вечера. Поцелуйте от меня дочку. До свиданья, Ева.
     Он вышел на крыльцо.
     Одуряюще запахло розами.
     "Аварию, наверное, давно растащили", - рассеянно подумал он и, не оглядываясь, пошёл к воротам по подъездной дорожке.
     "Адам де Краппон, - думала Ева, глядя в его удаляющуюся спину и вспоминая строки из википедии. - Инженер-ирригатор времён Ренессанса, оросивший Прованс водами реки Дюранс. Ох, как же это порой трудно - верить..."

***
     В этот вечер вино наполняло его легко, как долгожданный гость - или полноправный хозяин, врачуя сразу и тело, и душу, где, оказывается, громоздились ледяные торосы.
     Оно утоляло боль и смягчало тревогу, размывало тоску и горести, которых было так много, что казалось - их острые ледяные края вот-вот разотрут его душу в клочья.
     Вино освобождало от боли и создавало пространство, где можно было дышать.
     В таком - лёгком и освобождённом состоянии - он был уверен, что днём надо было рассказать другое.
     Например:
- Знаете, - задумчиво так, тихо,  чтобы стальные глаза его подернулись голубоватой дымкой, - может быть, вы и правы.
- Все эти семейные истории, старые письма, реликвии, пожелтевшие фотографии... это утомительно, но в этом определённо что-то есть. У моего прадеда в юности тоже была романтическая история. Никто бы, может, об этом бы и не узнал - но перед смертью он взял с деда слово, что тот передаст детям его слова. Дед пообещал и обо всём благополучно забыл. Вспомнил, когда сам оказался в больнице: оказалось, прадед просил передать, что секрет не в том, чтобы всего добиться или сделать по-своему. Довольно и того, считал он, чтобы просто не отрицать любви. "Не обязательно быть с тем, кого любишь, - сказал он. - Главное - не закрывать глаза на то, что эта любовь существует. Не тормозить Землю отрицанием любви". Чудно, правда? - глянул бы он на Еву с недоумением.
     Та бы молчала.
     Или снова спросила бы про имя - и кто знает, что бы он ответил...

     Может, и в самом деле стоило показать ей этот листок - хотя сам факт того, что он его хранил, уже делал его сентиментальным идиотом. Лиловые чернила на тоненькой бумаге, наивные стихи о любви - он лежал в папке прадеда самым первым. Как повод. Как причина. Как большой взрыв.
     Кем делало деда досье на неизвестных женщин, мсье де Краппон старался даже не думать. Но это зацепило его так сильно, что после дедовой смерти он начал скрупулезно откручивать плёнку жизни назад, все глубже забираясь в прошлое. Разумеется, никому об этом не рассказывая: ничего личного, просто служебный навык.
     Он думал, что в истории его семьи нет белых пятен. Служба Анри в Харбине оказалась для него новостью. Увлекаясь всё больше, он по крупинке, по листочку стал дополнять папку и собирал всё, до чего удавалось дотянуться, чтобы понять, что же это была за женщина, из-за которой прадед потерял голову. Причём сначала в романтическом, а потом в буквальном смысле: попав под бомбёжку и надолго потеряв память...
     Его долго сбивало с толку то, что женщин было две - хотя кому-кому, но не ему этому удивляться.
     Папок тоже стало две, и в одну из них лёг однажды листок о том, что Ева живёт теперь совсем рядом.
     И в обе - что Изабель считалась бы его теткой, если бы младенцев не перепутали. И Баландин - ненавистный Баландин... - это тоже часть двоичного кода судьбы. Брат, который на самом деле совсем не брат, увёл, или, может, даже убил его женщину.
     Которую, по здравом размышлении, разыскивать он не стал.
     Уходя - уходи.
     Вдобавок, появилась Ева.
     То, что она такая же, как и он, волчица его крови, он понял тотчас же, как ее увидел. Смелая, сильная, талантливая. Работать, жить, менять этот мир - они рождены были делать всё это вместе.
     И то, что она так не считала, было ужасно, но поправимо.
     Когда от него ушла Лили, он понял: слов о любви больше не будет.
     Если хочешь, чтобы что-то тебе принадлежало, сделай так, чтобы звёзды сошлись. Даже если для этого надо притормозить Землю.
     И вечный бой, покой нам только снится, как писал один русский поэт. Или даже два.

     Хотя, если бы он не сомневался, то не пошёл бы сегодня к Еве.
     Не взглянул бы в разные глаза Веры.
     Не выучил бы наизусть наивных слов.
     Он подлил себе вина и произнёс, пристально вглядываясь в закат, догорающий за окном:

Я раньше думала, что я свободна.
Что это ерунда - любовь как смерть.
Но, если я не умерла сегодня,
То только для того, чтоб завтра умереть.

***

     Письмо Изабель Еве, хранящееся у нотариуса на улице Кардинала Мазарини, с пометкой «Вскрыть в 2022 году»


     Дорогая Ева,

     То, что Вы читаете сейчас это письмо, означает одно из двух: Вы либо слишком предприимчивы, как мой сын Пьер, и не понесли письмо ни к какому нотариусу, либо я давно умерла.
     Второе, как мне кажется, вероятней.
     И раз мсье Лунэль отдал Вам письмо, результат положителен, и Вы - моя внучатая племянница.
     Я беспокоюсь за вас, дорогая. Вы удивительно беспечны, а муж ваш сумасброден и горяч. Ничего не попишешь: с возрастом я, очевидно, превращаюсь в копию своей матери, которой непременно надо было всех опекать.
     Вот я и волнуюсь за всех.
     За Пьера, который, как на грех, невероятно скрытен. За вашу малышку, которой ещё так далеко до совершеннолетия - а Вы, уж простите за откровенность, чересчур погружены в свои переживания...
Каролина, моя мать, была точно такой же. Хотя мне грех жаловаться, по сравнению с нею я просто баловень судьбы. Я не хоронила сына, умершего от дифтерии. Не сходила с ума от ревности по увлекающемуся мужу-художнику. Не жила, как она, в молчаливой и гордой нужде.
     Впрочем, я отвлекаюсь.
     Я пишу вам, что покаяться: порой я навещала свой дом в Ваше отсутствие.    
     Когда я была ребёнком, родители не очень-то ладили: мать долго не могла оправиться от смерти моего сводного брата, умершего до моего рождения. А отец, увы, всегда был влюбчив... Но, как бы то ни было, по атмосфере родительского дома я скучаю, и сильно. Особенно по тайной мастерской на чердаке: прятать ключ от мастерской, приклеивая его в шкаф на кухне, придумали мы с отцом. Мужем он, может быть, был и неверным, а вот отцом - замечательным. Игра в секретное убежище перешла к нам с Пьером по наследству.
     Когда сын вырос, то потерял интерес к мастерской. А я - каюсь, нет-нет, да и заглядывала туда по старой памяти. Для меня это было целым ритуалом: оставить машину у начальной школы - той, где я училась прежде. Дойти, как в детстве, до дома, подняться на чердак и, сидя в кресле-качалке, вспоминать отца... Его смех, рассказы, шутки. Историю о том, как они познакомились с матерью. Какая она была красивая, как все ее любили за щедрость, ровный нрав и мелодичный смех - всё это он говорил про женщину, которая часто смотрела сквозь меня, и только и знала, что помогать другим! Я тосковала и не чувствовала себя любимой. Знай я, что до меня у неё был другой ребёнок - может, мне легче было бы сносить её взгляд. И, может быть, за вечной тревогой я разглядела бы любовь.
     Слава Богу, отец придумал бегство на чердак. Это позволяло мне примириться с их частыми ссорами. Рассказы отца украшали действительность и расцвечивали её волшебством любви - пусть даже и ушедшей.
     Вот так, моя дорогая, я и оказалась в доме в тот злополучный вечер - из сентиментальности. И невольно услышала то, чего никакая мать знать не должна. И встретилась лицом к лицу с сыном: растерянным, дрожащим, ищущим убежища на чердаке - он прятался от Вас, поднимающейся по лестнице.
     Мысленно я каждый день возвращаюсь туда, в темноту и ужас. Часто думаю: могла ли я предотвратить все то, что произошло?
     Ответа у меня нет.
     Сейчас я твёрдо знаю, что следовало выскочить из тайного убежища в момент, когда в спальне раздавался лишь смех, а не предсмертное хрипение - но тогда, откуда бы тогда мне было набраться такой смелости?.. Не согрешив - не покаешься, говаривала моя мать. Теперь я в полной мере понимаю смысл этой пословицы.
     Вы, как никто, наверное, представляете мой ужас. А я - от чего Вы тогда убежали.
     Бедняжка, которую задушил мой сын, упокоилась в чужом склепе на кладбище Сен-Пьер. У судьбы странное чувство юмора... или ирония. В этой истории вообще многое рифмуется. Мой многолетний сердечный друг (да, моя дорогая, nobody is perfect) долгие годы работал кладбищенским смотрителем, и я знаю всё о том, как открываются склепы и где хранятся ключи от ворот -- смотрители консервативны.
     Любовника-судьи у меня, конечно, не было (Вы улыбаетесь? Люблю Вашу улыбку), но я считаю, что это было убийством по неосторожности.
     Уверена, что Пьера бы оправдали - но он умолял меня помочь ему все скрыть и не срывать аферу века, а я из тех матерей, что готовы на все ради единственного сына.
    Потому что ваш муж, дорогая, привёз с собой неизвестный подлинник Серебряковой. Тоже, кстати, сумасшедшей матери, хотя это совершенно не относится к делу.
     Пьер посредничал в грандиозной сделке.
    Из-за моей сговорчивости вы, как и было задумало, въехали в дом, а я стала иногда навещать Вас - и мастерскую в Ваше отсутствие. Пьер просил меня присмотреть за Вами.
     Признаться, я привязалась к Вам от души.
     Вы деликатны, а это сейчас так редко.
     Впрочем, я отвлекаюсь.
     Уверена, что Вы до сих пор недоумеваете, почему я забрала картину.
     Так вот: в один из своих визитов я увидела на чердаке отцовскую копию пейзажа города Толедо. Это было странно. Раньше она висела в дальней спальне. Я хорошенько осмотрела чердак и нашла то, чего там прежде не водилось: крепкий нож и моток двустороннего скотча. Ничего особенного, но в гараже есть прекрасная мастерская, и я знала, что Ваш муж порой пользовался ею для мелких ремонтных работ. К чему тогда держать нож и скотч на чердаке?
     Ужасный опыт Пьера и этот фильм, про оттенки серого, пустил было мои мысли в определённом направлении - но скотч был двусторонним.
     Я никогда бы, может быть, не разгадала бы этой загадки, если б не пошла с Вами на чердак. Там я увидела, как Вы удивлены, что картины на чердаке больше нет. Но не пейзажа, а портрета. И знаете - тут-то всё и совпало.
     Две картины на время стали одной, вот в чем дело.
     Ваш муж приклеил портрет под пейзаж на двусторонний скотч, так как хотел его спрятать. Просто и элегантно - если бы Вы не спросили про портрет, я бы ни за что не догадалась.
    Уж простите, но я не люблю незаконченных дел. А ради этого я даже помогла своему сыну спрятать труп - нет, Ваш муж не мог так просто взять и помешать моему Пьеру.
     Правда, то, что не удалось ему, сделала Ваша дочь. Перед отъездом - у ворот, помните? - я увидела её разноцветные глаза, и они были точь-в-точь как глаза моей матери.
     Впервые мысль о том, что мы, возможно, родня, пришла мне в голову, когда я увидела, как вы сдуваете в сторону непослушную прядь. Совершенно как моя мать. В голове не укладывается, но мы наследуем все, даже привычки.
     И тогда я решила, что картина должна принадлежать Вашей девочке.
     Не сейчас - пусть пройдёт время и улягутся страсти.
     Я убедила Пьера, что нам нужно на время уехать, оставив картину на хранение нотариусу. Он послушался меня - он всегда был послушным сыном (теперь мне кажется, что это скорее недостаток).
     Пьер и без того богат.
     Произошедшее чудовищно.
     Будет справедливо, если картина достанется малышке.
     Расскажите ей обо всём, когда она станет постарше. Обо всех нас: если бы не наше умение закрывать глаза на колкую правду, многое бы сложилось иначе. Нам - и не только нам - не пришлось бы проявлять отчаянную храбрость там, где хватило бы своевременной решимости. Вы несколько раз говорили, что восхищаетесь моей невозмутимостью - милая, это всего лишь опыт. Смрачный пейзаж города Толедо, скрывающий обнаженную женщину.
     Верить трудно, жить больно, быть всегда собой - вообще невыносимо.
     Но есть опыт, которого не избежать и не получить иначе, как прожив.
     Я прошу Вас об одном: не лгите. Хотя бы себе. Живите полной грудью - там, где захотите, и с тем, кто Вам по сердцу. Любите, ничего не страшась - да хотя бы и этого своего красавца-мужа (допускаю, что моя неприязнь к нему - это банальная ревность...).

Будьте свободны и счастливы, моя дорогая.

Всегда Ваша,

Изабель