В июне 1952 года меня, разнорабочего одной из московских строек Пролетарский (ныне Таганский) райвоенкомат Москвы призвал на службу в Советскую армию. Помню, что явиться к месту сбора призывников надо было рано – к пяти часам утра, что создало для меня и провожающей меня мамы известные трудности: метро ещё не открылось, а редкие трамваи только начали ходить.
На наши вопросы, куда нас направляют служить и в какой род войск, офицер из военкомата сухо объявил, что это военная тайна.
По сравнению с сегодняшним временем, когда призывников уже на сборном пункте одевают в новенькую камуфляжную форму с элегантной обувкой–берцами и везут к месту сбора в автобусе, в электричке или в пассажирских вагонах - тогда по бедности послевоенных лет это было не так.
И вот мы – три десятка парней из Пролетарского района вместе со своими тощими рюкзачками, или с самодельными заплечными сумками, вскарабкались в открытый кузов старого грузовика ЗИС-5. Я едва успел попрощаться с плачущей мамой.
Одно доставило примеряющее чувство – нас повезли через Красную площадь и улицу Горького, застроенную многоэтажными красивыми домами.
Скоро мы оказались на Краснопресненской пересылке неподалёку от известной тюрьмы, где прошли через душ и солдатский обед.
Меня вместе с четырьмя парнями заставили грузить в машину со склада тяжёлые мешки с крупой, сахаром и другими продуктами и погружать всё это в один из порожних товарных вагонов длинного эшелона, стоящего на окружной железной дороге. Уже это могло навести меня на мысль, что путь к месту службы нам предстоит не близкий. Это вызывало несказанную радость. Я с детства бредил мечтою побывать в разных краях страны. Хотелось стать геологом или географом, чтобы путешествовать. Но эта мечта до предстоящей поездки в армию, да и потом на долгие годы была неосуществимой.
И вот нас ожидало первое путешествие.
Под выразительный стук колес наш эшелон свернул с транспортного грузового кольца, и мы ускоряем ход в восточном направлении, точно не помню по горьковскому или по казанскому.
Я задвинул свою матерчатую сумку под нижние нары. Призывникам нашего и соседнего райвоенкоматов выделили половину товарного, так называемого «столыпинского» вагона. Места всем на двухэтажных дощатых нарах не хватило, и кое-кому из нас приходилось спать под нарами, куда пробираться можно было только, как говорят в пехоте, «по-пластунски».
Но все эти мелкие неудобства меня не очень расстраивали. Целыми днями большинство из нас стояли, опираясь на барьерную доску у широких дверей вагона, раскрытых на обе стороны. Сопровождающий нашего вагона сержант проговорился на пятые сутки пути, уступая нашим настойчивым просьбам: конечная станция нашего прибытия… аж Владивосток!
Сначала видимый пейзаж был до надоедливости однообразным: поля, перелески, будки обходчиков и станционные строения. Только когда подъехали к Байкалу появились живописные скалы, горные речушки…
Запомнился видневшийся в отдалении вырубленный на скале гигантский барельеф Сталина. Говорили, что некоторые заключенные после завершения такой работы в награду получили освобождение.
Не буду описывать все перипетии двадцати-суточной езды до Владивостока, почти полугодового пребывания на пересылке на Второй речке, уборку урожая в Амурской области и продолжения отстоя на той же владивостокской пересылке. В общем, бивачная жизнь на пересылках продолжалась полгода. Достаточно сказать, что военную присягу мы приняли лишь спустя девяти месяцев с начала призыва уже в местах постоянной службы.
Не очень-то торопились направлять нас в войсковые части, ибо срок пребывания в авиационных гарнизонах в то время превышал четыре года, а во флоте пять лет. Во всех остальных родах войск служили три года. Да не очень-то спешили отпускать солдат и по истечении этих сроков. Как правило, задерживали на полгода, а то и больше.
Нам выдали армейские бушлаты традиционного серо-зелёного цвета с голубыми петлицами и с такими же голубыми погонами, украшенными миниатюрными серебристыми крылышками.
Мы уже знали, что нам предстояло служить на полуострове Камчатка в авиационных частях. Мы рассчитывали сначала, что попадём в эскадрильи, составляющие строевой авиационный полк, а на самом деле нас направляли в нестроевые ОБАТО – так назывались отдельные батальоны аэродромно-технического обслуживания, каждый из которых имел свой войсковой номер. Он служил для нас и почтовым номером для отправки писем домой вроде номера полевой почты на фронте.
Предупреждали, что наши письма «с приветом от Камчатки» или там, «от Чукотки» военная цензура не пропустит – поскольку все эти места – строгая пограничная зона.
Отправка на Камчатку задерживалась, говорили, что не выделяют пароходов, а на самом деле мы были нужны как рабочая сила для уборки урожая в колхозах, а также для разгрузки вагонов на товарной станции Владивостока Эгершельд.
Последние полтора месяца пересылки мы провели в парке у станции «Океанская» на четырнадцатом километре от города. Внизу под горой плескался морской залив, маячил на горизонте четырёхугольник одинокого острова, называемым «змеиным». За водой для своих нужд мы спускались к ручейку, часто по обледенелым склонам.
Владивосток расположен значительно южнее Подмосковья, но особой разницы в климате я не заметил. Также в ноябре там выпадает снег, правда, быстро-тающий, и временами бывают морозные дни.
Сначала назначили присматривать за нами уже пожилого капитана по фамилии Тушин (прямо-таки толстовский персонаж). В отличие от добродушно-чудаковатого командира батареи из «Войны и мира» он обходился с новобранцами строго: устраивал утренние и вечерние поверки, но любил в одиночку выпивать, и как мы скоро узнали, он в пьяном обличье был задержан патрулями во Владивостоке и скоро там умер в комендатуре.
Многомесячное ожидание отправки на Камчатку мало-помалу расшатало дисциплину призывников. В октябре-ноябре море было холодным, купаться в нём уже было нельзя. Жили мы в четырёхугольных солдатских палатках, некоторые из них обзавелись жестяными печурками. Пользуясь тем, что руководившие нашей солдатской ватагой молодые лейтенанты, только что окончившие военные училища и тоже дожидавшиеся отправки с «материка» в свои отдалённые части, не очень-то утруждали себя налаживанием дисциплины. За отсутствием дров для отопления палаток солдаты ломали скамейки парка, разобрали на дрова опустевшую к осени дощатую эстраду.
Наконец-то нам объявили, что подали пароход для нашей отправки. По грунтовой каменистой дороге мы бодро, но, не утруждая себя боевыми песнями, прошли через портовый город. Смотрели уже отвыкшими от цивилизации глазами на красивые здания центральных владивостокских улиц, а главное, на трамваи, вид которых у многих из нас навевал грустные воспоминания о до армейской жизни в Москве.
И вот причал. Громадный, окрашенный чёрным, корпус парохода заслонял четверть небосклона. «Азия» - выделялось крупными буквами на носу и корме судна.
- Это, как «Титаник»! – открыл от восхищения рот, оказавшийся рядом со мной высокий солдат , когда мы шагнули на первые ступени трапа.
С этим высоким солдатом по имени Егор Чернышов мы были соседями по нарам в палатке.
- «Титаник был по тоннажу в три раза больше!» – назидательно умерил пыл солдата один из вахтенных, стоящих у трапа.
Мне послышались в его голосе некоторое недовольство в том, что он работает на этом пароходе, а не на более грандиозном: «Титанике».
У нас не спрашивали солдатских книжек, не считали проходивших на борт. Наверное, всё было согласовано и выяснено заранее.
После пересыльных палаток, после ночёвок на полу в помещениях клубов и в домах колхозников вид новой среды обитания для нас показался до удивления роскошным. Отсвечивающие лаком перила широких трапов, дубовые панели стен кают, коридоров и других помещений, вычурные бра на стенах, паркетные полы, говорящее радио с его свежими новостями были как бы наградой нам за предыдущие неудобства в жизни.
Нас, группу человек пятьдесят. разместили в свободном помещении ресторана 3-го класса.
Перед посадкой нам выдали сухой паёк на неделю пути: банка свиной тушёнки, кусок пожелтевшего сала, буханка чёрного хлеба и кулёк сахарного песка.
В первый же день пути мы услышали по радио некоторые сведения о пароходе.
Пароход "Азия" построен на верфи в Германии в 1924 году. Ему дали певучее испанское название "Sierra Morena". Под этим названием пароход совершал трансатлантические рейсы в Южную Америку и в Австралию.
В 1934 году после прихода к власти национал-социалистов, океанский лайнер был переименован в Der Deutsche («Немец»).
В годы второй мировой войны пароход испльзовался для перевозки немецких войск и некоторое время служил пловучим госпиталем и штабным кораблём Незадолго до окончания войны в пароход попала бомба, и его отбуксировали на мелководье.
Израненное судно досталось СССР в счёт репараций при разделе флота фашистской Германии. После продолжительного восстановительного ремонта пароход вошел в состав пассажирского флота Дальнего востока и начал ходить на линии Владивосток - Петропавловск-Камчатский.
Экипаж судна - 357 человек. На лайнере имелось множество кают класса «Люкс», но, в основном, это были комфортабельные каюты 1-го, 2-го, 3-го классов. На борту судна по расписанию должно размещаться немного более тысячи пассажиров и около четырёхсот человек - экипажа. Это значит, что у всех пассажиров и обслуживающих их штат многочисленных кочегаров, номерных, поваров, официантов, уборщиков, радистов, врачей должны быть установленные постоянные места для проживания, будь то места в каютах или в каютах-общежитиях. Поскольку нас, новобранцев, на пароходе было не менее трехсот человек, то думаю, что пароход был перегружен людской массой.
Во время рейса у меня было время облазить все доступные для посещения места на пароходе. Спускался по извилистым трапам с широкими ступенями ко всем пяти палубам, расположенных в железном корпусе судна, не считая элитную прогулочную палубу поверх этого корпуса. Побывал я в кинозале, в двух библиотеках судна, заглянул в помещение почты, сберкассы, книжный киоск, даже в комнаты матери и ребёнка. На пароходе была амбулатория с операционной, а также стационар для размещения больных. Словом, это был плавучий город.
Солдатам отвели место для проживания на полу кинозалов, ресторанов и кафе и в некоторых свободных коридорах.
Радисты заводили пластинки. Мы постоянно прослушивали множество народных песен вперемежку с песнями советских композиторов.
Всё время, свободное ото сна, я проводил у перил фальшборта парохода, то на его высокой носовой оконечности, то на округлённой кормовой части. Занятно было смотреть, как за кормой бурлила зеленоватая вода, встревоженная мощными винтами парохода. Нисколько не надоедало наблюдать за окружающим морским горизонтом. Он представлял из себя, то водную рябь, то вихревые воронки, сменяющиеся округлыми водяными горбами. Волн, в том общепринятом смысле, что они бегут одна за другой с пенистыми гребнями на верхушке, я не наблюдал. Всё выглядело, как в гигантской кипящей кастрюле с водой. Брызги солёной воды иногда перелетали через борт и оседали пенистыми пятнами на палубе.
Был слабый шторм, пароход медленно переваливался с боку на бок и от носа до кормы. Меня начинало укачивать. Думалось, вот бы сейчас чашку мясного супа, обильно заправленного солью - дурнота в желудке и голове сразу исчезла бы.
Да, в многочисленных камбузах трудились повара в белых робах и круглых высоких шапочках, сновали официантки, всюду по палубам лайнера разносились запахи сьёстного. Но у многих из нас не было денег и всё это для нас было недоступно.
Жестяную банку консервов мы съели (порубали), как это говорилось на солдатском жаргоне, в первые же сутки пути. На следующий день также расправились с горстью сахарного песка. Не умели мы по молодости лет правильно распределить рацион, да и нечего было распределять. Пережёвывали плохо податливое зубам пожелтевшее свиное сало и хлеб, благо, что чёрного хлеба выдали достаточно.
Я скоро нашел себе занятие – перемещаться по овальному периметру судна способом спортивной ходьбы. Можно было пробежаться трусцой, но был риск наталкиваться на гуляющих на палубе, хотя таковых было мало: погода была мерзкая – дул холодный декабрьский ветер.
Длина парохода - 154 метра, ширина 29 метров. Учитывая расширение корпуса в середине и не доступные для пробежки места на носу и корме, в общем,дистанция одного оборота пробежки равнялась около трети километра. Такие пробежки я делал четыре раза в день.
После такого занятия развивался аппетит на сало и хлеб несмотря на неприятные симптомы укачивания.
Моему примеру «спортивной ходьбы» ни один солдат не последовал.
В основном, в помещениях солдаты травили время игрой в домино или карты.
Я пытался осмотреть все палубы, заглядывал в приоткрытые двери кают третьего и четвёртого классов с их двухэтажными койками. Было жарко, возможно плохо работала вентиляция. Увидев бродящих по коридору солдат, гражданские пассажиры захлопывали двери кают.
Многое на пароходе было закрыто для нашего взора, в том числе задраенные двери и люки машинного отделения, не говоря уже о капитанской рубке. Не видели мы работающих кочегаров и машинистов.
На самую верхнюю палубу парохода с рядами больших шлюпок по бортам, тоже нас не пускали.
За нами не смотрели ни офицеры, ни сержанты. Они редко попадались мне на глаза во время ходьбы по палубе. Или они переоделись в гражданское, или запирались в каютах, или следовали другими пароходами.
В одной из стен ресторана был ряд круглых иллюминаторов. Солдаты располагались на чисто подметённым паркетном полу, блестящим от лака. Застилали пол бушлатом, а под голову клали тощий вещевой мешок. Не беда, что накрываться было нечем, в помещении было жарко – снимали с себя гимнастёрки и ложились, выставив у ног ряды кирзовых сапог с обтянутыми для просушки портянками.
Смотреть в иллюминаторы не особо хотелось: виднелась только колеблющаяся за бортом вода и редкие клочки пены на стекле. Зато было понятно, что был день или тёмная ночь.
В первые дни пути по левому борту тянулась бесконечная гряда невысоких гор - это был берег приморья. Проходили мимо Сахалина, японского острова Хоккайдо, а в последующие дни мимо небольших островов Курильской гряды с обрывистыми скалистыми склонами.
Но вот слева по ходу стали выситься горы Камчатки. Они казались, да и были действительности выше гор, что были у береговой линии Приморского края.
Вот показалась высокие, но пологие сопки – целая группа сопок (узнал я впоследствии, они располагались рядом с действующим слабо дымящимся вулканом Мутновский.
Ещё день пути - и мы вошли в Авачинскую губу. Проплыли по правому борту три высоких остроконечных скалы, стоящие почти впритирку друг к другу и называемые «Три брата».
Ура! Мы остановились. Маленький трудяга-буксир подвёл наш корабль к причалу порта Петропавловск-Камчатский.
Многое нелицеприятных событий досталось нам в течении полугодового пребывания на пересылках. И вот последнее событие. Никто в порту не встретил выгрузившихся солдат, всё еще числящихся призывниками.
Один из вахтенных парохода «Азия» сказал, глядя на голубые авиационные погоны на наших бушлатах:
- Дуйте, ребята, по улице Ленина и дальше. Сами доберётесь до елизовского аэродрома – всего-то двадцать пять километров.
Отдохнувшие от недельного лежания на полу ресторана ноги легко попирали извилистое каменистое шоссе. Слева по ходу выделялись в наступивших сумерках несколько невысоких сопок, но зато вид справа был великолепным. Вздымались громады Коряккой и Авачинской сопок – этих действующих вулканов, ближайших к Петропаловску.
Взошла луна. Окружающий пейзаж был таинственно сказочным. Белели заснеженные склоны сопок. В то время внизу, на равнине, по которой тянулось извилистое шоссе, снега ещё не было.
От длительной ходьбы захотелось пить. Наша ватага солдат сгрудилась возле ручья, вытекающего из подножия одной из сопок. Вода была очень чистая, но ледяная. Мне казалось, что от торопливых глотков с ладошки заработаю неизбежно ангину. Но бог миловал - никто не заболел, и главной причиной этого было, по-видимому, полное отсутствие болезнетворных микробов в этой приятной на вкус горной воде.
Дошли разрозненными группами до «тёщиного языка». Так называли крутой обвод дороги между двумя безлесными сопками.
Но вот разрозненную ленту бредущих по тёмной дороге солдат стали подбирать высланные за нами грузовики, преимущественно американские студебекеры – в то время основой грузовой автомобиль на Камчатке, оставшийся от военных поставок союзников по ленд-лизу.
Моя служба в армии (в авиационно-технической роте, в школе младших авиационных специалистов (сокращённо ШМАС) заслуживает отдельного описания вне рамок воспоминаний о пароходах, на которых я прибыл на Камчатку и отбыл из неё. Скажу только, что я не дослужил в авиации положенных четыре года.
В конце ноября 1955 года вышло инициированное Н.С.Хрущёвым Постановление Правительства о срочном сокращении армии, и я попал в эту струю.
Обратный путь до Владивостока я проделал на грузовом пароходе «Кулу», известному, прежде всего тем, что оно служило транспортным средством для морских перевозок заключенных ГУЛАГА из приморского порта Ванино на Колыму, в порт Ногаево.
По сравнению с пароходом «Азия» пароход «Кулу» показался мне очень непривлекательным, низким, сероватой окраски, с пятнами ржавчины в некоторых местах бортов. На самом деле он был очень вместительным – настоящий океанский корабль.
Длина парохода была 134 метров, ширина – 17 метров.
"Пароход "Кулу"был построен в Голландии в 1917 году. Ходил на линии Амстердам-Австралия., пересекая почти всё восточное полушарие. В 1935 году он был куплен Советским Союзом и стал называться "Кулу" (по наименованию притока реки Колыма), продолжал работу, в Дальневосточном морском пароходстве занимаясь особенным, порученным ему делом – перевозкой заключенных в Магадан. Во время Великой Отечественной войны он, кроме того выполнял экспортно-импортные перевозки в тихо- океанском бассейне.
В первый же день пути, обходя палубу, я обратил внимание на отсутствие на пароходе спасательных шлюпок. Возможно, они где-то находились, спрятанные под брезентом, но наверняка их было немного, и они не могли в случае аварии на корабле спасти всю четырех - пятитысячную армаду заключенных. Зато, по мнению начальства не было риска, что в случае бунта на корабле, заключенные могли бы воспользоваться спасательными средствами.
Нас, демобилизованных военнослужащих Елизовского, Корякского и других гарнизонов Камчатки, разместили в верхнем трюме на длинных двухъярусных дощатых нарах.
Нам разрешалось свободно ходить по всем трюмам и палубе парохода. В первой половине декабря океан и море было свободны ото льда, и к счастью для меня не было штормовой погоды.
Время в трюме мы коротали чтением книг (у кого-то они хранились в вещмешке, у кого-то фанерном чемоданчике), а также игрой в костяшки домино или в замусоленные карты.
Однажды к нам подсел один из кочегаров парохода - тоже любитель играть в очко, а скорее жаждущий общения с новыми людьми. Это был невысокий сорокалетний мужик с красноватым, по-видимому, от пламени топки лицом.
На нём была порыжелая морская фуражка с коротким лакированным козырьком – так называемая мичманка. Из-под серенькой безрукавки выглядывала флотская тельняшка. Кочегар Лёша был очень разговорчивым и часто рассказывал окружившим его солдатам о своём пароходе.
- Тогда рейсы были не такими, как сейчас: грузили по четыре или по пять тысяч зэков. Нары были трёхэтажными, под потолок трюма, вот сейчас вы лежите на двухъярусных нарах свободно, без толкотни, а тогда некоторым приходилось спать на полу под нарами и в проходах. У каждого люка в трюм стоял часовой, на ночь в трюме ставили бочку-парашу, ну а днём ходили в «сортир», в тот, который есть сейчас над бортом. Там тоже стояла пара охранников с винтовками со штыками наперевес. – охраняли, что бы зэк не надумал чего…
Я вспомнил, что и в моём пребывании на обоих пароходах по пути к месту службы и обратно заниматься своими естественными потребностями приходилось именно в таких «благоустроенных» сортирах. Такой и был сооружен для нас, солдат, даже на комфортабельном для гражданских пассажиров океанском пароходе «Азия».
Пока кочегар Лёша рассказывал о перевозках заключенных, его всё теснее окружала толпа демобилизованных солдат.
- А что можно придумать, с парохода не сбежишь, из сортира или ещё откуда! - послышались голоса солдат.
- Куда там сбежать! – солидно откшлялся кочегар, - боялись как бы кто не сиганул за борт за лёгкой смертью… За каждого зэка-топляка приходилось бы расплачиваться своей шкурой. Вот вы сейчас идёте по морю безо всякого страха, - продолжал Лёша, - доски у нар свежие, чистые, полы хорошо промыты, не то, что раньше…
Ни на «гражданке» до армии, ни во время службы нам было незнакомо слово «зэк», и впервые я его услышал от кочегара парохода. Думаю, что и краснолицый кочегар осмелился сказать нам о бывших узниках сталинской мясорубки только потому, что прошло уже почти три года со дня смерти главных зачинщиков Гулага – Стадина и Берии, наступила «хрущёвская оттепель», исправительно-трудовые лагеря постепенно освобождались от политических заключенных, а многих из них стали реабилитировать посмертно. По-видимому, и грузовой пароход «Кулу» перевели с магаданского направления, на камчатское.
А то время, во время плавания на «Кулу» нам, демобилизованным солдатам так втёрлось в голову слово «зэк», что в трюме часто раздавались голоса вроде тех:
- Колян, зэк дорогой, сбегай-ка в соседний трюм за кипяточком!
Однажды, перетасовывая карты, Лёша вполголоса запел, как бы только для себя:
- Я помню тот Ванинский порт,
И вид парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы…
Лицо кочегара заметнее покраснело от наступившего внутреннего волнения. Он затуманенными глазами оглядел присутствующих и вдруг снял мичманку, как бы отдавая дань погибшим узникам.
- От качки стонали зека,
Ревела стихия морская.
Вставал на пути Магадан -
Столица Колымского края.
Мне изредка приходилось слышать эту песню от старослужащих солдат в нашей аэродромно-технической роте, но она как бы проскальзывала мимо моего сознания. Хотя Камчатка и Магаданская области близкие соседи, но как они далеко друг от друга в транспортном смысле!
- - Не песня, а жалобный крик
Из каждой груди вырывался.
Прощай навсегда материк -
Хрипел пароход, надрывался.
Отставлены карты – несколько голосов поддержали лёшину песню. Почти никто из солдат, включая меня, не знал полностью слов песни, но все сразу уловили её мотив и, шевеля губами, пытались подпевать, Над всеми нарами до потолка трюма раздавался нестройные тихие голоса. Многие, наверное, слышали песню первый раз, но торжестенность момента заворожила всех.
- От качки стонали зека,
Обнявшись, как родные братья.
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья.
У некоторых слушающих песню невольно сжимались кулаки и закусывались губы.
- - Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой.
По трапу сойдёшь ты туда,
Оттуда возврата уж нету…
Когда я впервые услышал эту песню в казарме аэродромно-технической роты, то недоумевал, почему это Колыму называли чудной планетой.
Этот вопрос я задал Лёше, когда он снова потянулся к картам.
- А есть такая присказка, проговорил Лёша, машинально тасуя карты:
- Колыма, Колыма.
Чудная планета
Двенадцать месяцев зима.
Остальное лето.
- Да, у нас на Камчатке намного потеплее, - задумчиво проговорил мой сосед по нарам всё тот же Егор Чернышов – задумчиво потирая блестящие залысины.
-Это потому там теплее, что все знают, что на Камчатке нет вечной мерзлоты, и земля на два метра пропитана спиртом, - снисходительно без тени улыбки сообщил Лёша.
Солдаты захохотали, а громче всех вдруг расхохотался Лёша, – куда девалась печаль в его узковатых глазах, навеянная только что произнесенными звуками песни.
- А как насчёт этого в Магаданском крае? – наивно спросил кто-то из солдат.
- А у нас этого добра, сколько хочешь на лужах поверх мерзлоты. Склоняйся над ними и лакай…
Опять трюм потряс дружный хохот.
Наш рейс во Владивосток не обошёлся без приключения. В районе пролива Лаперуза между берегами Южного Сахалина и японского острова Хоккайдо над нами пролетал американский самолёт. Недавно закончилась война в Корее, приграничная обстановка была тревожной.
По громкой трансляции приказали всем, бывшим на палубе солдатам срочно занять места в трюмах, и не потому, что боялись атаки, а потому, чтобы пароход с военнослужащими не стал предметом обозрения для американцев.
Предвидя отказ покинуть палубу от любопытствующего народа, экипаж парохода достал пожарные брандспойты с длинными рукавами, и едва не включил эту амуницию в дело. Пришлось всем нам, чуть ли не кубарем скатиться вниз по железным ступенькам трапа. Тем самым нам невольно напомнили о «зэках», и мы около получаса почувствовали себя ими.
Пароход «Кулу» известен тем, что на нём в качестве «зэка» везли в Магадан конструктора ракет инженера Сергея Павловича Королёва, впоследствии Главного конструктора космических аппаратов.
О пароходе «Кулу» есть упоминание Александра Солженицина в его известном романе «Архипелаг Гулаг».
В 1968 году, после чуть ли не восьмидесятилетней жизни пароход был списан, но продолжал служить в качестве плавучей базы "Экспедиционного отряда аварийно- спасательных и подводно - технических работ Дальневосточного морского пароходства".
Ещё пароход «Кулу»,этот невольный труженик моря, когда его отправляли на буксире в Южную Корею на металлолом, прямо-таки мистически не позволил разрезать себя на куски и затонул во время шторма в пути в 1995 году в самой глубоководной части Японского моря.
А жаль. Пароход можно было переоборудовать в музей Гулага. Может быть, наши потомки достанут из морских глубин этот своеобразный памятник жертвам беззакония, отремонтируют и поставят на вечную стоянку хотя бы в той же магаданской бухте Ногаево.
Вспоминаю характерную деталь нашей срочной, я бы сказал, экстренной, демобилизации, в какие нибудь сутки. Нам выдали скудное денежное довольствие за один месяц. Мы уже не числились военнослужащими, хотя до прибытия домой, в Москву, перед постановкой на военный учёт нам предстояло прожить на пароходе, а потом в поезде почти месяц.
Нам по воинской справке не выдали билетов ни в общие (если таковые и были бы), ни плацкартные или купейные вагоны скорого поезда «Владивосток-Москва», и мы более десяти суток спали на багажных полках.
Особенно плохо приходилось тем, кому досталась продольная узкая багажная полка, самая близкая к общему проходу.
На ночь приходилось пристёгиваться ремнём к одной из труб у потолка вагона, чтобы не упасть при толчках поезда.
В конце концов, я благополучно доехал до Москвы.
В дальнейшем, годы спустя, я узнал из разных источников, что пароходы «Азия» и «Кулу», в которых меня отвозили на Камчатку и увозили с неё, а также остальные пароходы, обслуживающие линию «Владивосток-Петропавловск–Камчатский» были сплошь заграничной постройки, Они были, в основном, немецкие, доставшиеся Советскому союзу в счет репараций при разделе флота Германии после Второй мировой войны.
Вот эти пароходы:
Пароходы «Азия», «Кулу», «Приморье», «Ильич», «Сибирь», «Гоголь», теплоход «Русь», дизель-электроход «Советский союз». К семидесятым-восьмидесятым годам прошлого века они безнадёжно устарели и были списаны на металлолом и отправлены в Китай, Японию или Южную Корею.
Немногие помнят, что известный своей трагической гибелью теплоход "Адмирал Нахимов", перевозивший туристов в семидесятые - восьмидесятые годы по маршруту "Одесса - Батуми" был также немецкой постройки, получен в счет репарации и его первоначальное название было "Берлин".
А ещё среди "бывших немцев" была китобойная флотилия "Слава" и, что особенно удивительно, большие парусники "Седов" и Крузенштерн".